Я всегда представлял Михаила Боярского этаким повесой, шутником, весельчаком, – и на сцене он именно таким и видится. У него своё лицо, привычное для широкой публики, и он не собирается его менять. Балаковцы принимали артиста бурно, искренне радуясь появлению на балаковской сцене романтичного «мушкетёра».
Совсем другим предстал Боярский за кулисами. Без рубашки, с большим праославным крестом на груди, усталый, малоподвижный, суровый и даже несколько мрачный. Казалось, наша беседа не состоится, однако разговор получился настолько интересным, что я решил убрать вопросы и оставить только «голос» самого Боярского. Послушайте.
«Со времени появления на телеэкранах фильма-мюзикла “Д`Артаньян и три мушкетёра” прошло немало времени, и, мне кажется, я не поглупел, а наоборот. Любой опыт даёт возможность предотвратить свои ошибки. Изменился взгляд на жизнь, на работу, на произведения и образы, и поэтому всё, что предлагается в театре, кино и на телевидении уже оценивается мной по-другому. Можно сравнить школьников: того, кто только пошёл в первый класс, с тем, кто заканчивает десятый. Так и с актёром. Если он не заштамповался, это хорошо.
Я никогда не ощущал и никогда не ощущаю, что становлюсь менее популярным. Потому что мне абсолютно всё равно, популярен я или нет. Первое для меня – работа, а уж потом популярность. Если же, наоборот, ставится во главу угла “ага, дай-ка я сейчас стану популярнее, чем был”, тогда ничего не получится.
Не виду в популярности никакого смысла. Она, вероятно, нужна для того, чтобы тебя встречали заполненные стадионы, чтобы на тебя обращали внимание на улице, чтобы платили больше денег. Но у меня и того, и другого хватало. И теперь интересуюсь непосредственно только своей профессией. Да и не для того я пошёл в театральный институт, чтобы завоевать популярность.
Сегодня приходится много колесить по стране, и. конечно, очень устаёшь. Но никуда не денешься: это моя работа. Наш театр пока строится, поэтому постоянного места обитания у меня нет.
Можно, конечно, осесть где-нибудь, но это будет ещё страшней. Потому что театральное искусство переживает сильный кризис. И чтобы найти ту тональность, то звучание, которое необходимо сегодня на сценической площадке, нужно обладать, наверное, бОльшим талантом, чем у меня, потому что я не режиссёр, а актёр.
Тем не менее поиски продолжаются. Без театра сложно. И на одних концертах далеко не уедешь. Правда, кино даёт возможность отвлечься. Но особо интересных предложений сейчас нет.
Из последних своих работ мне больше нравится Тартюф. Этот герой наиболее актуален. Д`Артаньян – всё же сказочный, а Тартюф – сегодняшний персонаж. И хотя сюжет без драк, без любви и других романтических аксессуаров, он социально более точен. Если меня спросят “кто герой нашего времени?”, я отвечу “Тартюф”. Поэтому и играть его мне было интересно.
Однако актёрская профессия стала меньше цениться. Сегодня актёр – какая-то пешка: любой прохожий может сыграть любую роль. Потеряло смысл само слово “профессия”, “ремесло”.
Я не оптимист и не пессимист. Многое зависит от настроения, а оно очень часто портится. И тому есть масса социальных причин. У меня две вещи, которые незыблемы: религия и семья. Всё остальное нереально. Ни черта ничего нельзя планировать, потому что не знаешь, что будет завтра.
Вот театр строится, а когда строительство закончится, неизвестно: то ли его закроют, то ли отдадут под какое-нибудь акционерное общество, а может, и театр оставят.
То же самое с пьесой. Давайте поставим пьесу. Давайте. Но не знаешь, уедет режиссёр за границу, не уедет, будет Табаков ставить спектакль, не будет. Казаков уехал в Израиль, Крамаров – в Америку, Барышников – в Америку, Хазанов принял израильское подданство. Чёрт знает что творится! Никто не понимает, что происходит!
Очень сложно ориентироваться. Можно, конечно, уйти в преподаватели, но это значит поставить точку.
Меня сейчас никуда не тянет. Если раньше хотелось пойти посмотреть “Современник” или, скажем, балет “Спартак”, где танцевал Лиепа, или фильм с Иннокентием Смоктуновским, или “Белое солнце пустыни”, то сегодня…
С одной стороны “Эммануэль”, с другой – “Рэмбо-4”. Здесь – стриптиз, там – рулетка. Здорово! Интересно! Но всё равно касается развлечений и бизнеса.
Проститутки? – Прекрасно! Поиграть? – Ну… выиграть невозможно, азарт зато большой. Или читаю про путёвки во Францию: прочитать можно, поехать – нет.
Такая перспектива рождает какой-то определённый пессимизм. Правда, появилось больше времени для чтения, чему я безумно рад.
Я раньше любил О`Генри, постоянно перечитываю Чехова. В школе страшно любил Толстого, но недавно перечитал – не принимаю. Детективы вообще не читаю. Не потому, что неинтересно (ведь все усиленно читают: семья, друзья, знакомые), а потому что очень жаль потраченного времени, поскольку они ничего не оставляют после себя.
Очень люблю читать Гоголя. Сколько раз перечитывал “Тараса Бульбу”, и всё время смеюсь, плачу, восторгаюсь.
Стали нравиться исторические вещи. Особенно воспоминания. Раньше я их вообще в руки не брал: мемуары читать? – да будь я проклят!
Читаю то, что представляется интересным, то, что оставляет след в душе. А так можно и “Крокодил” читать. Развлечение мощное: картинки, анекдоты и прочее. Но прочитай сто “Крокодилов” – и в голове ни одной мысли не останется. Хотя… это развлечение для самолёта. Кстати, газеты я практически не читаю.
Несколько слов скажу о песнях. Последняя песня, которую я записал, – это песня Вити Резникова “Дорогая моя”. Других, новых, пока нет. Не хочется опускаться ниже этого уровня. И пока я не встречал ни музыки доброй, ни слов. Сегодня всё так, как бы сказать, стильно, современно, модно. Рэп, шнеп, треп – всё это говорилки, пыхтелки, гуделки, ну, как как у Винни Пуха. А так, чтобы была именно та песня, которая задела бы за сердце, как песни Высоцкого или, скажем, Талькова, – увы, этого нет. Массовость какая-то. Это прекрасно. Раньше это зажималось. А сейчас выплеснулось всё и, вместе с тем, такое количество грязи, что пока разберёшься…
Плохое, конечно, уйдёт, отсеется – останется только хорошее. Но когда это будет, чёрт его знает.
Этот год был для меня ужасным: много смертей друзе, знакомых, близких (мама умерла), масса измен, предательств и других неприятностей.
Какие радости?..
Когда подхожу к дому, вижу свою дверь, слышу, как бежит открывать дочка… Возвращение домой – вот самый счастливый момент. Правда, это происходит не так уж часто. Приходится много ездить. Вот приеду от вас домой, а через день опять уезжать: съёмки, концерты…
Но я думаю так: если что-то дома произойдёт (а у меня есть такое предчувствие), пошлю всё к чёртовой матери, останусь с детьми. У меня есть семья, двое детей, и больше ничего реального вокруг не существует. Вот иногда спрашивают: почему в последнее время стало модным в среде актёров фотографироваться вместе со своей семьёй. Да не мода это, а честь самого актёра.
Живу я в Питере. Называйте его хоть Ленинградом, хоть Крупском – он всё равно останется моим городом. Хорошо, конечно, что ему ему вернули прежнее имя. Это как человек: назвали его Юрой, потом несколько лет звали Петей, а затем снова Юрий – приятно же.
Мой дом на Мойке недалеко от дома, где умер Пушкин. Я люблю этот уголок. Я всегда жил на окраинах, но, по счастливой случайности, поменялся сюда. А рядом – Эрмитаж, атланты.
На гастролях, когда по телевизору показывают новости из Петербурга, очень часто вижу свой дом. Сижу я, думаю: там – моя семья, а я – тут.
Правда, не очень по этом поводу расстраиваюсь: сам выбрал профессию. Да и если бы я был безработным, всё равно бы не сидел дома…
Странно всё же: сидишь дома – думаешь “И чего это я не на гастролях?”, на гастролях думаешь “И чего это я не дома?” А приедешь домой – какого чёрта?! Столько проблем: машину отремонтировать, кран починить, тому лекарства достать, того покормить, этого похоронить…
А гастроли? Ни телефонных звонков тебе, ничего. Отыграл концерт, пришёл в гостиницу и сиди себе, покуривай.
И всё-таки я мечтаю отдохнуть. Года полтора. Побыть с детьми, с семьёй…
Записал Юрий Каргин
«Балаковские вести», 21 августа 1993 г. (г. Балаково, Саратовская область)
На фото: Боярский с семьёй (https://www.saratov.kp.ru/daily/26823/3860633/)