Интенсивная терапия. Репортаж под Санта- Барбару
Мария Мирская ранила Вику, Викуську Алимову.
Викуська представляла её ноги, длиннючие, и шаги, и идёт она, эта Мирская, высокая как небоскрёб, этими ногами-ножищами, прямо по домам, по людям, с сотовым телефоном на шнурке, и банки сами открываются перед ней. Распахиваются.
Руки Викуси блуждали по одеялу, фрукты стояли нетронутые.
- Брикс, Вы не знаете куда подевался рожок для обуви?
- Я видел его в отделе для редких вещей...
- Спасибо, Брикс, я там и посмотрю.
- Не стоит благодарности, мэм.
Красивая женщина, в прозрачном палантине, брюках клёш, и ремне с витиеватой пряжкой, направилась, по-видимому, искать рожок.
Это соседке принесли маленький, черно-белый телевизор, его поставили на тумбочку.
Она, Вика, тоже нашла. В тумбочке. В отделе редких вещей.
В левом ящике.
Мария Мирская, журналистка, "владелица заводов и пароходов", вошла в их семейную гавань нагло и неожиданно. Высокая, (почему-то это больше всего ранило Викуську, в самое сердце), уверенная, как большое судно с парусами.
И она, Вика - маленький кораблик, из обрывка газеты, (которых Мирская держала аж три), Вика-Воробышек. Вика помнит, в пионерлагере, вожатая подобрала упавшего птенца, выстелила листьями ему домик, и перебинтовала, и девчонки топтались там, давали травинки и гладили.
А Вику вожатая назвала воробышком.
Вот только скинули воробышка, сбросили, с высокого дома, с небоскрёба даже...
Вика вздыхала, тело отзывалось болью, везде, под рёбрами, в сердце, во рту.
- Дура ты, - говорила соседка Вике. И не поясняла, и Вика лежала, и слезы текли, по щекам, в уши, и булькало в ушах.
Соседка возилась, уходила, и становилось тихо, только у стены лежала новенькая, но она даже не назвала своего имени. Зато прибегала, с другой палаты Люська-Адвентистка, болтливая, смуглая, в родинках, она цитирует главы из Библии, и поучает.
- Похожа на ворону, - думает Вика.
Люська - уборщица в продуктовом. Говорят, она уличила начальство в махинациях, а начальство - её. Люська хочет найти правду, но она устала, "сорвалась". У неё выпирают ключицы, и нижняя челюсть.
А у Вики боли, в спине, по центру.
- Крылышки отвалились, - шутит лечащий врач.
Сергей Иванович шутник, но немного краснеет, когда Вика поверяет ему свои женские тайны. Вика строит Сергею Иванычу глазки, хочет нравиться, даже кокетничает. Но у неё плохо получается, и после обхода она лежит лицом к стене, и опять слезы неровными ручейками ползут по щекам.
- Уве'гуй, и все п'гойдет, - а это Люська, она картавит, и сует Вике разноцветные картинки. Врачам с ней сложно. Не знают что лечить. Сама Люська лечиться отказывается, но настаивает муж Валера, татарин с русским именем. Он всегда стоит под лестницей, курит, и караулит свою непутёвую жену, кажется, не прочитавшую со школы ни одной книжки, но вдруг уверовавшую "ярким картинкам".
- Уве'гуй! Уве' гуй, - картавит Люська.
- Иди полы помой, - обрывает её Анна, соседка, передразнивая, равнодушно, выставив челюсть, подбородок вперёд.Я
***********
С утра на этаже замер температуры. Как и полагается, общая по больнице- 36,6. Но страсти кипят, разливаются по израненным женским телам, и доктора, внимательные и участливые, назначают процедуры, и выписывают препараты.
Обход - дело святое.
- Как дела, красавицы наши? - говорят врачи. Они ходят, смеются, шелестят белоснежными халатами.
Викуся сидела, обняв коленки, накручивая простыню на палец, и смотрела прямо, в приоткрытую дверь. На белой стене виднелись часы. Часовая стрелка была упитанная, неповоротливая, стояла на месте, как Анна Петровна, а секундная - вертушка, хохотушка, как Люська-адвентистка.
Люська бегает туда-сюда, мелькает, а Анна Петровна медленно, плывёт.
Лицо у Анны Петровны похоже на ватрушку, и у неё проблемы с невесткой. Вечерами она рассказывает, переходя из палаты в палату, и плачет. Невестка не приходит, приходит сын, но сын торопится к невестке, вручает матери передачу, и домой. И Анна Петровна снова плачет. Кажется, после неё остаётся лужа.
На маленькой тумбочке стоит яблоко, большое и зеленое. Это принесла Эмма Юрьевна. Эмма Юрьевна в парике, и всегда показывает скрученные временем черно-белые фотографии, она излечилась от онкологии, но муж не излечился от новой любви, и Эмма Юрьевна рассказывает все об одной и той же ночи - как они молодые, напились шампанского, и влюблённые, облизывали друг друга.
- Я, знаете, какая модница была. У меня была водолазка, - Парик её немного съезжал набок, но все слушали, в третий, десятый, пятнадцатый раз.
Вообще, на этаже шумно. Очередь в умывалку, раздача лекарств, грохот в столовке. Периодически отделение буквально терроризируют недавно выписавшиеся, они гуляют по палатам, здоровые, сидят на кроватях, хохочут, ловят взгляды мужчин-докторов, и не хотят домой. Их гоняют санитарки, но они все равно приходят, и врачи закрывают глаза, отделение-то особое, тут все мягко-ласково должно быть, потому то и лежат здесь особенные, ранимые, "брошенки" лежат, ( как младший медперсонал ласково называет), и вообще, с проблемами женщины, со странностями, не понимаемые детьми, или, наоборот, не понимающие родителей. Вот прогони её, завтра она опять пациенткой вернётся, и возвращаются. Туда - сюда. Так жизнь и течёт.
И все все друг про друга знают: в пятой девушка-воительница, борется с бюрократией в детском саду, Анна Петровна ненавидит невестку, а женщина-ребёнок, Алевтина, стирает с утра до ночи, и пальчики у Алевтины розовые-розовые, и истончились.
*********
Викуля продырявила простынь, (сломала ноготь), няня сообщила дежурному врачу, и та повысила Вике дозу тазепама.
- Виктория Сергеевна, дорогая, вам не восемнадцать. Нужно быть готовым к таким неожиданностям в семейной жизни. Смотрите на ситуацию как-бы ... свысока. Сверху! Вы ведь Воробышек? - она улыбнулась, и Вике стало стыдно. Она залилась краской, потому, что про воробушка знал только Сергей Иваныч.
- Отлично! - сказала дежурная. - Вы краснеете.. Значит, идёте на поправку. - Но простыни, пожалуйста, пожалейте, а то наша Зоинька не поспевает.
Она улыбнулась, и дотронувшись до Викиной руки, вышла, стуча каблучками, красивая, уверенная, не брошенная мужем.
Вика вспомнила, как отлежавшись, оправившись от первого шока, встала, покачиваясь, как непривычно дрожали ноги. И покраснела опять, вся, с головы до ног, и даже изнутри - когда пришел аппетит, и наелась, начала делать много глупостей - звонить, выяснять, сопоставлять, просчитывать, потрошились ящики столов, дом превратился в сыскное агенство. Выходила только за кофе. И снова за бумаги. Сложнейший и непривычный её уму анализ иссушил Вику, маленькое сердечко её не выдержало, и за него взялись врачи.
Вика пошла в кастелянную, понесла простынь.
Это было настоящее белое царство, пахло свежестью и утюгом, и тетя Зоя, королева пододеяльников, пухлая и чистая, улыбалась.
- У тебя есть детки? - спросила она.
- Ага.. Двое.
- Вот и счастье уже, - и протянула Вике горячую простыню.
Вике понравилось, как тетя Зоя все объяснила. Она прижала простыню к лицу.
***************
Ночью в форточку смотрел месяц. Палаты затихали, и каждый оставался со своей бедой наедине. Анна, высокая, с кудряшками, вставала, подходила к окну, стояла тихо, не слышно.
Зато Тамара металась, вскрикивала.
- Пересчитайте ещё, - просила она во сне.
- Пересчитаем, все пересчитаем, - говорила Анна.
Ночь брала своё, уравнивала всех, затихали сверчки. А утром тёплая подмышка принимала градусник, начиналась возня тапочками, новый день, самоуверенный, юный, заявлял о себе, проникал сквозь ночную рубашку, смущал.
- Вам сюда принести? - спрашивает Анна про завтрак. - Тамара целое утро возится с подушкой, снимает наволочку, расправляет уголки, надевает назад.
Тамара вяло накидывает халат, не отвечает. Пояс от халата тянется по старому, зашорканному линолеуму. На белой стене тень, как в черно- белом кино.
"Главный бухгалтер", - шептали женщины. - "Срыв.. На этой почве"..
- Тьфу, - плюется Анна.
Легкая ажурная шторка колышется, за ней мир, тот, от которого спряталась Вика. Солонка повалилась набок, а перечница, недовольная, смотрит на неё сверху. В столовке кофе и крутые яйца. Сегодня котлета с перловкой, в большом тазу хлеб - здесь все на равных. (Главврач говорила, это сближает людей, делает обиды и раны общими, приглушает свои, учит видеть чужие).
Но все-таки исключения были. Юлия Валерьевна ела отдельно, ей приносили в палату. Губы у Юлии Валерьевны всегда накрашены, и неприятно поджаты - как-будто выражают презрение. Юлия Валерьевна в шёлковом, до полу, халате, ни с кем не общается. Она "жена высокопоставленного чиновника". - Люська-адвентистка на хвосте принесла. Халат Юлии Валерьевны произвёл фурор. Стеганый!
- Может, у неё их десять?! - говорила Люська- адвентистка восхищенно.
- А тебе че? Тебе и синего хватит, - вяло цеплялась Анна.
- Не трогайте её, - вдруг подает голос Тамара, у стенки.
Анна медленно поворачивает голову, голубые глаза её становятся совсем белые.
Вика накрывается с головой.
*********
Вечер - утро. Утро - вечер. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два- три. Непрекращающийся танец. Всегда приглушённый свет, чтобы не волновать пациенток. Швабра виртуозно танцует по линолеуму. Пахнет хлоркой и микстурами. Сладкий запах духов Юлии Валерьевны пронзает привычную композицию, раздражает одних, возбуждает других.
В любое врем суток, в просторном туалете маленькая Алевтина стирает, гоняет по раковине кусок мыла, простого, хозяйственного, шоркает перекрутившиеся между собой лифчик, трусы, и чулки, развешивает на спинку кровати, и опять идёт, распластывает по раковине, натирает мылом.
Сверху на неё, и всех умывающихся, смотрит нарядная "Шоколадница" в дешовой рамке. Под умывальниками, и далее по трубам, свой шоколад, от ржавчины и подтеков. Трубы встречаются, переплетаются между собой, и уходят в круглую небольшую дыру-отверстие, наружу, там где трава, и ходят люди. Зато всегда открыто окно (в палатах не разрешают), а за окном - жизнь, с птичками, зеленой травкой и счастливыми женщинами.
Никто так и не знал, что такое случилось с маленькой Алевтиной, санитарки и медсестры молчали, поджав губки, поэтому придумывали сами женщины, пациентки, и фантазии эти были самые изощренные. Но все любили, жалели Алечку, улыбчивую, всегда, словно, извиняющуюся. По воскресеньям к Алевтине приезжает деревенского вида старушка, с узелком, они сидят как мышки, у двери, в конце коридора, и старушка моргает, моргает, и кормит Алевтину куском хлеба с маслом.
Однажды чиновница сделала Але какое-то замечание - Алька расплакалась, сжав мокрое белье в маленьких, почти прозрачных кулачках.
Ей дали успокоительное.
Чиновницу не любили. Так и звали - "Чиновница", хотя она была лишь женой.
Вечерами, когда темнело, под окнами возились мужики.
- Щас я тебе покажу!- показывала кулак Анна, расстегнувши напоказ пуговицу халата.
- Это экзистенциалисты, - говорит в очочках, всегда с книжкой в руках, Ася, молодая, в халате "с запАхом", она поправляет пальчиком дужку, бровь поднимается, и смотрит в окно удивленно-возмущённо.
Их уже просто устали гонять, этих подглядывающих, и даже не обращали внимания. Ася самая умная на этаже, и изредка отрывает взгляд от книги, чтобы что-то умное сказать. Ася хочет замуж, хочет детей. Приступ настигает её в самом неподходящем месте, сегодня, в рекреации, на просмотре сериала (о, на просмотр собиралось все "общество", от санитарок, пациенток, до профессоров- врачей ). Очнулась она на полу, женщины держали руки, сестра - подбородок.
- Толстого под голову! - командует врач..
"Хождение по мукам"- под головой у несчастной Аси. Ложка - между зубов.
- Я люблю тебя, Иден, и буду любить всегда...
- Я знаю, Круз - переживают любимые киногерои..
По щекам Аси текут слезы.
Ася смотрит в окно, она читает "Последний лист" О, Генри.. Вика держит её за руку, чувствует её голубую жилку. Она бьется, эта жилка, просит свободы, любви, разветвляется, как на листочке, идёт вверх, выше по бледной руке, и упирается в иголку, от которой прозрачный шнур идёт к капельнице. Капельница - дерево.
Вика вдруг вспомнила мужиков, карабкающихся по скользкой коре.
- Эксгибиционисты!! - вдруг смеется Вика. - Ася,
эксгибиционисты!!!
- Нет.. Экзистенциалисты!! - хохочет Ася.
Они смеются вместе, весело, заливисто, долго. До коликов.
- Алимова! К себе! В палату!- прибегает на смех дежурная санитарка.
- Я буду с ней дружить, - думает Вика.
А Мирская исчезает, её нет, наверное, прячет своё костлявое тело за воротами банка. Или застряла в пробке в своём серебристом кадиллаке.
И Вика представляет её длинные ноги, зажатые в страшных, горячих или холодных железках.
************
По вторниками на этаже праздник - приходит профессор, со студентами. Наряжаются все, тридцатидвухцветные "тени" гоняются из палаты в палату, занимается очередь, на "макияж". У Люськи - боевой сиреневый раскрас.
- Ну, как наши дела?- румяный профессор берет за руку, словно приглашая партнершу на тур венского вальса.
- У меня лучшие поурочные планы в области! - волнуется- рассказывает Елена Прекрасная. - Их брали на конкурс, показывали в Институте усовершенствования учителей!
(Она целыми днями ходит с этими планами по этажу, и что-то помечает, чиркает карандашом)..
- У меня лучшее оформление! - Елена прекрасная трясёт головой, и волосы её, светлые, непослушные, густые, просто выталкивают капкан-гребень, и профессор любуется золотой волной, и любуются все, и студенты. Она и вправду красавица, но в детсаду её "зажимает начальство", и заведующая, конечно, "завидует".
- Я не виновата, что я такая.. красивая, - смущается Елена Прекрасная, и хлопает ресницами. - И что муж её на меня смотрит. Он специально приходит раньше.. чтобы меня видеть. - Она нервничает, теребит листы. - Меня дети любят.. У меня лучшие наработки в области!
- Помогите мне, профессор, - Елена Прекрасная дотрагивается до его пальцев, запястья, белоснежного рукава, идёт выше, к локтю, сжимает..
Профессор кивает, и стакан с водой уже у Елениных губ.
Но особенное было событие, когда приходили мужья, вот тогда все притихали, покидали палату, гуляя по унылому коридору, считая шаги, или отсиживались в соседских, а когда возвращались - выжидательно смотрели, ждали, и когда Паша пришел, ждали, но Вика молчала, накрылась с головой.
- Алимова! К тебе! АЛИИМОВА! - гремела сестра.
- К Налимовой муж! - бежала впереди Люська-Адвентистка.
- Сама ты Налимова, - большая, крупная Анна, ходит взад- вперед.
- Дура.. Цветы вон принёс, - говорит она Вике, когда Паша уходит, приближает прозрачные глаза.
- Ты не отталкивай, - вдруг зашептала она. - Я Саньку своего знаешь как рожала? Десять лет ждали.. Не могла забеременеть.. Потом просветили- сказали - урод будет.. Уговаривали.. Я сказала - рожу! Он у меня махонький родился, голова большая, щипцами ещё вытаскивали.. Ногу смяли.. Я родила, целовала его.. Колька мой все время со мной, все выдержал!
Она напряглась.
- А тут эта сука.. С девятого этажа, сверху.. Тварь.. Безмужняя.. Захотела Кольку моего.. Я под диваном иголку нашла, и волосы.. Ворожила! И Кольку как подменили.
- Я ведь ей отомстила. - Она замолчала.
- Я её сына на себя затащила .. Она засмеялась. - Ему четырнадцать.
У стенки зашевелилась бухгалтерша, застонала.
Иногда палаты объединялись и устраивали пиры. Женское сообщество гуляло, а стол пестрел изысками. Под столом гоняли портвейн. По "чуть-чуть".
Тогда расходилась Анна. Сыпала анекдоты, поддевала других женщин, особенно Люську-адвентистку, бравадничала, как будто хотела закрыть этим в себе какую дыру, яму, засыпать песком, притоптать.
- Че, девки, и без шампанского даже? Все, ресторан закрывается.. Спать, по коечкам, по кроваточкам, - шутила- говорила дежурная санитарка.
- Вон , опять, торчит.. Социалист ваш, - она грозила в окно, закрывала шторку.
Утром пришёл сын Анны, с другом. На костылях, с большой головой, но с большими ясными глазами, и чистым лицом. Они шутили, разговаривали про учебу, и про суп, который варил Санька, и глаза Анны становились васильковыми. Она гладился его по голове, стесняясь нас, по плечам, целовала.
**********
Вечером неприятная новость расползлась по этажу - Юлия Валерьевна отравилась, "накопила таблеток", и "выпила все, махом". Говорили, будут наказаны сестры, потому, что они обязаны смотреть, проглочены ли таблетки, но, видимо, в рот чиновнице они не заглядывали, стеснялись.
Её выкатили на каталке, в интенсивную терапию. Из под простыни виднелся кусок халата. Женщины висели на окнах:
Возле входа в Приемный покой, стояла чёрная "Волга".
А к ночи пошёл дождь, гремел по карнизам, и стало совсем темно..
Сегодня все видели, наконец, чиновника, но он оказался каким-то совсем другим, худеньким, тихим, и губы у него были тонкие, и белые.
Эмма Юрьевна сегодня опять рассказывала про "ночь с шампанским", Вика заглянула - на тумбочке парик, аккуратно расположившийся на трехлитровой банке, и Эмма Юрьевна похожая на состарившегося мальчишку, с редким ежиком на голове и запекшейся, потерявшейся слюнкой на щеке.
Викуся, тихонько, накинув халат, пошла в сторону туалета. В коридоре было пусто. Сегодня приходил Паша, растерянный, принёс цветы и рисунки от детей. Маленький Антон нарисовал танк. Анютка принцессу с большим цветком на голове. Мирская отходила, отползала на второй план, своими ножищами-костылями. В открытое окно запускал руки ветер, хотел обнять Вику, вытащить, забрать.
Вике стало как-то легко, даже радостно.
- Ничего, перебинтуют, - Теплая вода тронула пальцы. - Полетим ещё! - сказала она почему-то Шоколаднице.
В палатах спали женщины, чуть посапывая, в распахнутых дверях раскинутые руки, открытые губы. Иногда они говорили во сне, как Тамара. Звали детей, просыпались от плохого сна.
Вика вернулась в палату, взяла персик, и съела. Персик был пушистый, с ярким бочком, как в детстве. Сок потек по подбородку, Вика улыбнулась, и вытерла его рукавом.