Лиловый рай Том первый

Стив

I

Стиву было шесть лет, и он был малышом. Нет, он сам об этом знал не только потому, что был младше всех — и Энни, и Мика, и тем более Кристофера. Он знал, что он малыш, потому что видел, как терпеливо выслушивает его рассказы о детских событиях отец и улыбается, глядя на него, мать.
Отец был совсем другим с братьями, особенно с Кристофером. Они боялись его, и Стив знал, что ему и Энни повезло, так как они ещё маленькие, а Энни вообще девчонка. Ещё он знал, что, когда станет большим, как Кристофер, а тому уже целых двенадцать, отец и с ним перестанет быть терпеливым. Вернее, не знал, а чувствовал где-то внутри.
Стив не думал о том времени, когда тоже будет вытягиваться в струнку и смотреть отцу в глаза, отвечая на его вопросы. Дети не умеют пространственно думать. Он определённо чувствовал, что это когда-нибудь произойдет, но ещё очень-очень долго ждать, и вообще, некогда думать о таких серьёзных вещах, когда вокруг полно важных дел. Вон уже вечер давно, а Стив до сих пор не знает, куда спрятать медную монету, которую нашёл во дворе возле большого сарая. Если не спрятать, братья обязательно отнимут, ещё и надают по лбу болезненных щелбанов, а Энни начнёт канючить и грозить, что расскажет маме, что она видела, как Стив писал на стену дома, тогда как это строго запрещено. Объяснять маме, что идти до туалета очень долго и если он пойдёт, то не успеет посмотреть, как старина Джим распрягает лошадь, бессмысленно. Мама всё равно рассердится. А значит, придётся отдавать Энни медное сокровище, и это очень плохо, ведь Стиву надо собрать кучу денег и купить себе новенький велосипед. Точно такой же, как у задаваки Коэна с соседнего ранчо.
Мучительные раздумья Стива о судьбе монеты были прерваны криком матери:
— Стивви-сорванец, беги быстро сюда! Пора мыть руки и ужинать!
Сорванцом мать называла только Стива, и что-то в её голосе в эти минуты менялось в сторону умиления. Стив думал, это из-за того, что она его любит. Нет, она всех любила — и Энни, и старших братьев, но ласково-нежно сорванцом называла только Стива, и, наверное, поэтому ему хотелось думать, что мама его любит не так, как остальных, а по-особенному.
Он спрятал монетку в карман широких шорт на лямках и побежал в дом.
Ещё один летний день тысяча девятьсот семьдесят первого года близился к концу, семейство Питера и Мэрилин Дженкинс укладывалось спать, постепенно стихал гул голосов, и Стиву, которого уложили раньше всех, казалось, что звуки вокруг него постепенно выключаются, как лампочки.
Вот одна лампочка погасла, вот другая. А это что такое?
Нет-нет, я пока не сплю…
II

Ночью Стиву приснился сон. Сны ему, конечно, и раньше снились, но такие, как этот, — ни разу. Сон был ясный, близкий и показывал себя в мельчайших подробностях. Возможно, поэтому Стиву удалось не упустить ни единой детали.
Сначала он увидел дверь. Это была хорошо знакомая ему большая дверь белого цвета, ведущая из холла в столовую, и её ещё недавно красили, и старик Джим ругался, что юные леди и джентльмены могли бы помочь ему, а не толкаться под ногами и не мешать трудиться рабочему человеку.
Стив решительно направился в ту сторону, хотя дверь находилась не на привычном месте, а как бы сама по себе, и к ней вела отдельная дорожка. Но Стив почему-то знал, что там столовая, где его ждут все: и папа с мамой, и Энни, и братья, и старик Джим, и даже их терпеливая собака Честер, которую он часто дёргал за шерсть на загривке и на которой пытался кататься, как на лошади.
Чтобы не сбиться с отдельной дорожки, Стив опустил вниз светлую вихрастую голову и только двинулся туда, где его ждали, как ему показалось, что он не один.
Сразу стало страшно. Но, как только чей-то звонкий голос весело приказал остановиться, страх тут же прошёл, будто его и не было. Обладатель звонкого голоса вряд ли мог представлять опасность, и Стив хоть и не знал, откуда он это знает, но был уверен в своей правоте, как и случается во сне, когда ты не знаешь, откуда знаешь, но точно знаешь, что так оно и есть.
Он поднял голову и увидел, что возле двери стоит ангел и смотрит прямо на него.
Нет, Стиву никто не сказал, что это ангел, да и ангелы на картинках в его детской Библии выглядели иначе. На ангелах из Библии были белые одежды, художники рисовали за их спинами большие крылья, и лица у ангелов были розовые, а волосы — золотисто-кудрявые и длинные. А у этого ангела волосы были хоть и кудрявые, но тёмные и не очень длинные, а лицо — не розовое, а бархатно-белоснежное. И никаких крыльев, и вместо белых одеяний — рабочая майка и джинсы, почти такие же, как у их работника Джима, только чистые и непотрёпанные. Ещё Стив заметил, что ангел обут в лёгкие летние туфли, и по светлеющей полоске кожи между обувью и штанами понял, что на нём нет носков. У старшего брата Стива, Кристофера, были такие же туфли. Их ему подарил отец, когда недавно вернулся из Мексики. Кристофер называл их мокасинами, страшно воображал и хвастался перед братьями и Энни своей обновкой.
Ангел был высокий и тонкокостный, но Стив почему-то точно знал, что он очень силён, может, даже сильнее отца, известного на всю округу силача. И стоял он вроде далеко, но лицо его Стив тем не менее видел близко. Во сне так бывает, когда ты одновременно видишь далёкое и близкое и при этом, независимо от расстояния, можешь с уверенностью описать все детали.
Заметив, что Стив разглядывает его, ангел засмеялся, и Стив отчётливо увидел белые и очень красивые зубы. Внутри у него сразу стало так сладко, будто он съел сахарную вату.
Всё так же находясь вроде и далеко, и близко, ангел приблизил к нему своё лицо, и Стив смог заглянуть ему в глаза. Они оказались удлинёнными и тёмно-синего цвета, а не прозрачно-чёрного, как показалось вначале, и Стив отчётливо, совсем по-взрослому понял, что видит перед собой самое прекрасное лицо на свете.
Позволив вдоволь налюбоваться собой, ангел выставил вперёд руку и покачал длинным пальцем. Но не вперёд и назад, как это часто делала мама, грозясь наказать Стива за шалости, а вправо и влево. Так делают, когда пытаются что-то запретить. Стив попятился и этим вызвал у ангела новый приступ смеха. Некоторое время они так и стояли друг против друга — хохочущий ангел и восторженно внимающий ему Стив. Затем ангел качнул головой, как качнул бы в том случае, если бы видел, что его не поняли, и указал влево. Стив повернулся туда и скорее почувствовал, нежели увидел, что сбоку есть ещё одна дверь и что ведёт она не в столовую, где собралась семья, а совсем в другое место.
Он посмотрел на ангела и, заметив одобрительный кивок, понял: ангел хочет, чтобы он свернул к той, другой двери. И только собрался исполнить его просьбу, как сон прервался. А может, это Стив просто крепко заснул…
III

Яркими красками сверкало навстречу взошедшему солнцу летнее утро, и мир постепенно наполнялся привычными звуками. Из глубины дома доносилась музыка — это мама готовила завтрак под включённое целыми днями радио, молниями летали охотившиеся за мошкарой птицы, жужжали над цветущей травой вездесущие пчёлы.
Всё шло своим чередом.
Вдруг на обширный двор, за которым начинались бесконечные кукурузные поля, через вечно открытые нерадивым Джимом ворота с характерным звуком въехала большая машина.
В момент появления машины Стив стоял на веранде и пытался принять участие в потасовке, которую затеяли братья. Потасовка вызывала восторг с его стороны и отчаянную зависть со стороны Энни, поскольку её традиционно не принимали всерьёз и не пускали в игры. Звук въехавшего во двор автомобиля заставил детей тут же забросить игру и подбежать к ограждавшим веранду деревянным перилам, где они выстроились в ряд и стали смотреть на большую машину.
Дверцы распахнулись, и из большой машины один за другим стали выскакивать молчаливые мужчины с автоматами в руках. На шум выбежал обретавшийся на заднем дворе Честер и, заметив незнакомцев, с громким лаем бросился в их сторону.
Один из молчаливых мужчин вскинул автомат и короткой очередью застрелил Честера, а следом за ним — вечно торчавшего во дворе Джима, который умер сразу, с выражением удивления на старом тёмном лице.
Осознав, что происходит что-то ужасное, дети с криком бросились в дом.
Стив побежал позже остальных, так как был самым маленьким и не сразу отреагировал на случившееся. К тому же он испугался раздавшихся вокруг криков, среди которых заметно выделялся крик Энни, отчего оглушённый ею Стив поначалу перестал соображать и пришёл в себя, только когда понял, что остался на веранде один.
Он бросился бежать через большой полупустой холл выстроенного в давние времена дома и уже почти добежал до большой белой двери в столовую, как вспомнил, что туда нельзя. Ангел из сна не разрешил подходить именно к этой двери, и Стив подумал, что ангелу не понравится, если он его ослушается.
Тогда он развернулся и побежал назад. И даже не успел удивиться, когда увидел ту самую дверь, на которую ему во сне указывал ангел.
IV

В большом старом доме Дженкинсов было полно разных комнат и комнатушек. В некоторых Стив любил проводить время, в некоторых не очень, а в этой и вовсе не любил. Она была тёмная, с кривым потолком и скрипучими полами и неприятно пахла старыми вещами. В обычное время Стив ни за что бы туда не зашёл, разве что Энни отдала бы ему свою порцию печенья и дверь за ним не закрывали бы, но сейчас он спокойно и уверенно потянул на себя старую ручку и так же уверенно прикрыл за собой скрипучую, нуждавшуюся в покраске створку.
Он слышал топот чужих ног, где-то в глубине дома зазвучали громкие частые хлопки, будто неведомые хозяйки очень быстро выбивали пыль из вынесенных на солнце матрасов, кто-то беспорядочно и страшно кричал. Затем внезапно стало тихо, но тишина доверия не внушала, и Стив подумал, что ему лучше подождать. И точно. Чужие ноги вскоре протопали обратно, где-то во дворе поочерёдно захлопали дверцы, следом послышался характерный звук стремительно отъезжающей машины, и на этот раз всё стихло окончательно.
Несмотря на тишину, Стив своего убежища не покинул. Он подумал, что лучше посидит пока что на куче мягких тряпок. И долго ждал чего-то, сам не зная, чего именно, пока не уснул, свернувшись в своей любимой позе калачиком.
Полиция обнаружила его совершенно случайно. Кто-то вывел из кладовки ещё сонного мальчонку, и все ахали и цокали языками — это надо же, как повезло младшенькому Дженкинсу! Стива усадили на диван, поочерёдно гладили по голове и, участливо заглядывая в лицо, поправляли воротничок хлопчатобумажной сорочки в мелкую клетку, доставшейся ему в наследство от братьев.
Кто-то из полицейских сунул ему в руку печенье.
V

Стив ещё не знал, что остался совсем один, а люди, уничтожившие его семью, вернутся и заберут его с собой из ставшего новым домом приюта для сирот при местной церкви.
— Я правильно понял, что от этого паршивца, Пита Дженкинса, или как его там, остался ублюдок? Я же приказал всех уничтожить! Нет, убивать не надо, притащите его сюда. Так и быть, я воспитаю его по-настоящему, и ублюдок вырастет преданным и верным, как пёс. И вообще, чёрт возьми, должен же кто-то отвечать за содеянное его отцом? Вот он и ответит.
Но Стив ничего этого не знал. Он сидел на диване с зажатым в кулачке печеньем, возле той самой белой двери, к которой запретил идти ангел, и не обращал никакого внимания на царившую вокруг суматоху.

Майкл

I

Её руки он запомнил навсегда. А как же иначе, ведь они всегда были рядом, всегда на уровне глаз. И когда быстро и торопливо переодевали его, и когда давали ему поесть, и когда в редкие минуты умиротворения теребили за худые щёчки.
Он помнил досконально каждую деталь. Припухлость пальцев, короткие и неровно подрезанные, а кое-где и обгрызенные ногти, мелкие царапины и точки на ладонях, не исчезавшие никогда, отчего казалось, что они жили там своей жизнью, время от времени перемещаясь с места на место.
Но главным в её руках было, конечно, движение.
Руки двигались. И двигались постоянно. Мяли и дёргали края джинсовой куртки — а он не помнил другой одежды, теребили молнию, оправляли рукава, вновь дёргали край, и сжимались, и разжимались. То отчаянно, то бессильно. Иногда просто лежали, утомлённые собственным мельтешением. В эти минуты Майкл знал, что маму не стоит ни звать, ни толкать. Она всё равно не услышит.
Став взрослым, он много лет не мог привыкнуть к тому, что у женщин могут быть другие руки. Ухоженные пальцы и спокойствие и нега кистей удивляли и настораживали, и Майклу казалось, что это ненадолго и они вот-вот припухнут, покроются цыпками и беспокойно задвигаются.
А следом нахлынут воспоминания, которых он хотел бы избежать.
Он рос медленно и неохотно. Худое, не знавшее нормального питания и сна тельце вяло реагировало на необходимость выполнения поставленной природой задачи — расти и крепнуть, глаза, тёмно-синие, почти чёрные, никак не могли показать подаренный природой цвет и, словно стыдясь собственной неопределённости, прятались за прямыми и будто выцветшими длинными ресницами. Спутанные неухоженные волосы спадали беспорядочными кудрями на тощую, часто откровенно немытую шею, ноги и руки были худыми той самой худобой, которую принято считать болезненной, а лёгкая от природы походка делала весь его облик окончательно невесомым.
Правда, матери не было никакого дела до его физического состояния. Более того, она его почти не замечала. Давно избравшая бродячий образ жизни, она думала только об одном.
Как и где достать очередную дозу.
В надежде заполучить быструю, ни к чему не привязывающую работу мать таскала Майкла по задворкам магазинов, складов, мотелей и третьесортных баров, где мыла стёкла и посуду, драила туалеты. По возможности пристраивалась горничной в очередном мотеле, не брезговала и проституцией, тем более что в жирные девяностые работы на южных границах было хоть отбавляй.
Заработанные купюры немедленно отправлялись в карман очередного драгдилера.
Майкл почти не ел, но и не был голодным, и если бы мать была способна задумываться над чем-то ещё, кроме удовлетворения пагубной страсти, её бы удивила способность маленького ребёнка сутками почти ничего не есть. Другое дело, что способность здраво мыслить была ею утрачена уже давно, и она воспринимала отсутствие аппетита у сына как нечто должное.
Вот без чего Майкл совершенно не мог обходиться, так это без воды, и, деловито зажав тонкими ручонками детскую пиписку (именно так мать называла его пенис), часто писал в укромных уголках.
Сколько раз он слышал от неё:
— Эй, Майк! Иди оприходуй свою пиписку — и спать!
II

Нет, государство никогда не позволило бы издеваться над беззащитным ребёнком, давно отобрало бы Майкла у матери и позаботилось бы о нём должным образом. Но дело было в том, что государство ничего не знало о существовании Майкла, да и о её собственном существовании. Мать, хоть и была стопроцентной американкой, давно не могла и не хотела это подтверждать, удостоверяющие её личность документы потерялись в сумятице беспорядочной жизни углов, ночлежек, картонных коробок, парковых скамеек, коммун и притонов, а желания их восстановить она не испытывала. Чтобы не попадаться, она научилась ловко прятаться. Сначала сама, а после рождения Майкла научилась прятать и его. И сторонилась любого, кто был способен посягнуть на выбранный ею путь.
Единственное, что Майкл знал о себе, — это свои имя и фамилию, Майкл Уистли, а также дату рождения — сентябрь, четырнадцатое число, тысяча девятьсот девяносто шестой год. Он и воспитывал себя сам, сам же и развивался, наблюдая и впитывая, как губка, любую необычную, с его точки зрения, информацию.
Во время бесконечных ожиданий, прикорнув где-нибудь в углу, играл сам с собой в ролевые игры.
— Как тебя зовут? — спрашивал он.
И, примеряя на себя облик очередного героя, отвечал с его интонацией:
— Майкл Уистли, сэр!
III

Своё шестилетие Майкл встретил у мексиканской границы, в одном из пригородов Эль-Пасо, куда мать отправилась после разговора со знакомой бродяжкой, рассказавшей дивную историю о том, как много дури там, откуда она прибыла ненадолго и куда сразу же поедет, как только закончит здесь одно важное дело. Подруги сидели на скамейке в одном из загаженных нищих пригородов и, не обращая ни малейшего внимания на вертевшегося рядом Майкла, пили пиво и болтали друг с другом на одну вечную и единственно важную для наркош тему: где достать, как лучше двинуться, куда спрятаться и как снять ломку.
Мать никогда и думать не думала о том, что Майкл давно научился внимательно слушать и анализировать услышанное, причём ему было всё равно, откуда поступала информация — из бормотавшего в руках матери радио, с экрана телевизора в маркете, из разговоров, подслушанных в кафе, или из рассказов материнских дружков, среди которых попадались самые разные личности — от музыкантов до бродячих священников. Был даже бывший профессор университета. В затуманенную наркотой голову матери посторонние мысли проникали редко, и, как правило, они там не задерживались, но, если бы задержались, она удивилась бы многому в Майкле, и в первую очередь тому, что, несмотря на тщедушное телосложение и несчастный вид, он был хорошо развит, что называется, мозгами, бойко болтал, умел логично излагать свои мысли, помимо родного английского, знал довольно много слов по-испански, умел производить простейшие вычисления и ловко пользовался всеми видами электронных средств связи, хотя его никто специально не учил, если не считать подаренной кем-то детской логической игры, с которой он никогда не расставался.
«Если тебе не дают — бери сам». Примерно так он и рассуждал, несмотря на свой малый возраст.
IV

Впечатлённая рассказами приятельницы, мать решила ехать в Мексику немедленно и в честь принятого решения даже умыла Майклу лицо и попробовала причесать непослушные пыльные кудри. Пришлось молча терпеть пытку расчёской. Майкл знал, что может схлопотать от матери затрещину, если поведёт себя иначе.
Причесать сына не получилось. Она в итоге плюнула на эту затею, накинула на плечи сильно потрёпанный рюкзак, схватила Майкла за руку, и вскоре они переехали на ту сторону в машине знакомого мексиканца — грубого, но весёлого мужчины, беспрерывно жевавшего жвачку.
Мужчина весьма скептически отнёсся к невнятному рассказу о том, что в маленьком городишке в штате Коауила есть много дешёвой, точнее, очень дешёвой, но качественной дури.
— По мне — такое же дерьмо, как и везде, — заметил он в ответ на сбивчивый рассказ, но вмешиваться в чужие планы не стал, взял протянутую дрожащей рукой двадцатку и велел вести себя во время переезда как можно тише, а когда переехали, посоветовал ждать автобуса и ехать с пересадками, поскольку иначе по нужному им адресу не добраться.
— Нет времени ехать с пересадками, — пробормотала она осипшим голосом. — Нам нужен прямой рейс.
— Дело хозяйское, сестрица, — сплюнул в придорожную пыль мексиканец и был таков, а их после почти трёхчасового ожидания подобрала направлявшаяся прямо в штат Коауила громадная фура.
— Повезло так повезло! — воскликнула мать, когда услышала от водилы о маршруте.
V

Водила посадил их в кабину, предварительно заставив протереть руки влажной салфеткой.
— У меня здесь чисто, — сообщил он, протягивая две белые, приятно пахнущие и мокрые бумажки. — Протри руки сама и малому не забудь протереть.
Этим вроде бы ничего не значащим распоряжением, в котором была заключена некая неосознанная, но, по-видимому, важная для него вещь, водила навсегда покорил сердце Майкла. Впоследствии, когда его спрашивали о родителях, он всегда отвечал одно и то же:
— Отец был дальнобойщиком. Он погиб в автокатастрофе, когда мне было шесть лет. Её не помню, жива или нет, не знаю и знать не хочу.
Он всегда неохотно называл её матерью. Предпочитал отзываться в третьем лице.
Поездка рядом с могучим великаном оказалась единственным хорошим воспоминанием о том времени, которое Майкл провёл рядом с матерью, и он запомнил её всю, до мелочей. Запомнил и гигантское стекло, через которое было видно, как быстро бежит навстречу дорога, и болтавшийся под длинным зеркалом заднего вида пушистый хвост из искусственного меха, и похожий на спасательный круг руль в руках шофёра, и, конечно, его самого. С накачанными руками, в плотно облегавшей торс майке, с причудливой вязью надписей на груди и спине.
Он сидел тихо, как мышь, внимательно глядел на дорогу и периодически бросал быстрые, полные восхищения взгляды на сидевшего слева от него великана. И заплакал, когда огромная машина, плавно вырулив к обочине, остановилась с характерным, похожим на шипение выпущенного из клапана воздуха звуком. Мать на слёзы Майкла не обратила ни малейшего внимания, быстро помогла ему преодолеть высокие ступени, и вскоре они уже стояли в облаке поднявшейся пыли, глядя вслед удалявшемуся гиганту.
VI

Маленький город из тех, что никак не названы на картах, настоящее захолустье, испытавшее уже пароксизмы цивилизации в виде Интернета, спутниковых тарелок и торгующих фальшивыми брендами бутиков, встретил их жарой, смесью запахов жареного мяса и табачного дыма, лаем собак, обшарпанными замусоренными кварталами и отсутствием малейших признаков хоть какой-то дури.
Отсутствие дури имело конкретную причину: буквально накануне их приезда в городе прошли выборы и начальник полиции заблаговременно позаботился о том, чтобы городские драгдилеры и обслуживавшие их шестёрки не мелькали перед глазами наблюдателей, приехавших сюда из-за случившегося накануне выборов скандала, связанного с якобы внезапной гибелью в тюрьме местного правдолюба по фамилии Наррачес. Но мать этого всего не знала, да и не пыталась узнать, а полная недоумения по поводу неожиданно большого количества рыскающих по улицам полицейских, металась туда-сюда по городскому рынку, делая вид, что она туристка и просто приехала поглядеть с сыном на местные красоты.
Дальнейшее запомнилось Майклу как сплошной кошмар. С едой были проблемы, поскольку её надо было покупать, денег не осталось вовсе, а есть и, главное, пить уже хотелось даже ему.
Мать ударила его, когда, не выдержав обрушившихся испытаний, он заревел в голос.
— Да заткнись ты, чёртов сукин сын! — крикнула она следом, и, не глядя в его сторону, пошла вперёд.
Не переставая плакать и потирая на ходу ноющую от удара голову, он побежал за ней.
Они продержались так два дня. Спали где придётся, прятались от полиции, просто сидели часами на корточках подле индейских торговок, прямо с земли торговавших своим нехитрым товаром.
Мать молчала, дрожала мелкой зябкой дрожью, безуспешно пыталась накрыть себя выуженными из рюкзака тряпками. По её лбу катились крупные капли пота, лицо морщилось так, будто она испытывала постоянную боль, ночами она стонала и скрежетала зубами, и Майкл просил её не шуметь, поскольку боялся, что придёт полиция и заберёт их в страшную мексиканскую тюрьму, которой мать всегда пугала его, если он вдруг не слушался или капризничал.
— Вот сдам тебя в мексиканскую тюрьму, и ты там пропадёшь, — равнодушно говорила она, и Майкл сразу же затихал.

Дон Паоло

Ты впервые вспомнил о нём, когда тебе исполнилось десять. Дон Паоло посадил тебя в кресло с широкими боковыми крыльями, и ты локтями чувствовал холод блестящей кожаной обивки.
Заглядывая тебе в лицо круглыми стёклами тёмных очков, дон Паоло спросил низким, скрипучим не от природы, а в результате подражания кумирам мафии голосом:
— Скажи-ка мне, парень, а всё-таки, почему ты побежал в другую сторону?
Ты сразу понял вопрос, но правда про тот день была твоей самой большой тайной, поэтому дон Паоло услышал совсем другое объяснение:
— Не знаю, мистер Пол. Просто я сильно испугался.
Он понимающе кивнул зауженной кверху головой. Сверкнул в тщательно прилизанных волосах блик садящегося за огромными окнами солнца, но ты молчал, зная, что кивок ничего не значит.
— Глядя на тебя, не скажешь, что ты трус, Стивви.
Ты лишь улыбнулся в ответ. Молчание и покорная улыбка — лучшее средство общения с ним, и ты усвоил это уже давно.
И вдруг прозвучало неожиданное:
— Я рассчитываю на тебя, мой мальчик. Что делать, сыновья у меня, как видишь, полные слабаки. Чезаре сидит под юбкой у этой вертихвостки, Франческо пьёт, как лошадь. Джанни… эх-х. Убил бы подлеца, но ведь он мой сын. Ты же понимаешь, о чём я говорю…
Ты кивнул и взглянул ему в стёкла, зная, что смотреть туда дозволено только тебе.
— Когда я вырасту, я буду помогать вам, мистер Пол.
— Обязательно, Стивви, обязательно. Учись, читай книги, занимайся спортом. Мне нужен толковый помощник. Я надеюсь на тебя.
Уже в своей комнате ты сел у стола с очередным конструктором, твоим страстным увлечением, и, перебирая крепкими пальцами фрагменты головоломки, закрыл глаза, и он впервые предстал перед тобой, как живой.
Очень стройный. С кудрявыми тёмными волосами. У него белоснежное лицо и глаза, в которые хочется всё время смотреть. И он пришёл специально, чтобы спасти тебя от неминуемой гибели.
Сегодня, Стивви, тебе уже целых десять лет. Позади целая жизнь, ведь ты рано повзрослел.
Вот бы встретить его вновь! Ты мечтаешь об этом день и ночь.
Эх, Стив! Когда ты встретишь своего ангела, тебе будет уже под пятьдесят, а если точнее — ровно сорок восемь.
За плечами останутся годы бурной жизни, много трупов и ещё больше крови.
Ах да! И ещё месть дону Паоло. Ведь ты ничего не забыл и ничего не простил.

Гонсало

I

Она нашла выход на третий день.
Майкл понял это по тому, как деловито двигались её руки во время разговора. И ещё он понял, что говорят про него, потому что собеседник смотрел на него сверху вниз, щурил на солнце чёрные глаза и улыбался такими же чёрными и большими усами.
Майкл обратил внимание на его живот. Он был большой и обтянутый красной рубахой в мелкую светлую крапинку. Когда мужчина повернулся на внезапный звук клаксона, Майкл увидел большое пятно пота, расползшееся по оплывшей спине.
Руки матери, довольные и благодарные, схватили деньги, которые усач вручил ей после разговора, и быстро засунули их в карман джинсов. Затем она нагнулась к Майклу и, глядя ему в лицо, сказала так, будто пыталась околдовать:
— Ты хотел пить.
— Нет, — мотнул головой Майкл.
— Как нет? Ты же хотел пить!
Увидев, что Майкл вновь отрицательно качает головой, она нагнулась ещё ближе и нетерпеливо зашептала ему на ухо:
— Он даст тебе воды и накормит. А если не пойдёшь с ним, я просто брошу тебя прямо на дороге, и ночью тебя покусают змеи. Пойдёшь?
Майкл понял, что от его ответа всё равно ничего не зависит, но всё равно повторил:
— Я не хочу пить.
Тогда она, оставив его в покое, стала что-то тихо говорить мужчине с толстым животом. Тот понимающе кивнул, мать дежурным жестом протянула руку в сторону Майкла, и он схватил её, видимо, слишком крепко, потому что рука раздражённо дёрнулась в ответ. Не глядя на него, мать суетливо пошла к автобусной остановке.
Следом вразвалку направился усатый.
Автобуса пришлось ждать почти сорок минут, и вконец осоловевший Майкл в итоге ослабил внимание и прозевал его появление, к тому же именно в этот момент усатый указал ему на двух маленьких курочек, с паническим кудахтаньем убегающих от изрыгающего дым и шумные хлопки железного чудовища.
Майкл с любопытством проследил взглядом за паникёршами, а когда повернул голову, понял, что остался один.
Он стал озираться, но матери нигде не было, а поджидавший неподалёку усатый подошёл и встал с ним рядом. И, глядя в сторону, а не на него, процедил сквозь зубы на очень плохом английском:
— Будешь крик, я убью твоя мать.
Майкл подумал, что никого усатый не убьёт. Просто потому не убьёт, что матери здесь нет. Она села в только что отъехавший автобус и оставила его одного.
— А вы дадите мне пить? — спросил он, подняв голову, и не понял, почему усатый, ничего не отвечая, смотрит на него, раскрыв рот. — Вы дадите мне пить? — опять спросил он.
— Конечно, дам, малец, — покачивая головой то ли от волнения, то ли от удивления, ответил усатый. — Ты же точно ангел, как я и подумал, когда увидел тебя. Разве ангелу можно отказать?
Усатый говорил на испанском, но Майкл понял слово ;ngel. И ещё он понял, что ему нечего бояться и усатый не собирается его обижать. Он протянул руку, и они пошли по пыльной площади прямо к магазинчику, в котором продавалась вода.
II

Купивший Майкла мексиканец был уже немолод, звали его Гонсало, фамилия его была Гуттьерес, и главными его достоинствами были пышные чёрные усы и внушительный живот — результат чрезмерной любви к пиву и мачаке с яйцами, которую его жена, сварливая Инес, готовила собственноручно, не доверяя домашней поварихе Сэльме.
Недавно у Гонсало возникла одна навязчивая идея. Впрочем, у него всегда были навязчивые идеи, он буквально болел ими, а многие пытался осуществить, невзирая на то, что они проваливались с неизменной регулярностью. Лишь защита дона Гаэля Хесуса Домингеса, по прозвищу Мастак, кузена Инес и всемогущего босса приграничья, выручала его кошелёк. А пару раз, чего уж тут лукавить, — и жизнь.
В целом Гонсало неплохо устроился. Хозяйство, довольно обширное и хлопотное, управлялось крепкой рукой властной и домовитой жены, а детей — двух сыновей и дочь — дон Гаэль помог пристроить так, чтобы все остались довольны. Сыновья влились в охранную структуру одного из приграничных наркобаронов, входившего со своей командой в синдикат дона, а дочь выдали замуж.
— Чего ещё надо женщине в этой жизни, кроме как удачно сходить замуж? И чтобы без фокусов с разводами или ещё чего похлеще! — не раз громогласно заявлял Гонсало в местном баре, где сиживал целыми днями в компании таких же пьяных бездельников, как и он сам.
Спокойная жизнь Гонсало и Инес, как это и бывает, закончилась в один ужасный день. За три года до того дня, когда Гонсало встретил на площади Майкла, его сыновей застрелили в ходе кровавой войны дона Гаэля с одним из соперничавших с ним наркокартелей. Трагический эпизод гибели сыновей внёс ноту драматизма в монологи Гонсало. Он стал заметно больше пить и ещё больше отдалился от жены, с которой и без того жил как кошка с собакой, но, несмотря на драматические нотки в монологах, трагедия не изменила Гонсало ни на йоту, и навязчивые идеи по-прежнему регулярно рождались в его голове.
III

Последняя из идей Гонсало оказалась круто замешана на зависти.
Поговаривают, что зависть существует двух типов. Белая и чёрная. И якобы белая — это хорошая зависть, а чёрная — плохая. Исходя из сказанного получалось, что породившая последнюю идею Гонсало зависть была самой что ни на есть чёрной. Что поделаешь, заказать зависть невозможно, она рождается не спрашивая и с момента появления берёт бразды правления в свои руки.
Гонсало испытал именно ту, самую что ни на есть чёрную зависть, когда увидел, что по центральной городской площади, очерчивая победные круги и визжа тормозами во время виражей, раскатывает автомобиль шикарного красного цвета.
За рулём автомобиля сидел Панчито — сын веселушки Маргариты, легкомысленной вдовушки и отчаянной картёжницы, известной всему городку своим безбашенным поведением и дикими нарядами.
Рядом с Панчито с важным видом и большущей сигарой в зубах восседал Мигель Карлос Фернандес.
Положим, Мигель Фернандес заслуживал шикарного автомобиля, потому что всего добился сам.
Бывший местный житель, он вернулся домой несколько лет назад после длительного тюремного заключения. Сидел Мигель не в захудалой местной кутузке, откуда давно вышел бы на свободу, а в настоящей американской тюрьме штата Техас, куда его занесло по большому счёту случайно, да и попался он на ерунде, но, на свою беду, оказался замешан в другой, более тёмной истории, концы которой и всплыли во время дознания.
Подробностей не знал никто, но можно было не сомневаться, что сел Мигель по делу.
Отсидев от звонка до звонка долгих девять лет, он был отпущен, выдворен из страны без права на возвращение и как ни в чём не бывало появился в городке, где его дела быстро пошли в гору, поскольку Мигель был неленив, нагл и умел договариваться с властями и с гринго по нужным вопросам. В карманы полосатых костюмов Мигеля хлынули деньги, сигары в жёлтых крепких зубах становились всё толще, а растущее не по дням, а по часам благосостояние находило подтверждение в различных знаковых отметинах: то церкви перечислялась довольно крупная сумма, о чём в присутствии всего города сообщал во время воскресной службы падре Мануэль, то оставшимся без кормильцев семьям раздавали благотворительную помощь, то дочь Мигеля, толстуха Консуэло, приходила на танцы, разряженная в пух и прах, и об этом на другой же день болтали в баре, на рынке и в местной мэрии, да и дом Мигеля всё обрастал и обрастал пристройками, и почти все свободные местные земли были скуплены им подчистую.
Естественно, все знали, что подобный доход может дать лишь торговля дурью.
Наркотой Мигель занялся сразу по прибытии из тюрьмы. Он начал по мелочам, поскольку осторожничал, чтобы не навлечь на себя гнев дона Гаэля, без благословения которого в здешних местах нельзя было даже справлять естественную нужду, а не то что заниматься серьёзным бизнесом. Ну а широко дела Мигеля пошли после того, как в одной из кровавых разборок, происшедших у границы, он, с двумя пулями в животе и двумя убитыми подельниками рядом, чудом выжил там, где не выжил бы больше никто. Именно тогда на него обратили внимание две важные шишки из правительства. И они же сумели убедить дона Гаэля, что Мигель нужен для обделывания различных деликатных дел безотносительно контроля со стороны дона. С той поры Мигель и смог развернуться во всю ширь, не опасаясь ни за свою жизнь, ни за свой бизнес. Да и товара было хоть отбавляй.
А желающих его приобрести — ещё больше.
Дело своё Мигель изучил досконально, платил кому надо щедрые отступные и сумел найти общий язык с доном Гаэлем. Тот знал, что всегда может положиться на «техасского выскочку», как прозвали Мигеля в приграничье.
IV

Успехи Мигеля Фернандеса давно будоражили воображение Гонсало, а его бизнес казался ему плёвым делом. Подумаешь — торговать дурью! И у него получится. Можно подумать, его собственные сыновья были заняты чем-то другим.
Обмозговывая во время бдения за кружкой пива свою новую идею, Гонсало воображал, что не будет размениваться на мелочи, как шестёрки из окружения его сыновей. У него и товар будет наилучшего качества, и клиенты только класса люкс. Не хуже, чем у Мигеля, а может быть, и лучше. Что такое «класс люкс», Гонсало представлял себе весьма смутно, в голове вертелись лишь тёлки в бикини с сигаретами в красных порочных ртах, длиннющие машины с яркими лакированными боками и крупные пачки американских денег, аккуратно разложенные в металлическом кейсе, но отсутствие чёткого понимания цели никогда не было проблемой для Гонсало. Не стало и на этот раз.
— Был бы товар, — рассуждал он, — а «люкс» появится сам.
От появления новой идеи до её воплощения у Гонсало обычно проходило много времени, и он ещё долго бы раскачивался, обдумывая по вечерам в тяжёлом воздухе бара пути добычи и сбыта «класса люкс», но сверкающий лаком красный автомобиль Мигеля доконал его, и на следующий день после бессонной ночи, злой и помятый, с привычным желанием выпить немедленно чего-нибудь крепкого, он, сам не зная толком, для чего, пошёл в город, где и наткнулся на измождённую и раздрызганную бродяжку-гринго. Из тех, кто уже даже не хиппи, а чёрт знает что.
Гонсало даже не понял, сколько ей лет.
Может, двадцать, может, тридцать, а может, и все сорок.
За руку бродяжка держала ребёнка лет четырёх-пяти-шести. Точнее невозможно было определить. И такого же тощего и несчастного, как она сама.
Возмущённый тем, до чего могут довести себя некоторые гринго, Гонсало перевёл взгляд с её измученного одержимостью лица на ребёнка — и вдруг подумал, что должен немедленно что-то сделать.
Попытавшись изобразить подобие улыбки, он подошёл к бродяжке и кивком пригласил её к разговору.
— Тебе нет еда? — спросил он на ломаном английском.
— Да. А что, есть работа? — по-испански спросила она.
Женщина говорила быстро, нервными короткими фразами, и Гонсало отчётливо понял, что её интересует вовсе не еда.
«Что ж, тем проще будет договориться», — подумал он, хотя не совсем понимал, какого чёрта ему, собственно, всё это понадобилось.
— Я могу тебе кое-что предложить, — усмехнувшись в усы, сказал он.
— Работу? Я готова. Я…
— Помалкивай.
Нагнувшись к ней пониже, чтобы маленький гринго не слышал его, Гонсало сказал:
— Продай мне мальца.
Она не удивилась вопросу, будто и не умела удивляться.
— За сколько?
— Дам пятьдесят баксов.
— Триста, — быстро сказала она, — мне как раз хватит.
Гонсало, не раздумывая, вынул из кармана горсть пятидесятидолларовых мятых банкнот и, прежде чем вложить их в жадно протянутую руку, сказал бродяжке на испанском:
— Учти, ты уберёшься отсюда первым же автобусом.
Она согласно кивнула, схватила деньги и быстро запрыгнула на ступеньку подошедшего автобуса. Перед тем как исчезнуть навсегда, успела шепнуть ему на ухо имя и возраст мальчика, но Гонсало её почти не слушал.
Ему надо было сосредоточиться на ребёнке, дабы избежать возможного шума.
V

Он подошёл к озиравшемуся мальчику, заглянул ему в глаза и поймал себя на том, что испытанное ранее желание помочь не только не ушло, а, наоборот, усилилось.
Щурясь на ярком солнце, на Гонсало смотрел самый красивый ребёнок, которого могла создать мать-природа, и в его голове абсолютно не к месту возникла мысль, что ребёнок совсем не похож на его сыновей, какими они были в его возрасте — двумя вечно торчавшими во дворе без дела увальнями.
Да и на белых детей-гринго он тоже не был похож, хотя был явно их кровей.
Гонсало даже испугался немного. «Вот это да! — подумал он. — Это же надо! Маленький Христос был таким же, не иначе. А может, это ангелочек, который случайно упал оттуда?»
Он поднял голову и посмотрел вверх, пытаясь разглядеть место, с которого упал маленький ангел, но ничего не обнаружил. Плыли редкие облака по сухому, похожему на выцветшую простыню небу, мелькнула быстрая тень спешившей по своим делам птицы, в белёсой синеве по-домашнему утробно гудел крохотный силуэт пролетавшего самолёта. Поглазев ещё некоторое время вверх, Гонсало опустил голову, взял руку мальчика в широкую потную ладонь и повёл его в ближайшую лавку, где, не обращая внимания на удивлённое лицо продавщицы, купил бутылку воды, а также всяких сладких липучек, которые так нравились Эусебито, его единственному внуку.
Конфеты маленького гринго не заинтересовали совершенно, а вот в бутылку он вцепился так, что Гонсало пришлось немало потрудиться, чтобы отобрать её, — нужно было свинтить с неё крышку. Заполучив открытую бутылку, маленький гринго жадно приник к горлышку и начал пить. Заходила по тонкой и грязной детской шее судорога горловых мышц, а Гонсало совсем некстати почувствовал, что его глаза что-то щиплет.
Пришлось отвернуться и несколько раз шумно втянуть в себя воздух.
«Не хватало ещё разреветься при всех, — подумал он. — Вот позору-то будет».
Выпив почти три четверти содержимого, Майкл удовлетворённо вздохнул и произнёс звонким и одновременно нежным мальчишеским дискантом:
— Спасибо, сэр.
— Ещё хочешь? — сглотнув воздух, спросил Гонсало.
— А можно? — спросил Майкл.
— Конечно, малец, — развёл руками Гонсало, купил ещё одну бутылку и, передавая её маленькому гринго, увидел в его глазах неприкрытый восторг.
Только дети умеют обнажать свои эмоции, не украшая их разноцветьем отвлекающих манёвров и ширмой притворства. Взрослые этого уже не могут. У взрослых пропадает прямая связь с миром, и они видят его через выставленные приобретённым опытом мыслительные хитросплетения, обильно сдобренные ложью, пронизывающей, как известно, сволочную человеческую натуру вдоль и поперёк.
— Ладно-ладно, пей сколько влезет, только не лопни, — добродушно буркнул Гонсало.
Он подождал, пока Майкл выпьет ещё несколько глотков, протянул ему руку, они двинулись к большой старой машине, припаркованной неподалёку от площади, и, сев в неё, быстро поехали в сторону видневшихся вдали жёлто-синих гор.
VI

Предстоящий разговор с Инес совершенно не беспокоил Гонсало, так как за годы совместной жизни он научился справляться с ней. В молодости прихватывал сильной ручищей за плоские ягодицы, и Инес сразу становилась кроткая, как овечка, а когда молодость прошла, дрался с ней в прямом и переносном смысле, ни на йоту не отступая от ранее заявленного, поскольку знал, что любая уступка будет стоить ему целого ряда завоёванных позиций. Но внешний вид маленького гринго тем не менее беспокоил его, поскольку в душе Гонсало остался таким же любителем произвести эффект, как и сто лет назад, и ему хотелось, чтобы найдёныш выглядел впечатляюще.
Ну или хотя бы немного чище, что ли…
— Мы с тобой сначала пойдём к мамите, и она тебя помоет, да и из одёжки найдёт кое-чего, — произнёс он, скорее, для собственного успокоения, так как отнюдь не был уверен, что в доме найдётся что-либо, годящееся на смену детским лохмотьям. — Только ты не балуй тут мне и веди себя тихо, а то я знаешь как могу всыпать? — на всякий случай добавил он и краем глаза заметил, что маленький гринго согласно кивнул.
«Смышлёный», — подумал Гонсало, отчего-то испытывая чувство радостного удовлетворения.
— А кто это — мамита?
Вопрос прозвучал на испанском и так неожиданно, что Гонсало вздрогнул.
— Как это кто? — прогудел он после секундного замешательства. — Ну-у, моя мамита… моя… мамасита… Тереси… Тереса!
К своему удивлению, Гонсало обнаружил, что даже не может объяснить, кем является Тереса. Она жила у них с тех пор, как он только начал взрослеть, была ему вместо матери, и Гонсало понятия не имел, что он, собственно, может о ней рассказать.
— Тереса мне как мать, — доверительно сообщил он мальчику и вновь заметил лёгкий кивок.
— Кхе, — хмыкнул он, переваривая наглядную сообразительность малолетнего бродяги.
VII

Они мчались в поместье через щедро поливавшее землю полуденное солнце по пыльной, местами разбитой дороге, сквозь ленивый лай собак, привычно приостанавливаясь у полуразрушенных лежачих полицейских и визжа тормозами на поворотах.
Путь в поместье занимал примерно полчаса, и всё это время Майкл сидел в машине так тихо, что Гонсало забыл о его существовании, а когда вспомнил, то подумал, что ни о чём не жалеет.
«Пусть поживёт у нас пока что», — пробурчал он, явно довольный собой.
Когда подъехали к большим приземистым воротам, он обернулся к Майклу и сказал:
— Жди, пока я не пришлю за тобой, но только не в машине. Иди сядь на корточки возле забора, — он указал на добротную изгородь, — и жди. За тобой придут.
Майкл кивнул и, выбравшись из машины, захлопнул за собой дверцу, а довольно топорщащий усами Гонсало самостоятельно открыл ворота и заехал на территорию поместья.
Оглядевшись, Майкл медленно подошёл к изгороди и, как было велено, присел на корточки возле небольших зелёных кустов.
Он по-прежнему не выпускал из рук бутылку со стремительно согревающейся водой, но просто сидеть в ожидании вскоре стало скучно. Тогда он ещё раз внимательно осмотрел окружающий пейзаж и начал излюбленную игру в диалог с самим собой.
В игре он выступал в роли делавшего покупки в магазине и важно садившегося в машину Гонсало и самого себя, но смелого и решительного, с деньгами в кармане и таким же автомобилем, как у Гонсало, только новым и не голубого цвета, а цвета мокрого асфальта — термин, который он однажды услышал, стоя неподалёку от двух элегантных мужчин, беседовавших между собой об автомобилях иностранной марки.
В самый разгар игры в его голове вдруг возникла и разрослась непривычная тяжесть. Майклу пришлось даже поставить бутылку с водой рядом, в придорожную пыль, и, придерживая отяжелевшую голову, упереться в коленки, чтобы ненароком не завалиться ничком.
Это случилось впервые. Как пробный шар, брошенный робкой, ещё неуверенной рукой.
— Как тихо. Ой, как тихо. Ой, что это? Я… я… я лечу, да? А куда? Ой, как здесь высоко. Я что, поднялся выше всех? И не страшно совсем, а… хорошо. Это что, горы? Они совсем маленькие сверху. Как здесь тихо. Здесь что, никто не живёт?

Джанни

I

— Чего уставился? Сейчас дыру во мне протрёшь!
— Не протру. Таких, как ты, голыми руками не возьмёшь.
— Тут ты прав. Не возьмёшь. И чего тебе от меня надо?
— Ничего. Просто захотел посмотреть. Я тебя в последний раз видел одиннадцать лет назад. Ты тогда вот такой шкет был.
Джанни показал рукой приблизительный рост тогдашнего Стива.
— Точно, — усмехнулся Стив. — И я после этого слегка подрос, если ты заметил.
Они стояли на одной из вымощенных отшлифованным известняком площадок, каскадом опоясывавших калифорнийскую виллу дона Паоло. С площадки открывался великолепный вид на океан.
— Знаешь, что мне мешает здесь? — сказал Стив и широким жестом обвёл окружающую панораму.
— И что тебе мешает?
— Земля. Между мной и океаном торчит эта чёртова земля, с этими чёртовыми домами и этими чёртовыми деревьями. Когда-нибудь я куплю себе остров, выстрою виллу, — он указал на здание позади себя, — примерно как та, что за моей спиной, только гораздо больше, и буду смотреть с её террас на океан. А на волнах будет болтаться моя яхта.
Стив привычно поправил рукой густые светлые волосы и быстрым шагом двинулся по украшенной ландшафтными горками и посыпанной мелким гравием дорожке. За воротами ожидал спрятанный в тени бугенвиллей спортивный автомобиль, ставший его первой по-настоящему крупной покупкой.
Джанни поспешил следом.
— Послушай, почему ты меня избегаешь? Давай поболтаем. Я бы мог рассказать тебе много интересного о мире.
Стив остановился, спустил на кончик носа солнечные очки и цепко взглянул на Джанни.
— Ты, кажется, не понял, но я повторю. Я с наркошами не якшаюсь. Я на них за-ра-ба-ты-ва-ю! Так что иди отсюда!
И, не дожидаясь ответа, пошёл к автомобилю.
Джанни долго глядел ему вслед. Затем медленно вернулся обратно и, задумчиво глядя на далёкую водную гладь, пробормотал:
— С наркошами не якшаешься, а деньги, значит, на них зарабатываешь. Ничего. Я вылечусь, и ты ещё увидишь, на что я способен.
II

У дона Паоло было три сына. Два умных, а третий, по мнению дона, дурак. Умных дон Паоло сломал быстро, так как не выносил никакой конкуренции ни вовне дома, ни тем более внутри его, и Джанни, хоть и слыл дураком, понял, что скоро настанет и его черёд. Он решил не испытывать судьбу и на следующий день после своего пятнадцатилетия удрал из отцовского дома. Работал где придётся, то учился, то бросал учёбу, участвовал в антивоенной кампании, входил в террористическую левацкую группу, вновь учился, а затем связался с хиппи, встретил среди них Нэнси и уехал с ней в Индию искать гармонию и высшие сферы.
Сферы ускользнули от Джанни, а может, их и вовсе не было, но они с Нэнси довольно быстро нашли им замену. Сначала там же, в Индии, потом, когда вернулись в Калифорнию, — в коммуне, где жили как придётся и с кем придётся и сутками употребляли всякую дрянь.
Дон Паоло давно поставил крест на младшем Альдони, и лишь донна Франческа периодически присылала ему короткие телеграммы с одним и тем же текстом.
«Надеюсь, ты силён по-прежнему».
Она не ставила знака вопроса в конце, только точку, под которой подразумевала положительный ответ, и для затуманенного мозга Джанни отсутствие вопросительного знака в материнских посланиях в итоге сыграло излечивающую роль. К тому же он всё больше тяготился обстановкой коммуны, с её хаотичной созерцательностью, беспорядочным сексом и полуголодными неухоженными детьми. Да и отношения с Нэнси к тому времени выродились в нечто невразумительное, закваска же сицилийских предков так и не дала ему полностью погрузиться в наполненную удушающим светом иллюзий атмосферу, в которой Нэнси чувствовала себя как рыба в воде.
Но настоящим толчком к изменению жизни Джанни явилась смерть донны Франчески.
Известие о смерти матери привезли два хлыща.
— Дон Паоло распорядился сообщить печальную весть таким вот способом, ведь другой связи с тобой нет, — сказали они в ответ на его вопрос, какого чёрта им тут надо, и спешно ретировались.
Осознание, что из его жизни ушёл единственный любивший его человек, пришло к Джанни только через год, и, когда это случилось, он схватил первый попавшийся рюкзак, закинул в него пару книжек с изречениями Мао, покинул коммуну и позвонил отцу. В разговоре сказал, что не имеет за душой ни цента, считает своим долгом сообщить ему об этом и что отправляется в клинику для наркоманов.
Причудливо сочетавшему в себе нетерпимость к ближним с верностью отцовскому долгу дону Паоло оставалось лишь молча оплатить счёт.
III

Лечение помогло Джанни, но ненадолго. Продержавшись шесть месяцев, он сорвался, и пошло-поехало.
Джанни лечился и срывался, дон Паоло молча платил за лечение, Джанни опять лечился, и дон Паоло вновь платил, пока не решил пообщаться с сыном, чтобы, как он выразился, «поговорить о всяком с этим подлецом». Вскоре они встретились в одном из ресторанов Санта-Моники и пообщались друг с другом с той степенью откровенности, на которую решаются люди, перепробовавшие все иные способы примирения.
После молчаливо проглоченного обеда дон Паоло заявил Джанни, что считает сыновей неудавшимся экспериментом.
— Нет, я не оставлю своих парней без денег, хотя они не заслужили даже ломаного гроша, — сказал он, постукивая холёными пальцами по резной ручке щегольской трости, с которой не расставался после последнего из семи так и не удавшихся покушений на него. — Но наследник у меня один. Мой Господь.
Дон Паоло поднял вверх искривлённый артритом палец.
— Господь — единственный, кто понимает, чего я хочу, — добавил он. — Есть ещё Стивви, но он не мой сын, и этим всё сказано. По крайней мере для меня. И мне жаль. Стивви мог бы стать достойным наследником.
Вот тогда Джанни и сказал отцу, что хотел бы поближе познакомиться с этим самым Стивви, который чуть ли не заменил дону Паоло семью.
— Мне интересно, что ты в нём нашёл, — сказал он, стараясь не смотреть отцу в лицо, чтобы не поддаться эмоциям и не наделать каких-нибудь непоправимых глупостей. Дать ему в морду, к примеру.
Ответом было приглашение ехать домой, и Джанни, не раздумывая, принял его.
IV

Он пришёл от Стива в полный восторг, хотя сказать определённо, что именно произвело на него впечатление, было трудно. Может, высокий рост, по сравнению с ним, едва достигшим шестидесяти шести дюймов? Или привлекательная внешность, ведь любимчик дона Паоло вырос в интересного парня с ржано-пепельными густыми волосами, длинными крепкими ногами и сильным телом?
На самом деле Джанни понравилось в Стиве всё. И высокий рост, и матовая кожа с несколькими оставшимися от юношеских прыщей вмятинами на щеках, и красивые волевые губы, и открытая улыбка, и широкая спина с лёгкой, украшавшей её сутулостью, и быстрая волевая походка.
Но больше всего в любимчике дона Паоло Джанни привлекли глаза. Медово-жёлтые в тёмную крапинку, с характерным разрезом. И дело было не в их редком цвете или разрезе, а в том, как он смотрел — цепко, испытующе, а если что-то шло не так, холодно. Не давая надежды на прощение.
Джанни всю жизнь мечтал так смотреть.
Сам Джанни был некрасив. Продолговатое лицо, крупный нос, большие, глубоко посаженные глаза, ранние залысины, узкие губы и слабая улыбка. И внешность Стива, и его умение «так смотреть» многое объяснили ему, ведь дон Паоло всегда был непомерно амбициозен. Он и жену подобрал себе в соответствии с собственными представлениями о том, какой должна быть будущая мать его детей: высокую, статную, с тонким нервным профилем и яркой линией рта. Настоящую античную богиню.
Хотел, чтобы породистая жена родила ему породистых сыновей с цепким взглядом, но, увы, из затеи ничего не вышло.
Чезаре и Франческо выросли похожими на мать, но так, как бывает похожа на оригинал плохая, неумело написанная копия, — со смазанными чертами лица и «глупыми», по выражению дона Паоло, глазами. А Джанни и вовсе родился уродцем и лишь к двадцати годам похорошел настолько, насколько это было возможно в его случае.
Ростом все три брата пошли в дона Паоло, то есть были невысокими, а вот характером — нет. Разве что Джанни слегка напоминал отца своим стремлением к самостоятельности, в отличие от быстро деградировавших братьев. Возможно, ему удалось продержаться потому, что он читал запоем материнские книги, любил и самостоятельно изучал искусство и часами слушал классику?
А может, он просто был силён духом?
— Я ложусь в клинику, — сказал он Стиву, когда уезжал после знакомства.
— И что?
— Если вернусь здоровым, тебе придётся со мной дружить.
— Вот вернись здоровым, тогда и поговорим.

Тереса

I

Хесус даже не сразу понял, кого это он должен отвести к Тересе, когда внезапно приехавший в неурочное время Гонсало отдал ему странное распоряжение.
— Приведёшь сюда мальца, — тихо сказал он, подзывая Хесуса к себе, — и веди его сразу к мамите. И чтоб Инес вас не засекла, а то я тебе тыкву помну ненароком, понял?
Хесус ничего не понял, но не стал задавать лишних вопросов, а побежал к воротам, руководствуясь мудростью, раз и навсегда завещанной ему вечно обдолбанным папашкой.
— Никогда не переспрашивай хозяина, сынок. Разбирайся сам. Целее будешь, уж поверь моему опыту, — часто говаривал старик Чичо, и Хесус усвоил его урок на всю жизнь.
Он выполз из ворот и, крутя в разные стороны насаженной на длинную шею морщинистой головой, начал озираться.
— Прямо как тыква на шесте наш Хесусито, — часто смеялась над ним Тереса, и остальные с удовольствием ей вторили.
После повторного верчения головой Хесус наконец обнаружил справа у забора похожего на уличного бродягу мальчика-гринго, который сидел, уткнувшись головой в коленки и обхватив их руками. Рядом с гринго стояла полулитровая пластмассовая бутыль с водой, явно купленная в городе.
Поняв, что это и есть тот самый «малец», которого он должен отвести к Тересе, Хесус присвистнул. Майкл вздрогнул, с готовностью вскочил на ноги, подхватил бутылку и направился к нему лёгкой, будто танцующей походкой. Помедлив, чего с ним обычно не случалось, Хесус взял Майкла за руку, завёл через ворота на территорию поместья и, памятуя о распоряжении Гонсало, двинулся через ухоженный сад к тыльной части видневшегося неподалёку довольно большого дома.
II

Тереса находилась на кухне и присматривала за тем, как повариха Сэльма перебирает фасоль. В доме Гуттьересов еде придавалось первостепенное значение, и во время готовки кто-то из хозяек старался присутствовать рядом с поварихой, чтобы проследить за тем, как она управляется, и, если понадобится, помочь ей. Кухонные посиделки способствовали общению, порождали долгие разговоры на самые различные темы — от житейских философствований, если на кухне дежурила Тереса, до последних городских сплетен при Инесе — и были любимым времяпрепровождением для всех обитателей поместья, от самого Гонсало до старшего сына поварихи Сэльмы, восьмилетнего Хосито.
Хесус заглянул на кухню в момент, когда Тереса выговаривала Сэльме за то, что та наотрез отказывалась отдавать троих своих детей в школу.
— Где это видано в наше время, чтобы детей не учить грамоте, дурья твоя голова? — говорила Тереса. — Они вырастут и не скажут тебе спасибо, и не надейся. Они скажут иначе. «Что это у нас за мамасита такая, если она даже в школу не захотела нас отдавать»? Как же ты им в глаза посмотришь, бесстыжая?
Сэльма делала вид, что внимательно слушает Тересу, но её взгляд был пустым и обращённым внутрь. Монолог Тересы она использовала для того, чтобы хорошенько подумать о своём бродяге-муже, уже седьмой месяц не кажущим носа в поместье. «Пьяница и бездельник, клянусь Пресвятой Девой, — думала Сэльма, сокрушённо покачивая головой с плохо прокрашенными волосами в такт произносимым Тересой словам. — Даже не позвонил ни разу. А когда я ему звоню — врёт всё время, что заботится о нас, а сам, наверное, с очередной шлюхой мутит. Опять угодит в кутузку, и носи потом туда передачи. Нипочём не понесу, и пусть сдохнет там, кобель бесстыжий!»
В этот момент хлопнула и без того вечно приоткрытая боковая дверь, и Хесус, сморщив по привычке подвижное лицо, втолкнул в кухню Майкла.
— Это кто? — выдержав большую паузу, выдохнула Тереса.
— Майкл Уистли, мэм, — ответил за Хесуса Майкл и слабо улыбнулся.
III

Облака пара дыбились вокруг них, затапливал до кончиков волос влажный воздух, гулко отдавались по углам женские возгласы. В большой старой купальне, отделанной кое-где покорябанной, но идеально чистой плиткой, Тереса с двумя служанками отмывала Майкла.
Перед купанием он спокойно позволил девушкам раздеть себя, но ни за что не отдал бутылку с водой. Одна из служанок, разбитная и бойкая на язык Гуаделупе, попыталась вырвать бутылку силой, но Майкл своё сокровище так и не отдал.
— А иди ты, чёрт бродячий, прямиком в ад! — в сердцах воскликнула проигравшая схватку Гуаделупе и тут же осеклась, заметив, что Тереса, хлопотавшая до этого возле большого корыта из-за отсутствия доверия «ко всяким современным штучкам», как она называла душевые кабины, направляется к ним.
— Что, не отдаёт? — скорее утвердительно, чем вопросительно спросила она.
«Сейчас разнесёт меня в клочья», — кивнув, со страхом подумала Гуаделупе. Она-то знала, на что способна Тереса, если её разозлить как следует, ведь не далее как вчера, захваченная врасплох за поеданием чипсов вместо того, чтобы работать, она почувствовала на себе и её тяжёлую руку, и её острый, как бритва, язык.
— Ладно, будем их вместе купать. С бутылкой.
И Тереса весело рассмеялась, а Гуаделупе и вторая служанка, Лусиана, лишь раскрыли рты от удивления.
Они впервые видели Тересу такой весёлой.
IV

Тереса была уже немолода, но благодаря мощному организму и моложавому виду могла дать фору всем обитателям поместья. Высокая, из тех, кого в молодости кличут дылдами, ко второй половине жизни она потяжелела и стала напоминать властительницу морей из детской сказки. Господь наделил Тересу крутым нравом, добрым сердцем и врождённой тягой к справедливости. Тяга к справедливости делала её не очень удобной для окружающих, но особенно доставалось тем, кто проявлял склонность к интригам. Их она не любила и не считала нужным это скрывать.
В поместье Тересу уважительно звали сеньорой, но за глаза могли припечатать и более крепкими эпитетами, ведь все побаивались её умения пригвоздить за промахи к месту. И, если понадобится, не только словами.
Замужем Тереса никогда не была и, несмотря на красивые черты лица и светлую кожу, осталась старой девой, хотя выглядела значительно моложе своих семидесяти трёх лет, отчего создавалось впечатление, что Творец так и остался в недоумении от того, что все его усилия пошли прахом.
Впрочем, разгадка недоумения Творца в случае с Тересой носила вполне прозаический характер. Она была бесприданницей, не захотела учиться, к тому же предъявляла слишком большие требования к мужчинам — и так и не смогла выбрать из тех немногих, кто осмелился ухаживать за ней.
Отсутствие образования тоже имело свои причины. Тереса была поздним ребёнком. Выросла она в одном из старинных районов Мехико под охи и ахи матери и вечное брюзжание ревматика-отца, всю молодость лечила их от многочисленных старческих недугов, а затем хоронила — вначале мать и через десять лет отца.
Что оставалось делать активной и привыкшей за кем-то присматривать, но уже давно разменявшей четвертый десяток и не желающей выходить замуж девушке?
Тереса продала за гроши доставшееся наследство и уехала к единственной известной ей родне в один из приграничных штатов. Её троюродный брат по отцу, уже лет пять как вдовец, как раз женился во второй раз, жена ждала двойню, а оставшийся без матери четырнадцатилетний Гонсало нуждался в присмотре.
Так в его жизни и появилась Тереса. Гонсало быстро стал называть её мамитой и с тех пор считал своей второй матерью, хотя перевоспитать его на свой манер она так и не смогла.
— Поздно я появилась в твоей жизни, Гонсалито, — говорила она каждый раз после очередной сделанной им глупости.
Несмотря на склонность к авантюрам, Гонсало оказался везучим и после многочисленных безумств молодости удачно, как ему показалось, женился — на девушке из обеспеченной семьи с сильными родственными связями, которые в итоге и спасли его от весьма печальных перспектив, как пить дать ожидавших подопечного Тересы из-за фамильной склонности к поспешным решениям.
Жена Гонсало, Инес, была дочерью зажиточного землевладельца. Не устояв перед обаянием и густыми чёрными усами весёлого и опытного в обращении с противоположным полом парня, Инес со свойственной ей безапелляционной решительностью объявила родителям, что замуж выйдет только за него.
— Посмотрите, какой Гонсалито красавец, и по-английски умеет разговаривать. Пусть лопнут мои глаза, если я откажусь от него, — заявила она после первого же свидания с ним.
Родители Инес против замужества дочери не возражали и согласие на брак с Гонсало дали с облегчением, хотя жалели будущего зятя, так как знали, какие у их дочери тяжёлый нрав и недоброе сердце. Жалость вызвала желание компенсировать будущий урон психике зятя, и родители Инес не поскупились на приданое, в результате чего Гонсало стал владельцем весьма приличного земельного участка. Поместье располагалось на самом севере штата Коауила, и в нём было всё — и большой, просторный дом, и целый штат прислуги, и сады, и поля для возделывания кукурузы. В довершение к перечисленному Гонсало обзавёлся ещё и неплохим денежным довеском на банковском счету, и одним из приграничных королей наркотрафика, доном Гаэлем, в качестве кузена со стороны Инес.
Достаток и имущество Гонсало принял как нечто само собой разумеющееся, а возможность жить ничего не делая очень быстро счёл наградой за то, что женился на Инес, ведь отношения между мужем и женой так и не сложились. Каждый раз, когда Гонсало одной ручищей прижимал к себе крепкое тело жены, а другой мял большую и сочную грудь, Инес охватывала невыносимая истома, её рот наполнялся слюной, соски напрягались, низ живота начинал призывно ныть, а трусы становились мокрыми, будто она обмочилась. Инес начинала утробно стонать, а если объятия получали продолжение, стоны переходили в подвывания, коробившие Гонсало до такой степени, что ему приходилось прилагать массу усилий, дабы, не опозорившись, довести начатое дело до конца.
Что сбывается в браке, если двое любят друг друга? В сущности, самая малость. Желание быть естественными друг с другом. А если один из них не любит? Тогда естественность гибнет, ведь она — капризное создание и выживает лишь при обоюдном согласии. И ничего тут, как говорится, не поделаешь.
V

Гонсало понял, что не любит Инес, уже через два месяца после женитьбы. А ещё через два дня после озарившего его понимания Тереса была перевезена в поместье из отцовского дома.
— Моей мамите надо жить здесь, и я без неё не могу, — глядя прямо в угольно-чёрные глаза жены, заявил он.
Инес упрямо сжала губы, но Гонсало не отвёл глаз, пока она не кивнула в знак согласия, и с тех пор Тереса стала такой же полноправной хозяйкой в поместье, как и Инес.
У Тересы хватило ума не лезть в жизнь супругов, да и общалась она только со слугами и с Гонсало, и практически нет — с невесткой. Пользы от приёмной матери Гонсало было много, начиная от присмотра за родившимися подряд тремя детьми и заканчивая хлопотами по хозяйству. Тереса вела хозяйство наравне с Инес, железной рукой наводила порядок среди слуг и гоняла детей, которые её побаивались, что Тересу вполне устраивало. Она так и не смогла полюбить детей своего воспитанника от этой женщины.
Гонсало и Инес жили недружно и часто ссорились и дрались между собой, из-за чего Инес вечно ходила с синяками на лице, а у Гонсало на щеках появлялись сочные царапины, что случалось, как правило, на следующий день после его очередного загула.
Гулял же Гонсало много. И очень любил, выпив лишнего, подраться до залитой кровью рубахи и выбитых зубов.
Как правило, Тереса разнимала супругов и делала внушение Гонсало. Но и Инес умела поставить на место.
— Ты слишком ревнива, Инес, — выговаривала она ей после очередной ссоры. — Это не доведёт тебя до добра.
— Да чтоб он сдох, твой Гонсалито! — с чувством отвечала ей Инес.

Дружба

I

Столь желанное для Джанни сближение со Стивом произошло после ряда драматических обстоятельств, без которых неизвестно, как повернулась бы его собственная жизнь. От передозировки сильнодействующих лекарств умер его старший брат Чезаре, а ровно через десять дней после его гибели пропал без вести Франческо. Просто пропал, будто его никогда и не было. Даже пытки, которым по приказу дона Паоло подвергли его непутёвую подругу, ни к чему не привели. Девица явно знала не больше своих палачей, после суточного допроса её, уже фактически полуживую, просто тихо удавили, и, как и положено по старинному мафиозному обычаю, аккуратно закатали голое, исхудавшее от наркоты тело в бетонную плиту на ближайшей стройке. Трагедия с братьями обрушилась на Джанни, что называется, как снег на голову и одновременно поставила окончательную точку в сложной истории взаимоотношений с семьёй.
— Я возвращаюсь домой, а ты не трогаешь меня, — поставил он условие дону Паоло в телефонном разговоре. — Просто даёшь мне жить так, как я считаю нужным, и общаться с теми, кого я выберу сам.
— А что я получу в ответ?
— Я не буду воевать с тобой.
— Ради того, чтобы на это посмотреть, принимаю твои условия, парень, — сказал ему дон Паоло.
II

Новую жизнь Джанни начал с давно запланированного шага — завоевания доверия Стива. Надо было основательно постараться, чтобы добиться результата, и Джанни разработал для достижения цели настоящий план.
Он занялся спортом, вновь стал много читать, медитировал по утрам и каждый вечер перед сном молился за упокой души донны Франчески, не разрешая себе думать о ней в другое время дня или ночи. Не думать о матери было нелегко, но Джанни упорно тренировался, и вскоре у него стало получаться многое из задуманного: обрело хорошую форму тело, окреп дух, стали подчиняться воле мысли.
Скучавшие охранники то и дело видели младшенького Альдони спешащим в город на очередной сеанс к психоаналитику. Докладывали о передвижениях сына дону Паоло, но тот лишь пожимал узкими плечами и крутил пальцем у виска.
— Надо дать парню время. Пусть оклемается, — говорил он и выразительно разводил руками.
Стив в контакт с Джанни не вступал, если не считать коротких приветствий при встрече, но не мог не реагировать на изменения, которые зримо сопровождали каждое появление перед ним единственного наследника дона Паоло.
Однажды Стив поймал себя на мысли, что его что-то сильно напрягает в Джанни, и долго думал, что именно.
А потом его осенило.
У младшего Альдони было умное лицо.
«Ах ты, чёртов сукин сын! — корячась с железками в спортзале, думал о своём открытии Стив. — Книжки почитываешь и смотришь вдаль с таким выражением, что я умер бы от стыда, если бы был на твоём месте. Значит, мозгами обставить меня вздумал? Ну нет. Этот номер у тебя не пройдет, парень, я тебя и здесь обойду!»
Стив не то чтобы собирался соперничать. Младший Альдони был классическим слабаком и на роль соперника, конечно же, не тянул. Но Стива задевало, что Джанни, как говорили в доме дона Паоло, «чокнулся» на книгах. Любовь младшего Альдони к чтению была привычкой, которой Стив не обладал вовсе, но которой, как ни странно, желал обладать. Да и интуиция, уже тогда бывшая лучшим его оружием в борьбе за выживание, нашёптывала, что быть начитанным парнем — на самом деле очень круто. И так как в вопросах интеллекта Стив обставить Джанни не мог, он сделал то, о чём тот как раз и мечтал.
Он стал с ним дружить.
III

— Эй, Джан! Я еду в город. Поехали со мной?
— Меня зовут Джо, а не Джан.
— Нет. Тебя зовут Джанни, ты макаронник, и поэтому ты не Джо, а Джан, ха-ха-ха-ха!
— Хорошо. Пусть будет по-твоему. А… ты… и вправду меня с собой в город возьмёшь или так… смеёшься?
— Так. Смеюсь. Но в город возьму. Если хочешь, конечно.
— Да-да, хочу, только рубашку переодену… или… нет, не надо, ну её, поехали.
Вскоре они стали не разлей вода. Под влиянием друга Джанни повеселел, в нём появилась столь необходимая ему уверенность в себе, а следом, как по заказу, пришло желание красиво одеваться и ухаживать за девушками.
Правда, желанию одеваться и ухаживать мешала одна проблема, не связанная с изменением внутреннего состояния Джанни. Ему нужны были деньги, которых не было. Дон Паоло отличался невероятной жадностью и выдавал сыну маленькие суммы лишь на самые необходимые расходы, тогда как Стиву он платил хорошо, поскольку ценил мозги своего любимца с той самой минуты, как разобрался в их возможностях.
Противоречие не то чтобы обижало Джанни, но и не способствовало улучшению его отношений с отцом. Но Стив и здесь оказался на высоте. На внеочередной аудиенции у сидевшего часами в одиночестве в своём кабинете дона Паоло он попросил позволения решить вопрос с Джанни. Дон Паоло заявил в ответ, что ему всё равно, куда Стив тратит свои деньги, и если ему хочется делать глупости — пусть делает, но в рамках выделяемой ему суммы, так как дон Паоло не собирается увеличивать её ни на цент. Стив поблагодарил дона Паоло за разрешение, и, так как от природы он был добрым и даже щедрым парнем, с той поры у Джанни проблем с деньгами не стало.
И не временно не стало, а навсегда.
Случается же такое. Чего только не случается в жизни, да.
Живи красиво, Джан. Назло папаше, да.

Любовь

I

Тереса никогда и нигде не видела такого красивого ребёнка — ни в жизни, ни по телевизору, ни в журналах. В его красоте не было броскости и сочных мазков, к которым она привыкла по жизни, напротив, она шла изнутри и была настолько совершенной, что напоминала Тересе фарфоровую статуэтку в отцовском доме — единственную их по-настоящему ценную вещь.
Даже ступни у маленького гринго были изящными. Без настораживающей и неестественной для мальчиков девчачьей красоты, но и без малейшего намёка на мужицкую грубость. С тонкой, но сильной пяткой и будто нарисованными пальцами.
«Не стопа, а божий подарок», — подумала она, отчего-то удивляясь.
А ещё Тересу поразила огромная жалость к нему, которая мгновенно и неумолимо перешла в такую же огромную любовь, и ей даже показалось, что она всегда знала этого ребёнка, а может, и сама его родила, просто почему-то забыла об этом.
Будто отключилась на годы, а потом внезапно включилась вновь.
Чтобы скрыть от окружающих, да и от самой себя бурю разыгравшихся в ней чувств, Тереса преувеличенно громко отдавала приказания и собственноручно драила под горячей водой тощее голое тельце.
Когда намыленная ею губка добралась до его рук, Майкл неожиданно протянул ей свою бутылку с водой и кивнул, как бы давая понять, что доверяет этой крупной опрятной женщине поставить его главную драгоценность туда, куда она посчитает нужным.
Лицо Тересы засветилось от счастья, и, ловко отставив в сторону бутылку, она бросилась драить дальше тощее тельце найдёныша.
Правда, грозно зыркнуть на возившуюся рядом Гуаделупе тоже не забыла.
«Глаз да глаз за змеёй нужен, — подумала она. — Да кого ещё Инес могла в дом привести? Змея змею издали чует».
II

Одежду для Мигелито, как на испанский лад перекрестила Тереса Майкла, нашли на удивление легко. Тониньо, младший сын поварихи Сэльмы, был примерно с него ростом, хотя гораздо более плотного телосложения, и Тереса быстро сообразила, что делать.
— Давай, подружка, жми напропалую, а я завтра куплю малышу в городе всё что нужно! — распорядилась она, и Сэльма послушно засеменила за вещами и обувью в пристройку для слуг.
Майка и штаны Майклу оказались малы в росте, а обувь, наоборот, велика. Но выхода не было, и Тересе пришлось довольствоваться тем, что нашлось.
Вскоре он предстал перед женщинами чисто вымытый и одетый в короткие тёмные штаны и выцветшую от времени и частых и жестоких стирок майку. На худых ногах болтались явно большие, то ли мальчиковые, то ли девчоночьи сандалии из дешёвой резины, успевшие подсохнуть тёмные кудрявые волосы засияли выгоревшими на солнце и от этого приобретшими все цвета золота прядями, лицо светилось загорелой, но явно очень белой от природы кожей. Не обращая внимания на встретившее его восхищение, Майкл деловито вскрыл бутылку и жадно отпил изрядную порцию успевшей согреться воды, затем тщательно завинтил крышку и с ожиданием на лице взглянул на Тереситу.
«И что теперь?» — будто спрашивал он.
Тереса и Сэльма не обратили внимания на посланный им знак, а продолжали любоваться найдёнышем.
Худоба не могла скрыть природной гибкости идеального по пропорциям тела, длинные ноги были безупречны по форме, а измождённое и усталое, со стёртыми от тяжёлой бродяжьей жизни чертами лицо дышало умиротворённостью и почти отрешённым спокойствием, свойственным скорее скульптурам, нежели живым людям, хотя, стоило Майклу улыбнуться или нахмуриться, впечатление скульптурной отрешённости тут же исчезало.
Исчезло, видимо, и на этот раз, потому что Тереса очнулась и со словами: «Ну всё, хватит, пошли со мной, Мигелито, надо поесть!» — направилась к выходу.
Майкл не совсем понял её, но интонация, с которой эта высокая красивая женщина произнесла фразу по-испански, была яснее слов.
Он протянул ей руку, и через выкрашенный потемневшей от времени белой краской коридор они прошли на кухню, где уже ожидал накрытый стол.
III

Майкл пощипал хлеба, вновь выпил изрядное количество воды, быстро вытер руки салфеткой и, встав из-за стола, немного небрежно, но не из-за отсутствия воспитания, а явно по привычке кивнул в знак благодарности.
— И это всё? Э-э нет, малыш, так не пойдёт, надо поесть как следует, и ты это сделаешь, клянусь Пресвятой Девой! — изумлённо выдохнула Тереса.
Поняв, что придётся подчиниться, Майкл вернулся на место, взял столовую ложку и под грозным взглядом Тересы начал есть, но уже после трёх ложек густого жирного супа почувствовал сильную тошноту и, еле успев отбросить ложку, выскочил из-за стола и выбежал во двор.
Его рвало без перерыва и неудержимо, как рвёт при сильных интоксикациях, которые останавливают обычно срочными капельницами. Давно был исторгнут в мучительных судорогах злосчастный суп, на смену ему пришла желчь со слизью и кровью, а конца приступу всё не было, и Майкла рвало и рвало, будто он решил дойти в этой уродливой игре со смертью до конца.
Опустив руки вдоль крупного тела, впавшая в ступор Тереса молча смотрела на корчившегося в судорогах найдёныша. Столпившиеся вокруг работники тоже молчали, и вскоре на довольно обширном заднем дворе повисла тишина, чью объёмную тяжесть лишь подчёркивали далёкий собачий лай и квохтанье сновавших в поисках травы и камешков кур.
Наконец рвота прекратилась. Шатаясь от слабости, Майкл выпрямился и направился к установленному неподалёку уличному крану, но открыть его не смог и просто присел рядом на корточки, всем своим видом предлагая окружающим самим сделать выбор в пользу тех или иных действий.
Глубоко вздохнув, Тереса жестом остановила рвавшегося помочь Хесуса, сама открыла кран и помогла Майклу умыться, затем молча взяла его за руку и повела в дом.
Что за напасть!
Он идти-то может?
Может, понести его на руках?
Тебя понести на руках?
Не понимает…
Ох, Пресвятая Дева. Что за напасть, что за напасть…

Сближение
I

Вовсе не стремление Джанни походить на Стива и не ответное желание Стива приобщиться через него к культурной информации стало определяющим фактором в их дружбе. Главным фактором сближения стало то самое пресловутое родство душ, о котором столько писали и пишут учёные люди, поэты и писатели и высказываются просто склонные к романтическим обобщениям участники различных ток-шоу.
Они беседовали друг с другом обо всём, о чём могут говорить двое, когда им интересно друг с другом. О своих отношениях с доном Паоло, о любви и сексе, об ушедших навсегда матерях, о погибших братьях и сестре Стива.
Особенно много говорил Джанни. Про бурную жизнь, про Индию, про книги, которые успел прочитать, и про те, которые только собирался прочесть. Много говорил о наркотиках, выворачивая себя наизнанку с откровенностью, присущей редким, сумевшим завязать счастливчикам. Рассказывал о своих революционных настроениях и левацких убеждениях, об анархизме и бездумной трате времени в коммуне.
Стив слушал друга часами, впитывал информацию как губка и делился в ответ своими соображениями, неизменно восхищавшими Джанни меткостью оценок и живостью ума.
Им понадобился год, чтобы открыться друг другу до конца.
— Знаешь, о чём я мечтаю, Стивви?
— О чём, макаронник?
— Я мечтаю отомстить отцу. Да-да, я знаю, ты удивишься, ведь я пользуюсь тем, что он заработал, живу за его счёт, принимаю участие в его делах. Ну ладно, не участвую непосредственно, но нахожусь в полном курсе насчёт них. И тем не менее я жажду его смерти. Жажду с самого детства. Он же фактически убил мою мать и братьев. Сломал мне жизнь своим презрением. И я знаю, что он рано или поздно уничтожит меня только для того, чтобы не оставлять мне наследство. И не потому, что жаден, как Шейлок, точнее, не только поэтому, а потому, что я не соответствую его идеалу наследника. Это более чем серьёзный повод, если иметь в виду его взгляды на жизнь. К тому же после смерти братьев он окончательно слетел с катушек, да ты это знаешь не хуже меня. Кстати, я не удивлюсь, если он поручит убрать меня именно тебе. Назло поручит, чтобы и тебя сломать. И ты тоже жив, пока нужен ему.
Он замолчал. Стив тоже молчал.
— Я прав? — спросил, не дождавшись ответа, Джанни.
— Кто такой Шейлок?
— Читай Шекспира, Стив, — отмахнулся Джанни. — Нет, ну скажи, а разве ты не хочешь его смерти? И не отворачивайся. Скажи, глядя мне в глаза, если ты мужик.
— Мне всё равно, хотя я, безусловно, мужик, — сказал Стив, глядя в глаза Джанни. — Если он сдохнет, я его жалеть не буду. Но…
Он замолчал, взъерошил волосы, тряхнул головой и, с иронией взглянув на сверлившего его глазами Джанни, сказал:
— Пусть это случится не по моей инициативе, ладно? Всё-таки дон Паоло — твой отец. Не могу же я строить планы мести отцу моего единственного друга? А вот встать рядом с другом, если ему понадобится моя помощь… Почему бы и нет?
И лукаво подмигнул облегчённо вздохнувшему Джанни.
II

Они отдыхали в полосатых шезлонгах возле большого бассейна, расположенного на одной из опоясывающих виллу площадок. Стив загорал, периодически попивая пиво из бутылки, Джанни курил и сбрасывал пепел на разбросанные вокруг газеты, которые не ленился просматривать или читать от корки до корки.
Было по-настоящему жарко, и воздух вокруг них будто загустел. Неподалёку искусственной синевой светилась вода в бассейне.
— Когда? — спросил Джанни, разглядывая бликующую на солнце водную гладь.
— Ничего себе! А ты хор-р-роший сукин сын, Джан! — сказал Стив, приподнявшись на локте, приспустил с переносицы солнечные очки и взглянул из-под них на друга. — Готов чуть ли не сию секунду перерезать ему глотку, как я погляжу!
— Да, это так, — недобро усмехнулся Джанни. — Я хороший сукин сын и всегда иду до конца. Мне есть на кого быть похожим, не находишь?
— Нахожу, — засмеялся Стив. — Ещё как нахожу. И что-то мне подсказывает, что мы с тобой хорошо повеселимся.
— Я готов. А ты?
— А я всегда готов, — сказал Стив.
И, помолчав, добавил:
— Просто пока рано.
— А когда будет не рано?
— Я скажу, когда.
Оба, как по команде, замолчали, Стив продолжил пить пиво, Джанни зарылся в газету.
— У меня есть ещё кое-что, о чём я тебе не говорил. Рассказать? — спросил Стив.
— О мой бог, конечно, — отбросив газету, воскликнул Джанни. — Ты же знаешь, как мне интересно всё, что касается тебя.
Тогда-то Стив и рассказал Джанни об ангеле.
Джанни слушал, увлечённый даже не столько рассказом Стива о давнем детском сне, сколько тем, как его друг говорил об этом.
Будто молился.
— …С тех пор я поклялся себе найти его. Понимаешь, я точно знаю, что он не небесный ангел, то есть не из тех, что описываются в Библии, а настоящий. Из плоти и крови. Вот… как мы с тобой, понял? И я его так же чётко видел, как тебя сейчас. И помню в нём всё, до мельчайшей чёрточки. Даже длину его ресниц помню, представляешь?
— И что ты будешь делать?
— В смысле?
— Что ты будешь делать, когда встретишь его? Познакомишься с ним? А если он не захочет общаться? А если ты его встретишь, когда будешь уже стариком? Да, кстати, он тоже будет стариком, разве нет? Он будет даже старше тебя! Скажи, Стивви, что ты будешь делать со стариком?
Стив растерялся. Вопросы Джанни сбили его с толку, так как он сам никогда их себе не задавал, более того, ему это даже в голову не приходило. В мечтах Стива встреча с ангелом происходила в самых разных местах и в самых разных ситуациях, и ситуации эти менялись в зависимости от его настроения на момент очередного возникновения мечты. Но сам ангел оставался неизменным. На вид четырнадцати — шестнадцати лет, стройный и тонкокостный, с тёмно-синими, почти чёрными глазами и очень ровной белой кожей. Таким он предстал перед Стивом в детстве. И смеялся в его мечтах он так же, как во сне, — весело и заразительно.
— Какая разница, сколько мне будет лет? — раздражённо спросил он. — Сколько надо, столько и будет. А ему всегда будет шестнадцать. Он же ангел!
«Какой же он ангел, если ты уверяешь, что он живой?» — хотел спросить Джанни, но понял, что ему лучше промолчать.
— Я привезу его на мой остров, — продолжил Стив, — мы вместе встанем на балконе моей виллы, я обведу вокруг рукой и скажу: «Вот смотри, это всё — твоё. И остров, и вилла, и яхта, и весь этот океан». А он будет смеяться, и я буду смеяться вместе с ним, и нас будут сопровождать самые крутые тёлки на свете.
— То есть ты встретишь ангела, ему будет четырнадцать или что-то в этом роде, вы вместе поедете на остров и будете типа того, счастливы, так? — не выдержал Джанни.
— Джан, вот к чему сейчас ты задал этот вопрос?
— Я пытаюсь объяснить. Но если тебе не нравится, давай сменим тему.
— Не нравится, но я не из тех придурков, которые затыкают собеседнику рот только потому, что у него другое мнение. Готов выслушать тебя, так что валяй.
— Стивви, не может быть живого человека, который застыл в одном возрасте навсегда только потому, что ты увидел его во сне. Это… как бы тебе сказать помягче… абсурд. Человек тебе либо просто приснился, и его нет на самом деле, либо давно вырос, и если ему было на тот момент четырнадцать или тем более шестнадцать, а тебе шесть, то вот и считай, сколько ему сегодня. Но… — Джанни жестом остановил пытавшегося что-то сказать Стива. — Но твоей мечте есть объяснение.
— Я вздохнул с облегчением. И какое?
— Я думаю, что это сублимация.
— Так. Началось. Какого чёрта, Джан?
— Постой, Стивви, выслушай. Sublimus в переводе с латыни — «возвышенный». То есть возвышение естественной жизни, её одухотворение. Высшим в твоём случае является он, ангел, а низшим — твоя сексуальная энергия.
Стив возмутился:
— Ты хочешь сказать, что я, будучи шестилетним пацанёнком, был обуреваем сексуальной энергией и сублимировал — кстати, я правильно сейчас выразился?.. Да? Отлично… Так вот, сублимировал на несовершеннолетнего пацана? Я, главный альфа-самец в этом чёртовом городе? Я, день и ночь мечтающий покрыть всех женщин в мире?
— Да успокойся ты, — засмеялся Джанни. — Чтобы моя мысль была понятнее, приведу пример. Есть монахи-аскеты, ты, я думаю, слышал о них. Так вот, энергия их страстей переключается на духовные цели, то есть на бога. Это и есть сублимация. То же самое в искусстве, где сексуальная энергия воплощается в творчестве. Сублимация рождается внизу, в сексуальной энергии, либо в энергии страстей или даже страданий и от них идёт к высшей энергии, то есть к божественной, точнее, к обожествлённой. Вот и у тебя в роли обожествлённой энергии выступает ангел, а твоя мечта о нём — это акт вознесения твоей энергии от низшего к высшему, акт связи через сексуальное с возвышенным. Ты же не мечтал об ангеле в шесть лет? И даже в семь и в восемь не мечтал, ведь так?
— Да. Я стал мечтать встретить его позже. Лет в десять примерно впервые вспомнил тот сон и его вспомнил. Потом забыл, а потом, через год-два, опять вспомнил.
— А мечта оформилась примерно лет в четырнадцать, так?
— Ну… примерно так, да.
— Вот. Четырнадцать — разгар пубертатного возраста. И мечты об ангеле в образе мальчика вполне естественны. И в них нет ничего постыдного. Другое дело, что ты зациклился на идее найти его, хотя даже это можно объяснить. Ангел из твоего сна воплощает детскую травму, а желание найти его — сублимированное желание освободиться от неё, вот и всё.
— То есть я не псих?
— Все мы немного психи, — засмеялся Джанни.
— И не хренов гомик?
— Нет-нет, не переживай, — продолжил смеяться Джанни. — Ты всего лишь творческая личность. Но от идеи найти ангела откажись. Нет смысла искать то, чего нет. Реально, это вредная идея, поверь мне, Стив.
— А мне кажется, что я встречу его, — задумчиво глядя на воду, сказал Стив. — Я это чувствую — там, внутри.
Он тронул рукой грудь в области сердца.
— Именно такого встречу, как во сне, — юного, красивого, открытого к общению. Я буду опекать его, стану ему другом.
— Даже если он будет чьим-то сыном, окружённым любящими родственниками?
— Чёрт, как же ты любишь всё обломать, макаронник! Да, чёрт возьми, даже если… И.. знаешь что? Не проси меня отказаться от мечты. Она помогает мне выживать, как же ты не видишь?
— А вот тут я тебя понимаю. Мечтай, конечно, — сказал Джанни.
III

Он вскочил с шезлонга, кинулся в воду, стал нырять, кувыркаться и плескать в Стива, призывая его присоединиться. Но Стив не реагировал. Рассказ об ангеле опустошил его.
Будто кто-то разложил его на пазлы.
Сразу же нахлынули воспоминания. И среди них — тот страшный день, когда молчаливые мужчины с похожими на игрушечные автоматами уничтожили его счастливое детство.
Следом вспомнилась мать.
Она смотрит на Стива в зеркало, стоя с ним рядом возле жестяной раковины. Помогает намылить руки, подаёт вафельное полотенце. У полотенца особый запах — хрустящий чистотой, звонкий от еле уловимого аромата порошка, который не вытравить ничем, даже если долго полоскать, и она каждый раз говорит об этом. Её волосы. Тонкие, но густые, с рыжеватым отливом. Они касаются его щеки, когда она нагибается, чтобы поцеловать его.
Она вечно жаловалась на свои волосы, говорила, как они непослушны, когда закалывала выбившиеся пышные пряди.
«Ирландская кровь», — смеялся отец, и она смеялась вместе с ним…
Отец… О мой бог, Стив даже не помнит его лица. Сколько ни силится — не может вспомнить. И фотографий его семьи не сохранилось. Даже в архиве их нет. Дон Паоло тогда приказал уничтожить всю память о семье, потому что не мог простить Питеру Дженкинсу того ущерба, который понёс из-за него. И зачем отцу понадобилось связываться с мафией? Дело же было не только в том, что он хотел быстро разбогатеть, чтобы переехать в Нью-Йорк, и начать там новую жизнь, и чтобы дети росли в другом мире, и стали героями или президентами, не меньше. Он всегда говорил об этом, и Стив даже помнил обрывки фраз и слова на эту тему. Его лица не помнил, а вот фразы о будущем помнил. Нет, дело было не только в желании отца быстро разбогатеть. Дело было в его самонадеянности. Он думал, что он умнее всех.
Зачем ты так думал, папа?!
Так, всё! Хватит! Собирай пазлы заново, Стивви! Ты не в том месте, где можно расслабляться!
Не дождавшись реакции Стива, Джанни вылез из бассейна и, присев на корточки рядом с его шезлонгом, с воодушевлением заявил:
— С сегодняшнего дня у нас с тобой один ангел на двоих. И мы будем искать его вместе. Ты и я.
Стив повернулся к нему, опёрся о локоть и сдёрнул с глаз очки. Сверкнула холодным блеском надетая на крепкую шею серебряная цепь с медальоном в виде черепа — подарок Джанни.
— Никогда не пытайся влезть в мои отношения с ним, парень, — тихо сказал он. — Этот ангел — мой. А ты ищи своего. Понял?
Джанни хотел что-то сказать в ответ, но Стив не стал слушать, а вскочил с шезлонга и, не оборачиваясь, пошёл в сторону виллы.
Джанни бросился следом, догнал Стива уже у крытого черепицей арочного прохода, навалился сзади на спину, стал в шутку душить, и вскоре, пыхтя и бросаясь крепкими словечками, они схватились друг с другом и стали толкаться и бороться под возбуждённый хохот скучавшей охраны. Шутливая схватка восстановила разорвавшуюся было цепь отношений, и молодые люди вошли в прохладный полумрак помещения друзьями, однако Стив о словах Джанни не забыл. Уже поздно ночью, когда, лихо выруливая на крутых виражах серпантина, они возвращались домой, он как бы ни с того ни с сего спросил у Джанни:
— Мы с тобой, конечно, друзья, Джан, но всё же не единое целое, так?
— Так.
— А раз так, то давай договоримся кое о чём.
— Да, конечно. Давай договоримся. Ты же знаешь…
— Знаю, знаю. Так вот, давай ты всегда будешь помнить о том, что у меня будет своя жизнь. Понимаешь, я так запланировал, что в моей жизни будут только моя семья и мой ангел. И больше никого. Ты, конечно, всегда будешь рядом, я уже не мыслю иначе. И потом, ты мне друг как-никак, и я даже открылся тебе, а это, уж поверь, о многом говорит. Но повторюсь. У меня будет своя жизнь. А у тебя — своя. То есть в полном смысле своя. То есть своя жизнь, своя семья, свой ангел. Договорились?
— Боливар не вынесет двоих? — усмехнулся Джанни.
— Что?
— Это О. Генри, парень. Говорю, что понял тебя.
— Вот и отлично.

Инес

I

В довольно большой комнате Тересы всё было ей под стать — и безупречно выбеленные стены, и огромная кровать из тёмного ореха, и внушительное деревянное распятие над ней. Тереса завела шатающегося от слабости Майкла и жестом предложила ему прилечь.
В ответ он опустил голову, прижал руку к низу живота и слегка свёл ноги.
— Ты хочешь в туалет, — догадалась Тереса и указала на дверь в противоположной стене, за которой Гонсало когда-то оборудовал для неё персональный санузел, сделав это не потому, что был домовитым, как раз всё было наоборот, а назло кипевшей от возмущения Инес.
Пока Майкл был в туалете, Тереса сидела, уставившись в пол, и пыталась осмыслить до конца факт появления в её жизни маленького гринго.
Ангел сам пришёл к ней. Сказали бы ей об этом ещё утром — она бы ни за что не поверила. Пресвятая Дева свидетельница. Ни за что.
Как тут не впасть в раздумье? Ведь ей надо многое осмыслить, многое решить, о многом договориться. И с Гонсало, и с его женой. Этой угловатой дьяволицей.
Маленькому ангелу нужна защита, и Тереса будет защищать его до конца своих дней. Пусть хоть кто-то попробует сунуться! Да даже если сам президент приедет и начнёт качать права, Тереса не даст малыша в обиду.
И что ты такое несёшь, Тереса Кастилья? С чего это президенту обижать Мигелито? Совсем с ума сошла на старости лет?
II

День постепенно клонился к вечеру, густеющий воздух обрёл еле уловимый сизый оттенок, удлинились и утратили резкость тени, прокричали первый отбой вечерние петухи.
Инесита уже знала от служанок, что Гонсало привёл в дом маленького гринго, но решила отложить разговор с мужем на более позднее время и с нетерпением ожидала, когда он усядется на диван перед телевизором.
— Пресвятая Дева, может, тебе известно? Скажи мне, Гонсалито когда-нибудь пристроит своё пузо на диван, чтобы я могла с ним поговорить? — явно рассчитывая на то, что он услышит, громко сказала она.
В любой другой день язвительный вопрос Инес вызвал бы ответную реплику Гонсало, и, скорее всего, они бы обязательно поругались, поскольку Гонсало реагировал на реплики жены мгновенно и при любых обстоятельствах. Но именно сегодня, в день, когда, сам не понимая почему, он привёз из города маленького гринго, Гонсало был настроен благодушно и предпочёл промолчать в ответ.
Напряжённо вытянув сильную шею туда, где сидел у экрана Гонсало, Инес довольно долго ждала ответа, но вместо него услышала лишь прерываемый бытовым звуковым фоном храп и, не веря своим ушам, решительно прошла по коридору и заглянула в зал, где увидела откинувшегося на диванный валик супруга.
Гонсало сладко спал. Из полуоткрытого рта стекала на плохо выбритую щёку тонкая струйка слюны.
«Чего это с ним? — удивилась Инес. — Дрыхнет, и даже не ответил мне. Видать, мальчонка голову ему забил совсем. Хотя чего уж забивать туда, где ничего не осталось? Всё ведь пропил, адов сын!»
Она схватила было трубку мобильника, чтобы позвонить дочери, жившей в Сальтильо со своим никчёмным мужем-нытиком и толстячком Эусебио, но передумала. Неожиданно расхотелось сообщать, что Гонсало привёл в дом ребёнка, и слушать истерично-равнодушные фразы в ответ.
«Успею», — подумала Инес и направилась на задний двор, чтобы в очередной раз разнести в пух и прах бездельничающего по своей привычке Хесуса и заодно узнать что-нибудь новое о том, что делает Тереса с найдёнышем.
А Майкл скинул с себя одежду и сандалии и, оставшись в свободно болтавшихся трусах, залез в кровать и заснул, наверное, самым крепким сном в своей жизни.
«Я думала, ты совсем другой. Я думала, ты будешь такой… живой… такой… толстенький малыш, с большими блестящими глазами и загнутыми кверху густыми ресницами. С пухлыми щёчками и такими же пухлыми кулачками, смуглый и добродушный, с ямочкой на подбородке. Как Игнасио, сосед из моего детства, помнишь? Где он, жив ли? Что это я? О ком говорю? Какой Игнасио, будь он неладен?! Прости, Пресвятая Дева, рабу твою Тересу Кастилья. Нет, с головой у тебя, Тереса Кастилья, точно не всё в порядке. Вместо того чтобы помолиться Пресвятой Деве, болтаешь о каком-то Игнасио!»
Тереса вздохнула, потёрла лицо ладонями и, тяжело поднявшись со стула, подошла к раскрашенной статуе Пресвятой Девы, стоявшей между двумя тяжёлыми бронзовыми подсвечниками на высоком старинном секретере из крашеного дерева.
— Спасибо тебе, Пресвятая Дева Гуаделупская, заступница и покровительница всех — и больших, и маленьких. Вот как тот, что сейчас спит в моей постели.
Она кивнула в сторону спящего Майкла и, сложив руки в молитвенном жесте, продолжила молиться:
— Не оставь его, Пресвятая Дева. Посмотри, какой он маленький и худой. Да, он красив, как ангелочек, да он и есть ангелочек, я уверена в этом, но, видно, ему пришлось несладко здесь, в нашей ужасной жизни. И почему его вырвало всей едой, не знаешь?
Тереса с любопытством воззрилась на раскрашенную статую, будто ждала от неё ответа на заданный вопрос.
— Я не права была, что заставила его, ты прости меня за мой характер, но ты же знаешь, что твоя Тереса хотела как лучше, — стала оправдываться она. — Я клянусь тебе, что больше нипочём не буду его заставлять. Он такой беззащитный, такой… такой…
Тут Тереса не выдержала и дала волю чувствам.
В последний раз она плакала на похоронах отца, которого всегда нежно любила, может быть, даже больше, чем мать. Точнее, не плакала при всех, а, напротив, шутила и посмеивалась, но периодически тихо сбегала в свою комнату и там давала волю рвавшимся из груди чувствам.
С тех пор прошла бездна лет, и до сегодняшнего дня по щекам Тересы не скатилось ни слезинки. Она подумала, что хоть и плачет, но не испытывает тяжести в груди или нехватки воздуха, как это бывает, когда льёшь слёзы из-за горестных или трагических событий. Наоборот, Тереса была готова взлететь от необыкновенной лёгкости, поселившейся в её душе и теле, и ей никогда не было так хорошо.
Нет, пожалуй, никогда не было так хорошо. Даже когда Гонсало объявил, что женится на богатой девушке, и Тереса подумала, что может не беспокоиться больше о его будущем. Даже тогда.
III

Инес увидела Майкла на следующее утро, часов в одиннадцать, когда палившее с небес светило уже до конца развернуло над землёй свои щедрые лучевые потоки. Заметила мелькнувшую во дворе Тересу и направилась к ней, что уже само по себе было выдающимся поступком. И, сделав вид, что ей безразлично, кто это там стоит рядом, завела ничего не значащий разговор.
— А он любопытный, — неожиданно произнесла она, наблюдая, как найдёныш разглядывает двор, стоя так близко к Тересе, будто боится её потерять.
— Он просто привыкает, — сказала Тереса. — Смотри, какой худой. Не ест ничего. Но я не буду заставлять. Сам разберётся, не маленький уже.
Но Инес уже ушла прочь, попутно громко разговаривая по мобильному телефону.
Она даже не поняла, чей номер набрала, нажав кнопку. Кажется, это была её портниха.
А может, нет?
Что это, Пресвятая Дева? Кто это рядом с ведьмой? Он же красив, как ангел. Ах-х, Гонсало! Вот что ты мне преподнёс в качестве подарка. Приблудил мальчонку от женщины-гринго, да? Она, наверное, красавица, если судить по её детёнышу. Нет-нет, Инес, не говори так о мальчике. Он такой хорошенький, такой сладкий, как конфеты из её детства. Ах-х, Гонсало, паскудник адов, чёртово племя, гореть тебе в аду на медленном огне!
Злость и восхищение душили Инес, она не шла, а почти бежала. Мелькнуло неподалёку сморщенное лицо Хесуса — «Вечно подсматривает, сучий сын!» Вновь зазвонил телефон, вдалеке зазвучал смех.
Смех? Инес не ослышалась? Это же Тереса смеётся! Пресвятая Дева, она смеётся! Ты счастлива, да? Всегда терпеть не могла моих детей, а этого таскаешь за собой повсюду, будто сама родила!
Дети Инес и Гонсало не были красивы. У Себастьяна вечно текло из носа, и Инес всё возилась с ним: давала порошки и таблетки, часто варила снадобье и шептала над ним заговор от сглаза. Пепе был замарашкой. Только выйдет во двор — и уже по уши в грязи, с ободранными коленками и в разодранной рубахе. И неповоротливый, как отец. А Эухения вообще выросла почти карлицей, вся в свою прабабку Анхелику. Инес долго боялась, что её никто не возьмёт замуж, такую крохотную и тёмную, похожую на обгорелый кукурузный блин. И не взяли бы, да она подсуетилась тогда, попросила дона Гаэля, он и нашёл Эухении мужа.
И внук Инес, Эусебио, тоже внешностью не вышел, хотя мог бы быть похожим на неё. Увалень. И глуп к тому же. Весь в отца.
Надо же! Надо же! Над… Пресвятая Дева, Инес, кажется, заело, как испорченную ленту. Да-да, ту самую, в том самом магнитофоне из её детства.
Маленькая Инес при первой возможности взбиралась на стул, хватала ленту и вытягивала её так далеко, как только могла. Назло вытягивала. Знала, что братья будут нервничать.
Сколько раз ей доставалось от них за то, что лезла, куда не следует! И зачем она вспомнила про этот дурацкий магнитофон?
Она ворвалась в свою комнату, бросилась на колени перед написанной маслом картиной с изображением Девы Марии в нарядной, сверкавшей золотом раме и стала молиться.
«Пресвятая Дева, сделай так, чтобы её не стало. Пусть умрёт от болезни, или машина её переедет, или молния ударит. Маленький ангел останется со мной, а Гонсало будет в моих руках. Куда ты денешься, Гонсало, когда её не будет? Посмотрю я на тебя тогда! Вот посмотрю!»

Инстинкты

I

Пули летели в разные стороны так, будто некто расточительный и беспечный специально разбрасывал их целыми горстями. Громко кричал от боли какой-то бедолага, и в крике угадывались знакомые нотки. Чёрт, это Марио, что ли? Не было времени разбираться, нападение на кортеж дона Паоло совершили внезапно, кто-то явно предал, а иначе как узнать меняющийся ежедневно и практически в последнюю минуту маршрут? Правда, много маршрутов не придумаешь, самое большее шесть, от силы восемь, и то два из них — с пересадками, а пересадки, видит бог, последнее дело для безопасности!
Разбираться в том, кто именно из многочисленных врагов дона Паоло напал на кортеж, времени не было. Надо было защищаться и, если повезёт, даже выжить.
Несмотря на давно вынашиваемые планы-мечты о мести, Стив и Джанни к нападению никакого отношения не имели, поскольку месть требовала куда большего отрезка времени для воплощения. Одного физического устранения дона было недостаточно. Надо было ещё и выжить самим.
Настоящая месть всегда требует длительной выдержки. Один в один как вино. Чем больше хранишь, тем выше цена, хотя вкус у выдержанного вина не ожидаемо сладкий, а, как правило, горький. То же и месть. Свершившись, она разочаровывает, поскольку и не даёт ожидаемого удовлетворения, и опустошает мстителя. Подчас навсегда.
II

Сумев выиграть драгоценное время, люди дона Паоло ценой нескольких жизней переправили «кадиллак» с боссом и сопровождавшими его Стивом и Джанни к видневшейся неподалёку пустой двухэтажной вилле, хозяева которой, по счастливой для них случайности, уехали на уикенд к родственникам.
Парни, сидевшие в двух машинах сопровождения, тут же выскочили наружу и, заняв оборонительные позиции, открыли ответный огонь. Надо было дать возможность припарковать «кадиллак», бронированная облицовка которого вряд ли смогла бы сдержать массированный натиск до приезда помощи или, на худой конец, полицейских, в относительно безопасном месте.
Манёвр оказался удачным. Шофёр успел припарковаться прямо у входной двери дома и даже поставил машину боком, отчего её громадное тело стало естественным барьером на пути нападавших. Он едва успел выключить зажигание, как погиб от прямого попадания в висок.
Стив и Джанни выволокли дона Паоло из бронированного чрева, сильными ударами взломали витражную дверь и, практически держа дона на весу, забежали внутрь уютно обставленного пространства. Они, конечно, уже вызвали подмогу, но надежды на неё было мало, потому что нападавшие обложили виллу со всех сторон, а людей дона в живых оставалось лишь пятеро из девяти, причём один из них, судя по стонам и крикам, успел получить тяжёлое ранение и, скорее всего, был не жилец.
Ангел приснился Стиву накануне. Не так, как в первый раз, ясно и чётко, а размытым пятном. Будто кто-то заштриховал карандашом картинку, дабы добиться эффекта полупрозрачности.
А может, это был вовсе не он и Стиву просто показалось?
Он встал в отвратительном расположении духа, был мрачен всю дорогу и почти не удивился, услышав знакомую песню выстрелов.
— Вот теперь я понял, что к чему, — воскликнул он. — Ночью снилась всякая ерунда, не иначе как к нападению. Это же нападение, дон, у-ля-ля-а-а!
— Не иначе, Стивви. Интересно бы узнать, какая крыса постаралась. Я лично хочу заглянуть ей в глаза. Ты поможешь мне сообразить, кто это, сынок.
Но разговаривать времени не было, не было времени даже помолиться о спасении души. Огонь сметал на своём пути все их попытки хоть как-то переломить ход событий, и постепенно смолкала, и, судя по всему, навсегда, ответная стрельба охраны.
Стив уложил дона Паоло на пол за диваном в гостиной, сам занял оборонительную позицию слева, Джанни присел позади. Держа наготове свой полуавтомат, Стив обернулся к нему и предложил отодвинуться подальше.
— Возле мистера Пола ты будешь в относительной безопасности, мой дорогой Джан, — крикнул он.
Но Джанни его будто не слышал.
Судорожно сплетённые пальцы его рук были красноречивее слов, и Стив подумал, что от него можно ожидать любой, самой глупой выходки. А если к тому же сообщить им обоим, что сам он в последнее время настолько расслабился, что впервые в жизни вооружён только ножом, поскольку просто забыл рожок с пулями в машине и держит в руках полуавтомат лишь в качестве психологической поддержки, то станет по-настоящему весело.
О да! Это будет по-настоящему весело, Стивен Гордон Дженкинс, мать твою!
III

Всё произошло настолько быстро, насколько бывает в тех случаях, когда жизнь и смерть вступают в схватку друг с другом, без длительных раскачиваний и утомительных подготовительных процедур, лоб в лоб, с треском костей и грохотом разбитой посуды. Когда ты либо пан, либо пропал, либо жив, либо мёртв — и всё зависит от его величества случая.
В дверном проёме появился высокий крупный мужчина, как две капли воды похожий на актёра Шона Коннери в роли Джеймса Бонда. В руках у «Шона Коннери» был автомат, который, как назло, замолчал именно в тот момент, когда он приготовился расстрелять всех, кто находился внутри.
Быстро ретировавшись обратно в холл, «Шон Коннери» бросился заменять опустошённый рожок.
— Ну что, Джан? — весело шепнул Стив, подмигивая Джанни. — Умрём достойно? Ты, кстати, готов умереть достойно?
Бледный как полотно Джанни отрицательно мотнул головой.
— Как же, готов, — скептически прохрипел скрючившийся на полу дон Паоло. — Засранец уже в штаны наложил от страха, не видишь?!
Так оно и было. От сковавшего его ужаса Джанни совсем перестал соображать и, вместо того чтобы переместиться за спасительную спинку дивана, поближе к дону Паоло, вдруг встал во весь рост, причём как раз в тот момент, когда сменивший рожок «Шон Коннери» вновь появился в дверном проёме.
И тут Стив совершил подвиг. Во всяком случае, когда подобным образом поступают бойцы на полях сражений, их действия классифицируют именно так.
Он выпрыгнул из своего укрытия и кинул в «Шона Коннери» нож — единственное на тот момент реальное оружие. И, как водится в тех случаях, когда в дело вмешивается Провидение, попал ему прямо в горло.
Прохрипев пробитым горлом нечто невразумительное, «Шон Коннери» упал замертво, и тут снаружи послышалась пальба, означавшая, что долгожданная помощь наконец пришла.
Одновременные действия занимают долгое время и много места только на бумаге и в кино. Несколько строчек в книге либо сценарии или съёмка в рапиде, чтобы у читателя или кинозрителя появилась возможность осмыслить важность и драматичность сюжетного поворота.
А в жизни всё по-другому. В жизни это миг, доля секунды, приоткрывшаяся на мгновение дверь в вечность, которая захлопнется независимо от того, с какой её стороны ты оказался.
— Стивви встал, чтобы защитить меня, — сказал Джанни отцу. — Он отдавал свою жизнь, зная об этом.
— Не думал, что он столь глуп, — пожал плечами дон Паоло.

Новая жизнь

I

Тереса приказала шофёру Хуану отвезти её в город.
— Купим тебе одежду, — сообщила она Майклу, подтверждая свои слова выразительными жестами. — И не возражай. Я буду выбирать, а ты — помогать мне.
Майкл слегка улыбнулся, хотя не был уверен, что правильно понял свою покровительницу. Осталась довольна и Тереса. Она уже не сомневалась в том, что маленькому гринго нравятся столь неожиданные изменения в жизни.
Невысокий, светлый лицом Хуан изо всех сил старался не пялиться на малолетнего пассажира, но получалось у него это с трудом.
«Вот худющий, в чём только душа держится, — оценил он про себя Майкла. — А лодыжки крепкие. Ноги вон как уверенно ставит. Может, он танцор? Кто бы ни был, с такой мордашкой и фигуркой ему будет туго. Надо будет научить его приёмчикам всяким, чтобы мог отпор дать, если что».
Майклу, в свою очередь, Хуан понравился.
«Смешной, — подумал он. — И усы будто приклеенные».
И улыбнулся, когда заметил, что Хуан разглядывает его, а Хуан смутился в ответ, затем смутился от того, что смутился, и, ничего не говоря, лишь заговорщически подмигнул Майклу.
Когда приехали в город, Тереса сразу же пошла по магазинам. Теперь она знала, куда будет тратить деньги, которые Гонсало регулярно выдавал ей «на похороны», как она любила говаривать, когда раз в месяц принимала от него несколько крупных купюр. Купюры Тереса заворачивала в цветной лоскут и прятала в дальнем углу большого массивного шкафа, ключ от которого всегда носила с собой. Лоскут к лоскуту, каждое подношение завёрнуто отдельно, мало ли что, только надо знать количество, чтобы легко можно было подсчитывать и прятать. Рассовала по лоскутам деньги, распихала их промеж вещей — и можно спать спокойно, ведь Тереса знала цену людям, и цена эта, по её мнению, была невысока.
От Инес факт денежных вливаний со стороны Гонсало скрывался самым тщательным образом, иначе неприятностей было бы не избежать.
— Та ещё жадина наша Инес, и душа у неё жадная, и мысли как змеи! — говаривала про неё Тереса, в очередной раз заворачивая в цветной лоскут деньги.
II

Она выбирала Майклу одежду, а он, не шевелясь, стоял рядом и не сводил с неё глаз. Впрочем, ей не становилось не по себе, как это обычно бывает, когда кто-то уставится на тебя и ты уже не знаешь, куда деваться. Она видела во взгляде маленького гринго подкреплённое надеждой ожидание, и взгляд этот был для неё как бальзам и елей.
Она купила Майклу всего понемногу — от верхней одежды до обуви и предметов по уходу за собой.
— Ах, сеньора Тереса, смотрите, какие у вашего малыша длинные ножки, — беспрерывно верещала продавщица. — А какая шейка, какой носик, какие глазки, ну прямо как у девчонки, хи-хи. Вот красавчик! Святой Антонио, как бы я хотела родить такого же сыночка! И где таких делают, вы не в курсе, сеньора Тереса?
— Чтобы родить такого, надо ещё замуж выйти за такого, от которого родишь такого, — парировала Тереса. — И, кто знает, может, тогда Господь заметит рядом с ним тебя и услышит твои молитвы.
Продавщица продолжала щебетать, но Тереса уже не смотрела в её сторону.
— Как же, возьмут тебя замуж, размечталась, — ворчала она, пока они с Майклом шли к машине. — Не то что такой красавец, который такого ребёнка тебе заделает, — Тереса кивком головы указала на Майкла, — да тебя даже самый завалящий… да что я говорю, тебя даже наш Хесус замуж не возьмёт! Балаболка!
Они зашли ещё в один магазин, где продавались народные костюмы, и Тереса выбрала себе несколько обновок: пару нарядных широких юбок в пол, чёрные туфли на небольшом каблуке, расшитые индейские мокасины и свою вечную любовь — нарядную белоснежную блузку с кружевами и вышивкой.
В отделе бижутерии подобрала к ним много всяких бус и браслетов, недорогих, но ярких.
— Тереса теперь всегда будет ходить нарядная. Для тебя стараюсь, мой мальчик, мой Мигелито! — сказала она Майклу, не задумываясь над тем, понял ли он её слова, и, пока они делали покупки, всё время бормотала что-то себе под нос, будто произносила заклинания.
Хуан лишь хмыкал, глядя на неё.
«Расцвела, — отметил он изменения, происшедшие в Тересе. — И красивая, видать, была. Была бы моложе, я бы влюбился, это точно».
Большую часть пакетов с покупками Майкл, несмотря на их размеры и количество, понёс к машине сам.
Тереса не стала возражать.
«Пусть поможет. Он же мужчина, хоть и маленький», — говорила она себе под нос, по-прежнему не зная, как унять рвущееся наружу радостное возбуждение.
III

По возвращении домой они пошли в её комнату, где Майкл первым делом залез под душ и долго, с наслаждением мылся. В первое время он никак не мог принять как данность ту упоительную негу, которую дарит человеку чисто вымытое тело. Не мог привыкнуть, что можно мыться, когда хочешь.
— У нас тут с водой всё в порядке, не то что в пустыне, — объяснила ему Тереса, и в первые дни своего пребывания в поместье Майкл бегал в душ по несколько раз в день, тем более что воды в специальном баке-резервуаре и вправду было хоть отбавляй, да и Тереса на нём не экономила.
Выйдя из душевой, он не без её помощи высушил волосы и тело махровым полотенцем и с замирающим от счастливого предвкушения сердцем приступил к ритуалу переодевания.
Тереса догадалась не мешать. Тихо села неподалёку и молча наблюдала, как Майкл неловкими с непривычки движениями надевает на себя обновки: маленькие белые трусы, льняные брюки, просторную сорочку навыпуск и белоснежные мокасины.
Одевшись, он исподлобья взглянул на Тересу и от отразившегося в её глазах восторга смутился — и вдруг заплакал. Растерявшись поначалу, Тереса качнула головой, затем опустилась перед ним на колени и, прижав его к груди, осыпала мокрое от слёз лицо горячими поцелуями, после чего в порыве чувств бросилась целовать всё, на что натыкалась, — сорочку, кудри на голове, тонкие кисти рук, опять мокрое от слёз лицо.
Обессилевшие от эмоций, они ещё стояли, прижавшись друг к другу, какое-то время, а потом Тереса отстранила Майкла, и заглянув ему в глаза, произнесла доверительным тоном:
— Клянусь Пресвятой Девой, в церкви сделаю две вещи. Сначала поставлю свечу в твой рост. Делают хорошие свечи в одном местечке, там и закажу. И ещё… — она помолчала, затем произнесла с напором: — Прокляну твою мать! Да-да, прокляну, хотя это грех наверняка, но… Нет, не грех. Я прокляну её с чистой совестью, вот так.
По суровому тону и слову madre Майкл понял, о ком идёт речь, но ничего не сказал и, выждав, пока Тереса с кряхтением поднимется с колен, стал собирать разбросанные по комнате вещи.
Желание маленького гринго прибрать за собой смутило Тересу, причём неприятно смутило. Если бы её спросили, почему, она вряд ли смогла бы объяснить. Просто маленькие дети не убирают за собой, пока им тысячу раз не скажешь, особенно мальчишки. А этот — как старичок какой. Можно подумать, там, откуда он заявился, он жил в стерильной чистоте!
Пройдёт несколько месяцев, и она спросит у него:
— Скажи-ка, Мигелито, а в той жизни ты тоже убирал за собой и ходил только в чистый туалет?
— Нет, конечно, — лаконично ответит он.
— И как же ты терпел? Вон, нам тут дышать не даёшь, — подмигивая Сэльме, продолжит подначивать его Тереса.
— Я очень страдал, мамита, — очень серьёзно скажет Майкл, и у Тересы пропадёт желание шутить с ним на эту тему.
IV

Майкл появился в поместье накануне очередного праздника, так что купленные в городе обновки оказались очень кстати. Уже на следующее утро после его поездки за покупками в компании Тересы все обитатели поместья, от мала до велика, нарядные и торжественные, расселись по машинам, чтобы отправиться на воскресную службу.
Машин у Гонсало и Инес было две, если не считать старого пикапа, и обе достались им после гибели сыновей, равно как и деньги, о переводе которых на их счёт позаботился дон Гаэль. На устаревшем «мерседесе» Е-класса ездил Гонсало, вторым автомобилем был «форд-минивэн».
На нём и ещё на пикапе ездили в город и на рынок за покупками.
Гонсало сел за руль «мерседеса», рядом уселась мрачная, как грозовая туча, Инес, Майкл и Тереса разместились на заднем сиденье, а все остальные: Сэльма и её трое детишек, служанки Гуаделупе и Лусиана и странно блестевший глазами Хесус — загрузились в ведомый Хуаном минивэн.
Весело бибикнув друг другу, машины направились в город.
Облицованная отполированной временем брусчаткой городская площадь занимала довольно обширное пространство, в самом центре которого расположился небольшой, видавший виды фонтан, а с левой стороны, фасадом к восходившему солнцу — единственная городская церковь, если не считать кладбищенской часовни. В дневное время солнце нещадно поливало площадь своими жаркими лучами, а ближе к вечеру, явно устав от непосильной работы, соединяло удлинившуюся тень от церковной колокольни с верхней точкой водяной струи, отчего фонтан на каких-нибудь десять минут казался продолжением церковного здания.
Интересную игру света и тени давно приметили местные эстеты, которые специально приходили на площадь к определённому времени, чтобы обсудить друг с другом причуды пространственных совпадений.
Однако главной достопримечательностью площади был всё же не фонтан. А, как ни крути, церковь.
Здание церкви Девы Марии Заступницы было не старым. Его выстроили в середине пятидесятых годов на пожертвования местных жителей на месте прежнего, сгоревшего в лихие времена терзавших Мексику революционных страстей.
Строили здание бережно и долго, тщательно собирали необходимый инвентарь и потом ещё терпеливо ждали от местного скульптора заказанного алтаря.
Алтарь для новой церкви сработал простой деревенский индеец по имени Педро-художник и он оказался настолько хорош, что автоматически возвёл здание церкви в разряд архитектурных достопримечательностей. Педро был уже стар, и резьба сложной барочной конструкции забрала у него все оставшиеся силы, но выполненное в духе лучших традиций алтарного искусства изделие в итоге придало в общем-то заурядной в смысле архитектурных достижений церкви тот самый величественно-возвышенный вид, который неизбежно обретают настоящие произведения искусства, независимо от времени и места исполнения.
Впечатление бесконечной ликующей праздничности усилили установленные в боковых полукруглых окнах витражи, в дневное время заливавшие прихожан окрашенными во все цвета радуги солнечными лучами, а давно и прочно поселившиеся на церковной колокольне стаи голубей взмывали в небо с характерным, создаваемым десятками крыльев и усиленным прекрасной акустикой треском, отчего у тех, кто прогуливался по площади, создавалось впечатление, что некто не в меру темпераментный с силой раскрывает в воздухе большой невидимый веер, а затем с таким же треском закрывает его обратно. Когда веер раскрывался, церковь будто оживала на глазах, и многим казалось, что она готова взлететь вместе с птицами, а не в меру впечатлительные прихожанки тут же начинали осенять себя крестным знамением и шептать благодарственные молитвы Пресвятой Деве.
V

К приезду Гуттьересов церковный зал уже заполнился до отказа, но давки и излишней суеты, свойственной массовым скоплениям людей, не наблюдалось, да и не случалось никогда. В городе у всех было своё место не только в жизни, но и в церкви, и занимали его безропотно, без обсуждений, недовольств и всяких предварительных условий.
В передних рядах, как обычно, разместились мэр городка Родригес, начальник местной полиции Ньето, прокурор Лопес и местные богатеи, среди которых заметно выделялся Мигель Фернандес, пришедший, как всегда, щёголем — в ослепительно-белом костюме, цветной сорочке и чёрной широкополой шляпе. На ногах Мигеля красовались новые сапоги из крокодиловой кожи, а на боку висела кобура с покрытым двадцатикаратным золотом пистолетом, с которым он не расставался даже в постели, так как в споре с Всевышним о том, кто из них важнее, явно считал себя первым.
Когда рядом с Мигелем уселись вырядившиеся, как на карнавал, его мать, жена и дочь, по переполненному церковному залу поплыло облако пряных тяжёлых духов.
— Создаётся впечатление, что дамы Мигеля выливают на себя тазики с духами, даже когда идут в туалет, — вполголоса съязвил судья Моралес, но тут же замолчал, одёрнутый женой.
— С ума сошёл? — зашипела она. — Хочешь, чтобы он потребовал назад свой кредит?
Семья Гонсало заняла свои места в третьем ряду по правую сторону от алтаря, а слуги остались позади, где, как правило, сидели и стояли люди из обслуживающего персонала, а также местные изгои, вроде родителей Диего Наррачеса, возомнившего себя правдолюбом и умудрившегося настроить против себя местную знать. Выходки Наррачеса типа организации живой цепи из местной молодёжи с лозунгом «За здоровый образ жизни!» или акции «Нет наркотикам!» некоторое время в городе ещё терпели, но он не успокоился и стал требовать расследования списанных дел, связанных с исчезновениями людей. Пришлось посадить Наррачеса в тюрьму, и примерно через месяц, прямо накануне выборов в муниципалитет, его «случайно» зарезали во время тюремной потасовки, а его старые родители сразу после похорон стали садиться церкви среди слуг, и ещё говорили спасибо, что их не выгоняют.
VI

Появление Майкла заметили все присутствующие, и это было немудрено, ведь таких красивых маленьких гринго в городе прежде не видели. Правда, жена судьи Моралеса тут же заявила, что видела гринго на рыночной площади, где он сидел на земле среди индейских торговок, но ей не очень-то и поверили, ведь она любила приврать, и все знали об этом. Не стесняясь, люди вертели головами и вытягивали шеи в надежде получше разглядеть новенького, открыто обсуждали между собой достоинства его внешности и парадную одежду. Шелестел возбуждённый, рвущийся из-под строгих внутренних ограничений на нормы поведения в церкви говорок, периодически выплёскивались издаваемые не в меру темпераментными прихожанками возгласы восхищения, кто-то щёлкнул мыльницей, кто-то посетовал, что забыл свою дома. Камерами в мобильных телефонах в городе пока широко не пользовались: они были прерогативой исключительно местных тинейджеров — из тех, кто или заходил в церковь редко, или не посещал её вовсе.
Тереса наслаждалась триумфом. Она держалась ровно, будто надела корсет, разделённая идеально гладким пробором голова была видна из всех уголков церкви, победно поблёскивали в свете рассыпанных витражами лучей старинные серебряные серьги в её ушах.
— Э-эй, Тереса, с какого облака спрыгнул к нам этот ангелочек? Надеюсь, он не улетит обратно? Мы его не отпустим, так и сообщи Мадонне!
— Уже бегу, чтобы сообщить, — отвечала Тереса.
— Ах-х! До чего же хорош! Тереса, уступила бы его, а то улетит — не поймаешь, вон какой худенький!
— А ты поймаешь, значит, — усмехалась Тереса.
— Пресвятая Дева, это же надо, какой красавчик появился у Гуттьересов! И чем это они заслужили такую честь?
— Оспариваете, сеньора? — спрашивала Тереса.
— Отдам за него всех своих дочерей, донья Тереса. И тех, кто уже родился, и тех, кто ещё будет…
— Размечтался, — фыркала Тереса.
— Какие глазки, что за носик, это маленький Иисус, наверное, да?
— Где ты видишь Иисуса, Мария-Еухения? — наконец снизошла до разговора Тереса. — Видимо, выпила лишку, когда шла на праздник. Никакой это не Иисус, а просто ангел, которого прислала нам Пресвятая Дева. Они у неё там все такие, неужели не понятно?
— Это не я выпила, это мои глаза вывернулись наизнанку от такой красоты. Всё никак на место не вернутся, уж как я только их не уговаривала, — бойко тараторила в ответ маленькая смуглая женщина, с ног до головы увешанная яркими побрякушками.
— Оно и видно, — лукаво, но добродушно сказала Тереса. — И наизнанку они у тебя не впервой.
— Хватит воображать, Тереса, — продолжила болтать Мария-Эухения. — Лучше выкладывай, в каких потайных углах лежат такие сокровища. Пойду порыскаю, может, найду себе хоть какого-нибудь завалящего ангела!
— Ангелы не приманка для мышей, сеньора, чтобы по углам валяться, — отрезала Тереса и, отвернувшись от украшенной побрякушками собеседницы, села на своё место с видом победительницы.
Ах-х, красота, красота. Не спрашивает разрешения, чтобы войти в твой дом.
И дверей не закроешь перед ней, поскольку бессмысленно.
Всё равно войдёт.
VII

Гонсало распирало от гордости. Ещё бы! Впервые за много лет он оказался круче всех — круче мэра, круче начальника полиции и даже круче Мигеля Фернандеса.
Вон как старается, силясь разглядеть его сокровище!
— Выкуси, сучий сын. Любуйся своими толстухами, — усмехаясь в усы, пробормотал он и, погружённый в собственное величие, не заметил, что уселся на место, которое обычно занимала Инес.
Инес пришлось пересесть и, таким образом, оказаться дальше от маленького гринго. И это в то время, когда ей как никогда хотелось быть рядом, чтобы разделить с вечной соперницей её триумф.
— Тьфу ты, чёрт усатый! Опять на моё место уселся, — возмутилась она, с бешенством взглянув на Гонсало, но он даже не повернул головы в её сторону.
Внутри у Инес вдруг заухало нечто огромное и бездонное, похожее на пещеру с бесконечными переходами и громадными залами, и ей показалось, что она бежит по этим переходам, но не может найти выход просто потому, что его нет и никогда не будет. Необычное состояние испугало её, сердце заколотилось так, будто хотело выскочить из груди, лоб покрылся испариной, по спине побежал холодный ручеёк, и Инес решила, что умирает.
Испуганно заёрзав, она шумно вздохнула и выдохнула, нервно поправила причёску, вновь вздохнула и выдохнула.
Беспокойное поведение Инес стало сильно досаждать Гонсало, и, недолго думая, он шикнул на неё, но не учёл возможностей собственного голоса и акустики зала. Шиканье прозвучало почти как крик, многие обернулись на него, а две сморщенные, как печёные яблоки, старые девы, сёстры-близнецы Анхелика и Лауренсия, сидевшие позади Инес, с удовольствием захихикали ей в спину.
Следом за «печёными сёстрами» и Мигель Фернандес, выразительно сверкнув шальными глазами, спросил со своего места вроде бы в никуда, но так, чтобы его услышало как можно больше народу:
— Кажется, Инес Гуттьерес мешает Гонсало сосредоточиться на молитве? Да, чико? Она мешает тебе? Скажи правду, чико, мы поймём.
Если бы кто-то взглянул на Инес сзади, он бы увидел, как побагровела отложенная временем и любовью к сочным такос жировая складка на её затылке. Такого позора она не испытывала с тех самых пор, когда Гонсало прилюдно закатил ей пощёчину. Они тогда гуляли на очередной ярмарке, и Гонсало, заметив, что Инес стреляет глазами в сторону крепкого парня с золотой цепью на бычьей шее и повадками ярмарочного мачо, вдруг рассвирепел и стал похож на доведённого беспечным тореро быка с корриды, на которой они только что побывали.
— Да ты, оказывается, шлюха, жёнушка! — крикнул ставший похожим на быка Гонсало и при всех закатил Инес пощёчину, затем вынул пистолет и стал стрелять в воздух, попутно выкрикивая оскорбления в адрес ярмарочного мачо.
В ответ ярмарочный мачо тоже выхватил пистолет, но стрелять не стал, а, помахав им в воздухе для острастки, полез на Гонсало с кулаками, и в итоге на ярмарке завязалась драка, в которой приняли участие не только Гонсало и ярмарочный мачо, но и все остальные, включая Инес.
«Ты умрёшь, Тереса! Я тебя убью!» — подумала она, слушая, как смеются позади неё «печёные сёстры».
Мысль об убийстве возникла в Инес неожиданно и разом уничтожила и бездонную пещеру в груди, и унизительные мысли о позоре. Она приосанилась и примирительно похлопала Гонсало по большой руке, чем удивила его даже больше, чем если бы скинула с себя одежду и станцевала голой у алтаря. Он только открыл рот, чтобы спросить, что его милая жёнушка съела утром, что так веселится, но не успел.
На амвоне в сопровождении двух юных помощников появился падре Мануэль, и торжественная служба началась.
VIII

Майклу было невдомёк, какой фурор он произвёл среди прихожан. Тем более ему было без разницы, что там бушевало в груди у Инес. На любопытные взгляды и громкие приветствия он не реагировал никак, равно как и не обращал внимания на то, что многие норовили потрепать его по круглой голове или ещё каким-нибудь образом привлечь его внимание.
Когда они наконец сели, он быстро придвинулся к Тересе поближе, будто искал защиты от назойливых приставаний, и, опустив голову, замер.
Дело было в том, что Майкл впервые попал в церковь, и впечатление от неё оказалось слишком сильным для его не избалованного зрелищами мозга. Незнакомый красочный мир ослепил и оглушил его, белоснежные, устремлённые вверх стены, сводчатые потолки, витражные окна, раскрашенные яркими красками фигуры Девы Марии и ангелов и празднично украшенный алтарь будто вступили в соревнование между собой за то, чтобы привлечь его внимание. К общему великолепию добавились и парадные одеяния священника и его прислужников, а также море цветов и свечей.
Воздух в зале загустел и стал тёплым, людское море успокоилось и настроилось на общую волну, вокруг наступила тишина, и даже потрескивание свечей будто старалось не резонировать уж слишком шумно в ожидании таинства праздника, а звучало в такт общему контрапункту и стихло окончательно, как только под сводами зала зазвучали первые слова праздничной молитвы.
Падре Мануэля Майкл слушать не стал. Он прижался к тёплому боку Тересы и, явно уставший от эмоциональных переживаний, уснул.
Расширились и исчезли стены, без следа растворился потолок, из открывшейся невообразимой вышины полился поток солнечного света, который имел отчётливый лиловый оттенок, несмотря на явную интенсивность и силу, не слепил и не обжигал и к тому же сопровождался прохладным и довольно сильным ветром.
Ожили и выросли до внушительных размеров алтарные ангелы, исчезли куда-то скульптурная топорность и неподвижность их фигур, засияли неземным светом ставшие прекрасными лица, раскрылись за могучими спинами огромные крылья.
Следом ожила и скульптура Пресвятой Девы, которая показалась Майклу необыкновенной красавицей, хотя одновременно смутно напомнила кого-то виденного ранее и, возможно, далеко не такого прекрасного, как она.
— Как ты полетишь без крыльев? — спросил он, но Пресвятая Дева лишь улыбнулась в ответ, взяла Майкла за руку и понеслась вверх с такой лёгкостью и быстротой, что не было никаких сомнений в том, что она сама — как белоснежное крыло.
— Скажи, это ты? — стараясь перекричать шум ветра, крикнул он. — Ты что, прилетела за мной?
Но Пресвятая Дева не отвечала, а стремительно летела вверх, рядом неслись ангелы, по-прежнему ровно и сильно свистел ветер, далеко-далеко внизу остались и городок, и церковь, и вообще вся земля.
И тут Майкл увидел Тересу.
Подперев руками бока и по-мужски расставив ноги в нарядных чёрных туфлях на небольшом каблуке, она стояла в центре поляны, на которой не было травы, а только твёрдо утрамбованный земляной грунт.
Как может быть только во сне, Тереса находилась очень далеко и одновременно близко от него, и Майкл уже знал, что она затем и стоит там, на поляне, чтобы присматривать за ним. И сразу пришло успокоение. Раз Тереса здесь, можно лететь куда угодно. Она рядом, она следит за ним, а значит, всё будет в порядке.
Ещё Майкл заметил, что эта Тереса, из его то ли сна, то ли видения, значительно моложе и красивее той, что осталась в церкви.
Они встретились глазами, и она рассмеялась счастливым молодым смехом, не слышным из-за разделявшего их вроде бы громадного расстояния, но ощущаемым с той степенью чёткости и достоверности, какая бывает только во сне.
Бликовали в лучах невидимого лилового солнца серебряные серёжки в её ушах.
Пока Майкл разглядывал Тересу, Пресвятая Дева улетела, а с ней улетели и ангелы, но он не испугался и продолжил мчаться в неизвестность сквозь залитые лиловым светом просторы. Тереса по-прежнему внимательно наблюдала за ним, и, набравшись смелости, он махнул ей рукой. Она радостно ответила, и воодушевлённый возникшим контактом Майкл окончательно освободился от ещё жившего в нём напряжения и понёсся вверх, в бесконечную, пронизанную лиловыми лучами синеву.
Он не понимал, как это получается — лететь, и летит ли он вообще, ведь он не мог видеть себя со стороны. Просто он чувствовал, что летит, и ему никогда в жизни не было так хорошо.
Или нет, было разок, когда они втроём с тем водилой и матерью ехали по пустынной дороге под раскачивавшимся в разные стороны искусственным беличьим хвостом.
Точно. Пожалуй, тогда было так же хорошо.
IX

— Мигелито, Миге… Ты что, заснул, маленький мой? Мигелито! Проснись, малыш, скоро всё закончится, мы поедем в город, будем гулять и веселиться, я накуплю тебе всего, что пожелаешь… Уф-ф, слава Пресвятой Деве, очнулся! С тобой всё в порядке, мой ангел?
По прерывистому шёпоту Майкл понял, что Тереса волнуется, и, неопределённо, но вполне уверенно мотнув головой, услышал, как она говорит, явно обращаясь к Гонсало:
— Спасибо Пресвятой Деве, а я-то подумала, уж не сомлел ли наш Мигелито? Не пугай меня, малыш.
Потянувшись, он огляделся, но тут голова его стала клониться вниз, глаза слиплись, и он уже крепко и без всяких снов и видений заснул.

Месть
I

Восемь долгих лет после памятного, восьмого по счёту покушения на дона Паоло понадобилось Стиву и Джанни, чтобы вырваться из его душных объятий. Джанни сильно изменился за эти восемь лет. Научился смотреть на смерть без приступов тошноты, мог сохранять непроницаемое лицо в моменты душевных потрясений и признал, наконец, что главное в жизни не цель, а дисциплина, при помощи которой её достигают.
А ещё он научился говорить женщинам «нет».
— Не бойся нагрубить дурочке, она всё равно ни черта не поймёт, — учил его Стив. — Избегай стерв, от них одни неприятности. Некоторые девушки — такие липучки, что не отлипнут, если дашь слабину, ещё и гадят исподтишка. Ищи ЕЁ. Ту, которая будет тебя любить по-настоящему и принимать тебя таким, какой ты есть.
— Ты имеешь в виду мою мать? — иронизировал Джанни в ответ, однако слушался Стива: избегал стерв, был жёстким с липучками и всё искал ЕЁ, но чем дальше, тем больше укреплялся в мысли, что вряд ли найдёт.
— Я не думаю, что женюсь когда-нибудь, — делился он со Стивом своими выводами. — Да и что я смогу дать, кроме своих воспоминаний?
Они больше ни разу не говорили об ангеле, но это ничего не значило, потому что ставшая общей тайна превратилась в намертво объединивший их символ.
Случись иначе, они бы не выжили.
II

Жизнь в доме дона Паоло к тому времени стала почти невыносимой. Он старел, но не слабел, дел становилось всё больше, его требования — жёстче, сам он — всё подозрительнее и жаднее, а необходимая для успешного осуществления мести ситуация никак не наступала. Рисковать же просто ради риска Стив не считал нужным.
Из-за невозможности что-либо изменить он постоянно пребывал в мрачном настроении, много и тяжело пил, курил по три пачки в день, шатался по женщинам и менял их со скоростью, о которой можно было сказать, что она вызвана скорее нервным фактором, нежели поиском идеала.
— Хочу уехать куда глаза глядят! — жаловался он Джанни. — Туда, где нет ничего из этой жизни. Хочу на Луну. Как ты думаешь, я встречусь там с ним?
— С моим папашей?
— Ха-ха-ха-ха! Вот это будет сюрприз для меня, чувак. Открываю я ракетный люк и вылезаю на чёртову лунную поверхность, ну чисто твой Нил Армстронг. А там меня встречает дон Паоло собственной персоной. «Привет, сынок, — говорит он мне. — Ну-ка, плати по счетам!»
Джанни, конечно же, понял, кого имел в виду Стив, но намеренно прикинулся простачком, так как уже давно заметил, что лучше не распалять друга разговорами об ангеле. Стоило заговорить о нём, как Стив сразу становился сам не свой, начинал задираться и стремительно поворачивал беседу к ссоре.
Несмотря на тяжелейшие условия, они потихоньку готовились осуществить задуманное. Исподтишка записывали беседы дона, поэтапно, рискуя каждую секунду быть раскрытыми, фотографировали документы, хранившиеся в его потайном сейфе. К сейфу никто, кроме дона, доступа не имел, но Стив всё-таки сумел разгадать комбинацию цифр, что оказалось весьма сложным делом даже для него, выучившего ход мыслей хозяина сейфа наизусть.
Дон Паоло об умении Стива читать его мысли не знал, но догадывался. Сколько раз Стив видел, как он недовольно покачивает головой во время долгих пауз, вызванных его рассуждениями, сколько раз чувствовал на себе его испытующий взгляд, почти невидимый из-под затемнённых стёкол очков в старомодной черепаховой оправе.
Но дон Паоло, без сомнения, постарел, иначе он следил бы не за Стивом.
Он бы, конечно, следил за Джанни.
— Держу пари на то, что десять дней не трону ни одну девчонку, даже если все они разденутся и встанут передо мной голыми. Джан, а ты любишь, когда девочки вот так стоят перед тобой голенькие, буквально в чём мать родила? А-ха-ха-ха, любишь, кто бы сомневался! Так вот, я не трону ни одну такую голенькую малышку, если выяснится, что я ошибся в расчётах. Мне плевать на большую часть содержимого сейфа, да и что там, чёрт возьми, лежит? Ну, баксы, куда же без них, ну, пара хороших пистолетов, я даже знаю, каких. Нас интересует другое. Документы! Вот это и есть то, что нам с тобой нужно достать из грёбаного железного гроба. Бумажки с компроматом, столбики с фамилиями, номера банковских счетов. Отдаём их, кому следует, добавляем предварительно собранные записи и сливаем дона, словно гнилую воду. Да, и ещё камни! У дона Паоло ведь лежит в ящичке небольшой такой мешочек с большими такими камушками. Документы для врагов дона, камни для нас с тобой, и ещё один маленький красный блокнотик с именами и цифрами, так, на всякий случай, — и путёвка в новую жизнь обеспечена. Мы не можем уйти отсюда просто так, с пустыми руками. Без бабла мы с тобой — куча отмороженного дерьма, пустышки, дрочеры-фуфлошники. Кем ты будешь работать, если придётся начать новую жизнь без гроша в кармане? Инструктором по «Камасутре», по-видимому. А кем буду я? Тренером по стрельбе или, на худой конец, киллером? Нет, так не пойдёт. Нас с тобой, Джан, устраивает только программа-максимум. А что такое программа-максимум? Мы оба богаты, и весь мир у наших ног!
Джанни всегда соглашался, слушая подобные монологи друга.
Оба вели себя в те годы бесстыдно. Дрались в кровь между собой и с другими, надирались в барах до свинского состояния, орали песни, сидя на капоте мчащегося кабриолета, раздевшись догола, лезли в океанские волны.
И ждали, ждали…
III

— Форцани у телефона.
— Сеньор Форцани, это я, ваш доброжелатель. Я звонил накануне вашему человечку.
— Я слушаю.
— У меня всё готово. Мне понадобится пять минут после того, как ваши люди войдут. Вы же понимаете, без меня обещанных документов вам не видать.
— Парень, у меня должны быть гарантии.
— Понимаю, сеньор Форцани. Я дам вам гарантии. Я буду сидеть завтра в четыре часа пополудни в кафе «Безумный мышонок», что в Санта-Монике. У меня в руках будет синяя папка, и, уходя, я оставлю её на столе. В папке — часть отснятого материала. Очень небольшая часть, сеньор Форцани. Через два часа после того, как ваши люди заберут папку, я позвоню и выслушаю ваш ответ.
— Ладно. Попробуем.
Карлито Форцани положил трубку и задал один-единственный вопрос напряжённо ожидавшим окончания разговора парням:
— Кто придумывает эти чёртовы названия для кафе?
Молодой, набирающий силу клан дона Форцани стал наступать дону Паоло на пятки уже лет пять назад, но для того, чтобы окончательно уничтожить могучего соперника, людям Форцани не хватало ни сил, ни мозгов. Однако пару лет назад глава клана, амбициозный, но недалёкий Джонни Форцани, умер, его место занял его сын Карлито, и с тех пор всё изменилось.
Карлито Форцани выглядел настоящим недорослем на фоне традиционных калифорнийских главарей, но Стив недаром обладал способностями к прогнозам и стратегии и, когда Карлито заступил на пост главы клана, сказал Джанни, что именно с ним можно будет договориться о совместных усилиях по устранению дона Паоло.
— Карлито — тот, кого мы с тобой ждали столько лет, Джан, — сказал Стив. — Он хитёр и беспринципен, а ещё он сотрудничает с ФБР.
— Откуда ты знаешь?
— Оттуда, Джан. Какая тебе разница? Мы поставим на него. Приступай.
И Джанни стал действовать.
— О Мадонна! Это же младший сыночек дона Паоло! Лопни мои глаза, дон Карлито умрёт от удивления! Какие времена настали, Чако, какие времена! Родной сын предаёт отца! Прав дон Карлито, когда говорит, что мафия меняется. Разве можно было ещё пару десятков лет назад представить что-либо подобное?! Господь удивляется, глядя на нас, да нет, Чако, не удивляется, он потрясён! Как мне смотреть в глаза собственному сыну после того, что я увидел сегодня?!
— Хватит болтать. Видишь, он встаёт? Вон и папку оставил. Иди…
Закрученный механизм предательства нельзя остановить, потому что, даже если предатель остановится на полпути, сама возможность свершения предательства меняет его изнутри.
Предатель всегда осознаёт факт своего предательства и становится его частью. Это неизбежно, потому что для свершения предательства нужны ум и воля, а откуда их взять, если не из себя? Предательство малодушно, и одновременно это акт смелости.
Или отчаяния.
Для кого как.
IV

— Значит, так. Давай ещё раз. По нашему вызову приезжает разносчик пиццы. На глазах у всех приезжает, ранним утром. Мы долго слушаем ругань дона за то, что вызвали курьера на дом. Затем каемся. Разносчик, конечно, уезжает, но уже с дубликатом ключей от задних ворот, а мы жрём эту чёртову пиццу, тоже на глазах у всех. Через два часа ты перекидываешься парой слов с охранником у этих самых ворот, затем угощаешь его колой, которую вроде бы открываешь у него на глазах. Он вырубается через минуту, цианид действует быстро, а через две минуты мы с тобой устраиваем дебош со стороны фасада. Парни, конечно, бросаются нас разнимать. Надеюсь, ты понимаешь, что я буду бить тебя по-настоящему. Пока идёт разборка, люди Форцани проникают на территорию с той стороны, где ты отравил охранника. Начнётся пальба, а мы с тобой побежим защищать дона, поскольку это наша прямая обязанность и все знают о ней. Дон не полезет в бункер до последнего, уж я-то выучил его повадки наизусть, поэтому у нас будет немного времени, и люди Форцани будут помнить об этом.
— Сколько это — немного?
— Примерно десять минут. За эти десять минут мы должны успеть уничтожить дона, опорожнить сейф и уйти по открытому Форцани коридору. Денег не берём, как договаривались, только камни и документы. Затем ты звонишь и передаёшь им оставшуюся часть информации. А блокнот и камни — это уже гарантия нашего будущего. Точнее, нашего безбедного и безопасного будущего. А людей Форцани мы позже накроем. Всех. Чтобы никто не смог проболтаться. Так вот.
— Стивви…
— Чего тебе, парень?
— А если сорвётся?
— Смерть наша будет страшной, Джан. И потом. Это же твой… Ну, ты понял… Мы ещё можем отыграть всё назад.
— Мне нечего терять. Матери и братьев нет в живых, а он… Я ничего ему не должен!
— Точно?
— Да.
— Боже, благослови нас.
Дон Паоло единственный раз снял очки с затемнёнными стёклами. Аккурат перед смертью. И смотрел он не в дуло пистолета и не в глаза Стиву, в которых мог бы увидеть победную ухмылку.
Он смотрел на копавшегося в сейфе Джанни.
— Не надо было жениться на женщине с дурной кровью, — сказал дон Паоло, и это были его последние слова.

Путь наверх

I

Стив и Джанни вынырнули в Нью-Йорке через два долгих года. На руках у них была вырученная от реализации прихваченных у дона Паоло бриллиантов солидная сумма в кэше, а в банке лежал не менее солидный анонимный счёт, полученный в обмен на вынесенные из потайного сейфа записи.
От своей доли денег Джанни отказался.
— Мне они ни к чему, — сказал он Стиву. — Когда разбогатеешь, просто возьмёшь меня к себе на работу. Или на содержание. Как тебе больше нравится, хе-хе.
Стив не удивился решению друга. Джанни всегда был оригиналом, не стал исключением и этот случай.
Они сели в самолёт, взявший курс на Нью-Йорк, и уже в салоне Стив обратился к обслуживавшей их стюардессе:
— Пожелай нам удачи, красотка, она нам очень нужна.
— Охотно, — очаровательно улыбнулась стюардесса. — Я уверена, что у вас всё получится, джентльмены.
— Я же сказал, что ты красотка, — блеснул ответной улыбкой Стив.
У них остались прежние имена, но появились новые документы и, как следствие, — новые биографии.
— Чем проще схема, тем она гениальнее. Никому и в голову не придёт искать нас под нашими же именами, — сказал Стив, когда Джанни засомневался в целесообразности столь необычного способа конспирации.
Джанни не стал спорить. Их уже и вправду некому было искать.
Чтобы как можно лучше вжиться в новый образ, подаренный неким уже лет пять как умершим инженером Стивеном Гордоном Дженкинсом, Стив ознакомился с основными принципами монтажа холодильных установок, вызубрил перечень изучаемых инженерами-монтажниками дисциплин и мог в двух словах охарактеризовать каждую из них.
Джанни же ни с чем таким не знакомился. Его тёзка, мирно спавший вечным сном на одном из забытых калифорнийских кладбищ, при жизни был не только горьким пьяницей, но и неплохим художником, а по части живописи у Джанни всегда было всё в порядке. Он любил искусство с детства и многое знал о нём.
После погружения в азы монтажа холодильных установок Стив лёг в одну из тех косметологических клиник, где не задавали лишних вопросов, и подкорректировал внешность. Выпрямились слегка оттопыренные уши, заострились скулы, стал тоньше кончик носа, засияли керамической белизной зубы, на подбородке появилась весьма украсившая его ямочка.
— Я не боюсь, что меня узнают, — объяснил он Джанни своё желание изменить внешность. — Меня попросту некому узнать. Но я должен вжиться в качественно новый образ.
— И как? Получается?
— Смотри. Вот он я, новый Стивен Гордон Дженкинс. У моего тёзки даже второе имя с моим совпадает. С ума можно сойти, будто он специально родился, чтобы помочь мне. Значит, так. Вот он я, Стив Дженкинс, двадцати восьми лет от роду, несколько лет назад окончил университет и получил специальность инженера — монтажника холодильных установок. Я сирота, родители погибли, когда мне было всего шесть. О чёрт! Это потрясающе, Джан, у холодильного Стива Дженкинса тоже погибли родители. Правда, их никто не убивал, они погибли в автомобильной аварии, но какая, в сущности, разница? Он рос сиротой, как и я.
— Зачем ложиться в клинику и при этом оставлять своё родное имя? — спросил Джанни.
— Пойми, макаронник, клиника и биография — часть моего нового образа, а имя — дань памяти о семье. Хочешь своё менять — меняй. Я уже предлагал, но ты отказался. Не приставай, лады?
И Стив пускался в длинные рассуждения о том, как важно состояние души для будущего успеха.
Он бросил курить гораздо раньше Джанни, часами тренировался в спортзале и ежедневно совершал тренировочные пробежки.
— Я должен стать новым Стивом Дженкинсом, — не уставал повторять он. — Тем Стивом, в которого поверят все. И в первую очередь — я сам.
Все два года подполья он готовил себя к новой жизни, и, видит бог, ему это удалось.
II

Нью-Йорк поразил Стива бешеной энергией и количеством сосредоточенных в нём денег.
— Джан, смотри, они же везде — сверху, снизу, отовсюду нагло громоздятся передо мной огромными каменными мешками! — кричал он, не в силах сдерживать рвущиеся наружу эмоции. — Мать твою, это же какой-то триумф! По телеку сколько раз видел, но воочию от этого города совсем другие впечатления, и я пьянею от него так, что еле держусь на ногах!
После трёх дней изнурительного марафона по городским улицам он заявил Джанни:
— В этом чёртовом городе намешано столько же дерьма, сколько и во мне. И я больше не появлюсь на его улицах, пока не добьюсь своего. Клянусь честью, ноги моей здесь не будет. Этот город бросил мне вызов — и я его принимаю!
Джанни не возражал. Ему было всё равно, где находиться, главное, чтобы Стив был рядом. С того дня они безвылазно засели в мотеле. Джанни выходил на улицу лишь затем, чтобы купить кое-что из еды и газет, а Стив вообще не выходил. Он читал, смотрел телевизор и думал о чём-то своём.
Они прожили вот так, отшельниками, почти неделю, в прокуренной прошлыми постояльцами комнате, на разобранных постелях, среди раскиданных в беспорядке газетных листов и пестревших броскими заголовками журналов. Стив искал вдохновения в колонках объявлений, а Джанни ждал, когда же оно, наконец, придёт и они съедут из этой пропылённой комнаты с видавшими виды кроватями и низким потолком в другое, возможно, более приятное для него место.
Сквозь открытое окно круглые сутки врывалось внутрь оживлённое автомобильное движение.
Джанни ненавидел уличный шум, но Стив задыхался в любом помещении с запертыми окнами, и Джанни оставалось лишь возмущённо морщить лоб и выразительно вздыхать по ночам.
— Подрочи, парень, станет легче, — шутил по этому поводу Стив.
В ответ Джанни молчал и мечтал о том, что когда-нибудь купит себе дом в самом тихом месте, какое только можно представить.
«Ты будешь жить в полной тишине, Джо Альдони!» — думал он, затыкая уши приобретёнными в ближайшей аптеке берушами при очередной тщетной попытке заснуть.
III

День, когда пришло время изменений в их со Стивом жизни, начался для Джанни очередным жирным сэндвичем и наспех проглоченным отвратительным кофе.
Мысленно кляня себя за то, что поленился купить таблетки от изжоги, он прикрыл недоеденную еду салфеткой, запрыгнул на кровать и щёлкнул телевизионным пультом.
Рядом шелестел страницами свежей прессы Стив, что-то бормотал телевизор, и Джанни не заметил, как задремал, и даже не понял, сколько прошло времени, когда Стив сильно толкнул его в бок.
— Ты в курсе, что напугал меня? Надеюсь, началась атомная война, иначе я выкину тебя в окно, — недовольно буркнул Джанни.
— Смотри туда, — не обратив внимания не его брюзжание, указал на экран Стив. — Вот то, что нам нужно. Вот то, что я искал в газетах и журналах, то, из-за чего я сижу здесь, в этой кошмарной дыре.
Джанни уставился в телевизор, но ничего такого, ради чего надо было делать подобные заявления, не увидел.
По кабельному каналу показывали светскую хронику. Сияли драгоценностями ухоженные женщины в бальных нарядах, сверкали улыбками холёные лица мужчин, с ловкостью цирковых артистов разносили искрящееся в тонком стекле бокалов шампанское официанты. В оживлённой толпе периодически мелькали лица светских знаменитостей и известных политиков, а операторская камера жадно наводила на них свой объектив. Было заметно, что всё действо организовано максимально торжественно и с размахом.
Вслушавшись в закадровые комментарии, Джанни понял, что смотрит репортаж с благотворительного вечера, прошедшего накануне в одном из фешенебельных нью-йоркских отелей. Мероприятие посвящалось проблемам рака поджелудочной железы и было организовано, как сообщил ведущий, благотворительным фондом фирмы «Маклинни Корпорэйшн» при участии лично экс-сенатора Эндрю Маклинни, президента упомянутой фирмы.
На утопавшей в цветах небольшой сцене хорошо поставленным голосом произносил речь высокий широколицый человек в безупречном сером костюме.
— Эндрю Маклинни, — заговорил Стив. — Пятьдесят восемь лет, потомственный бизнесмен и политик чуть ли не в третьем поколении, президент благотворительного фонда «Помощь и участие» и глава «Маклинни Корпорэйшн».
— И что?
— У него дочь и сын, — не реагируя на вопрос, продолжил Стив. — А, кстати, вот и она. Мать твою, уже убрали камеру! Ты увидел?
— Ну, увидел.
— Марша Маклинни, двадцать восемь лет, разведена, восемь месяцев была замужем за каким-то автогонщиком. Ха-ха, как долго. Закончила Гарвард, работает в фирме отца.
Стив повернулся к Джанни в ожидании ответа.
— Чего уставился, парень? Я не понимаю ни черта, не видишь? — сказал Джанни.
— Я женюсь на этой чёртовой Маклинни.
— Женишься? Она, конечно, ничего, но…
— Дело не в этом, Джан.
— А в чём?
— А в том, макаронник, что женитьба на девице Маклинни — это прямой путь наверх. Бывший сенатор занимается благотворительностью, у него незамужняя дочь и, главное, огромные связи. Женившись на ней, я получу доступ туда, куда просто так не попадёшь, даже если ты самый распрекрасный принц.
— Если ты распрекрасный принц, ещё как попадёшь, я думаю.
— Что ты говоришь? И где же этот Стив Дженкинс — распрекрасный принц? Я что-то не вижу. Не-е-ет, туда можно попасть, только став своим. И я им стану.
— А меня выкинешь?
Стив засмеялся, вскочил с кровати, присел рядом с Джанни и, приобняв его за плечи, сказал, глядя на него с выражением восторженного умиления:
— Куда я без тебя, сукин ты сын? Ты же моя вторая половинка!
— А ангел, выходит, третья?
Не ответив на реплику Джанни, Стив вскочил с постели и, решительными шагами измеряя узкое пространство, заговорил так, будто, кроме него, в номере никого не было:
— Надо пробраться туда, где она работает, то есть в офис. Нет, ещё вернее будет найти её там, где она проводит время. И надо во что бы то ни стало обратить на себя её внимание. Главное — обратить на себя её внимание. А потом я возьмусь за дело, и всё — мы на самой вершине.
На последних словах Стив громко хлопнул в ладоши.
— Ну, как тебе мой план? — воодушевлённо спросил он.
— Как ты не понимаешь, Стивви, что тебе не позволят на ней жениться!
— Почему?
— Она наследница, богачка, и у неё наверняка куча поклонников, которые буквально все из её обоймы. С папашами — денежными мешками, с университетскими дипломами и семейными традициями. Нам с тобой нечего там ловить. И вовсе не потому, что мы не хотим. Нас туда просто не пустят.
— Интуиция мне подсказывает, что тут что-то не так. Я, конечно, буду всё проверять. Но что-то говорит мне, что дела обстоят не так, как ты говоришь.
— В смысле?
— В смысле… Ладно, не будем торопить события. Разузнаю — расскажу. А сейчас мне позарез необходимо трахнуться с какой-нибудь красоткой, и желательно смешанных кровей. Обожаю мулаток и метисок всех типов, хотя и остальные тоже сойдут. Давай, папочка, двигай конечностями на рецепцию, я думаю, там тебя обеспечат всем необходимым, быстро, быстро!

Падре Мануэль

I

Уже почти все прихожане вышли на слепящее полуденное солнце, и церковный зал опустел, но в воздухе продолжал витать шлейф в виде запахов, обрывков фраз и перекрёстного обмена взглядами. А иначе и быть не может. Людское тщеславие — слишком сильное состояние, чтобы исчезнуть сразу.
До конца службы не оставлявший попыток разглядеть маленького гринго Мигель Фернандес вышел из церкви одним из последних.
Гринго, которого привели в церковь «придурочные», как он их называл, Гуттьересы, очень заинтересовал Мигеля. Но не в том смысле, о котором можно было подумать. Любителем детских услуг Мигель Фернандес никогда не был, и дети интересовали его исключительно как живой товар, ведь он отлично знал, сколько важных дел можно сделать с помощью вовремя преподнесённых красивого мальчика или красивой девочки. Испытанный в церкви охотничий азарт, вызванный ажиотажем вокруг мальчишки, был лучшей иллюстрацией тому, что предчувствие его не обманывало, ведь, как болтала жена Мигеля, Мария-Луиза, бывшая самой, наверное, большой сплетницей в городе, Гонсало Гуттьерес подобрал гринго прямо на улице, и это милое обстоятельство однозначно развязывало Мигелю руки. Раз Гонсало подобрал мальчишку на улице, значит, можно будет не опасаться последствий и спокойно прибрать чужую добычу к рукам, тем более что Гуттьересам она точно ни к чему.
«У них есть внук, — думал он во время службы, делая вид, что внимает священнику. — Какого хрена они решили, что могут воспитывать чужого ребёнка? Мне лучше знать, что с ним делать. Придурки, как пить дать придурки. Правда, за их спиной дон Гаэль. Но… он поймёт меня правильно, если вдруг узнает, кто приложил руку к исчезновению мальчишки. Он-то не придурок, в отличие от них. Пресвятая Дева, когда же закончится эта служба? И где носит другого придурка, Панчито? Самому пришлось машину вести сегодня. Отжарю сучонка за это по самые гланды! Чёрт, Мигель, хватит! Ты же в церкви!»
Он украдкой вытер повлажневшие губы и сосредоточился на падре Мануэле.
II

Влажные мысли о Панчито имели основание. Ещё сидя в тюрьме, Мигель пришёл к выводу, что лучшее изобретение Творца среди всех других его изобретений — это не любовь мужчины и женщины, и не секс, и не рождение детей, и не богатство и власть, и даже не молодость, а подчинившийся и отдающийся ему, Мигелю Фернандесу, мужчина. Впервые в жизни — а до тюрьмы у него не было подобного опыта, овладев в полутьме узкого камерного пространства своим сокамерником, Мигель испытал не сравнимое ни с чем по остроте удовольствие, своей грубой засасывающей сладостью тут же, что называется, не сходя с места, навсегда определившее его главный жизненный приоритет.
Нагнуть, крепко схватить за худые бёдра, овладеть без этих дурацких прелюдий, услышать ответный стон, в котором всё намешано — и боль, и страсть.
Что может быть прекраснее?
И пристрастием Мигеля с тех пор так и остались мужчины определённого типа, один в один напоминавшие того сокамерника: молоденькие, тщедушные, с тощими ногами, плоской вислой задницей и простыми, ничем не выделяющимися лицами среднестатистического уличного прохожего.
Толстый и неповоротливый в детстве, повзрослев, Мигель превратился в плотного и ловкого мужчину среднего роста, с широкими плечами и сильными икрами человека, имеющего врождённые способности к игре в футбол. Несмотря на довольно весёлый нрав, он отличался бычьим упрямством и склонностью к интригам, много раз сослужившим ему верную, но рискованную службу, поскольку запретные приёмы тем и опасны, что легко могут обернуться против тех, кто их применил.
Поняв, что тяга к хлюпикам не случайность, а сознательный жизненный выбор, Мигель тем не менее продолжал уделять внимание и прекрасному полу, доказав свою благосклонность к женщинам женитьбой на толстой и страстной Марии-Луизе, через девять месяцев подарившей ему такую же толстую дочь, которую назвали Консуэло в честь умершей незадолго до свадьбы тёщи, что весьма обрадовало Мигеля, так как ещё одну беспечную толстуху он бы, наверное, уже не выдержал.
Кроме Консуэло, Мария-Луиза ему так никого и не родила. Но Мигель не бросил её, как следовало бы ожидать в его случае, а, наоборот, всячески демонстрировал в браке и свою приверженность к семейным ценностям, и самые нежные чувства, и умение поддерживать огонь страсти после семнадцати лет брака.
И нельзя было сказать, что он притворялся. Нет. Мигель был вполне искренен в своей любви к семейному очагу.
Тягу к хлюпикам он скрывал от окружающих самым тщательным образом, и знал о ней только один человек — его шофёр Панчито, тот самый сын веселушки Маргариты, раскатывавший назло Гонсало на красной машине с лакированными боками в один из жарких осенних дней.
К взаимному удовольствию или на свою беду — кто их поймёт на самом деле, этих педиков, — Панчито оказался тем самым, столь привлекательным для Мигеля, молоденьким и вертлявым юношей. Устоять перед таким соблазном Мигель, конечно же, не смог и в один далеко не прекрасный день просто изнасиловал своего шофёра прямо на сиденье автомобиля, после чего дал плачущему Панчито денег и одновременно нашептал на ухо целый ворох угроз на случай, если он вздумает проболтаться.
С той поры встречи между ними стали происходить более или менее регулярно, и место для свиданий было облюбовано удачное — в тайном домике Мигеля, спрятавшемся от посторонних глаз в горах к северу от города.
И называл Мигель своего шофёра не так, как звали его все, — уменьшительно-ласково, Панчито.
А коротко.
Панчо.
Будто стрелял.
То, что он так и не разглядел маленького гринго в церкви, не сильно огорчило Мигеля. По опыту он знал, что, если суждено, мальчик обязательно попадётся ему вновь, поэтому он не стал дожидаться, пока Майкла выведут на улицу, и, схватив в охапку Марию-Луизу и остальных своих женщин, быстро ретировался с площади домой, где его уже ожидали обильно накрытый стол и полдюжины ледяного тёмного пива — его любимого напитка.
III

В опустевшем церковном зале остались только Гуттьересы, вынужденные ждать, пока проснётся Майкл, падре Мануэль и без перерыва болтавшая ему в спину донья Кармела, супруга прокурора Лопеса, мрачного, замкнутого человека и к тому же тайного, как говаривали злые языки, алкоголика.
«Немудрено, — злословил по поводу рассказов об алкоголизме прокурора Лопеса Гонсало, который любую информацию умудрялся проецировать на себя. — Пресвятая Дева подтвердит, что с такой болтушкой, как донья Кармела, и я бы стал неизвестно кем».
Продолжая вежливо кивать трещавшей без перерыва донье Кармеле, падре Мануэль одновременно не сводил глаз с Гуттьересов, которые столпились в узком проходе между рядами над чем-то, по-видимому, очень интересным для них. Сам Гонсало при этом стоял, наклонившись в обратную от падре сторону, отчего падре был вынужден против своей воли обозревать его обтянутый тёмными брюками внушительный зад, да и остальные тоже вели себя не лучшим образом, точнее, просто игнорировали присутствие рядом с ними духовного лица.
Проявление столь открытого неуважения одновременно возмутило и удивило падре Мануэля, ведь подобной фамильярности ни Гонсало, ни его семья никогда себе не позволяли. Не в силах больше сдерживать любопытство, он протянул руку в сторону доньи Кармелы и, попросив её замолчать, двинулся в направлении столпившихся в проходе людей, а прерванная на полуслове донья Кармела послушно засеменила следом за священником.
IV

Невысокий, с трудом набравший необходимый для солидности жирок, с залысинами на лбу, начинающими обвисать щеками, круглыми глазами и покатыми плечами, падре Мануэль всегда помнил, что Господь любит всех своих чад. И даже тех, кто получил место не в центральных районах страны, а на севере, в симпатичной провинциальной церкви несимпатичного и очень провинциального города, где вынуждены терпеть местные нравы, представлявшие собой смесь фанатичного почтения с внутренней распущенностью и жестокостью, столь характерные для находящихся на обочине цивилизации городов. И именно память о Божьей любви помогала падре Мануэлю преодолевать не только глубокую неудовлетворённость местом пребывания, но и собственные комплексы, основным из которых был комплекс презрения к собственной персоне.
Падре Мануэль считал себя худшим из неудачников в и без того внушительном мире таких же неудачников, к тому же не умел и не хотел сближаться с людьми, которых презирал ещё больше, чем себя. Из-за усиливавшейся с каждым годом мизантропии падре Мануэлю не с кем было даже поговорить. Разве только с Господом на небесах и деревянной скульптурой ангела, стоявшей с незапамятных времён на старинной конторке в его крошечной келье.
Сочувственно наклонив вправо раскрашенную голову с пронзительно-синими безвекими глазами и улыбаясь тёмно-вишнёвой улыбкой, ангел часами внимал священнику, и не было для Мануэля друга ближе его.
— Ты единственный, кто знает обо мне всю правду! — изливал он душу ангелу. — Почему я родился таким неудачником? О, ну как же так! Ты же знаешь ответ. Я не достоин лучшей участи? Ах да, ты спрашиваешь, какой именно?
Падре разражался саркастическим смехом и повторял:
— То есть тебя удивляет, что ничтожный Мануэль вопрошает небеса о лучшей участи? Ты ведь это хотел сказать?
Ответное молчание ангела падре каждый раз истолковывал то положительно, то отрицательно, в зависимости от того, насколько далеко в тот или иной момент распространялось его стремление к самобичеванию. Но ни излияния, ни жалобы не спасали падре Мануэля от глубокого разлада с самим собой, и чем дольше он служил здесь, в этой небольшой церкви, в глухом углу севера страны, тем сильнее становилась трещина в его душе.
— Он не любит меня, — жаловался падре Мануэль ангелу, указывая вверх. — Помоги мне. Поговори с Ним, скажи Ему. Пусть проявит милосердие к рабу Его. Сколько можно ждать? Сколько можно?
V

Падре Мануэль прошёл между рядами и позвал было Гонсало тихим, исполненным натренированного благочестия голосом, но Гонсало его не услышал. Тогда падре подошёл поближе и, стараясь быть деликатным, похлопал его по спине. Гонсало в ответ не обернулся, но, машинально отреагировав на похлопывание, отодвинулся в сторону, как это делают увлечённые своим занятием люди, и падре смог заглянуть в открывшийся проём.
То, что он увидел в проёме, поразило его. Перед падре, подобрав под себя длинные ноги и положив круглую красивую голову с рассыпавшимися в стороны кудрями на колени Тересы Кастилья, крепко спал незнакомый мальчик лет шести, явно не мексиканского происхождения.
«Гринго? — подумал падре Мануэль, невольно употребив сленговый вульгаризм, который за время его пребывания в городе уже успел залезть к нему в подкорку. — Где-то я его видел. Где же я мог… Нет! Не может быть! Пресвятая Дева! Нет! О Господи, и ты, Дева Мария! Да это же мой ангел с конторки в келье! Нет-нет, не он, этот ещё очень маленький. А может, это его сын? Дурень, у ангелов не бывает сыновей! О Господи, Пресвятая Дева и все святые! Ангел! Настоящий!»
Инес единственная не стала смотреть, как спит Майкл. Злая на заснувшего некстати гринго, на Тересу, усевшуюся ему чуть ли не на голову, будто она не почтенная матрона, а наседка из их домашнего курятника, на приклеившегося к ним обоим Гонсало, Инес демонстративно отошла в главный проход между рядами и встала там в выжидательной позе. И поэтому видела, как падре Мануэль подходит к Гонсало и хлопает его по спине, и как отшатывается, заметив спящего Майкла, и как начинает истово осенять себя крестным знамением.
— Ничего себе… — пробормотала она, не раздумывая вернулась обратно, пробралась между вторым и третьим рядами церковных скамей и, перегнувшись через деревянную спинку, довольно резко хлопнула по щеке спящего Майкла.
Неожиданное нападение Инес застало Тересу и Гонсало врасплох, зато разбудило Майкла, и он растерянно, как это бывает с внезапно проснувшимися людьми, сел и стал оглядываться.
— Не бойся, Мигелито, — ласково сказала Тересита. — Это мы, Гонсалито и я. И мы тебя в обиду не дадим. Пусть только попробуют, — тут она гневно взглянула на Инес, — и мы им так зададим, что адова сковорода покажется райским местом.
— Тьфу! — в сердцах воскликнула Инес, резко повернулась и, пронёсшись по узкому проходу, выскочила в главный пролёт между рядами скамеек.
— В последний раз терплю это безобразие! — крикнула она уже оттуда. — Носятся тут с приблудными, надоели хуже смерти, бездельники!
И, не оглядываясь, покинула церковь.
VI

Крики Инес окончательно разбудили Майкла, он встал и, мимоходом улыбнувшись Гонсало, как ни в чём не бывало направился к выходу. Следом тут же потянулись Гонсало с Тересой, за ними, как заворожённый, шёл падре Мануэль, а всё шествие замыкала продолжившая прерванный было монолог донья Кармела.
«Воистину ты попадёшь в ад, трещотка!» — со злостью и досадой подумал падре, услышав позади себя голос прокурорши, но тут же устыдился своего порыва. Понял вдруг, что эта не в меру болтливая сеньора на самом деле прислана Господом, чтобы спасти его, Мануэля Аугусто Муньоса, священника церкви Пресвятой Девы Марии Заступницы, от проявления ненужных эмоций на глазах у всех.
«Помолюсь за тебя сегодня, трещотка, так и быть», — уже вполне благосклонно подумал он и успокоился.
Ему было о чём подумать на досуге.

Марша

I

Марша Маклинни была высокой девушкой спортивного сложения. Она гордилась своей фигурой и ненавидела лицо, очень похожее на лицо её отца: широковатое, с мелкими чертами, небольшими голубыми глазами и простоватыми скулами. Да, оно увенчивалось высоким красивым лбом, и рот у Марши был ничего, и даже коротковатая верхняя губа почти не портила его, но в целом собственное лицо казалось Марше заурядным и лишённым той самой изюминки, которая заставляет мужчин совершать необдуманные поступки.
Марше хотелось иметь такие же губы как у её матери, красотки Лиз, — полные, с выразительной линией и яркие от природы. Или, на худой конец, ямочки на щеках, как у Скинни, подруги детства. И такой же весёлый нрав, как у неё. Ещё ей хотелось быть пофигисткой, как мать. Когда всё нипочём — и заботы, и тревоги.
К сожалению, у Марши не было ни ярких губ, ни весёлого нрава, ни пофигизма, а печальное суммирование недостатков вынуждало в упор не замечать наличия достоинств, которых, кстати, тоже было немало.
Высокий рост, умение вести себя в обществе, тонкая гладкая кожа, голубые глаза.
Что ещё надо для счастья?
— У тебя лицо интеллектуалки, — говорила Лиз, когда Марша делилась с ней своими проблемами. — Чем оно тебя не устраивает, не понимаю?
Марша всегда злилась, когда мать говорила с ней так, как разговаривают с дурочками. Можно подумать, интеллект — это то, что нужно парням! Да, у неё высокий рост и красивые стройные ноги, и они на порядок лучше, чем у Лиз. Но хоть у Лиз нет и никогда не было ни высокого роста, ни таких стройных ног, мужчины от неё без ума. Мать Марши по сей день окружена поклонниками и многим из них позволяет гораздо больше, чем положено замужней леди, если верить намёкам обожающей сплетничать Скинни, конечно.
Ко всему прочему Марше казалось, что парни при знакомстве с ней смотрят лишь на банковские счета и связи её отца, не забывая при этом отметить её маленькую грудь и плосковатую мальчишескую задницу.
Может, поэтому у Марши мало поклонников?
Скинни уверяла, что нет и всё дело в её гордыне.
— Ты гордячка, Марш. А парням по душе простые девушки, без фокусов, — говорила Скинни. — Будь проще, и все потянутся к тебе.
— Проще — в смысле доступнее? — ехидничала Марша, в душе умирая от зависти к необременённости Скинни столь отягощающими жизнь Марши досадностями.
— Конечно, — хлопая накрашенными частоколами ресниц, говорила Скинни. — Доступность — тоже достоинство. Главное — уметь её дозировать.
— Я не умею, — честно отвечала Марша.
II

Если бы все они, включая болтушку Скинни, знали, как плохи их финансовые дела, они были бы снисходительнее и к рефлексиям Марши, и к её недоступности. Ведь Эндрю Маклинни был практически банкротом, и этот факт удавалось скрывать со всё возрастающим трудом.
Во время учёбы сначала в колледже, потом в университете у Марши не было времени заниматься собой. Купленные на распродажах скучные кофты, простые туфли, хвост из светлых тонких волос, никакой косметики и, главное, никаких попыток к сближению с противоположным полом — вряд ли такая девушка могла нравиться парням.
Она и не нравилась. Пришлось чуть ли не насильно лишиться девственности во время экскурсии их университетской группы в Вашингтон, где, подталкиваемая Скинни, Марша затащила к себе в номер одного из однокурсников, долговязого Джоша Ли, бывшего единственным существом мужского пола, уделявшим ей внимание.
Скинни сказала тогда, что Марша не имеет права игнорировать объективную очевидность и просто обязана воспользоваться предлагаемым небесами шансом, если она хочет когда-нибудь, и желательно в этой жизни, расстаться с опостылевшей девственностью.
В номере они выпили вдвоём бутылку виски, показавшегося Марше отвратительным настолько, что она не прикасалась к нему позже в течение многих лет, и завалились в постель.
III

Лишение девственности не принесло Марше ни физического, ни морального удовлетворения, зато отменило сам факт её наличия, и это дало возможность не чувствовать себя глупо в компании Скинни и других подруг. Но главное — позволило, наконец, избавиться от снисходительности, исходившей от Лиз.
Через пару лет после поездки в Вашингтон случилось стремительное замужество, но Марша продержалась в браке лишь восемь месяцев.
Восемь кошмарно долгих месяцев.
Они с Гарри даже не пришли на развод, предоставив сделать это за них адвокатам.
Просто не пришли, чтобы, не дай бог, не увидеть друг друга.
Параллельно с основной учёбой Марша прослушала два курса университета Нью-Йорка по социальной психологии и истории искусств, но заняться изучением концептуального искусства, как она мечтала, ей так и не удалось.
Какое концептуальное искусство, когда надо было спасать бизнес?
Марша бросилась на амбразуру сомнительных сделок, долговых контрактов и неоправданно рискованных кредитов с отчаянием обречённого на гибель война и к моменту знакомства со Стивом истекала кровью без малейшей надежды на спасение.
«Мойры связали практически оборванную нить», — наверное, сказали бы древние греки о факте появления в её жизни Стива, если бы обладали необходимой степенью цинизма.

Любовь Инес

I

Месяц спустя Майкл довольно сносно изъяснялся по-испански и уже научился читать. Тереса же была убеждена, что её Мигелито смышлён даже сверх того, что положено детям его возраста, и не уставала говорить о его способностях везде, где только можно: и во время посиделок на кухне, и ему самому, и Пресвятой Деве во время традиционной вечерней молитвы.
Инес тоже не оставляла попыток найти общий язык с маленьким гринго. Ловила момент, когда Майкл оставался один, осторожно подкрадывалась к нему, обращалась с пустяковыми, ничего не значащими вопросами и предложениями.
— Как твои дела? — могла спросить она якобы мимоходом.
Или кричала громко, чтобы все слышали:
— А вот и Мигелито бежит!
Или приставала с дурацкими, изобилующими жаргонизмами или грубой лестью вопросами.
— Скажи-ка мне, мачо, тебе не жарко? — с томным вздохом и коробившим его кокетством спрашивала она, подловив его где-нибудь в саду.
Майкл смотрел на Инес с таким видом, будто увидел её впервые, никогда не отвечал и старался сразу убежать подальше. Инес злилась, у неё портилось настроение, и она радостно, с энтузиазмом рыночной торговки, почуявшей появление богатых покупателей, обрушивала на окружающих свой гнев.
— Бездельники! — кричала Инес. — Сговорились, чтобы загнать меня в могилу! Да я сама отправлю вас всех прямо в ад! Там вам самое место, лентяи, воры, наркоманы, адовы дети, чтобы вы все лопнули, чтобы вас разорвало бомбой, чтобы постреляли полицейские во время праздника, чтобы кишки у вас повылазили наружу, скоты проклятые! Жизнь мою укоротить хотите, да? Не выйдет!
Если бы кто-то догадался спросить Инес о причине её плохого настроения, он не получил бы вразумительного ответа. Нет, Инес, конечно, могла бы признаться в том, что кричит, потому что маленький гринго игнорирует её чувства. Но лишь теоретически.
На практике подобное признание было невозможным, ведь Инес была не из тех, кто способен признать поражение и тем более смириться с ним.
Она вставала по утрам с головной болью, пила таблетку, а то и две либо заваривала снадобье, тем более что рецептов из трав знала великое множество. И часами, пугая прислугу свирепыми взглядами, с мрачным видом слонялась по комнатам.
Ещё Инес стала страдать бессонницей, чего раньше за ней не замечалось. Даже когда убили сыновей, засыпала сразу, как только опускала голову на подушку, а тут сон исчез, будто его и не было.
II

Однажды утром, доведённая ночными бдениями до того состояния, при котором в мозгах начинается полный сумбур, Инес спросила ворочавшегося рядом Гонсало:
— А скажи-ка мне, Гонсалито, разве это правильно, что твоя разлюбезная и ненаглядная мамасита Тересита спит с малышом гринго в одной постели? Это где такое видано? Разве ж это можно, чтобы дитё лежало в одной постели со старой женщиной? Она ещё заразит его чем-нибудь!
И, присев на кровати, выразительно перекрестилась на резное деревянное распятие, висевшее у изголовья.
«Женщина права, чёрт её возьми, мальцу нужна отдельная комната», — неожиданно для Инес согласился про себя Гонсало и, решив не откладывать разговор с Тересой в долгий ящик, сразу после водных процедур двинулся по коридору в направлении её спальни.
Инес поняла, что одержала победу. Её настроение взлетело до небес, а следом вернулась и знаменитая энергия. Едва успев накинуть халат, она уже бежала к пристройке подле кухни, где жил и целыми днями сиживал за игрой в карты Хуан, и, без стука ворвавшись в помещение, распорядилась немедленно ехать в город, чтобы купить там мебель и украшения для комнаты маленького гринго.
— Ничего не могут без меня, — коротко заявила она в ответ на вопрос, какого чёрта понадобилось ни свет ни заря тащиться за покупками.
Комнату для Майкла привели в порядок через три дня.
III

Майкл уже несколько раз заглядывал в пристройку, служившую домом Хуану. Выбирал момент, когда там шла игра в карты, становился на пороге чаще всего распахнутой настежь двери и молча наблюдал. Завидев гринго, Хуан сразу начинал громче говорить и сильнее размахивать руками, и было заметно, что ему льстит внимание гостя. Поначалу он пробовал было зазвать Майкла к столу, но быстро понял, что лучшим способом привлечь его внимание будет сделать вид, что ничего не происходит, то есть попросту не обращать на него никакого внимания.
Избранная тактика принесла свои плоды.
Однажды Хуан сидел в одиночестве. Хесус был занят, Гонсало уехал в город, и он коротал медленно ползущее время в компании своей старой гитары. На колченогом, видавшем виды столе валялись карты, коробка с дешёвыми сигарами, мобильный телефон и стояла пара банок пива, у противоположной стены на небольшой, хлипкой на вид подставке беззвучно транслировал очередной футбольный матч старенький телевизор.
Неожиданно на пороге возник Майкл.
«Сейчас убежит», — с досадой подумал Хуан, но ошибся, потому что убегать Майкл не собирался, а совсем наоборот, решил пообщаться именно в то время, когда точно знал, что им никто не помешает. Он приветливо кивнул Хуану и, не дожидаясь приглашения, зашёл в комнату. Вдохнув прокуренный воздух, недовольно сморщил нос, затем деловито, будто проделывал это каждый день, придвинул грубо сколоченную и выкрашенную в кричаще-красный цвет табуретку и уселся на неё верхом.
Отложив гитару, Хуан быстро собрал колоду и показал её Майклу.
— Научить? — коротко спросил он.
Майкл молча кивнул.
— Тогда садись рядом. Я тебе всё объясню.
Майкл с готовностью перепорхнул на сторону Хуана.
Счастливый сразу по двум причинам: во-первых, у него нашлось занятие, а во-вторых, малыш гринго наконец доверился ему — Хуан терпеливо и обстоятельно показал ему всё, что, по его мнению, надо было показывать новичкам.
— А ты сообразительный. Приходи ещё, научу так, что от зубов отскакивать будет, — предложил он, когда они прощались.
Майкл кивнул и был таков.
С той поры его визиты в подсобку стали частыми, и уже вскоре он вполне сносно резался в карты, успешно освоил гитару, выучил песни из репертуара Хуана и курил на пару с ним его вонючие дешёвые сигары.
IV

— Пухнешь здесь от безделья, а твой гринго режется в карты с Хуаном, — выпалила, заглянув на кухню, Инес и после возмущённого возгласа Тересы охотно поделилась подробностями: — Целыми днями там пропадает. И сигары курит к тому же. Один в один как Гонсалито. Тоже, между прочим, плод твоего воспитания. Скоро и пить начнёт — вот язык даю на отсечение.
И Инес вывалила наружу язык, чтобы усилить наглядным примером правдивость своих обещаний.
— Тебе нельзя без языка, Инесита, — сказала Тереса и, кряхтя, встала со стула. — Неоткуда будет яду стекать. Ещё отравишься, не дай Господь, и лечи тебя после этого.
Через минуту она, подбоченившись, уже стояла на пороге подсобки Хуана.
— Чем развлекаться, лучше бы ты, бездельник, помыл машину или хотя бы стряхнул с неё пыль, — обрушилась она на него. — А может, нам другого шофёра поискать, более расторопного? И не дай Господь, Хуанито, если ты ещё хоть раз дашь Мигелито сигару! А может, ещё чего-то предлагал? Говори!
Растерянный Хуан отрицательно качнул головой, но Тереса уже не глядела на него.
— Дурень! — уходя, бросила она через плечо.
Нагоняй Хуану со стороны Тересы носил скорее профилактический характер, нежели содержал какие-то реальные угрозы, но Хуан решил не рисковать. Кто знает, может, Тереса и вправду заставит его мыть и чистить машину каждый день?
Допустить этого кошмара Хуан никак не мог: перспектива работать сверх привычного графика устрашала его даже больше, чем возможное увольнение.
Безделье — не порок в общепринятом смысле. Оно не вызывает войн, от него не умирают люди, даже грехом его можно назвать скорее с натяжкой, нежели по существу. Есть грехи и пострашнее.
Безделье — это когда душа ведёт себя так, будто объелась. Бездельник всегда пребывает в состоянии счастья, ведь для его достижения не нужно предпринимать никаких усилий.
V

На самом деле Тереса не имела ничего против того, чтобы Майкл выучился игре в карты. И против курения сигар кстати, тоже.
— Мигелито должен вырасти мужчиной, а не неженкой каким-нибудь, — поделилась она с Сэльмой. — Все настоящие мужчины, которых мне довелось встретить по жизни, — отец мой, например, да и дед — и в карты умели играть, и сигару выкурить, и выпить были не дураки. Просто Хуан должен помнить, что имеет дело не с твоим Хосито, а с самым умным и красивым мальчиком на свете. Вот так вот! Такие вот дела!
— Ох-ох, — вздохнула в ответ Сэльма.
Что за разговоры ведёт Тереса? Сравнивать ангела с Хосито! Это надо же! Хосито бы загордился, если бы узнал. Но он не узнает. Сэльма ещё не сошла с ума — говорить сыну такое. Зачем внушать бесполезную надежду? Что за глупости?

Спасение

I

В день, когда в жизни семьи Маклинни появился Стив, Марша приехала к отцу после очередной малоперспективной деловой встречи. Экс-сенатор как раз говорил по телефону и, приветливо махнув дочери, указал на стул, приглашая её присесть, но Марша приглашением не воспользовалась и, дождавшись, когда Эндрю положит трубку, сразу заговорила по существу:
— Па! Мы на грани.
— Да, малышка. Я в курсе.
— Что будем делать, па?
— Мы что-нибудь придумаем, дорогая.
— Нет, па. Мы больше ничего не сможем придумать. Хватит заниматься самообманом. Пора вернуться с небес на землю.
— Малышка, я всего лишь пытаюсь утешить тебя.
Марша выдавила из себя улыбку. Более всего в отношениях с отцом её утомляла вот эта манера деланого взбадривания, которую он навязал ей как единственно приемлемую форму общения.
— Отбросим формальности, па, — сказала она. — Давай начистоту. У нас ничего не получается.
Эндрю Маклинни встал и подошёл к огромному окну. Проснувшийся интерес к архитектурному ландшафту понадобился экс-сенатору для того, чтобы собраться с духом, прежде чем открыто признать, что Марша права и придётся соглашаться с тем, что они вряд ли выкарабкаются. Мысль о финансовом крахе давила на Эндрю почище любого пресса, в голове вертелись газетные заголовки, живописующие состояние их дел, наглухо заколоченная дверь семейного поместья и выразительная надпись на выставленном на обочине дороги щите.
«ПРОДАЁТСЯ».
Марша подошла, обняла отца и прижалась лбом к его предплечью. Ей было очень жаль Эндрю. Конечно, именно он завёл их в тупик, но от этого легче не становилось. В конце концов, отец был единственным, кто зарабатывал деньги. Да, неумело, да, недальновидно, и тем не менее в их семье он был единственным работником. От Лиз толку не было никакого, от брата Марши, Эда, — тем более, а сама она подключилась слишком поздно.
Обменявшись с Эндрю ещё несколькими ничего не значащими фразами, Марша попрощалась и покинула офис. Впереди маячила назначенная ещё утром встреча, но до неё было как минимум два часа, и Марша решила переключить напряжённое сверх меры внимание, чтобы дать отдохнуть уже донельзя взвинченным мозгам. Она поймала такси, закурила и велела отвезти её в небольшой и довольно безопасный парк, находившийся неподалёку от офиса.
Надо было привести в порядок полностью вышедшие в тираж мысли или хотя бы попытаться сделать это.
II

Она уже почти час бесцельно бродила по тенистым дорожкам, задумчиво отбрасывая носками сапог попадавшиеся под ноги мелкие камешки и улыбаясь скачущим в траве белкам, когда услышала позади себя мужской голос и, прежде чем обернуться, успела бессознательно отметить его приятный тембр.
— Мэм, вам грустно? Только не говорите «нет», умоляю вас. Вам очень идёт быть грустной.
Обернувшись, она увидела высокого симпатичного парня с густой пепельно-русой шевелюрой. Их взгляды встретились, и он улыбнулся открытой, располагающей к доверию улыбкой.
«Поболтай с ним, не будь дурой», — сказала бы сейчас Скинни, и Марша неожиданно для себя мысленно согласилась с подругой.
Любовь с первого взгляда — конечно же, выдумка, что бы там ни говорили учёные о химических реакциях в нашей крови. На самом деле это не любовь, а интерес, посланный гормональной системой на разведку, ведь настоящей любви требуется время, чтобы кирпич за кирпичом сложить высокую стену и долго выстукивать её, проверяя на прочность.
Другое дело — интерес. Мимолётный, как искра, или даже длительный, вроде тлеющего годами вулкана, он не способен к созиданию, зато вселяет надежду, что из него когда-нибудь вырастет любовь и ту самую надежду, которая всегда умирает последней.
III

— Вы считаете, что мне не идёт быть весёлой? — приостанавливаясь, спросила Марша.
— Ни в коем случае, мэм. Я всего лишь любуюсь вами. Вы настолько трогательны в своей грусти, что мне хочется немедленно броситься защищать вас.
Марша засмеялась и дала незнакомцу возможность приблизиться к ней.
— Что вас насмешило, мэм? — с улыбкой спросил он.
— Не знаю, — смеясь, ответила Марша. — Вы так смешно разговариваете.
— Я готов быть смешным столько, сколько вы пожелаете. Всё для вас, мэм.
— Меня устраивает всё, кроме обращения «мэм». В конце концов, мне ещё нет и тридцати. И вот вам моя ладонь. Я Марша Маклинни, и с этой минуты мы на «ты».
— Договорились, — сказал незнакомец и деликатно пожал протянутую руку. — Меня зовут Стив Дженкинс, и я очень рад знакомству с тобой, Марша.
И он вновь улыбнулся.
«Чёрт подери, какой он классный, — думала Марша, исподтишка разглядывая случайного знакомого. — И точно не какой-то очередной зануда или охотник за сокровищами. Да и сокровищ давно нет, так что я ничего не теряю».
— Откуда ты, Стив? — спросила она, давая таким образом понять, что готова поддержать разговор.
— Из Санта-Моники, Марш. Можно мне так тебя называть?
— Меня зовут Марш только самые близкие. Но, так и быть, тебе разрешу. Значит, ты из Калифорнии?
Она поймала себя на том, что кокетничает, и смутилась.
— Спасибо, Марш, — сказал Стив, сделав вид, что не замечает её смущения. — Да, я из Калифорнии. И кто знает, может, и мне выпадет когда-нибудь честь стать для тебя близким человеком.
Они поболтали ещё какое-то время о всякой ерунде, и Марша стала прощаться, но Стив не сделал ничего для того, чтобы удержать новую знакомую. Просто пошёл той же дорогой, подчёркнуто держась на довольно почтительном расстоянии от неё.
Внезапно Марша остановилась и, немного потоптавшись в нерешительности, обернулась к нему. Стив тоже было остановился, но тут же пошёл навстречу в ожидании возможных слов или действий с её стороны. На его лице читался плохо скрытый восторг.
Тряхнув стриженными в модном стиле «волчица» волосами, продолжая встряхивать головой и трогать её руками так, будто она хотела скинуть с неё что-то назойливое и мешающее ей, и запинаясь, как запинаются, когда не уверены в собственной правоте, Марша произнесла:
— В общем… Я не знаю… Вернее, знаю, что с незнакомцами нельзя разговаривать и тем более предлагать… но… ты… В общем, Стив, я хочу, чтобы ты переспал со мной!
И уставилась на него в ожидании реакции.
Стив молча взял Маршу под руку и так уверенно повёл в сторону выхода, что она была вынуждена подчиниться ему.
В полной тишине они прошли по петлявшей среди пёстрых кустов дорожке и вышли на улицу, где по-прежнему молча Стив поднял руку, и через минуту возле них остановилась раздолбанная жёлтая машина.
— Ты уедешь сейчас домой, ладно? — ласково сказал он, вроде бы уговаривая, но с интонацией, не допускающей возражений. — Ты поедешь домой, сядешь у телевизора и выкуришь сигарету. Или примешь ванну. Ну, не знаю, сделаешь, в общем, что-нибудь привычное. И спокойно подумаешь до завтра о том, так ли уж тебе необходим секс с незнакомым человеком. И, если и завтра ты будешь желать — нет, не секса… я об этом даже не мечтаю, а хотя бы мимолётного разговора со мной, ты опять придёшь сюда. В семь часов вечера, например. На то же место, где мы с тобой познакомились. Идёт?
Марша вновь попыталась что-то сказать, но Стив махнул рукой и ласково, но твёрдо повёл её к такси.
— Я буду ждать тебя здесь завтра, — прошептал он ей на ухо в момент, когда усаживал в салон. — Это вовсе не значит, что ты придёшь. Это ровным счётом ничего не значит. Я просто сказал о своих планах на завтрашний вечер. И я буду думать о тебе всё время. Пока.
И решительно захлопнул за ней дверцу автомобиля, а её ухо пылало, как в огне, всю дорогу до дома.
О мой бог! Ну конечно же, я приду завтра, Стивви!
Тебя ведь можно так называть?

Визит

I

— Кто смог бы в собственном доме разместить мальца лучше, чем я? А вот никто. И заметьте — я сделал это для чужого ребёнка. В нашем городе только Гонсало Гуттьерес способен совершать благородные поступки, а не всякие, кто раскатывает на красных тачках, — ворчливо репетировал Гонсало будущую речь, пока с трудом надевал на себя штаны и сорочку перед очередным походом в город.
Он спешил. Утро давно перешло в день, надо было уже обедать, а Гонсало никак не мог собраться, чтобы уехать. Болела голова после выпитого накануне пива, которое он, чего греха таить, смешал с довольно крепким мескалем. «И таскает, и таскает самогонку из своей деревни эта Гуаделупе, чёрт бы её побрал, — подумал он. — И не остановишь ведь, очень уж до денег жадная, сука. Ладно, чёрт с ней. О чём я тут говорил?»
Он знал, что смешивать пиво с мескалем — последнее дело. Ещё и проиграл Хуану партию в карты, чего уж точно переварить не смог и, возможно, поэтому напился. А когда напился, заснул прямо там, в подсобке, и Хуану с Хесусом пришлось потом чуть ли не волоком волочь его в дом.
Инесита ругалась всё время, а он слышал сквозь сон её ругань и не мог ответить как следует.
Чёрт бы побрал этот мескаль. Какую возможность упустил из-за него.
Одевшись наконец, Гонсало вышел в патио, где Тереса и Майкл возились с цветами и попутно повторяли друг за другом буквы и различные фразы из испанского алфавита. Сначала фразу составляла Тереса, затем её повторял Майкл, следом Майкл придумывал фразу, а Тереса, как послушная ученица, повторяла её.
Гонсало остановился, некоторое время молча наблюдал за ними и только собрался вмешаться, как за воротами, которыми заканчивался довольно обширный, увитый глицинией двор, послышался звук клаксона.
— Кого это там принесло? — удивлённо спросил он и вышел из патио в сторону ведущей через сад и вымощенной мелким булыжником тропинки. Сновавший неподалёку от хозяина Хесус с готовностью бросился выполнять распоряжение открыть ворота, и вскоре во двор въехала большая, известная всем в городе колымага падре Мануэля.
II

Появление священника потрясло Гонсало.
Падре Мануэль в их доме? Вот так дела! Сроду такого не бывало!
Как чёрт из табакерки, рядом возникла Инес, и ничем не выдавая своего, не меньшего, чем у Гонсало, удивления, подбежала к машине, открыла дверцу и с поклоном помогла падре выйти. Некоторое время занял ритуал приветствий, затем, с трудом подобрав вежливые слова, Гонсало разогнал лезших лобызать руки гостю слуг, пригласил падре Мануэля в дом и провёл в просторную, обставленную в испанском колониальном стиле гостиную.
В гостиной было тихо и прохладно. Сверкал безупречной чистотой тёмный деревянный пол, спинки мягкой мебели и журнальный столик в соответствии со старинной, уже почти забытой традицией покрывали кружевные салфетки, на гулявшем по комнате сквознячке мелодично шелестела потемневшими подвесками антикварная люстра.
Гонсало и Инес торжественно усадили падре на высокий, обитый цветным бархатом стул с резной спинкой, а сами встали напротив, у противоположной стены. За ними выстроились в ряд все обитатели поместья, включая детей Сэльмы. Не было лишь Тересы и Майкла. Заметив вылезающего из машины падре, Тереса бросилась к себе, чтобы вымыть руки и переодеться, а ходивший за ней хвостиком Майкл бросился следом.
— Может, отведаете лимонаду? — спросила Инес, уже успевшая вызвать в падре сильное раздражение своей вызывающе обтягивающей юбкой и нелепой зелёной кофтой.
«Одета, как индейская торговка», — услышал он свой внутренний голос и с удовольствием согласился с ним, но вслух сказал самым нежным голосом, на который был способен:
— Немного вкусил бы, дочь моя.
Глазевшие на священника служанки сломя голову бросились выполнять его просьбу, и падре Мануэль понял, что настала пора объяснить цель своего визита.
— Хорошая сегодня погода подарена нам Всевышним, — приветливо обратился он к хозяевам.
Инес, Сэльма и оставшаяся в зале Лусиана, перебивая друг друга, поспешно согласились со священником.
Гонсало, напротив, промолчал.
— По дороге сюда я обратился с благодарственной молитвой к Пресвятой Деве за ниспосланные нам блага, — продолжил падре Мануэль. — Хочу сказать, что жилище у вас, дети мои, достойное. Удобное, вместительное. Да и люди ваши обязательны в исполнении. Сегодня в вечерней молитве упомяну вас всех, сын мой.
И падре пытливо взглянул на Гонсало, попутно стараясь исподтишка рассмотреть всех присутствующих. В этот момент в гостиную, громко стуча подошвами и явно стесняясь этого, вернулась Гуаделупе с подносом. Рядом со стеклянным кувшином, полным домашнего лимонада, стоял высокий, сиявший чистотой стакан. Стараясь не шуметь, Гуаделупе осторожно поставила поднос на маленький круглый столик по правую руку от падре, подняла кувшин и наполнила стакан прозрачной насыщенной жидкостью.
В гостиной восхитительно запахло тамариндом.
Падре Мануэль медленно отпил лимонада, поставил стакан на место, возвёл сияющие удовольствием глаза и, обращаясь к Гонсало, спросил с лёгкой, почти игривой улыбкой:
— Сколько чад божиих включает твоя семья, сын мой?
Гонсало не ответил ему. Но не потому, что был недоволен или забыл слова. Он не ответил сразу, потому что не узнавал падре.
Обычно вялый, неспешный, неохотный, со скорбно сжатыми губами и холодным взглядом светло-голубых водянистых глаз (сказывались немецкие корни со стороны обосновавшейся в Мехико ещё после первой мировой войны бабки), падре Мануэль сиял и лучился, как светляк в вечереющем саду.
Столь резкая смена привычного образа городского священника напрочь выбила Гонсало из колеи, и в комнате повисло молчание.
Если бы не радость и удовольствие, исходившие от падре, Инес обязательно нашла бы способ вмешаться и разрядить обстановку. Но она была поражена не меньше Гонсало и тоже спрашивала себя, что же такое случилось в жизни падре Мануэля, что он так сияет.
«Даже симпатичный стал, ей-богу», — успела подумать она, когда Гонсало наконец заговорил.
— Ну, мы с женой, — ткнул он пальцем в сторону Инес, и она с готовностью закивала, подтверждая его слова.
— И ещё Мигелито. Наш внучок.
Гонсало даже не осознал, что назвал Майкла внуком, точнее, не обратил на это внимания. Зато на его слова обратили внимание Инес и падре Мануэль и отреагировали каждый по-своему — Инес с радостью, а падре, наоборот, со злостью и раздражением.
— Есть ещё мамита… в смысле… Тереса, у неё ещё девичья фамилия Кас… — продолжил было перечислять Гонсало, но падре прервал его на полуслове.
— Я знаю остальных, — довольно резко произнёс он и задал основной вопрос: — А кто это… Мигелито?
Падре Мануэль впервые произнёс имя ангела вслух и испугался этого, потому что ему вдруг показалось, что все присутствующие разом заглянули к нему в душу и увидели там то, чего не должны были увидеть. И испугался он не потому, что жившее внутри чувство было непристойным или постыдным, а потому, что, напротив, оно было столь возвышенным, что, по его мнению, не могло быть доступно их примитивному пониманию, а следовательно, могло быть принижено самим фактом свидетельствования с их стороны.
«Хорошо, что я сижу», — подумал он, вынул платок и стал вытирать с залысин предательски выступившую испарину.
— А-а, это наш малец, — голосом, в котором не отразилось и тени подозрения, объяснил Гонсало. — Он из гринго, мать его бросила, я и подобрал. Теперь он наш внучок.
При последних словах на лице Гонсало отразилось то, что трудно определить словами. Это когда одно выражение лица вдруг сменяется другим. Вроде черты те же самые, но вместо одного выражения, кислого, угрюмого или равнодушного, появляется другое — счастливое или умиротворённое.
Смена выражения лица Гонсало разозлила падре Мануэля ещё больше слова «внучок», которым тот так некстати щегольнул уже дважды, и, резко взмахнув рукой, он возмущённо открыл рот, чтобы гневной отповедью сорвать с Гонсало раздражавшее его осчастливленное лицо и вернуть на место прежнее, обычное, но не рассчитал силу взмаха, задел водружённый на хрупкий столик поднос и в одно мгновение снёс стоявший на нём стакан с недопитым лимонадом.
По каменному полу разлетелась куча мокрых блестящих осколков.
Звон разбитого стакана заставил громко охнуть Сэльму, и это не предвиденное никем простецкое оханье спасло священника от необдуманного нападения на Гонсало. Притворно сокрушаясь, он встал, чтобы успокоить разволновавшихся слуг и показать, что переживает случившееся вместе с ними.
В этот момент в зал вплыла Тереса, а следом в дверном проёме показался стройный мальчишеский силуэт.
Налетел вихрь, залило светом залу, закружились в бешеном танце пылинки на солнце, заиграла не слышная никому, кроме падре, музыка, запели невидимые ангелы, сначала тихо, затем всё громче и громче, вот уже они не поют, а кричат, недружно, вразнобой, а музыка сопровождения визжит и фальшивит…
Невыносимо, невыносимо, замолчите-е-е!
Он приглушённо вскрикнул и упал в обморок прямо на осколки разбитого стакана.
Упав, порезал лицо в двух местах, и на порезах тут же выступила кровь.
III

Майкл не впервые видел кровь. Ещё совсем маленьким ему доводилось наблюдать, как окрашивался материнский локоть стекавшей из-под иглы тёмно-красной жидкостью. Бывало, что и он сам разбивал себе в кровь коленки, когда падал. Ещё Майкл запомнил человека с чёрными щеками, который некоторое время спал вместе с ним и матерью в картонном ящике возле большого моста.
Он ещё многому научил Майкла.
Как-то раз они все вместе пытались перейти дорогу с оживлённым движением, но мать с Майклом задержались, а человек побежал, и его сбил автомобиль.
Майкл удивился тогда, увидев, как легко он взлетел вверх. Легко и высоко, словно был сделан из тряпок. А потом упал с высоты на дорогу, и Майкл стоял и смотрел, как из-под его головы растекается во все стороны густая вишнёвая лужа.
Зримость смерти, её внезапно обнажившаяся тайна удивили его тогда своей обыденностью.
Когда лицо падре окрасилось кровью, Майклу подумалось, что сейчас он увидит то же самое, что увидел тогда, когда взлетел в свой последний полёт человек с чёрными щеками, и он подбежал поближе, чтобы посмотреть, как будет умирать священник, но Тереса плавно, но решительно взяла его за плечи и, шепнув на ухо: «Мигелито, милый, а постой-ка на крыльце», подтолкнула к дверям.
Он подчинился и, не оглядываясь, пошёл к выходу, а Тереса дождалась, пока он выйдет, затем повернула голову к падре Мануэлю и с участливым выражением на сохранившем следы былой красоты лице стала наблюдать за тем, как Гуаделупе и Лусиана приводят его в чувство и сажают на диван.
— Веер возьмите в ящике, — негромко подсказала она. — Обмахивать же падре надо, а не спать на ходу.
— И не машите сильно, а то, не ровён час, застудите, — вмешалась Инес. — И ранки же обработать надо. Всё надо говорить, сами нипочём не догадаются!
— Вон вата лежит, Инесита, на столике. Если глаза распахнёшь, то увидишь. И ранки уже обработали, пока ты мечтала неизвестно о чём, — сказала Тереса, оборачиваясь в ту сторону, откуда послышался голос Инес.
Они встретились глазами.
«Будешь гореть в аду, разлучница!» — подумала Инес, сверля Тереситу ненавидящим взглядом.
«Смотри-ка! Видно, опять Мигелито не заметил, что ты живёшь на этой земле, грешница», — усмехнувшись подумала Тереса.

Брак
I

К вечеру следующего дня Марша появилась на условленном месте ровно в семь часов и заметила, что её уже ждут.
В руках у Стива был плюшевый медвежонок, и Марша вдруг отчётливо осознала, что вот-вот переступит через некую невидимую, но страшно важную черту, после которой прежняя жизнь в одно мгновение станет навсегда ушедшим прошлым, а будущее будет связано по рукам и ногам, и не будет даже времени поразмыслить, нужно оно ей или нет.
Стив с улыбкой дождался, пока она подойдёт, всем своим видом показывая, что пошёл бы к ней навстречу, но не уверен, понравится ли ей подобная инициатива, затем спросил, как дела, и со словами: «Возьми, это тебе» — протянул медвежонка.
Немного помедлив, она приняла игрушку и, прижав её к груди, взяла Стива за руку и молча повела за собой.
На этот раз он не сопротивлялся.
В такси Марша назвала адрес, и уже через минуту они со Стивом обнялись так, будто встретились после долгой разлуки.
Пока такси лихо катило по названному Маршей адресу, оба молчали, Стив периодически нежно гладил светлые, уложенные в честь свидания волосы спутницы и ласково улыбался, когда она поворачивала к нему голову и смотрела ему в лицо.
В крошечной квартирке, которую Марша снимала в Ист-Сайде и куда она привела Стива, было пусто и тихо.
— Вот, — сказала она, сделав неловкий жест рукой, — моя… обитель…
И застенчиво засмеялась.
II

Они поженились через два месяца после знакомства.
Донельзя озадаченный скоропалительным желанием дочери выйти за еле знакомого человека без определённых занятий, Эндрю пытался хотя бы отсрочить дату, но Марша оказалась непреклонна.
— Па! Я выйду замуж шестого числа, и ни днём позже, — заявила она в состоявшемся между ними откровенном телефонном разговоре.
— Ты же его совсем не знаешь, — пробовал остановить дочь Эндрю. — И потом… как же наши дела?
— Я люблю Стивви, и не пытайся встать между нами. А дела подождут, им всё равно уже ничем не помочь, — отрезала Марша и положила трубку.
К разочарованию Эндрю, Маршу поддержали Лиз и французская тёща, бабушка Аннет, влюбившиеся в будущего зятя с первых минут знакомства.
Экс-сенатору ничего не оставалось, как вскинуть руки в примирительном жесте, и вскоре Стив и Марша разрезали белоснежный многоярусный торт на глазах у восхищённых счастливым действом гостей.
Во время церемонии Лиз бесстыдно кокетничала с новоиспечённым зятем, Эндрю мрачно молчал, а Скинни умирала от зависти.
— Какой красавчик, — шептала она всем подряд во время церемонии. — Представляю его в постели, м-м-м!
Их первая близость была идеальной, во всяком случае, Марша всегда описывала её именно так.
— У нас со Стивви всегда был и есть лучший в мире секс. С первого раза, — говорила она с мечтательной улыбкой во время посиделок со Скинни.
— Так не бывает, — удивлялась Скинни. — Так не бывает, чтобы всё было на высоте — и муж, и дети, и богатство, и положение. Да ещё при твоём характере, бр-р-р! Чёрт подери, здесь явно что-то не так!
И Скинни делала выразительное лицо, но Марша только смеялась в ответ и переводила разговор.
Конечно, все знали, что Скинни хлебом не корми, только дай посплетничать, но дело было не в её любви к сплетням. Брак Марши со случайно встреченным в парке незнакомцем действительно казался идеальным со стороны, и в свете этого потрясающего факта всё остальное не имело никакого значения. Даже Эндрю, с первой минуты невзлюбивший Стива самой большой нелюбовью, какую можно было представить, вынужден был скрепя сердце согласиться с общим мнением.
— Наша дочь счастлива, и, по-видимому, всё остальное не должно иметь значения? — с видом разочаровавшегося в лучших чувствах человека спросил он у Лиз.
— Есть сомнения в содержании моего ответа, дорогой? — довольно рассмеялась она.

Ньето

I

Несмотря на обморок и порезы, с лица падре Мануэля уже несколько дней не сползала улыбка. Он был невнимателен, механически читал молитвы, и даже надоедавший обычно внутренний голос, ставший его собеседником наряду с деревянным ангелом вскоре после его назначения в эти богом забытые края, куда-то исчез.
— Видишь, я не тороплю события, — делился с ангелом своими мыслями падре. — Побывал у них с визитом, удостоил чести. Хватит пока что. Если уделять Гуттьересам слишком много внимания, они могут подумать, что я наношу визиты ради них.
Падре разражался саркастическим смехом, немного театрально запрокидывал голову и в эти минуты казался себе героем.
— Я ведь не могу забывать о своём сане, — продолжал он. — Ни на минуту не могу. Если начну бегать к Гуттьересам, они ещё возомнят о себе невесть что!
Имени Майкла он не произнёс ни разу, потому что не знал, сможет ли справиться с охватывавшим его сильным волнением. Необычное состояние пугало и настораживало падре. Что за блажь на него нашла? Почему он начинает волноваться и боится произносить детское имя вслух? Неужели он заболел душевной болезнью, подтачивавшей многие годы и в итоге сведшей в могилу его бедную матушку? Нет, нет, он не может заболеть. Наследственный ген идёт по женской линии, по линии его немецкой бабки, будь она неладна! Матушка в минуты просветления всегда утешала маленького Мануэля, всегда обещала, что он будет здоров. Когда внутри него появился голос и стал вести пространные беседы, он очень испугался. Но у матушки никаких голосов не было. Она была тихая, почти незаметная, лишь уединялась у себя во время обострений и бесконечно шила балетную пачку на старой швейной машине. Сошьёт — распарывает, вновь сошьёт — вновь распарывает. То говорила, что пачка мала и её надо расширить в талии, то, наоборот, что слишком велика. И никаких голосов у неё не было.
— Господи, услышь мои молитвы. Разве Ты не видишь, что в этой дыре я единственный из чад, достойный чести пестовать Твоего посланника? О, я знаю, он ведь не просто ангелочек, он — Твой любимый ангелочек. Возможно, когда Ты принял решение отправить его на землю, он сидел у Тебя на коленях, и Ты сказал ему: «Ангел мой! Без тебя райские кущи опустеют, птицы замолкнут, звери затихнут, ангелы и праведники поникнут главами своими. Но там, на Земле, есть один обиженный Мною раб Божий, Мануэль, и он жаждет успокоения. Лети к нему, сядь рядышком в его убогой келье, молись с ним вместе обо Мне. Он достоин Моего посланника, ибо добился этого усердными молитвами и кротостью духа. Лети, лети!»
Мануэль взмахивал руками, словно крыльями, его глаза были закрыты, на лице — счастливый покой.
Пожалуй, это были лучшие минуты в его жизни, и даже когда внутренний голос вновь дал о себе знать, то, вопреки обычному назойливо-агрессивному поведению, вёл себя вполне мирно и был кроток во время не только ставших постоянными ночных бдений падре, но и неожиданного визита Тересы и Майкла в церковь.
II

Тереса привезла Майкла к падре Мануэлю сразу же после происшедшего между ними разговора, во время которого Майкл вдруг разоткровенничался и немного рассказал о своих видениях.
— Сколько раз ты уже летал? — спросила Тереса, изо всех сил стараясь не испугать своего подопечного охватившей её паникой.
— Три. Первый раз я полетел не очень высоко. Я тогда сидел возле ворот и ждал, когда Хесус меня заберёт.
— А, это когда тебя привезли к нам? — уточнила на всякий случай Тереса.
— Ага. Потом в церкви. Я ещё заснул, помнишь?
Она поспешно кивнула, но этот полный нетерпения кивок отбил у Майкла желание рассказывать подробности и того полёта, что случился впервые, и следующего, где он летал с Девой Марией и впервые увидел на поляне с земляным грунтом Тересу, и про ещё один полёт, случившийся уже дома, на следующий день после визита в поместье падре Мануэля. Испугавшись, что она примет его за сумасшедшего и разочаруется в нём, Майкл ограничился простым перечислением, и как Тереса ни старалась уговорить его рассказать ей подробности, у неё ничего не вышло.
Визит в церковь тоже оказался неудачным. Только они поднялись по широким ступеням, чтобы зайти внутрь, как столкнулись с выходившими из церкви Мигелем Фернандесом и Панчито, и Майкла будто подменили.
Встревоженный встречей с Панчито, в котором он узнал незнакомца, которого увидел на поляне рядом с Тересой в своём последнем полёте, он категорически не захотел общаться ни с кем, в том числе и с падре Мануэлем. Глядел на него исподлобья, молча прижимался к Тересе и всячески демонстрировал желание как можно скорее вернуться домой.
Падре заметил, что поведение Майкла расстроило Тересу, и это обрадовало его.
«Не справляешься с ангелом, — довольно подумал он. — Что ж. Отлично».
— Ну что, Мануэль? Что скажешь? — услышал он внутренний голос после их ухода.
— Завтра же пойду к начальнику полиции. Пришло время действовать, — пообещал он и довольно улыбался себе в течение всего дня.
III

Начальнику полиции Роберто Ньето было пятьдесят шесть лет, и нельзя было сказать, что он выглядел моложе или старше этого ещё не почтенного, но уже умудрённого жизненным опытом возраста. Коротко стриженный, с очень густыми волосами с проседью, смуглым широким лбом и такими же скулами, не то чтобы высокий, но и не маленький, Ньето отличался крепкими формами, хотя никогда не занимался спортом, и даже уже лет десять как выросший небольшой пивной живот не мешал ему производить на окружающих впечатление здорового и сильного человека.
Свою молодость Ньето провёл на границе с Венесуэлой, где прошёл весь путь на вершину бандитской пирамиды: от шестёрки в местном притоне до правой руки одного из приграничных донов. И всё в его жизни шло, в общем-то, хорошо, пока соперничавшая с ними группировка в одночасье не уничтожила банду, включая дона и членов его семьи, а сам Ньето остался в живых лишь из-за того, что накануне уехал по делам.
Сбежав с границы, он отправился в Мехико и сидел там тихо несколько лет, а потом всплыл на поверхность под новым именем и в новом качестве — специалиста по борьбе с наркотрафиком.
Как это ему удалось, знали только сам Ньето и те, кто ему помог.
Безупречно отслужив несколько лет, он получил выгодную должность начальника полиции в одном из приграничных городов и прибыл туда с твёрдым намерением заработать себе на безбедную старость любыми, в том числе и хорошо известными ему, способами, справедливо полагая, что другого шанса может и не быть.
Намеченной цели удалось достичь в течение ближайших полутора лет. К тому времени Ньето уже хорошо знал, как работают механизмы выживания в управленческих джунглях, поэтому как можно быстрее наладил тесные связи с многообещающим политиком и будущим мэром Родригесом, представителями власти прокурором Лопесом и судьёй Моралесом и, конечно же, с набиравшим силу Мигелем Фернандесом.
Усилия не пропали даром, и вскоре новый начальник полиции занял одно из самых прочных мест не только в городе, но и во всём приграничье.
Прямых обязанностей в местном сонном царстве у Ньето, к слову сказать, было немного. Растаскивать пьяных дебоширов и наркош из местных баров он перепоручал своему помощнику, туповатому и исполнительному Карлосу Вилья, а с мелкими воришками с удовольствием разбирался сам, колотя их головами о железные прутья загона для преступников в единственном на весь город полицейском участке.
Основным же направлением деятельности начальника полиции стало посредничество.
По происхождению Роберто Ньето был наполовину индейцем из племени майя и ни на минуту не забывал об этом — ни в бытность свою в Мехико, ни уже после отбытия по месту нового назначения. В штате Коауила стычки с партизанами были обычным делом, но Ньето оказался умелым дипломатом и в итоге сколотил себе неплохой капиталец, лавируя между правительством и сапатистами, к которым испытывал самые нежные чувства, что, впрочем, не мешало ему тесно сотрудничать с властями.
Кроме лавирования между сапатистами и властями, Ньето крышевал мелких торговцев дурью и местные бордели и казино, к тому же как никто умел навести дисциплину среди сошек всех мастей — драгдилеров, карманников, шестёрок, убийц и проституток обоих полов, в изобилии подвизавшихся по всему периметру границы, от жарких пляжей Канкуна на юге до угольных шахт на севере.
Не случайно дон Гаэль Ласерда неизменно отзывался о местном начальнике полиции в самых уважительных тонах и всегда говорил, что Роберто Ньето, без сомнения, заслужил своё место под ярким солнцем вверенных дону Ласерде территорий.
И именно Ньето через две недели после памятного похода в поместье нанёс визит падре Мануэль.
IV

Ньето принял священника в своём кабинете, откуда немедленно вынесли полную окурков пепельницу и срочно сменили воду в казённом, сделанном из второсортного стекла кувшине, стоявшем здесь ещё со времён прежнего начальства.
После дежурных приветствий Ньето счёл нужным приступить к своим непосредственным обязанностям.
— Чем обязан вашему визиту, падре Мануэль? — спросил он, внимательно глядя на сидевшего наискосок от него за столом, предназначенным для совещаний, падре. — Что-то случилось в церкви?
— Нет-нет, шериф, то есть сын мой, всё в порядке, всё в порядке… — быстро ответил падре Мануэль.
Ньето несколько озадачила даже не поспешность, с которой обычно немногословный священник назвал его «шерифом», а живость его речи.
«Надо же, а он весьма темпераментен», — подумал он.
Лицо его приняло серьёзное выражение, глаза наполнились вежливой пустотой, и падре понял, что от него ждут объяснений.
— Видите ли, шериф, то есть сеньор ммм… сын мой… могу я вас… тебя… так называть? — заикаясь, начал он.
Ньето молча кивнул.
— Сеньор начальник! Ты… вы, я полагаю, в курсе, что у Гуттьересов появился маленький отрок?
После секундной заминки Ньето вновь кивнул.
— Недавно опекающая его дщерь божья Тересия нанесла мне визит в его компании.
И падре выразительно посмотрел на начальника полиции, ожидая его одобрения.
Не шевелясь, Ньето продолжал молча смотреть на него.
— Во время душеспасительной беседы с анг… с дитём, — не дождавшись ответа, продолжил падре, — я понял, что донья Тересия не справляется со своими обязанностями. И не потому…
Тут падре вновь запнулся, но лишь на мгновение, затем, собравшись с силами, продолжил монолог, и именно в момент этой вроде бы крошечной запинки Ньето вдруг понял, что от визита священника надо ожидать лишь неприятностей.
«И как я раньше не замечал, что этот тип — псих?» — подумал он, глядя на непривычно взволнованного падре Мануэля.
— …и не потому, что дщерь Тересия не старается, — голос Мануэля набирал обороты, — …дитя в её руках и чисто одето, и ухоженно, и накормлено, и напоено…
Явно увлёкшись речью, падре в упоении закатил глаза, но тут же взял себя в руки и продолжил говорить профессионально поставленным монотонным голосом.
«Гаси длиннорясого», — пришла в голову Ньето неожиданная мысль.
— Простите мою невежливость, падре Мануэль, — прервал он священника. — Дело в том, что я очень тороплюсь. Не могли бы вы, если вас, конечно, не затруднит, в двух словах изложить суть претен… э-э… вашей проблемы?
Прерванный невежливым полицейским на полуслове, падре Мануэль смешался и некоторое время был вынужден собираться с мыслями.
«Перед тобой сидит враг, — в панике заверещал внутренний голос. — Если ты не возьмёшься за него как следует, он победит тебя. Предложи ему взятку. Говорят, что полицейские все продажны. Или пригрози геенной огненной, в конце концов. Ну давай же, идиот!»
— Сам ты идиот! — вслух огрызнулся падре.
Некоторое время Ньето молча смотрел на него, потом осипшим от внезапности высказывания падре голосом спросил:
— Падре Мануэль, это вы кому? Это вы мне?
— Что ты… вы, сын мой, то есть… э-э-э, шериф, э-э-э, начальник… — сбивчиво заговорил падре. — Это всё бесы… это он, злой дух… выскакивает из геенны…
По лицу Мануэля поползли красные пятна, он заёрзал и стал беспорядочно хватать лежавшие на столе бумаги.
— Не трогайте документы, падре, — привстав с рабочего кресла, повысил голос Ньето. — И вот ещё что я вам скажу. Боюсь, что вам необходимо обратиться к доктору. Чтобы измерить давление, например. Вас проводят, не беспокойтесь. Доктор находится в двух шагах отсюда.
Он встал и только сделал пару шагов из-за стола, как нервы падре Мануэля сдали, и он визгливо, срываясь на верхних нотах, закричал:
— А-а-а-а-а-а-а-а-а! Заткни-и-ись! Кто ты т-а-к-о-о-ой! Ты… вы… ты… ничтожество, взяточник, собачья душа! Как ты смеешь так со мной разговаривать! Как ты… кхе… анафемы хочешь… кхе… да? Кхе… да? Хочешь? Ты получишь её! Немедленно!
И, недолго думая, бросился на Ньето с кулаками.
Полицейские, прибежавшие на доносившиеся из кабинета крики, быстро усмирили разбушевавшегося священника. Один решительно заломил падре Мануэлю руки за спину и защёлкнул наручники на запястьях, а другой схватил кувшин и вылил на его голову всю воду, и оглушённому и мокрому падре ничего не осталось, как извиваться и мычать что-то невразумительное в ответ.
— Отставить! — рявкнул Ньето. — Отпустите его! И вон из кабинета, оба!
Он выпучил глаза, и полицейских сдуло из комнаты, как ветром.
— Давайте я вам помогу, падре Мануэль, — ласково обратился Ньето к упавшему на стул падре.
С этими словами он подошёл, снял с падре наручники и кинул их на стол.
— Мой вам совет, падре Мануэль, сходите-ка к доктору, — сказал он, вернувшись на своё место. — А ещё лучше — к психиатру. Вам надо лечить нервы. И ещё я кое-что добавлю, с вашего позволения.
При последних словах Ньето испытал огромное удовольствие, которое всегда испытывал, когда полностью подчинял себе собеседника.
— Падре Мануэль, — криво улыбнулся он. — Даже не надейтесь на опекунство над мальчиком. Ни под эгидой святой церкви, ни под любым другим предлогом. Если я правильно вас понял, вы пришли именно за этим. Я прав?
Падре Мануэль молча кивнул мокрой головой.
— Я лично прослежу за тем, чтобы этого никогда не произошло, — довольно кивнув в ответ, сказал Ньето. — Я хорошо знаю донью Тересу Кастилья и убеждён в том, что она прекрасно справляется со своими обязанностями. И совсем не уверен в том, что это удастся вам. А если вы не угомонитесь…
Тут он встал, обошёл стол и, нагнувшись к падре, прошептал:
— Если ты не угомонишься, чёртов сукин сын, я прикажу тебя утопить. Неподалёку как раз есть речка. Мне тут не нужны шум и разборки. Ты понял? Я спрашиваю — понял?
Он подождал, пока Мануэль судорожно кивнёт головой, и, выпрямившись, громко сказал:
— Идите отдыхайте, падре. Был польщён столь почтенным визитом, но, к сожалению, у меня масса дел. Прошу простить…
И, подхватив со стола свою форменную фуражку, вышел вон. Уже в приёмной он на ходу отдал распоряжение:
— О том, что видели, — молчать. Перегрелся падре или перетрудился, читая свои молитвы. Бывает. Проводите его вежливо.
И ушёл, крепко захлопнув за собой дверь.
V

За пыльными окнами кабинета шла жизнь, совершенно не известная падре Мануэлю. Слышался шум маневрирующих автомобилей, доносились обрывки чьих-то разговоров, где-то вдалеке стучал отбойный молоток. Понуро опустив плечи, мокрый и униженный, падре сидел на неудобном стуле и думал о том, как только что продемонстрированная начальником полиции неприкрытая картина цинизма обозначила полный крах иллюзий о его роли в обществе.
Осознание собственной ничтожности, озвученное уважаемым и сильным человеком, его давним прихожанином, раздавило его.
Предупреждённые полицейские не беспокоили падре. Лишь периодически заглядывали в кабинет, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке.
«Боятся, что я начну крушить мебель, — с грустью подумал он. — И что теперь делать? Они же погубят его, эти тупые, невежественные дикари».
Увлёкшись мрачными мыслями, он громко застонал.
В кабинет немедленно заглянули, и полное живого интереса лицо полицейского вернуло падре к действительности.
— Подойди ко мне, сын мой, я благословлю тебя на ратный труд, — тихо сказал он.
Полицейский медленно вошёл. На его лице блуждала неуверенная улыбка, глаза сохраняли сосредоточенное выражение, впрочем, слегка ослабевшее после того, как в дверь просунулась голова второго дежурного.
— Всё в порядке, святой отец? — то ли полуспросил, то ли полуутвердил тот.
— Да-да, не переживайте, дети мои, всё в порядке с вашим падре, — сказал падре Мануэль. — Я просто был не в себе. Что делать, велика сила Люциферова, и даже священников порой одолевают подручные ему бесы.
Он быстро перекрестился, тяжело встал и двинулся к выходу, попутно осеняя крестами обоих мужчин.
— Слава Пресвятой Деве, падре, — ответил тот, который вошёл в кабинет первым, и его щербатый рот с зубами превосходного белого цвета растянулся в улыбке. — Я уж подумал, что вам доктора надо будет позвать, — по-прежнему улыбаясь, добавил он и отошёл, уступая падре дорогу.
«Надо же, — подумал Мануэль. — А второй даже с места не сдвигается. Да и этот настороже. Да, Мануэль, никаких сомнений быть не может. Они принимают тебя за сумасшедшего».
— Я помолюсь о вас Господу, — сказал он вслух. — Даже о заблудшем шерифе, или как его там… О его заблудшей душе буду молиться. Что делать, — он со вздохом закатил глаза к небу. — Все мы дети Его.
Полицейские закивали в ответ, подошли для благословения, затем проводили его к выходу и внимательно наблюдали, как падре садится в свою старую машину и, медленно и неуклюже развернув её в обширном дворе управления, выезжает через открывшиеся ворота.
Ну и денёк!

Спасение

I

Главные чудеса ждали семью Маклинни впереди, когда через день после возвращения из короткого свадебного путешествия Стив появился в офисе экс-сенатора с планом реструктуризации семейного бизнеса и внушительной суммой наличными, которые он предложил тестю с прямолинейной откровенностью простачка, сделав при этом маленькую оговорку, что даёт необходимую для спасения бизнеса сумму, и сумеет достать недостающие кредиты, и ещё много чего сможет сделать, но при одном условии.
— Каком? — пролепетал обескураженный фантастическим предложением Эндрю.
— Мне будет позволено лично заниматься спасением семьи от финансового краха, — доверительно улыбаясь, сказал Стив.
На вопрос, откуда у него это всё, он заявил, что в своё время всего лишь забрал то, что принадлежало ему по праву.
Впрочем, Эндрю не был в состоянии анализировать возможные последствия альянса с зятем, поскольку думать о посторонних вещах было некогда, и он не только принял предложение, но и безропотно передал Стиву бразды правления.
— Всё равно ничего сделать уже нельзя, — со стаканом с джином в руке уговаривал он себя, глядя на нуждавшийся в стрижке газон. — Бизнес уже не спасти, а если калифорнийцу нравится быть самоубийцей — разве я имею право возражать?
Оказалось, что Эндрю сильно ошибался и что-то сделать ещё как было можно, что Стив с виртуозностью не отягощённого рефлексами неофита сумел доказать всей семье Маклинни очень быстро. Он не только за относительно короткое время реструктурировал бизнес, но и сумел свести долги к нулям без ущерба семейному престижу. Ожидаемая прибыль, конечно же, не преминула появиться и, чуть ли не назло обескураженному фантастическими успехами Эндрю, стала расти в геометрической прогрессии. Расти настолько быстро, насколько было возможно в экономических условиях конца семидесятых.
II

Секрет быстрого успеха зятя Эндрю и Лиз был на самом деле убийственно прост и заключался вовсе не в его способностях к бизнесу, хотя они, безусловно, имели место. И даже не в деньгах, вырученных в своё время от реализации бриллиантов. Их хватило бы на открытие небольшой фирмы и покупку дома, но никак не на реструктуризацию и модернизацию большого бизнеса.
Секрет успеха Стива был спрятан в маленьком красном блокноте, который он когда-то забрал из сейфа дона Паоло и где были записаны коды к паре анонимных банковских ячеек, ждавших своего часа в двух малоизвестных банках, расположенных в разных концах страны.
А в ячейках хранилась бесценная информация.
Она-то и помогла Стиву совершить фантастический рывок вверх.
III

У дона Паоло была одна невероятно полезная в его деле привычка. В течение многих лет он собирал компромат на особенно влиятельных персонажей из высших эшелонов власти. Просто так собирал, из одному ему известных интересов. И в нужное время, которое в кино и сериалах условно обозначают как «час икс», требовалось лишь прислать персонажу небольшой конверт с обещанием молчать в обмен на некоторые услуги.
Правда, прошло много времени и утекло много воды, поэтому из довольно внушительного списка Стиву могли помочь уже только четверо. Остальные либо умерли, либо не отвечали его задачам.
Самым трудным было не дать узнать, от кого исходит послание, но Стив недаром прошёл школу конспирации в доме дона Паоло.
Его невозможно было вычислить. Ни при каких обстоятельствах.
IV

После триумфа Стива Эндрю ничего не оставалось, как тренировать на домашней лужайке собственные навыки делать хорошие броски во время игры в гольф, но сидел он дома недолго.
— Никто лучше твоего отца не умеет быть «своим парнем» во время игры в гольф, — сказал Стив, изложив Марше своё желание видеть тестя в политике. — Мне нужно лобби в сенате. Кому, как не Эндрю, организовывать его?
— Мог бы и сам заняться политикой. Это же семейная традиция, Стив.
— Зачем мне заниматься тем, что у моего тестя получится гораздо лучше, дорогая?
— Надеюсь, ты позвонишь ему сам?
— Уже позвонил, дорогая, — ласково сказал Стив, игнорируя появившиеся в голосе жены ледяные нотки, и с той поры бывший бизнесмен и председатель благотворительного фонда «Маклинни» весьма удачно стартовал на политическом поприще и очень скоро был повторно избран в сенат.
Своего отношения к Стиву он при этом не изменил ни на йоту.
— Не пойму, что именно мне в нём не нравится, — делился он с Лиз причинами своей нелюбви к зятю. — Какой-то он ловкач. И друг этот его, с итальянской фамилией, тоже со странностями. Молчит, избегает взгляда. Никто не сможет переубедить меня, что у них не всё в порядке с прошлым.
— Ты же проводил расследование, дорогой, — мило улыбалась в ответ обретшая второе дыхание Лиз.
— Да, проводил.
— И вроде ничего не обнаружил?
— Да, ничего не обнаружил.
— Ну так не будь занудой. Тебе это не идёт.
— Эти двое чисты, как дети, и именно поэтому я им не верю, — стоял на своём Эндрю.
— Зато мы вновь на высоте, — пропела Лиз, и желание Эндрю спорить испарилось как дым.

Признание

I

Тереса в очередной раз пыталась поговорить с Майклом по поводу некоторых особенностей в его поведении. Они как раз сидели у телевизора. Тереса смотрела сериал, а Майклу было скучно, и он беспрестанно крутился на месте, хотя старался особенно не мельтешить, чтобы не мешать ей.
— А скажи-ка мне, Мигелито, чего это ты с Инес не хочешь общаться совсем? — спросила Тереса, когда сериал прервали очередной рекламой.
— Когда это я не общался?
— Например, когда падре Мануэль приезжал. Помнишь?
— А-а, это когда он порезался? А у него уже всё зажило, мамита?
— Зажило, куда же оно денется.
— А если не заживёт, тогда что будет?
Спрашивая, Майкл полез за диван, и его последние слова прозвучали оттуда.
— А если не… Так, понятно, — прервала саму себя Тереса. — Кто-то, кажется, заговаривает мне зубы. Я задала вопрос, и некрасиво, мой кабальеро, не отвечать мамите, когда она спрашивает.
И она деланно нахмурилась.
Понимая, что отвечать всё-таки придётся, Майкл вылез из-за дивана, руками слегка раздвинул Тересе колени, пролез между её растопыренных ног и, навалившись на одну из них, спросил:
— Мамита, а ты умрёшь?
Тереса даже поперхнулась от неожиданности.
— Все мы когда-нибудь умрём, Мигелито, — сказала она, прокашлявшись и вытирая выступившие слёзы.
Майкл кивнул и вновь спросил:
— Но ты умрёшь скоро?
— Почему ты спрашиваешь меня про скорую смерть?
— Ты там была. Я тебя видел.
— Где видел, Мигелито?
— Там.
— Где — там, Мигелито? Говори яснее. Я же тебя не понимаю.
Майкл понял, что сболтнул лишнее. Не то чтобы он хотел скрывать от Тересы свои мысли, нет, он доверял ей безгранично. Но что-то было в его тайне такое, чего он не смог бы объяснить даже ей. Во всяком случае, пока не смог бы.
Пришлось срочно менять тему разговора.
— За что не люблю Инес? — Майкл наморщил лоб. — Она… злая… внутри… Я не знаю… Мне так кажется. Не люблю — и всё.
— Понятно, — со вздохом ответила Тереса и подумала, что этот непростой, пришедший ниоткуда гость когда-нибудь так же уйдёт в никуда. — Значит, я скоро умру? — вернулась она к затронутой ранее теме, делая вид, что ничего особенного не происходит.
Майкл понял, что ему всё-таки придётся отвечать.
— Ты там стояла… когда я полетел, — сказал он. — Вот я и подумал, что ты умрёшь.
— Хорошо. Давай поговорим об этом.
Тереса старалась говорить спокойно, будто не замечая абсурдности обсуждаемой темы.
— Если я где-то там стояла, то почему должна обязательно умереть? — начала она разговор издалека. — С чего бы так? С чего ты взял, что я обязательно умру, раз стояла где-то там?
Майкл потянулся к ней, обнял за шею, прижался щекой к мягкой, поздно начавшей дряблеть щеке и зашептал прямо в ухо, задевая губами заколыхавшуюся от дыхания серебряную серёжку и чувствуя солоноватый привкус окислившегося от пота металла:
— Мамита, если ты умрёшь, я здесь не останусь. Я… я… убегу прямо в город, потом сяду на автобус и уеду.
Она обняла его в ответ на мгновение, потом, отодвинув от себя и глядя ему в лицо, сказала:
— Нет, Мигелито, нет. Если Тереса умрёт, Мигелито будет держаться возле Гонсалито. Обещай мне!
Майкл отрицательно замотал головой.
Тогда Тереса взяла его за плечи и стала говорить. Медленно, основательно, взвешивая каждое слово.
— Мигелито должен кое-что запомнить. Навсегда. Нельзя доверять посторонним людям, и в первую очередь мужчинам, хотя окружающий мир держится на них, так уж вышло. Тебе надо держаться тех, кому доверяешь. Кто и сам тебя не обидит, и другим не позволит.
— Кто?
— Гонсало, например. Даже Инес можно доверять. Она, хоть змея и командирша, тебя будет защищать до конца.
— А если и они умрут?
— Ну вот! Теперь, значит, ты решил, что все умрут? Глупости какие!
— А если?
— Ну а если и они умрут…
Тут Тереса задумалась.
Действительно, а что делать, если и они умрут?
Она отрицательно качнула головой и решительно заявила:
— Так не бывает, чтобы все умерли, Мигелито. Хоть кто-то же останется?!
II

Разговор постепенно сошёл на обыденности.
Майкл уже давно не позволял Тересе помогать себе ни в чём, даже ногти на ногах и руках, пусть поначалу кое-как, состригал сам. Он даже волосы хотел стричь себе сам, но Тереса решительно воспротивилась, и ему пришлось уступить. Она плавилась от счастья, когда брала в руку скользкие от шелковистой детской упругости локоны, любовалась их игрой на свету, ловила пальцами мелкие игривые кудряшки, а Майкл терпеливо ждал и, опустив круглую голову и покачивая ногами, напевал под нос всякие замысловатые мелодии, которым научился у неё.
В итоге они договорились посетить падре Мануэля в церкви, чтобы попросить его помолиться и снять таким образом сны-видения с Майкла.
— Наш падре — благочестивый человек, — пояснила Тереса. — Он помолится за тебя, и, кто знает, может, ты больше не будешь свои сны видеть? А ещё мы поговорим о том, как Мигелито плохо кушает.
Майкл закатил глаза и обречённо вздохнул.
— Мигелито, красавчик мой, ты пойми, еда — это сила, — продолжила увещевать его Тереса. — Вот ты съедаешь за неделю — я слежу за тобой, ты же знаешь — так вот… на чём это я остановилась?
Она наморщила лоб.
— Фу ты, забыла свою мысль! Не молчи, проказник, напомни быстро!
Майкл засмеялся. Сколько раз Тереса лишь покачивала головой, когда наблюдала, как люди реагировали на его улыбку. Глаза Майкла, не раскосые, а, скорее, удлинённые, начинали лучиться тысячами маленьких смешинок. Смешинки рассыпались вокруг лица крошечными фейерверками, губы, по-детски ещё не обретшие чёткого контура, открывались неожиданно щедро, а само лицо, аристократичное из-за тонкости черт, немедленно утрачивало обычную для него безмятежную отстранённость и становилось весёлым и родным. И смех у Майкла был рассыпчатый и катился по воздушным волнам, словно вырвавшиеся на свободу драгоценные жемчужные бусины.
— Какая ты смешная, мамита, — смеялся Майкл, глядя на не оставлявшую попыток поймать утерянную мысль Тересу. — У тебя сейчас лицо, как у Хесуса.
— Ну вот, дожила. С Хесусом меня сравнил!
Возмущённая Тереса схватила Майкла в охапку, стала щекотать бока, быстрыми движениями теребить его, хватать за нос, щипать за попку и то будто руку ему в живот вкручивала, то хотела боднуть. Майкл вертелся в её объятиях ужом, делано пытался ускользнуть, но не двигался с места, а только смеялся, периодически запрокидывая голову.
Кончилось всё, как водится, объятиями.
— Мигелито, любимый мой малыш, надо начать есть, — проговорила тяжело дышавшая от возни и нахлынувших чувств Тереса.
По-прежнему прижимаясь к ней, он сказал:
— Но я не могу. Если я съем больше того, что я ем, меня стошнит. Ты же видела. Помнишь тогда, когда…
— Помню-помню, — прервала его Тереса.
Ей даже вспоминать об этом было страшно. Пресвятая Дева, как он корчился тогда, бедняжка!
— Никто ведь тебя не заставляет много есть, — примирительно добавила она. — Но хоть чуть-чуть больше, чем ты съедаешь, ведь можно? Попробуем, Мигелито?
Рацион у Майкла был, что и говорить, скудноват. Один поджаренный хлебец. Одно авокадо или помидор. Одно яблоко. И вдоволь воды. Он понимал, что это мало, но ему, как ни странно, хватало.
Гонсало как-то спросил его полушутя-полусерьёзно:
— А ты какаешь вообще, Мигелито?
Он смутился, но не показал виду.
— Да, Гонсало, конечно.
— Наверное, в год один раз?
— В неделю. Маленькой колбаской.
Он стал заметно нервничать.
— Колбаской? Как щенок, что ли?
— Точно! Как щенок! Я и разговариваю, как щенок, вот слушай: тяфф-тяфф.
И бросился на Гонсало так, будто хотел его укусить. Гонсало аж отпрянул.
III

Вечером того дня, когда Тереса пыталась вести очередную беседу с Майклом, Гонсало заглянул к ней, но в комнате никого не было.
— Так, — сказал Гонсало и некоторое время стоял в коридоре, явно не зная, что делать, затем хлопнул себя рукой по бедру, довольно хмыкнул и двинулся к комнате Майкла. Постоял некоторое время перед дверью, будто думал, войти или нет. Затем открыл её.
Внутри явно готовились ко сну. Майкл укрылся покрывалом, а Тереса прилегла рядом с ним с детской книгой в руках.
На обложке книги Гонсало увидел изображение рыцаря в средневековых латах и на тощем коне. В руке у рыцаря было длинное копьё.
— «Дон Кихот»? — спросил Гонсало, кивком указывая на книгу. — А ему не рано?
— Это приспособленный вариант. Специально для детей, — объяснила Тереса.
— Ты хотела сказать «адаптированный»? — уточнил Гонсало и тут же пожалел об этом.
— Чего тебе надо, Гонсалито? — спросила Тереса и с силой захлопнула книгу.
— Ничего, — пожал плечами Гонсало, параллельно заметив, что за ним внимательно наблюдает ещё одна пара глаз, блестящих, казавшихся чёрными при ночном освещении.
Встретившись с ним взглядом, Майкл улыбнулся, и вдохновлённый его улыбкой Гонсало подошёл поближе.
— Да вот, мальца зашёл повидать, — весело подмигнув Майклу, прогудел он.
— С чего это вдруг?
Голос Тересы, в котором слышалось уже неприкрытое раздражение, произвёл на Гонсало эффект холодного душа.
— То есть как это с чего? — спросил он, чувствуя, как закипает внутри злость.
— Никогда не заходил, а сейчас вдруг объявился. Проверяешь, что ли?
— Что теперь, нельзя и проверить? — спросил Гонсало и тяжело взглянул на приподнявшуюся на локте Тересу.
Догадавшись, что пора вмешаться, Майкл скинул покрывало, ловко перескочил через возлежавшую на краю кровати Тересу и, взяв Гонсало за руку, потянул за собой.
— Ложись здесь, Гонсалито, — пригласил он, указывая на место с противоположной стороны.
Гонсало отрицательно мотнул головой.
— Почему не хочешь, Гонсалито? — продолжил было Майкл, но Тереса не дала Гонсало ответить.
— Спасибо тебе, Пресвятая Дева, что вразумила Гонсалито. А то я было подумала, что он сейчас уляжется прямо на меня, — усмехнувшись, сказала она.
Замерев, Гонсало поднял указательный палец и, тыча им в сторону Тересы, сказал:
— Ты, мамита, не болтай так много. Мне и Инес за глаза хватает, ещё ты тут прибавилась!
— Мне рот закрыть проще, я ведь не чёрт. Это чёрту невозможно молчать, он всё время болтать будет. Нечего было на ней жениться. Сколько отговаривала тебя тогда.
Тереса вздохнула и с натугой стала вставать с кровати.
— Ты, Гонсалито, поменьше её слушай, — сказала она. — Смотри, дочь твоя лишний раз сюда даже не звонит. И сыновья не звонили. И не только потому, что времени у них не было. Им же просто некому было звонить. Она с ними толком и общаться никогда не умела, хотя мать была неплохая, тут я врать не буду.
— А я при чём? — спросил Гонсало. — Мне могли бы звонить.
— Ты ими тоже никогда особенно не интересовался. Жил для себя. Вот и не обижайся теперь.
Она положила книгу на тумбочку и сказала лежавшему тихо, как мышь, Майклу:
— Всё чтение нам испортил этот Гонсало. А ты спи, мой ангел. Завтра дочитаем. Видишь, ходят тут всякие, неймётся им.
— Я не всякий, мамита, — повысил голос Гонсало. — Я его нашёл и спас из рук наркоманки. Где он был бы сегодня — неизвестно. Если бы не я, может, она его продала бы в притон какой-нибудь!
— Да-да, — примирительно похлопав его по плечу, сказала Тереса. — Только знаешь, Гонсалито? Одного того, что нашёл и привёл, недостаточно. За ребёнком присмотр нужен. И не только чтобы одевать-кормить. Его обучать надо, чтобы рос грамотным, чтобы не упрекнул, что ничему не научили. А кто здесь этим занимался бы, если бы не я? Да и что я могу? Только грамоте обучить и вот книжку купить. А ему и математику надо, и английский язык учить не помешает. Он же не мексиканец. Вырастет, поедет в Мехико или к себе на родину, сделает карьеру, станет богатым. Здесь ему делать нечего! Здесь никакого толку не будет!
На это Гонсало ничего возразить не мог. И то правда. Кто бы занимался с мальцом? Ну уж точно не он и не Инес. Эта курица только про жратву и может болтать день и ночь.
Гонсало задумался и ещё долго стоял бы так, не двигаясь с места, но при помощи решительного тычка в бок Тереса дала понять, что его присутствие в детской комнате излишне.
— Хочешь велосипед? — вдруг спросил он у Майкла.
На лице Майкла отразилась радость. Взглянув на Тересу, чтобы удостовериться, что она не возражает, он кивнул, как обычно кивают дети, когда угадываешь их потаённое желание, — будто застеснялся.
— Я тебе куплю! — торжественно объявил Гонсало.
— Да, он тебе купит велосипед, как купил его в своё время сыновьям. Так купил, что пришлось мне ехать в город и покупать самой, — вмешалась Тереса. — А ты тоже хорош, Мигелито. Мог бы сказать мне, что велосипед хочешь, — я бы давно купила тебе, чем ждать, пока у некоторых настроение появится про тебя вспомнить.
— Вот увидишь, куплю, чтобы провалиться мне на этом самом месте! Да я тебе вообще скейт куплю! — заявил Гонсало и поспешил выйти из комнаты прежде, чем Тереса покусала бы его ещё чем-нибудь из прошлого.
Спать не хотелось, и он вышел во двор.
Сухой, жаркий воздух, в этом году даже в осеннее время не баловавший влагой, чуть посвежел, и дышать стало приятно. В дальнем уголке сада в ответ на далёкий вой дикого животного натужно, с ленцой лаяла собака.
Из дома доносился кашель неизвестно каким образом простудившейся Инес.
Услышав её кашель, Гонсало поморщился и поднял голову вверх, откуда глядело на него огромное, густо расшитое звёздным бисером небо. Вдохнув полной грудью ночной воздух, он усмехнулся в густые усы, подумав, что купит маленькому гринго всё, что продают в магазине игрушек.
Краем глаза заметил огненный небесный след и, проследив за ним, пробормотал:
— Эх-х, не успел загадать желание, как звезда пропала. И твоя жизнь так же пропадёт, Гонсалито. Чирк — и будто не было её.
От грустных мыслей стало не по себе, и, досадливо сплюнув, он вернулся в дом.
IV

На следующий день Гонсало уехал пораньше и вскоре вернулся с полной машиной подарков. Чего там только не было! Машинки, конструкторы, роботы, солдатики, два автомата на батарейках, большая пожарная машина с дистанционным управлением, краски, карандаши, целый ворох книжек с яркими картинками, блестевший красными боками велосипед и детский скейт. Он-то и заинтересовал Майкла больше остальных подарков, исключая разве что краски, поскольку он очень любил рисовать.
Вытащив из багажника пахнущий свежей лакировкой и резиной колёс скейт, он сразу же попробовал встать на него, но кататься не смог. Но не потому, что не умел, а из-за дворового покрытия, состоявшего из мелкого, плотно пригнанного булыжника.
Тереса и Гонсало переглянулись, и решение проблемы возникло в их головах одновременно.
Позади дома, в одном из уголков сада, был пустырь, точнее, небольшая каменистая площадка, на которой скапливались ящики, коробки и прочая ненужная дребедень. Периодически под несмолкаемую ругань Инес Хесус вывозил этот «габаритный мусор» в нанятом грузовичке, но ящики и коробки вновь появлялись, опять приходилось нанимать транспорт, опять кричала Инес, а Гонсало в очередной раз обещал засунуть в мусоровоз всех, кто попадётся ему под руку: и бездельника Хесуса, и доставшую всех своим криком Инес.
Вот на этой площадке Тереса и Гонсало и решили построить Майклу горку для катания.
Чтобы доказать Тересе, что он любит мальчика не только на словах, Гонсало, вопреки своей привычке тянуть резину, на второй же день съездил в город, нашёл там чахлую фирму по устройству детских площадок, и через два дня на пустыре вырос мини-трамплин.
С той поры Майкла было не остановить. Он всё время катался, очень скоро освоил все техники и даже научился делать сальто и приземляться обратно, причём столь ловко, будто вырос на трамплине.
Сальто сильно пугало всех женщин поместья и вызывало жгучую зависть Хосито, но Майкл ничего не замечал и катался без устали до тех пор, пока с ним не случилось то, из-за чего в поместье произошёл большой скандал — лучший, как известно, вестник грядущих бедствий.
Если уметь слышать, конечно.

Новый мир

Женившись, Стив быстро понял, что должен стать для семьи Маклинни «своим парнем» просто для того, чтобы назвать себя окончательным победителем в экзистенциальном споре с доном Паоло, который он вёл с того дня, когда в первый и последний раз увидел его глаза — глаза уставшего от собственных страстей человека.
Надо было много работать над собой, и Стив принял вызов.
Он занялся освоением этикета и правильной речи, брал уроки верховой езды и совершенствовал навыки игры в гольф, без особого успеха пытался изучить французский и прослушал в университете курс лекций по искусству, причём увлёкся настолько серьёзно, что через несколько лет мог вести длительные беседы с профессионалами, самостоятельно выбирать кураторов и с их помощью пополнять семейную коллекцию антиквариата без оглядки на мнение Лиз и бабушки Аннет.
Так же блестяще складывались его дела в бизнесе.
Свой первый миллиард Стив заработал уже в восьмидесятые, когда не без помощи Эндрю стал сотрудничать с Пентагоном и увёл традиционный фармацевтический бизнес семьи Маклинни в иные сферы. Мудрое решение сильно расширило деловые горизонты семьи и дало Стиву принципиально новые возможности, в первую очередь потому, что в закрытой среде военных заказов и сверхсекретных фармразработок он, наконец, получил счастливую возможность развернуть своё фирменное умение выстраивать эффектные схемы по извлечению быстрой прибыли.
С той поры миллиарды посыпались на него, как созревшие плоды.
Были, конечно, и неудачи. И связаны они были не с тщательно спрятанным прошлым и трудностями адаптации, которых и не было вовсе, поскольку Стив с детства обрёл навык приспосабливаться к любой среде. Неудачи коснулись лишь одного аспекта его новой жизни, и назывался он «отношения с Маршей».
Об этом почти никто не знал. Ни Скинни, подруга детства Марши, ни Эд, избалованный братец, ни бабушка Аннет, ни даже Эндрю, в отличие от Лиз, сохранивший способность замечать что-то вокруг, не касающееся лишь его персоны. Но Марша молчала, а Эндрю не умел приставать с расспросами. Если дочь захочет рассказать, он готов будет выслушать. Если нет, значит, справляется самостоятельно.
Ничего не знал о взаимоотношениях мужа и жены и Джанни. Более того, ему было на них наплевать. Он всегда был убеждён, что Марша и в подмётки не годится Стиву, и не считал нужным вмешиваться в те дела, развитие которых ему было априори неинтересно.
— Если поубиваете друг друга, помогу спрятать концы, — мрачно шутил он и закрывал на этом тему семейной жизни друга.
Правду, как ни странно, знала как раз Лиз, ведь Марша с детства ничего не скрывала от матери. Не стала скрывать и на этот раз. Кроме Лиз, в интимные проблемы семьи Дженкинсов отчасти были посвящены и многочисленные психоаналитики Марши, которых она меняла с частотой, почти неприличной для считавшейся обладательницей устойчивой психики супруги и матери двоих детей.
Брак Стива и Марши оказался сплошной пыткой для обоих. И вовсе не из-за Стива. И даже не из-за того, что Марша решила при их первой встрече в парке, что любит его, а когда он уложил её в постель в её аскетичной квартирке, подумала, что нет, не любит, а раз не любит, то и не стоит притворяться. На самом деле умозаключения Марши по поводу отсутствия любви были скорее бравадой обуреваемой комплексами гордячки, так и не смирившейся с тем, что кто-то оседлал её тело и душу без разрешения, нежели отсутствием любви. Вопреки уверениям Марши, что она терпеть не может Стива, всё было с точностью до наоборот. Марша не только любила его, она полюбила его, что называется, с первого взгляда и навсегда, но с упорством, достойным лучшего применения, отрицала поначалу и отторгала в последующем этот факт. К тому же Марше казалось, что это не она приняла решение сблизиться со Стивом после знакомства, а он захватил её в плен так, как в старину захватывали хорошо укреплённые и способные к долгой обороне крепости. Захватил путём банального обмана.
Несомненно, доля истины в этом была.
Но всего лишь доля.
Из тех, что не могут влиять на процесс.
Ко всему прочему, Марша оказалась неисправимой идеалисткой и ждала и требовала от Стива неких возвышенных отношений. Что такое возвышенные отношения, Марша представляла себе весьма смутно, но смутное представление не останавливало её в попытках требовать от Стива исполнения всех ритуалов, приличествующих идеальному, по её мнению, браку.
Она ждала лепестков роз в бассейне, пения ночных серенад под балконом, постоянных слов любви и благодарности, постоянного признания счастья, постоянного удивления благосклонности судьбы, подарившей ему такой невероятный шанс. А в ответ получала только «примитивно-животный», по её собственному выражению, секс.
Нет, Марша, конечно же, знала, что секс необходим хотя бы ради продолжения рода, и работала над собой, стараясь преодолеть выстроенные в голове преграды. Подолгу беседовала с матерью, посещала психоаналитика, читала соответствующие журналы и книги, ходила на тренинги. Одна и в компании с ним. Чтобы лучше понять природу интимной любви, преодолевая стыдливость и одновременно чувствуя себя униженной из-за того, что испытывает возбуждение, смотрела порно, опять-таки, по её собственному выражению, чтобы «адаптироваться к реалиям».
И тем не менее каждый раз, когда Стив исполнял свой супружеский долг, не могла избавиться от мысли, что стоит на эшафоте. И не представляла себе, как можно проказничать в постели, чтобы не почувствовать себя униженной самим фактом милого хулиганства. Она ни разу так и не оказала Стиву интимную услугу в виде оральной ласки и, не скрывая, морщилась при одном упоминании о том, что можно позволить себе что-либо, выходящее за некие установленные ею же самой рамки. Самое большее, на что она оказалась способна, это с выражением брезгливой покорности на лице, и то когда Стив становился слишком уж настойчив, подержать в руке его пенис. Да-да, только когда он становился настойчив и намеренно направлял её руку вниз, намекая этим, что, чёрт возьми, я не возражал бы, если бы вы, мэм, чёрт вас возьми, соблаговолили взять в свои брезгливые ручки мой, чёрт его дери, член!
В первые годы она вообще ничего не чувствовала в постели, если не считать естественной влаги, которую выделяла на его призывы её вагина. Ни-че-го. Ни радости, ни отвращения, ни возбуждения, ни тем более тех волн страсти, которые, если судить по литературе и кино, должны были подхватывать её, нести к пику счастья и ликования и заканчиваться бурным длительным оргазмом.
Какой оргазм? О чём это они, если её передёргивало каждый раз, когда его рука гладила её ниже спины?
О мой бог, как они это делают — р-р-раз, скользнули рукой по попе, проходя мимо, практически на автомате, скользнули, даже не замечая, что именно они сделали только что. Животные! И с одним из этих животных ей придётся жить всю жизнь, терпеть его поглаживания и секс с ним и каждый раз думать, что, погладив её задницу, он в очередной раз подумал, что она вообще-то плосковата.
Так, стоп, не накручивай себя, Марша, ты не права сейчас, и муж любит тебя, а не стремится унизить.
Повторяй, Марша, как мантру. Как там тебя учат книги по психологии отношений?
«Он не хочет унизить меня!»
«Он не хочет унизить меня!»
«Он не хочет унизить меня!»
— Не накручивай себя, Марша Маклинни! — уговаривала она собственное отражение в зеркале ванной комнаты. — Совсем не обязательно судорожно вздрагивать и всем своим видом изображать оскорблённые чувства, когда, проходя мимо, он гладит тебя по заднице. Или молчать два дня после того, как он засыпает после секса, вдруг — о ужас! — забыв сказать, как сильно он любит тебя. Не заводись, Марша. Посмотри на мать. Она всю жизнь крутит романы на стороне и ни разу не озаботилась тем, насколько это аморально. И ей наплевать, что у Эндрю рога уже до потолка. Научись принимать жизнь без попыток подогнать её под свои лекала. Бери очередное пособие по психологии отношений.
Вот оно, лежит там, в спальне. На тумбочке, рядом с кроватью…

Скандал

I

В то утро Майкл проснулся непривычно рано, быстро оделся, подхватил стоявший возле входной двери скейт и тихо побежал к трамплину.
Шмыгавший по двору Хесус издали заметил детскую голову, мелькнувшую в направлении сада.
«Пусть бежит, а то начнут бабы ахать да охать, всю игру ему испортят», — подумал он, делая вид, что заботится о Майкле, хотя на самом деле преследовал совсем иную цель — присесть неподалёку и тихо выкурить свой традиционный косяк. Он засеменил было следом, но отвлёкся на перебранку между Лусианой и Гуаделупе и в итоге появился возле пустыря лишь некоторое время спустя.
Майкл запрыгнул на трамплин и, вскочив на доску, стал выписывать воздушные круги. Ведомый ловким телом скейт плавно разгонялся на вогнутой полусфере трамплина, размах становился всё шире и шире, наконец, набралась скорость и…
Ух-х-х!..
Майкл взлетел, ловко повернулся корпусом в воздухе… и…
Ух-х-х!..
…приземлился обратно.
Ему очень хотелось повторить в кратком мгновении взлёта те ощущения, которые он испытывал в своих видениях, но, сколько он ни старался, ничего не получалось. То ли мгновения были краткими и Майкл не успевал насладиться возникающей в момент разрыва с земным притяжением лёгкостью тела, то ли нужно было больше тренироваться, дабы достичь её, — было непонятно.
Вновь вскочив на скейт, он повторил упражнение по взлёту. Затем повторил ещё. И ещё.
А потом неожиданно расхотелось кататься. Голова начала тяжелеть и вскоре стала такой тяжёлой, что Майкл испугался, что просто упадёт. Он отбросил скейт, присел на край трамплина в ожидании, что голову отпустит и ему станет лучше, и отключился.
II

На этот раз всё выглядело немного иначе. Будто Майкл попал в то же место, но в ночное время.
Он полетел наугад, или ему казалось, что он летит, во всяком случае, он отчётливо слышал шум ветра в ушах.
Стало светлеть, и тьма приняла отчётливый лиловый оттенок, который становился всё тоньше и прозрачнее, и вдруг сразу во все стороны помчались мощные потоки света, исходившие от лилового солнца, которого Майкл не видел, но о котором знал почему-то, что оно есть.
А ещё через мгновение лиловый мир распахнул перед ним свои грандиозные объятия.
Он поискал глазами Тересу и сильно обрадовался, увидев её.
Как и в прошлый раз, Тереса стояла внизу, с правой стороны от Майкла, одновременно далеко и близко от него, на плотно утрамбованной земляной поляне без травы. Он только хотел приветственно махнуть ей рукой, как заметил, что Тереса на поляне не одна. Чуть поодаль от неё стояла женщина. Майкл вгляделся в неё и несказанно удивился не тому, что узнал, а тому, что все его прежние ощущения, быстрые, смазанные, в которых ему позади Тересы виделась толпа, полная знакомых силуэтов, сегодня подтвердились со всей возможной чёткостью.
Будто кто-то неведомый снял с поляны невидимую завесу, и ему открылось её содержимое. Неприятное, отталкивающее и некрасивое. Зачем ему видеть их? Таких уродливых в своём потерянном одиночестве?
Да, он был прав. Это Инес. Стоит за спиной Тересы и тоже смотрит на него. Или нет, не смотрит. То есть смотрит, но явно не видит. Странно. Тереса видит Майкла, а Инес нет. А это кто рядом с ней? Это Гонсало! И падре Мануэль! И ещё какой-то человек, молодой и худой, с чёрными блестящими волосами. Да и за ним ещё кто-то…
И правда, неподалёку от худого молодца, ссутулившись, будто несла на плечах тяжёлую ношу, стояла ещё одна женщина, худая, средних лет, с неулыбчивым лицом и жилистыми, обутыми в туфли с лакированными пряжками ногами.
Он летал в синеве и лиловых лучах невидимого солнца и пристально всматривался в людей на поляне.
Тересита улыбалась в ответ и махала рукой. Молодая, красивая, похудевшая. В точности как на старых фотографиях, только ещё лучше.
Он махнул ей, и Тереса радостно замахала в ответ. Как странно ведут себя Гонсало и Инес! Они точно не видят его. И падре Мануэль сник, будто из него разом выпустили воздух. А худая женщина и парень с прилизанными волосами даже не пошевелились.
Вы кто вообще? Я не хочу вас.
III

— Сеньора Тереса, сеньора Тереса! Бегите скорее сюда!
Услышав крики, Тереса и Сэльма бросили все дела и выскочили через заднюю дверь кухни во двор, где увидели спешащего к ним Хесуса.
На руках Хесус нёс Майкла, находившегося в глубоком обмороке, и Тереса почему-то совсем не к месту вспомнила недавний обморок падре Мануэля. У того тоже была вялость в теле, когда он лежал, распластанный, на полу.
«Вот ещё! — подумала она, спеша навстречу Хесусу. — Что это ещё за обмороки! Надо бы к врачу Мигелито сводить!»
Она приказала Сэльме сбегать в дом за аптечкой, цыкнула на выскочивших служанок, чтобы не паниковали, и, приняв Майкла из рук Хесуса, только двинулась в сторону дома, как на возникший шум на крыльцо дома выскочила Инес, которая именно сегодня проспала, чего за ней не водилось уже много лет.
Голос Хесуса Инес услышала практически сквозь сон и тут же поняла, что в доме что-то произошло. И выскочила наружу, как была. Босая и в ночной сорочке.
— Что ты сделала с ребёнком?! — с ходу закричала она. — Что ты с ним сделала, ведьма?!
— Успоко… — попыталась было урезонить её Тереса, но Инес не стала слушать, а, словно тигрица, бросилась к Тересе и попыталась отобрать у неё Майкла.
Тересе пришлось оттолкнуть её, но Инес вновь бросилась в атаку и больно схватила Тересу за руку.
Короткая схватка между ними закончилась победой Тересы, воспользовавшейся тем, что Инес запуталась в полах длинной ночной сорочки. Она вырвалась из цепких объятий соперницы и почти бегом занесла Майкла в дом, где он и очнулся.
— Мамита, ты здесь, — обрадовался он, увидев Тересу, обнял её за шею и, явно нервничая, зашептал: — Не отпускай меня туда, мне там не нравится.
— Не отпущу, Мигелито, — еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться, обещала Тереса. — Нипочём не отпущу!
Она спешила уединиться с ним как можно дальше от всех этих людей, растерянно смотревших им вслед. Скорее, пока они не очнулись, не начали галдеть и делать много лишних движений.
Скорее, чтобы не слышать этот визгливый голос.
Только бы не слышать этот голос!
— Я хочу спать. Я устал. Мне даже не хочется ходить, вот посмотри, какие ноги слабые стали.
Он на ходу попытался показать Тересе свои ноги, попеременно задирая их.
«Только бы не зареветь… Только бы не заре… Смотри не испугай ребёнка, безмозглая свинья, сонная муха, безголовая индюшка!»
Тереса повторяла все известные ей уничижительные слова в свой адрес, потому что считала, что заслужила их. Мысли в голове от волнения смешались, и Тереса вдруг вспомнила похлёбку, которую варит Сэльма.
«Вкусная похлёбка. Её ещё любит Гонсало. И дети его тоже любили… Дело в том, что Сэльма добавляет в неё пряность… Пресвятая Дева, о чём это я? Какая похлёбка, совсем ты с ума сошла, Тереса Кастилья? Да, ты сумасшедшая, права ведьма, не можешь ты смотреть за ребёнком. Иди давай прямиком на кладбище, туда тебе самая дорога!»
Она положила ещё слабого Майкла на кровать, скинула на пол его кеды, а сама всё никак не могла остановиться. Мельтешила, суетилась, даже опустилась на колени и заглянула под кровать, будто потеряла что-то важное, но забыла, что именно. Уставилась на букашку, медленно ползущую по своим делам по гладкому деревянному полу. Спросила себя, куда она ползёт. Не найдя ответа, вылезла из-под кровати и обнаружила, что Майкл уже не лежит, а сидит и внимательно наблюдает за ней.
— Мамита, что ты делаешь под моей кроватью?
— Ничего. Ничего не делаю.
— Может, ты заболела?
Тереса встала с колен, оправила юбку и посмотрела на Майкла с виноватым видом.
— Да, наверное. Хотя нет, не наверное, а точно заболела. Самое время мне…
Она хотела сказать «самое время мне на кладбище», но прервала себя на полуслове.
«Что за привычка про кладбище болтать, да ещё при ребёнке?» — подумала она и сказала совсем иное:
— Самое, говорю, время побывать у доктора.
— Так я же доктор, — просиял Майкл. — Ложись, мамита, я буду тебя лечить.
Он спрыгнул с кровати, потянул Тересу за руку, и ей пришлось сбросить туфли и прилечь.
— Давай, Мигелито, вылечи меня поскорее, — закряхтела Тереса и протянула правую руку ко лбу.
IV

Продолжить затеянную игру Майкл не успел. В коридоре послышался шум, с сильным стуком распахнулась дверь, и на пороге появилась разъярённая Инес.
— Что ты сделала с ребёнком, ведьма? — заорала она и, не теряя времени, подскочила к Майклу, схватила его под локти, приподняв в воздух, переставила, как переставляют с места на место куклу, в простенок между двумя окнами, затем бросилась к Тересе и начала за волосы стаскивать её с кровати.
Громкий крик и проклятья не смолкали ни на минуту.
— Дрянь, дрянь, змея проклятая, гореть тебе в адском пламени, что ты сделала с ребёнком?! — кричала Инес. — И чего это ты тут валяешься?! Э-й-й-й, с-м-о-т-р-и-т-е-е-е! Все смотрите! Все! Валяется на кровати, как какая-то сеньора! Проклятая ведьма, бесово отродье, кровопийца!
Она оттаскала Тересу за волосы, свалила её на пол и стала бить наотмашь: по голове, по лицу, по спине, по шее.
Тереса молча пыталась прикрыть голову руками. Она ни на минуту не забыла о том, что где-то рядом её мальчик, и он это всё видит, и ему нельзя на это смотреть, ведь детям нельзя видеть, как дерутся взрослые, это навсегда остаётся в их памяти уродливым несмывающимся пятном.
На крики Инес сбежались все обитатели поместья во главе с выползшим из своей комнаты Гонсало. Не было только накануне хватившего лишку и от этого спавшего крепким сном у себя в подсобке Хуана.
Увидев, что Инес бьёт непривычно тихую и покорную Тересу, Гонсало рассвирепел и бросился на жену. Она тут же отстала от Тересы, прикрыла голову руками и затихла. За многие годы жизни Инес успела изучить все степени ярости Гонсало и знала, когда есть смысл сопротивляться, а когда лучше этого не делать для того, чтобы просто остаться в живых. Гонсало бил Инес за всё. За свою нелюбовь к ней. За равнодушных к нему собственных детей. За утробное мычание во время близости. За то, что посмела поднять руку на мамиту.
«Вот это да — бить мамиту! Получай, Инес, и ещё, и ещё!»
Истошно кричала Гуаделупе, вторили ей Лусиана и Сэльма, и с блудливой улыбкой наблюдал за чинимой над Инес расправой прятавшийся за их спинами Хесус.
V

Спас Инес Хуан.
«Опять перепил», — морщась, думал он, с трудом проснувшись на узкой лежанке за старинной ширмой, служившей спальной перегородкой в подсобке, и едва успел свесить ноги и заняться поисками стоптанных спортивных шлёпанцев, как в его ещё затуманенное алкоголем сознание ворвались женские крики. Прислушавшись, Хуан понял, что крики доносятся со стороны хозяйского дома.
— Чёрт! — выругался он. — Что за чёрт!
Одеться и выскочить из пристройки было для Хуана делом одной минуты. Даже ширинку не успел застегнуть, позже ему Хесус укажет на это глазами, аккурат перед тем, как он накостыляет ему «за равнодушие к страданиям человечества», как Хуан позже объяснил Майклу, спросившему, за что он ни с того ни с сего побил Хесуса.
В коридоре Хуан едва расцепил руки, чтобы отпустить Гонсало, как из комнаты вновь раздался крик Тересы:
— Гонсало, Гонса… Ох… Мигелито сбежал! Ох!.. Найди его, Гонсало, заклинаю тебя всеми святыми!
Да, Майкл сбежал, ведь открыть ставню и выскочить через подоконник одноэтажного дома было для него пустячным делом. Как был, босой, он спрыгнул на кусачую скользкую траву и изо всех сил побежал по тропинке, ведущей к воротам, проворно перелез через забор, спрыгнул на каменистую обочину дороги и был таков.
Летела светлая полоса дороги, босые ноги ловко перепрыгивали через каменистые препятствия, в ушах свистел ветер…
«В автобусе надо платить за билет. Ну ничего. Я попрошу водителя, и он пустит меня без денег», — подумал он некоторое время спустя и, успокоившись после принятого решения, бежал ещё какое-то время, но вскоре заметно сбавил темп, а потом и вовсе остановился.
Вспомнилось, как Инес избивала Тересу, и Майкл понял, что не может вот так взять и уехать. По крайней мере, не сейчас. И вообще, он уедет отсюда не один, а с мамитой.
Гонсало и Хуан потому и нашли его довольно быстро, что он не собирался убегать.
Мелькнула вдалеке круглая детская голова. Хуан резко заглушил двигатель, чтобы не спугнуть беглеца, и они с Гонсало вылезли из автомобиля и двинулись в его сторону, жестами указывая друг другу места дислокации на случай его возможного побега.
Майкл стоял на обочине справа от дороги и внимательно разглядывал придорожные кусты.
Хуан подошёл поближе и, ещё не зная, как себя вести, медленно поднял руки вверх, демонстрируя таким образом, что не собирается делать резких движений.
— Мигелито, поедем домой, — предложил он, стараясь придать голосу как можно больше дружелюбного спокойствия. — Там тебя Тереса ждёт. Уже извелась вся, жалко её.
— Ещё как извелась, клянусь честью, — подхватил слова Хуана Гонсало. — Давай, малец, поехали. А потом я тебя в город отвезу, хочешь?
— Хочу, — легко согласился Майкл и, вложив ладонь в протянутую Гонсало руку, вприпрыжку побежал рядом с ним.
— Ты опять купишь мне воду? — спросил он, щурясь от утреннего солнца.
— Конечно, куплю. Хоть десять бутылок. А, кстати, ты считать-то умеешь? Десять — это сколько? Сможешь на пальцах показать?
Гонсало сыпал вопросами, ещё не веря лёгкости, с которой ему удалось вернуть мальчика.
Майкл остановился и показал десять растопыренных пальцев.
— Молодец! — одобрительно кивнул Гонсало. — А если их будет восемь, сможешь показать?
Майкл показал восемь растопыренных пальцев.
— Умница! — воскликнул Гонсало. — Хуанито, ты видишь, какой у нас молодец растёт?!
— Ты что, придурок, Гонсало? — явно желая надерзить, спросил Майкл. — Я умею считать уже давно. Выучился, ещё когда с ней жил. Она меня учила кое-чему, пока окончательно не заболела.
— Она — это кто? — не понял Гонсало.
— Его мать, я полагаю, — вмешался Хуан.
— А-а, — сказал Гонсало и только собрался возмутиться, что кто-то тут обозвал его придурком, как Майкл резко остановился и, заглядывая ему в лицо, спросил:
— Ты её убил?
— Кого это? Твою маму, что ли?
— Сеньору Инес. Я думаю, он про неё спрашивает, — послышался голос Хуана. — Мигелито, ты ведь про неё спрашиваешь?
Кивнув, Майкл не стал дожидаться ответа и залез в машину.
После некоторой заминки, понадобившейся для того, чтобы осмыслить заданный ему вопрос, Гонсало поспешил следом. Только он сел в салон — Майкл запрыгнул к нему на колени так, как обычно запрыгивают в седло.
«Ну и носик у мальца, — подумал Гонсало, разглядывая его. — Кончиком вверх, ноздри тонкие, как у девчонки. Будто лепили. Чистая скульптура, клянусь всеми святыми».
А Майкл взял в ладони его колючее, заросшее за прошедшие сутки лицо и, явно подражая Тересите, сказал:
— Ты чего, Гонсалито, меня не слушаешь? А ну-ка, сейчас же слушай!
— Да-да, конечно, слушаю, — сказал Гонсало и попытался обнять его, но Майкл не позволил, резко оттолкнул тянувшиеся к нему руки и решительно схватил Гонсало за явно нуждавшиеся в уходе усы.
— Подстриги усы, Гонсалито, — по-прежнему подражая Тересе, сказал он и довольно чувствительно дёрнул Гонсало за густую, обильно росшую под крупным мясистым носом щетину. — Подстриги и побрейся! Я кому сказал!
Хуан с любопытством наблюдал за действиями Майкла в зеркало заднего обзора. Ведомая им машина с почти черепашьей скоростью плелась в сторону поместья.
— Так ты убил её? — вернулся Майкл к прежней теме.
— Скажи, а ты хотел бы, чтобы я её убил? — спросил Гонсало и подмигнул Хуану в зеркало.
Майкл согласно кивнул.
— То есть ты готов на то, чтобы я убил её? — переспросил Гонсало.
Майкл опять кивнул в ответ.
— И тебе её не жалко?
— Нет. Она плохая, — сказал Майкл, затем прильнул к Гонсало и отчётливо прошептал ему на ухо:
— Если ты её не убьёшь, она убьёт мамиту.
И, помедлив, добавил:
— И тебя убьёт тоже.
— Чего сделает? — переспросил Гонсало.
В голосе Майкла послышалось сильное раздражение.
— Ты что, глухой? Почему переспрашиваешь? Ты и мамиту всегда переспрашиваешь!
Он слез с коленей Гонсало и уставился в окно. Ведомый Хуаном автомобиль как раз подъехал к оставленным распахнутыми воротам поместья, и опешивший от вопросов Гонсало так и не успел ничего ответить.
VI

Тереса всё ещё сидела на полу. Только прислонилась спиной к краю кровати, чтобы не упасть. Отогнав взмахами рук пытавшихся помочь служанок, она поправила растрёпанные в недавней драке волосы и решила непременно успокоиться. В голове стучали молотки — тук-тук-бом-м, тук-тук-бом-м, и Тересита мотнула ею из стороны в сторону, чтобы прекратить назойливый, изнуряющий стук, но молотки не исчезли, а стали дробнее — тук-тук-тук-тук — и вскоре вновь вернулись к начальному ритму.
Тереса решила, что это сидящие внутри неё демоны хотят вырваться наружу.
— Ты одержима дьяволом, — зашептала она. — Тебе нет прощения. Слышишь, Тереса Кастилья? Нет тебе прощения! Чем ты занята, чёртова дочь? Бегаешь по поместью, считаешь количество снеди на кухне, стрижёшь кусты в саду. И это вместо того, чтобы смотреть во все глаза за ребёнком. Вот результат. Он же мог умереть там, на трамплине! Ты заслужила побои, Тереса Кастилья! Старая курица, пора тебе туда, куда ты скоро и отправишься, как мамасита твоя во сне тебе предсказывает! Припозднилась чего-то здесь, видимо, нравится глупостями заниматься! Да ты и там не справишься! Потеряешь его как пить дать!
Она ругала себя последними словами, просила прощения у небесных сил за то, что упустила своего ангела, вновь ругала.
— Мы с Мигелито поедем к падре Мануэлю, как только приду в себя. Помолюсь за него, да и за вас с Инес тоже, — сказала она Гонсало, когда он привёл Майкла.
— Молись не молись — ей не поможет, — буркнул Гонсало и пошёл в подсобку к Хуану залечивать душевные раны.

Агентство

I

Стив пришёл к решению выстроить параллельную жизнь, уже будучи миллиардером и известным филантропом, не менее известным коллекционером и отцом двоих детей.
— Я живу в браке пять лет и могу позволить себе сделать выводы, которые не будут стратегически ошибочными, — заявил он в очередной доверительной беседе с Джанни. — Ты же знаешь, Джан, что стратегия — мой главный жизненный принцип, основа основ, базис, на котором зиждется надстройка моего благополучия. Без стратегии нет шансов остаться на высоте никому, тем более мне, человеку без определённого прошлого, а значит, без опоры под ногами. Если, не дай бог, я споткнусь, они все… — тут он описал рукой широкую дугу, — будут топтать меня и, урча, рвать на части мою беззащитную плоть. Первыми рвать меня начнут, кстати, мои тесть и жена. И я говорю так не только потому, что уже понял, как работают некоторые механизмы в этих респектабельных джунглях, но и потому, что знаю людей. Они злопамятны, обидчивы и не умеют прощать.
— Стив, ну что за философия? Я пойму и без неё, — усмехнулся Джанни. — Давай покороче.
— Понял. Буду покороче, если смогу, конечно. Ты же знаешь, я люблю поболтать, хе-хе.
— Стив, не будь занудой, а то я начну тебя воспитывать. Чем я хуже Марши?
— Всё-всё, молчу. Только не Марша, чёрт возьми. В общем, слушай. Чтобы чувствовать себя защищенным, но свободным, о мой добрый Джан, мне нужны параллельные денежные потоки, о которых будем знать только я, ты и те, с кем вместе мы будем их добывать. В мире столько возможностей для обладателей нелегальных умов и столько умельцев направлять свой талант на их реализацию, что я не вижу причины не влиться в их замечательную компанию. Чёрт побери, да меня просто бесит мысль о том, какие деньжищи плывут мимо, пока я сижу на совещаниях или хожу с женой в оперу! А что нужно для того, чтобы влиться в их компанию?
— Начальный капитал и наглость?
— Нет, о мой замечательный Джан. Для того чтобы вернуться к обретённым когда-то в доме дона Паоло ценностям, нужна команда. И ты во главе её.
— При чём тут я?
— Понимаешь, в моей жизни всё должно быть под контролем. Абсолютно всё. И бизнес, и семья. Один с новыми реалиями, которые неизбежно возникнут, я не справлюсь. Ты должен будешь помогать мне, должен будешь раскладывать происходящее по полочкам, смотреть в оба там, в моей параллельной жизни, и здесь, где Марша, дети и официальный бизнес. И держать меня в курсе происходящего в том ключе, который принят был в доме твоего отца, — то есть тотально.
— Нечто вроде секретаря?
— Примерно. Только на ином уровне и с иными возможностями. Скорее, мои глаза и уши.
— По первому пункту твоей схемы, Стивви, я ещё могу быть рядом, — пустился в рассуждения Джанни. — Я имею в виду параллельную жизнь, как ты только что выразился. А вот по второму ничего не выйдет.
— Это почему не выйдет, мой прекрасный Джан?
— А потому, что Марша терпеть меня не может, а значит, не подпустит к себе и к детям на пушечный выстрел.
— А мы её не спросим. Наберёшь штат из нужных людей, а я обеспечу им возможность попасть в моё окружение. Твои парни будут везде, Джан, везде, где только можно. Буквально во всех сферах — от легального бизнеса здесь до торговли наркотой и оружием там. При моём опыте и твоём интеллекте мы горы свернём. Но это ещё не всё.
— Становится интересно. Что же ещё?
— А ещё я хочу иметь возможность славно гулять в их компании.
— В каком смысле?
— В том смысле, дружище, что костяк моей команды будут составлять не тупые киллеры и шестёрки, а умные, точнее, очень умные ребята. Те, с кем не только в огонь и в воду, но и философские диспуты можно вести. Я же сказал — команда!
— Повтори ещё раз для тугодумов, Стивви. Как я могу повлиять на таких умных и продвинутых философов? Хотелось бы уточнить.
— Объясняю ещё раз. Ты дотошный, Джан. Ты аккуратный. Ты отличный организатор. Да, именно так. Отличный организатор. Вот смотрю я на тебя и думаю, что ты совсем не макаронник, а, скорее, немец. Скажи, с кем грешила донна Франческа, когда зачинала тебя? Признавайся, сукин сын!
— Стивви, оставь в покое мою мать.
— Ах-ха-ха-ха-ха, — захохотал Стив, похлопал Джанни по плечам, поцеловал по старой привычке в облысевшую макушку и, вновь став серьёзным, продолжил разговор.
— Давай, Джан, садись за стол, разрабатывай детали. Кстати, ты будешь получать от меня такие деньги, что сможешь купить себе любой дом в лучшем районе. Не возражай, я больше не желаю слушать твой бред про относительность ценностей. И ты справишься с этим заданием, я знаю.
— С твоей помощью — возможно.
— Конечно, с моей помощью, любимый. Как же без меня?
Они оба испытали в момент обсуждения новых планов Стива чувство полного и абсолютного счастья, связанного с внезапно возникшим в них ощущением давно позабытого единения душ. Того самого единения, благодаря которому много лет назад сумели выбраться живыми из душного мира дона Паоло.
— Погуляем? — блестя живыми глазами, весело спросил Стив.
— Попробуем, — криво ухмыльнулся Джанни. — Кстати, а можно задать тебе один вопрос?
— Только один? — Стив хитро взглянул на Джанни, но тот остался невозмутимым. — Ладно, валяй.
— Ты спал с Лиз? Я сейчас имею в виду твою тёщу, и не делай вид, что ты не понял.
Стив крутанул головой и ласково погладил Джанни по тщательно выбритой лысине.
— Скажем так, — сказал он. — Было дело, да прошло.
— То есть сейчас ничего нет.
— Да. Сейчас ничего нет.
— И как она?
— А ты любопытный.
— Осваиваю новую квалификацию. Я же вроде чьи-то глаза и уши с некоторых пор, нет?
Стив помолчал, взъерошил по давнишней привычке по-прежнему густые и почти не тронутые сединой волосы и сказал, глядя в сторону от сидевшего в кресле Джанни:
— Понимаешь, Джан, женщины делятся на две категории. Любимая и все остальные.
— Любимая тут Марша, я правильно понял?
— Да. И не смотри на меня так. Она моя жена. Это колоссальная причина попасть в категорию любимых. Я люблю её априори лишь по этой причине. Остальное значения не имеет.
— И кто-то ещё называет меня извращенцем?
— Джан…
— Оставь. Твоя жена — законченная стерва и классическая дура. И я никогда не поверю, что ты её любишь. Всё. Считай, что я ни о чём не спрашивал.
Стив только вздохнул в ответ. Что тут скажешь? Да и дон Паоло согласился бы с ним.
«Крысёныш прав на все сто процентов», — сказал бы он, сверкнув затемнёнными стёклами очков.
II

Агентство с лаконично-незамысловатым названием «Парни» начало свою деятельность через год после того, как Стив предложил Джанни стать его глазами и ушами. Подготовка заняла у Стива и Джанни все предшествующие двенадцать месяцев, точнее, ею занимался Джанни, а Стив вносил необходимые, на его взгляд, коррективы.
Они часто спорили. Бывало, до хрипа и обид. Нащупывали правильные пути, осмысливали необходимые установки.
Джанни подошёл к новой деятельности со всей основательностью, на которую был способен. Перерыл горы литературы, консультировался с вышедшими в отставку кадровыми разведчиками, изучил способы воздействия и системы прогнозирования человеческих реакций в определённых условиях, знал назубок всё, что можно было узнать про особенности межличностных связей у носителей различных человеческих психотипов. И без устали штудировал пути выхода из внештатных ситуаций.
Стиву же книги и консультации были не нужны, как обычно, он опирался на интуицию, хотя общение с напичканным новой информацией Джанни не прошло даром и для него. Внимательно слушая доклады друга, он впитывал в себя новые знания со скоростью губки и с жадностью ретивого ученика перерабатывал их.
— Чувствую себя школьником, Джан, — довольно потирая руки, шутил он после обоюдных многочасовых консультаций. — Ну что, выпьем?!
— Ты же трезвенник.
— Только там, в той жизни, дружище. Здесь я буду позволять себе всё.
— Смотри не надорвись.
— А ты для чего? Уа-ха-ха-ха!
Джанни молча соглашался, и они напивались, а затем пели дуэтом, нещадно перевирая слова и музыку во всех известных им жанрах — от классики до попсы.
Во время обсуждений Стив старался не упустить ни единой мелочи.
— Мелочи и детали — наиважнейший фактор, Джан. Основной залог успеха. Парни должны быть преданными, как псы. И не просто псы, которые по двору бегают или спят на подушечках в спальнях своих хозяек, а настоящие, натасканные на преданность звери, готовые отдать жизнь не задумываясь, просто по факту. Их собственная жизнь должна стать проходным пунктом, а не высшей ценностью. Как у самураев. И при этом они не должны быть такими вот… — он щёлкал пальцами в поисках нужных определений, — классическими тупыми мордоворотами. Я хочу, чтобы мне было не только безопасно, но и интересно с ними. Хочу общаться с ними на равных. Почти как с тобой. Я повторяюсь? Прости, прости. Это всего лишь, чтобы ты лучше усвоил задачу.
Джанни усмехался в ответ. С годами он стал молчалив, всё больше замыкался в себе и лишний раз старался не высказываться. Но он понимал, что имеет в виду Стив.
По обоюдному согласию в агентстве решили обойтись без женщин, но не из-за мужского шовинизма, а «из-за дилетантизма организаторов в вопросах феминизма», как с лёгкой иронией говорил Джанни, неизменно подчёркивавший своё незнание женской психологии.
Тест, по которому шёл отбор, поначалу был составлен Джанни на основе специализированных тестов, принятых в разведшколах, но вызвал сильную критику Стива.
— Ты готовишь разведчиков-шестёрок, а мне нужны психологи-фанаты, — пояснил он. — Такой человеческий материал годится разве что для охраны ворот моего особняка. Мне не нужны охранники. Нанимать охранников — не такая уж сложная задача, кому, как не тебе, об этом знать. Мне нужны небожители, Джан, мне нужны боги. Поработай ещё, макаронник. Иди-иди, чего уставился?!
Его претензии удалось удовлетворить лишь через три года скрупулёзной работы, когда сто восемьдесят два вопроса составленного Джанни проверочного теста дали возможность выявлять подходящих кандидатов с точностью, которой позавидовал бы любой продвинутый центр по подготовке самых законспирированных разведчиков.
III

Они были очень разными, новоиспечённые агенты из новоиспечённого агентства «Парни». Как внешне, так и по своим внутренним качествам. Кто-то был тихим и незаметным, как тень, кто-то шумным, как водопад. Были красавцы модельного типа и похожие на бородавочников уроды, толстые и худые, зрелые и молодые. Несмотря на разницу, в одном они были схожи — все они прошли тест. Точнее, не весь тест, это оказалось под силу лишь единицам, а его основную часть. Но даже частичное прохождение многого стоило.
По итогам отбора агентов разделили на три группы.
В первую группу вошли агенты, прошедшие начальную ступень в первые пятьдесят вопросов, или, как назвал их Стив, «парни из низов». Они могли выполнять различные мелкие поручения и работать в охране.
Вторая группа агентов объединила тех, кто одолел тест почти до конца, то есть более чем на восемьдесят процентов. Именно из них Стив набрал основной костяк своей новой команды: аналитиков и технарей, юристов широкого и узкого профиля, экономистов, программистов, а также тех, кому Стив дал прозвище «искусствоведы».
Третья группа агентов была самой небольшой и так и называлась — Третий отдел.
— По аналогии с рейхом, — иронизировал Джанни.
— Сплюнь, а то закончат так же плохо, — отшучивался обычно предлагавший названия Стив.
В Третий отдел входили парни, полностью прошедшие проверочный тест. Их было не более полудюжины, парней из Третьего отдела, но именно этой маленькой команде доверили управление гибкой и сложной схемой только что созданной теневой империи Стива. Агенты Третьего отдела были универсалами, при необходимости могли проводить операции «по устранению либо нейтрализации физических лиц особо деликатного уровня», как обозначил Джанни определённую часть их полномочий, и имели исключительное право общаться со Стивом напрямую, без посредничества Джанни. Если возникала подобная необходимость, конечно. Жили они сами по себе, со Стивом и Джанни почти не общались, дела свои делали тихо и получали очень большие деньги.
Ещё больше были выдаваемые им после очередных успешных операций бонусы.
А вот с парнями из второй группы Стив, наоборот, общался открыто и подолгу. Среди них тоже встречались разнообразные личности. Некоторые имели свой бизнес либо работали в различных ведомствах или организациях, в том числе и в политических, жили своей жизнью и занимались своими делами. Другие трудились непосредственно в корпорации Дженкинс-Маклинни, и как минимум трое из них занимали в его официальном бизнесе ключевые посты.
Особое место в агентстве отводилось «искусствоведам», ведь, в отличие от официальной жизни, в которой Стив неукоснительно придерживался имиджа честного коллекционера с безупречной репутацией, в другой его жизни попрание принципов добропорядочности, скорее, приветствовалось.
— «Хоть из-под земли», — обозначил он стратегическое направление при первом знакомстве с «искусствоведами». — Вот ваш девиз, парни, и вы должны неукоснительно следовать ему. Приветствуется всё. Подмена подлинников на копии, грабёж, обман, обмен, взятки и прочее. Вы должны буквально жить на чёрном рынке. В мире много войн, часть из них идёт в местах, где много артефактов, так что держите нос по ветру. Моя нелегальная коллекция может уступать легальной количественно, но должна превосходить её качественно. Задача ясна? Вот и отлично. Я завидую вам, парни. Нет занятия прекраснее, чем добывательство. Разве что секс, но он мимолётен, а искусство вечно, ха-ха-ха-а…

Мигель

I

Через неделю после скандала, как раз вечером того дня, когда Тереса и Майкл нанесли визит падре Мануэлю и встретили там Панчито, Мигель Фернандес сидел в баре в компании Панчито и пары мелких сошек, выполнявших различные поручения хозяина.
Мигель по-прежнему доверял только живой передаче — по старинке, на словах. И не потому, что сомневался в технике, вот уж нет, технику Мигель как раз уважал и охотно пользовался достижениями цивилизации в области прогресса. Просто никакая техника не была в состоянии заглянуть человеку в глаза и произнести:
— У вас должок, сеньор, там дон Мигель просил напомнить.
Смотрит тебе в глаза противная харя с цепью из дутого золота на толстой шее, проговаривает слова бесцветным равнодушным голосом — и всё! Холодеет нутро, слабеют коленки, некоторые даже обделываются от страха.
— Наверняка те, кого туда не раз пердолили, ха-ха-ха. Не так ли, Панчито?
Панчито отворачивается, а Мигелю нравится видеть, как ходят желваки на его тощих скулах.
— Отчего ты такой тощий, Панчо? Больной, что ли? — спрашивает Мигель, глядя на рот своего дружка жадными глазами, ждёт, когда тот заговорит, смотрит, как движутся тонкие губы, с наслаждением чувствует прилив крови там, где вечный пожар, чёрт его дери, ни минуты покоя!
Он мучает Панчито расспросами, наливается пивом, требует ответов, не слушая их. Рука всё чаще бьёт по деревянной поверхности стола переполненной кружкой, разбрызгивается в разные стороны тёмный напиток. В другой руке дымится неизменная сигара с изжёванным концом, и сверкает на безымянном пальце одетый в вычурную золотую оправу и отдающий желтизной бриллиант.
— Пошли, что ли? — говорит он и резко встаёт.
У Панчито всегда в такие минуты сжимается то место, о котором не принято говорить вслух в приличном обществе.
И отчего это педикам нравится туда трахаться? Панчито не нравится, он так и не привык, и ему всегда больно. Он ненавидит в эти минуты своего босса и в то же время знает, что при долгих перерывах, а они случаются, и нередко, чего-то ему начинает не хватать.
Он даже знает чего. Сильных рук. Тяжёлого дыхания. Беспорядочно-интенсивных толчков, идущих со стороны спины, а Мигель пользует его только в этой позе. И покровительственного, почти ласкового похлопывания по худым ягодицам уже после того, как босс освобождается от семени.
Это похлопывание и держит Панчито рядом с Мигелем даже больше, чем очень неплохие деньги, которые он получает. Денег, правда, никогда нет, потому что мать Панчито, весёлая вдовушка Маргарита, просаживает их в казино с регулярностью заправского игрока, и им едва хватает на еду и одежду. И это тогда, когда многие вещи Панчито донашивает за Мигелем, разве что приходится регулярно бегать к портнихе, ведь вещи босса велики, и их необходимо ушивать.
Ругать мать за то, что она играет, Панчито не в состоянии. Она смеётся в ответ, сверкает глазами, кокетничает с сыном, может и за причинное место схватить. Панчито в таких случаях всегда отпрыгивает в сторону, а Маргарита лишь заливисто хохочет, сверкая белыми зубами. Ходуном ходит под ярким, блестящим платьем крупная увядшая грудь, и Панчито молча отстёгивает заработанные купюры.
II

На этот раз всё пошло не как всегда.
Быстро разобравшись с курьерами и отправив их восвояси, Мигель взглянул на Панчито, но в его взгляде не было привычного влажного блеска.
— Что скажешь? — спросил он, вынув изо рта толстую сигару.
В уголках выразительных губ Мигеля блестела набежавшая от постоянного общения с сигарой слюна, одна из крепких мускулистых ног нетерпеливо тряслась.
Традиционная кружка с пивом стояла рядом с ним почти нетронутой.
— Насчёт чего? — спросил Панчито, хотя в прилизанной гелем голове уже звучал ответ.
— Ты видел его сегодня возле церкви?
Панчито неохотно кивнул.
— А ты заметил, как он смотрел на тебя? И он не тощий и сутулый как ты, Панчо. Наоборот, похож на маленького ягуара. Гибкий, ловкий, спинка такая ровная. Наверняка с желобком посерёдке. Не спина — мечта! Чёрт, ты меня слушаешь вообще?
Мигель сыпал словами, не давая Панчито вставить ни слова. Он был сильно возбуждён и дёргал шеей, двигались в нервном тике плечи.
— Как он хорош собой, это же обалдеть можно! Ты черты лица его рассмотрел? У него кожа как шёлк, у детей у всех она такая, но у него всегда будет как шёлк, это я тебе точно говорю. А плечи видел? Прямые, вразлёт, как у танцора. И кудри на голове сияют, словно нимб. А глаза? Ох-х, какие глаза! И губки бантиком, не губки, а цветок на личике цветёт. А какая у него попка — лучшая попка во всём мире, это я тебе говорю!
— Не знал, что ты на детей западаешь, Мигель, — не выдержал Панчито. — Раньше за тобой этого не водилось.
Мигель проигнорировал реплику.
— Как он смотрел на тебя! Глаз не сводил! Ему на вид все восемь, хотя эта великанша, как её…
— Тереса, — неохотно подсказал Панчито.
— Да, Тере… тьфу. Ну её к чертям, вредная сеньора, так вот, она сказала, помнишь, что ему шесть лет. Ты представляешь, всего шесть, а он выглядит как взрослый, несмотря на то что ребёнок. И смотрел на тебя со страхом, будто ты его напугал. На меня лишь разок взглянул, но и этого хватило, чтобы навсегда ранить моё чувствительное сердце, ха-ха-ха! Интересно, а ***к у него большой? Если да, то, скажем, годика через два он вполне сможет тебя трахнуть, а, Панчо?
Мигель взглянул на вспыхнувшего Панчито с лукавым выражением на смуглом лице.
— Как, Панчо? Сможет? А? Глядишь, мне придётся вызывать его на дуэль. Будем с ним драться из-за тебя.
Пунцовый, с полными слёз глазами, Панчито вскочил из-за стола и собрался уйти, нет, не уйти, а убраться немедленно, лишь бы не видеть физиономию своего босса и не слышать его речей.
— Сядь! Я кому сказал, сядь на место, с-с-сукин сын! Ишь, вскочил!
Не глядя на Панчито, медленно садившегося на своё место, Мигель резво опустошил кружку, жестом подозвал официанта и приказал принести ещё. Молча потирая правой рукой подбородок, а это было его привычкой в минуты серьёзных раздумий, уставился в угол и сидел так некоторое время, не шевелясь. Потом заговорил извиняющимся тоном:
— Понимаешь, Панчо, я просто обалдевший какой-то, оттого и болтаю всё, что на язык придёт. Я не ожидал, ты понимаешь, ну никак не ожидал, что…
Он помотал головой, подыскивая слова, раздражённо оглянулся на входную дверь, в которую шумно вошли двое завсегдатаев, поманив Панчито указательным пальцем, нагнулся к нему и сказал:
— Панчо, я решил, что этот малыш будет моим. Вначале, как услышал про него, сразу подумал, что надо бы прибрать его к рукам для подношения кое-кому, ну ты понял кому. А сейчас решил, что нет. Сам буду его растить. Он такой красавчик, он такой, ох, я не знаю, у меня нет слов — и в то же время слишком много слов. Как тебе объяснить своё состояние?
Он жадно отпил свежего пива, пыхнул несколько раз сигарой, на которой чудом держался седой валик пепла, и продолжил говорить:
— Понимаешь, Панчо, ведь у меня нет сына. Лишь дочь, Консуэло, толстая и глупая, вся в мать, одним словом. А эта корова не родила мне больше никого. Представляешь, мне, Мигелю Карлосу Фернандесу, она больше никого не родила! Видите ли, «она не виновата, это я бездетный», — Мигель передразнил жену, скривив рот и пытаясь голосом воспроизвести женские интонации. — Ты же знаешь, как я богат, сколько у меня и денег, и земли, и в Мехико кое-что прикупил, и на побережье, мне есть куда голову приткнуть, если здесь не будет, не приведи Господь, заработков! И знаешь?..
Тут он положил руку на плечо одетого в цветную сорочку Панчито и хотел было что-то добавить к сказанному.
У Панчито будто ток прошёл через всё тело. Он вздрогнул и, резко отдёрнув плечо, отодвинулся назад. Мигель с недоумением взглянул на дёрнувшегося Панчито и через мгновение захохотал.
— Да тебя сейчас как током шибануло, Панчо, — сквозь смех проговорил он. — Да, и ещё. Ты, кажется, ревнуешь меня к нему?
Он смеялся ещё некоторое время, потом отпил пива и, глядя на Панчито лоснящимися глазами, тихо переспросил:
— Так ревнуешь?
Панчито нервно сглотнул слюну. Мигель проследил, как переместился кадык на худой шее Панчито, потом перевёл взгляд на его лицо.
— Не бойся, Панчо, — сказал он. — Один не останешься. Ты поверенный в моих делах, и вообще… кто знает, что нас ожидает в будущем?
Вновь, попутно попыхивая сигарой, стал смеяться и, так и не допив пива, встал и двинулся к выходу.
Не услышав привычного «пошли, что ли», Панчито помедлил, затем вскочил и, виляя худыми бёдрами, побежал за Мигелем. На улице они сели в машину и, не проронив ни единого слова, поехали в сторону дома.
По дороге Мигель тоже молчал. Тихо тлел в уголке чувственного рта огонёк сигары, а он сам выглядел так, будто заснул с открытыми глазами.
Через полчаса вдалеке показались вычурные кованые ворота, к которым вела унизанная с обеих сторон ожерельем ярких огней асфальтированная дорога с высаженными на одинаковом расстоянии и тщательно подстриженными кустами. Внутри двора сверкал свежими красками новенький, выстроенный недавно особняк из тех, про которые мать Панчито, веселушка Маргарита, говорила, что они «с пылу с жару».
Мигель гордился дорогой к дому.
— Ни у кого такой нет, даже у нашего мэра, — хвастался он. — Я сделал в точности, как видал в Калифорнии. Что и говорить, гринго умеют красиво жить.
Они почти подъехали, и Панчито уже прикидывал в голове, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться обратно до города на своём мопеде в вечернее время, когда Мигель, словно очнувшись, слегка ударил его по руке и сказал:
— Поехали в горы.
У Панчито тут же всё заныло внутри. Стремительно развернув машину, он выехал на безлюдную в это время суток основную трассу и свернул на просёлочный тракт, через который открывался путь к прячущемуся в недалёких горах дому.
III

Тайный дом, точнее, домик Мигеля находился в семнадцати километрах от города, в глубине живописной и зелёной за счёт довольно высокой влаги долине. Мигель облюбовал это красивое уединённое место сразу же после своего возвращения на родину и, как только пошли первые заработки, построил там себе тайное убежище для обделывания всяких нужных дел — и, как он говорил, «вообще».
Дом стоял на небольших сваях в глубине довольно обширного двора, под который приспособили лесную прогалину, огородив её высоким частоколом, а в небольшом сарае рядом с домом поселили глухонемого раба-костариканца. Раб присматривал за участком, прибирался после наездов хозяина и, если понадобится, зарывал в лесу чьё-то изуродованное побоями или пытками тело.
Правда, работать могильщиком рабу доводилось редко, так как Мигель старался избегать проблем с исчезновениями людей.
— Зачем мне долбасить чьи-то рожи, когда есть гораздо более приятные вещи, — объяснял он своё нежелание. — Я бизнесмен, а не палач.
Тем не менее он оборудовал для пристрастных бесед одну из задних комнат с зарешёченным окном. Так, на всякий случай — и вообще.
Попасть в комнату с зарешёченным окном можно было, открыв железную дверь со стальным стержнем, намертво сцеплявшим её с потолком и полом. Подле одной из стен заварили в пол нары и стол с табуретом, в правом углу стояло помойное ведро, рядом висела крохотная жестяная раковина с изливавшим тонкую струйку воды краном.
Во вмонтированном в стену металлическом шкафу лежали инструменты для пыток и хранилось идеально вычищенное оружие.
Ключ от шкафа Мигель возил с собой.
Панчито в комнату за железной дверью старался не заходить. Он хоть и был поверенным во всех делах своего шефа, но в его делах непосредственно старался не участвовать, а Мигель и не настаивал. Он знал, что вида крови его шофёр не выдерживает вовсе и даже упал в обморок, когда как-то раз заглянул в комнату и увидел там забитого до смерти какого-то чико с побережья.
— Не лезь в эти дела, — влажно разглядывая Панчито, сказал тогда Мигель. — Тут и без тебя справятся.
Он и сам по большей части вёл себя как свидетель. Предпочитал смотреть, а не участвовать.
Зачем, когда есть более приятные вещи — и вообще…

Коллекционер

I

Как только Стив понял, что способен отличить плохую живопись от хорошей, а дешёвую поделку от шедевра, он занялся коллекционированием, и с той поры собирал всё, чем, по его мнению, должен обладать каждый уважающий себя миллиардер: живопись, скульптуру, мебель, редкие гобелены, старинные ковры, фарфор, бронзу, хрусталь, иконы, серебро, оружие, редкие книги, старинные манускрипты, антику и Восток, а так же современные работы, выполненные в различных жанрах. От живописи до садовых инсталляций.
Помимо бесспорно высокохудожественных, имевших музейное значение как с точки зрения происхождения, так и по своим художественным качествам экспонатов, Стив собирал многое из разряда того, что могло бы заинтересовать психоаналитиков, если бы он хоть раз подпустил их к себе. Ширпотребное стекло, китчевые и лубочные поделки, раскрашенные вручную магазинные вывески, альбомы рисунков, сделанных сидевшими в психиатрических клиниках сумасшедшими, образцы народных промыслов разных стран и народов, продукцию сувенирных лавок, самодельные игрушки, патефоны, бижутерию и множество других, таких же сомнительных с точки зрения высокого искусства вещей. Для «барахолки», как любовно называл Стив своё болезненное, по мнению Марши, увлечение, он даже открыл музей-магазин под названием «Лавка чудес и прочей ерунды», где любой посетитель мог либо выкупить за почти символические деньги любую понравившуюся ему вещь, либо обменять её на что-то своё.
Возможность обмена подчас приводила к казусам. К примеру, Стив и Марша долго не могли забыть случая, когда десятилетний посетитель «Лавки», пухлый розовощёкий мальчишка, который назвался «мистером Диланом», принёс на обмен серьги своей матери. Четыре великолепных сапфира, окружённых россыпью бриллиантов старинной огранки, были посажены в изящную оправу с клеймами семнадцатого века, и «мистер Дилан» пытался обменять их на набор пластмассовых солдатиков, выпускавшихся массовым тиражом в шестидесятые годы. В наборе не хватало нескольких игрушек, но маленького менялу факт нехватки аксессуаров не смущал, а своё желание обменяться он объяснил тем, что серьги очень тяжёлые и ему жалко маму, когда она надевает их, чтобы пойти в оперу.
— Я всегда боюсь, что у неё порвутся уши, — заявил «мистер Дилан» агенту по обмену.
— Вот она, противоречивая сыновняя любовь, — смеялся Стив после того, как мальчика вместе с серьгами и подаренным ему набором солдатиков передали в руки матери. — Ему страшно не оттого, что у его матери будет травма мочек. Ему страшно, что кровавое зрелище разорванных мочек испугает его, и одновременно очень хочется заполучить солдатиков. Малыш и законченный эгоцентрик, и одновременно любящий сынуля.
— Ты, видимо, тоже был таким? — ядовито улыбнулась Марша.
Стив отшутился в ответ. Что эта женщина понимает в сыновней любви, чтобы он мог обсуждать с ней самую трепетную тему своей жизни? Помимо основной коллекции, у Стива было множество других увлечений, в первую очередь, конечно, семейная яхта — его любимое детище. Быстрая, элегантная, комфортабельная, мечта его отрочества, вызов дону Паоло, первый шаг в направлении мечты — острова, где никого не будет, только он, Джанни и ангел.
Породистые лошади, выращиваемые на его конезаводах в Блюграссе, регулярно завоёвывали на мировых соревнованиях призы, а парк автомобилей, от французского Citroёn Traction Avant тридцать четвёртого года до выполненных по индивидуальному заказу гоночных болидов, постоянно пополнялся новыми экземплярами. А в одном итальянском ателье, где Стив был постоянным и одним из особо чтимых клиентов, раз в три года обновлялась и гоночная яхта.
— Мы выглядим как нувориши, — поджимая губы, твердила Марша. — Без обид, Стивви, но любовь к роскоши выдаёт твоё происхождение и принижает нашу репутацию. Мы должны вести себя скромнее. Когда же ты это поймёшь?
Стив знал, что Марша права, но поступал с точностью до наоборот.
— Прости, дорогая, но меня некому было приобщать к протестантской этике, — то ли шутил, то ли язвил он в ответ. — Я слишком рано остался один. А ты, конечно, можешь летать экономклассом. Вуаля, дорогая, вуаля.
В девяностом году он стал обладателем клуба в одном из тихих мест Калифорнии с такими прекрасными полями для гольфа, что ему предлагали открыть их для соревнований. В девяносто втором сдал экзамен на звание лётчика гражданской авиации и сел за штурвал собственного самолёта. В девяносто третьем стал изучать испанский язык.
— Испанский — второй язык в Америке, — заметил он в беседе с Джанни. — Знал бы я это раньше — выучил бы его как следует ещё в Санта-Монике.
До наступления двухтысячных, пока не был упорядочен список подлинников, в его коллекции не было ни одного Рембрандта.
— Этот парень написал порядка шестисот работ, а в мире его именем подписано более двух тысяч. Ха-ха! Не желаю, чтобы мой Рембрандт был две тысячи первым, — сказал он своим кураторам.
— Сноб, — язвила в ответ Марша, но замолчала, когда он всё-таки приобрёл подлинный рембрандтовский рисунок из источников, полностью заслуживавших доверия.
II

Она родила ему Мелиссу и Теда практически подряд, с интервалом в два года. Стив с восторгом принял дочь и без особого восторга — сына, недовольно буркнув во время праздника в честь рождения малыша на ухо Джанни:
— Очень он похож на моего тестя! Вот вылитый Эндрю, мать твою!
Впрочем, сходство Теда с дедушкой не помешало Стиву стать замечательным отцом не только для дочери, но и для сына. Но опять-таки в определённой, свойственной ему манере, в корне отличавшейся от либерального подхода, которому следовала Марша, выражавшейся в том, что Стив контролировал, причём в буквальном смысле слова, каждый шаг своих детей.
— Так лучше для них, я знаю, — говорил он, когда Марша начинала спорить с ним по вопросам воспитания. — Да, милая, ты очень стараешься, но вдвоём мы достигнем лучших результатов не только потому, что оба должны участвовать в воспитании детей, но и потому, что своим подходом я обеспечиваю необходимый баланс твоей неумеренной тяге к либерализму.
И не обращал ни малейшего внимания на её возражения.
— Что она понимает в воспитании? — шептал он на ухо Джанни. — Что они все понимают в этой жизни вообще?!
Марша и вправду не понимала его, потому что, несмотря на стремление к жёстким рамкам, он умудрялся не быть самодуром или фанатом собственных умозаключений, легко шёл на компромиссы, если того требовала ситуация, и этим разительно отличался от неё, отстаивавшей свою точку зрения до конца.
Когда дети подросли, Стив и вовсе перестал вмешиваться в их решения, заявив, что заложенного им и Маршей в детстве и подростковом возрасте базиса достаточно. Из-за избранной тактики в воспитании он зачастую выглядел даже большим либералом, чем Марша. Например, не мешал дочери неприлично часто менять парней, курить травку, глотать таблетки и нюхать кокаин на вечеринках либо надираться до свинского состояния в ночных клубах, завсегдатаем которых она стала сразу же, как только ей исполнилось восемнадцать лет. Не стал останавливать и сына, принявшего решение уехать в Кентукки и работать там на одном из семейных конезаводов, хотя очень страдал из-за его решения.
— Я обещал доверять детям, — развёл он руками в ответ на возмущённый монолог Марши. — И я уверен, что Тед знает, что делает.
— А если не знает? — ехидно спросила Марша.
— Если не знает, мы это поймём, — улыбаясь, ответил он. — И поможем.
И молча наслаждался, глядя, как она злится.

Предчувствие

I

Свидание Мигеля и Панчито оказалось ужасным. Он драл Панчито уже, наверное, вечность и прервался лишь на пару коротких мгновений, чтобы сдержать извержение семени.
У Мигеля всегда было так. Стоило ему увлечься новой идеей, внутри него что-то замыкало, и разблокировать это замыкание можно было лишь через активное ублажение плоти, как будто мозг Мигеля сбрасывал в любовный пыл часть перегружавших голову мыслей. При этом причина, по которой Мигель превращался в неуёмного самца, могла быть самой прозаической и такой же далёкой от сферы интимных отношений, как далеки друг от друга космические объекты. К примеру, в последний раз, когда свидание с Панчито превратилось в такой же секс-марафон, Мигель был одержим идеей построить в Сальтильо ряд объектов спортивного назначения в довесок к уже имевшимся, и совсем иначе он вёл себя на следующем свидании, когда из затеи ничего не вышло. Был немногословен и мрачен, да и дело своё провернул настолько быстро, что Панчито не успел даже толком раздеться. Такие мимолётные, почти деловые свидания с хозяином были куда милее сердцу Панчито, чем спровоцированные очередной идеей марафоны, во время которых ему ничего не оставалось, как произносить про себя выученные в детстве считалки и мысленно ругаться с матерью из-за её вызывающего эгоцентризма в ожидании, когда, наконец, мозг хозяина сбросит через любовную прыть излишки эмоционального возбуждения.
Уже по тому, как Мигель грубо овладел им, Панчито понял, что его ждёт очередной марафон, и, наученный опытом, постарался максимально расслабить ягодицы, но, как только Мигель понёсся в бешеной скачке в свой долгий путь, вдруг отчётливо осознал, что, скорее всего, мысли хозяина теперь навсегда заняты маленьким гринго и это означает, что он неминуемо бросит его.
Мысль о неизбежности расставания ужаснула Панчито. Уткнувшись болтающейся в такт толчкам головой в пыльную обивку, он думал о том, что готов терпеть и длительные любовные марафоны Мигеля, и его грубость и несдержанность, и то отталкивающее и одновременно сладостное ощущение униженности, которое вопреки всему возникало в нём самом во время свиданий, лишь бы сложившиеся отношения оставались прежними.
А ещё Панчито думал о матери.
Маргарита всегда знала, когда он приезжает со свидания с Мигелем, а когда просто после работы, и это было невыносимо. Каждый раз, когда он ловил понимающий материнский взгляд, ему хотелось или умереть самому, или убить её. Просто убить, чтобы не видеть, как она смотрит — с фатальным сочувствием и незлобивой насмешкой. Будто хочет сказать, что ей жаль, конечно, что Панчито спит со своим хозяином, но у них нет иного выхода, потому что им больше неоткуда брать денег.
И что прикажете делать после того, как Мигель бросит его?
Она так посмотрит на Панчито, когда он сообщит, что Мигель уволил его. Так посмотрит…
Предчувствие скорого расставания, против воли охватившее Панчито, испугало его так, будто это должно было произойти немедленно, и он нервно дёрнулся.
— Прекрати дрыгаться, педик, а то не выпущу отсюда, пока не сдохнешь! Твою мать, ты же мешаешь мне думать! — рявкнул Мигель, и Панчито замер и больше не шевелился, пока тот не закончил любовную скачку и не вышел в ванную комнату.
Посещение ванной комнаты было завершающей частью сложившегося за время их близости ритуала, проходившего по одному и тому же сценарию.
Как правило, Мигель забегал в комнату, торопливо расстёгивался, вынимал готовый к сексу пенис и ругался, если к этому времени Панчито не успевал скинуть штаны. После свидания подхватывал скинутые вещи, шёл через распахнутую дверь в крошечную ванную комнату, где принимал душ из установленного там же бака, и выходил покурить свою неизменную сигару на заднее крыльцо, с которого открывался великолепный вид на подступавший к домику лес.
Следом за хозяином в ванную плёлся Панчито, а потом они уезжали обратно.
Вот и сейчас Мигель подхватил вещи и побежал принимать душ, но Панчито даже не пошевелился. И не потому, что не мог, а потому, что не хотел.
Из глаз брызнули услужливо подступившие слёзы и, не успев толком намочить щёки, впитались в пыльную плоть подушки. Следом затряслась от рыданий грудь, а на душе сделалось так горько, будто Панчито потерял близкого человека.
Он лежал и плакал, сам не зная отчего. Может, из-за замаячившего расставания с Мигелем и одержимой вечными страстями матери? Или из-за погибшего от пуль отца, оставившего Панчито ещё подростком самому преодолевать тяготы жизни? А может, из-за будущей потери того пресловутого сладостного унижения, возникавшего внутри него помимо воли, и чувства обделённости, когда перерывы между свиданиями становились долгими?
Он и сам не смог бы ответить, почему плачет. Даже если бы захотел.
II

Мигель надел штаны и только собрался запалить свою неизменную сигару, как понял, что наполовину гол, потому что забыл возле дивана майку. Он вернулся обратно и обнаружил Панчито лежащим в той же позе, в какой оставил его некоторое время назад.
Голые ноги шофёра распластались по полу, лицо спряталось в подушках, руки раскинулись в стороны. Желтела на худых ягодицах подсохшая сперма.
«О-о-о, кажется, я переусердствовал сегодня», — с досадой подумал Мигель, глядя на распятое тело любовника.
— Эй, парень, да у тебя вся жопа в сперме. Так и пойдёшь меченым? — нарочито грубо крикнул он, но Панчито не отреагировал, и Мигель встревожился.
— Эй, Панчо, — уже тихо позвал он. — С тобой всё в порядке?
Натягивая на голое тело майку, он подошёл поближе, наклонился к шофёру и услышал сдавленные рыдания.
— Истерим, значит, — мгновенно раздражаясь, рявкнул он. — Я сейчас сяду за руль и уеду, а ты валяйся тут, пока не сдохнешь. Будешь иметь массу времени для того, чтобы оплакивать себя. Да хоть до второго пришествия можешь оплакивать, мне наплевать. Слушай, а может, тебе капель налить или сосочку дать? А хочешь большую соску? Вот она, в моих штанах, ждёт, пока ты её оприходуешь.
Последняя фраза означала прямую угрозу непосредственного исполнения, и Панчито понял, что надо брать себя в руки. Вот уж чего он точно не сделал бы, так это не стал бы отсасывать. Никому и никогда, пусть даже своему хозяину.
Много чести! Даже для него много, да!
Он заставил себя подняться с дивана, с трудом привёл себя в порядок и повёз Мигеля обратно. По пути совершенно не следил за дорогой, не слышал возмущённых реплик, которыми Мигель сопровождал очередной не обойдённый им ухаб, не реагировал на замечания, с визгом проезжал повороты и давил выползших на дорогу змей. Мигель чертыхался, но ему было лень ругаться по-настоящему. К тому же его безудержно клонило в сон, и уже не терпелось вернуться домой, переодеться в домашние штаны, выпить пива и заснуть на диване в зале под болтовню своих толстых женщин.
— Сукин сын! — только и бормотал он после очередного встряхивания. — Нет, ну каков сукин сын!
Обычно Панчито отвозил Мигеля в поместье, пересаживался на мопед и ехал обратно в город, где жил вместе с матерью в маленьком обшарпанном доме. Но на этот раз всё пошло по-другому.
— Поехали к тебе, — распорядился Мигель. — Обратно я сам поведу. Разворачивайся.
— А как же мой мопед? Он же остался там, в доме.
— Приедешь утром на автобусе, не рассыплешься.
Панчито понял, что предчувствие его не обмануло и разговор, которого он так боялся, произойдёт прямо сейчас, и к его горлу вновь подступили слёзы.
Они поехали к кварталу, в котором жили Панчито и Маргарита. Квартал располагался на одной из городских окраин, и вскоре справа и слева потянулись маленькие неказистые дома, в которых рождались, жили и умирали люди, пришедшие в этот мир с совершенно непонятной миссией.
Мигель много раз спрашивал себя, для чего рождается на свет божий большинство жителей городских окраин. Неужели только для того, чтобы всю жизнь прожить в пыльном пригороде, в крошечном домишке со стенами, покрытыми пятнами сырости, и под залатанными черепичными крышами?
Что есть радость для них? Телевизор, по которому идут сериалы? Вечернее пиво и чипсы? Самокрутка с травой? А может, сон и явь переплелись в их жизнях воедино, и нет ни утра, ни дня, ни ночи, а есть одна изматывающая душу рутина?
Год за годом, десятилетие к десятилетию, вот уже жизнь подошла к концу, впереди мгла и небытие, позади годы, о которых нечего вспомнить.
Какого хрена они рождаются? Чтобы умереть, не родившись? Нет, он не мог их понять. Никак не мог.
III

Когда подъехали к небольшой, видавшей виды изгороди, за которой темнели окна одноэтажного домика Панчито, Мигель обрёл живость мыслей, но по-прежнему молча ждал, пока автомобиль, лавируя по узким улицам, не уткнётся в ограждавшую крохотный двор металлическую решётку. Панчито выключил двигатель и только открыл дверцу с намерением уйти, как Мигель остановил его.
— Посиди пока, есть разговор, — сказал он.
Панчито послушно захлопнул дверцу, заметив, что Мигель сосредоточенно смотрит в одну точку, проследил за направлением его взгляда и увидел, как в конвульсивных попытках выбраться наружу бьётся на внутренней стороне лобового стекла крупная муха.
— Вот зачем они внутрь залетают? — задумчиво проговорил Мигель. — Неужели не понимают, что это ловушка?
— Как они поймут? — буркнул Панчито. — У этих тварей нет мозгов.
— Согласен, нет. Как и у многих двуногих, не правда ли, Панчо?
И он взглянул на Панчито, но не с привычно влажным блеском в глазах, а равнодушно, как смотрят на пустое место. Потом отвернулся и продолжил наблюдение за мухой.
Панчито чувствовал, как по спине медленно ползёт капля пота, и мысленно следил за её движением.
Вот она замедлила ход, затем опять поползла, вновь замедлила, вновь поползла, затем остановилась, будто раздумывала, как поступить, и, наконец, замерла окончательно.
— Я принял решение не встречаться с тобой больше, Панчо.
Панчито судорожно сглотнул слюну, но ничего не сказал.
— Не думай, что я ничего не замечал. Ты же всегда обламывался во время свиданок. Всегда. Теперь сможешь наконец вздохнуть свободно. И поручи своей мамаше найти тебе подходящую тёлочку. Желательно бедрастую, и чтобы с сиськами, как наливные яблочки.
На этих словах Мигель крутанул головой.
— Ух, у меня даже встал, когда я представил себе, какая она будет вкусненькая, — добавил он, причмокнув от удовольствия, и, весело взглянув на Панчито, поинтересовался:
— А у тебя встал?
И внезапно протянул руку и так сильно схватил Панчито за причинное место, что тот охнул от боли.
— Так я и знал, — с досадой крякнул Мигель и разразился гневной тирадой: — Панчо, что за медуза в твоих штанах? И это ты называешь ***м? Болван, ты же ни одну бабу возле себя не удержишь. Они же сбегут от тебя к первому встречному. Я не знаю, ну подлечись, что ли… Я и денег тебе дам на доктора, мне для друга ничего не жалко. Так же нельзя жить, чёрт возьми!
Он сделал глубокий вдох и вновь сосредоточился на жужжащей в углу стекла мухе.
— Я собираюсь начать новую жизнь, Панчо, — сказал он. — И дело не в том, что ты мне надоел или ещё что-то эдакое, нет. Просто надо прекращать. Понимаешь?
— А почему ты так уверен в том, что тебе отдадут мальчика? — спросил Панчито.
Заданный вопрос, при всей его закономерности, а скорее, именно из-за неё, немедленно вывел Мигеля из себя.
— Какого чёрта ты тут разболтался, мать твою?! — заорал он, стукнув кулаком по широкому ложу автомобильной панели и брызгая слюной во все стороны. — Знай своё дело, крути баранку, если ты шофёр, если нет — катись отсюда ко всем чертям!
Панчито промолчал. Он хорошо изучил характер хозяина и знал, что самым благоразумным для него будет подождать, пока Мигель выпустит пар.
— Меня совершенно, слышишь, совершенно не интересует твоё мнение! — с яростью кричал Мигель. — Я в этой жизни кое-чего добился сам, без подсказок! И не такие дела выруливал, так что не тебе меня учить! Что?! Не слышу! Что это ты там бормочешь?!
— Прости, я не хотел… И я не понял, чего именно ты хочешь — усыновить его или…
— Плевать мне на твоё «прости», понял?! И это не твоё дело, что я собираюсь с ним делать! Иди к чертям отсюда! Вон! Слышишь?! Вон пошёл! Вон!
Панчито выскочил из машины, прищемил палец закрывшейся дверцей и, встряхивая ноющей от боли рукой, ушёл, выворачивая при походке наружу носки светлых туфель и прикидывая, как надолго хватит гневного запала Мигеля.
Он знал, что хозяин не умеет долго держать зла.
IV

Так и вышло. Через полчаса Панчито услышал за окном характерный звук тормозов, а следом нетерпеливо загудел клаксон.
Глянув сквозь дешёвые кружевные занавески в окно и заметив в тусклом свете освещавшего дорогу фонаря знакомый ярко-красный автомобиль, он выбежал на улицу и чуть не столкнулся с поджидавшим прямо за калиткой Мигелем.
— Больше не выводи меня из себя, парень, ладно? — примирительным тоном заговорил Мигель. — Я и так весь на нервах, а ещё ты тут со своими дурацкими вопросами. Я сегодня уже во второй раз перед тобой извиняюсь, заметил? Видишь, как ты дорог мне?
Заметив кривую улыбку на лице Панчито, он наклонился к его уху и прошептал:
— Но трахать я тебя больше не буду. И не надейся.
Затем заговорил в полный голос:
— Завтра, в шесть утра, чтобы как штык у меня. Плевать, что автобус может опоздать. Приедешь на такси. И да, вот, возьми денег. За труды. Ха-ха, ты ведь славно потрудился сегодня.
Панчито посмотрел на протянутую к нему руку с зажатыми в ней банкнотами, но даже не пошевелился.
— Чего уставился? Бери!
— Два дня назад ты уже дал мне денег. А насчёт гринго определись, а то непонятно — то ли ты его хочешь, то ли ты его усыновляешь? — И, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл в дом. И сидел, уставившись в одну точку, на жёсткой банкетке у входа, пока от долгой неподвижности не взбунтовалась сутулая спина.

Остров

I

— Джан, ты помнишь наш разговор? Нет, ты помнишь, чёрт тебя дери, как я обещал, что буду иметь свой остров? И яхту возле него тоже обещал. Вот, смотри. Это — остров. А место, где мы с тобой находимся, — моя вилла на нём. А во-о-он там — моя яхта. Видишь её? И в денежном эквиваленте она стоит не меньше, чем моя другая яхта, там, на материке, и уж точно не меньше, чем все эти плавучие памятники дешёвому тщеславию, которыми переполнены мировые гавани. Я не гоняюсь за размерами или за параноидальной безопасностью. Мне это не нужно. Зато какие у малышки ходовые, м-м-м. А дизайн? Мать твою, какой у неё дизайн! Безумно элегантный и очень-очень дорогой. Моя малышка — настоящая леди. Я не потерпел бы простолюдинку, ха-ха-ха.
Стив и Джанни разговаривали, стоя на мраморной террасе огромной виллы, которую он выстроил в точном соответствии со своими давнишними мечтами на четырнадцатом году совместной с Маршей жизни.
Осуществить мечту молодости и при этом скрыть факт строительства от семьи и общества было непросто. Надо было приобрести участок суши так далеко от большого мира, чтобы найти его можно было лишь при помощи специальных знаний, а не простым кликом в Интернете или запросом в туристическом агентстве. В то же время участок должен был отвечать целому ряду условий по местоположению, климату, масштабам и экологической безопасности, которой Стив с некоторых пор стал придавать первостепенное значение, и парням из агентства пришлось перерыть всю центральную часть Мирового океана в поисках отвечающего запросу участка, пока они не нашли именно то, что хотел Стив.
Будущий остров мечты входил в состав растянутого на много сотен миль, лишённого природных красот архипелага в центральной части Атлантики и был вторым по величине среди остальных ста двадцати островов и островков, многие из которых даже островками можно было назвать лишь с большой натяжкой.
Заселён архипелаг был частично, зато имел некое подобие государственности, на деле сводившейся к управлению несколькими рыбацкими посёлками и деревнями из единого административного центра, наличию резиденции местного правителя и гордости аборигенов — маленькому аэропорту на одну взлётную полосу.
Благодаря мягкому субтропическому климату, обеспеченному сложным слиянием в местных водах двух противоположных по направлению и температуре течений, архипелаг мог бы обладать всеми признаками океанских райских кущ и привлекать массу туристов, если бы не два обстоятельства, которые как раз и понравились Стиву.
Во-первых, архипелаг был сильно удалён от материковых зон как Старого, так и Нового Света.
Во-вторых, он был не интересен ни с точки зрения ландшафтных красот, ни с любой другой точки зрения, включая полезные ископаемые, вернее, полное их отсутствие. Даже учёным не особенно было что искать здесь, на полуголых или совсем голых вершинах прятавшегося в толще воды подводного хребта. К тому же скалы-острова находились на значительном расстоянии друг от друга и были лишены флоры и фауны, если не считать пролетавших мимо альбатросов и зажатых на узких полосках пляжей чахлых пальмовых рощиц — немых свидетелей былых попыток колонизации.
Немногочисленные аборигены говорили на странной смеси местного диалекта и португальского языка и жили за счёт рыбной ловли и редких, если не сказать больше, визитов грузовых кораблей, доставлявших на архипелаг небольшие партии консервированной продукции, газовые баллоны со сжиженным газом — местной роскошью, соль, сахар и порошки для изготовления любимых населением безалкогольных напитков.
После недолгих переговоров с местным правительством Стив купил самый удалённый и самый большой после основного остров, привлекший его внимание не только своей удалённостью, но и наличием бухты.
— То, что надо, — кратко резюмировал он и сразу же после завершения сделки о покупке поручил Джанни заняться поисками способного понять его замыслы архитектурного бюро.
В поисках бюро пришлось изрядно попотеть, но парни из агентства в итоге нашли именно то, что было нужно. Арх-студия под названием «Инициатива», состоявшая из пяти человек — владельца, двадцативосьмилетнего архитектора Жуки Мораеша, трёх его помощников и одного ландшафтного дизайнера, в ожидании лучших времён перебивалась случайными проектами в одной из крошечных студий Рио-де-Жанейро. Внимание парней, а следом и Стива студия привлекла двумя пунктами: оригинальностью и смелостью выложенных в Сеть и ожидавших лучших времён для реализации проектов и полной неизвестностью широкой публике.
Стив вылетел в Бразилию и лично посетил «Инициативу», где сразу расставил нужные акценты решительным вторжением в помещение в сопровождении Джанни и нескольких парней, один из которых поставил машину таким образом, что никто не мог пройти ни мимо студии, ни тем более внутрь неё.
— Друзья, я хочу, чтобы вы выстроили мне рай, — заявил Стив после обмена крепкими рукопожатиями и пары сочных комплиментов единственной входившей в состав бюро девушке. — Сдюжите? Если нет, лучше признайтесь сразу. И ещё вы должны будете держать язык за зубами. Если справитесь, будете обеспечены заказами от моих строительных фирм до скончания века. Так сдюжите? Не слышу ответа.
— Сдюжим, — стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, сказал Жука Мораеш, не забыв исподтишка показать безымянный палец схватившейся за голову ландшафтнице. — Но это будет стоить денег, мистер Дженкинс.
— При строительстве рая неуместен разговор о деньгах, — улыбнулся Стив. — Сделайте проект для начала, а там видно будет.
Очарованные им и его обещаниями, Жука Мораеш и его команда засели за работу, и после полутора лет круглосуточного кропотливого труда на стол Стива лёг проект, столь удачно схвативший суть его замысла, что, помимо оговорённого гонорара, он распорядился выдать бразильцам внушительный денежный бонус.
— Заслужили, чёрт возьми! Эти красавцы заслужили! — восторженно кричал он, указывая на стенной экран. — Джан, ты видел? Нет, ты видел? Это же как раз то, о чём я мечтал!
II

Поначалу Джанни восторгов Стива не разделял и, когда они впервые посетили будущее место строительства, даже пытался остановить его.
— Ты представляешь, сколько придётся вложить? — спросил он у молча наблюдавшего за его реакцией Стива, указывая на голые, громоздящиеся друг на друге скалы без растительности и прочих признаков жизни.
— Зато здесь великолепная бухта и мягкий климат, — с готовностью ответил Стив. — Остальное мы сделаем сами. Мы же ковбои, нет? Я спрашиваю, нет?
— Нет, — сказал Джанни. — Я не ковбой. Я уставший маленький итальянец.
— Мой макаронник, — нежно сказал Стив и поцеловал Джанни в лысую макушку. — Я сделаю так, что ты сможешь здесь хорошо отдохнуть. Лопни мои глаза, если не сделаю, как сказал бы твой папаша.
— А идите вы оба знаешь куда?
Убеждённость — качество, без которого невозможно достичь цели. Без убеждённости лучше не начинать. Если же она есть, даже ошибки будут списываться за счёт случайных факторов.
Имеющий силу убеждения практически всегда выходит сухим из воды, по крайней мере, у него есть этот шанс.
Остров, купленный Стивом за сумму, которую он назвал смехотворной, был довольно большим, находился в четырёх часах езды на хорошем моторе либо в двух часах перелёта на водном самолёте или вертушке от столицы архипелага и, как почти все остальные сто двадцать островов, был практически безлюден, если не считать небольшой рыбацкой деревушки, ютившейся на единственной ровной части побережья и использовавшейся аборигенами не круглый год, а в сезон ловли тунца. Возражать против того, чтобы деревушка продолжила своё существование, Стив не стал и даже распорядился помочь её обитателям улучшить жилищные условия, и туда провели электричество и разрешили рыбакам в любое время суток получать на островной стройке необходимую медицинскую помощь и продукты.
Щедрость Стива привела к неожиданным результатам. Слухи о медицинской помощи и продуктах быстро распространились на архипелаге, и на остров началось паломничество жаждущих их получения.
Пришлось срочно решать непредвиденную проблему, и Стив распорядился выкупить кусок земли в столице архипелага и выстроить там полностью оборудованный медицинский центр на пятьдесят койко-мест со своей лабораторией и целым штатом сотрудников, часть которых, помимо своих непосредственных обязанностей, занималась запрещёнными официально, но необходимыми ему научными исследованиями.
Недалеко от клиники открыли и небольшой маркет с набором вещей и продуктов, которые приходилось реализовывать в обмен на свежую рыбу, так как деньги местному населению, в принципе, были не нужны.
Островитяне боготворили «белого хозяина на красивой лодке» за невиданные блага и даже сложили песню в его честь.
— Видал? — смеялся Стив во время очередного визита, показывая Джанни на рвущихся лобызать ему руки аборигенов. — Оказывается, большой белый хозяин может привозить не только стеклянные бусы.
— Кто бы сомневался, — пожал плечами Джанни.
III

В строительстве виллы было решено использовать белой мрамор, и попытка Джанни отменить его как излишество ни к чему не привела.
— Чувак, ну как же ты не понимаешь? Я же воплощаю свою мечту, — сказал ему Стив. — Ту мечту, которой я болен уже много лет. Позволь мне выздороветь. Я всегда хотел построить для себя и моего ангела нечто подобное. И именно из белого мрамора. Как император Нерон.
— Какой пример для подражания, — с сарказмом заметил Джанни, но Стив лишь отмахнулся от него, и вскоре в открытой воде встал на якорь огромный грузовой корабль, с него выгрузили необходимые материалы, и на острове загремели мощные взрывы.
А следом началось строительство.
Строительство моего рая, мистер Пол. Я сделал это, мистер Пол. Я всегда знал, что сделаю это, мистер Пол.

Разлад

I

Гонсало и Инес перестали спать в общей спальне ещё до скандала и последующего бегства Майкла, а уйти жить в другую комнату Гонсало решил в тот день, когда, столкнувшись с Инес на пороге спальни, битых десять минут отстаивал своё право войти внутрь первым.
— Ненормальная баба! — плюнул он в сердцах после того, как, изрядно помятый схваткой, всё-таки победил её. — Ноги моей здесь больше не будет! Чтоб ты подавилась!
С того дня он перешёл в бывшую комнату одного из сыновей. Служанки разместили вещи в большом старом шкафу, застелили свежими простынями кровать с высокой спинкой, Хуан установил телевизор — и спальня Гонсало была готова.
Инес против перехода Гонсало не возражала, да и избиение во время скандала с Тересой, случившееся как раз вскорости, приняла как само собой разумеющееся. Ни ей, ни тем более остальным не пришло в голову жаловаться в полицию, ведь случившееся считалось семейным делом, и все принимали его как часть повседневной жизни. Правда, легче после скандала так и не стало. Напротив, Гонсало не желал мириться с Инес и объявил ей настоящую войну, которую Инес, как истинный боец, приняла со всей присущей ей решимостью.
Война между ними началась со взаимной слежки, и с той поры Гонсало стал раньше возвращаться из города, а Инес бросила заниматься домашним хозяйством.
— Пресвятая Дева, когда же ты их вразумишь? — обращалась Тереса к небесам, наблюдая, как Гонсало в очередной раз с удовольствием отменяет распоряжение, отданное Инес слугам.
— Они друг друга ненавидят, — охотно объяснял часто присутствовавший при разговорах женщин на кухне Майкл.
— Да, — соглашалась Тереса. — Ненавидят. А всё потому, что никто из них никогда не подлаживался к другому. А это неправильно. Если живёшь в браке до самой смерти, надо подлаживаться.
— А что значит «подлаживаться»? — интересовался Майкл.
— А это значит не быть глухим к ближнему, — объясняла Тереса.
— Какое странное слово, — удивлялся Майкл.
Неправда, что крепкий брак — это обязательно счастливый брак. Есть масса других вариантов для усиления крепости союза, и каждый из них при использовании накапливает свою критическую массу.
Хорошо, если двое накопили критическую массу в варианте сотрудничества.
А если это было соперничество, подавление или основанный на лжи компромисс?
Вы всю жизнь вместе, но так далеки друг от друга!
II

В отличие от отношений с Гонсало, отношения с Тересой у Инес после скандала остались, можно сказать, нормальными. Женщины просто делали вид, что не замечают друг друга, и старались не пересекаться на территории поместья. Проблемы, как ни странно, появились в отношениях Тересы с Гонсало, и по той причине, что он с неприятной для неё внезапностью вдруг решил, что должен уделять больше внимания Майклу.
С тех пор Тереса забыла о покое.
Сразу после завтрака Гонсало хватал Майкла в охапку, зычным голосом звал Хуана, и они ехали в город, где Гонсало водил Майкла по магазинам и покупал ему всякую всячину типа магнитов для холодильника, жвачек в виде сигарет и видеоигр для игровой приставки. По дороге в город и обратно он и Хуан сажали Майкла за руль и учили вождению, не обращая ни малейшего внимания на подстерегавшие их ещё неопытного ученика многочисленные дорожные опасности. Ещё в городе Гонсало водил Майкла в местный дом терпимости, где заставлял его ждать, пока сам уединялся в номерах с очередной красоткой, на диване в крошечном, заставленном цветистыми побрякушками холле, а следом вёл в бар, с гордым видом усаживал его там на высокий стул у стойки, заказывал воду со льдом и на вопрос, а не хочет ли малыш гринго лимонаду или колы, неизменно отвечал:
— Нет, не хочет. Малец не засоряет свой организм шипучками, не то что всякие там разные. Зато сигары курит, как заправский мачо. Правда, малец?
И, довольно топорща усы, слушал сыпавшиеся в ответ одобрительные фразы завсегдатаев, а Тересе ничего не оставалось, как волноваться, выглядывая периодически во двор и вслушиваясь в еле доносившийся с дороги шум редких машин.
— Приучает ребёнка к безделью, — качала головой она, стараясь отогнать работой роившиеся в голове беспокойные мысли.
III

Волнение Тересы страшно радовало Инес. Она становилась поодаль и начинала смотреть не на неё, а мимо, но обязательно в ту сторону, где стояла или сидела Тереса.
Постоит несколько минут, поглядит в неизвестность, усмехнётся — и уйдёт.
Тереса лишь крестилась в ответ, удивляясь собственной кротости.
Как бывает, когда между хозяевами возникает разлад, обитатели поместья приняли в войне между Инес и Гонсало самое активное участие, очень быстро переросшее в междоусобицы. Разгорячённые интригами, уже несколько раз дрались до синяков и шишек Гуаделупе и Лусиана.
В драках между ними, как правило, активно участвовал Хесус, но Инес не обращала на них ни малейшего внимания, и лишь Тереса могла по старой привычке оборвать резким окриком разбушевавшихся служанок и припечатать крепким словцом ошивавшегося возле них Хесуса.
Ей было не до слуг и их распрей.
Спасение Майкла от разлагающего, как она считала, влияния Гонсало Тереса видела в воспитательных беседах, которые регулярно проводила с ним, пытаясь одновременно восполнить и пробелы в его воспитании. И хотя Майкл был хорошо воспитан, что называется, от природы, с точки зрения Тересы, ему не хватало многих необходимых в жизни навыков, к тому же ему не помешало бы, на её взгляд, научиться, наконец, скрывать от окружающих свои мысли.
— Нельзя говорить людям всё, что ты о них думаешь, Мигелито.
— Почему? Ты ведь говоришь?
— И очень плохо, что говорю. И я давно не всё говорю. Даже я исправилась, не видишь?
— А о чём нельзя говорить?
— Вот ты разговариваешь с кем-то и хочешь сказать ему, что он олух. Так вот, нельзя ему об этом говорить. Что ты смеёшься? Я сказала что-нибудь смешное?
— Кто же не знает, что вслух нельзя говорить, что кто-то олух, — заливисто смеясь, сказал Майкл. — И неправда, что нельзя. Можно. Но не всегда, а только когда нужно.
Он очень любил беседовать с ней, хотя на месте, как правило, усидеть не мог, отвлекался, вертел головой, хватал Тересу за юбку, закручивал в жгут подол, затем распрямлял его, томно вздыхая, проводил руками вдоль тела и вообще всем своим поведением демонстрировал переполнявшие его эмоции.
— Я так тебя люблю, мамита, что не могу терпеть и всё время пристаю, — часто шептал он ей на ухо, пытаясь объяснить — и, возможно, не только ей, но и самому себе — собственное поведение.
Общаться с ним к тому времени стало уже совсем непросто, поскольку Майкл соглашался слушать только тех, кого выбрал сам, а выбрал он лишь троих — Гонсало и Хуана, а вне поместья — Мигеля Фернандеса, который неизвестным образом умудрился понравиться ему и даже вызвал желание подражать в поведении и разговорах.
Всех остальных Майкл игнорировал, будто их не существовало. Кроме того, он оказался весьма остёр на язык и, прекрасно понимая, какое воздействие на окружающих оказывает его внешность, стал активно пользоваться данным ему природой преимуществом.
От его застенчивой угловатости не осталось и следа.
— Ты меня совершенно не слушаешь, Мигелито. Прекрати вертеться. Хватит, я кому сказала? Иди-ка сюда, сядь спокойно и послушай свою мамиту. Мигелито, я кому говорю, самой себе, что ли? Ты вот вчера подрался с Хосито. Не делай такое лицо, тебе всё равно придётся выслушать меня. Пойми, тебе необходимо научиться жить с людьми, не провоцируя их на плохие поступки, а для этого много чего надо усвоить. Так, ты сейчас молча слушаешь меня. Да-да, просто слушаешь и запоминаешь, потому что я не собираюсь десять раз повторять одно и то же.
В ответ Майкл молча потянулся к ней.
— Ну хорошо. Давай обнимемся сначала… Вот так… Ты мой дорогой мальчик, мой маленький ангелочек, Пресвятая Дева, как же я боюсь за тебя, только Она знает, как я боюсь. Ну всё, хватит. Теперь сядь и слушай.
Майкл схватил маленький стул и присел напротив восседавшей на диване Тересы.
— Чтобы защититься от людей, а тебе придётся от них защищаться, мой Мигелито, ты должен быть готов. А это значит, что ты сначала хорошо учишься в школе, потом поступаешь в университет, не употребляешь наркотиков и не играешь в азартные игры на деньги. Да-да, вот подсказчик тоже, ха-ха, да, точно — и не пьёшь текилу и виски. Нет, не то чтобы совсем не пьёшь, а много не пьёшь, понял? Не перебивай, мы же договорились. Что это ты мне показываешь? Ах да, и не куришь. Говорят, табак вреден для здоровья. Чёрт его знает, прости меня, Пресвятая Дева, за неподобающее слово, но мой дед всю жизнь курил сигары, а помер в девяносто два года. И женился в третий раз, когда ему было семьдесят девять, а ей — жене, значит, — сорок восемь! Деток, правда, не нажил, но это из-за неё, я уверена. Бесплодная была наверняка… Слушай, вот зачем ты меня отвлекаешь? Да, отвлекаешь, не возражай!
Майкл слегка улыбнулся и вновь сделал серьёзное лицо.
— Мигелито, — продолжила вразумлять его Тереса. — Не доверяй людям. И особенно мужчинам. Женщины… ну, не знаю, они и добрые попадаются, и влюбляются, бедняжки, почём зря, а в тебя — так и подавно будут влюбляться. А вот мужчины… Они втянут тебя во всякие грязные дела. И вообще… пока не вырастешь, будь всегда рядом только с теми, кому доверяешь. Со своими то есть. Вот с Гонсалито, например, если меня нет рядом, хотя я бы ему много чего внушила прежде, чем тебя доверить.
— А если Гонсалито умрёт?
— Опять за своё! Ну почему он должен умереть?!
Тереса тянула время, потому что не знала, как сказать Майклу о том, что мужчинам не стоит доверять не только потому, что от них зло и неприятности, драки и пьянство, мафия там всякая и так далее. Она не знала, какими словами предостеречь его от их домогательств. Как-никак он был совсем ещё ребёнок, ну как скажешь такому, что очень красивый белый ребёнок всегда будет привлекать к себе повышенное внимание, особенно если его некому защитить. Что поделаешь, такие нынче времена, что за красивыми мальчиками нужен присмотр. А если некому присмотреть? Тогда что делать?
«Ох, ну как это сказать… И в прошлый раз не решилась, и в этот не решусь, а потом… Да кто его знает, что будет потом? Нет, надо сказать…»
— В общем, Мигелито, я тебе сейчас кое-что скажу, — решилась она наконец. — Только ты должен обещать мне, что постараешься правильно меня понять.
Майкл кивнул.
— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула Тереса. — Слушай, только не смейся, потому как то, что я скажу сейчас, — очень серьёзно. Не будешь смеяться? Отлично! Ты у меня умница, кто же сомневался!
— Мамита, не тяни, — попросил Майкл. — Я в стрелялку хочу поиграть!
— А задание моё ты сделал? Сделал? Когда это ты успел? Ладно-ладно, потом проверю, так что не вздумай меня обмануть! Слушай теперь. Ты, когда смотришь на себя в зеркало, видишь же, какой ты красавчик? Да, видишь. Понимаешь, тут какое дело? Дело-то тут в том, что… э-э, твою красоту видят при этом и другие. Вот! То есть я хочу сказать, что все остальные тоже видят, какой ты красавчик. Думаешь, почему Хосито укусил тебя давеча? Да-да, а ты как думал? Конечно, поэтому. Он не знал, как по-другому выразить своё восхищение тобой, вот и всё! А вот другие кусаться не будут. Они тебя будут, наоборот, обнимать и целовать. И ещё предлагать за то, чтобы ты им разрешил себя целовать, деньги и подарки. Какие подарки? Откуда я знаю? Разные, всякие там… вот машину, например. Да, и как у Мигеля Фернандеса тоже. Нет, даже лучше, чем у Фернандеса. Есть ли лучше? Боже мой, конечно, есть! Президенты ездят в таких больших и чёрных, видел по телевизору? Гоночную? Ну да, и гоночную подарят. Так! Ты опять смеёшься надо мной?! Ах ты, такой-сякой! Вот я тебе задам трёпку!
Но Майкл уже хохотал от души. Опять его мамита поймалась на вопросы, как рыба в сеть. Как же легко её обмануть!
Тересита не понимала до конца, что Майкл всегда полностью впитывал всё, что она говорила. Ей казалось, что она не может найти нужных фраз, не знает, какими выражениями донести до него свои мысли так, чтобы и он понял, и она при этом не краснела при случае, вот как сегодня… Тема-то — о-го-го, точно неподобающая для того, чтобы говорить с ребёнком. Пресвятая Дева… ну как же ему сказать, чтобы он не провоцировал людей на охоту за ним, чтобы научился держаться от них подальше!
Она подозвала его, прижала к себе, крепко обняла обеими руками.
— Мой маленький ангел, — шептала она, уткнувшись в его густые, вкусно пахнущие волосы. — Я никому не дам тебя в обиду. Пусть только попробуют… Пусть только, да я им знаешь, что сделаю?!
Тереса грозилась в адрес придуманных ею обидчиков страшными словами, смутно представляя, как именно должны выглядеть эти самые злодеи, против которых будет направлен её праведный гнев. Не подкреплённое жизненным опытом воображение рисовало неких великанов в огромных сомбреро и с густыми усами на карикатурно-зверских лицах. Великаны грозно глядели вокруг выпученными глазами, беспорядочно стреляли в разные стороны из громадных пистолетов и скакали на таких же огромных, как их сомбреро, лошадях.
IV

Примерно за неделю до беседы, случившейся после драки с Хосито, Тереса спросила Майкла, почему он не играет с мальчиками, имея в виду сыновей Сэльмы.
Он ответил коротко, но более чем исчерпывающе:
— С ними скучно.
— А ты придумай что-нибудь. Организуй их. Стань вожаком, например, — предложила Тереса. — Надо дружить со сверстниками, Мигелито.
— Пфы, — фыркнул Майкл. — Вожаком? У них? Ты меня хочешь насмешить, мамита?
— Нет, кабальеро, я и не думала тебя смешить, — ответила Тереса и решила временно закрыть тему детей, не подозревая, что вскоре придётся закрыть её окончательно и без всяких надежд на возобновление.
В поместье постоянно жило четверо детей поварихи Сэльмы и её бездельника-мужа, уехавшего якобы на заработки, а на самом деле подвизавшегося в качестве мелкой сошки при таких же мелких жуликах в курортных районах на северо-востоке страны.
Это были два мальчика-погодка, Хосито и Тониньо, и их сёстры пяти и трёх лет. Ведомые старшим братом, восьмилетним Хосито, дети целыми днями шатались по заднему двору и саду, играли друг с другом в различные нехитрые игры и ошивались возле кухни в надежде заполучить чего-нибудь вкусного. Хосито и Тониньо бегали по различным поручениям взрослых и старались не попадаться на глаза Инес, не устававшей повторять, что они зря едят хлеб, а девочки просто росли, как сорная трава. Дать детям хоть какое-то образование Сэльма отказалась наотрез, и лишь Хуан по своей доброте периодически обучал мальчиков грамоте.
Хосито был старше Майкла почти на два года. Увалень со слегка растопыренными ушами и красивыми карими глазами, он верховодил братом и сёстрами и частенько заменял им вечно занятую мать. Майкла он впервые увидел в день его появления, в момент, когда того рвало после съеденного супа, и с той поры страстно желал подружиться с ним, а для достижения цели применял все доступные его пониманию средства: старался почаще попасться на глаза, кидал в его сторону палки и мелкие камешки и не разговаривал, а практически кричал, когда знал, что он неподалёку.
Но Майкл не реагировал на Хосито, будто его и не было.
Однажды Хосито не выдержал и, решив обозначить некую позицию в неудавшихся отношениях с маленьким гринго, в один из дней, когда уставшее от собственного жара осеннее солнце перевалило за предвечернюю черту и на широкий двор перед главным домом легли внезапно выросшие тени, появился перед ним в сопровождении брата и сестёр.
Майкл стоял у кромки вымощенного камнем двора и наблюдал за тем, как Тереса подрезает росшие по его периметру розовые кусты, за которыми начинался ухоженный благодаря строгому надзору сад. В поместье было тихо: Инес гостила у дочери в Сальтильо, Гонсало и Хуан были в городе, Хесус спал, а служанки и Сэльма занимались своими делами.
— Ты чего это с нами не играешь? — крикнул Хосито, с вызовом глядя на Майкла.
В правой руке Хосито энергично крутил сорванный где-то гибкий прут, левую залихватски засунул в карман, короткие плотные ноги расставил в стороны. Боевая поза явно предназначалась для устрашения, но Майкл даже не повернул головы в его сторону.
— Я тебя спрашиваю, гринго, или кого? Эй! Чего не отвечаешь? — вновь подал голос Хосито.
Майкл по-прежнему делал вид, что рядом никого нет. Тогда Хосито сделал в его сторону ещё пару шагов и вновь крикнул:
— Спрашиваю в последний раз, гринго! Чего это ты с нами не водишься?!
— А потом что будет? — по-прежнему не оборачиваясь, спросил Майкл.
— Чего? Я чего-то не понял, ты чего там спрашиваешь?
— Что ты сделаешь мне потом, если я не стану отвечать? Ты же сказал, что спрашиваешь в последний раз, — услышал он в ответ.
Как и почему Хосито поступил подобным образом, он не смог объяснить себе ни в этот день, ни на следующий, ни потом, когда задавал себе этот вопрос, будучи уже взрослым и сильно пьющим парнем.
Он подошёл к Майклу и изо всей силы укусил его за щёку.
От сильной неожиданной боли Майкл закричал, яростно размазав кровь по мгновенно опухшей щеке, бросился на Хосито, и, вцепившись друг в друга, мальчики кубарем покатились по мощёному двору. Тут же, как по команде, испуганно заревели в один голос сёстры Хосито, а увлёкшаяся было своими мыслями Тереса вздрогнула и, бросив секатор, кинулась разнимать дерущихся.
Драка между сыном Сэльмы и подопечным Тересы по определению не могла быть долгой. Ловкий и сильный физически, что всегда удивляло Хуана и умиляло Тересу, Майкл быстро одолел своего более неповоротливого соперника, причём на бегавшую вокруг Тересу он не обращал никакого внимания. Разгром Хосито подтвердился и реакцией Тониньо, басистым рёвом присоединившегося к рыдающим сёстрам в момент, когда Майкл, придавив Хосито к земле, стал бить его кулаком по лицу.
Тересе пришлось значительно повысить голос, чтобы Майкл услышал её. Тогда он отпустил Хосито, поднялся с каменного покрытия двора и с выражением презрения на измазанном кровью и пылью лице нарочито медленно покинул место происшествия, а ошеломлённая Тереса напала на поверженного Хосито:
— Что это было, Хосито? Чего ты пристал к нему вообще?! Вот видишь, он разозлился и побил тебя! Ты этого добивался? Ну-ка, скажи мне, что случилось? Может, он тебя обидел чем-нибудь? Ты только скажи мне, а уж я с ним разберусь.
Предложение разобраться Тереса выдвинула специально, чтобы мнимым сочувствием заставить Хосито открыть причину конфликта между ним и Майклом, хотя на самом деле ей хотелось только одного — прибить сына Сэльмы за спровоцированную им драку. Но Хосито оказался крепким орешком и не стал реагировать на хитрость Тересы. Молча поднялся, ещё непослушными после побоища руками кое-как стряхнул, точнее, сделал вид, что стряхивает, с одежды пыль и, прихрамывая, пошёл прочь.
Гуськом потянулись за братом перепуганные дети.
V

Хосито так ничего и не сказал. Ни охавшей матери, ни сверлившей его ненавидящими глазами Инес, ни Гонсало, насмешливо бросившему ему издевательский вопрос:
— Что, мачо, уделал тебя малолетка гринго?
Он открылся лишь Хуану. И только потому, что Хуан задал правильный вопрос.
— Хосито, ты ведь и сам не знаешь, почему вдруг укусил его? — участливо спросил он. — У тебя само собой получилось, ведь так?
Ответом на заданный вопрос были разом хлынувшие слёзы, и Хуан сочувственно потрепал Хосито по вихрастой макушке, а Тересита больше не заводила с Майклом разговоров о дружбе. Только попросила быть добрее к детям Сэльмы.
— Они даже в школу не ходят. Жалко их, — сказала она, осторожно трогая след укуса на его щеке, чтобы удостовериться в том, что мазь из заветного шкафчика с травами и снадобьями действует как надо.
— Нет, — отрезал Майкл. — Они дурные. Бестолочь. Ничего из них не выйдет.
— Ладно, чертёнок, — добродушно проговорила она. — Потом поговорим. Беги играть.
Через пару секунд его уже не было возле неё.

Дневник Мораеша
I

Условие держать язык за зубами, поставленное Стивом Жуке Мораешу и без обиняков принятое им, оказалось весьма непростым к исполнению. Как можно не фиксировать для вечности собственный труд такого уровня, не складывать в портфолио очередные файлы и вообще делать вид, что занимаешься проектированием автобусной остановки, когда в голове роятся поистине гигантские планы, а в руках он держит открытые специально под проект счета? Как промолчать, когда хочется кричать во всю глотку? Мораеш откровенно не понимал, как возможно подобное издевательство над собой. К тому же он привык обсуждать каждый прожитый день с двумя самыми близкими людьми в жизни — с женой и тёщей. Сыну простых родителей из глубинки Байи, всему в этой жизни обязанному самому себе, Жуке Мораешу необходимо было ощущение опоры под ногами, и так уж вышло, что обеспечить её удалось только его жене и её матери. Они жили им и ради него, думали вместе с ним и общались только с ним. Мораеш и не оставил свою малоприбыльную работу никому не известным смельчаком, бросившим вызов обществу попыткой вести самостоятельную игру, именно благодаря надежде, которую вселяли в него его женщины.
— Мы верим в твой талант, Жука, — говорила ему тёща, когда он приходил домой после очередного бесцельно прожитого дня.
— Я в тебя верю, дорогой, — говорила любимая, засыпая у него на груди.
Поначалу он терпел. И когда заключил договор и ограничился кратким объяснением, что, если всё получится, они вылезут из бедности. И когда засел за проект и подчас не выходил из офиса сутками. И когда заявил, что ему придётся уехать на длительный срок и он не может сказать куда. Но по мере продвижения лучшего приключения в его жизни Мораешу всё больше хотелось поделиться с женой и тёщей своим триумфом, и желание это становилось нестерпимым.
Как не рассказать им, каких высот он достиг? Это же невозможно!
Он долго думал и в итоге нашёл выход из создавшегося положения.
Он сделает отчёт в виде письма. С подробным описанием. На простом, понятном его женщинам языке, так, как мог бы говорить с теми, кто не имеет специального образования и просиживает часами у телевизора или в социальных сетях, просматривая сериалы в ожидании, пока он вернётся домой. Без уклона в профессиональный сленг, простым разговорным языком, с фотографиями, видеороликами и пояснительными текстами.
Чтобы не опасаться, что записи обнаружат, Мораеш сделал на рабочем столе отдельный документ и защитил его кодом, не подозревая о том, что первым делом парни из агентства взломали на его компьютере все пароли и коды и с той поры внимательно отслеживали каждое напечатанное им слово.
— Всё утро читал твои записи, кариока, — услышал Мораеш голос Джанни в смартфоне в тот день, когда сложил в тайную папку полный текст послания. — Да ты прямо Жоржи Амаду, парень. Ничего, что я привёл в пример именно Амаду? У вас столько современных талантов в Бразилии, а я вспоминаю классика. Прости, но я консерватор во всём, так что довольствуйся для сравнения старым, проверенным именем. Так вот…
— Джо, я…
— Ничего не говори. Я понимаю причины, побудившие тебя делать записи, но тебе придётся смириться с необходимостью опираться лишь на собственную память.
— Я…
— Ты не останешься без заказов, как и договаривались. Будешь работать на корпорацию, и тебе не будет скучно. Обещаю. На этом всё.
— Я понял, Джо.
II

— Ты сам это читал? — спросил Стив, кивком указывая на отдающий металлическим отливом диск, лежащий на отделанном орехом столе в его служебном кабинете.
Джанни молча кивнул.
— Писатель, мать его.
— Зато интересно было почитать, — пожал плечами Джанни.
— Да? Советуешь?
— Выглядит так, будто писала моя бабушка. Его женщины из простых. Он и писал им по-простому.
— Женщины?
— Да. Бабы. Жена и тёща.
— Совсем как у меня.
— Ага, — усмехнулся Джанни и покинул кабинет.
«Интересно будет почитать о собственных достижениях, — подумал Стив, когда на экране появились первые фотографии. Он погрузился в просмотр. — Это ведь мои достижения, Жука? А ты думал, что твои. С чего это ты так решил, Жука?»
«Моя любимая и ты, моя дорогая тёща! Посвящаю вам обеим рассказ о самом интересном проекте в моей жизни.
Я работал в поте лица день и ночь и думал о тебе, любимая. Вот селфи, я сделал его в разгар работы. Кого, как не себя, показывать, когда думаешь о жене?
Смайл. Точнее, тысяча смайлов.
Ладно. Хватит болтать, Жука. Рассказывай.
Я постараюсь быть кратким. Если не буду краток, вы просто утонете в море информации, а я против этого. Смайл.
На первой фотке тот самый остров, которому я посвятил последние годы жизни. Я строил на острове виллу для одного богатейшего чувака из Нью-Йорка. Виллу вы увидите позже. Буду выкладывать снимки постепенно, чтобы вы поняли объём проделанной работы.
Скал, что на первой фотке, уже нет. Вместо них мы нарастили два широких земляных холма со специально спроектированной сейсмоустойчивой подушкой. Дали холмам названия — Первое плато и Второе плато, выровняли их и вырыли два огромных котлована для фундаментов и коммуникаций. Разбили по периметру по-настоящему роскошный парк.
Здесь серия фоток с этапами строительства.
Основное здание виллы с двумя соединёнными между собой корпусами находится на Первом плато. На Втором плато разместились хозяйственные помещения, посёлок для обслуживающего персонала и вертодром.
От основных корпусов вниз к бухте мы вывели вымощенную плотно пригнанным песчаником дорогу. Вон она, на снимке, петляет между искусственными озёрами и парком. Довольно широкая, как видите. Справа от неё провели ещё одну дорогу — монорельсовую со стеклянным вагончиком, чтобы можно было спуститься на пляж и подняться с него по-быстрому.
Здесь две фотки. На первой — вагончик. На второй он же, только изнутри. Смотрите, какой открывается вид из него и на парк, и на бухту!
Пляжную полосу мы расширили максимально, насколько это было возможно, и покрыли белым песком. Во-о-он та стройная стена из пальм тоже возведена нами. Мы тщательно продумали перепад высот, потому она и выглядит так, будто всегда здесь была.
Стив (это мой миллиардер) сразу сказал, что хотел бы стилизацию под древнеримские дворцы. Я был в шоке поначалу, думал, ну вот, очередной нувориш дурью мается, но работать — значит работать, и я сделаю всё, чтобы ему угодить. Я послал ему несколько эскизов с колоннами, портиками, фризами и прочей античной фигнёй, а среди них после раздумий всё же положил один, где нарисовал своё видение будущей виллы. И он выбрал именно этот рисунок, представляете? Я тогда понял, что проект получится. Именно тогда понял. И чуть с ума не сошёл от мысли, что всё это происходит наяву, а не во сне.
Смотрите, вот они, корпуса виллы, здесь, на этом снимке. Они похожи на белоснежных птиц, присевших отдохнуть среди пышной зелени, разве нет? При этом в них есть что-то античное. Чёткая пропорциональность плюс мрамор сделали своё дело, как и требовалось.
Та же история произошла с внутренней отделкой. Несмотря на обилие дорогих материалов и довольно большую эклектику, нам удалось создать по-настоящему гармоничное пространство и, главное, показать магнетизм, который могут обеспечить только очень большие деньги. Не вижу в этом ничего зазорного. Зачем стыдиться магии? Глупо, по-моему».
Стив приостановил просмотр и откинулся на спинку кресла.
Вспомнилось, как Джанни качал головой, когда видел счета за отделку.
— Да, считай это блажью сбрендившего чувака, хрен с тобой, — смеялся он тогда, глядя на реакцию друга. — Зато здесь нет Марши с её поджатыми губками. Я развернусь здесь, как хочу, и это кайф!
Он нажал на клавишу и продолжил чтение.
III

«Мы отделали стены и потолки большей части помещений листовым золотом и серебром, а полы — лучшими породами цветного мрамора и дерева. Чтобы получилось единое пространство, как следует поработали с цветом. Какую роль играет цвет, и так ясно, но я считаю нужным отметить этот момент. Работали круглые сутки и при всех освещениях, когда выбирали нужные оттенки. Точнее, не работали, а пахали, вот как пахари на поле.
Здесь серия снимков. Сможете оценить, что получилось. Холл мы покрасили сложным белым, в нём целая палитра задействована на самом деле. И светильники получились удачные, я их сам проектировал, не буду скрывать. Хотел, чтобы получилось что-то от ар-деко, но смягчённое. Ну не знаю, как ещё объяснить, чтобы вы поняли. Посмотрите на фотки, может, поймёте, что я имел в виду. Там ещё уникальный ковёр висит на стене, византийский, ему шестьсот лет. Ну не ковёр, фрагмент ковра, но какая разница. И мебели хоть и мало, но она что надо».
Стив опять вспомнил, что пришёл в восторг от холла, и они с Мораешем даже отметили это, выпив несколько бутылок шампанского. А вот и он сам об этом вспоминает.
«Мы с боссом тогда напились конкретно на радостях. Ещё потом орали песни из репертуара Элвиса. Помню, он удивился, что я фанат Элвиса с детства. А я в ответ Bossa Nova ему корячил. Было круто. А, да. Вот ещё что. Помню, я не переставал называть себя счастливчиком, родившимся в нужное время и в нужном месте. Нет, серьёзно. Мне тридцать пять лет, а я получил заказ, о котором другие мечтают всю жизнь. Я гордился этим страшно. Я и сейчас горжусь».
Стиву всё больше нравилось и то, как архитектор описывал красоты проекта, и то, как за лаконичными и подчас сухими фразами он скрывает сильные чувства к собственному детищу.
— А ты крутой, парень, — с изрядной долей восхищения прошептал он, просматривая фотографии хорошо знакомых интерьеров. — Какой проект потянул! Хвалю, хвалю.
«В этой части текста мы поговорим об апартаментах, ведь комнаты для босса я решил оформить с размахом. Он очень крутой чувак, а крутому чуваку нужны крутые апартаменты, я так считаю. Мы сделали ему спальню с гардеробной, террасу и банный комплекс с выходом к бассейну. Спальня огромная. Она занимает площадь в сто пятьдесят квадратных метров, и я обнаглел и оформил её с такой откровенно вызывающей роскошью, что самому пришлось потом немало постараться, чтобы скрыть её кричащий шик. Мне нравились брошенные самому себе вызовы, я буквально упивался ими и во что бы то ни стало должен был их одолеть. Думаю, у нас с ребятами получилось. Ладно, я отвлёкся. В апартаментах тоже главным помощником стал цвет, точнее, масса цветовых оттенков в серой гамме (мы взяли серый за основу) — от нежнейших напольного покрытия до глубоких настенных. С потолком пришлось повозиться, конечно, но в итоге получилось сногсшибательно.
Босс попросил не покрывать пол спальни ковровым покрытием, а уйти в сторону средиземноморских традиций. Только мрамор и ковры. Мрамор искали довольно долго и в итоге нашли очень редкий, кофейно-серый и по центру накрыли его вот этим шёлковым ковром цвета неба. Правда, обалденный? Он соткан по моему заказу четырьмя мастерицами по ковроткачеству. Я летал в Иран, нашёл там лучших ткачих. Они работали без отдыха и, как видите, справились. Босс даже не смог сразу зайти в комнату. Не хотел наступать на ковёр, настолько он показался ему прекрасным.
«Мне кажется, что я уже на небесах». Так он сказал, когда прошёлся по ковру, и это был кайф для меня.
Центром спального ансамбля я сделал кровать. Вот она, на фотках. Она уникальная. Вырезана из редчайшего чёрного дерева (о мои принципы в отношении защиты природы, где вы?). Вырезал её один очень талантливый резчик с острова Бали. Да, мы тащили её оттуда. Это очень далеко, мои дорогие. Вы даже не представляете, как это далеко.
И конечно же, я должен отдельно рассказать про покрывало! Когда я рисовал эскизы, то думал о тебе, любимая. Надо было отразить в нём не только дух виллы, но и характер хозяина — страстного, рискового, но прагматичного. Это когда человек всё раскладывает в голове по полочкам. А он именно такой. Вроде эмоциональный, но внутри всё раскладывает по полочкам.
Здесь серия фоток, можете любоваться. Отчёт о покрывале я разбил на пункты, чтобы ничего не упустить.
П. вышито вручную серебряной нитью.
П. изготовлено на заказ из жемчужно-серого шёлка, который ткали в течение трёх лет на старинном оборудовании одной крошечной фабрики во Франции.
Края П. украшает составленный из натуральных кристаллов строгий геометрический орнамент.
Тот же орнамент, но в других модификациях сделали на подушках и валиках, чтобы создать единый ансамбль.
Теперь про свет.
Освещение в спальне сложное, в пяти режимах, включая голосовой. Босс, кстати, его высмеял сразу. Сказал, что, когда отдаёт приказы в пустоту, кажется себе полным идиотом. Мы тоже смеялись, но видели, что он в восторге. Центральная люстра (она на фотках) — из старинного серебра, на него ещё куча старого серебряного лома пошла. Люстру по своему эскизу я заказал в Италии. Она в стиле византийских светильников (любимая, помнишь, я тебе показывал в Сети?), только больше в разы. Эти подвески из горного хрусталя обработаны вручную, чтобы создать видимость аутентичности. Ой, кажется, я увлёкся терминами. Исправляюсь немедленно.
Смайл.
У изголовья кровати такие же бра. Мы боялись, что они будут лишними, но нет. Вписались, и ещё как.
Ещё один прекрасный ход — ниша со стеклом. Точнее, две ниши. Получилось, что, когда выходишь на террасу, идёшь мимо коллекции стекла. Это опаловое и аквамариновое стекло в античном духе. Великолепные сосуды (здесь фотки, можете убедиться). Их специально для босса пять лет подряд выдувал старик стеклодув, который всю жизнь живёт (или жил, потому что он, кажется, уже умер) где-то у берегов Адриатики. Это там, где Греция. В коллекции двадцать два сосуда различной величины и формы. Кто-то из ребят назвал их мерцающими, хотя я считаю, что при такой глубине цвета не может быть мерцания, только свечение. Мы сделали под них ниши со сложными подсветками и сложной формы, повторяющей форму корпусов виллы. И получилось, что сосуды светятся и будто парят в воздухе.
На террасу — вот она, на снимках — ведёт витражная дверь. Она во всю стену. Шторы скрытые, выплывают из-за стен, если захочется закрыть витражи, но вряд ли кто-то будет ими пользоваться. Как такой вид закрывать? Бухта вся просматривается, как на ладони. Красота неимоверная. А вечерами шум прибоя. Что может быть лучше?
Терраса мраморная, как и всё здание. Пол не шлифовали, а обработали вручную, чтобы сохранить шероховатость камня, и обставили её мебелью из белоснежного ротанга. Шезлонги тоже сделали цвета выбеленного льна и утопили всё в зелени. Сидя в этих креслах, можно встретить смерть с чувством выполненного долга. И жизнь прожита не зря, и уход в вечность выглядит как перформанс. Шучу, конечно.
Смотрите, но не завидуйте. Смайлы. Много-много смайлов.
Идём дальше.
За этой аркой, обшитой серым шпоном капа тополя (долго объяснять, это такой тип среза ствола дерева), начинаются «термы». Это я так назвал остальную часть апартаментов. Нет, сначала идут малый холл и гардеробная, а затем уже «термы»: это спа-зона с хамамом и бассейном-джакузи, массажный кабинет и зона отдыха с домашним кинотеатром и игральными автоматами.
Серия снимков прилагается. Любуйтесь.
За «термами» — патио с внутренним бассейном в пятьдесят метров. Бассейн общий, он для босса и для Джо, итальянца, его заместителя. Босс ещё его называет Джан. И ещё для кого-то, они ни разу не сказали, для кого, просто мы выстроили рядом ещё одни апартаменты и тоже оформили их с сумасшедшей роскошью. Я о них позже расскажу. Я сначала подумал, что, может, третьи апартаменты для любовницы, ведь босс скрывает факт строительства от своей семьи, а потом понял, что нет, не для любовницы. Никаких любовниц, которым будут строиться такие покои, у босса нет. Тогда я решил, что он гей, точнее, они оба — и он, и Джо. Но и это не так. На Втором плато увидите гостиничку для женщин, которых будут завозить сюда для утех. Офигеть, конечно, ну и размах. И я не о деньгах сейчас говорю. Но я отвлёкся. Давайте я вам лучше про апартаменты Джо расскажу, коротко, чтобы вас не мучить, а третьи апартаменты оставлю на десерт. Очень уж они роскошные. И вид с террасы в них — самый чумовой на всём острове, я вам отвечаю.
Тут снимки тоже.
Джо, кстати, очень закрытый чувак. Ни с кем не поболтает, весь в себе и так далее. И явный интеллектуал. Мы и апартаменты сделали ему под стать. Рафинированные, без вызывающей роскоши. Оформили их в духе любимой мистером Джо эпохи итальянского Возрождения».
«Сукин сын! — с чувством подумал Стив, оторвавшись от просмотра. — Значит, Джо интеллектуал, а я, выходит, тупой нувориш и любитель вызывающей роскоши? Ах да, я прагматик. Спасибо и на этом. Да-а. Где твоя верёвка, Стив Дженкинс? Удавись, пока не поздно, ты, инженер по холодильным установкам!»
«…Особенно удалась спальня. Вот она, здесь пять фоток сразу вывешены. Она небольших размеров, с выкрашенными в простой белый цвет стенами и двумя драгоценными гобеленами шестнадцатого века. Их босс подарил — специально для спальни Джо. Мы обставили спальню антикварной резной мебелью в барочном стиле и, чтобы усилить ощущение историчности, поставили вдоль стен крытые узорчатыми коврами старинные кованые сундуки. Джо заявил, что его спальня и кабинет — лучшие на вилле. Босс посмеялся в ответ, но ему было приятно это слышать.
Да, на вилле вообще нет живописи. Босс заявил, что устал от неё у себя дома, ведь он чумовой коллекционер. Кстати, дорогая тёща, я помню, что ты не любишь, когда я употребляю такие словечки, но здесь они сами просятся на язык. Честное слово. Он попросил заменить живопись чем-нибудь другим, и чтобы мы сами выбрали. Мы и украсили стены старинными китайскими панно и фрагментами индуистских храмовых барельефов, а вместо ваз и скульптур использовали античные кратеры (это типа ваз — на снимках видно), всё подлинное, естественно. В столовой (позже увидите) выставили средневековое европейское стекло и несколько великолепно сохранившихся итальянских тарелок из майолики (это вид фаянса) эпохи Возрождения.
Все предметы на вилле имеют музейное значение. Откуда их доставили? О, я не знаю. На босса работает целый штат. Кстати, он обожает ковры, потому на вилле их полным-полно. Самый большой, вытканный в Кашмире во второй половине девятнадцатого века, положили в холле. Думаю, вы обратили на него внимание на фотке. Там же, в холле, на одной из стен висит фрагмент восточного ковра четырнадцатого века, про который я вам уже говорил. Его привезли в специальном стеклянном корпусе с постоянной температурой внутри. Титановый сплав, подсветки и антибликовое стекло. Фотки прилагаются, смотрите. Чудо, конечно».
IV

Конца рассказу видно не было, и Стив бросил чтение текста и быстро пролистал все снимки. И те, что видел, и те, что ожидались впереди. Сколько прекрасного на них запечатлено — и не перечислить. Просторная, оформленная в прованском стиле столовая с мебелью из выбеленного массива дуба. В ней — вручную расписанный потолок с хрустальной люстрой, а в стеклянных шкафах-витринах стоят батареи средневековых тарелок и ваз из керамики и стекла. Овальный стол накрыт скатертью из тончайшего фламандского кружева, её ещё заменяют на обеденную во время трапез. Да, он любит церемонии в духе английской аристократии и не стал ограничивать себя в желаниях здесь, на краю земли.
Его земли.
Он вспомнил эпизод, связанный со впечатлением, полученным от небольшого, примыкавшего к столовой санузла. Мораеш хотел облицевать его янтарём, но расчёты показали большие затраты труда и средств, а Стив сказал, чтобы он не мелочился и довёл задуманное до конца.
— Не понимаю, какого чёрта я решился на подобный эксперимент! — темпераментно заявлял ему Мораеш во время еженедельных отчётов. — Десять метров помещения дались мне труднее, чем всё вместе взятое на этом проекте.
Солнечное сияние отшлифованного камня, выложенного асимметричными, имитировавшими естественные поверхности пластами, в итоге полностью компенсировало приложенные усилия. Стив и Мораеш радовались, как дети, когда один сдавал, а другой принимал готовый объект.
— Почувствуй себя мухой в янтарной капле, — под довольный смех Мораеша предложил тогда Стив, указывая Джанни на выложенный янтарём унитаз. — Можешь застыть здесь на миллионы лет, а мы тебя потом откопаем и продадим подороже.
— Не мухой, а, скорее, тараканом, — мрачно шутил Джанни, но Стив видел, что его друг впечатлён.
Чёрт подери, если такой тонкий ценитель искусства приходит в восторг, значит, не все излишества можно считать данью собственным рефлексиям?
Он схватил смартфон и набрал Джанни.
— Джан, а где описания апартаментов ангела?
— Их нет.
— Почему?
— Он забыл их описать, видимо. Или просто не успел. Скорее, забыл, а потом не успел. Думаю, так.
— Вот и славно.

План

I

Мигель и его жена, Мария-Луиза, занимались любовью в роскошной, отделанной виньетками и сверкавшей яркими красками спальне и только оторвались друг от друга, как Мигель заявил, что хочет усыновить ребёнка.
Мария-Луиза не сразу поняла смысл его слов и ещё какое-то время просто лежала, глядя в вычурный, посверкивающий позолотой потолок, потом шумно заёрзала и, сев на кровати, взглянула на мужа с выражением крайнего недоумения на смазливом лице.
— Что ты сказал, Мигель? Я не поняла, что ты сейчас сказал?
— Я сказал, что хочу усыновить ребёнка. Мальчика.
Он лежал не шевелясь. Хотелось встать, чтобы раскурить сигару, но расслабленное тело не позволяло, и Мигель решил не дёргаться понапрасну.
— Ты что, с ума сошёл, Мигель? У нас Консуэлита есть, она выйдет замуж, и у тебя будут внуки.
В ответ он приподнялся на локтях и раздражённо рявкнул:
— Больше ни слова об этом. Я всё решил!
Лежать тут же расхотелось, и Мигель вскочил с кровати, чертыхаясь, вынул сигару из стоявшей на прикроватной тумбочке коробки и ушёл раскуривать её на увитый зеленью балкон.
Натягивая на ходу отделанный кружевами широченный шёлковый халат, Мария-Луиза поспешила следом.
— Что ты такое выдумал? — спросила она, встав напротив усевшегося в плетёное кресло Мигеля. — Какое ещё усыновление? Ты что, забыл, что в этом ребёнке будет течь чужая кровь? Разве не ты сам говорил всегда, что для тебя это важно и потому не будет никаких других детей, кроме внуков от Конси?
Она была взволнована донельзя. Какой ещё ребёнок? Опять подгузники, пелёнки-распашонки и запах детских какашек? Опять этот плач по ночам? Никакие няньки не в состоянии его остановить!
— Да брось ты эту чёртову сигару! — возмущённым тоном добавила она. — Всё вокруг отравил дымом, да и не видно мне тебя из-за него совсем! Я с тобой разговариваю или со столбом?
Мария-Луиза хотела ещё что-то добавить, но, заметив, что Мигель резко вынул сигару и посмотрел вроде на неё, но при этом как бы сквозь неё, осеклась, потому что ей вдруг почудилось, что это не Мигель находится здесь, на балконе их спальни, а какой-то другой, незнакомый человек, который не только не знает её, но даже и не видит.
Она испугалась и осенила себя крестным знамением, но Мигель уже очнулся, встал с кресла и, продолжая пыхать сигарой, пошёл обратно в спальню, равнодушно бросив в её адрес фразу:
— Не ори. Весь дом разбудишь.
Мария-Луиза поспешила следом. Она уже поняла, что надо сменить тактику, и заговорила кокетливо-игривым тоном, пытаясь таким образом вернуть Мигеля из плена захвативших его голову идей обратно, в тишину и уют их совместной жизни.
— Мигелито, ну Мигелито, ну мой красавчик! Расскажи своей Луисите о своих мыслях, поделись сокровенным. Ты же знаешь, муженёк, что твоя жёнушка не даст тебе плохого совета.
Мигель прилёг обратно на кровать, заложил руки за голову и задумчиво уставился в потолок. Вспыхивал и гас беспрестанно снующий из одного уголка губ в другой огонёк сигары, и Мария-Луиза испугалась окончательно.
— Мигель, ну что с тобой? Ты какой-то странный! Тебя кто-то накрутил? Дева Мария, ну конечно!
Мария-Луиза возмущённо взмахнула пухлыми руками, в любое время дня и ночи унизанными множеством колец.
— Опять моя дорогая свекровь начала свою старую песню про наследника! — воскликнула она. — Донью Аугусту исправит только могила, и ты не наезжай сейчас на меня из-за своей мамы! Ты знаешь, что я права!
Мигель вынул изо рта сигару и раздражённо сказал:
— Не зря я всегда говорил и буду говорить, что ты дура. И дочь твоя дура. Да и моя мать тоже дура. Святые угодники, что за женщины окружают меня! С кем я живу?!
Распалившись от собственных слов, он швырнул на пол сигару и несколько театрально вскрикнул.
— Больше не могу с вами, дуры!
Испуганно разглядывая Мигеля, Мария-Луиза осенила себя крестом и, подбежав к расположенной в боковой стене нише со статуей Девы Марии, лихорадочно зашептала выученную ещё в детстве молитву-заговор. Мигель некоторое время смотрел на жену так, будто видел её впервые. Затем взгляд его изменился, а тон стал совершенно другим.
— Ну чего ты так испугалась, глупая, — ласково сказал он. — Иди-ка сюда, приляг рядышком со своим мужем, только кровать не раздави ненароком.
Он засмеялся своей шутке, затем растерянно потрогал рукой лицо и, не обнаружив в уголке рта привычной сигары, стал шарить глазами в её поисках. Заметил возле стены сиротливо темневший длинным боком сигарный контур и, указав на него Марии-Луизе, попросил:
— Подай сигару, жёнушка.
Она охотно и довольно ловко для её комплекции исполнила просьбу, а Мигель еле удержался от того, чтобы не зааплодировать. Способность этой толстой и неуклюжей, на первый взгляд, женщины к быстрым слаженным действиям всегда умиляла его.
— Я тебе всё сейчас расскажу, Луисита, — миролюбиво сказал он. — Только ты меня не перебивай, договорились?
Довольная, она протянула ему сигару, терпеливо подождала, пока он вновь раскурит её, и обратилась в слух.
II

План усыновления маленького гринго привёл Марию-Луизу в восторг.
— Он просто прелесть, правда? Я глядела незаметно в его сторону там, в церкви, но успела только чуть-чуть увидеть. А потом он сидел между Гонсало и его мамкой, и его самого не было видно, только кудряшки. Так вот, я на эти кудряшки и посмотрела. Целых два раза посмотрела, когда повернулась в ту сторону. Нет, я, конечно, сделала вид, что просто смотрю, но разглядеть так и не смогла, ни в первый раз, ни во второй. Знаешь, о нём весь город говорит!
— Только, только, — раздражённо передразнил жену Мигель. — Ты другие слова знаешь вообще? Я тут рассказывать собрался о своих планах, а вместо этого слушаю про какие-то кудряшки!
— Да-да, молчу, Мигелито, молчу. Ой. А ведь вы с ним тёзки. — И Мария-Луиза даже села на кровати от неожиданности.
— Его ведь тоже Мигелито зовут! — воскликнула она. — Это же знак свыше, Мигелито!
Мигель закатил глаза и, еле сдерживаясь, процедил сквозь зубы:
— И что? Что с того, что мы с ним тёзки?
— Как что, Мигелито? Это же знак…
Но Мигель не дал ей договорить.
— Так! Или ты молча… слышишь, Мария-Луиза… молча слушаешь меня, — заорал он, — или я больше не произнесу ни одного слова!
Она покорно закивала, и Мигель получил, наконец, возможность излить душу.
К концу монолога, уже не раз до этого произнесённого перед Панчито, он настолько распалился, что совершенно не мог совладать с собой. Эмоциональное возбуждение ожидаемо переросло в сексуальное, и он навалился на Марию-Луизу, стал мять её грудь, хватать за уши и голову, кусать в шею и тереться об её тело, как трутся иногда о фонарный столб собаки.
Ласкаясь, Мигель не переставал говорить, точнее, рычать беспорядочные, отрывочные слова:
— Я его… обожаю… жёнушка… я хочу… хочу… чтобы… сын… красавчик… с ума схожу… Луисита… с ума…
Поведение Мигеля не удивило и не шокировало Марию-Луизу. Напротив, она с удовольствием подхватила бешеный порыв мужа, кусалась в ответ на укусы, рычала в ответ на рычание и извивалась под ним всем своим толстым, но на удивление подвижным телом.
Бурные ласки закончились не менее бурным половым актом. Ещё не отдышавшись как следует, Мигель со смешком произнёс:
— Мы с тобой оба чокнутые, да?
— Точно, — засмеялась она, а затем как ни в чём не бывало сказала:
— Я знаю, что нужно делать.
— Что?
— Нужно подкупить.
— Кого?
— Гонсало. Или его жену. А лучше обоих. Дать им денег и объяснить, что они уже старые, чтобы воспитывать красивеньких мальчиков.
— А если откажут? Да и эта, как её, Инес — она не старая совсем. И внешне ничего так…
— Внешне? Вот ещё! Что в ней хорошего, в деревенщине! А если откажут, будем думать дальше. Подожди, мне пришла в голову одна мысль.
Мария-Луиза присела на подушки и сказала.
— Анисита, моя служанка, дружит с ихней, как же её…
Она сделала вид, что вспоминает имя служанки Гуттьересов, хотя отлично помнила его.
— А, вот. Гуаделупе. Какое там дружит, это я сейчас громко сказала, а так, приятельствует. Будет ещё моя служанка дружить со служанками каких-то деревенщин, ещё этого…
— Дальше, — напомнил о себе Мигель.
— Ах да, ну вот, она разузнает, что там и как, и доложит мне. Нет, ты не бойся. — Мария-Луиза жестом остановила собиравшегося возразить Мигеля. — Про тебя я и слова не скажу. Просто будто мне самой любопытно стало, и всё такое. Анисита, кстати, что-то стала мне говорить на днях, но я не захотела слушать. Очень надо про Гуттьересов слушать без конца, будто других тем нет для разговоров.
Мигель одобрительно кивнул.
— Умница. Сама понимаешь, что моё имя в ваших бабских разговорчиках трепать совсем не обязательно.
— Да-да, ты что, Мигелито, хи-хи-хи, ну ведь тёзка, тёзка! Пресвятая Дева! Какое совпадение!
— Спокойной ночи, Мария-Луиза, — сказал Мигель, поворачиваясь на другой бок. — И приятных сновидений.
III

На следующий день он заказал фейерверк к очередному празднику, а вечером, сидя с сигарой и банкой пива у телевизора, закрыл глаза и представил момент своего триумфа.
Завершится ежегодный фейерверк, оплаченный из городского бюджета, если, конечно, можно называть столь пафосным словом несколько жалких петард, когда вдруг из громкоговорителей прозвучит, что сеньор Мигель Фернандес дарит землякам ещё один фейерверк, но уже от себя лично.
Брызнут ослепительным светом тысячи маленьких и больших звёзд, взлетят вверх снопы огня, засвистят шутихи, закрутятся вихри разноцветных спиралей. Открыв рты, будут глазеть на блистательное зрелище жители города, а вместе с ними и кудрявый ангел. Зыркнет в сторону Мигеля своими глазищами, прижмётся к своей великанше, расцветёт на чудесном лице нежная улыбка.
— Каждый год буду фейерверк устраивать, — сказал Мигель Марии-Луизе. — Пусть радуются.
В ответ она пожала круглыми плечами и скорчила кокетливую рожицу.
«Как сильно штукатурит лицо эта женщина, — подумал Мигель. — Словно шлюха».
Но вслух ничего не сказал. Вдруг понял, что ему неинтересно обсуждать внешний вид Марии-Луизы ни с ней, ни с кем бы то ни было ещё.
Наутро он так торопился, что не дал своим женщинам ни одной лишней минуты на подготовку и извёл их криками о том, что они все медленные коровы и хотят сжить его со света. Даже донье Аугусте, славившейся своей любовью к неспешности, пустым разговорам не по существу и истеричными придирками к служанкам, не дал собраться как следует.
В итоге донья Аугуста сломала накладной ноготь, а Мария-Луиза не успела выпить кофе.
— Я сейчас упаду, — канючила она, вцепившись в крошечную, усыпанную стразами сумочку. — И я не очень довольна макияжем. Такие вещи нельзя делать в спешке! Я плохо выгляжу!
Но Мигель не стал её слушать.
— Ты и так у меня прекрасна, как порнозвезда, — ухмыльнулся он и распахнул перед ней ведущую к выходу дверь.
Окутанные облаками парфюмерных ароматов, они торопливо вышли из дома и направились к вызывающе блестевшему лакированными боками автомобилю, подогнанному впритык к пышно декорированному входу в дом. Подле автомобиля с кислым выражением лица ожидал хозяев Панчито.
— Такое впечатление, что мы прилетели на самолёте. Вон, нам уже подали трап, — съязвила донья Аугуста.
Не реагируя на ехидную реплику, Панчито молча сел за руль. На его щеках пробивалась редкая, не бритая уже не первый день щетина, пиджак из искусственного набивного шёлка собрался на спине невыглаженными складками, светлые туфли с длинными носами нуждались в чистке. Весь вид Панчито говорил о том, что ему всё равно, как он выглядит. Для него, обычно опрятного и следившего за собой, это было по-настоящему необычно.
Мария-Луиза тихо спросила у Мигеля о причине плохого настроения шофёра.
— Откуда я знаю, — грубо ответил Мигель. — Может, съел чего-нибудь? Отстань!
В ответ Мария-Луиза обиженно надула губы, но Мигель уже забыл о ней. Все его мысли были заняты предстоящим праздником.
Двуногие — удивительные существа. Подлые и коварные, ласковые и страстные, больные всеми болезнями и одержимые здоровым духом в здоровом теле, возвышенные до святости и примитивные беспросветно и без стремления победить свою беспросветность.
Они правят миром и одновременно разрушают его, способны на самые великие подвиги и демонстрируют жалкую трусость, страстно любят друг друга и так же страстно ненавидят. Они самые нежные родители и в то же время убивают ближних, подчас не зная границ и не чувствуя меры. Им всего мало. Они всегда недовольны. Они вечно жалуются. Они завистливы и агрессивны, одержимы стадными инстинктами и в то же время бесконечные индивидуалисты.
Автор Библии пошутил, когда сказал, что Господь создал людей по своему образу и подобию. Не мог он сказать это серьёзно.
Никак не мог.

Рай земной — почти небесный

I

Стив щёлкнул клавишей и приступил к чтению завершающей части записей, так же как и прежние, обильно разбавленной короткими видеовставками и сериями фотографий.
«Сразу за столовой мы установили ещё один домашний кинотеатр, на случай, если босс захочет смотреть кино в компании друзей, гостей и так далее… А уже у самой кромки плато — что технически было достаточно сложно сделать, и нам даже пришлось провести дополнительные работы по укреплению грунта — выстроили вот этот, тут, на видео, он есть и ниже, на снимках, тоже, пятидесятиметровый бассейн в стиле инфинити (это когда край бассейна совпадает с линией горизонта, отчего кажется, что за ним сразу же начинается большая вода, если на горизонте океан или море, конечно). Обожаю бассейны-инфинити, хотя они не везде уместны, но здесь — прямо в точку. Вдоль бассейна, вот через эту стилизованную под птичье крыло аркаду в виде арок-крыльев… (я боялся, что она будет грубой, но мрамор — всё же очень правильный материал, если знать, как с ним работать, поэтому всё сложилось как нельзя лучше) можно пройти в гостевой корпус».
Стив ещё раз просмотрел серию фотографий и продолжил читать.
«Холл гостевого корпуса я спроектировал круглый, с оформленным в ироничном стиле вестерн-салунов баром и гардеробной с костюмами и обувью для вечеринок на любые, в том числе самые экзотические, вкусы (дорогая тёща, вам про это лучше не читать). Ребята прозвали её «костюмерной», и что-то мне подсказывает, что они недалеки от истины, тем более на остров завезли женские платья, перья, сапоги со стразами — в общем, всё, что нужно настоящим мужчинам на отдыхе, как вы поняли. Смайл. Так. О чём я там говорил?
Ах да!
За холлом идут столовая в стиле индейской этники и ещё один бар, который мне очень нравится, потому что в нём много света и воздуха. Странно, правда? Бар должен быть полутёмным и так далее, но здесь получилось идеальное в своей логике сочетание: сначала бар, за ним обширная терраса, с террасы открывается вид на океан. Чистая сказка в стиле пятидесятых. Чистый поп-арт. Чистый незамутнённый разум. Чистый кокаин. Чистая шутка. Чистый смайл».
Стив усмехнулся, прочитав последний абзац, и подумал, что Мораеш не смог бы справиться с заказом, если бы не обладал чувством юмора.
«…Гостевой корпус, кстати, больше основного. В нём два этажа, и ещё цокольный, где мы сделали холодильный склад и офигенную винотеку. На этажах разместили восемнадцать сьютов и оформили их в духе колониальных интерьеров, а стены украсили полотнами современных американских и бразильских художников. Босс сказал, что в гостевом стены можем украшать, чем хотим, ну я тогда залез в Интернет и нарыл кучу очень симпатичных работ в духе поп-арта. Получилось легко, незатейливо и в то же время стильно. Я доволен.
Кухню разместили с другой стороны столовой, на первом этаже. Она получилась огромная, как ангар, и технической оснащённостью напоминает атомную электростанцию, честное слово. Вот снимки. Трудиться здесь будут посменно две поварские команды. Каждая со своим шеф-поваром. Естественно, оба повара с мишленовскими звёздами. Сказали, что они работают на босса в его же ресторанах, так что здесь все свои, все в теме.
Вы спросите, как остров обеспечивается продуктами? Очень просто. Сразу за гостевым корпусом мы сделали теплицы, где будут выращивать овощи и зелень. Остальные продукты будут доставлять с континента небольшим грузовым бортом в головной аэропорт, а оттуда уже везти на остров водным самолётом либо на грузовом корабле.
Да, для этого пришлось модернизировать аэропорт. Он был похож на сарай, как и положено любому заштатному аэропорту, зато имел неожиданно протяжённую взлётную полосу. Что ж. Бывает и такое. Я, кстати, вообще перестал удивляться чему-либо после строительства. Мы выстроили новое здание и укомплектовали его необходимой технической базой и квалифицированным персоналом. Причал тоже перестроили полностью. Конечно, пришлось договариваться с местным правительством насчёт аэропорта и причала, но этим занимались люди босса. Я убеждён, что они и с Господом Богом, если надо, договорятся, о чём надо. Крутые такие ребятки. Настоящие ковбои. Не хотел бы с ними встретиться лоб в лоб.
Почти смайл.
А здесь снимки, которые не стоило, наверное, размещать. Но я не могу утерпеть, чтобы не похвастаться, так что молчок о том, что видели.
Эти подземные помещения, что вы видите на снимках, сообщаются между собой и одновременно могут в любое время перейти на автономное существование, в том числе и друг от друга. Здесь, во-первых, находится мощный оружейный арсенал — прямо как в фильмах о Джеймсе Бонде, а может, даже круче. Я его подробно фоткать не стал. Во-вторых, запитанный на систему автономных генераторов подземный бункер. Вот он, смотрите ниже на фотках. Только за вентиляцию подземных помещений я заслужил Притцкеровскую премию, клянусь честью! В этом роскошном бункере можно комфортабельно существовать без контактов с внешним миром не менее девяти месяцев. Я вам отвечаю. Это именно так. Не менее девяти месяцев.
Да, и ещё. Входы и выходы обоих корпусов, включая окна и террасы, в случае необходимости наглухо закрываются вмонтированными в проёмы пуленепробиваемыми ставнями, так что не пытайтесь их ограбить, ха-ха.
Под этими зданиями и вокруг них — самая сложная система коммуникаций, какую только можно представить. При этом она легко управляется. Наш Фернанду написал отличную программу, и её одолеет даже начинающий инженер. С энергетикой пришлось повозиться, конечно, потому что остров, и очень далеко, и так далее, ну сами понимаете. Но мы и тут справились. А ещё мы обеспечили экологически безопасный вывоз мусора, ведь босс, как и положено уважающему себя миллиардеру, зациклен на сохранении окружающей среды. Выстроили небольшой мусороперерабатывающий завод на одном из местных островов, и теперь весь переработанный мусор, а также не подлежащие утилизации отходы будут отправляться на большую землю. Парни босса подготовили для этого необходимые контракты».
Стив вспомнил свой диалог с Джанни по поводу экологии.
— Сохранение окружающей среды — дань уважения в первую очередь к себе, — сказал он тогда, давая добро на строительство завода. — Я и так нарушил всю экосистему своим вмешательством.
— Да здесь не было ничего, кроме камней и чаек, и те даже не гнездились, а просто пролетали мимо, — пожал плечами Джанни. — Я приветствую твою инициативу, но всё можно было сделать дешевле в разы.
— Хрен с ней, с дешевизной, — смеялся в ответ Стив. — Главное в жизни — это комфорт души. А не только тела.
— Неужели?
II

Ещё раз просмотрев последнюю серию снимков, Стив поразился про себя размаху собственного воображения, выстроившего поначалу в голове, а потом и на деле весь этот фантастический мир.
«Если Первое плато предназначается для основного и гостевого корпусов, то на Втором мы выстроили мини-город для обслуживающего персонала. И не просто мини-город, а супер-мини-город с коттеджами, госпиталем, столовой, рестораном, складом, автономным электропитанием, участком с солнечными батареями и резервуаром для горючего. Здесь же смонтировали центральный диспетчерский пульт со спутниковой связью и выстроили ту самую гостиницу для шлюх. Детка, ничего такого, о чём ты могла подумать. Я их даже в глаза не видел.
Кроме мини-города, на Втором плато есть вертодром и полигон с треком для гонок на спортивных автомобилях — босс, оказывается, обожает гонять. За треком, вон в том здании белоснежного цвета, на фотке видно, разместился центр досуга для персонала: с тренажёрным залом, баскетбольной площадкой, баром, комнатами для молений, парикмахерской, турецким хамамом и массажным кабинетом. Они тоже есть, я их все сфоткал.
Помню, босс сказал мне тогда именно эти слова. Я их сейчас процитирую.
— Мне не нужны уставшие глаза и кислые мины, Жука. Лица моих работников должны светиться счастьем, поэтому сделай всё, чтобы им легко работалось и легко отдыхалось. Ну и что же, что они работают вахтами? Им должно быть комфортно здесь, как в сладком сне.
А я в ответ набрался наглости и вывалил:
— Ваши работники родились под счастливой звездой.
Помню, ему стало приятно. Усмехнулся так и похлопал меня по плечу.
А этот ролик — последний. И я посвятил его парку. Прекраснейшему парку.
В парке будет работать штат из полудюжины садовников. Кроме того, с задней стороны мы оборудовали оранжерею с орхидеями, а ещё множество цветов высадили просто на территории. Ну, не просто, а как задумала Камилла, наш ландшафтный гений (вы обе знакомы с ней, помните, она приходила к нам поужинать, и после этого ты перестала ревновать — смайл-смайл). Камилла высадила цветы так, будто они всегда здесь росли, но выбрала самые изысканные сорта, и на выходе получила офигенный когнитивный диссонанс. Крышу сносит сразу — гарантирую. Великолепные деревья привезли уже взрослыми, и все они прижились. Ещё завезли певчих птиц и попугаев. За птичьей популяцией будет следить орнитолог, излишки обещают отлавливать и отправлять на большую землю. Да, по секрету скажу, что сюда завезли несколько пар райских птиц. И они тоже отлично прижились.
Спросите, а как же звери? А вот зверей нет. Босс сказал, что в рамках благотворительных программ и без того содержит несколько зоопарков и заказников, а остров предназначен только для людей и птиц, так уж вышло. И добавил, что зверям нужно много места. И что он терпеть не может загоны. Сказал, что он лучше будет помогать им там, на большой земле, чем нервничать, что в один прекрасный день к нему на плечи прыгнет очередная мартышка или, хуже того, какой-нибудь лев. Сказал, что здесь уже есть один царь, и это он сам.
Знаете, он невероятно крутой чувак. Я просто влюблён в него. Честно. Он нереальный».
Стив довольно улыбнулся, прочитав последнюю фразу. А он проницателен, этот бразилец с внешностью лесоруба и душой поэта. Впрочем, другого твои парни не выбрали бы, так что всё логично, да, Стивви?
Всё логично, мистер Пол. Вы всегда ценили во мне умение логически мыслить. Помните, мистер Пол? Вы не ошибались во мне, мистер Пол.

Праздник
I

Испорченные отношения с Инес Гонсало усердно заливал пивом, разбавленным адскими порциями текилы.
Причина усилившегося пьянства Гонсало была не в самом факте разлада с Инес, ведь он никогда не любил её. Дело было в другом. Гонсало всё никак не мог приспособиться к тому, что в его жизни произошли изменения, поскольку не был настроен меняться сам. Он не желал привыкать к гостевой комнате, к новой постели, к тому, что никто не толкает его в бок, чтобы прервать его храп, и к тому, что путь в туалет стал почти в два раза длиннее.
Даже к разладу с Инес не мог привыкнуть.
Не то чтобы Гонсало угнетал факт их взаимного молчания, вовсе нет. Общение с Инес не могло быть интересным или заманчивым, ведь она не умела шутить, мило ворковать или разнообразно сплетничать, как могли другие, может быть, тоже не шибко умные, зато уютные домашние женщины. Выслушивать же очередные отрывистые фразы про нагоняй, выданный служанке за плохо вычищенные кастрюли, или косноязычные рассказы о курах и свиньях Гонсало и раньше терпеть не мог. Но слабый пульс их совместной жизни пусть скорее по привычке, но всё же бился, и его это до поры до времени устраивало.
Безусловно, нужен был лишь толчок, чтобы их дышащая на ладан семейная конструкция рухнула в одночасье. Подобное происходит в горах, где большой, увесистый валун может годами держаться на краю обрыва, балансируя между случайной выемкой в земле и таким же случайным бугорком или спрессованными ветвями кустарника, а потом становится достаточно небольшого сотрясения воздуха или хлынувшего из грозовых туч ливня, и вот уже многотонная махина, качнувшись и замерев на мгновение, с грохотом катится вниз, увлекая за собой и подмятый кустарник, и встречные деревца, и зазевавшееся животное.
Глядя на разлад между хозяевами, перестали подчиняться слуги. Хесус сначала тихо, а потом уже явно воровал всё, что плохо лежит, Лусиана целыми днями спала в своём закутке, а Гуаделупе пропадала в подсобке, где за старой треснутой ширмой предавалась любовным утехам с Хуаном на радость подглядывавшим за ними Хосито и Тониньо.
Лишь Сэльма продолжала исправно работать на кухне, да и Тересе прибавилось дел после того, как Инес отказалась ездить на рынок, хотя делала это много лет подряд, поскольку считала закупку продуктов едва ли не самым важным занятием в хозяйственной жизни.
— А для чего я буду ездить? — спросила она, глядя на Тересу своими чёрными, как угли, глазами, когда та выразила своё возмущение её бездельем. — Мигелито вон не ест почти, а мне и чаю хватит. С чабрецом и ромашкой, как я люблю. Как раз ты и твой Гонсалито горазды пожрать, вот и бегайте за продуктами. Вон там рынок, — и Инес указывала в сторону города, — вон машина, — рука Инес смещалась в сторону автомобилей, — и скатертью дорога!
— Это тебе чаю хватит? — задохнулась от возмущения Терес, но Инес лишь отмахнулась от неё.
И кулинарила она всё реже и с неохотой. Разве что изредка могла приготовить любимую мачаку с яйцами.
II

Из-за неурядиц последнего времени в поместье не заметили, как приблизился День независимости, праздник, который любили и к которому всегда основательно готовились. А когда вспомнили, времени на подготовку почти не оставалось, поэтому навёрстывали упущенное в сильной спешке.
Инес съездила в Сальтильо, заодно навестив дочь и внука. Там, по приобретённой в последнее время привычке, она не произнесла ни слова о том, что в их поместье проживает маленький гринго, и, вопреки ритуалу с заказом вещей у портнихи, впервые купила себе готовые обновки в магазине: блестящую шуршащую кофту с широкими рукавами-буфами и юбку до щиколоток, скроенную в стиле годэ.
Годэ был её любимым фасоном, а в юбках, скроенных подобным образом, Инес казалась себе стройнее и выше ростом, поэтому никогда не носила ничего другого, если не считать домашней юбки, сшитой в форме трапеции и яркой настолько, что её цвет в своё время вызвал у падре Мануэля сильный прилив раздражения.
В день праздника она непривычно долго вертелась у зеркала. Тщательно уложила волосы в гладкий пучок, прикрепила к ним большой цветок из ярко-красной материи и даже накрасила губы, что случалось с ней крайне редко, поскольку, в отличие от большинства местных женщин, Инес косметику не любила, терпеть не могла духов и никогда не надевала серёг.
Даже уши себе так и не проколола.
Приводя себя в порядок, она мысленно общалась с маленьким гринго, представляя себе, каким восхищением загорятся его глаза, когда он увидит её, такую нарядную и красивую. Они побегут к каруселям, и Инес купит ему сладкую вату и заботливо оботрёт влажной салфеткой его запачкавшиеся щёки. Маленький гринго будет смеяться в ответ, и смех будет озарять его лицо, как включённая лампочка. Потом они будут долго танцевать под пение марьячос, и он будет обнимать Инес и прижиматься к её животу, как всё время прижимается к Тересе.
Мечты, мечты, насколько вы чарующе обманчивы подчас! Век бы жить, не расставаясь с вами!
Гонсало тоже решил принарядиться. В его затуманенной хмелем голове, мысли в которой в последнее время путались и пропадали в самый ненужный момент, неожиданно проступил новый образ, и Гонсало страшно захотелось поразить им всех в городе, и в особенности Мигеля Фернандеса.
Это был мужественный образ красавца в отлично сшитых брюках с высоким поясом, в двубортном пиджаке с квадратными плечами и с шёлковым платком в боковом кармане. Под пиджаком Гонсало представил окаймлённую золотыми нашлёпками цветную сорочку из струящегося шёлка, решил, что из-под высокого пояса на талии будет выглядывать рукоять отделанного золотом пистолета, а на ногах будут яркие сапоги из крокодиловой кожи. Красавец из воображения Гонсало, ко всему прочему, был худым и подтянутым. Впрочем, Гонсало всегда воображал себя таким, а выросший живот и отяжелевшую походку считал чем-то побочным и временным, вроде аллергии, которая обязательно пройдёт, если пропить серию лекарств.
В поисках брюк и прочих вещей, необходимых для создания образа уверенного в себе мачо, Гонсало заглянул в ближайший к бару бутик мужской одежды, как громко называл свою лавку её владелец, но ничего не нашёл. Желание поразить воображение человечества тут же почему-то куда-то делось и больше не возникало. В итоге в день праздника Гонсало просто надел то, что нашёл в шкафу. К тому же пришлось отказаться от новых ковбойских сапог, подаренных Тересой и Майклом, так как в последнее время в его ногах поселилась тяжесть, а размер стоп заметно увеличился. После безуспешных попыток натянуть на отёчные ноги приятно пахнувшие новой кожей сапоги он сдался и надел любимые растоптанные туфли с острыми носами.
— Чёрт с ними! — бурчал он, расшвыривая новые сапоги в разные стороны. — Пусть полежат пока. И что с ними сделается? Да ничего не сделается!
Зато шляпа у Гонсало была что надо. Чёрная, ковбойская, с широкими, загнутыми кверху полями. Точь-в-точь как шляпа с одного восхитившего его киноплаката с изображением давно забытого всеми героя.
— Будет чем утереть нос Мигелю Фернандесу! — заявил он своему отражению в зеркале и двинулся к выходу.
III

В день праздника в патио, где перед отъездом собрались все обитатели поместья, Майкл появился позже остальных, поскольку накануне долго играл в игровую приставку и проспал. Его и разбудил доносившийся со двора шум голосов. Коротко ахнув, он вскочил, быстро умылся и, одевшись в приготовленную загодя одежду, выпорхнул на крыльцо. И замер от удивления.
Тереса в белоснежной кофте с кружевным воротником, Хуан в национальном костюме, Хесус в смешно сидевшей на треугольной голове бывшей шляпе Гонсало, причёсанные и умытые дети, Лусиана и Гуаделупе в разноцветных нарядах и даже блестевшая на утреннем солнце, как диковинная птица, Инес поразили и восхитили его. Майкл даже не сразу узнал их в этих новых, приосанившихся и переполненных беспричинным возбуждением людях.
Праздники хороши в первую очередь тем, что снимают на время повседневную сущность и заменяют её другой, временной. Недолговечность временной сущности с лихвой компенсируется её блистательностью, что само по себе уже событие, ведь она прекрасна потому, что не требует продолжения.
В свою очередь, Майкл вызвал у собравшихся ожидаемый восторг.
— Наш маленький гринго — прямо кинозвезда! — после минутной паузы сказал Хуан, и все одобрительно загудели в ответ, а у Хосито запылали уши, и он резко отвернулся, сделав вид, что высматривает что-то в противоположной стороне двора.
Не рассказывать же всем, что он регулярно мастурбирует на образ маленького гринго, причём до драки было легче, а вот после неё ни о чём другом ему не думается, и вообще просто мочи больше нет, так Хосито хотелось, чтобы гринго дарил ему хотя бы иногда капельку своего общества. Ну, хотя бы капельку! Хоть бы чуточку! Ему больше и не надо — просто, поговорить, или поиграть вместе в игру какую-нибудь, Хосито на любую роль в ней согласен, даже на четвереньках стоять и лаять по-собачьи…
Если Майкла и смутило общее внимание, со стороны это было незаметно. Он слегка, что называется светски, улыбнулся в ответ на восхищение и восторги, не спеша прошёл сквозь расступившуюся перед ним толпу и занял переднее место в автомобиле.
«Вот же умничка, ну ведь всегда знает, как себя показать!» — радовалась, наблюдая за ним, Тереса.
В одном человеке не должно быть сосредоточено слишком много достоинств. Это неверно с точки зрения логики развития вида и, если вдуматься, выглядит, скорее, как предел усилий природы, после которого должна наступить неизбежная деградация. Совершенное творение природы не возбуждает воображения, а, наоборот, угнетает его, так как самим фактом своего существования делает бессмысленным существование всех остальных, не столь совершенных.
Может, поэтому в людях есть не только отталкивающие изъяны, но и те, что придают их носителям дополнительное очарование незавершённости. Природе нужна эволюция, совершенство же не в состоянии эволюционировать, ведь оно — пик усилий, их обобщающий апофеоз.
А Инес злилась на всё. И на свой яркий наряд, делающий её настолько заметной, что она не знала, куда деться от любопытных взглядов, и на этот чёртов праздник, и на Гонсало с Тересой, и даже на Майкла. Хорошенькое дело! Найдёныш, как сеньор, сидит в хозяйском автомобиле, а она едет в минивэне в компании слуг.
Быть лишней в своём собственном доме — разве Инес могла представить себе нечто подобное ещё какое-то время назад?!
Вихрь противоречивых чувств ожидаемо вызвал головную боль. Пришлось глотать припасённые таблетки, а так как воды оказалось мало, запивать их сладкой шипучкой, которую Хуан всегда возил с собой.
— Чёрт бы вас всех побрал вместе с вашей водой, вашим найдёнышем и вашей болтовнёй! — всё ворчала Инес, раздражённо завинчивая и развинчивая обратно яркую бутылочную крышку.
IV

— Мамита, ты видела, какая Инес сегодня нарядная?
— Да, Мигелито, видела. И ты заметил?
— Кто нарядный?
Гонсало, как всегда, не сразу понял, о ком речь, а услышав ответ, досадливо скривился под заливистый смех Майкла.
Майкл всегда менялся, оставаясь наедине с Тересой и Гонсало. Исчезали куда-то молчаливость и высокомерное равнодушие, которыми он отгораживался от людей, он радостно болтал, сыпал вопросами и звонко хохотал над острыми репликами Тересы и неуклюжими ответами Гонсало. Что-то рассказывал им, чем-то делился и молча, но доброжелательно выслушивал советы.
Они были его семьёй, и он не скрывал, что безмерно рад этому обстоятельству.
V

Приехали, как всегда, с опозданием. Праздник уже был в разгаре, площадь до отказа заполнилась радостными, красочно одетыми людьми и, подобно тому, как в стародавние времена пропитывались солёным океанским воздухом паруса каравелл, успела пропитаться особым праздничным воздухом, настоянным на жареной кукурузе, солёных чипсах, женских духах и новёхонькой коже ковбойских сапог.
Пели в разных уголках площади сладкоголосые марьячос, и то тут, то там пускались в пляс возбуждённые рвущими душу мелодичными пассажами горожане. Праздно прогуливались пары, шмыгали под ногами у взрослых нарядные дети, гремели барабаны, взрывались мелкими бомбочками конфетти, в переносных кухнях жарили начинку для такос, торговали с лотков сладкой ватой, липучками и мороженым.
Раскладывали на земле свою нехитрую продукцию в надежде на прибыль вырядившиеся в немыслимые по цветовым сочетаниям одеяния женщины из индейских племён.
Майкл пришёл от праздника в полный восторг, хотя со стороны казался спокойным и даже бесстрастным.
Вообще, по тому, как он умел вести себя на людях, когда, конечно, желал этого, можно было предположить, что он рос не на улице, среди голодной тишины тёмных углов и пустых парковых скамеек, а в роскошной атмосфере сытой публичности и всеобщего внимания. Иллюзия полученного где-то и когда-то особого воспитания создавалась не только за счёт отсутствия дерзких и подчас глупых выходок, посредством которых попадающие в непривычную атмосферу дети выплёскивают в окружающее пространство своё неумение обуздать эмоции, но и благодаря бросающемуся в глаза особому стилю поведения. Оно было сдержанным, почти равнодушным и одновременно — отстранённо-вежливым, но могло мгновенно измениться, если того требовали обстоятельства.
— Это в нём врождённое, — говорила Тересита, обсуждая на кухне привычки и характер своего подопечного.
VI

Праздничная атмосфера успокаивающе подействовала на Инес, и вскоре она забыла о своих переживаниях. К тому же у Инес появилось дело — следить за маленьким гринго. Она не упускала Майкла из виду, смеялась, когда он смеялся, смотрела туда, куда смотрел он, и всё время пыталась как бы невзначай попасться ему на глаза.
Майкл заметил её необычную оживлённость.
— Мамита, а Инес смеётся, — сообщил он Тересе так, будто это была важная новость.
— Вот тебе раз! Что же ей теперь, плакать, что ли? — пожала плечами Тереса.
Майкл потянул её за рукав, заставил нагнуться пониже и громко прошептал на ухо:
— Но, мамита, она же никогда не смеётся!
— Неправда. Иногда смеётся. Вот я недавно видела, как она улыбалась. А что? Тебе не нравится?
— Нет, почему? Нравится. И она сегодня красивая.
— Так подойди и скажи ей об этом.
Майкл задумался и вновь потянул Тересу за рукав, заставив её закатить глаза в притворном ужасе.
— Чего тебе, проказник? Не видишь, спина болит у меня? Не могу я каждую минуту нагибаться.
— Прямо вот так и подойти?
— Да. Вот прямо так подойди и скажи: «Какая ты сегодня нарядная, Инес. Ого!»
— «Ого»? Разве женщинам так говорят? Надо по-другому, мамита!
— Это как — по-другому?
— Надо сказать: «Ты красивая, Инес. И тебе идёт этот цветок».
— А если Мигелито и сам всё знает, зачем меня спрашивать? Иди и скажи.
Майкл не успокоился и, опять заставив её наклониться, зашептал на ухо:
— А если скажу, она исчезнет?
— Нет, Мигелито, не думаю. Она всё время за нами будет ходить, как привязанная.
Тереса вздохнула и, выпрямившись, погладила Майкла по голове, но он протестующе отвернулся.
— Если не отвяжется, зачем тогда говорить? — размышляя вслух, спросил он. — Не буду я ничего говорить.
— Как хочешь, Мигелито. Просто ей приятно будет, ты же знаешь, как она любит тебя.
— Зато я её не люблю.
— А ты вредина, — засмеялась Тереса и двинулась было дальше, но Майкл, по-видимому, передумал и, жестом попросив Тересу подождать, подбежал к Инес, цветшей неподалёку от них ядовитым ярким цветком.
— Ты сегодня очень красивая, Инес, и тебе идёт этот наряд, — сказал он ей с лёгкой, немного лукавой улыбкой.
— Я? Мне? Да ты что, Мигелито, я как раз не очень хорошо выгляжу сегодня, — растерялась Инес и от волнения стала судорожно поправлять постоянно съезжавшую набок юбку.
Но Майкл уже сбежал от неё и, с вызовом глянув на ожидавшую его Тересу, двинулся в сторону танцующих пар.
Тереса пошла следом, а Инес подумала, что больше не будет откладывать свой план по устранению соперницы в долгий ящик.
VII

— Смотри на него, Панчо. Видишь, как он выделяется? Пор-рода!
Говоря о Майкле, Мигель в его сторону не смотрел. Он, так же как Инес, постоянно находился неподалёку, но следил за ним осторожно, прекрасно понимая, что проявлять интерес к маленькому гринго на людях было бы преждевременным.
Слишком много любопытных глаз и длинных языков. Слишком много народу. Слишком много тех, кто тоже любуется кудрявым ангелом. Пресвятая Дева, как же Мигель ненавидит их!
— Смотри-смотри, как он хорош! — исподтишка приговаривал он. — Красавчик! Посмотри на его бёдра, они уже наливаются силой, но при этом нежные и такие стройные, м-м-м. Он вырастет таким же злым, как и я, — это я насчёт женщин сейчас говорю. Будет дрючить их день и ночь без перерыва. Слышишь, Панчо, не будет уставать. Вот точно не будет, так же, как и я, ведь я — его будущий опекун!
Слово «опекун» Мигель выпалил прямо в ухо Панчито, и тот от неожиданности отскочил в сторону, чуть не сбил с ног донью Кармелу, именно в этот момент проходившую мимо, и, вяло извинившись, отвернулся, по-прежнему всем своим видом демонстрируя полное безразличие к происходящему.
Обычно невероятно словоохотливая, жена прокурора Лопеса в момент столкновения была явно не в духе, поэтому едва взглянула на бормотавшего извинения Панчито, не забыв вложить в свой взгляд всю глубину презрения к подобным личностям, в изобилии поставляемым неразборчивой природой исключительно для того, чтобы действовать ей на нервы.
И только хотела пройти мимо, как заметила Мигеля.
Обычно Мигель старался не связываться с доньей Кармелой, поскольку знал, что спастись от неё можно только бегством. Но сегодня ему позарез нужен был человек, общение с которым могло дать возможность выплеснуть излишки лихорадочного возбуждения. Так как буйный поток извергавшихся из доньи Кармелы слов как нельзя лучше подходил для поглощения эмоциональной переполненности собеседника, не воспользоваться шансом освободиться от бушевавших внутри него чувств Мигель не мог, поэтому он церемонно поклонился и вежливо справился о здоровье доньи Кармелы.
В поклоне Мигеля было больше издёвки, нежели демонстрации учтивости, он явно смеялся над ней и даже не пытался это скрыть, но донья Кармела насмешек Мигеля не почувствовала и, привлечённая непривычным вниманием, остановилась и заговорила.
Мигелю стало как никогда хорошо. Поток слов доньи Кармелы, как он и рассчитывал, забрал с собой волны болезненного возбуждения, в душе родилось спокойствие, тело стало лёгким, настроение — весёлым, а мозг отпечатал в памяти несмываемым оттиском и этот день, и беспрерывно болтавшую донью Кармелу, и волшебное настроение, и мелодичные пассажи марьячос, доносившиеся издалека, будто они пели не в двух шагах от Мигеля, а на далёкой-далёкой планете.
«Я был по-настоящему счастлив в тот день!»
Сколько раз в течение многих лет он будет это повторять.
Счастье мимолётно и эфемерностью своей напоминает запах дорогих духов или распустившейся розы. Пьянящее и быстротечное, едва наступив, оно перерождается в покой либо в разочарование.
Его будущее не возвышенно, а банально.
Почувствовать счастье в момент рождения — удел немногих. Только с ними, исполненными мудрости великодушия, оно утрачивает обманчивую иллюзорность будущего, наполняется плотью настоящего и переводит энергию банальности в блистательную энергию любви.
Только с ними — редкими собеседниками, мимолётно встреченными путниками, вечными искателями на пыльных далёких дорогах вселенной.
VIII

Все жители города знали, что донья Кармела, без сомнения, занимает первое место в мире по количеству вылетающих из неё слов и вряд ли собирается его уступать. От болтливости жены прокурора Лопеса страдали все, до кого она была в состоянии добраться, — продавцы в магазинах, торговцы на рынке, прислуга, поставщики товаров и даже чиновники местной мэрии, к которым она захаживала по любым, в том числе самым пустячным, вопросам. Одновременно с болтливостью жена прокурора Лопеса была весьма скрытна, и по этой взаимоисключающей причине вылетавшие из её рта слова то ли вынужденно, то ли специально складывались в трескучие нагромождения лишённых смысла фраз, буквально заполнявших собеседника до отказа своей агрессивной пустотой. Из-за способности доводить собеседников до обморочного состояния некоторые даже считали донью Кармелу ведьмой и рассказывали, как она, превращаясь по ночам в ненасытного оборотня, рвёт глотки простодушным обывателям и заглатывает огромными кусками их сердца и прочие внутренние органы.
Донья Кармела не применяла своего фирменного приёма пустопорожней болтливости лишь в отношении своего мужа и ещё одного уважаемого в городе человека. Более того, она доверяла этому уважаемому человеку многие тайны своей души. На свою беду, а может, и во спасение, им оказался падре Мануэль, по всеобщему мнению, проявлявший в отношении доньи Кармелы чудеса терпения и кротости и достойный причисления к лику святых за те неимоверные мучения, которые он, без сомнения, испытывал во время общения с ней.
На самом деле терпение падре имело вполне конкретные причины, и дело тут было не в том, что донья Кармела была первой прихожанкой, пришедшей к нему с исповедью, когда падре заступил на должность местного священника. Болтливость прокуроровой супруги была падре Мануэлю на руку, потому что давала возможность отвлекаться от изнурительных диалогов со своим внутренним голосом и вольно или невольно служила чем-то вроде лекарства для его измученной души. Но в городе о душевных терзаниях падре ничего не знали, зато знали о способностях доньи Кармелы кого угодно довести до белого каления, поэтому проявляемое падре Мануэлем терпение воспринималось горожанами самым ожидаемым образом — как верх благочестия и христианской добродетели.
«Воистину он святой, наш падре», — говорили местные кумушки, наблюдая, как донья Кармела вышагивает к церкви через гулкое пространство площади.
Это было почти правдой. Донью Кармелиту мог выдержать только святой, поэтому Мигель Фернандес сильно рисковал, когда справлялся о её здоровье.
IX

Он стоял и слушал о том, что чувствует себя донья Кармела, слава Пресвятой Деве, неплохо, но хотелось бы лучше, если это вообще возможно там, где даже нет священника, ведь падре Мануэль болен, — как, вы разве не слышали об этом, боже мой, это становится невозможным, что за напасть — болезнь, и что это за болезнь, если он не обращается к врачам, а уверяет, что они не помогут, поскольку это болезнь души, хотя я впервые слышу, чтобы болезнью души болели такие люди, как падре, ведь…
Тут донья Кармела была вынуждена прерваться, поскольку обнаружила, что её собеседник беспрестанно озирается, как человек, который что-то или кого-то потерял. Она прикусила в напряжении нижнюю губу и, заглядывая Мигелю в лицо, придвинулась поближе и продолжила говорить, но Мигель телодвижений доньи Кармелы даже не заметил.
Вокруг сновали люди, звучал неумолчный говор, звенела музыка, слышался дробный топот чьих-то отплясывающих ног, но во всём этом хаосе Мигель перестал улавливать нечто очень важное для него. Он сосредоточился, чтобы понять причину возникшего дискомфорта.
Ну конечно.
Он потерял из виду Тересу.
А значит, и его.
Раздражённо швырнув под ноги недоеденный початок жареной кукурузы, Мигель растворился в толпе. Донья Кармела ещё какое-то время стояла в ожидании, что он вернётся и дослушает жалобу на так некстати заболевшего священника, а когда поняла, что продолжения разговора не будет, то с возгласом: «Не люди, а бездушные животные!» — решительно растолкала руками подвыпивших крестьян и пошла искать очередную жертву.
Панчито остался там, где стоял.
— Опекун, как же, — тихо бормотал он, глядя вслед удаляющемуся Мигелю и сглатывая набегавшие слезы.
X

Весь день Роберто Ньето находился неподалёку от трибуны для основных гостей, благосклонно принимал приветствия от подбегавших выразить своё почтение льстецов и ждал Мигеля Фернандеса, чтобы перекинуться с ним парой слов по одному не сильно срочному делу.
Мигель появился, когда праздник уже шёл к концу.
— К тебе одно дельце, Робиньо, — перекрикивая шум и забыв поздороваться, сказал он. — Отойдём в сторонку, брат, очень прошу.
Ньето ничем не выдал своего удивления по поводу долгого отсутствия и необычной взволнованности Мигеля.
— Идём там посидим, — сказал он и указал в сторону парковки, где стояла машина с дежурившим в ней полицейским.
Они прошли на парковку и сели в автомобиль. Ньето сел впереди на пассажирское кресло, слегка повернул голову влево, как бы указывая направление, и ожидавший распоряжений шофёр немедленно покинул салон. Мигель шумно сел позади и сразу же заговорил так, как обычно начинают говорить, когда донельзя озабочены серьёзной проблемой, — без вступлений и прочих приличествующих началу беседы фраз.
— Робиньо, только не перебивай меня. А-а, ты и не будешь перебивать, ты же профи, как я забыл, — заговорил он, пыхнув уже порядком раскуренной сигарой.
Ньето уселся вполоборота таким образом, чтобы видеть освещённое уличным фонарём лицо собеседника, и молча дал понять, что ждёт продолжения разговора.
— У меня одна дочь, и больше никого нет, — пустился в объяснения Мигель. — Даже на стороне нет, я узнавал. А ещё у меня есть много денег на счетах, в драгоценностях и в недвижимости, и рано или поздно всё, что я заработал, придётся оставить Консуэло и будущему зятю. И вот тут-то и кроется проблема, Робиньо, о которой я должен с тобой поговорить прямо сейчас, потому что я не могу больше ждать.
Ньето понимающе кивнул. Кивок означал согласие, и Мигель не стал ждать.
— А если у Консуэло не сложится, к примеру, семейная жизнь? Зять окажется придурком? Или либералом и сторонником защиты окружающей среды? Учитывая настроения моей дочери, это более чем реально, Робиньо.
— К чему ты клонишь, дружище? — прервал словесный поток Мигеля Ньето. — И зачем эти вступления между нами, не пойму. Выкладывай, что у тебя за проблема.
И почти не удивился, когда Мигель, не переставая ударять кулаком по спинке переднего сиденья, озвучил своё желание. Он выдержал почти минутную паузу, прежде чем дать ответ.
— Я ни для кого из вас, — Ньето нарисовал в воздухе круг, — не вижу никакой возможности для усыновления малыша гринго по очень простой причине, о которой ты, как ни странно, вовсе не упоминаешь.
Мигель вопросительно поднял брови в знак того, что не понимает, о чём речь.
— Ты, я вижу, забыл, что дон Ласерда — близкий родственник жены Гонсало Гуттьереса? — спросил Ньето.
— Ты полагаешь, что я мог об этом забыть? — возмутился Мигель. — То есть ты, Роберто Ньето, полагаешь, что я, Мигель Фернандес, вдруг стал полным идиотом или что у меня отшибло память? Я сейчас обижусь на тебя, Робиньо. И я не всё сказал, так что потерпи немного, ладно?
— Я слушаю тебя, Мигель, — устало ответил Ньето, отвернулся от него и стал разглядывать тёмный пейзаж, размытые контуры которого виднелись за автомобильным окном.
«Важничаешь, сволочь», — зло подумал Мигель и так и не заговорил, пока Ньето не обернулся и не сказал ему извиняющимся тоном:
— Болит шея от неудобного ракурса. Остеохондроз замучил, понимаешь?
— Я пришлю к тебе отличного массажиста, Робиньо, — сказал Мигель, придав лицу участливое выражение. — Завтра же Панчо доставит его тебе из Сальтильо. Поживёт здесь пару недель, поухаживает за тобой. Сразу начнёшь бегать, как мальчик.
— Хорошо, — кивнул Ньето. — Пускай твой парень привезёт его.
— Робиньо, я всё отлично понимаю, — продолжил Мигель. — Потому и советуюсь. Если бы не Мастак Ласерда… чёрт, да кто бы меня остановил в этом жалком городишке? Нам надо будет выработать план действий, и мне позарез нужна твоя помощь. Я ясно выразился?
Он выбросил в открытое окно почти выкуренную сигару, уже порядком измучившую Ньето своим дымом, и уставился на него в ожидании ответа.
— Я видел малыша гринго тогда в церкви, Мигелито, — задумчиво, будто перебирая воспоминания, сказал Ньето. — И потом видел, в городе, Гонсало ещё его куда-то тащил за собой. И сегодня тоже успел полюбоваться. Красавчик, конечно, каких свет не видывал.
— И что?
— А то, что он никогда не будет вашим. Ни твоим, ни Гонсало, ни падре Мануэля.
При упоминании падре Мигель удивлённо приподнял брови, и Ньето в ответ кивнул. Мигель возмутился. Это что же такое на самом деле происходит? И священник туда же? Наглая, неблагодарная скотина из Мехико! Сколько Мигель сделал для него и его паршивой церквушки! Ну ладно. Он потом с ним разберётся.
— Никто из вас не сможет с ним совладать, — услышал он Ньето и попытался было возразить, но Ньето предостерегающе поднял руку, предлагая дослушать его до конца.
— Послушай, Мигель, меня, старого койота, — с видимым усилием обернувшись назад, сказал он. — Я столько всего повидал на этом свете, что мне порой кажется, что я проживаю уже сотую жизнь. И про малыша гринго я знаю всё, хотя не перекинулся с ним ни единым словом. Он своенравен и норовист, как необъезженный конь. Не будет подчиняться, будет гнуть свою линию. Когда подрастёт — уедет к себе. Помяни моё слово, уедет. Один уедет, понимаешь? Без тебя. Он так и не полюбит тебя.
— Почему? — уже еле сдерживаясь, спросил Мигель.
— Не знаю, Мигелито, — ответил Ньето и отвернулся. — Это мне голос внутренний подсказывает, понимаешь? Его ещё интуицией называют. И эта самая интуиция ещё никогда меня не подводила. Мой тебе совет: забудь о нём. И потом, ты что, хочешь скандала? Ты же не бандит с большой дороги и не член парламента, чтобы шпилить по хазам младенцев. Чёрт возьми, я никогда не подозревал склонности к мальчикам именно в тебе. И не надо мне петь песню про усыновление. Ошибался я в тебе, чико, точно ошибался.
— А как же твоя интуиция? — иронично спросил Мигель, на что Ньето открыл дверцу автомобиля, дав понять, что разговор окончен, а когда Мигель, со злостью захлопнувший за собой дверцу так, что машина затряслась, уже отошёл на приличное расстояние, крикнул ему вслед в открытое окно:
— Ты решил всё испортить, Мигель Фернандес! Ты просто решил всё испортить!
XI

Злой донельзя, Мигель шёл по площади так, будто был один в целом мире.
— Убью всех, суки, суки, никто не сможет меня остановить! — цедил он, расталкивая прохожих. — Ни Ласерда, ни этот мешок с дерьмом, ни другой мешок, в сутане. Суки!
Подлетев к весело болтавшей с дамами из местного высшего общества Марии-Луизе, он коротко распорядился собираться.
— Мне собираться? — хлопая накрашенными ресницами, возмутилась Мария-Луиза. — Уже?
— Всем, — процедил Мигель. — И тебе, и мамаше, и Консуэлите.
— Но папа! — воскликнула было Консуэло.
— Немедленно убираемся прочь с этой чёртовой помойки, — не терпящим возражений тоном распорядился он, глядя исподлобья на их в один миг ставшие кислыми лица. — Кто не подчинится, будет добираться домой самостоятельно. Тебя это тоже касается, мама. Мама! Да! И тебя! Да, тоже! Всех! Я сказал — всех!

Артуро

I

Распорядившись спрятать диск с записями Мораеша в надёжном месте, Стив сделал несколько звонков, сказал секретарше, чтобы она принесла ему кофе, и, переполненный впечатлениями от прочитанного, вспомнил грандиозный праздник, устроенный на острове в честь завершения строительства. Он трахал тогда доставленных с континента цыпочек всю неделю, обкурился и обдолбался до чертей и упился до синевы. И всё равно чувствовал, что ему мало, мало, хочется ещё и ещё, чтобы было до последнего вздоха и до последней капли крови или спермы — тут уже как бог на душу положит. Что и говорить — эксперимент по созданию персонального рая удался на все сто процентов. По всем показателям удался, начиная от лучшей в мире архитектуры и лучшего в мире дизайна и заканчивая безупречно организованной инфрастуктурой. Да и персонал с первого дня работал так, будто усвоил правила жизни на острове с молоком матери.
А всё благодаря Артуро, факт.
Артуро Торрес, высокий грузный аргентинец, экономист по образованию и садовод по призванию, был принят в агентство ещё на заре его появления и слыл мастером по выполнению деликатных дел. Виртуозно скрывая за обманчивой ленью движений и полусонным взглядом глубоко посаженных глаз профессиональную подготовку, аргентинец вводил в заблуждение даже самых проницательных противников и был у Стива и Джанни на самом лучшем счету, но через несколько лет интенсивной работы — теневая империя как раз набирала обороты — был вынужден уйти на покой.
У Артуро стало шалить сердце.
В молодости Артуро не только любил употреблять вино и четыре пачки курева в день, но и как минимум лет десять сидел на мескалине. И именно это, вроде канувшее в забытьё, удовольствие аукнулось ему диагнозом, поставленным безжалостными врачами в самый, как водится, неподходящий момент.
Больное сердце означало фактор риска, риск же среди агентов второго уровня был недопустим.
Он собрался было вернуться в родной Буэнос-Айрес, купить там домик в тихом квартале, а может быть, уехать за город и стать фермером, но как раз подошло к концу строительство виллы, и Стив и Джанни сразу вспомнили и о садоводческом призвании вышедшего в тираж агента, и о его профессиональных качествах. В свою очередь, Артуро с радостью принял предложение возглавить сложное островное хозяйство. Он был разведён, много лет не общался с бывшей женой, у него не было ни родителей, ни детей, и искать на большой земле ему по большому счёту было нечего.
Он полюбил остров с первой минуты, очень быстро стал там незаменим и со всей серьёзностью считал, что попал в рай.
— Стив Дженкинс и есть мой Бог, — с удовольствием богохульствовал Артуро, сидя в баре по вечерам за дежурными стаканчиками красного вина, число которых с каждым годом подозрительно увеличивалось. — А я, Артуро Эрнан Торрес, — его апостол Пётр. А вместе мы — охранители этого благословенного местечка.
И щурился опущенными книзу уголками карих глаз.
II

Однажды с Артуро случилось нечто, что выглядело как сон. Из разряда тех снов, в которых всё по-настоящему, будто происходит наяву.
Он так и не смог понять потом, когда действительность перешла в сон, а следом вернула его обратно, несмотря на то что в поисках ответа перерыл Интернет и островную электронную библиотеку. И лишь разговор с Джанни, случившийся много позже настигнувшего Артуро то ли сна, то ли не пойми чего, помог бывшему агенту второго уровня обрести утраченное душевное спокойствие.
Это произошло, когда шумная компания гостей после недельного загула как раз отбыла на континент и на острове наступила долгожданная тишина, а распахнувшее свои звенящие объятия ослепительное утро застало Артуро в оранжерее, где он уже с четверть часа возился с цветами. Питомник орхидей посещался Артуро три раза за сутки в любую погоду. Первый визит он наносил рано утром, сразу после восхода солнца, второй — днём, когда всю открытую часть оранжереи накрывала выдвижная стеклянная крыша и внутри становилось влажно, как в бане, а в последний раз — ближе к вечеру.
В чётком распорядке дня Артуро пункт по уходу за великолепным питомником орхидей стоял на втором месте после утренних гигиенических процедур. Он обожал орхидеи, прочитал о них гору литературы и даже завёл себе страничку в Сети, где выкладывал снимки наиболее удавшихся, по его мнению, экземпляров и давал советы любителям. Страничка пользовалась успехом, и Артуро даже стал подумывать о создании полноценного сайта. Помимо Интернета, он вёл записи и каталогизировал их и вскоре мог претендовать на звание если не учёного, то уж точно настоящего профессионала по разведению редких или капризных сортов. Квалификация давала ему возможность принимать участие в более серьёзных обсуждениях и даже спорить с учёными пользователями по вопросам скрещивания и выведения новых видов.
III

Он обошёл питомник по установленному им же порядку — сначала закрытую, затем открытую часть — и, слегка волнуясь, остановился подле находящейся в апофеозе цветения Vuilstekeara. Но не чёрной, какой её создала природа, а с ярко выраженным перламутрово-лиловым отливом.
Особого, отдающего всеми оттенками перламутра и бархатистости цвета Артуро добился путём сложных комбинаций после месяцев кропотливого труда и был настолько рад успеху, что дал орхидее собственное имя, назвав её Perlita negra, хотя не отличался сентиментальностью ни в жизни, ни тем более в трудовой деятельности. Да и внушительные размеры цветка вряд ли подразумевали применение уменьшительных суффиксов. Когда появился бутон, понимая, что орхидея, скорее всего, оправдает его надежды, Артуро стал фиксировать процесс её роста на старую «лейку» и выкладывать снимки в Сеть, и скоро у Perlita negra появились поклонники, которые забрасывали Артуро восторженными посланиями и вывешивали на своих страничках как саму героиню, так и её многочисленных соседок по оранжерее.
Это был настоящий триумф.
— Остров — это рай, в раю живут Бог — Стив, апостол Пётр — Артуро и наши ангелы — орхидеи, — не уставал богохульствовать Артуро во время вечерних променадов в баре для персонала. — У нас даже архангел Михаил свой есть — моя Perlita negra, мой посланник, мой грозный воитель. Любуйтесь и молитесь на нас, ничтожные варвары!
Артуро немного приоткрыл крышу оранжереи, чтобы впустить внутрь пока ещё нежаркие лучи утреннего солнца, и только начал наслаждаться прихотливыми изгибами Perlita, как почувствовал, что сзади кто-то стоит, и, с досадой крякнув, подумал, что это опять пришёл настырный Гарсиа, вечно ошивающийся неподалёку в целях выспросить право на внеочередное курение самокрутки в рабочее время.
— Уволю сукиного сына к чёртовой матери! — буркнул он и с вопросом: «Чего тебе опять, Гарсиа?» — обернулся назад.
И обнаружил позади себя подростка.
Сначала Артуро решил, что он сошёл с ума. Во-первых, это был совершенно незнакомый подросток, а незнакомцы, пусть даже столь юные, не могли попасть на территорию виллы ни теоретически, ни живьём. Точнее, подросток не смог бы попасть не то что в дальний уголок сада, доступ в который имели всего несколько человек, а вообще на территорию южной части острова, что было невозможно по целому ряду причин, и их перечисление заняло бы десять страниц набранного мелким, убористым шрифтом и очень специализированного текста.
Во-вторых, на Артуро нахлынули эмоции. Намётанный глаз бывшего агента сразу определил, что вряд ли на протяжении довольно разнообразной на впечатления жизни он видел более красивого мальчика, а если брать шире — более красивого человека среди мужчин, женщин, юношей, девушек и детей.
На вид гостю было лет двенадцать, и Артуро бросились в глаза его идеально ровная белая кожа, яркие, по-девичьи красивые губы и тонкий, игриво вздёрнутый нос, не короткий и не длинный, а ровно такой, какой необходим лицу с подобным овалом — чуть сужающимся книзу, с небольшими, но чётко очерченными скулами и аккуратным волевым подбородком.
Длинную стройную шею подростка обрамляли сильно вьющиеся и тёмные от природы, но будто выгоревшие на солнце волосы, а античный облик довершало идеально соответствующее голове стройное гибкое тело.
«Тело бога», — выдал классификацию мозг, и Артуро не нашёл оснований возражать.
Но лучшим в подростке, без сомнения, были глаза. Не маленькие, но и не большие, удлинённые в разрезе, но не раскосые и очень редкого цвета — тёмно-синего с оттенком черноты, как океан накануне шторма, и тут Артуро точно не мог ошибиться, так как имел возможность наблюдать за изменчивым океанским настроением круглые сутки.
Он поймал себя на том, что не может произнести ни слова.
Подросток тоже молчал и внимательно смотрел на Артуро взглядом, который можно было бы назвать безмятежным, если бы не фантастичность и даже нелепость возникшей ситуации. Некоторое время они так и продолжали молча разглядывать друг друга, затем подросток перевёл взгляд на орхидею, и в его глазах зажёгся огонёк восхищения. Взгляда на цветке он, однако, не задержал, а сразу перевёл обратно, и у Артуро создалось впечатление, что его опалило синим огнём.
Он собрал в кулак волю и указал пальцем на цветок.
«Хочешь?» — означал жест.
Подросток перевёл взгляд на цветок, затем на Артуро и вопросительно улыбнулся.
— Хо, — выдохнул Артуро.
Спокойно, будто он общался с подобными подростками каждый день, он вынул из широкого кармана комбинезона острый садовый нож, аккуратно срезал орхидею и протянул её неожиданному гостю. Подросток удивился и даже будто огорчился поступку Артуро, но отказываться не стал, сделал несколько лёгких шагов вперёд и осторожно принял подарок, попутно одарив Артуро ещё одной улыбкой, настолько прекрасной, что он бы не удивился, если бы увидел за спиной гостя ангельские крылья.
Почувствовав, что к нему вернулся дар речи, Артуро только собрался спросить у подростка, кто он и как попал на остров, как тот исчез.
Просто растворился в воздухе.
От неожиданности Артуро сделал пару шагов назад, но споткнулся о каменный декоративный бордюр, служивший оградой ближайшей горке с орхидеями, и, не сумев удержать равновесия, упал. Падая, ударился о камни головой, потерял сознание и так и валялся без чувств, пока его не обнаружил тот самый Гарсиа, которого он ещё недавно собирался уволить ко всем чертям.
Обслуживавший виллу доктор-кубинец по фамилии Касабланка, которого по аналогии со знаменитым земляком на острове звали «чемпионом», диагностировал у Артуро сильное сотрясение мозга и немедленно уложил его в постель, но постельный режим не помог Артуро обрести душевное равновесие. Очнувшись, он стал что-то мычать, как может мычать корова с переполненным выменем, размахивал руками и пытался слезть с кровати и уйти по неизвестным никому делам и маршрутам.
Пришлось вводить сильное успокоительное, после чего Артуро впал в прострацию. Он пришёл в себя окончательно только после двух недель лечения и вернулся к своим обязанностям похудевшим и опустошённым, к тому же в его сознании произошли довольно сильные изменения.
— Я видел ангела, — делился Артуро с собутыльниками во время вечерних посиделок в баре. — Не могу сказать, что он выглядел счастливым. Знал бы я, как ему помочь…
— Торрес тронулся умом, — судачили об Артуро на острове. — Сам виноват. Не надо было богохульствовать и объявлять себя святым Петром, босса — Богом, а орхидей — ангелами!
IV

Когда Стив и Джанни в следующий раз прибыли на остров, страсти вокруг происшедшего с Артуро несчастья улеглись окончательно, а разорённый им цветник обрёл признаки грядущего возрождения.
— Что ты сделал с цветами, парень? — спросил Стив, разглядывая неузнаваемо изменившуюся горку с орхидеями.
— Сломал, — коротко ответил Артуро.
— И ту твою красотку тоже? Ты её даже называл каким-то именем.
— Perlita negra, — подсказал Артуро. — Да, босс. И её тоже.
— Что нюхают на этом чёртовом острове, когда нас нет, Джан? — обратился Стив к Джанни и, не дожидаясь ответа, пошёл дальше по вымощенной плотно пригнанным белоснежным песчаником дорожке.
Невооружённым глазом было заметно, что он сильно огорчён.
Джанни неторопливо пошёл вслед за ним, напоследок обменявшись с Артуро коротким, но красноречивым взглядом, означавшим, что разговор между ними не окончен, поэтому Артуро не удивился, когда в тот же вечер увидел его на пороге собственной комнаты.
Местное время показывало половину двенадцатого, на острове гремела музыка, взрывались в чернильных небесах блистающие снопы фейерверка, и, судя по доносившимся через открытые окна крикам, веселье было в самом разгаре.
— Я ждал тебя, шеф, — приветливо сказал Артуро. — Проходи, там будет удобно.
И он жестом указал на обитое цветной тканью кресло с широкой ротанговой спинкой.
— Что будешь пить?
— Плесни мне виски, Артуро. Со льдом. Добавь побольше, а то я и так превысил суточную норму.
— Как здоровье, шеф? — спросил Артуро, звякнув расставленными на барном столике стаканами. — Как желудок?
— С переменным успехом, парень — ответил Джанни. — То лечусь, то дрочу, вот как-то так.
Он принял из рук Артуро стакан с золотистым напитком, пригласил его занять место напротив и медленно, с чувством отпил внушительный глоток.
— Ну что, парень, поговорим? — сказал он, утираясь батистовым платком, который всегда носил в правом кармане, независимо от того, во что был одет — в смокинг или в летнюю сорочку. — Болтают тут о тебе всякое, поэтому папаша Джо жаждет объяснений.
— Я всё расскажу. Но пообещай не смеяться, — сказал Артуро и залпом опустошил свой стакан.
В ответ на его реплику Джанни приподнял сохранившие сочный чёрный цвет брови.
— Я не очень-то и смешлив, — неохотно протянул он. — Не волынь. Рассказывай.
И Артуро рассказал всё. И о том, что случилось, и о том, что он не понимает, в какой момент явь перешла в сон, а что это был сон, не сомневается, потому что видение и выглядело как сон — чётко, ясно и в то же время неправдоподобно. И что, наверное, сам виноват во всём: во всеуслышание называл остров раем, Стива — Богом, себя — святым Петром, а свои цветы — ангелами.
— Там, видать, и вправду так подумали, — сказал он, выразительно ткнув вверх пальцем. — Там — я имею в виду в небесной конторе, шеф. Вот и прислали сюда ангелочка, чтобы проверил, а мало ли, вдруг Артуро Торрес болтает правду и на Земле ещё один рай образовался?
— И что, по-твоему, он сказал, когда вернулся на небеса? — спросил Джанни.
— Думаю, он сказал, что остров и вправду получился похожим на рай, поэтому меня обуяла гордыня, вот я и хвастаюсь почём зря, — сказал Артуро. — Я считаю, что ангел не просто заставил меня отдать цветок. Он знал, что я упаду и сверну себе башку, и наказал меня за болтовню.
И в ожидании ответной реакции с любопытством воззрился на Джанни.
— Расскажи о нём, — попросил Джанни, который уже еле сдерживался, чтобы не показать Артуро, какое впечатление произвёл на него рассказ об ангеле. — Только сначала плесни ещё.
— А ты нервничаешь, шеф, — мимоходом заметил Артуро, протягивая Джанни наполненный стакан. — Я так и знал. Я знал, что всё очень серьёзно.
— Я просил подробнее рассказать об ангеле, — ушёл от ответа Джанни и после секундного размышления поставил стакан на стоявший перед ним столик, явно решив больше не пить.
— Он прекрасен, шеф. Мне хотелось встать на колени и целовать ему ноги и руки.
— Больше ничего не хотелось? — спросил Джанни.
Артуро вспыхнул, но сдержался. Когда рассказываешь о подобных вещах, надо быть готовым к любым вопросам, и он решил не реагировать на провокацию Джанни.
— Я не подкалываю тебя, — неторопливо пояснил Джанни. — Я спрашиваю серьёзно. Тебе захотелось его трахнуть? У тебя встал на него?
— По правде сказать, — немного смущённо сказал Артуро, — у меня давно уже не шибко стоит. Простата барахлит, ну и всё такое, короче.
— Лечишься, надеюсь?
— Конечно! Попробуй не лечись, наш чемпион меня тут же съест живьём. По секрету скажу, шеф, чёртов кубинец — настоящий людоед. Расчленяет людей, препарирует мозги, собирает по баночкам. Сказал мне, что надо выждать ещё немного, потом сделать операцию и не забывать трахаться. Всё время трахаться и трахаться, как кролик, если хочу долго жить.
Джанни никак не отреагировал на полушутливый монолог Артуро, и тот, помолчав немного, продолжил откровенничать:
— Дело не в простате, шеф. Да я и не особенно переживаю по поводу секса, если честно сказать. Я же счастлив здесь. С моими орхидеями, среди воздуха, под шум волн… и без этих сумасшедших, сломавших мне жизнь женщин. Мне с ними, по правде говоря, никогда не везло. Я потому и называл эти благословенные места раем, что здесь их нет, тех самых, сломавших мне жизнь женщин. Первой была моя собственная мать. Затем мои жёны. Даже не знаю, кто из них постарался больше отравить мне жизнь, — первая или вторая. Ну да, есть, конечно, шлюхи, которых возят с континента. Только что это за женщина — шлюха. Так… давалка… пустое место…
Он помолчал немного и добавил:
— Я теперь не смогу называть остров раем. Не понравилось моё сравнение там, наверху.
— Ты легко отделался, судя по всему. Ладно. Хватит воспоминаний и рассуждений. Расскажи о нём. Мне интересно, что именно ты испытал, глядя на него?
— Ничего такого, о чём ты спрашивал только что. Я к нему… как к ребёнку… со всей жалостью…
— Он давал повод жалеть его?
— Да… Да.
Джанни вроде бы внимательно слушал рассказ Артуро, но думал о своём.
«Ангелу из сна Стива на вид было шестнадцать. А может, он спутал? Маленький ведь был совсем. Н-нет. Он не спутал бы. Шесть лет для ребёнка — это не так уж и мало, особенно если речь о Стиве. Он всегда был смышлёным… Такое впечатление, что там, наверху, что-то перепутали в хронологии. О мой бог, о чём это я? Абсурд какой-то! Ангел, небеса, перепутали… Бред! Джанни, это же бред!»
— Ты подарил ему орхидею во сне, а в это время наяву сломал её? — переспросил он Артуро.
— Выходит, что да, — развёл руками Артуро. — Я отдал ему орхидею, а сам споткнулся и упал. А потом уже ничего и не помню.
— Ты нашёл сломанную орхидею? Ах да, ты же потерял сознание.
— Я спрашивал про орхидею у помощников. Они говорят, что не видели её среди сломанных цветов. Чёрт его знает, может, птица унесла?
— Конечно, — с усмешкой сказал Джанни. — Райская.
Артуро лишь беспомощно развёл руками в ответ на реплику Джанни.
— Скажи, а ты случаем не…
Артуро выразительно усмехнулся, давая понять Джанни, что понял его намёк, и отрицательно мотнул головой.
— Я если и употребляю, то только траву. Ну и пудру иногда, когда вы в гости наезжаете, — со вздохом то ли сожаления, то ли раскаяния сказал он. — Пью вино по вечерам — стакан-два, иногда, правда, и бутылку могу умять. Всё.
— Послушай теперь меня, парень, — вставая с кресла, сказал Джанни. — Давай мы с тобой договоримся. Забудь обо всём. А знаешь почему? Потому что я с тобой согласен, и он точно ангел. И точно приходил посмотреть, что тут и как, поэтому лучше ты его не зли, а то мало ли что…
— Шеф, ты сейчас смеёшься надо мной? — спросил Артуро, вглядываясь в непроницаемое лицо Джанни.
— Я давал тебе когда-нибудь повод так думать?
— Нет.
— Не вижу причин к смене впечатлений.
— Понял, шеф. Значит, я не сумасшедший?
— Не более чем я, Артуро. Да, кстати. Ни единого слова Стиву. Не надо беспокоить его по таким пустякам.
V

Джанни шёл в сторону общего бассейна и думал о том, что Артуро удалось поселить в его душе смятение.
Неужели?..
Неужели?..
Чёрт! Это же невероятно!
Лучшее средство решить проблему, когда не видишь выхода, — это отложить её. Джанни так и поступил. Но ровно через день после общения с Артуро у него произошёл ещё один разговор, во время которого Стив заявил ему, что решил закрыть тему ангела, как не имеющую перспектив. И Джанни решил, что ангел на самом деле приходил к Артуро, чтобы попрощаться.
«Может, поэтому он выглядел таким маленьким? Будто ушёл во времени назад, а не вперёд?» — анализировал после беседы со Стивом свои впечатления Джанни, параллельно удивляясь их нелепой абсурдности. А ведь он даже не верующий, несмотря на то, что итальянец. Когда-то стал атеистом назло отцу и ни разу не пожалел об этом.
Что поделаешь, наш мозг устроен таким образом, что пытается найти объяснение самым необъяснимым вещам и оправдать самые противоречивые поступки.

Правда доньи Кармелиты

I

Донья Кармела говорила чистую правду, когда жаловалась на падре Мануэля, ведь он действительно целыми днями отсиживался в келье и с трудом вёл богослужения. Не за горами было Рождество, однако завязший по самые уши в рефлексиях после неудачного визита к Ньето падре никак не мог договориться с самим собой.
— Что ты будешь делать, Мануэль? Его даже на службу не водят. Узнали обо всём, что случилось в полиции, и поэтому не водят. Лучше бы ты умер, — повторял он, изнывая от стыда.
Падре Мануэлю вторил внутренний голос, который постоянно сокрушался и изводил его бесконечными вздохами. «Когда же ты издохнешь?» — с тоской думал падре Мануэль после очередного глубокого вздоха, на что внутренний голос разражался длинными тирадами.
Тирады, как правило, переходили в ругань.
— Ничтожный червяк! Будешь гореть в геенне! — нападал голос.
— А ты где будешь в это время? — язвительно интересовался падре.
Но голос не отвечал на те вопросы, которые ему не нравились, а если и отвечал, то оскорблениями.
Падре Мануэлю было невдомёк, что причиной, по которой Гуттьересы перестали ходить на богослужения, был отказ Майкла посещать церковь, хотя это было ещё не всё. Помимо церкви, Майкл отказался следовать обряду конфирмации и даже школу решил не посещать.
Тересу его решения возмутили.
— Я могу ещё понять или сделать вид, что понимаю, что можно не ходить в церковь или обойтись без конфирмации. Но в школу не пойти? Вот ещё глупости! Даже слушать ничего не желаю! — отрезала она, когда Майкл заявил о своих планах, и, сделав вид, что не видит его насупленного взгляда и нахмуренных бровей, продолжила возиться в шкафу.
— Что ты там возишься всегда? — услышала она за спиной мелодичный голос, которым Майкл начинал разговаривать, когда хотел уйти от неприятной ему темы. — Потеряла что-то и не можешь найти?
— А это уже моё дело, кабальеро, — ответила она и строго поглядела на него. — И ты мне зубы тут не заговаривай. Будешь ходить в школу, как миленький. А потом в колледж. И, может, мы вообще отвезём тебя учиться туда, где был твой настоящий дом.
И Тереса указала в направлении, где, по её мнению, находилась родина Майкла.
В ответ он демонстративно вышел из комнаты.
— Подумаешь! — крикнула она вслед. — Тоже мне, испугал.
II

Нежелание ходить в церковь Майкл всё-таки объяснил ей позже.
— Помнишь, я заснул во время службы? — спросил он её, когда они помирились и сидели на диване возле телевизора. — Меня ещё Инес по щеке хлопнула, чтобы я проснулся, помнишь?
— Пресвятая Дева, конечно, помню.
— Я тогда тоже летал. Как в тот день, когда Инес подралась с тобой. Помнишь? И не один, а вот как раз с Пресвятой Девой и летал. Я приду в церковь, а она не прилетит. А мне не хочется без неё ле… да мне вообще не хочется летать. Там есть…
Майкл прервал рассказ, а Тереса поняла, что он вот-вот заплачет.
— Всё-всё. Больше мы на эту тему с тобой вообще не разговариваем, — заволновалась она. — И службу посещать совсем не обязательно. Мой дед никогда на неё не ходил, но был Божьим человеком. Господь знает, что, если Он у тебя в душе, вовсе не обязательно посещать церковь. Главное, люби Его и Божью Матерь, и Они услышат тебя.
Майкл молча кивнул.
Падре Мануэль о рассказах Майкла, естественно, не знал и поэтому думал, что семейство Гуттьерес не посещает служб из-за его позора перед начальником полиции и исключительно чтобы не смеяться над ним. Ему мерещились толпы, воздевающие руки к небесам в указующем порыве осуждения, он слышал, как они хулят его, и закрывал лицо руками, чтобы не видеть их искажённых презрением лиц.
Глаза падре искали среди них ангела, но его нигде не было. И слава богу! Зачем ангелу наблюдать его позор?
— Зачем ему видеть твой позор, Мануэль?
— Отстань, я так больше не могу.
— Что ты не можешь, Мануэль?
— Я больше не могу слышать твой голос.
— Да неужели? Я всего лишь твоё второе я. Разве ты забыл? Нельзя забывать об этом. Я тебе не позволю меня забыть, Мануэль.
Так продолжалось всё время. Падре Мануэль похудел, у него не было аппетита, он с трудом вёл дела и почти не спал.
Голос замолкал лишь во время молитв. Точнее, не замолкал, а начинал молиться вместе с ним, поэтому падре почти всё своё время проводил перед прекрасным алтарём работы старого Педро. Они так и шептали молитвы дуэтом — падре Мануэль и его голос. Глаза падре иногда исторгали очищающие слёзы, и в эти редкие минуты ему становилось легче, но угнетённое состояние вскоре возвращалось. Он медленно умирал. Не телом. Душой.
III

Из-за диалогов с самим собой мозг падре перестал подчиняться логике. Следом начала подводить память, и падре уже несколько раз был на волосок от позора, когда забыл слова молитвы во время воскресной службы при полном стечении народа.
Когда это произошло впервые, падре сделал вид, что определённые слова из проповеди надо произносить тихо, и, понизив голос почти до шёпота, бормотал некую бессмыслицу, пока не вспомнил текст. Когда же беспамятство случилось вновь — повторил уже единожды испробованный трюк совершенно сознательно.
Позже, анализируя ужасные эпизоды забывчивости, он гордился своей изворотливостью и хвастался ею перед скульптурой, хотя обращение к деревянному ангелу было лишь прикрытием, ведь с некоторых пор Мануэль говорил не с ним, а с тем, чей образ поселился в его сердце, но при этом странным образом смешался в единое целое с взиравшей на него в полутьме кельи фигурой с синими безвекими глазами.
В моменты бесед Мануэль чувствовал, что внутренний голос ревнует его к ангелу, и это обстоятельство сильно радовало его.
— Видишь, он слушает меня с удовольствием, а тебя — нет, — хвастался падре и радовался, как дитя, физически ощущая, как злится голос.
К сожалению, Господь отказал падре Мануэлю в милосердии, лишив его возможности ещё раз увидеть своего кумира. Ангел улетел от падре, растворился в сизом вечереющем воздухе, растаял в фиолетовых тенях сумеречных домов, спрятался в складках флага, рвущегося на свободу на площади перед мэрией в ветреный день.
— Каким станет мир без него, Мануэль? — спрашивал голос в редкие минуты примирений.
— Он погаснет, — отвечал Мануэль.
— Погаснет? — переспрашивал голос. — Это как?
— Превратится в фарс, в котором драма сродни насмешке. Помнишь, так было в школе когда-то — вроде грустно, что опять штаны обмочил, в момент, когда одноклассники издевались, а на самом деле очень смешно.
— Он уйдёт?
— Он уже ушёл. А следом уйдут запахи и вкус, перестанут шелестеть листья деревьев, не будет тянуть дымом костра, не станет слышно шороха ползущей змеи.
— Тебе бы романы писать, — огрызался голос, но в такие минуты падре не слышал его.

Душевная беседа

I

Ещё раз Стив и Джанни поговорили об ангеле через много лет, и вновь на острове.
После завтрака, а завтракал Стив всегда на суше, потому что терпеть не мог выходить в море на голодный желудок, он и Джанни в сопровождении шумной компании отдыхавших с ними парней и их спутниц поднялись на яхту и направились в сторону ближайших островов по уже ставшему привычным прогулочному маршруту.
Когда яхта вышла на открытую воду, Стив подмигнул Джанни, и они уединились на малой палубе, где Стив напомнил другу о давнем разговоре между ними, случившемся сразу после общения Джанни с Артуро.
— Джан, я выполнил обещание и забыл об ангеле. Точнее, приказал себе забыть. Да и дети уже большие, Джан. Молли — настоящая красотка и умница, каких поискать. Учиться она, конечно, не любит, и в этом точно не в Маршу, ха-ха. Тед тоже вырос неплохим парнем, хотя я рассчитывал на большее. И у меня с ними, как ни странно, почти не бывает конфликтов и всех этих историй про отцов и детей и так далее. Чёрт его знает почему, может быть, потому, что меня устраивает, как развивается их жизнь, а может, всё проще, и мы не ссоримся, потому что я не лезу их воспитывать? Не знаю. Марша когда-то боялась пубертатного возраста, а мне было наплевать. Я думал — вырастут как-нибудь, если я вырос и не сломался. Так и случилось. Молли слишком влюблена в себя, чтобы тратить время на всякую ерунду. Хорошенькая, надменная, эгоистичная, она настоящая принцесса, скажу я тебе. И холодна, как лёд. Заметил? Никогда не думал, что меня будет восхищать подобное качество в женщине. И ещё она напоминает мне мою мать. Та тоже по молодости меняла парней и любила надраться, как портовой матрос. Я в курсе, что Молли и дурь прихватывает по случаю, но уверен, что она справится с этим. Вот что значит отцовская любовь, чёрт возьми! Я готов простить своей дочери всё — и секс, и алкоголь, и наркотики, ха-ха!
— А Теду? Теду что готов простить? — спросил Джанни.
— С Тедом всё хуже, конечно. Если не считать пары хулиганских выходок, этот сопляк вообще ни на что не годен. Весь в Эндрю, как я и говорил. Джан, ты вообще мог бы себе такое представить — сын Стива Дженкинса не хулиганит, не курит травку, не пьёт и не бегает по девкам? И такой весь из себя спортсмен, обожает лошадей и любит одну девушку уже четыре года. Думаю, он ни разу ей не изменил, и, кстати, совсем не уверен в обратном. Очень уж эта сучка любит вертеть жопой. Когда женщина вертит жопой, есть только две причины, заставляющие её так делать. Первая — она шлюха. И вторая — она не удовлетворена. То есть мужчина — её мужчина — не удовлетворяет её, понимаешь?
— Есть ещё бешеные. Нимфоманки. Полдня не могут прожить, чтобы им не вставили.
— О да. Конечно. Есть и такие. Но я сейчас об обычных женщинах говорю, без одержимостей. И знаешь ещё, что я тебе скажу? Такой вот обычной, среднестатистической женщине всегда кажется, что журавль в небе и есть то, чего она по-настоящему достойна. Я Сьюз имею в виду сейчас. Эту заносчивую Тедову шлюшку.
— По-твоему выходит, что твой сын — всего лишь воробей?
— Для Сьюз — почему бы и нет? Она ровня ему, её отец — сам знаешь кто, да и денег у него не меньше, чем у меня. Её мамаша, конечно, любит переходить границы в своей активности, но, безусловно, тоже умная баба, так что девчонке есть у кого учиться жизни. А ещё, чёрт возьми, она кокетничает со мной, представляешь? Каждый раз, когда мы видимся, у меня создаётся впечатление, что достаточно лишь намёка, и Сьюз у меня отсосёт или даст в жопу. И как прикажешь после этого относиться к Теду? Разве он не мудак, мать его?!
Джанни, прищурившись, смотрел на океан и слушал болтовню друга.
Он обожал моменты, когда Стива ничто не отвлекает, он говорит и говорит, а он, Джанни, иногда поддакивает в ответ.
Совсем как в молодости.
II

Они уже второй час плавали вокруг острова на новой яхте, сменившей прежнюю, приобретённую ещё тогда, когда Стиву не терпелось встретить своего ангела, а Джанни в глубине души ещё надеялся полюбить и, кто знает, может быть, даже завести семью.
На дворе как раз были двухтысячные, многое изменившие в их мировоззрении, и Стив мог говорить о новых временах не меньше, чем о коллекционировании и женщинах.
— Мир сильно изменился, Джан, и я не могу сказать, что в лучшую сторону. Мы куда-то катимся, и катимся всё быстрее. Одиннадцатое сентября вообще похоронило мои надежды на то, что его можно спасти.
Всё идёт к чертям. Появился новый стиль жизни, и он мне сильно не нравится. В нём нет места куражу. Нет романтики. Почти не осталось шансов подняться из грязи на самый верх. Сегодняшний мир просто не даёт таких шансов. Это настоящая, технологически совершенная болотная жижа, скажу я тебе, возврат в Средневековье, в невежество, в мракобесие и прочие прелести, помноженные к тому же на ханжество и дидактику. Короче, скука и мерзость. И потом, я чувствую, что что-то идёт не так и вся эта махина скоро ухнет в бездну. Я ведь из тех чуваков, кто верит в мрачные прогнозы, хотя я не пессимист, а, наоборот, маниакальный оптимист. Да, кстати, не знаю, говорил ли тебе, но я начинаю масштабную реконструкцию бизнеса. Рассредоточу всё по разным направлениям и посмотрю, что из этого выйдет, ведь суть изменений не в потраченном времени, а в логике. Подчиняешь время логике — и оно начинает работать на тебя.
— Я не сомневаюсь в тебе, Стивви.
— Чёртов макаронник, ты всё ещё веришь в меня? — сказал Стив и, облокотившись о поручни, начал разглядывать убегавшие от яхты волны.
«Опять он в депрессии», — подумал Джанни, наблюдая участившуюся в последнее время картину. Его друг, застыв, глядит в одну точку, на его лице усталость, в глазах пустота. И, хотя сейчас глаза не видны за стёклами солнечных очков, Джанни хорошо знает, какое у них выражение.
— Стивви…
— Да?
— Слава богу, очнулся. Это невозможно терпеть. Надо что-то делать.
— Ты о чём?
— Я о тебе, парень. Я же вижу, ты не в ладах с собой.
— А как я могу быть в ладах с собой, Джан? Мне уже почти пятьдесят. Я достиг всего, чего хотел, у меня есть ты и мои парни, с ними бывает интересно, да, чёрт возьми, мне только с ними и бывает интересно. Я повидал весь мир, у меня верная жена, хоть и стерва, ещё и чокнулась совсем, занята всей этой хренью: ботоксы, подтяжки, наряды, показы, шопинг, йога целыми днями, подсчёт калорий, личный врач, личный диетолог, бесконечные таблетки и, конечно же, правильные тусовки. То в честь голодающих в очередной Африке, то для ветеранов, то для больных… Ещё у неё целая, мать его, череда психоаналитиков. А толку ноль. Какой была — такой и осталась. Но, чёрт возьми, это моя жена, и в ней всё-таки есть и всегда был стержень. К тому же она отлично справляется со всеми благотворительными программами корпорации, а это серьёзная нагрузка, которая под силу лишь умным и волевым людям. Мне приятно, что умным и волевым профи в моей империи оказалась моя собственная жена. Я даже не мог бы найти повода, чтобы её уволить, представляешь, ха-ха-ха! Да, о чём я говорил, напомни-ка мне, папочка?
— О том, что ты недоволен собой, сынок.
— Да, папочка. Я недоволен собой. Я достиг всего, и дальше — сплошной туман.
— У тебя есть твой любимый бизнес и твои хобби. Ты можешь заняться политикой. Можно пить антидепрессанты, в конце концов.
— Терпеть не могу политику. И потом, для этого есть Эндрю. Он всю жизнь занимался политикой, пусть занимается ею и дальше.
— Нет, ты не богатый американец. Никогда не видел богатого американца, который не желал бы заниматься политикой.
— Опять подкалываешь… Эх, Джан! Приближаются серьёзные времена. В мире накопилось слишком много денег, кризис неизбежен, и это уже ясно всем, кроме мудаков типа моего соседа Бенджи Фокса. И кризис похоронит этого самого Бенджи Фокса к чёртовой бабушке, а с ним и миллионы других. Но мне на это наплевать. Следом начнутся войны за ресурсы, да они уже идут, и это только начало, но мне наплевать и на это. Чёрт подери, глобализация лишила мир индивидуальности, и мне в этом обезличенном мире скучно!
— Можно уйти в наркотики, глушить виски или, наоборот, помешаться на здоровом образе жизни. У тебя есть остров, в конце концов.
— Остров не может заменить жизнь. И остальное не для меня. Помешаться на здоровье — это признать поражение. Так же и наркота. Если ты услышишь, что Стив Дженкинс стал глотать колёса или сидеть на всякой дряни, знай — он сломался.
— Кризис возраста, я полагаю. Я прав?
— Какая разница? Пусть это будет кризис. Мне от этого не легче.
— Займись альпинизмом, прыгай с парашютом, слетай в космос, помогай животным, сохраняй природу.
— Я не люблю лазить по горам, если это не военная операция, Джан, ты что, забыл? И я не желаю летать в космос. И, чёрт возьми, кто больше меня помогает животным?!
— Иди воевать.
— Чёрта с два! Я уже всё объездил, всё облазил, и пострелял вволю, и дрался врукопашную. Мне хватило.
— Заведи себе подружку, Стивви. Я тебе сколько раз предлагал, уже сам сбился со счёта. Юную и свежую, студентку какую-нибудь, а ещё лучше — модель. Подружка — это нечто новое. И не надо бояться огласки. Ты забываешь, что я рядом.
Джанни заметил, что на этот раз Стив не отмахивается от его слов, и продолжил:
— И чтобы ростом с тебя. Сама худющая, волосы до пояса, вместо бёдер кости, трогаешь такую за попку — и чувствуешь себя педиком.
Стив засмеялся, взъерошил по-прежнему густые волосы и сделал несколько спортивных махов руками. А когда заговорил, то Джанни сразу понял, что предложение насчёт подружки оказалось неудачным.
— Какая оригинальная идея, Джан, — насмешливо сказал Стив. — Я буду дарить ей цацки и возить на уикенд в какую-нибудь глухомань. А девушка будет нервничать. Она будет думать: «Куда он меня притащил? Что это за сраное ранчо? Здесь же на сотню миль вокруг ни одной живой души. А кому я покажу подаренный им браслет? Местным медведям?» И она будет права, Джан! Я не могу позволить себе романтическую связь. Мой удел — мексиканские шлюхи, которых ты возишь для меня сюда, на этот чёртов остров!
— Именно мексиканок здесь никогда не было, Стивви.
— Это почему? Некоторые из них такие красотки!
— Есть множество других стран, сынок, которые гораздо ближе географически.
Стив усмехнулся и внимательно посмотрел на друга.
— Ты не понимаешь меня, я же вижу. Ты не понимаешь, что мои амбиции не позволяют мне обманывать Маршу, детей и всех остальных там, в моей главной жизни. Я столько раз представлял себе, как заведу подружку. Не много продажных глупых девочек из бедных районов, а одну, постоянную, только мою.
Стив опёрся о блестевший на солнце поручень и жестом пригласил Джанни встать рядом. Джанни нехотя поднялся с шезлонга и подошёл к нему.
— Потерпи меня ещё немного, макаронник. Вот расскажу про девушку — и отпущу тебя.
— Я не устал.
— Отлично. Знаешь, я как себе представлял романтическую связь? Я познакомился с ней и сразу влюбился по уши. Моя девушка неутомима в постели и игрива, как ребёнок. Вечерами голая выскакивает на террасу прямо из моей спальни, становится у ограждения и в лучах вечернего солнца превращается в такой… тёмный силуэт, ну ты понял, когда лучи освещают сзади, будто её нарисовали. Представил?
— Да-да, — поспешно кивнул Джанни. Он действительно представил себе картину, описанную только что Стивом, и, увлечённый ею, не сразу отреагировал на вопрос.
— Она спрашивала бы меня, на кого похожа, когда стоит вот так, голая, на фоне охваченного закатом неба и погружающегося в воду солнца.
— Солнце в этих широтах заходит сразу, без подготовки, — некстати ввернул Джанни, но Стив не обратил внимания на его слова.
— «На египетскую жрицу», — сказал бы я ей, а она спросила бы в ответ, кем тогда был бы я.
— И кто же у нас ты?
— «Верховный жрец», — ответил бы я ей, а она сказала бы, что я не жрец, а Бог. Верховный Бог.
— «Сойдёт, — сказал бы я. — Пусть я буду Голый Верховный Бог Любви».
— Ты тоже будешь голый? — уточнил Джанни.
— И чтобы никаких поджатых губ в этой вечной, мать её, обиде на всё человечество, — не отвечая Джанни, заключил Стив и, отвернувшись, засмотрелся в пенную струю воды.
III

Переливчатый блеск океанской волны в игривых, слепящих даже сквозь тёмные стёкла очков солнечных лучах, мчащиеся рядом с кормой стремительные дельфины, гортанные крики альбатросов над головами, далёкие кучерявые силуэты белоснежных облаков и свежий океанский ветер, заставляющий воображение рисовать самые романтические картины.
— А-а-а-а-а-а! — кричит любимая во всю силу лёгких, распахивая себя навстречу брызгам волн, и звонко смеётся без причины.
Рвётся на свободу с покрытой золотистым загаром шейки шёлковый платок, летят по воздуху длинные светлые волосы, искрится радостью бытия ослепительная улыбка.
А он стоит у штурвала и ведёт к горизонту свою гоночную яхту. Оборачивается изредка назад, чтобы полюбоваться на любимую, выписывает вслед за дельфинами немыслимые пируэты в лазоревой воде, и им обоим так хорошо, что хочется умереть.
Как в кино, мать твою!
— Всё в порядке, Стивви? — услышал он, но ничего не сказал, лишь разочарованно махнул рукой и ушёл с палубы.
Мечты, мечты. И дело не в том, что их нельзя осуществить. Ещё как можно. Но их осуществление станет его поражением.
А разве Стив может допустить поражение?
О мой бог, Нет, конечно, нет.
Вы не дождётесь моего поражения, мистер Пол!

Аделита

I

Измученный надвигающимся беспамятством падре Мануэль в один не самый прекрасный день подумал, что больше не выдержит. Он заперся в своей келье и отказался вести службы, а не ленившейся ежедневно торчать за дверьми донье Кармеле объяснил своё затворничество тем, что желает очиститься. Когда же понял, что его объяснения не остановят донью Кармелу и она будет продолжать настаивать на лечении, заявил, что решил принять временный обет молчания, и попросил более его не беспокоить.
Донье Кармеле пришлось подчиниться и оставить его в покое. С того момента падре просто слёг на узкую жёсткую койку и посвятил всё ставшее необъятным свободное время прослушиванию своей погрязшей в склоках головы.
Ночами, как ни странно, становилось легче, и тогда он мог вставать и хотя бы молиться и изредка вкушать еду, которую по распоряжению вездесущей доньи Кармелы оставляли у порога кельи церковные служки.
Отсутствие падре вызывало бурю негодования в донье Кармелие и сильно смущало прихожан.
— Где это видано, чтобы неделями не выполнять своих обязанностей? — спрашивала она у мужа, когда провожала его утром на работу, и задавала ему тот же вопрос, когда он возвращался обратно.
— Прояви терпение, Кармела, — пытался отвлечь жену прокурор Лопес. — Падре Мануэль благочестив, даже избыточно благочестив. Надо будет подождать, пока он прервёт свой обет.
Но донья Кармелиа ждать не хотела, поскольку с болезнью падре Мануэля утратила терпеливые уши для своих словоизлияний и в её жизни образовалась пустота, которую совершенно нечем было заполнить. Так и не дождавшись изменений, она начала ходить с визитами к мэру Родригесу с целью выразить ему своё возмущение поведением падре, так что администрации мэрии пришлось выставлять наружу специального человека, в обязанности которого входило наблюдение за площадью перед мэрией с целью предотвращения появления нежеланной визитёрши, и даже платить ему за это деньги из муниципального бюджета.
Правда, причиной беспокойства мэра была не только настырность доньи Кармелиы. Молчание церкви, да ещё и в канун очередных выборов в республиканский парламент, грозило провалом избирательной кампании, и мэр Родригес в полной мере отдавал себе в этом отчёт.
В один из не по сезону жарких дней он вызвал Ньето и строго наказал расшибиться в лепёшку, но обеспечить город священником.
— Кстати, что там произошло с нашим падре? — поинтересовался он, прежде чем распрощался.
— Ему надо подлечиться, — лаконично сообщил Ньето.
— Вот и лечите! — раздражённо сказал мэр, а Ньето понял, что ему вновь придётся заниматься не своим делом.
Обмахиваясь фуражкой и чертыхаясь сквозь зубы, он покинул мэрию и уже на следующий день привёз в город нового священника — маленького степенного мужчину с узкими прорезями глаз и успевшими поседеть густыми волосами на приплюснутой голове. Звали священника падре Алваро. Под старой сутаной падре Алваро прятались небольшой возрастной живот, добрая душа и спокойный нрав, и больше всего на свете он не хотел покидать свой крохотный полунищий приход в одном из забытых всеми приграничных городков. Но отказать грозному начальнику полиции было ещё сложнее, чем воочию увидеть Пресвятую Деву и Падре Алваро пришлось подчиниться.
В церкви Ньето первым делом попросил его заглянуть в келью к падре Мануэлю, и падре Алваро бросился исполнять распоряжение. Вдвоём они дошли по узкому коридору до кельи падре Мануэля, и падре Алваро открыл скрипучую овальную дверь и заглянул в келью, но тут же отпрянул и закрыл дверь обратно.
— Там падре Мануэль, кажется, не в себе, — испуганно прошептал он, на что Ньето понимающе кивнул.
Что падре не в себе, Ньето понял ещё во время его визита по вопросу усыновления, поэтому совершенно не удивился услышанному. Он приказал падре Алваро молчать и безотлагательно приступить к новым обязанностям.
— У прихожан не должно быть поводов к недовольству. И желания вспоминать прежнего падре — тоже. Я ясно выразился? — наморщив круглый лоб, спросил он у священника.
— Более чем, сын мой, — спешно согласился падре Алваро и несколько раз на всякий случай осенил себя крестным знамением.
II

На самом деле в проблемах со священником Ньето был заинтересован ещё меньше мэра Родригеса.
Дело было в том, что Ньето завёл себе молоденькую любовницу и категорически не желал никаких перемен.
Молчаливой и диковатой девочке с выступавшими от худобы ключицами и ещё не успевшими налиться острыми холмиками грудей на вид никак нельзя было дать больше четырнадцати лет, хотя на самом деле стукнуло уже шестнадцать. Звали девочку, так же как и его жену, Долорес, и, чтобы не вздрагивать каждый раз, произнося её имя, Ньето назвал её Аделитой. А привлекла Долорес-Аделита внимание начальника полиции даже не тем, что была новенькой в одном из принадлежавших ему борделей, куда поступила неделю назад, а двумя неудавшимися попытками покончить с собой.
Мысль, что он спит с без пяти минут самоубийцей, сильно заводила Ньето, но он не учёл того, что может по-настоящему влюбиться. Когда же это случилось, ещё долго не верил, что подобное могло произойти именно с ним — старым и опытным волком.
Не раздумывая о причинах влюблённости, он снял у ветерана войны видавший виды дом на окраине города, забрал Аделиту из борделя, купил ей кучу аляповатого кружевного белья и разных ярких одёжек и надел на смуглую руку тонкий золотой браслет.
Поначалу он ждал, что страсть пройдёт, но быстро понял, что терпит поражение, а когда понял, то расслабился и с наслаждением закрутил самый сладкий роман в своей жизни, регулярно погружаясь в объятиях отрешённо отдававшейся ему Аделиты в замешанную на остром чувстве опасности и от этого ни с чем не сравнимую негу.
Опасность была не придуманной, а вполне настоящей. Жена Роберто Ньето, Долорес, славилась своей ревностью, к тому же имела очень влиятельных родственников в среде разбогатевших на наркобизнесе и торговле оружием сапатистов и как никто имела возможность доставить мужу кучу неприятностей самого жестокого свойства. О судьбе Аделиты в этом случае Ньето не пытался даже думать. Уж он-то отлично знал, как выглядят жертвы расправ в такой родной для него и одновременно такой чужой приграничной стороне.
С нахлынувшей любовью надо было что-то делать, и Ньето решил поговорить с Мигелем Фернандесом, поскольку жаждал совета или хотя бы поддержки знавшего толк в любовных перипетиях друга.
III

Они встретились подальше от лишних глаз и ушей, в небольшом баре, давно облюбованном Ньето для важных бесед. Бар обслуживал проезжавших мимо дальнобойщиков, и местные в нём почти не бывали не только потому, что сюда надо было добираться почти час, но и потому, что отлично знали, кого можно встретить сидящим в ближнем от входа углу. Мозолить же глаза начальнику полиции без особой надобности никому в городе не хотелось.
Они сидели в баре уже почти час. За стойкой возился толстый бармен, в старинном, словно сошедшем с ретрофотографий музыкальном автомате рыдали над несчастной любовью сладкоголосые марьячос, на полках позади бармена поблёскивал ряд початых бутылок, сквозь тусклые стёкла маленьких окон пыталось заглянуть внутрь любопытное солнце.
В противоположном от Ньето и Мигеля углу с бутылкой колы в руке и зубочисткой во рту пристроился мрачно-тоскливый Панчито.
Больше в баре никого не было. На улице тоже стояла тишина, прерываемая лишь изредка проносящимися мимо автомобилями.
Мигель пил тёмное пиво из высокого стакана с толстым двойным дном, вспыхивала в уголках пунцового рта перемещавшаяся в разные стороны сигара, щегольская рубаха с крепким стоячим воротником была явно специально расстёгнута на несколько пуговиц. На смуглой, ладно скроенной груди посверкивала толстая золотая цепь.
Ньето только что сообщил Мигелю, что завёл себе подружку, и с некоторой тревогой ждал ответа, понимая, что реакция друга на новость, скорее всего, будет резко отрицательной.
Так оно и оказалось.
— Нет, ты точно сбрендил, Робиньо, — хлопнул рукой по столу Мигель. — У нас с тобой куча дел, которые не принято называть легитимными, и осторожность надо соблюдать в первую очередь из-за дона Ласерды. Многие, в том числе и он, чего тут греха таить, только и ждут нашего промаха, чтобы сожрать нас. И потом, ты же знаешь эту крысу, мэра Родригеса. Он тут же сдаст нас со всеми потрохами.
Ньето промолчал.
— Понюхал… — Мигель запнулся, так как хотел сказать грубое слово, но что-то во взгляде Ньето остановило его.
— Увлёкся девчонкой, — поправил он самого себя, — с кем не бывает? Но чтобы снять ей жильё, да ещё в том же городе, где живёшь сам? Нет, ты точно сбрендил, дружище!
— Я осторожен, Мигелито, — сказал Ньето, скорее, для того, чтобы хоть что-то сказать в ответ.
Мигель отмахнулся.
— Ерунда. Ты обязательно потеряешь бдительность, рано или поздно. Это неизбежно. Любой чувак, заведя роман на стороне, рано или поздно теряет контроль над ситуацией. Потеря бдительности и есть плата за полученное удовольствие. В этой жизни, Робиньо, за всё приходится платить. Так уж устроен мир, и не надейся, что тебе повезёт больше других.
Он отпил порядочный глоток пива и выжидательно взглянул на собеседника.
— Не могу, — лаконично сказал Ньето.
— Да люби ты эту девчонку сколько влезет, — развёл руками Мигель. — В конце концов, рискуешь ведь ты, а не я. Это у тебя, а не у меня ревнивая супруга, и это ты, а не я хожу по лезвию бритвы. Тебе и карты в руки. Но я предупредил.
— Я знал, что ты не станешь меня поддерживать, — философски заметил Ньето.
— С другой стороны, кто может разболтать? — продолжал рассуждать Мигель. — В городе таких людей нет, в районе — тоже. Ну разве что служанки увидят, или в баре будут языками чесать местные пьянчужки.
— А вот сейчас я слышу то, что хотел, — усмехнулся Ньето.
Мигель вновь развёл руками, всем своим видом демонстрируя собеседнику решимость поддержать его в случае непредвиденных осложнений, затем пыхнул сигарой и, заговорщически подмигнув, спросил:
— Расскажешь о ней?
— С ума по ней схожу, Мигелито, — скорее пожаловался, нежели высказал восторг Ньето. — Не могу работать, спать, не хочу есть, а только её хочу. Каждую минуту хочу. Сколько я их видел — не пересчитать, а вот чтобы так зацепило — такое со мной впервые, клянусь всеми святыми.
На лице Мигеля появилась влажная ухмылка знатока, знакомого с обсуждаемой темой не понаслышке. Он отпил ещё пива, пыхнул сигарой и, перегнувшись через стол в сторону Ньето, тихо спросил:
— Что, сладкая у неё розочка?
— Сладкая, Мигелито, сладкая, умираю просто от удовольствия, когда…
— Когда что?
— Когда ныряю туда, — с трудом выговорил Ньето и покраснел так, будто налился кровью до краёв, и показалось, что она вот-вот польётся у него отовсюду, откуда можно — из ушей, рта, ноздрей…
— Чёрт! У меня эрекция! — возмущённо заявил он под хохот Мигеля.
— А мне, Роберто, неинтересно вот это всё у баб, — вдоволь отсмеявшись, поделился Мигель. — Я их только шпилить люблю. Даже самому противно, ну хоть раз захотел бы потрогать или приласкать. Или подарить ей что-нибудь, в конце концов. Но нет. Мне — лишь бы дырка была, чтобы засунуть. И где она — впереди или сзади, мне по барабану.
Он мотнул головой и, просунув под стол руку, потеребил напрягшийся от произнесённых слов пенис.
— Господь знал, что меня нельзя девчонкой рожать, — добавил он и засмеялся.
Ньето лишь вежливо улыбнулся. Его мысли были далеки от смачных признаний Мигеля. Что совет прекращать возню с девчонкой был единственно разумным, Ньето знал и сам. Встреча была лишь поводом излить душу и, кто знает, может, всё-таки услышать дельный совет.
Вскоре разговор перескочил на отвлечённые темы, обычно предшествующие завершению беседы. Прекратив возиться, вышел в зал бармен, сменил пластинку в музыкальном автомате, и в зазвучавшей песне Ньето узнал Paloma blanca, старую, заезженную, почти попсовую, но бесконечно им любимую.
Он закрыл глаза и представил Аделиту в ярко-красных кружевных трусиках.
«Как ты красива, моя маленькая Аделита! Тебя зовут иначе, я знаю, но для меня ты всегда будешь маленькой Аделитой с тоскливым собачьим взглядом. Ты умеешь радоваться? Нет, не умеешь. И мне нравится видеть тоску в твоих глазах. Она заводит меня. Тоскуй, Аделита. Ньето нравится, когда тебе грустно».
Он так и остался бы сидеть с закрытыми глазами, но Мигель не дал ему возможности расслабиться.
— Мне пора, Робиньо, — сказал он, тронув Ньето за рукав.
Ньето тут же открыл глаза, поднялся из-за стола и стал прощаться.
— Послушай моего совета Робиньо, — вставая вслед за ним, сказал Мигель. — Если девчонка ещё не командует тобой полностью, перевези её в соседний посёлок, а лучше в лес, ближе к горам. А если командует — тогда в лес не поедет, это точно, но из города её убирай. Нет такой тайны, которая не открывается, да и мы с тобой всегда успеем поссориться с сильными мира сего. Не так ли, чико?
И со словами: «Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо!» — он дружески похлопал Ньето по плечу, отодвинул мешавший стул и вперевалочку пошёл к выходу.
Выплюнув на пол изжёванную зубочистку, следом за ним направился Панчито.
Ньето взглянул на него, но Панчито отвёл глаза.
«Чёртов педик, мать твою!» — с неожиданной агрессивностью подумал Ньето и не стал выходить из бара, а задержался, якобы желая попрощаться с барменом, а на самом деле чтобы дать возможность Мигелю отъехать. Перекинувшись ничего не значащими фразами с барменом, дождался шума отъезжающей машины и тоже направился к выходу, но, когда был уже на пороге, вдруг испытал необычное и по-настоящему шокировавшее его ощущение.
Ньето вдруг показалось, что время остановилось и всё происходящее с ним уже когда-то произошло, а он находится в роли зрителя и смотрит на себя со стороны.
Оцепенение прошло, не продержавшись и нескольких секунд, и, махнув бармену рукой, Ньето вышел на свежий воздух, где ожидал его один из телохранителей. На воздухе стало легче дышать, но ещё долго внутри жило и никак не хотело исчезать чувство, будто он приоткрыл завесу времён, заглянул внутрь и увидел не только всю мимолётность и ничтожность существования его лично и всего окружающего мира, но и всё прошлое этого мира, и его настоящее, и его будущее.
— Чёрт, что за дела! — сплюнул он, удаляясь в сторону армейского джипа, за рулём которого коротали время в ожидании шефа вооружённые до зубов охранники.

Джанни

I

Джанни не любил званых вечеров и с удовольствием не посещал бы ни одного мероприятия, на котором собирается более трёх человек, если бы Стив не заявил когда-то, что его успех целиком зависит от того, насколько много Джанни присутствует в его жизни. Джанни усмехнулся тогда шутке Стива, но возражать не стал, поскольку верил, что что-то значит для него. С годами уверенности не то чтобы стало меньше, но Джанни стал чувствовать и понимать, что Стив отдалился от него. И отдалился не потому, что перестал верить в его счастливую звезду, а просто потому, что жизнь брала своё.
Джанни не видел в естественном ходе жизни ни невыносимых противоречий, ни нарушения взаимных обязательств, тем более что они со Стивом давно выполнили их друг перед другом. Он отдавал себе отчёт в том, что они оба по-настоящему повзрослели, или, как говорил Стив, «выросли из коротких штанишек». Джанни не был уверен, что выражение о коротких штанишках принадлежит самому Стиву, но искать первоисточник было лень; в любом случае он не видел причин его оспоривать. Они отдалились друг от друга, и это нормально, поскольку они всё равно близки друг с другом, просто на другом уровне. К тому же годы изменили обоих. Прибавили жёсткости Джанни и сделали более высокомерным Стива, хотя внешне он старался не проявлять своей всё возраставшей убеждённости в собственной избранности. Тем не менее убеждённость не только была, но и всё чаще проявлялась в его нетерпимости к чужому мнению, в том числе и к мнению Джанни, которым ранее Стив дорожил как никаким другим.
Не то чтобы изменения в Стиве сильно напрягали Джанни, нет. Тем не менее он свёл общение с ним к телефонным разговорам, редким встречам на нейтральной территории и по-прежнему регулярным, хоть и редким поездкам на остров, где оба забывали об изменениях в отношениях и, что называется, отрывались по полной.
Периодически Стив приглашал друга на очередное семейное мероприятие, и Джанни вынужден был ходить в гости в его семью. И если в прежние годы посредством его присутствия Стив напоминал семье Маклинни, кто подлинный хозяин в доме, то с годами потребность в напоминании прошла, но привычка видеть Джанни рядом на семейных торжествах осталась, и Стив не отступал от неё, хотя знал, что Джанни не любит к нему ходить, и знал почему.
Дело было в том, что Марша возненавидела Джанни со дня знакомства и никогда не считала нужным скрывать своего отношения к нему. Невзлюбили Джанни и её родители — Эндрю и Лиз, а семейная неприязнь с годами предсказуемо передалась и детям. Особенно старалась Мелисса. Смесь отцовского темперамента с материнским упрямством наградила её убойным характером, и Мелисса демонстрировала его окружающему миру с той же почти неприличной щедростью, с какой заявлял о себе её отец. Она даже не считала нужным надевать маску вежливости, как это делала её мать, и не только еле здоровалась с Джанни при встречах, но и никогда не забывала вкладывать в приветственную улыбку едва уловимое презрение.
Поначалу Джанни отвечал Марше и её детям взаимностью, но с годами научился абстрагироваться от неприятных эмоций и во время ставших совсем уже редкими встреч просто игнорировал и ледяное презрение матери и дочери, и равнодушие Теда, и преувеличенно-отстранённую любезность Лиз и Эндрю. К тому же Мелисса нравилась ему. Джанни считал дочь Стива красавицей, и восхищение ею служило для него своего рода катализатором его бесконечного терпения. Она и вправду была очень хороша собой: высокая, даже чуть долговязая, с тёмно-рыжими, пышными от природы волосами, ожидаемо лучистыми золотистыми глазами и тонкой белой кожей. Дочь Стива покоряла с первого взгляда, и Джанни понимал почему.
— Будь Молли поласковее, я бы не устоял, — мог сказать он Стиву, когда пребывал в благодушном настроении.
— Ты в роли моего зятя? Ну-ну, — усмехался в ответ Стив, и нельзя было понять, чего было больше в его усмешке — сарказма или признания гипотетической возможности подобного союза.
II

Светловолосый крепыш Тед, похожий на своего деда Эндрю чертами лица и общим обликом, был проще сестры как внешне, так и по живости ума и, в отличие от неё, производил впечатление добродушного и одновременно равнодушного ко всему человека. Джанни всегда облегчённо вздыхал про себя, когда во время очередного визита поначалу сталкивался с ним, а не с Мелиссой или с её матерью. Но даже вроде добродушно-равнодушный ко всему Тед старался поскорее исчезнуть из его поля зрения после взаимных приветствий и ни разу за все годы не перекинулся с ним и парой фраз.
— Когда ты избавишь меня от голгофы приёмов и званых ужинов в семье Дженкинс-Маклинни? — не выдержал Джанни как-то раз, после особенно неудачного визита.
— Когда они полюбят тебя.
— Ты думаешь, подобное возможно?
— Неважно, что я думаю. Важно, что я так хочу.
— Стив…
— Всё. Мы не обсуждаем это.
Из-за неудавшихся отношений с семьёй Стива Джанни было неуютно и в его выстроенном в классическом стиле и набитом антиквариатом особняке. Дом Стива казался ему слишком большим и излишне нарочитым и утомлял своей избыточностью, а в плавно переходившем в лес парке можно было легко заблудиться, и эта типичная для богатых поместий традиция почему-то раздражала Джанни не меньше, а может, даже больше, чем переполненные сокровищами внутренние покои, высокомерная Марша, презрительная Мелисса и равнодушный Тед.
Сам Джанни предпочитал гораздо более скромную жизнь. Но не потому, что стал скорее вынужденно, чем добровольно зарабатывать, когда возглавил агентство, а до этого многие годы просто жил на деньги Стива в небольших квартирках в Ист-Сайде и Гринвич-Виллидже. Джанни в принципе не была нужна та доказательная избыточность, к которой всю жизнь стремился Стив, хотя он ценил тягу друга к комфорту и изысканности и восхищался его сдобренным интеллектом богатством. Возможно, поэтому, когда деньги, от которых он чуть ли не бежал, всё-таки настигли его, он искал дом, в котором Стив предложил ему обосноваться навсегда, долго и нехотя, затем так же долго и тщательно обживал его.
— Немец. Я же говорю — чистый немец, хоть и макаронник, — смеялся Стив над его привычками.
Удалённый от городской суеты дом, который Джанни согласился признать своим постоянным жилищем, был в часе езды от Нью-Йорка, если двигаться в направлении Вудстока. Выстроенное ещё в конце пятидесятых годов двухэтажное здание с гостиной, студией-кухней и тремя спальнями стояло в центре просторной, отвоёванной у леса лужайки в окружении молчаливых елей, громадных старых лиственниц и широких лесных тропинок, по которым можно было гулять сколько угодно в любое время года. Его немного переделали, чтобы внести созвучные новому времени изменения, и с тех пор не стало для Джанни места лучше, чем там, ведь в душе он так и остался искателем высших сфер на загаженных отбросами берегах священного Ганга.
В еде Джанни тоже не стал менять своих привычек. Он по-прежнему отдавал предпочтение европейской, точнее, итальянской кухне — кухне предков, за что ещё в детстве был неоднократно бит доном Паоло.
— Итальянская еда не подходит нам, калифорнийским Альдони, — говорил дон Паоло, пока очередной костолом драл по заднице маленького Джанни. — Итальянская еда открывает доступ к мозгам дурной крови и делает их похожими на ризотто. Ешь местную пищу, сынок, и она приведёт тебя к истине гораздо быстрее розог. И не слушай свою маму, а слушай меня, сынок, так-то вернее будет.
Джанни молча плакал от боли и страха и так и не понял, почему еда может сделать мозги похожими на ризотто. Может, дело вовсе не в ней, а просто мама Франческа вкусно готовит? А потом любит смотреть, как он ест приготовленные ею блюда?
Вкусно готовит на все времена.
Так-то.

Исабель
I

Инес отравила Тересу вскоре после праздника.
Поначалу она съездила в город, где знакомый провизор ловко положил под пакетик с лечебными леденцами пару упаковок с запрещёнными к свободной продаже таблетками, а вечером, покусывая губы от нетерпения, долго толкла их в ступке в своей спальне, только включила погромче звук в телевизоре, чтобы никто, не приведи Господь, не услышал глухих ударов пестика о каменное днище.
Рецепт яда для Тересы был простой. Надо смешать необходимые ингредиенты, каждый из которых по отдельности не опасен для жизни, но в соединении с извлечённым из потайного уголка и истолчённым в пыль сушёным корнем убивает медленно и наповал.
Через сутки снадобье было готово, и Инес осталось решить сущую безделицу — когда и как отравить ненавистную соперницу?
Она долго думала. Вспоминала детство. Плясал в воспоминаниях огонь в очаге хибары, стоявшей на окраине села, неподалёку от отцовского имения.
Маленькая Инес сидит на корточках возле Исабель. Инес бегает к этой старой женщине за снадобьем от ломоты в ногах, чтобы бабка Анхелика смогла избавить себя и окружающих от бессонных, наполненных стонами ночей. Никаких иных лекарств бабка не признаёт, ложиться в больницу отказывается и верит лишь Исабель. Обезболивания индейским снадобьем хватает на несколько часов, но и этого достаточно, чтобы провести спокойную ночь, ведь боли терзают так, что жить не хочется вовсе.
Когда снадобья нет, старая Анхелика воет всю ночь, как волчица, и, чтобы избежать этого, Инес бегает каждый вечер на окраину села. Исабель выдаёт порцию ровно на ночь. Говорит, что, если увеличить дозу, снадобье перестанет действовать.
Бежать страшно, в руках только фонарь, и, хотя дорогу Инес знает наизусть, в темноте окружающий мир оживает и обретает невероятные очертания.
«Нельзя бояться. Если будешь бояться, не сможешь бегать за снадобьем. Не будет его — не будет спокойной ночи. Нет, бояться нельзя», — шепчет Инес, освещая фонарём пляшущую в луче света дорогу.
Привычным жестом просовывая руку в прорезь жидкой изгороди, она нащупывает небольшую щеколду и тихо проскальзывает внутрь.
Приветственно машет хвостом чёрный лохматый пёс.
Инесита своя здесь.
Слушать Исабель и трудно, и интересно. Почти беззубый рот при разговоре немилосердно шамкает, и приходится напрягать слух, чтобы понять, что она говорит. Зато Исабель знает обо всём на свете. Про бога, в которого истово верует, ежеминутно прикладывая к морщинистым губам большой нательный крест, и про индейцев, к одному из племени которых она принадлежит по отцовской линии. Знает всё про окружающий пейзаж и рассказывает смешные истории о растущих в пустыне кактусах. Иногда истории совсем не смешные и вовсе не о кактусах, и тогда Инес боится ещё больше, но остановить Исабель невозможно, она не слушает, точнее, не желает слушать никого, кроме себя, и любит поговорить независимо от того, есть ли у неё аудитория.
— Главное — иметь хорошо просушенные корни. Остальное продаётся в любой аптеке, — шамкает Исабель, прожёвывая каждое произнесённое слово.
Разговор о яде возник не случайно. В один из визитов Инес попросила у Исабель рецепт, чтобы отравить старую собаку, жившую на задворках поместья. Собака никому не мешала, кроме неё. Инес злилась, когда слышала надтреснутый глухой лай, и возмущалась, повышая голос, чтобы слышал отец, как правило, защищавший пса.
Лёжа в темноте бессонной ночи, Инес вспоминала удивившую её реакцию Исабель на косноязычно изложенную просьбу. Та будто обрадовалась и сразу выдала подробнейший рецепт.
— Смотри не забудь рассказать, как он подействовал, — отдавая Инес два расшитых вручную мешочка, добавила она и дала разъяснение: — В том, что с тёмно-красной вышивкой, снадобье для сеньоры Анхелики, в другом — «заготовка». Не перепутай, а то к праотцам отправится совсем не твоя собака, х-хи-хи-хи.
Она так и называла высушенные корни. «Заготовка».
В первую же поездку в город Инес заявила матери, что мается животом и ей надо кое-чего прикупить, и заскочила в аптеку за лекарством. А вечером того же дня приготовила отраву и, забыв о псе, несколько дней тихо травила бабку Анхелику.
— Тот, кого ты хочешь отправить туда, откуда не возвращаются, должен получать зелье мелкими порциями в течение нескольких дней, иначе окружающие начнут задавать вопросы: отчего это вдруг человек отдал богу душу? — учила её Исабель. — Не забывай, у людей нюх на грех развит очень сильно. Почище, чем у животных на еду. Люди и есть самые чуткие животные. Их не обманешь просто так. Запомни это на всю жизнь, хотя… не знаю, не знаю. Не очень-то ты умом богата, вот ведь в чём загвоздка…
Инес поступила так, как учила её Исабель. Сыпала порошковую пыль в кружку с любимым бабкой Анхеликой мятным чаем в течение пяти дней. Немного, совсем чуть-чуть.
Вспоминала пространные монологи Исабель. Их стало больше после того, как Инес взяла у неё отраву.
— Людей не травят по доброте душевной, а значит, надобно скрыть своё деяние. Господь знает, что ты совершаешь грех, но может и простит тебя, если твой грех направлен во благо. Он милостив, конечно, но не всегда. Вот убийства из-за несчастной любви точно не прощает. Знаю, что говорю, есть у меня примеры по жизни. И насильственной смерти младенцев не прощает. Нельзя убивать уже родившееся дитя. Если ему суждено умереть, его убьёт сама жизнь. В церкви говорят, что и неродившихся младенцев убивать грех. Им видней, они учёные люди. А у меня с Господом свои отношения, и я знаю, что он с меня не спросит. Он уже сделал свой выбор. Всех моих детей забрал к себе. И тех, кто родился, и тех, кто не успел. Что он может с меня спросить? Жизнь? Да разве это жизнь? Так, одно существование.
II

Смерть бабки Анхелики даже озадачила Инес степенью лёгкости, с какой к ней, такой маленькой, перешла власть над чужой жизнью. Звучала прощальная речь местного падре, в церкви было жарко, а мысли о содеянном помогали бороться с коварной, некстати подползавшей дремотой.
«А ты не так уж и всесилен, — усмехаясь обращалась Инес к богу, изо всех сил вглядываясь в утопавшее в пышных складках атласного наполнителя восковое личико покойницы. — Ты даже не пытался мне помешать. Знал, наверное, что не сможешь».
Инес обращалась к богу почти панибратски, как к единомышленнику, заключившему с ней пари, которое она выиграла. Она так спешила поделиться своим открытием с Исабель, что даже не пошла со всеми хоронить бабку, прикинувшись больной. И, когда все ушли на кладбище, прибежала к Исабель по непривычно светлому и от этого будто изменившему свои очертания маршруту.
— Нет его, а ты говорила, что есть! — выпалила она с порога.
— Никогда не думай, что решаешь что-то сама, — сказала ей тогда Исабель. — Ничего ты не решаешь. Ничего не происходит по нашей воле. Только по Его.
И сразу пресекла робкую попытку возразить ей:
— Он испытывал тебя и запомнил твоё деяние. И обязательно заставит заплатить. Не сейчас. Может быть… когда-нибудь… Может, при жизни, а может, и после твоей смерти.
— Как это — после смерти? — не могла понять Инесита.
— Да очень просто. Будут платить твои дети. Или внуки. Он мстителен. Но нетороплив.
И, поманив по привычке Инес к себе, заговорила тихо, будто боялась, что их подслушают:
— Святые отцы твердят, что Господь милостив, и я повторяю это вслед за ними. Но на самом деле Он совсем не милостив, скорее, жесток, хе-хе… И ещё ревнив. Внимательно следит за нами, ведёт счёт молитвам, пьёт наш страх, как воду. Будешь почтительна к Нему — кто знает, может, Он отложит свою месть. Или перекинет её с тебя на твоих детей.
Исабель захихикала, а потом и вовсе засмеялась дребезжащим голосом. По-молодому задорно блеснули слезящиеся раскосые глаза.
— Будут отдуваться за твои грешки, хе-хе-хе, — шептала она, садясь в старое, обитое выцветшим плюшем кресло.
В ушах Инес долго звучал надтреснутый смех старой Исабель. Мелькали картинки с похорон, быстро сменяли друг друга, как слайды: вот одна картинка, тут же другая. Это гроб, он маленький и из красного дерева, в нём лежит тело. А это мать. На ней чёрная шляпа, её глаза сухи, в них нет и никогда не было слёз. Мать никого не любит — не потому, что не хочет, а потому, что не умеет. Неужели Инес похожа на неё, как говорила, пока была жива, бабка Анхелика? Вот картинка духоты. Влажные лица, судорожные обмахивания веерами, мужчины вытирают платками запотевшие шеи.
А здесь домик Исабель.
Он сгорел вскоре. Сгорел вместе с ней, и никто не знал почему.
Она вспомнит об Исабель, когда уйдут сыновья — уйдут вместе, в один страшный для неё день.
Что может остановить после такой потери?
Смерть Тересы?
Боже мой, это же всего лишь смерть. Ещё одна в череде других.
III

Тереса держала небольшой кувшинчик возле кровати, ежедневно наливала в него свежеприготовленный чай и пила его мелкими глотками в течение ночи.
И днём тоже пила.
И много воды тоже пила.
Врачи обязательно объяснили бы причину жажды, терзавшей Тересу в последнее время, посадили бы её на жёсткую диету, наказали бы сбросить вес, не есть сладкого и не злоупотреблять мучным. Но Тереса сроду не признавала врачей и продолжала пить чай и воду на удивление Сэльме.
— Это же бессонница так разовьётся обязательно, — рассуждала Сэльма.
— Я и так почти не сплю, — отвечала Тереса. — Думаю о Мигелито всё время. Как он дальше будет жить, что с ним делать? Ему же учиться надо, да и вообще. Я-то уже старая и чувствую себя плохо. Слабость одолела, Сэльма. Всё время слабость.
Майкл старался не оставлять Тересу одну. Он видел, что она плохо выглядит, резко постарела и быстро стала уставать, и, чтобы остаться с ней, даже стал прятаться от Гонсало, когда тот, по своему обыкновению, звал его в город.
Разговоров о будущем, которые пыталась вести с ним Тереса, Майкл не любил, и причина его нелюбви была простой. Он не знал, как будет жить дальше. Стать таким, как Гонсало или Хуан, он категорически не хотел, Хесус вообще был не в счёт. Разве что Мигель Фернандес привлекал исходившей от него уверенной силой, но он очень не нравился Тересе, и это настораживало Майкла. Был ещё водила из той, прошлой жизни, но Майкл понятия не имел, как его найти.
Других примеров для подражания он не знал.
Как известно, лучший способ избежать неприятных мыслей — не думать, и Майкл охотно хватался за этот подлый в своей конъюнктурной простоте приём. Мог, например, свалить на пол блюдо с подготовленной к варке фасолью и вместе со всеми делать вид, что подбирает рассыпавшиеся бобы.
Или дерзил не по-детски, уводя разговор в русло нравоучений.
— Да куда он денется! — говорила Тереса Сэльме. — Я же не ты, чтобы всё пустить на самотёк!
IV

Кувшин с чаем стоял в спальне Тересиы всегда на одном месте, на комоде, накрытый накрахмаленной кружевной салфеткой. Зайти в комнату незаметно, чтобы подсыпать в него порошок, было проще простого. Зная, что перед сном Тереса обязательно наносит визит Майклу, Инес выжидала момент и, прошмыгнув в опустевшее помещение, добавляла в чай очередную порцию зелья.
Неизбежная гибель ненавистной соперницы сильно возбуждала Инес, и она выскакивала во двор, чтобы успокоиться. Ходила быстрым, почти переходящим в бег шагом вокруг дома, заглядывала в окна, могла и в сад убежать. Когда успокаивалась окончательно, возвращалась, мышью проскальзывала в приоткрытую дверь и уходила к себе, где тут же засыпала крепко, без сновидений, до самого утра, ведь крепкий сон с некоторых пор вновь вернулся к ней.
Вскоре к уже привычной слабости Тересы добавились новые симптомы, грозные и неуправляемые.
И нет чтобы обратиться к врачу, как предлагал Майкл. Она лишь отмахнулась в ответ.
Тереса всегда была упрямой. И тогда, когда решила не учиться, а стала сиделкой отцу и матери, и когда её звали замуж, а она не пошла, и когда заявила, что все доктора — шарлатаны и неучи, потому что залечили до смерти её родителей, а надо было лечиться народными средствами. И сейчас она ждала неизвестно чего и всё надеялась, что сможет излечиться самостоятельно, с помощью проверенных временем рецептов.
Немного помогало успокаивающее снадобье, и то потому, что Сэльма стала добавлять в него дурманящего гриба. Гриб действовал на Тересу, как лекарство, он и был лекарством, если знать, как и сколько сушёной субстанции добавлять в изначальное снадобье. Сэльма знала, её ещё давно научила старинному рецепту сама Тереса. Правда, гриб приходилось прятать от Хесуса, ведь он ел его просто, как едят хлеб, а наевшись, запрокидывая вверх маленькое морщинистое лицо и беспрерывно хохотал, щедро демонстрируя миру чёрные зубы.
V

Тереса сдавала так быстро, что даже не успевала осознать происходящее. И ещё ей было обидно. И не столько оттого, что она скоро умрёт. Ей было обидно умирать именно так. Унизительно и мучительно больно.
Для Тересы тема смерти всегда была важной. Уважение шло из детства, факт смерти воспринимался как ниспосланное с небес испытание, и пройти его надо было достойно, не унижая себя и окружающих некрасивым зрелищем расставания. Тереса ежегодно посвящала Santa Muerte новые бусы и даже заказала ретабло с посвящением, на котором попросила изобразить свою умирающую бабушку и написать строки из стихотворения, автора которого не знала, а просто услышала по телевизору и успела записать пару строк.
Она много раз представляла себе, как будет умирать: лёжа в постели, в украшенном кружевами чепце, окружённая плачущими Гонсало и служанками. Именно так, торжественно-красиво, с протянутой в немом вопросе старческой рукой умирала когда-то та самая бабушка, которой было посвящено ретабло. Видение смерти в чепце с кружевами было близко Тересе, оно ласкало её воображение своей возвышенной печалью и настроением светлой грусти, ей нравилось жить с сознанием некоего долга, исполнив который, она заслуженно получит красивую и полную тихой печали кончину.
«Я знаю, почему ты мучаешь меня, — мысленно обращалась она к богу. — Ты заставляешь меня платить за излишнюю дерзость. Ведь я представляла себя на троне, вот как английская королева в тот момент, когда она читает речь в огромной короне и длинном, подбитом белоснежным мехом плаще. Показывали по телевизору сколько раз, ты помнишь?»
Тереса теряла мысль, не находила её и вновь и вновь возвращалась к мысли о некой вине, которой на самом деле не было. Затем теряла и эту мысль.
Если сопровождает чувство вины перед богом, пусть внушённое в детстве родителями или приобретённое в ходе жизни, то Он и спросит по всей строгости.
Не стоит принимать за подлинные грехи свои мелкие ошибки. Если тебе всё равно, за что просить прощения, то Ему и подавно. А вот сказать спасибо не помешает. Даже если не веришь в него. Ведь доброе слово не может быть лишним.
Кто сказал ей об этом? Может быть, мать в том странном сне, когда она пришла, чтобы сообщить Тересе, что та скоро умрёт, так как некому смотреть за Мигелито там, на небесах? И откуда её мать узнала про Мигелито? И значит ли это, что Мигелито тоже умрёт? Нет, нет… О чём это я говорила… Не помню… Где вода? Дайте воды…
VI

В дни болезни Тересы Гонсало предпочёл заливать тревогу за неё мескалем или текилой — всё равно чем, лишь бы самогон был под рукой. Он целыми днями либо слонялся между своей комнатой и находившимся в конце коридора туалетом, либо заглядывал в подсобку к Хуану, где они напивались уже вдвоём. Напившись, Хуан горланил хриплым голосом свои песни, а Гонсало мрачно слушал его, свесив на грудь тяжёлую голову.
Он сильно страдал, но изменить или устранить источник страданий каким-либо известным или неизвестным способом не пытался даже теоретически. Мысль об инициативе в делах, в которых нельзя было выступить в ореоле героя, не посещала Гонсало с детства и тем более не приходила в голову сейчас. Слушать же просьбы Майкла вызвать неотложку или отвезти Тересу в больницу он не желал вовсе.
— Если мамите понадобится к врачу, она сама скажет, — отмахивался он от Майкла. — Не лезь ко мне, пацан, не видишь — душа горит. Иди, иди…
И Майклу ничего не оставалось, как молча смотреть, как умирает Тереса.
Лицо у него вытянулось, щёки впали, под глазами легли тёмные круги, отчего со стороны казалось, что он ходит с закрытыми глазами. И без того не большой любитель поесть, он вспоминал о еде, только когда начинал падать от голода.
— Ох, ну прямо душу рвёт, нет сил смотреть, как Мигелито страдает, — говорила сердобольная Сэльма Лусиане, с которой сблизилась в период болезни Тересы. — Он настоящий кабальеро, не то что мои оболтусы. Тереса умрёт, а ему что делать? Пропадёт ведь… Жалко его…
Гуаделупе тоже навещала Тересу, но в одиночку. Выждав, когда Сэльма и Лусиана уйдут, тихо проскальзывала в комнату, внимательно разглядывала больную, пробовала разговорить молчавшего Майкла. Затем бежала к Инес, чтобы в мельчайших подробностях донести об увиденном, и, довольная, прятала во внутренний карман деньги, которыми Инес покупала её расположение.
Она как-то похвасталась своим умением подработать перед Хуаном, но в ответ получила неожиданный нагоняй.
— А ты та ещё сука, — сказал Хуан, когда выгонял Гуаделупе из подсобки. — Я брошу тебя, сука! Вали отсюда, пока цела!
Майкл старался не выходить из комнаты Тересы без надобности. Ему было сложно видеть всех их каждый день, таких здоровых, таких беспечных — выпивающего Хуана, эгоистичного Хесуса и тем более Инес и Гуаделупе. Даже участливое отношение Сэльмы и Лусианы раздражало его своей очевидной невежественной беспомощностью.
Но хуже всех складывались его отношения с Гонсало. И не только потому, что Майкл считал его виновным в том, что Тересу до сих пор не показали докторам. Он не мог простить Гонсало, что тот накричал на него, когда Майкл самостоятельно вызвал неотложную помощь и потребовал у явно находившегося в состоянии наркотического опьянения доктора забрать Тересу. Гонсало тогда дал доктору денег и отправил обратно, а затем в грубой форме напомнил Майклу, что в этом «чёртовом поместье» хозяин пока что он, он и будет принимать решения.
К тому же из-за беспробудного пьянства Гонсало стал агрессивен. Мог схватить Майкла в охапку и прижать к себе, не заботясь о том, что способен ненароком задушить его. И всё это для того, чтобы во всю глотку выкрикивать угрозы воображаемым врагам, среди которых чаще всего слышалось имя Мигеля Фернандеса.
— Я тебе покажу, как тут командовать, паршивый шакал! Думаешь, не знаю, о чём ты мечтаешь? — кричал Гонсало. — Ты у меня поглядишь, сын шлюхи, что такое отнимать у меня моего мальчика! Зарежу сукиного сына вот этим самым ножом!
Гонсало доставал остро наточенный нож из висевших под брюхом ножен и начинал размахивать им во все стороны, и испуганный Майкл просто закрывал глаза, чтобы не видеть, как летает перед носом блестящая сталь.
Гонсалито! Зачем ты так? Очнись, Гонсалито…

Ссора

I

Джанни приехал в загородный дом Стива на очередной день рождения Марши, который по семейной традиции проходил на свежем воздухе.
В невесомой кашемировой двойке нежнейшего салатового оттенка и светлых шёлковых брюках в еле заметную зелёную полоску, Марша со сдержанной элегантностью принимала многочисленных гостей, и ни один человек на свете не догадался бы, что она была вне себя.
«Полный провал, — радостно улыбаясь гостям, думала она. — Стив в очередной раз победил тебя».
Марше было от чего расстраиваться. Накануне они со Стивом сильно поссорились, и в самый разгар ссоры — а она вновь обвинила Стива в изменах — она дала ему пощёчину.
Изменяет ли он ей на самом деле, Марша не знала, хотя недельные отъезды куда-то на юг, если судить по тому, каким Стив возвращался оттуда — весёлым, оживлённым, сбросившим вес до худобы, всегда вызывали в ней подозрения. Просто ей уже давно страшно хотелось ударить его и ещё больше хотелось посмотреть, как Стив будет себя вести, когда это случится. Изобьёт её? Будет швырять посуду, крушить мебель и стрелять в воздух? Или, боже упаси, в неё?
Марша была вынуждена признать, что Стив, скорее всего, ничего этого делать не будет.
Ну разве что тоже даст пощёчину…
Ах, какой был бы козырь в войне с ним!
— А ты несдержан. Бить женщину?.. Стареешь, наверное? — сказала бы она, прежде чем выйти и оставить его одного.
II

Когда Марша назвала Стива стареющим любителем пороков и ударила по щеке, неловко так ударила, будто преодолевала некий установленный ею же самой барьер, он смог сдержаться и не ударить её только потому, что в прошедшее между её словами и его реакцией время успел понять: она намеренно провоцирует его на некие действия, которые обязательно попытается использовать против него.
«Врёшь, сука, не выйдет», — подумал он и, вместо того чтобы дать Марше по физиономии, молча покинул их общую спальню, бывшую традиционным местом для выяснения супружеских отношений.
Когда выходил, обернулся и с удовольствием, граничащим с восторгом, поймал выражение глубочайшего разочарования на её лице.
Даже рот раскрыла от удивления, сука.
По-прежнему улыбаясь, он прошёл через сияющий дорогой отделкой холл к себе в кабинет и уже там дал волю чувствам. Долго колотил кулаками по стенам и шкафам и расшвыривал тяжёлые стулья. Когда успокоился, схватил смартфон, нажал кнопку вызова Джанни и сообщил ему, что находится по уши в дерьме и обуреваем лишь одним желанием — разнести всё вокруг к самой что ни на есть чёртовой матери.
— Ты приедешь ко мне немедленно, грёбаный сукин сын, — шипел он в трубку, не слушая, что говорит в ответ Джанни. — Ты немедленно приедешь. Мы разругались в пух и прах, а завтра у нас приём на триста гостей. И как я должен играть образцового мужа этой грёбаной, мать её, суки? Даже во мне нет столько лицемерия, клянусь честью!
Но Джанни отказался приезжать.
— Стивви, мне нечего делать у тебя в такое время. Моё появление будет означать, что ты поддался её давлению. Марша расценит его именно так, согласись? — спокойно повторил он уже сказанную до этого фразу, которую Стив не услышал сразу из-за того, что не был в состоянии слышать кого-либо, кроме себя.
— Да, мать её, — помолчав, сказал Стив. — Ты прав. Расценит именно так. Но на завтрашнем мероприятии ты будешь, и это не обсуждается. Я всё сказал.
И он отключился, не дожидаясь ответной реакции Джанни.
III

Разговор со Стивом похоронил надежды Джанни отвертеться от предстоящего визита на день рождения женщины, с которой они не выносили друг друга с первой минуты знакомства.
— Сколько можно? — ворчал он, стоя в просторной гардеробной перед вереницей вешалок с костюмами. — Как же им не надоело? Столько лет одно и то же. Дни рождения, приёмы, рауты, прочая хрень. И не ленятся, сучьи дети!
Одетый с иголочки, а Джанни неизменно предпочитал элегантный стиль, он вышел из спальни и, кивнув неизменному последние десять лет телохранителю и помощнику, которого все звали Вишней из-за круглых блестящих глаз и характерного овала лица, махнул рукой.
— Куда-то едем, шеф? — весело спросил Вишня.
Джанни вновь кивнул и сделал выразительную кислую мину.
— А, понял, — сказал Вишня. — К боссу домой. У леди же сегодня день рождения.
— Да, чёрт её дери, — нехотя буркнул Джанни. — И не просто день рождения, а день рождения в стиле спорт-клуб. Но мне наплевать на дресс-код. Я оделся как всегда.
Он прибыл на торжество с опозданием и, одарив Маршу букетом великолепных роз и изданным в единичном экземпляре подарочным фолиантом, посвящённым византийской мозаике, спросил, где можно увидеть Стива.
Улыбнувшись ледяной улыбкой, Марша ответила Джанни в привычной для неё манере, которую она выработала много лет назад и использовала лишь в тех случаях, когда речь шла о Стиве и когда её собеседником был Джанни:
— Стивви нигде и везде, Джо. Кому, как не тебе, об этом знать.
«Стерва», — подумал Джанни, вежливо улыбнулся и, кивнув в знак того, что он оценил словесный пассаж Марши, ретировался.
Он обнаружил Стива подле выстроенной по случаю торжества сцены, где уже начали выступление приглашённые музыканты, подтанцовывающим в такт искромётно звучавшим латиноамериканским мотивам. Полчаса назад под звуки марша и аплодисменты многочисленных гостей он передал Марше подарок ко дню рождения: символический золотой ключ на алой атласной подушке, означавший, что Марша стала владелицей роскошного участка земли, раскинувшегося на ста двадцати гектарах возле канадской границы.
— Стивви знал, что нам всем нужна земля, чтобы построить новый комплекс для больных лейкемией, — объявила Марша, с улыбкой взглянув в сторону внимательно слушавшего её Стива. — Стивви всегда знает, что мне нужно. Он самый чуткий человек на свете.
Они душевно обнялись под аплодисменты и крики гостей, затем Стив широким хозяйским жестом предложил всем веселиться, а сам отошёл в сторону и стал дожидаться прихода Джанни.
Высокий, в прекрасной физической форме, за которой он тщательно следил, в тёмно-синих брюках, светлом поло из высококачественного трикотажа и сшитых по индивидуальной мерке туфлях из мягкой кожи, он выглядел как классический миллиардер с воспевающего американскую мечту рекламного плаката. Одевался он всегда сам, не прибегая, в отличие от Марши, к услугам стилистов, и это его умение безошибочно чувствовать стиль выводило её из равновесия не меньше, чем бесконечные подозрения в его неверности.
— Где тебя носит, чёрт возьми? — накинулся он на Джанни — У моей жёнушки уже глаза окосели от ожидания. О, я знаю, кого она ждала больше всех — тебя и только тебя. Как же тешить собственную злобу, если этот сукин сын Джо вдруг не придёт?
— Чтобы казаться воплощением американской мечты, тебе сейчас не хватает рядом сияющей от счастья образцово-показательной блондинки с пышной причёской и четверых румянощёких деток, — с ироничной улыбкой пошутил Джанни, делая вид, что не замечает раздражённого настроения Стива. — И, конечно, никакого виски в руках, парень, а только клюшка для гольфа и наш звёздно-полосатый флаг на заднике.
Стив улыбнулся, но в его глазах не было и намёка на веселье.
— Какого чёрта вам не хватает? — не выдержал Джанни. — Всю жизнь выясняете отношения друг с другом! По мне, так честнее было бы развестись.
— Да, ты у нас знаток, я и забыл. Посмотри вокруг. Вспомни о моей недвижимости. Загляни в мои активы. Открой чёртов список «Форбс», где моя фамилия уже столько лет в первой двадцатке. Обрати внимание на моих гостей. А потом скажи мне, как я мог бы всего этого достичь, если бы не поддерживал в глазах людей миф о себе? Да, у меня была цель — доказать моему ангелу-хранителю, что он не напрасно меня спас тогда, и я добился её. Но это было и прошло. А я перфекционист. Для меня слово «репутация» — не просто слово. Я из тех, кто наполняет слова конкретным смыслом, а не дешёвой популистской трескотнёй.
— Моментами ты перегибаешь палку. Здорово причём перегибаешь.
— Не буду спорить. Тут ты прав. Я действительно перегибаю. Но я такой, какой есть, и не умею по-другому.
— А может, ты просто любишь её?
Стив отвлёкся от разговора, приветственно махнул рукой кому-то из проходивших мимо гостей и проводил глазами его спутницу.
— Красивая шлюха, — заметил он и переключился на прежнюю тему.
— Люблю? Кого? Эту? Нет. Уже не люблю и заявляю это со всей степенью собственного перфекционизма. Кстати, ты в курсе, что Марша считает тебя сутенёром, а меня — слабаком, идущим у тебя на поводу?
Джанни усмехнулся в ответ. Сколько раз он слышал подобные речи от Стива. И как ему не надоедает?
— Да, кстати о сутенёрстве, — заметил Стив. — Поедем на остров в этот уикенд. Вези наших парней, захватим девок, погуляем, тряхнём стариной.
— Стивви, но мы же были там совсем недавно. Ты предлагаешь вновь лететь чёртову кучу часов, да ещё с пересадкой, и всё это ради банального перепиха? Давай повременим немного. Я в последний раз устал, как не знаю кто. От всего устал — от переездов, от женщин, от пьянок-гулянок… Я уже взрослый мальчик, Стивви.
— Чёрт возьми, мы накануне очень крепко повздорили с ней, — не слушая жалоб Джанни, громко зашептал Стив. — Стерва закатила мне сцену. Обвинила в изменах. «Я и в молодости тебе не изменял, — сказал я ей, — зачем мне сейчас бегать? Чтобы ты сказала, что у меня кризис среднего возраста? Если подозреваешь меня в чём-то, подай на развод или найми частного сыщика».
— И что она ответила? — со вздохом спросил Джанни.
— Заявила, что не доверяет мне, точнее, не доверяет нам обоим и что ты монстр и сводник, а я лгун и подонок.
— Она так и сказала, что я монстр?
— О мой бог, нет, конечно. Марша — воспитанная женщина. Но смысл был именно этот. А, вот ещё что. Она сказала — и сделала это уже напрямую, без околичностей — что ты, скорее всего, гей и живёшь со своим охранником, но ей на это наплевать, поскольку она толерантна к меньшинствам, и всё такое, просто её удивляет моя терпимость, когда я всегда давал ей понять, что терпеть не могу гомиков, лесбиянок и вообще любую нетрадиционку. Пыталась таким образом обвинить меня в гомофобии и ещё чёрт знает в чём. Так обвинить, на всякий случай. Я все её «хитрости» насквозь вижу. Эй…
И Стив, иронично посмотрев на Джанни, сказал:
— Слушай, а ведь она недалека от истины. Ты же и вправду живёшь с Вишней под одной крышей, и вы оба — одинокие холостяки. М-да-а-а. Я всегда говорил и не устану повторять, что моя жена — очень умная женщина.
И он засмеялся.
Джанни тоже скривил лицо в означавшей улыбку гримасе и вдруг спросил:
— Не хочешь избавиться от неё?
— Что?
— Это легко будет сделать, ты же знаешь.
— Ты что, с ума сошёл? — взорвался Стив. — Это же моя жена! Чёрт, ты так ничего не понял!
— Трудный у нас с тобой разговор, — заметил Джанни. — Ладно. Проехали.
— Проехали? Да какого, мать его, чёрта?!
— Я же сказал — проехали. Сформулирую иначе. Я могу что-нибудь для тебя сделать?
— Нет. Просто поплакался в жилетку папочке, и мне полегчало.
Джанни коротко вздохнул.
— Чувствую себя носовым платком, — сказал он, разглядывая гостей. — Ладно, дружище. Плачь, писайся в штанишки, папочка рядом и в любой момент сменит тебе подгузник.
— А для чего ещё ты мне, если тебя не будет рядом? — небрежно кинул Стив, тоже разглядывая веселящихся гостей, и Джанни неожиданно для себя разозлился.
Сколько можно? Он же сказал, что уже взрослый, и Стив взрослый, да они оба — взрослые, и у каждого, чёрт возьми, своя жизнь. Ну, по крайней мере, так должно быть. Но нет, Стив узурпировал права на всё, и даже на него, на Джанни Альдони.
Вдруг страшно захотелось отомстить другу. Отомстить мелочно, не сходя с места.
— А знаешь, какая мысль пришла мне в голову? — сказал он, якобы спохватившись. — Только что, кстати, пришла, наверное, в связи с тем, что ты назвал меня папочкой.
Стив молча взглянул на него, и в его медовых глазах мелькнул вопрос.
— А давай я усыновлю твоего ангелочка, если ты в итоге встретишь его и не будешь знать, что с ним делать? Замечательный выход из положения. Я избавлю тебя от лишних вопросов, а он, будучи моим приёмным сыном, ну или отцом, всегда останется в поле твоего зрения.
Стив резко схватил Джанни за лацканы пиджака и, притянув к себе так, что ноги Джанни почти повисли в воздухе, стал бросать ему в лицо злые придушенные слова:
— Сколько раз я тебе говорил, что это мой ангел! МОЙ, а не ТВОЙ! Понимаешь ты это или нет, чёртов итальянец? Подъезжаешь и подъезжаешь ко мне с этой идеей уже сколько чёртовых лет! Забудь, мать твою, об ангеле и засунь себе в задницу все свои грёбаные, мать их, предложения! Ты что, забыл, что я закрыл эту тему или, по меньшей мере, пытаюсь это сделать? Не-е-е-т, ты ничего не забыл, и именно поэтому я думаю, что ты сказал это специально, чтобы разозлить меня! И чем ты отличаешься от Марши? И кто ты, чёрт тебя дери, на самом деле? Враг?
— Что ты несёшь? — пробормотал зажатый в тиски Джанни. — Ты себя слышал сейчас? Чёрт, да ты съехал с катушек, и, возможно, тебе нужна медицинская помощь. Отпусти меня, сукин сын, разве ты не видишь, что на нас уже обратили внимание?
— Ничего, переживут, — ёрничая, прошипел Стив. — У нас семейный разговор, и пусть те, кто недоволен, катятся к чертям!
Лацканы пиджака Джанни он тем не менее отпустил и, отвернувшись от него, быстро пошёл в сторону сцены, легко запрыгнул на неё и, жестом остановив музыку, взял в руки микрофон.
— Я когда-нибудь убью того типа, который остался у меня за спиной, — улыбаясь, объявил он. — Никак не можем поделить пристрастия. Я болею за футбол, а сукин сын предпочитает бейсбол и считает меня после этого своим другом. Нет, Джо Альдони мне не друг, а чёртов сукин сын. Марша не даст мне соврать. Расскажи нашим замечательным гостям, Марша, какой Джо Альдони сукин сын!
Все засмеялись и дружно захлопали в ладоши, а Мелисса потянулась к сидевшему рядом брату и шепнула ему на ухо:
— Они поссорились только что, видел?
— Кто?
— Вечно ты спишь на ходу, медвежонок! Папа со своим дружком. А как мама кайфует, глядя на их разборки, — с ума можно сойти!
— Поссорились? С чего ты взяла?
— Ну с чего, ни с чего — какая разница. Я наблюдательная, в отличие от некоторых.
Тед взглянул на сестру с выражением снисходительного умиления на лице. Он не имел ничего против её маленьких слабостей. Ну любит Мелисса посудачить. Ну и что?
Ей всё идёт.
IV

Взбешённый ссорой с уехавшим сразу же Джанни, Стив не стал гулять с гостями до утра и, как только по всему поместью зажглась праздничная иллюминация, тихо скрылся на своей половине, где бросился к бару, налил себе полный стакан виски и, на ходу срывая и раскидывая в стороны одежду, зашёл в ванный комплекс.
— Вот бы тебя и вправду заказать, сука рваная! — вслух ворчал он, обращаясь к Марше, поскольку именно её считал основной виновницей происшедших в последние часы событий. — Подохла бы, даже не успев понять отчего. А этот туда же. «Усыновлю твоего ангелочка, бе-бе-бе, ме-ме-ме». Я тебе усыновлю, сукин сын, макаронник хренов. Ха-ха, прав был старик, стопроцентно прав, дурная в тебе кровь, Джанни Альдони. Гнилая, как перезревший банан. И ты тоже хорош, — обратился он к своему отражению в огромном зеркале. — Вышел из себя при всех, порадовал суку. Да и дети заметили, что всё идёт наперекосяк. Бери себя в руки, Стивен Гордон Дженкинс, специалист по холодильным установкам. Бери, пока другие не заметили, какой ты, оказывается, хреновый артист. Завтра же наладишь с сукой контакт, извинишься в очередной раз за то, что довёл её. Попросишь забыть обо всём, хрен его знает о чём, съездишь с ней на природу, или слетаете вместе куда-нибудь, хрен знает куда. Пусть сука сама выберет маршрут.
И, напевая «п-у-у-усть сука-а-а сама-а вы-бере-е-ет марш-ру-у-ут» на тут же придуманный им мотив, плюхнулся в шипящую пузырьками и мерцающую от огней загодя зажжённых прислугой свечей вмонтированную в пол ванну-джакузи.
Вода успокоила его, и Стив нежился какое-то время в её пенных струях, жмурясь от удовольствия и буквально всеми фибрами души чувствуя, как тренированный десятилетиями самоконтроля мозг вновь берёт верх над чувствами.
«Займись семьёй, — думал он, глядя, как мерцают в огнях свечей бурлящие вокруг него пузыри. — Детьми займись, ты отдалился от них вместо того, чтобы и дальше привязывать к себе. Наладь отношения с Маршей. Она умна, потому и чувствует, что ты живёшь своей жизнью. Каково это — видеть, что твой партнёр всю жизнь держит тебя на расстоянии? Да, но она сама виновата, так и не смогла определиться — унижает её жизнь с мужчиной или нет? Ну и что же, что виновата? Марша — дама с характером, поэтому так и не смогла переварить, что ты взял верх над ней и её чёртовой распрекрасной семьёй, с такой распрекрасной родословной, что хочется завыть от тоски, когда слушаешь, как Эндрю хвастает своим прошлым. Можно подумать, участие в подписании Декларации какого-то чёртова ирландского предка сделало его жизнь такой, какая она есть! Дудки. Это я сделал твою, Эндрю, и твою, Марша, жизнь такой, какая она есть. Я, Стив Дженкинс, пушечное мясо, убийца, сирота и псих, возомнивший, что сможет найти вот так, запросто, вживую своего ангела. Стоп. Хватит, Стивви. Ты опять злишься и теряешь контроль над собой. Согласись с тем, что твоя жена так и не примирилась с твоей властью над ней, и прими это как объективный факт. И всё. Тебе станет легче.
И он опять пропел тот же мотив.
«Т-е-б-е-е с-р-а-з-у-у с-т-а-н-е-е-т л-е-е-е-г-ч-е гну-у-у-ть с-в-о-ю-у-у-у л-и-н-и-ю-у-у-у!»
Закрыв глаза, он решил больше ни о чём не думать, но не смог. Ссора с Джанни лезла, мелькала обрывистыми картинками смятых в сильных руках лацканов, сверлила мозг побледневшим лысым лбом и возмущёнными фразами, вылетавшими из шепчущих губ. Хотелось думать, что ссора была смешной, из разряда тех, про которые говорят — «сделали из мухи слона», но думать так не получалось. Слон, как назло, ни в какую не желал сдуваться до размеров мухи, а очередная попытка Джанни в очередной раз потянуть одеяло на себя и отнять право решать вопросы, которые Стив считал исключительно собственной прерогативой, не давала возможности найти для него оправдательные мотивы.
«Это мой мир, и никто не имеет права вторгаться в него», — в который раз сказал себе Стив и, наконец, успокоился.
В обширном ванном помещении царила тишина, потому что звуки практически не доносились сюда, в приватную зону, надёжно защищённую от постороннего шума густой зеленью деревьев и толстыми, на века построенными стенами. В противовес Джанни не выносивший одиночества Стив, как ни странно, чувствовал себя здесь, в расслабляющей атмосфере приватных покоев, абсолютно комфортно и много раз удивлялся этому обстоятельству.
— Терпеть не могу тишину, а как попадаю к себе в спальню — кайфую по полной программе, — говорил он, имея в виду роскошный уют изолированных от остальной части дома апартаментов, включавших в себя кабинет, бильярдную, домашний кинотеатр, ванное помещение и спальню с выходящим на большой благоухающий цветник и увитым зеленью балконом.
— Тебя не поймёшь, — кривила лицо Марша. — То тебе плохо в одиночестве, то ты, оказывается, кайфуешь. Определись уже, дорогой.
— Не вижу причин отказываться от привилегий, даруемых богатством, — философствовал в ответ он.
— Можно подумать, тебя кто-то уговаривает от них отказаться, — умничала Марша.
— Действительно, — охотно соглашался с женой Стив. — Можно подумать, кто-то уговаривает.
И весело улыбался, глядя, как она злится.
Радуйся жизни, Стивви, специалист по холодильным установкам. Кайфуй, Стивви. Кайфуй за всех, кто сдох, так и не дождавшись удачи.
Ты заслужил, сорванец!
V

В свою очередь взъерошенный после ссоры со Стивом, Джанни долго гулял по парковым аллеям, но и после прогулки не сразу поехал домой. Боб Ковальски, один из его парней, где-то схватил пневмонию, и уже сутки лежал в одном из госпиталей. Джанни посчитал нужным лично навестить его, поэтому обычный маршрут, по которому парни возили его в любимом спортивном БМВ, изменился.
Джанни полюбил немецкие машины ещё в семидесятые, когда впервые сел в мерседес, отдав предпочтение той неповторимой элегантности, с которой машина этой марки носила собственную мощь.
— Ты не патриотичен. И занудный бунтарь, к тому же, — сказал ему тогда Стив, предпочитавший эксплуатировать американские автомобили, хотя в его личной конюшне стояли лучшие иностранные модели.
Джанни оценил наблюдательность друга, но своей любви к заокеанским машинам не изменил, а в девяностых, пересев на спортивный седан БМВ, предпочитал только этот тип автомобиля.
Навестив Ковальски, рядом с которым постоянно дежурила его жена, Джанни понял, что наконец обрёл душевное равновесие, и распорядился везти его домой. Всю обратную дорогу, переполненный впечатлениями от визита в госпиталь, он размышлял о тонкостях любви. Ковальски, гений аналитики и двухметровый красавец, ни разу не ездил на остров, да что остров, он вообще не ездил никуда дальше Бруклина и был примернейшим семьянином и отцом пятерых дочерей. Джанни ни разу до сегодняшнего дня не видел его жену и увиденное потрясло его: некрасивая немолодая женщина с заколотыми на затылке тусклыми волосами и бесформенной оплывшей фигурой. Настоящая серая мышь.
А Ковальски любил её. И только её. Тут было над чем призадуматься, факт.
БМВ как раз пересекал один из перекрёстков и Джанни мельком взглянул в окно. На углу, в ожидании зелёного сигнала светофора, стоял худенький подросток, лет шестнадцати или семнадцати на вид. Одетый, как и бесчисленное множество его сверстников, в мешковатую бесформенную одежду, он бы ничем не отличался от них, если бы не два обстоятельства.
Во-первых, Джанни подумал, что, кажется, где-то уже видел его.
Во-вторых, несмотря на то, что на голове подростка была вязаная шапка, полностью закрывавшая волосы, а на носу — очки со слегка затемнёнными стёклами в некрасивой толстой оправе, эта, может быть даже сознательная маскировка, не могла скрыть редкой правильности черт его лица и очень ровной сияющей кожи.
Взгляд Джанни успел зафиксировать не только лицо подростка, но и тонкую, но сильную длинную шею, пропорциональный, несмотря на юношескую угловатость, рост, и стройную осанку.
— Вишня, проследи за ним — негромко сказал он.
Сидевший рядом с шофёром Вишня, которого все называли так из-за спелых блестящих глаз и круглых щёк, быстро обернулся к шефу и определил по его взгляду порученный объект. На его лице отразилось мимолётное удивление, но Джанни кивнул головой и Вишня послушно выскочил из машины, а Джанни мог больше не беспокоиться по поводу подростка. Он знал, что от его парней невозможно сбежать.
Вишня появился у него дома ровно через четыре часа, взмыленный и злой.
— Ну и прыть у мальчишки — с ходу стал жаловаться он, пока Джанни наливал ему виски. — Совсем загнал меня. Я думал, что я быстрый, но этот чертёнок — настоящий спринтер, это точно!
Джанни на минуту прикрыл глаза, и Вишня понял, что от него ждут информации.
— Значит так, шеф. Мальчишка живёт в одном из тех ужасных домов, которые вечно ожидают своей очереди на снос. Он красив, как звезда, и он знает о своей красоте, потому и одевается, как фрик.
— Маскируется?
— Да, шеф. Без сомнения, это маскировка. Очки, шапка, и прочее. Шапку он натягивает поглубже, воротник периодически поднимает вверх, руки беспокойные, ему неуютно, короче, у него всё не очень-то здорово. Наркоман или нет, я пока не понял, для этого нужно будет получше его разглядеть.
— Говори.
— Он живёт на последнем этаже, дверь отпирал своим ключом, пока отпирал — оглянулся несколько раз. Явно боится людей, избегает групп, обходит их стороной, как увидит — просто разворачивается и убегает в обратную сторону. И у него нет мобильного телефона, представляете? Явно нет цели. По-моему, нет денег. Ни разу ничего не купил. Ни разу не подошёл к еде, или к витринам магазинов. Я послушал у его двери немного. Шум воды, затем тишина. Мёртвая. Будто за дверью никого нет. Я вызвал Саймона, пусть подежурит на всякий случай…
Вишня коротко взглянул на Джанни, ожидая одобрения по поводу своего решения.
— Ты хорошо поработал, Вишня. Не ложись. К двенадцати часам мы навестим мальчишку.

Мамита

I

Стоя в коридоре, Майкл слушал, как со стороны комнаты Гонсало раскатывается во все стороны мощный храп.
Гонсало отсыпался после очередной попойки.
Майкл постоял в раздумье ещё какое-то время и побежал на кухню, откуда раздавался шум кастрюль.
— Эй, Инес… сита, можно с тобой поговорить?
— О Пресв… Да… конечно, можно, Мигелито! Я слушаю тебя!
— Отвези мамиту к врачу. Пожалуйста.
— А что с ней такое, с ма… с этой приключилось?
— Не притворяйся. Ты отлично знаешь, что она больна.
— Ничего я такого про неё не знаю. Очень мне надо!
— Значит, ты отказываешь мне в просьбе?
— Н-нет, как я тебе откажу? Только что это даст? Да и Тереса врачам не верит и сроду не верила. Не поедет она.
— Надо отвезти её в Мехико. Или в Сальтильо хотя бы.
— В Мехико? Ты это серьёзно?
— Или в Сальтильо, я же сказал про Сальтильо тоже, так что не фокусничай сейчас.
— А что мне за это будет?
— Что значит — что будет? Ну, хочешь, я не разрешу Гонсало тебя бить?
— Подумаешь — бить. Я его не боюсь, ты же знаешь.
— А что ты хочешь? А-а, понял. Деньги. Я возьму у Гонсало, скажи только, сколько тебе нужно. Если много, то он может и не дать, но я всё равно попрошу.
— Не нужны мне деньги. Они у него если и есть, то все мои. Мне вообще только одно нужно.
— Что?
— Твоя любовь. Пока не пообещаешь полюбить меня, никуда не поеду, вот так вот!
— Это как — «полюбить»? Ну пожалуйста, я тебя люблю.
— Э-э, нет уж. Это не считается. Ты будешь жить со мной.
— Я и так с тобой живу, разве нет?
— Нет. Ты теперь будешь ходить только со мной. И по двору, и по дому, и на кухне, и в церковь, и на праздники. И по магазинам тоже будешь со мной ходить. Со мной, а не с Гонсало!
— При чём тут Гонсало? Я с ним только иногда хожу. И то — когда он трезвый, а сейчас он вообще всё время пьяный, и я прячусь от него.
— Так что же тебе мешает быть со мной?
— Как что? Ты что, сумасшедшая? А мамита? Я без неё и шагу не сделаю.
— А-а, да, эта… Подумаешь… Сегодня она здесь — завтра там…
Инес пробормотала последние слова себе под нос, но Майкл тем не менее их услышал. Он выскочил из-за приоткрытой кухонной двери, за которую держался во время разговора, и подошёл к Инес на близкое расстояние.
— Это ты её отравила? — глядя ей в глаза, очень спокойно спросил он.
— А даже если и я? Ты что, сможешь это доказать? — насмешливо-нагло спросила Инес, но тут же поняла, что сболтнула лишнее.
— Я просто так, к примеру, себя назвала, — быстро добавила она. — Никто её не травил. Кому она нужна, кроме тебя и этого пьяницы, гори он адским пламенем, чёрт проклятый!
Она прошла к столу, где энергичным жестом смахнула оставшуюся после перебирания бобовых зёрен шелуху в подол пёстрого фартука и, держа его на весу обеими руками, двинулась к мусорному баку, специально выставленному поближе на время работы.
— Нужна мне твоя мамита сто лет! — продолжила она, выбрасывая шелуху в бак, затем оправила фартук и вновь стала возиться с фасолью. — Клянусь Богородицей, и сто, и двести лет глаза бы мои её не видели! В Сальтильо поеду, только если согласишься на то, про что я тебе говорила сейчас. Вот так вот! И где эту Сэльму черти носят, никто не знает? Долго я буду здесь горбатиться?
— Не буду я с тобой жить, — выдохнул Майкл.
Глядя не на него, а на кастрюлю с фасолью, Инес задумчиво произнесла:
— Не бросишь эту ведьму — не поеду. Я из-за неё как пострадала, вон до сих пор голова вечерами болит, муженёк дорогой постарался, чуть не убил по её милости. А это её Богородица наказывает за всё, что она мне сделала. А может, я вообще не поеду. Очень нужно для неё стараться!
В душе у Инес громко пел свою песню триумф, часа которого она так долго и мучительно ждала. Ангел, её ангел, её любимый мальчик, её Мигелито стоит перед ней такой жалкий и несчастный. И даже не убежал. Да что там не убежал, даже попытки не сделал убежать. Стоит и смотрит, не отводя глаз.
«Так бы и зацеловала твои длинные реснички», — думала она, глядя, как он борется с собой.
II

Майкл решил сменить тактику. Сосредоточенно-угрюмое ещё мгновение назад, его лицо расцвело лучезарной улыбкой, тёмно-синие глаза заискрились, он взмахнул ресницами и, застенчиво взглянув на Инес, тут же опустил глаза. Затем вновь поднял и нежно улыбнулся. И заговорил так, будто околдовывал:
— Ты поедешь в Сальтильо, Инес. Знаю, что поедешь. И я поеду с тобой.
— Пресвятая Дева, конечно, поеду, — тут же согласилась Инес. — Вот пообедаем — и поеду.
— Нет, мы едем прямо сейчас. Иди к себе и переоденься.
Счастливая переменой в его поведении, Инес радостно кивнула и побежала в дом одеваться.
Поездка в Сальтильо, увы, не удалась. Только, возбуждённые предстоящим походом, они появились во дворе, как Хуан сообщил, что в обеих машинах нет бензина, точнее, он есть, но его очень мало, а он сам уже третий день мается животом, и надо бы вызвать такси и съездить за бензином, но Хесус ехать отказался ещё утром, хотя Хуан просил его.
— Идиот! — набросился Майкл на Хесуса. — Опять ты всё запорол! Я скажу Гонсало, и он прогонит тебя!
В голосе Майкла послышалось отчаяние, глаза наполнились слезами, губы задрожали, на него было жалко и одновременно страшно смотреть.
Инес бросилась ему на подмогу.
— Безмозглый осёл, мерзкий койот, разве тебе можно хоть что-нибудь поручить?! — закричала она, сверля Хесуса выпученными глазами. — За всем в этом чёртовом доме должна следить я, а стоит мне на минуту отвлечься — как уже и бензина нет, и одни рожи пьяные вокруг. Мерзавцы, дети сатаны, грязное отребье! Да кто ещё будет жить в доме, где в хозяевах ходит Гонсало Гуттьерес?! Да только такие и будут, как он сам, прихвостни, шлюхи, бездельники, наркоманы, гнать бы всех вас в шею на все четыре стороны!
Хесус часто моргал глубоко посаженными глазами, собирал лицо в морщины и вертел головой, всем своим видом показывая, что он ищет у окружающих поддержки. На крики Инес он не обращал никакого внимания, так как прекрасно знал, что хозяйка меньше всего на свете желает помочь умирающей Тересе, а вот маленький гринго обеспокоил его по-настоящему.
«Он пожалуется Гонсало, — в истерически нарочитом и скорее придуманном, нежели настоящем страхе думал он. — А хозяин ведь может и убить. Нет, точно убьёт!»
Бросив размышления, он подбежал к Майклу, со всего размаху упал перед ним на колени и сипло заверещал:
— Мигелито, ты хоть и маленький, но ты и есть главный хозяин в нашем доме. Пожалуйста, не говори ничего Гонсало. Он же убьёт меня, а если убьёт, некому будет поехать на заправку. Пожалуйста, позволь мне исправиться.
Удивление на лице Майкла сменилось брезгливой жалостью.
— Какой же ты противный, Хесус, — отворачиваясь, сказал он. — Меня сейчас стошнит. Иди-ка отсюда подальше.
Обрадованный Хесус вскочил; едва он подмигнул Инес в надежде, что она оценит его усилия, как на горизонте появился Гонсало.
Хесуса будто подменили. Он втянул голову в плечи и затравленно глянул на Инес в поисках подмоги, но Инес даже не смотрела на него. Ей было наплевать на то ли мнимые, то ли настоящие страхи Хесуса, и, подбоченясь и расставив в стороны короткие худые ноги, она сверлила взглядом приближавшегося Гонсало.
— Только попробуй помешать, — выкрикнула она, когда Гонсало подошёл поближе и встал напротив в той же позе, что и Инес, — подбоченясь и расставив в стороны ноги. — Я пистолет достану и пристрелю тебя!
— Чего шумим? — спросил Гонсало, обращаясь к Майклу и игнорируя выпады Инес.
— Не можем привезти врача для мамиты, — помолчав, сказал Майкл.
— Не можете? Почему?
— Потому, — ответил Майкл, глядя на Гонсало так, как глядят на досадное недоразумение.
Не дождавшись более подробного объяснения, Гонсало хотел было развернуться и уйти со двора ко всем чертям, однако сложившееся в затуманенной голове ощущение неудовлетворённости от полученной информации заставило его остановиться.
— А почему это — «потому»?
— Нет бензина. И вообще, иди отсюда.
— Ты чего это грубишь?
— А как ещё с тобой разговаривать? Мамите плохо, а ты пьяный всё время и даже не знаешь, почему бензина в доме нет.
— Значит, бензина нет. Вызвали бы такси.
— Где твой мобильник? — нетерпеливо спросил Майкл у Инес.
— Ой, а я и забыла его, — воскликнула Инес. — На кухне и забыла. Так зачем мобильник? Можно с домашнего позвонить!
— Ладно, я побежал заказывать, как же я сразу не догадался, что такси можно вызвать! Совсем уже ничего не соображаю! — радостно крикнул Майкл и помчался в сторону дома.
— Куда это он бежит? — удивился Гонсало. — Я и сам могу такси заказать, и никто мне не нужен.
III

Девица на том конце провода заявила, что машина не поедет.
— Не поедет? — удивился Гонсало, не сразу сообразив, что ему отказывают. — А-а-а… почему не поедет, сеньорита?
— У нас забастовка, — бойко ответила девица и, наскоро распрощавшись, отключилась.
Гонсало некоторое время смотрел на мобильный телефон так, будто видел его впервые.
— Что, Гонсалито, не дозвонился? — ласково спросил крутившийся рядом Майкл.
— У них забастовка, — удивлённо развёл руками Гонсало.
— Может, Мигеля Фернандеса попросим? — сохраняя те же ласковые интонации, предложил Майкл. — Он ко мне вроде хорошо относится, а ты заплатишь ему, сколько надо. И ещё много кого можно попросить, но именно Мигель сделает для меня всё. Так он сказал, помнишь, вы с ним в баре ещё сцепились. Он и мамиту сможет отвезти к лучшим докторам, если я попрошу. Он ни в чём мне не откажет, ни в чём!
— Обойдётся, — отрезал Гонсало. — Много чести сучьему сыну, чтобы мне помогать.
— Не будь кретином, Гонсалито — с порога вмешалась Инес. — Машину надо доставать, а не собачиться с Фернандесом. Или к Вальдивиа позвони. Он и живёт неподалёку.
Звонить Вальдивиа Гонсало желал ещё меньше, чем Фернандесу, поэтому он пожевал усы и всё-таки набрал домашний телефон Фернандеса.
— Мигель в отъезде, — сообщила Мария-Луиза и бросила трубку.
Телевизионный сериал был в разгаре, и у неё не было никакого желания отвлекаться на посторонние темы.
Пришлось звонить Вальдивиа, и через полчаса Гонсало с кряхтением загрузился в подъехавшую к воротам поместья большую, довольно потрёпанную машину. Уже сидя в салоне, он подозвал к себе Майкла и, когда тот подошёл, молча притянул его к себе.
Майкл сопротивляться не стал, и они обнялись.
— Поспи, — прогудел ему на ухо Гонсало. — Ты же не спишь совсем. И не жди меня напрасно, я сразу в Сальтильо поеду, там и врачи нормальные вроде есть. Буду лишь к вечеру. Сальтильо неблизко, ты же знаешь. У тебя много времени, чтобы отдохнуть, а за мамитой Сэльма присмотрит.
Майкл не собирался выполнять наказов Гонсало, но послушно кивнул и на мгновение прижался к небритой уже несколько дней щеке. Прохрипев что-то невразумительное, Гонсало слегка оттолкнул его, решительно захлопнул дверцу и уехал.
Они возвращались в дом медленно и почти умиротворённо. Смеялся чему-то Хесус, окружили плотным кольцом Сэльму дети, насвистывал затейливую мелодию Хуан. Даже выдравшие во время последней драки друг другу клочья волос Лусиана и Гуаделупе шли рядышком, как подруги.
Когда подошли к дому, Майкл сделал неожиданный рывок вперёд с целью не дать возможности Инес приставать к нему с дурацкими разговорами и, забежав в дом, проворно проскользнул в комнату Тересы и демонстративно запер дверь изнутри.
IV

Тереса лежала навзничь на своей большой кровати с высокой массивной спинкой. Резко одряблевшие тяжёлые руки были раскинуты в стороны, взгляд казался остекленевшим, и Майкл забеспокоился.
— Мамита, тебе плохо? Может, дать тебе отвар? Мамита, ну ма-ми-и-та, скажи же что-нибудь! — быстро заговорил он в надежде, что, услышав обеспокоенность в его голосе, она придёт в себя и ответит ему.
На лице Тересы, бледном настолько, будто оно было выкрашено белой краской, появилось вопросительное выражение.
— Кто тут? — спросила она, по-прежнему глядя в потолок.
Майкл понял, что она слышит, но не узнаёт его.
— Это я, мамита. Мигелито. Твой… ну… я… меня ещё Гонсало привёл, помнишь?
Он с усилием приподнял откинутую в сторону руку и, проскользнув между ней и освободившимся пространством, прилёг рядом с Тересой и бережно опустил приподнятую руку обратно на подушки.
Тереса медленно покачала головой.
— А у меня ничего не болит, — будто удивляясь, прошептала она. — Так кто ты, говоришь?
— Я Мигелито, мамита, — чуть не плача, сказал Майкл. — Ты сейчас поспишь, а когда проснёшься, то вспомнишь меня.
— Мне душно, — опять в никуда сказала Тереса. — Здесь нет воздуха. А там он есть. Там его много, чистого, вкус-с… а-х-х-х… х-хы… Он лиловый. Т-ты в-видел лиловый воздух? Прозрач… н-н… Я там б-б-уду…
Майкл хотел было сказать, что и воздух есть, и окно распахнуто целыми днями, но понял, что лишь напрасно потеряет время, и, прильнув к ней, торопливо зашептал ей на ухо, притрагиваясь губами к тёплому металлу серёг:
— Я тебе обещаю, что буду во всём тебя слушаться, даже на скейте перестану кататься, вот клянусь, перестану. И в церковь пойду, раз ты просишь, и на конфирмацию. Даже в школу пойду. И с Гонсало не буду ездить в город, я всё сделаю, как ты хочешь, ты только не умирай.
Тереса слушала детский голос, чуть приподняв брови, и всем своим видом демонстрировала полное непонимание того, что происходит, а Майкл всё говорил и говорил.
— Гонсало наконец решился и поехал за доктором в Сальтильо. Он привезёт его к ночи, доктор назначит тебе лечение, и ты поправишься. Только ты не умирай до ночи, и вообще не умирай. Потому что, если ты умрёшь, они тоже умрут. Все умрут. И Гонсало, и Инеса. Там ещё падре Мануэль стоит и этот противный шофёр Мигеля. И ещё кто-то стоит, кого я не знаю. А если они все умрут, с кем я останусь? С Хесусом? Но он же чокнутый! С Хуаном я тоже не хочу, он только в карты играет и пьёт. Да, ещё есть Сэльма. Но у неё много своих детей… да я и не хочу с ними, ты же знаешь! Я… я… я хочу только с тобой! Ты не умрёшь?
Майкл приподнял голову и посмотрел на Тересу с напряжённым ожиданием.
Она молчала, и, успокоив себя тем, что Тереса всё-таки слышит его, Майкл затих и вскоре заснул.
V

Он проснулся от резкого толчка.
За окном и в комнате было уже совсем темно, и лишь у изголовья кровати светила маленькая ночная лампа, которую не выключали даже днём.
Тело Тересы сотрясла конвульсия. Следом ещё одна.
Майкл вскочил, но тут же свалился на пол, поскольку начисто забыл, что прилёг на кровати с краю, и даже не успел толком подняться на ноги, как услышал шедший из горла Тересы хрип и вдруг отчётливо, совсем по-взрослому осознал, что она умирает.
— Мамита умирает, она умирает, спасите её, — кричал Майкл, рвался из рук выскочившей в коридор на его крик Инес, бежал дальше по коридору через тёмный зал на кухню и обратно.
— Хуан, пожалуйста, я боюсь, там мамита… она… умирает. Я боюсь… нет-нет, я не боюсь смотреть, как она умирает, я боюсь, что она умрёт. Помоги ей, пожалуйста! Хуанито, пожалуйста!
— Тихо, гринго, тихо. Остановись сейчас же, ты же мужчина. Сейчас позовём Сэльму, да и хозяйка побежала туда. Они помогут донье Тересе. А ты успокойся.
Майкл сник. Затем коротко вздохнул, будто хотел добрать в себя немного воздуха, и сказал совсем другим тоном.
— Пойдём туда.
И, отрицательно качнув головой в ответ на упреждающее движение Хуана, добавил:
— Не бойся. Я больше не буду плакать.
— Мы пойдём туда вместе, но только если ты не будешь вырывать свою руку из моей, — предупредил Хуан.
— Хорошо.
Он так и не зашёл в её комнату, хотя Хуан предлагал ему зайти. Не двигаясь, стоял в коридоре у стены, чуть поодаль от распахнутых дверей и молча глядел на сновавших туда-сюда женщин.
Я теперь всегда буду там, где светит лиловое солнце и воздух пронизан лиловыми лучами.
Мама наказала мне смотреть за тобой, а я послушная дочь.
Я не оставлю тебя, мой Мигелито.
Прилетай почаще. Не бойся. Я всегда буду там. Буду смотреть за тобой, мой маленький ангел, мой ребёнок, которого я родила когда-то, но почему-то забыла об этом.
VI

Гонсало вернулся около полуночи в сопровождении старого доктора и даже не успел вылезти из машины, как Хесус сообщил ему о смерти Тересы. Услышав горестное известие, он плюхнулся обратно и стал растерянно шарить рукой в районе сердца.
Сопровождавший Гонсало старый доктор не стал ждать, пока он придёт в себя, довольно шустро для своего возраста вылез из автомобиля, спросил, где можно вымыть руки, и, ведомый Хесусом, прошёл в комнату Тересы, в которой уже стоял отчётливый запах разложения.
Озабоченно нахмурив кустистые брови, доктор подошёл к кровати, на которой покоилась Тереса. Наклонившись над покойной, с силой приподнял её веко, оттянул верхнюю губу, заглянул в дёсны и, деловито выпростав заправленную в чёрную широкую юбку белоснежную кофту с широким кружевным воротником, под которой была надета шёлковая комбинация, внимательно осмотрел обнажившийся живот.
Гонсало ждал доктора за дверью. Понимая, что помочь уже ничем нельзя, он мечтал лишь о том, чтобы этот чёртов доктор поскорее уехал и он мог спокойно пойти в подсобку к Хуану и оплакать Тересу за стопкой текилы.
Наконец доктор вышел в коридор.
— Сеньор Гуттьерес, — обратился он к Гонсало. — Я полагаю, вы видите, что мне тут уже совершенно нечего делать. Мы с вами, увы, опоздали. Хотя…
Он не договорил, решительно двинулся через коридор, вымыл руки в ближайшей ванной и старчески семенящей, но волевой походкой вышел на крыльцо и направился в сторону ожидавшего его автомобиля.
За доктором, продолжая потирать левой рукой у себя под грудью, плёлся Гонсало.
— Что, нельзя было бы помочь или что? — спросил он в вышагивающий впереди седой затылок.
— Да, сеньор Гуттьерес, увы, — качнул коротко стриженной головой с хорошо сохранившимися волосами доктор. — К сожалению, ничего сделать было нельзя ни сейчас, ни вчера, ни неделю назад.
И, пожевав губами, добавил:
— Я вам ещё кое-что скажу, сеньор. Если я что-нибудь понимаю в своей профессии, а я в ней уже почти сорок лет, ваша мать умерла от отравления.
Он жестом предупредил удивлённый возглас Гонсало и продолжил объяснять:
— Конечно, сеньор Гуттьерес, говорить о подобных вещах без вскрытия с уверенностью нельзя, и, если для вас принципиальна причина смерти вашей матушки, привозите покойную в Сальтильо. Только поторопитесь, так как покойная уже… ну, в общем, у нас довольно жаркий климат, сеньор. Не пустыня, конечно, а горы, но всё же… В общем, покойная слишком уж быстро разлагается. Я вижу, что вы не делали бальзамирования хотя бы потому, что не успели, она ведь умерла примерно четыре часа назад, как я понял. То есть, получается, она умерла совсем недавно, а процесс разложения уже пошёл. И вот эта скорость меня и настораживает. Хм-м. И не только скорость, впрочем. Одним словом, сеньор, вам необходимо поспешить, если, повторюсь, для вас это принципиально. И полицию, скорее всего, надо будет оповестить.
— Что?
— Ничего, ничего. Вопрос с полицией вы будете решать самостоятельно. В конце концов, мы же с вами в Мексике, сеньор Гуттьерес.
Иронично усмехнувшись при последних словах, он попрощался и наотрез отказался брать гонорар «за то, что ничего не сделал».
Шум отъехавшего автомобиля вскоре стих, и в вечереющем воздухе воцарилась тишина, прерываемая доносившимся с заднего двора кукареканьем петухов и квохтаньем устраивавшейся на ночлег птицы. Повизгивали забравшиеся в свой загон свиньи и глухо, с подвыванием лаяли чувствовавшие, что пришла беда, псы.
Гонсало стоял и смотрел вслед давно отъехавшему автомобилю, ведомому одним из работников Вальдивиа, до тех пор, пока не услышал донёсшийся из пристройки плач младшей из дочерей Сэльмы.
— Мигелито, — очнулся он. — Где Мигелито? Хесус, Лусиана, Хуан, где Мигелито, чёрт вас возьми?
— Мигелито у себя, сеньор, — сказала выскочившая на крыльцо Лусиана. — Не выходит из комнаты и не ест ничего. Вы уж поговорите с ним.
VII

— Ну вот, ещё чего!
Гонсало смог произнести ничего не значащую фразу, глядя на лежавшего ничком на своей кровати Майкла, хотя ему хотелось сказать нечто совершенно другое, доброе и утешительное. После безуспешных попыток вспомнить правильные слова он решил не мучиться и, шумно вздохнув, сразу приступил к делу.
— Что мы теперь будем делать, Мигелито? — заговорил он. — Нет, я не про то, как мы будем дальше жить, хотя честно — я и не знаю, как. Но я сейчас о другом хотел поговорить. Тут доктор сказал, что мамита умерла от… ну… короче… она отравилась!
Апатично лежавший на кровати Майкл вдруг сильно оживился, вскочил и с такой горячностью кинулся к Гонсало, что тот отпрянул.
— Вот-вот, я так и знал, что Инес её отравила, — громко зашептал он. — Она и тебя убьёт, вот увидишь.
— Эй, спокойно, — попытался остудить его пыл Гонсало. — Это мы ещё посмотрим, кто кого убьёт тут. И про Инес… да, дура она, я знаю, что дура, но говорить, что она отравила мамиту, нельзя. Как это отравила? Кто ей позволит, дуре? А вообще… если даже и так, то она должна сама признаться. Вот.
— Как ты себе это представляешь? Она что, сама придёт к тебе и скажет: «Я отравила мамиту, Гонсалито, иди и посади меня в тюрьму?» — спросил Майкл.
— Нет, так не пойдёт. Давай сделаем, как сказал доктор. Отвезём мамиту… — Гонсало сглотнул воздух на последнем слове, потом взял себя в руки. — Давай отвезём мамиту в Сальтильо. Доктор сказал — надо вскрытие сделать. Оно и покажет, отчего и как.
— Давай. Бензин у нас уже есть, этот тупой Хесус всё-таки съездил на бензоколонку, — сообщил Майкл, но тут же сменил тон и растерянно спросил: — А как её везти, она же мёртвая?
Покачав головой, Гонсало стал терпеливо разъяснять сложившуюся ситуацию, одновременно гордясь тем, что обретённый жизненный опыт и какие-никакие знания всё-таки дают ему преимущество перед этим маленьким командиром.
— Вот смотри. Сначала я должен позвонить, нет, я лучше съезжу, так вернее будет, в город. Там я найму машину скорой помощи или машину полицейскую закрытую, посмотрим, как получится. Потом вернусь, мы загрузим мамиту на носилки и повезём в Сальтильо. Но прежде мне ещё надо будет позвонить доктору, чтобы он нас принял у себя, ну и в полицию, наверное… Вот.
— Так чего же ты сидишь? Давай иди быстрее, а я сейчас позову Хуана. Или ты сам поведёшь машину, без него? Давай думай быстрее, какой же ты медленный, Гонсало!
— Так… Слушай… А ведь уже много времени прошло. Да и ночь же на дворе. Я вот чего думаю… Может, мне сначала позвонить? Только вот куда?
— Как куда? Звони просто в справочную, они скажут тебе нужный номер. И почему у тебя нет мобильного телефона? У Инес есть. И у всех он есть. И у… — тут он запнулся, но с видимым усилием заставил себя продолжить: — У мамиты он есть… то есть был. Там лежит, в её комнате, я сейчас принесу. Да у нас и домашний телефон есть!
Майкл побежал за трубкой, а на пороге комнаты тут же возникла Инес.
— Ну что? Договорились до чего-нибудь? — спросила она как ни в чём не бывало.
— Иду звонить в неотложку, — буркнул в ответ Гонсало. — Будем делать вскрытие в Сальтильо. Надо выяснить…
Прервавшись на полуслове, Гонсало посмотрел на жену тяжёлым взглядом.
— Малец с ума сходит, отчего это его мамита вдруг взяла и померла? Может, её тут кто-то отравил? Надо бы выяснить…
— А что это ты так на меня смотришь? — спросила Инес после секундного замешательства. — Если думаешь, что это я, то дудки. Я тут ни при чём. Жрала она всё подряд, вот и сожрала, наверное, какую-то гадость.
Гонсало почувствовал, как в нём закипает ярость. Рука потянулась к поясу, где всегда ждал своего часа остро наточенный нож, и Гонсало даже успел наполовину вынуть его из ножен, но разум взял верх, да и время для разборок было совсем уж неподходящим.
Выразительно хмыкнув, он двинулся к выходу, а Инес ничего не оставалось, как спешно ретироваться подальше.
Она чувствовала себя на грани паники. Слово «экспертиза» прозвучало как гром среди ясного неба. Инес знала это слово, слышала его столько раз, когда смотрела по телевизору сериалы, герои которых доверительно сообщали с экрана, что мертвецов вскрывают для того, чтобы найти убийцу.
— Немедленно беги и отними у Мигелито мобильник. И телефонный провод тоже перережь, — зашептала она на ухо вертевшемуся неподалёку Хесусу. — Скажи, что… ну придумай что-нибудь. Что денег нет на телефоне или что испортился. Пока он будет искать другой, беги к Хуану и скажи ему, что хозяин не в себе и надо бы его сначала успокоить. Пусть он его напоит текилой или вином. Или дури даст, что ли… Гонсало не хочет никуда звонить, я же вижу, просто боится Мигелито. Давай-давай, чего стоишь, как столб, ты, небесная кара!
Хесус повертел головой в разные стороны и исчез. Но Провидение дало в тот день иной расклад и без усилий Хесуса решило стоявшие перед Инес задачи посредством нагрянувшего в поместье Мигеля Фернандеса.
VIII

— Пресвятая Дева и Иисус, посмотрите, с кем я живу?! Идиотка, всегда была идиоткой, я же говорю — всег-да!
Так громко Мигель давно не кричал. Он не успел зайти в дом после двухдневной поездки, как Мария-Луиза прямо с порога сообщила, что не далее как сегодня звонил Гонсало, и Мигель, переваривая новость, уже битых полчаса бегал по комнатам, яростно хлопал дверьми и швырял подвернувшиеся под руку предметы.
С грохотом разбилась о стену новая ваза, и Мария-Луиза поняла, что рассердила мужа по-настоящему.
— Я не придала значения его звонку, — лепетала она, перемещаясь вслед за мечущимся, как зверь в клетке, Мигелем и не обращая внимания на летавшие по воздуху вещи.
— Что?
Мигель наконец услышал уже сто раз повторенную ею фразу.
— Что ты сделала? Не придала значения? Ты подняла трубку, там оказался Гонсало, он попросил меня к телефону, и ты «не придала этому значения»?!
— Он так небрежно говорил, что я даже растерялась, — тут же придумала оправдательную версию Мария-Луиза. — И даже не попрощался, швырнул вот так трубку — и всё. Я даже слова не успела вставить. Ты представляешь, Мигелито, вот даже слова не успела…
Но Мигель уже не мог и не хотел её слушать. Накинув яркую майку, которую он успел снять с себя, когда вернулся, он выскочил из дома, мысленно благодаря бога за то, что Панчито ещё не уехал к себе.
— Хорошо, что ты ещё здесь, — крикнул он, почти бегом направляясь к припаркованному автомобилю. — Она довела меня так, что я бы, наверное, не смог вести машину!
— Я и не собирался уезжать. Машину-то кто мыть будет? Чем с утра мыть, я лучше посплю лишнее, — пробурчал Панчито, садясь в водительское кресло.
— Поехали, поехали, хватит болтать! — рявкнул в ответ Мигель, и автомобиль рванул с места, а Мария-Луиза, вслушиваясь в визг отъехавшей машины, плаксиво пожаловалась выскочившим на шум Консуэло и донье Аугусте:
— Даже не поздоровался толком, не то чтобы нормально поговорить. Что я такого сделала, не пойму?
И, притворно сокрушаясь, пошла по комнатам, чтобы оценить размер ущерба, нанесённого гневом Мигеля.
IX

Даже явление Пресвятой Девы, неожиданно возжелавшей спуститься на землю в окружении ангелов, не произвело бы того впечатления, которое произвело на обитателей поместья появление Мигеля Фернандеса, въехавшего во двор после требовательного сигнала клаксона.
Он вылез из салона и, расставив ноги и скрестив руки на груди, как полководец во время боя, медленно осмотрел двор, на который один за другим высыпали почти все обитатели поместья, включая Гонсало.
— Что случилось, друг? — не здороваясь и не обращая внимания на остальных, обратился к Гонсало Мигель. — Ты звонил мне?
Гонсало открыл рот, чтобы ответить, но ему помешала Инес.
— Да вот, не знает, как похоронить покойницу. А она развонялась уже, в комнату не зайдёшь, — с брезгливой гримасой на лице ввернула она.
— Заткнись, мать твою, ты заткнёшься когда-нибудь или нет? — заорал Гонсало, но на кукольно-резком лице Инес не отразилось ни капли страха.
— Спросили, я и говорю, — огрызнулась она.
— Так-так, спокойно, я не для того приехал, чтобы участвовать в твоих разборках с женой, хотя, не скрою, многие бабы не заслуживают ничего, кроме хорошей трёпки, — вмешался Мигель, подошёл к Гонсало и, прижав его к груди, произнёс приличествующие в таких случаях слова соболезнования.
От неожиданности, связанной не столько с появлением Мигеля, сколько с теплотой произнесённых им слов, Гонсало прослезился и, забыв про Инес, широким жестом пригласил гостя войти в дом.
Тереса лежала на кровати неожиданно другая и почти неузнаваемая. Ещё недавно живая кожа приобрела сероватый оттенок, одетое в давно приготовленную ею для последнего упокоения одежду тело будто уменьшилось в размерах, а руки с красивыми длинными пальцами приобрели характерную для неживой плоти остроту линий. Тоскливо поблёскивали в мерцании многочисленных свечей серебряные серьги в прозрачных ушах.
В комнате стоял отчётливый сладковатый запах начавшегося разложения, и Мигель почувствовал, как к горлу подступает неизбежная в этих случаях тошнота.
В отличие от Мигеля, Гонсало ничего не чувствовал, поскольку его проспиртованный алкоголем организм уже давно не воспринимал посторонних запахов. Прошагав тяжёлой походкой к кровати, на которой покоилась Тереса, он встал у изголовья и застыл в приличествующей моменту молчаливой позе.
Следом, из последних сил задерживая дыхание, прошёл и встал с другой стороны Мигель, и в комнате наступила тишина, в которой слышался только скрип стонущих под тяжестью мужских ног половиц да доносились в открытую дверь обрывки приглушённых разговоров.
Столпившиеся в коридоре обитатели поместья переваривали визит важной персоны.
Тренированный организм Мигеля в итоге выдержал испытание соболезнованием с блеском. Простояв почти минуту с выражением скорбной сосредоточенности на лице, он с улыбкой обернулся к Гонсало и жестом предложил выйти. И, не ожидая реакции, сам двинулся на выход.
Гонсало молча пошёл следом.
В гостиной Мигель сел на диван, закинул ногу на ногу и пригласил Гонсало последовать его примеру.
Начав потихоньку удивляться поведению гостя, Гонсало медленно прошёл в сторону развёрнутого к выходу кресла и так же медленно, будто недоумевая по поводу собственного послушания, уселся в него.
Следом в комнату влетела Инес. Улыбнувшись ей, как улыбаются старым знакомым, Мигель попросил принести чего-нибудь холодненького. Сделал он это таким тоном, будто разговаривал со своей секретаршей, но Инес его тон не смутил, и она с готовностью бросилась на кухню.
— Вот это мужчина, — поделилась она с Гуаделупе. — На край света за таким пошла бы! Он всегда мне нравился, не то что его корова! И как он с ней живёт?
— Изменяет направо и налево, — с готовностью сообщила Гуаделупе.
— Да знаю! Ну и что же, что изменяет? Ему и сама Богородица не отказала бы!
И они одновременно прыснули, прикрывая рты и махая руками друг на друга, а Мигель приступил к тому, ради чего, собственно, и появился в поместье.
— Я не буду рассусоливать, тем более что сейчас неподходящий момент для длинных бесед, — обратился он к Гонсало, сидевшему в кресле в неловкой позе человека, редко использовавшего этот вид отдыха.
Гонсало молча кивнул.
— Я пришёл, чтобы предложить тебе свою помощь. Может, между нами и было некоторое недопонимание, но я так считаю, что в горе человек должен отбросить предрассудки и недовольство и встать рядом. Давай забудем обо всём и поговорим, как близкие люди. И потом, мы с тобой, в конце концов, соседи. Даже в церкви сидим недалеко друг от друга.
В зал вернулась Инес с подносом, на котором стояли дежурный кувшин с лимонадом и два стакана. Не сводя с Мигеля блестевших сильнее обычного глаз, она подошла к тому самому столику, с которого в поместье начались приключения падре Мануэля, ловко выставила на него наполненный почти до краёв кувшин и стаканы к нему и выложила пару красивых домотканых салфеток, извлечённых в связи с торжественностью случая из заветного комода в её спальне.
Наблюдая за грубоватым кокетством хозяйки, Мигель, как это и случалось с ним, когда он попадал в компанию с плохо знакомыми либо вовсе незнакомыми ему женщинами, почувствовал острое возбуждение, которое неожиданно сменилось внезапной, в мгновение ока обретшей статус озарения догадкой.
«Вот же ключ к решению, Мигель Фернандес, как же ты не догадался раньше! Давай, действуй!» — подумал он, вскочил с дивана и галантным жестом пригласил Инес присесть.
Приглашающий жест Мигеля был настолько непривычен, а перспективы его продолжения столь волнительны, что Инес, возможно, впервые в жизни смутилась и попросту сбежала из гостиной, не забыв бросить в сторону гостя полный восторженной страсти взгляд.
Проследив за ней глазами, Мигель вернулся на место.
— Гонсалито, я хочу, чтобы ты поверил в искренность моих чувств, — едва присев, заговорил он. — Я готов предложить тебе свою помощь не потому, что ты не справишься сам, ведь Господь видит, что я не испытываю никаких сомнений в твоих возможностях. Но в нашей жизни есть моменты, когда справляться с проблемами или неурядицами лучше не одному. И мне кажется, что в твоей жизни наступил как раз такой момент, поэтому я готов протянуть тебе свою руку и, чего уж скрывать, своё сердце.
— Ты делаешь мне предложение? — спросил Гонсало.
У Мигеля внутри всё закипело от бешенства, но надо было держать лицо и гнуть свою линию, и он сделал вид, что не заметил нанесённого ему скрытого оскорбления.
— Ты прав, я, кажется, неудачно выразился. Ладно, не буду тянуть и отнимать у тебя время. Если считаешь нужным — скажи, зачем звонил и могу ли я тебе помочь? Если нет — я откланяюсь немедленно.
— Ничего не надо, Мигель. Я справлюсь, — услышал он лаконичный ответ и, чертыхнувшись про себя, приступил к реализации той части плана, которая возникла в нём только что под влиянием впечатления от поведения Инес.
— Гонсало, а могу ли я переговорить с твоей уважаемой супругой прежде, чем уйду? — спросил он. — Дело в том, что моя жена просила передать ей кое-что на словах, но только лично. Ерунда, конечно, но я привык с уважением относиться к просьбам женщин своей семьи. Мы все живём на земле благодаря женщинам, разве нет?
— То ты заявляешь, что им надо задать трёпку, то рассказываешь об уважении, — буркнул Гонсало. — Мне, впрочем, наплевать. Общайтесь хоть до второго пришествия.
Жестом указав Мигелю в сторону коридора, добавил:
— Найдёшь её поблизости, будь уверен, — и, встав с кресла и не прощаясь, пошёл ко второму выходу, через который можно было попасть в заднюю часть двора.
Все его мысли были заняты лишь одним — поскорее выпить.
X

Как и предсказал Гонсало, Инес дежурила в коридоре. Рядом ужом вертелся Хесус.
— Полжизни отдал бы за то, чтобы услышать, о чём они говорят, — по-бабьи жеманно делился он с ней своими мыслями. — Сеньор Фернандес — важная персона, у нас таких гостей сроду не было!
Инес ничего не ответила Хесусу, лишь посмотрела на него пристально, не моргая. Хесусу стало не по себе. «Чёртова ведьма», — подумал он и хотел было потихоньку уйти, как прямо перед ними, подобно джинну из бутылки, возник Мигель. Хесус утратил дар речи, подобострастно взглянув на гостя, с готовностью заулыбался во весь свой чернозубый рот и мелко затряс головой.
Но Мигель видел только Инес и смотрел на неё так внимательно, будто заметил впервые в жизни. Инес тоже смотрела на него и тоже так, будто видела его впервые. По-прежнему не отрывая от неё глаз, Мигель подошёл на расстояние, которое считается неприличным при общении с чужой женщиной, и сказал:
— У меня важный разговор к сеньоре, и он не займёт много времени. Я же понимаю, что оно у сеньоры на вес золота.
При последних словах Мигель слегка улыбнулся. Более тонкий собеседник уловил бы в этой улыбке иронию, но Инес была не из тех, с кем надо обдумывать интонации, чтобы не попасть впросак.
— Я слушаю, — осипшим от волнения голосом сказала она.
— Тет-а-тет, — продолжая тонко улыбаться, прошептал Мигель.
— Чего? — суетливо поправляя волосы и одёргивая юбку, спросила Инес.
— Наедине, милая, — уже увереннее объяснил Мигель.
— А-а, — только и смогла сказать Инес и стала растерянно озираться.
— Отведите сеньора Фернандеса к себе в комнату, хозяйка, — бойко вмешался в разговор Хесус. — Ну и что же, что это спальня. Зато там вы сможете спокойно поговорить. А я посторожу, чтобы вам никто не помешал.
И он учтиво, чуть ли не в пояс поклонился Мигелю.
По-прежнему не глядя в его сторону, Мигель одобрительно кивнул, и Хесус возликовал. А как же иначе? Самый важный человек в городе обратил на него внимание, и в какой момент, в какой момент!
Вот повезло — так повезло!
Если бы кто-то спросил у Хесуса, зачем ему внимание важной персоны, он вряд ли бы дал вразумительный ответ. Он и сам не знал зачем. Может быть, для того, чтобы испытать ликование, способное хоть как-то встряхнуть иссушенные дурью мозги? А может, просто на всякий случай, как учил его в детстве старик Чичо?
Он услужливо открыл ведущую в комнату Инес дверь. Подождав, пока Инес войдёт, Мигель прошёл следом за ней и захлопнул дверь, оставив Хесуса в коридоре коротать время в ожидании, пока они выйдут обратно.
Он заключил Инес в объятия сразу, не раздумывая и, не дав ей толком опомниться, зашептал куда-то в область полуобморочно запрокинувшейся шеи:
— М-м-м, а ты горячая. И я хочу тебя. И хочу прямо сейчас, моя смуглая голубка. Не вздумай сказать мне «нет», если не хочешь, чтобы я умер.
Шёпот Мигеля сопровождался непрерывными действиями. Продолжая прижимать Инес, он умело подтянул вверх подол её широкой чёрной юбки. Вскоре сильные мужские пальцы залезли Инес в трусы, пробрались к промежности и погрузились в заскользившую от немедленно возникшего желания плоть, и, забыв обо всём из-за охватившей её страсти, она завыла, но, в отличие от Гонсало, не выносившего страстные подвывания Инес, утробный звук лишь подстегнул Мигеля к дальнейшим действиям.
Он подтащил Инес к краю кровати и шёпотом предложил скинуть нижнее бельё.
Инес не стала ломаться. Торопливо стянув трусы, она с готовностью нагнулась вперёд и опёрлась обеими руками о край кровати, а Мигель пристроился сзади и стремительно и без дальнейших церемоний овладел ею.
Он не успел сделать и пары движений, как Инес затряслась в оргазме.
— Вот это да! — приостановившись, воскликнул Мигель. — Вот горяча так горяча! А теперь моя очередь, голубка, так что терпи!
И закусил удила.
После третьего оргазма, настигшего Инес почти одновременно с окончанием любовного акта, Мигель уже не удивлялся. Охнув, спустил семя, расслабленно вынул из взмыленной Инес опавший пенис и бесцеремонно обтёр его подолом её юбки.
— Ну и кобылка! Давно я такой горячей кобылки не встречал. Даже забыл предохраниться, а со мной такого не бывает, — сытым голосом сказал он и с чувством похлопал Инес по плоским крепким ягодицам.
Довольно хмыкнув, Инес деловито оделась, не выказав ни малейшего беспокойства по поводу соблюдения гигиены.
— Чует моё бедное сердце, что мы с тобой ещё не раз потрёмся друг о друга, — засмеялся Мигель, натягивая штаны. — А ты шумная. Пропали твои дела, если человечек этот проболтается, а он всё слышал, клянусь честью!
— И кому это он проболтается? Этому пьянице, что ли? — небрежно кивнула в сторону дверей Инес.
— Говори о муже с уважением, курочка, — с иронией произнёс Мигель, потрепав её по вспотевшей щеке, и, довольный собственным сарказмом, двинулся к выходу и был уже у двери, когда вбросил вопрос, ради ответа на который проделал весь сегодняшний путь:
— А мальчишка где? У вас тут вроде мальчик-гринго проживал?
— Рядом, — вновь хмыкнула Инес. — В соседней комнате. Не выходит оттуда, ни черта не жрёт, не спит. Пресвятая Дева, когда же мы, наконец, похороним эту ведьму?
Но Мигель уже не слушал её. Выскочив из комнаты и едва не сбив с ног подслушивавшего под дверью Хесуса, он бросился по коридору влево, распахнул соседнюю дверь и забежал в комнату, где и обнаружил Майкла сидящим посерёдке кровати со скрещёнными по-турецки ногами.

Мигель Фернандес

I

Майклу как никогда хотелось тишины. Ему не нравилось, что все только и делают, что бегают туда-сюда, не нравились бесконечные разговоры, которые вели посторонние люди в их доме, и чужая активность не нравилась, и беспричинный смех, и даже неизвестно откуда взявшийся утробный вой за соседней стеной.
Ещё ему сильно мешал сладковатый до тошноты запах, стоявший в комнате, где покоилась Тереса.
Но больше всего Майклу не нравилось её отсутствие. Мысль о том, что его мамиты больше никогда не будет рядом, погружала его в беспрерывную тоску и глубокое отчаяние.
Не понимая, как справиться со своим состоянием, скрестив ноги по-турецки, он часами сидел на кровати в своей комнате. Когда уставал — ложился и читал комиксы, затем опять садился и сидел неподвижно, словно маленький восточный божок.
— Ну что? От тебя звонили, а меня не было? Ах ты… хороший…
Мигель подошёл к кровати и протянул вперёд обе руки.
— Прыгай ко мне, — мягко предложил он. — Я поддержу, не бойся.
Майкл внимательно, будто желая удостовериться, что не ошибается и перед ним действительно Мигель Фернандес, посмотрел на него, и на его бледном, осунувшемся от горя лице мелькнула лёгкая улыбка.
— Прыгай, — повторил Мигель, и Майкл, продолжая улыбаться, привстал, запрыгнул ему на руки и, обхватив за сильную шею, скрестил ноги у него за спиной.
— Надеюсь, ты рад меня видеть, парень? — охрипнув от волнения, спросил Мигель, поглаживая Майкла по спине. — Точно рад, я чувствую это, но всё равно не так, как рад я. Даже крикнул бы во всю глотку, да момент неподходящий.
Тут он спохватился, что говорит совсем не то, что надо, и резко сменил тему.
— Учти, я примчался сюда, как только узнал о твоём горе. Другое дело, что эта… Мария-Луиза не сообщила мне, что Гонсало звонил. Всё зло от баб, запомни на всю жизнь, Мигелито. Всё от них! Понял? Ты понял меня?
Он продолжал ласково гладить Майкла по спине.
— Хорошо, что ты здесь, — сказал Майкл, хотя это было не совсем правдой, потому что ему вдруг очень захотелось слезть с рук этого крепкого мужчины в дорогой одежде, а ещё больше захотелось, чтобы он перестал гладить его по спине, и он осторожно, явно с целью не обидеть гостя, выпрямился, давая таким образом понять, что больше не настроен обниматься.
Мигель правильно понял движение Майкла и тут же отпустил его.
Майкл молча вернулся обратно на кровать и вновь сел по-турецки.
— Тебе что-нибудь нужно? Скажи мне, не стесняйся. Я выполню любую твою просьбу, любую, — сказал Мигель, с восторгом и в то же время нежно разглядывая сидевшего перед ним мальчика.
— Правда? Ты правда выполнишь любую просьбу?
— Клянусь святыми угодниками, малыш! Всё, что ты пожелаешь!
— Надо сделать мамите скрытие. Ты поможешь отвезти её в Сальтильо?
— Вскрытие, — машинально поправил Мигель.
Он ожидал всего на свете, но только не этого.
«Чёрт, видимо, смерть старухи не случайна, — подумал он. — Конечно! Потому она так и воняет. Вот это да! И откуда он вообще знает о таких вещах, как вскрытие?»
— Ты хочешь узнать причину её смерти? — спросил он.
Майкл кивнул и сразу же пустился в объяснения:
— Понимаешь, доктор приехал, когда было уже поздно. Она уже умерла. В семь часов. Это доктор сказал, что надо делать вскрытие. Доктор сказал, что её отравили, поэтому ничего не поможет, даже бальзам… — Майкл запнулся на незнакомом слове, затем повторил его, — даже бальзамирование. Её эта гадина, Инес, отравила. Она ненавидела мамиту из-за Гонсало и из-за меня и решила её убить. Отравить то есть.
— Почему ты так думаешь, Мигелито? Ты что-нибудь видел? Вот, например, ты видел, как она подсыпала ей что-то?
— Да ничего я не видел. Но я точно знаю, что это так. И если её не остановить, она и Гонсало убьёт. — Тут Майкл резко замер, будто вспомнил что-то, а вспомнив, удовлетворённо кивнул. — Она и сама сдохнет при этом, но как именно — не знаю.
Мигель лишь покачал головой в ответ и только собрался что-то сказать, как дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился Гонсало, который, судя по побагровевшему лицу, уже успел пропустить пару стаканчиков в подсобке у Хуана и был настроен самым решительным образом.
— А ты, я вижу, неплохо тут устроился, Мигель Фернандес! — не терпящим возражений тоном заговорил он. — Неплохо, чёрт меня дери, устроился, Мигель Фернадес, да?!
— Я всё объясню, — попытался охладить воинственный пыл Гонсало Мигель.
— Засунь к себе в зад свои чёртовы объяснялки! Мне на них наплевать! И слушай сейчас то, что я скажу! Я тебе тут гулять не позволю! Это мой дом, чёрт побери, посочувствовал — и ладно, а теперь, будь добр, проваливай отсюда!
Во время разговора Гонсало несколько раз облокачивался о дверной косяк явно для обретения большей устойчивости. Воротник его несвежей сорочки не был выправлен как следует, на отёчном покрасневшем лице сверкала проседью густая двухдневная щетина, а во всём облике проступало нечто залихватски-забулдыжное, будто Гонсало специально загримировали, чтобы снять в кино в роли неудачника.
— Ты сейчас заткнёшь свою глотку и выйдешь отсюда вон, — спокойно сказал Мигель, — а я поговорю с мальчиком и уйду. И ты не посмеешь мне помешать.
Что-то то ли в словах, произнесённых вполне миролюбиво, то ли в приглушённом против обычного голосе, то ли во взгляде Мигеля отрезвило Гонсало, а отрезвление автоматически усилило злость. Он набычился и пробормотал в усы, не заботясь о том, расслышит сказанное им собеседник или нет:
— Говори, кто ж тебе мешает? Я, что ли, мешаю? Плевать я на тебя хотел! И нечего здесь командовать! Иди своей толстой бабой командуй, сучий сын!
И он вновь притулился к дверному косяку с явным намерением присутствовать при разговоре.
По щекам Мигеля заходили желваки, и, учитывая ответный настрой Гонсало, драки, скорее всего, было не избежать.
— Остановись, Фернандес, — вмешался Майкл. — Я не разрешаю тебе обижать Гонсалито. Вечно ты хочешь его обидеть. Не надоело?
— Нет-нет, что ты, — подняв вверх обе руки, сказал Мигель. — Я всего лишь хотел помочь ему выйти.
Проигнорировав объяснение гостя, Майкл ласково обратился к Гонсало:
— Гонсалито, этот сеньор поговорит со мной и уйдёт, ладно?
— Да ради бога! — презрительным тоном ответил Гонсало и, по-прежнему не сводя с Мигеля глаз, нарочито медленно отступил в коридор. — Я тут, если что! Зови, если что!
С трудом дождавшись, пока Гонсало выйдет, Мигель закрыл за ним дверь, подошёл к единственному в комнате стулу, стоявшему подле кровати, и сел на него, закинув ногу на ногу и давая понять, что намеревается закончить прерванный вмешательством Гонсало диалог.
Забрался обратно на кровать и Майкл.
II

Мигель испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, ему безумно хотелось пересесть поближе, провести пальцами по лицу мальчика, положить руки на худые разлётные плечи, погладить по голове, возможно, даже поцеловать в нежную щёку. С другой стороны, он понимал, что в сложившейся ситуации лучшим способом не напугать его будет сдержанность, и волевым усилием выбрал второй вариант. Он поудобнее устроился на стуле, закинул ногу на ногу, обхватил руками колено и, заметив, что Майкл собирается заговорить, предостерегающе покачал головой и заговорил сам:
— Ты сначала выслушай меня, а потом сам решишь, как поступать. Вот как ты решишь, так и будет, я клянусь тебе.
Майкл замер в ожидании.
— Понимаешь, малыш, сейчас бальзамировать уже поздно, да и везти покойную на вскрытие в таком виде будет очень непросто.
На лице Майкла отразилось непонимание, и Мигель пустился в объяснения.
— Когда человек умирает, его необходимо отвезти в морг. А если не отвозят, а оставляют дома, то надо немедленно вскрыть и забальзамировать, да ещё и в холоде держать, а то в жару никакое бальзамирование не в состоянии уничтожить… ну… как бы это тебе сказать деликатно… в общем, покойник начинает пахнуть. Да, пахнуть. Нехорошо так пахнуть, понимаешь?
— Ты хочешь сказать, что мамита воняет? — спросил Майкл.
— Ну, не то чтобы… хотя да, скорее всего, ты прав, именно так и обстоят дела.
— Я просто не понял, что это за запах, — сказал Майкл и опустил голову.
— Давай мы с тобой поступим так. Похороним твою мамиту, как положено, в гробу, с цветами и молитвами. Я пришлю священника сюда, ведь в церковь её отвозить нельзя. Сам понимаешь, куда такую… — тут он слегка запнулся и продолжил. — Куда её везти? Зачем оскорблять её память? А потом, к примеру, недели через три-четыре, когда процесс разложения уже там, под землёй, закончится, я сделаю официальный запрос в полицию с требованием установить причину смерти сеньоры. Мы эксгумируем, ну… это значит вытащим обратно из могилы её тело. Временно вытащим, не беспокойся, временно, и лишь для того, чтобы отвезти на экспертизу в Сальтильо. Вот тебе моё предложение. А ты сам теперь будешь решать, как мне поступить.
Майкл понял, что Мигель прав, здесь нет и не может быть другого решения, и нехотя кивнул, и Мигель, с готовностью хлопнув себя руками по коленям, встал, чтобы уйти, но сначала подошёл попрощаться.
Майкл по-прежнему сидел опустив голову и при приближении Мигеля даже не пошевелился.
Мигель наклонился и провёл рукой вдоль стройной спины, не касаясь её. Легко-легко.
— Как же я люблю тебя, — прошептал он и ушёл, не оглядываясь.
III

Тересу похоронили рано утром, чтобы избежать лишних разговоров, хотя они уже шли: виданное ли это дело — не отпевать в церкви покойную из известной семьи? Не объяснять же было всем, что она стала стремительно разлагаться, причём сразу, уже через час после смерти. Хорошо ещё, что женщины стоически вынесли муку пребывания в комнате усопшей во время ночного бдения. И даже rosary читали как положено, не увиливая.
Отпевал Тересу присланный Мигелем Фернандесом падре Алваро. Во время прощания Лусиана и Гуаделупе прослезились, а Сэльма и вовсе заплакала навзрыд, испугав толпившихся неподалёку детей. Майкл из своей комнаты так и не вышел.
Гонсало заглянул к нему непосредственно перед выносом тела и обнаружил его крепко спящим. Продавливая в попытках вести себя тише отчаянно скрипевший под ногами пол и тяжело дыша, он постоял некоторое время в раздумье подле кровати, но будить его не решился и, вернувшись в комнату, где покоилась Тереса, громогласно объявил:
— Малец спит, и спит крепко. Пускай. Не будем ему мешать.
Никто и не возражал. Все понимали, что лучше Мигелито не видеть, как вынесут ногами вперёд его любимую мамиту. Даже Инес не возражала, и вообще ей было не до Майкла и его терзаний. Она не отходила от гроба ни на шаг, будто опасалась, что Тереса передумает быть похороненной и оживёт назло ей. И запах тления Инес не смущал. Создавалось впечатление, что она его просто не замечает.
Тересу предали земле на фамильном участке семьи Гуттьерес, на старом кладбище, рядом с могилами сыновей Гонсало и Инес. Падре Алваро произнёс прощальную речь и заупокойную молитву, а не сдерживающий слёз Гонсало бросил в могилу две горсти земли — одну от себя, другую от имени Майкла. За Гонсало бросать землю потянулись и остальные. Бросила и Инес, проделавшая обряд прощания с покойной с видом деловой озабоченности на лице.
После похорон ещё долго ждали Гонсало за большими, покосившимися от старости кладбищенскими воротами, а он всё стоял и стоял возле свежего могильного холма, будто боялся прервать своим уходом последнюю тонкую нить, связывавшую его с ушедшей навсегда Тересой.
Лиловые дали, прозрачные и чёткие, будто оцифрованные с помощью современных технологий, ждут тебя, мамита Тересита. Они готовы распахнуть свои объятия и слиться с тобой через ласковый и сильный ветер, сияние рек в солнечных лучах, бесконечную морскую гладь и могучие непроходимые леса. Иди побыстрее, возглавь этот мир, стань ему опорой и защитой. Ты его часть, его сердце и лёгкие, его крылья, его мозг. Красивая и молодая, с бликующими на лиловом солнце старинными серёжками, ты смеёшься и машешь рукой, и лиловый мир смеётся вместе с тобой.
IV

За окнами уже темнело, когда Майкл понял, что больше не может лежать и вообще сильно проголодался. Сбегать же на кухню, чтобы перехватить там чего-нибудь из снеди, мешали голоса вернувшихся к поминальному столу обитателей поместья и как минимум десятка гостей, пожелавших помянуть усопшую.
Он пытался отвлечься и сел поиграть на игровой приставке, купленной ко дню его рождения Тересой, но игра не пошла. Тогда Майкл решил не мучиться и, стараясь соблюдать осторожность, тихо проскользнул в коридор, а оттуда на кухню, схватил авокадо, тщательно вымыл его, разрезал на куски, положил на тарелку и пошёл обратно в комнату, чтобы утолить голод в спокойной обстановке, но на обратном пути не удержался и заглянул в столовую, где висели клубы табачного дыма и слышались пение и смех. И, забыв об осторожности, долго смотрел на веселящихся людей, думая, что Тереса не стала бы возражать.
«Тебе бы понравилось, мамита», — по-взрослому обратился он к ней, и грустная тень легла на его прекрасное лицо.
А посмотреть было на что.
Как это и бывает в домах людей с простыми привычками, тризна по Тересе затянулась и закончилась весёлыми посиделками, самый разгар которых и застал Майкл. Обильный стол накрыли ещё днём, и, когда все поели и выпили, двое присутствовавших за столом марьячи взяли в руки гитары и стали исполнять старинные, уже вышедшие из моды песни, которые так любила напевать Тереса и выучил наизусть Майкл. Песни о вечной любви, сладких грёзах, нежных страстных женщинах и молодости, что проходит быстро, как сон.
Присутствующие вторили нестройными голосами, но больше всех старался дорвавшийся до остатков дурманящего гриба и обкуренный до пограничного состояния Хесус, который пел и одновременно беспрерывно смеялся мелким дробным смехом и даже попробовал кричать и плясать, но получил кулаком в бок от Хуана и в итоге просто уснул, уткнувшись носом в стоявшую перед ним тарелку.
Уснули и дети. Лишь Хосито, выжидая подходящего момента, ловко подхватывал со стола рюмки и украдкой допивал остатки текилы.
— Весь в твоего муженька, — сказала Инес Сэльме, указывая на него. — Такой же бездельник и пьяница растёт. Намучаешься с ним.
Молча взирал на всё происходящее Гонсало. Вопреки своей любви к разговорам, за весь вечер он не произнёс и пары слов.
                Продолжение следует…

Часть вторая

Падре Мануэль

I

— Донья Кармела, донья Кармела! Падре Мануэль выздоровел! Он уже служит службу!
Восьмилетний Пепе, выполнявший функции разносчика, курьера и чистильщика обуви, возбуждённо таращил большие, похожие на спелые ягоды глаза и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стоя перед возвышавшейся над ним сеньорой.
— Всё ты врёшь, бездельник, — недоверчиво скривилась донья Кармела, поправляя замысловатую причёску. — Небось решил заработать на мне пару песо!
Пепе не испытывал ни малейших сомнений в том, что разговоры про песо не являются ничем другим, как пустой болтовнёй.
— Не вру, сеньора, — забавно растягивая слова, заговорил он. — Я мимо проходил, народу полно, все туда-сюда бегают, падре Мануэлем восхищаются.
Донья Кармела с подозрением просверлила Пепе острым, как буравчик, взглядом.
— Хватит болтать, бездельник, — сказала она. — Иди работай, вечно тебя не дозовёшься. Ты сам его видел?
— Не-а, — бойко ответил Пепе. — Но его видели Педрито с ребятами, они мимо как раз пробегали. А сеньорита Пачека, помните сеньориту Пачеку…
— Хватит болтать, что я сказала?! — отрезала донья Кармела, немедленно отменила намеченный визит в мэрию и, сгорая от нетерпения, двинулась в церковь.
Предвкушение общения с наконец-то выздоровевшим падре переполняло донью Кармелу радостью и благолепием, и она несла его через площадь, как драгоценную ношу. Проникшее сквозь кружевную ткань зонтика весёлое солнце шаловливо украсило её покрытое бороздами морщин лицо причудливыми узорами, и донья Кармела стала похожа на готового к атаке индейца в полном боевом раскрасе. Грозный вид идущего на подвиг воина усиливали лакированные, украшенные позолоченными пуговицами туфли — любимый фасон на протяжении многих лет. Решительно стуча каблуками, донья Кармела пересекла площадь и под смех стайки нищих ребятишек, которых развеселили разводы на её лице, поднялась по широким ступеням, закрыла зонтик и, не забыв одарить насмешников презрительной гримасой, потянула на себя тяжёлую дверь и зашла внутрь.
Церковный зал встретил прохладой и полумраком. Торопливо осенив себя крестным знамением, она положила на ближайшую скамью зонтик и, не скрывая радости, направилась к стоявшему к ней спиной падре Мануэлю.
— Как же я рада видеть вас в добром здравии! — улыбаясь, воскликнула она.
Падре Мануэль обернулся на возглас, и донья Кармела еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть.
«Пресвятая Дева! — ахнула она про себя. — Старик. Сущий старик. Как же он измучился, бедняжечка! Ничего-ничего, я помогу ему».
И, обнажив в улыбке лошадиные зубы, сразу же затараторила в своей фирменной манере, как всегда, не думая о том, насколько падре готов слушать исторгаемый ею поток сознания. Но сегодня всё было не как всегда, и даже бессвязная, лишённая логики речь доньи Кармелы показалась падре Мануэлю музыкой, поскольку вольно или невольно подтвердила великое чудо исцеления, происшедшее с ним только что, буквально пару часов назад.
Чудо случилось сразу же после восхода солнца. Ещё накануне падре плакал, бился головой об стену и мучился ставшей неотъемлемой частью его жизни бессонницей, но, как только первые лучи солнца ощупали ещё не проснувшиеся толком небеса, в голове падре возникла испугавшая его поначалу тишина. Исчезли крики и шум, затихли спорившие между собой голоса, растаяли как дым резонирующие вибрации, а в измученной душе наступила непривычная благодать.
Ещё не веря в исцеление, падре встал с жёсткой койки и перво-наперво вознёс Богу горячую молитву. Закончив молиться, испуганно прислушался к себе. Всё оставалось по-прежнему. Голоса не возвращались, шум и крики тоже. Он вновь помолился, вновь прислушался и, убедившись, что ничего не изменилось и он действительно здоров, первым делом спрятал подальше статую ангела.
Пронзив его пустым раскрашенным взглядом, ангел послушно лёг в деревянное чрево ящика, а падре, радостно напевая под нос один из праздничных псалмов, бросился приводить себя в порядок. Умытый, с аккуратно расчёсанными на пробор редеющими волосами, он появился в церковном зале как раз в тот момент, когда падре Алваро собирался принять исповедь у приехавшей из дальнего села и беспрерывно осенявшей себя крестным знамением крестьянки.
— Приветствую и благословляю вас, дети мои, — произнёс падре Мануэль и, не обращая внимания на ступор, настигший падре Алваро при его появлении, осенил его и женщину крестом и с выражением благостного всепрощения на лице направился в сторону алтаря.
Очнувшись от столбняка и забыв о крестьянке, падре Алваро бросился следом.
— Как я счастлив, как я счастлив, — повторял он, заглядывая в лицо падре Мануэлю. — Вы выздоровели, падре Мануэль, вы выздоровели, как я счастлив!
Следом подошла сильно смущавшаяся крестьянка. Падре Мануэль положил руку на склонившуюся перед ним голову и исполненным благодушной кротости голосом произнёс приличествующие моменту слова:
— Дщерь моя, да благословят тебя святой Франциск, святой Иуда и все святые угодники. Ты, я вижу, приехала издалека? Иди в исповедальню, брат Алваро выслушает тебя.
Крестьянка послушно засеменила к исповедальне, а падре Мануэль добродушно кивнул продолжавшему кланяться падре Алваро.
— Я рад, что ты здесь, — сказал он, жестом останавливая беспрерывные поклоны падре Алваро. — Мне одному всё сложнее управляться с делами, а Господь не терпит ни лености, ни суеты, посему твоё появление воспринимаю как знак свыше, ибо всё, что делается, ниспослано Им как испытание, а нам, убогим, остаётся лишь распознавать знаки Его и уметь читать их.
Он помолчал и, назидательно подняв палец, завершил монолог и перекрестился.
— И подчиняться воле Его. Амэн.
— Амэн, падре, — послушно закивал падре Алваро, хотя в душе мечтал совсем о другом — поскорее вернуться в свой приход.
II

Донья Кармела находилась в церкви уже третий час, и всё это время падре Мануэль упивался непривычным состоянием пустоты и лёгкости, вызванным наступившей внутри его измученной головы тишиной. Замолчали наконец все: и ангел, надёжно спрятанный в глубины комода, и голос, всегда так некстати вылезавший из недр подсознания со своими замечаниями, и проросшие колючим частоколом суждения о собственной ничтожной роли в окружающем мире.
Как же сильно ранилась душа падре об их острые шипы!
Ему казалось, что он любит донью Кармелу и даже любит всех остальных. Благодарение Господу и Пресвятой Деве, ведь это именно они, все эти люди, вернули ему душевную благодать.
Молись, Мануэль, молись!
— …И с тех пор, как донья Тересита заболела, Гонсало Гуттьерес не просыхает. Говорят, что он поколачивает свою жену! Бедняжечка! Она, конечно, всегда была грубоватой, но ведь это не повод, чтобы распускать руки! Мой дорогой Паблито тоже иногда может выпить м-а-а-аленькую рюмочку, ну иногда и две рюмочки, но чтобы лезть потом в драку? Нет, даже представить это невозможно! Как же люди живут в таких условиях, ума не приложу, а ведь они потеряли обоих сыновей! Интересно будет посмотреть на них, когда Мигель Фернандес отнимет малыша гринго, а он грозится это сделать и будет прав, ведь мадам Тересы уже нет в живых, а Инес и Гонсало с Мигелем Фернандесом нипочём не справиться. Даже её родственник, — тут Кармела понизила голос до шёпота, — дон Ласерда, я про него сейчас говорю, — даже он не сможет им помочь. Да и кому они нужны после смерти сыновей, два неудачника!
— А что отрок? — не выдержал падре Мануэль.
— Отрок сидит дома и горюет. Говорят, даже не выходит из комнаты. Я и говорю, что Мигель Фернандес хочет его усыновить, чтобы забрать из дома, где для него сложилась нежелательная аура. Это его жена всем рассказала про ауру. А почему бы и нет? У него-то только одна дочь. Разве это правильно — родить мужу только одного ребёнка, даже не наследника, вот у меня по этому поводу…
Падре Мануэль привычным жестом остановил поток красноречия доньи Кармелы и решительно перевёл разговор.
Только не думать ни о чём. Особенно о… Так! Не думать ни о чём… ни о ком… И пусть она уже заткнётся! Да! Не думать!
Он повернулся и пошёл в ту сторону, где располагались кельи, и продолжавшая беспрерывно говорить донья Кармела поспешила следом. Внезапно, как бывает, когда вспоминаешь некую очень важную вещь, падре остановился и чтобы избежать неминуемого падения из-за внезапно возникшего препятствия, донья Кармела инстинктивно схватилась за него.
Цепкие узловатые пальцы, схватившие падре за плечи, показались падре щупальцами, которые потянулись к нему, обхватили плечи, сжали горло, заползли в рот и полезли через глаза, а сама донья Кармела превратилась в охваченную жаждой убийства дьяволицу. Её глаза выпучились и налились кровью, на голове выросли острые козлиные рога, рот ощерился, как у пираньи, и оттуда вывалился длинный, раздвоенный, как у змеи, язык.
Ужаснувшись произошедшей в донье Кармеле перемене, падре Мануэль пошатнулся и, теряя сознание, повалился на потемневшие от времени плиты церковного пола, а вместе с ним упала и так некстати вцепившаяся в него донья Кармела.
III

Им помог падре Алваро, как раз в момент падения вышедший из исповедальни. Заметив распростёртых на полу священника и донью Кармелу, он спешно отправил восвояси крестьянку и бросился вызволять донью Кармелу из-под бесчувственного падре.
Донья Кармела не произнесла ни слова, молча поднялась, поправила сбившуюся одежду и внимательно посмотрела на своего спасителя. Падре Алваро понял, что донья Кармела хочет ему что-то сказать, но не решается.
— Мы в одной лодке, — шепнул он, успев удивить её неординарностью сравнения.
Ни падре Алваро, ни донья Кармела не были заинтересованы в том, чтобы падре Мануэль вновь вышел из строя. Падре Алваро категорически не желал оставаться в пугавшей его размерами и абсолютно чужой церкви, а словам падре Мануэля о том, что тот рад видеть его в качестве помощника, значения не придал вовсе. Нет-нет, только не это. Падре Алваро уедет к себе при первой же возможности, и никто на свете не сможет его остановить, даже сам начальник полиции. С первого дня своего пребывания здесь падре Алваро спит и видит, как возвращается в свой пусть нищий, но такой родной приход, где тихие долгие дни сменяются короткими сухими ночами, а за алтарной стеной ждёт своего часа надёжно спрятанная стеклянная бутыль с мескалем. Никаких обязанностей, никаких тревог, пара-тройка еле сводящих концы с концами фермеров и их юные смуглые дочери и застенчиво-страстные сыновья, с хихиканьем позволяющие щупать себя за причинные места и сладко стонущие во время соитий.
Что может быть лучше ниспосланного падре Алваро земного рая?
Разве что небесный?
Нет, падре Алваро успеет в него попасть.
У доньи Кармелы тоже был свой резон скрывать от окружающих состояние падре Мануэля. С кем, если не с ним, она будет беседовать? Кому ещё можно доверить сокровенные тайны души, смешивая их с городскими сплетнями и разбавляя аккуратными дозами горьких признаний в тайном пьянстве и наступившей импотенции мужа? Неважно, что падре Мануэль, скорее всего, неизлечимо болен, главное, чтобы об этом не узнали другие. Все думают, что падре выздоровел, и что же теперь — опять заболел? Нет, нет и нет, Кармела не допустит этого.
Она бросилась отдавать распоряжения.
— Падре Алваро, бегите в аптеку, да поскорее. Купите там нашатырю, я-то знаю, что у вас его нет. Ещё купите успокоительных капель, а если спросят зачем, скажите, что беременной прихожанке нехорошо, так как она проделала дальний путь и устала, и с ней возится падре Мануэль, и он-то и послал в аптеку. Про него не забудьте сказать, слышите? Как скажете, так они и поймут, что с ним-то как раз всё в порядке. Чего вы стоите, падре? Идите, идите!
Падре Алваро оказался проворным малым. Сбегал трусцой в аптеку, принёс необходимые капли и нашатырь, вдвоём с доньей Кармелой они привели падре Мануэля в чувство, под руки отвели в келью и уложили на узкую жёсткую кушетку. Дали ещё капель и воды. Затем донья Кармела наказала падре Алваро вернуться в зал на тот случай, если кому-нибудь вздумается заглянуть в церковь, а сама осталась с падре Мануэлем.
Она без перерыва что-то говорила, и падре опять было приятно её слушать. Он чувствовал себя защищённым, рядом были друзья, неумолчный говор доньи Кармелы омывал его журчащим родником со всех сторон — справа, слева, сверху, снизу…
Конечно…
Как он сразу не догадался…
Присев на кушетке, он крепко схватил за руки донью Кармелиту.
Она дёрнулась в ответ, но вырывать рук не стала.
— Донья Кармела, — проникновенно глядя на неё, заговорил падре Мануэль, — я больше не могу.
— Чего не можете, падре? — спросила донья Кармела и с некоторым усилием, но осторожно, стараясь не обидеть падре, освободилась от него.
— Я не могу больше молчать. Мне необходимо поделиться. С вами. Я… я… я боюсь, поэтому помогите мне, вы должны мне помочь, ведь я погибаю, а все вокруг отвернулись от меня. И даже Он, — Мануэль поднял вверх трясущийся палец, — даже Он отвернулся от меня!
— Ничего не понимаю, — пролепетала донья Кармела.
— Сейчас! — воскликнул падре Мануэль.
Он неуклюже вскочил, путаясь в подоле сутаны, бросился к комоду, с трудом открыл сопротивлявшийся ящик, извлёк оттуда фигуру ангела и поднял её высоко над головой. Примерно так, как спортсмены поднимают победные кубки на радость ликующей толпе.
— Вот он, донья Кармела. Вот виновник всех моих бед, — обличающим тоном заговорил он. — Да-да, не удивляйтесь. Смотрите на него. Вот кто хочет погубить меня. Знаете, он ведь разговаривает со мной. Нет, не только он. Я сам, слышите, САМ разговариваю с собой, а он ещё и подстрекает меня. То есть не меня, а его, мой второй голос. Столкнёт нас, а потом слушает, как мы ссоримся, и радуется. А знаете, почему он радуется?
Падре Мануэль порывисто опустил скульптуру, торопясь, засунул её обратно в ящик и торжественно объявил:
— Он хочет разлучить меня с ангелом!
— С кем? — спросила донья Кармела. — С кем хочет разлучить?
— С маленьким кудрявым ангелом, настоящим, между прочим, ангелом, а не деревянным идолищем, в которого к тому же вселились бесы!
— Б-б-б-е-сы? — заикаясь от охвативших её разноречивых чувств, переспросила донья Кармела, продолжая прижиматься к стене, чтобы быть подальше от не в меру возбуждённого падре.
— Донья Кармела, — горячо зашептал падре. — Господь не случайно сблизил нас, и вы сейчас узнаете от меня всю историю, так как вы одна способны меня понять.
— Я… я…
Падре Мануэль нетерпеливо махнул рукой в сторону заикавшейся доньи Кармелы и, указывая на входную дверь, будто за ней находились герои его монолога, заговорил:
— Они привели его в церковь. Тогда привели, в День Всех Святых. Такого маленького, одинокого, испуганного. Настоящую песчинку среди скал. Да-да, именно так они все выглядели тогда. Он, маленький и испуганный, и они… — тут падре поднял руки и выпучил глаза, — …огромные! Возвышались над ним, как скалы, вздымались, как бушующие волны. А он хотел спрятаться. Такой трогательный, такой беззащитный… Крохотная улитка, потерявшая домик…
— Д-д-о-м-и-к? — по-прежнему заикаясь, переспросила донья Кармела, но падре Мануэль уже не слышал её.
Его щёки обрели привычную бледность, руки остались на весу, губы произносили фразы монотонно, как молитву, глаза были закрыты, и донья Кармела окончательно растерялась. Она вдруг увидела перед собой совершенно другого падре, и этот, другой падре нравился ей гораздо меньше прежнего. В этом, другом падре было не более возвышенной благости, чем, к примеру, в ней, а может, даже и меньше. Просто у падре хорошо подвешен язык, он многое знает и умеет слушать. Ах да, и ещё сутана. Конечно. У него сутана и умение слушать.
Перед доньей Кармелой промелькнула вся её жизнь. Раннее замужество и внезапная смерть совсем молодого мужа, годы прозябания в принадлежавшей родителям лавке по продаже тканей, затем неожиданная удача в виде обеспеченного вдовца, недавно получившего прокурорский чин. Только что прошедший курс лечения от алкоголизма Пабло Лопес женился на хорошенькой продавщице не по любви, а потому, что ему необходимо было жениться, но для дочери владельца лавки тканей не имели значения чувства. Главным было то, что брак освобождал её от унылого прозябания в семье, и ради этого стоило выйти замуж за почти незнакомого человека.
После свадьбы они сразу же приехали сюда, в богом забытый городок, где испокон веку жила мать мужа доньи Кармелы и где поначалу всё шло хорошо. Статус жены прокурора автоматически сделал бывшую продавщицу тканей важной персоной в городке, и с тех пор донья Кармела всегда занимала лучшие места в церкви и на площади во время праздника и числилась в первой десятке в списках приглашённых на приёмы к мэру. Но именно здесь, в почётном статусе жены прокурора она взяла на душу свой самый большой грех, когда, будучи на пятом месяце беременности, убила в собственной утробе близнецов. На пятом месяце! Во всём случившемся была виновата свекровь, мерзкая старуха, возненавидевшая её с той минуты, когда Кармелита впервые появилась на пороге их старинного, постепенно ветшавшего дома. А как она гаденько улыбалась, когда сообщила ей, что Паблито завёл себе зазнобу на стороне! Именно из-за измены мужа донья Кармела пошла на подпольный аборт, ведь никто из легальных врачей не брался прерывать беременность на столь позднем сроке. Она долго болела потом, всё никак не могла выправиться, в итоге так и не выправилась и навсегда осталась бесплодной. Красивое гибкое тело после болезни ссохлось, когда-то миловидное лицо превратилось в подобие печёного яблока, в душе поселилась пустота, а она сама стала просыпаться в слезах и ознобе, потому что постоянно видела себя в снах со своими неродившимися детками.
Наступившая в результате сердечной недостаточности смерть свекрови облегчения не принесла. Напротив, сделалось только хуже. Ведь рядом не стало той, кого можно было упрекнуть.
Появление в городке падре Мануэля донья Кармела восприняла как ниспосланное свыше прощение за совершённый в молодости грех, а в душе затеплилась надежда ещё и на исцеление прокурора от привычки, губившей его карьеру и подавлявшей его когда-то разностороннюю личность.
Привычка, к которой он вернулся после того, как произошла трагедия с детьми.
Что говорит этот священник? Какой домик, какие волны?!
Донья Кармела бросилась к падре Мануэлю, схватила его за грудки и встряхнула с такой силой, что у него затрещали шейные позвонки. Содрогнувшись, падре открыл глаза и прямо перед собой увидел искажённое яростью и от этого показавшееся ему невероятно уродливым лицо прокурорши.
Продолжая трясти падре, донья Кармела зашипела ему в лицо ужасные слова:
— Педофил! Развратник! Растлитель младенцев! Ты будешь, нет, ты уже горишь в геенне огненной! Ты… ты… я… Я пожалуюсь архиепископу! Нет, я напишу римскому папе про тебя, преступник!
Падре Мануэль вдруг понял, что сейчас убьёт эту тощую стерву. Он возьмёт её в-о-о-о-т т-а-а-а-к, за морщинистую жилистую шею. И сожмёт в-о-о-о-т т-а-а-а-к, крепко-крепко. И будет сжимать и сжимать, пока она не начнёт хвататься руками за воздух.
А потом у неё задёргаются ноги и она сдохнет.
Вот так.
Только обмочилась, мразь. Ну ничего. Это ерунда.
IV

В келье послышался скрип. Падре Мануэль поднял голову от распростёртого перед ним неподвижного тела доньи Кармелы и увидел державшегося за дверной косяк падре Алваро. На смуглом, испещрённом глубокими бороздами лице священника ничего не отражалось, он просто стоял и смотрел на задушенную донью Кармелу так, как смотрят на брошенную в неположенном месте вещь.
А за ним падре Мануэль заметил маленького ангела.
Ангел стоял немного поодаль от падре Алваро, у выбеленной до синевы коридорной стены напротив, и не мог просматриваться за падре Алваро в дверной проём хотя бы в силу своего роста, но для падре Мануэля подобные досадные препятствия отсутствовали в принципе. Он бы увидел ангела даже через стену.
Заметив, что падре смотрит на него, ангел улыбнулся и, одобрительно кивнув круглой кудрявой головой, произнёс звонким мальчишеским голосом:
— Ты всё правильно сделал, Мануэль. Ты молодчина. А я пришёл за тобой. Пойдём?
И, не оборачиваясь, побежал вглубь коридора.
Падре Мануэль вскочил и, путаясь в полах сутаны, рванул следом за ним.
Падре Алваро об ангеле не знал и тем более не мог видеть его, поэтому решил, что падре Мануэль хочет убить его, как только что убил донью Кармелу и тоже бросился бежать.
Убегая, он хотел закричать, но предательская глотка не выдала ничего, кроме жалкого верещания. Падре Алваро бежал, размахивая короткими руками и забавно переваливаясь на внезапно ставших ватными ногах, в ушах у него свистел ветер, ныли не привыкшие к нагрузкам мышцы, уже стало сводить икры, а он всё убегал и убегал подальше от того страшного места, где убивает прихожан безумный падре Мануэль, и смог остановиться, только когда заметил, что находится в центре площади, среди удивлённых необычным кроссом священника горожан.
Заметив, что его разглядывают, падре Алваро остановился и, с трудом переводя дух, заставил себя оглянуться, но позади никого не было. Он постоял ещё немного и вновь заставил себя обернуться, чтобы убедиться, что ему не показалось и за ним действительно никто не гонится. Убедившись, перекрестился и быстрым шагом пошёл в полицию.
V

— Боже, как круты ступени и как их много! Они закончатся когда-нибудь?! — бормотал падре Мануэль, карабкаясь вслед за бегущим впереди ангелом по узкой винтовой спирали лестницы, ведущей на колокольню.
Ангел периодически оборачивался и смотрел на падре Мануэля взглядом, который мог бы показаться лукавым, если бы не исходил от самого чистого и непорочного существа на свете.
— Я бегу за тобой. Как ты прекрасен. Смеёшься? Мой ангел, я тоже буду смеяться, мы с тобой оба будем всё время смеяться там, среди святых образов, в светлых молитвах, в покое и чистой любви. Чистой, как твоя улыбка. Я знал, что когда-нибудь ты придёшь ко мне, и я ждал тебя, мой маленький друг.
В ответ ангел хмурился и шаловливо грозил пальчиком.
— Нет-нет, — спешил заверить его Мануэль. — Я бегу, я здесь, не сердись, ты только не сердись.
Ведомый ангелом, он наконец одолел подъём, взобрался на колокольню и подошёл к давно нуждавшейся в ремонте каменной перекладине звонницы. Шумной тучей взметнулась вверх стая испуганных голубей, но ожидавший падре Мануэля ангел не обратил на них внимания. Ангела не интересовали птицы, он явно спешил, поэтому не стал дожидаться падре, перелез через бордюр и воспарил в воздух.
— Какой ты медленный, Мануэль, — по-прежнему хмурясь, крикнул он с высоты. — Ползёшь, как та самая улитка. Ты ведь тоже потерял свой домик? А где твой внутренний голос, Мануэль? Он бросил тебя, и только я рядом с тобой! Поспеши, Мануэль! Поспеши!
— Я иду, мой ангел, я здесь, я с тобой, — заверил ангела падре Мануэль, пытаясь восстановить сбившееся во время подъёма по лестнице дыхание.
Он пробрался мимо тугого колокольного бока к арочному пролёту, с которого открывался красивый вид на город, взобрался на служившую звоннице ограждением перекладину и, не раздумывая, спрыгнул с неё, но вместо того чтобы взлететь, подобно птице, стремительно понёсся вниз и с гулким звуком распластался на каменной плоти площади под истошный крик коротавшей время в ожидании покупателей продавщицы цветов.
Где ты, мой ангел?
Почему оставил меня?

Совещание

I

Гибель падре Мануэля и доньи Кармелы шокировала город. В местном муниципалитете был создан комитет по организации похорон, на площади толпились возбуждённые происшедшей трагедией люди, а место гибели падре пришлось оградить специальным забором, стремительно обросшим многочисленными цветами, свечками, ладанками, иконами и фотографиями. Падре Алваро после краткого общения с Ньето в переговоры ни с кем не вступал. Но не только потому, что получил строгое предупреждение от начальника полиции о том, что должен молчать, как молчат рыбы в далёких, никогда не виденных им морях и океанах, но и попросту из-за нехватки времени.
Службы в церкви шли почти беспрерывно.
В самой мэрии тоже кипели страсти. И причиной оказался, как ни странно, порядок похорон падре Мануэля и доньи Кармелы.
Поначалу всё шло мирно. Комитет принял решение проводить падре Мануэля в последний путь скромно и похоронить его в отдельном месте, как и подобает хоронить самоубийц. В том, что падре Мануэль убил себя после того, как задушил донью Кармелу, не сомневался никто, включая прокурора Лопеса, да и причины, побудившие священника к столь радикальным шагам, ни у кого не вызывали сомнений. Все понимали, что перенёсший недавно тяжёлый нервный срыв падре Мануэль убил донью Кармелу потому, что не выдержал её болтовни, а когда убил, то раскаялся и, как и положено благочестивому человеку, трагически свёл счёты с жизнью. Как бы ни скорбели о падре Мануэле жители города, церковные догмы надо было соблюдать, а значит, следовало предать земле его тело в специально отведённом месте, но не за оградой, как предлагал судья Моралес, а подле неё, на внутренней стороне, то есть на территории кладбища.
Казалось, всё было обговорено, и мэр Родригес уже хотел распустить комитет, как уже принятому решению неожиданно воспротивился начальник полиции.
В своей традиционно лаконичной манере Ньето объяснил присутствующим, что максимальное соблюдение тайны смерти как доньи Кармелы, так и самого падре — в их общих интересах и что надо будет обставить трагедию как попытку падре Мануэля изгнать вселившихся в донью Кармелу бесов, поэтому хоронить его как самоубийцу категорически нельзя.
— Вы хотите представить сумасшедшего героем? — брезгливо поморщившись, спросил мэр Родригес. — И это тогда, когда город переполнен слухами?
— Вот и опровергнем их, — коротко ответил Ньето.
— А на колокольню кто его потом загнал? Те самые бесы, которых он предварительно столь успешно одолел? — поинтересовался судья Моралес.
— Они и загнали, — не моргнув глазом, ответил Ньето. — Бесы, я имею в виду.
— Ах, бесы… — иронически хмыкнул судья.
— Есть иные предложения? — поинтересовался Ньето. — Или кто-нибудь здесь может оспорить мои доводы? Это же народ. Он ждёт ответа от власти. Официального ответа о судьбе их любимого священника.
— Похоже, с моим мнением тут никто не считается, — подал голос прокурор Лопес. — Но даже если это так, я его выскажу. Вы решили поиздеваться надо мной? Это я вам говорю, наш многоуважаемый начальник нашей многоуважаемой полиции. Вы собрались хоронить нечестивца и убийцу моей жены как героя?
— Вам, видимо, позарез хочется заполучить сюда комиссию по расследованию? — парировал Ньето, стоя в центре кабинета прямо напротив утонувшего в большом неудобном кресле прокурора. — Достаточно одной журналистской заметки, чтобы начался шум. И вообще, скажите спасибо, Лопес, что Интернет в нашем городишке пока востребован лишь извращенцами. Вы собираетесь похоронить падре Мануэля как самоубийцу в городе, где все любили и уважали его и, наоборот, прятались кто куда при встрече с вашей супругой? Вы видели цветы и свечи на площади? Если нет — советую посмотреть. Оставьте для речей в суде ваши изысканные словосочетания, а мы в это время подумаем, как обрубить все концы. За вас и вместо вас подумаем, между прочим.
II

Когда Ньето высказывал свою точку зрения на похороны, Мигеля Фернандеса в кабинете не было. Не выносивший сигарного дыма мэр строго-настрого запрещал курить в помещении, и Мигель был вынужден время от времени выскакивать на просторный, огороженный свежевыкрашенными балясинами балкон. С начала совещания он делал это уже в четвёртый раз. И не только потому, что хотел курить, а потому, что его сильно раздражали тупые ублюдки, пыжившиеся там, в тиши кабинета, в своих просторных креслах.
Кроме Ньето, разумеется.
«Единственный мужик в городе, кроме меня», — в который раз подумал о начальнике полиции Мигель и, облокотившись о балконное ограждение и попыхивая сигарой, отдался любимому в последнее время занятию — грёзам о маленьком гринго.
«Мы с тобой в Голливуде. Идём по красной дорожке, ты артист, ещё юный, но уже сыгравший свою главную роль, я, разумеется, твой агент, тебя выдвинули на „Оскар“, ты машешь рукой восторженным фанатам, они в ответ рвут полицейское оцепление. Я даю интервью, журналисты беспрерывно снимают нас на камеры, вокруг нас — дюжина громадных ниггеров-охранников. Ты бросаешь на меня мимолётный взгляд и в ответ ловишь мой, полный любви к тебе».
Вновь, как часто в последнее время, пришла мысль о похищении — и вновь не обрадовала его. Похищение маленького гринго с целью совместного проживания автоматически ставило целый ряд неотложных и весьма хлопотных проблем, к решению которых Мигель, по крайней мере пока, был не готов.
«Это же не гражданский активист, чтобы тихо убрать его и забыть», — думал он, понимая, что решения лучше, чем классическое усыновление, нет и вряд ли будет.
— Прикончишь Гонсало — и всё, — шепнул ему Ньето, когда Мигель в очередном разговоре поделился с ним своими переживаниями.
— А вместе с ним и Инес, — усмехнулся Мигель.
— Конечно, — не раздумывая, сказал Ньето. — Какие проблемы, парень?
— И правда! Что за проблемы?! — саркастически сказал Мигель. — Муж и жена гибнут, ну да, в автомобильной аварии, но тем не менее гибнут, а какой-то Мигель Фернандес тут же предъявляет права на американского белого ребёнка. А если гринго пронюхают? А дон Гаэль?! И у Гуттьересов, кстати, есть дочь.
— Ты удивляешь меня, Мигель, — заметил Ньето. — Во-первых, с гринго всегда можно будет договориться. Во-вторых, с дочкой тоже можно будет договориться. Зачем ей обуза в виде ребёнка?
— Речь о Мигелито, не забывай, — прервал его Мигель. — Она тут же захочет его усыновить. С первого взгляда.
— Давай будем решать проблемы по мере их появления, Мигель.
— Я не хочу так. Я не хочу так начинать свою жизнь с ним.
— Это единственный способ, Мигель.
— В том-то и дело, что ты прав, Робиньо, и я ненавижу тебя за это, ха-ха-ха. Ладно, я прощупаю почву, как там и что, и, если больше ничего не придумаю, мы начнём действовать. Мы — это ты и я. Ты же не откажешь мне, надеюсь?
— Когда я отказывал тебе, Мигель?
«Когда ты отказывал мне, Ньето? Чёрт! Как же я не люблю зависеть от людей и обстоятельств!» — думал Мигель, вспоминая разговор, состоявшийся между ним и Ньето сразу после его визита в поместье Гуттьересов.
Он потушил сигару кончиками пальцев, засунул её в боковой карман клетчатой сорочки и вернулся в кабинет, где застал Ньето в состоянии бурной дискуссии с овдовевшим прокурором, настаивавшим на том, чтобы полиция провела расследование, а падре Мануэля похоронили за церковной оградой, как и положено хоронить наложивших на себя руки нечестивцев.
— Если поднимется шум, к нам сюда пришлют комиссию, как вы не понимаете! — в который раз увещевал прокурора Ньето.
— Кто будет проверять, где похоронен падре? — вопрошал в ответ прокурор, покрываясь мелким холодным потом и ежеминутно протирая голову большим батистовым платком. — Какой комиссии взбредёт в голову искать его могилу, помилуйте, Роберто! Вы охвачены параноидальными идеями, и они не доведут вас до добра. Может, вам есть смысл обратиться к психоаналитику?
Это предложение переполнило чашу терпения Ньето, и он вышел из себя.
— Это ты кому, жалкое отребье, предлагаешь идти к психоаналитику? — дёргая головой, спросил он. — Это ты мне предлагаешь? Алкоголик и мелкий взяточник, ты жену свою даже трахать не мог, и она сублимировала на падре все свои неудовлетворённые желания. Ты, что ли, будешь указывать мне, что тут правильно, а что нет?
Прокурор побледнел как смерть и попытался что-то сказать, но Ньето не дал ему такой возможности.
— Как ты смеешь советовать мне, как жить, сукин ты сын? — продолжил он наступление. — Ты, не доведший до конца ни одного дела! Не способный на решительные поступки! Ты даже Наррачеса, этого жалкого интеллигентишку, возомнившего себя главным правдолюбом всех времён, не смог нормально посадить, и мне, слышишь, ты, МНЕ пришлось приказать моим парням убрать его, чтобы вытащить нас из того дерьма, в которое ты залез сам и ещё всех нас чуть не утащил за собой!
— Убьюу-у-у! — неожиданно тонким голосом закричал прокурор и, вскочив с кресла, вцепился обеими руками в горло стоявшего напротив него Ньето.
Нападение на начальника полиции было большой оплошностью со стороны прокурора. Поднаторевший в избиениях Ньето мгновенно отреагировал на нападение прямым ударом под дых, и через пару мгновений судорожно хватающий ртом воздух прокурор повалился ничком на цветастый ковёр в кабинете.
— Сейчас блеванёт, — философски заметил судья Моралес, мельком взглянув на остальных, так же молча наблюдавших за инцидентом.
Мигель согласно кивнул в ответ, но никто из них не пошевелился, чтобы помочь завалившемуся прокурору, действительно, как и предсказывал судья, на их глазах освободившему желудок от содержимого прямо на тот самый цветастый ковёр.
Брезгливо гримасничая, мэр Родригес подошёл к дверям кабинета и, приоткрыв их, крикнул:
— Челита! Подойди!
Новая секретарша мэра, разбитная пышногрудая Челита, недавно привезённая Ньето из Сальтильо, призывно облизнув ярко-красные губы, встала из-за стола и, профессионально покачивая бёдрами, подошла к дверям кабинета.
Ньето не просто так привёз Челиту сюда. Надо было держать в узде явно склонного к рефлексии мэра, и, понимая, что лучшего средства управления, чем нежный рот молоденькой шлюхи, им не найти, Ньето быстро обеспечил себе и Мигелю Фернандесу надёжный тыл. Несмотря на низкое происхождение, Челита оказалась неглупой и трудолюбивой, да и в своём деле была настоящим профессионалом, так что мэр Родригес попал в надёжные руки в буквальном смысле слова, и даже требовательный и по-прежнему влюблённый в свою Аделиту Ньето после проверочного свидания с Челитой остался в восторге от неё.
III

Улыбнувшись в ответ на кокетство секретарши, мэр попросил принести тряпку и воду и убрать за прокурором. Шокированная предложением, Челита вспыхнула, как огонь, и только собралась напомнить, что для подобных действий существует уборщица, как за спиной мэра появился Ньето.
— Нам не нужны посторонние уши, красотка, — коротко сказал он, и Челита сразу стала послушной, как овца, быстренько принесла в кабинет швабру и наполовину наполненное водой пластмассовое ведро, надела перчатки, задрала выше колен узкую офисную юбку и, обнажив аппетитные гладкие ляжки, стала лазить по ковру.
— Понятно, почему наш мэр так эффективно работает, — разглядывая упругий зад Челиты, произнёс Мигель, которому ещё не довелось видеть новую секретаршу. — У него в штате настоящие профи! Вон как ловко подтирать умеют! Не секретарша, а мастерица на все руки!
Крутанув квадратной головой, судья Моралес с утробным вздохом пригладил и без того зализанные волосы и вслед за Мигелем уставился на елозившую по ковру секретаршу.
В ответ Челита весело тряхнула завитыми в стоячие локоны и выкрашенными в жёлтый цвет волосами и, не прерывая своих действий и одновременно отчаянно кокетничая, заявила:
— А я ещё и не то умею!
— Сеньорита, у меня разыгралась фантазия, — влажно разглядывая зад Челиты, прогудел Мигель.
— А то ж, — обещающе проворковала она, оборачиваясь к нему. — Я, сеньор, к вашему сведению…
— Хватит болтать, Челита, — резко вмешался мэр. — Если закончила свои дела, будь любезна — иди и займи своё рабочее место.
— Займи своё рабочее место, Челита, — подхватил Мигель. — Надобно, чтобы ты всегда была на своём месте, а то наш мэр не сможет работать. Он же робот, поэтому без подзарядки работать не умеет. Шестерёнки не двигаются!
И, по-прежнему не сводя с Челиты страстных глаз, смачно захохотал.
Следом стали смеяться и остальные, даже мэр Родригес выдавил из себя нечто похожее на улыбку, и возникшая было в кабинете напряжённая обстановка наконец разрядилась. Внезапно с криком «Циничный негодяй!» прокурор вскочил с кресла и вновь бросился на Ньето.
Подобной наглости Ньето стерпеть уже не мог. Он сбил прокурора с ног и начал избивать. Возмущённый этой сценой мэр затопал ногами и визгливо, по-бабьи закричал, судья Моралес бросился спасать прокурора, и в кабинете возникли суматоха и шум.
IV

Стараясь не привлекать к себе внимания, Челита тихо поднялась с колен, поправила юбку и кофточку с глубоким вырезом и направилась к выходу.
И уже на пороге столкнулась взглядом с Мигелем.
Он стоял, по-прежнему облокотившись о край большого стола, и, явно не замечая творившегося вокруг, смотрел на неё. Но не похотливо, как смотрел до этого, а с почти отцовской нежностью. Челита растерялась. На неё никто и никогда так не смотрел, а собственный отец изнасиловал её, когда Челите едва исполнилось двенадцать.
Она ещё раз поправила и без того безупречный вырез на кофточке и стремительно покинула помещение.
О том, что в ней в тот день родилась любовь, Челита догадалась несколько дней спустя, когда потеряла сон и аппетит и впервые испытала настоящее отвращение к своей древней работе. Эх-х, если бы Челита знала, что, разглядывая её с отцовской нежностью, Мигель думал о Майкле и просто забыл отвести от неё взгляд…
Избитый прокурор разлёгся на мокром ковре и стонал, не сдерживаясь. Он явно не привык к подобному обращению и вёл себя как обиженный ребёнок, у которого без объяснения причин отняли любимую игрушку. Коротко вздохнув, Ньето выразительно взглянул на Мигеля.
«Разруливай ситуацию, парень, пока я не убил его», — означал его взгляд.
Мигель кивнул, подошёл к лежавшему ничком прокурору, присел рядом с ним на корточки и сказал негромко, но так, чтобы слышали все присутствующие:
— Значит, так, мачо. Или ты немедленно берёшь себя за яйца и вновь становишься мужчиной, или мы попросту придушим тебя. Прямо здесь, в кабинете сеньора Родригеса.
Он помолчал и, дождавшись, пока Лопес переведёт свой мутный от боли и обиды взгляд на него, терпеливо разъяснил:
— Надо уметь проигрывать, Паблито. Ты проиграл. Признай это и прекрати тратить попусту наше время. Учти, я на твоей стороне. И сеньор мэр тоже. И Диего. — Мигель кивнул в сторону судьи Моралеса. — Даже Робиньо на твоей стороне, несмотря на ваши отношения. Просто есть вещи, с которыми тебе придётся смириться. А в качестве компенсации за нанесение телесных повреждений наш доблестный начальник полиции преподнесёт тебе хорошую свежую тёлочку, и она скрасит твоё вдовье существование.
Он обвёл всех весёлым взглядом.
— Мало одной? Дадим двух! А может, ты хочешь мальчика? Я серьёзно говорю, парень. Можно и мальчика. Нежного, страстного, с коровьими глазами.
Ответом Мигелю стал стон, в котором были слышны явственные примиренческие нотки. Прокурору нужно было внимание, он привык к нему и без него чувствовал себя как пьяница, лишённый привычного стаканчика вина. Мигель невольно обеспечил Лопесу необходимую дозу. Прокурор встал и, прихрамывая, вернулся на своё место. Под его левым глазом стремительно разрастался синяк.
— Так-то лучше, мачо! — одобрил его поведение Мигель и, подмигнув Ньето, сказал:
— За тобой должок, Робиньо. Не тяни с его отдачей.
Инцидент, по крайней мере на словах, был исчерпан, Челита дотёрла ковёр, а комитет вернулся к своим непосредственным обязанностям. Было решено похоронить падре в один день с доньей Кармелитой, но в разное время: падре пораньше, донью Кармелиту попозже.
Все расходы по организации похорон как падре, так и доньи Кармелиты взял на себя Мигель.
Кто ещё должен платить в этом городе, как не он? Не чиновники же?

Школа

I

Закрытую школу для бездомных сирот в одном из уголков штата Калифорния Барт и его жена Джейн содержали и на собственные средства, и на пожертвования, которые шли на их счета из различных благотворительных фондов, и попасть в неё могли только те, у кого вообще не было родственников: ни близких, ни дальних.
Контроля со стороны родственников Барт избегал не потому, что делал нечто неправильное или ужасное, а из-за того, что не хотел, чтобы его дёргали все кому не лень, включая различных не в меру приставучих двоюродных тётушек, хотя у бродяг, из которых набирался контингент учащихся, вряд ли могли найтись приставучие двоюродные тётушки. Спокойной жизни школы и её защите от тётушек способствовало и тщательно выбранное Бартом изолированное место, затерявшееся среди Каскадных гор в максимально возможной удалённости от туристических троп и великолепных мамонтовых деревьев, которыми так славились тамошние края.
У Барта Чарльза Аарона Райта-Колтрейна имелись все возможности для того, чтобы сделать себе имя. Белый, довольно высокого роста, с немного заплывшей жиром талией, крепким торсом и длинными ногами, он приехал в Калифорнию из Нью-Йорка, имел весьма приличное образование и умел убедительно говорить и ещё более убедительно действовать.
Под стать Барту была и сопровождавшая его повсюду жена, Джейн Барт Райт-Колтрейн, в девичестве носившая фамилию Локерби. Выше среднего роста, с красивым овалом лица, лучистыми глазами, бледной тонкой кожей и худой мальчишеской фигурой, она, так же как и Барт, имела хорошее образование, даже гораздо более хорошее, как покажет время, и так же, как он, могла быть весьма убедительной, когда желала этого.
Прекрасная пара энтузиастов — вроде бы молодых, но не настолько, чтобы не иметь жизненного опыта, — Барт и Джейн произвели фурор среди жителей приграничных районов. В один жаркий летний день Барт дал своё первое интервью местному телеканалу.
— Вы сейчас упадёте! — весело сказал он в телекамеру. — Я такое придумал, что вы точно упадёте!
Благородный порыв романтика, решившего потратить доставшееся ему наследство на школу-интернат для бездомных сирот, был воспринят обществом на ура и широко освещался в прессе и по телевидению. В многочисленных интервью Барт рассказывал о том, что, несмотря на счастливое полноценное детство (что было чистейшей ложью, поскольку у Барта было отвратительное детство), он всегда мечтал заниматься трудными и несчастными детьми. Начало мечте, по словам Барта, было положено, когда ему едва исполнилось четырнадцать и он увидел Божью Матерь, воспарившую над рекой и оттуда благословившую его на подвижничество, что тоже было чистейшей ложью, потому что в местах, где вырос Барт, не было реки, да и Божьей Матери, скорее всего, тоже.
— Я проникся Её духом и понял, в чём моё предназначение, — посверкивая ярко-голубыми глазами с будто выцветшими короткими ресницами, лгал Барт и сам верил в сказанное. — Мы должны внимать голосу разума и сердца и стремиться улучшить качество жизни тех, кого обделила судьба. Частные школы в стране существуют не только для детей из обеспеченных семей. И вообще, какая, в сущности, разница? Главное — результат! Главное — новые полноценные граждане, которые будут приносить пользу нашей великой стране, а не паразитировать на социальных пособиях за счёт налогоплательщиков.
В своей стратегии Барт делал упор на патриотизм и славные традиции прошлого.
— Меня вдохновили настоящие подвижники, — с доверительными интонациями в голосе сообщал он. — Именно они, настоящие американцы и патриоты нашей великой страны, зажгли передо мной и Джейн огонь, освещающий наш путь. И мы с Джейн хотим повторить подвиг тех, кто открывал детские дома после Гражданской войны и спасал оставшихся без крова и родительской любви несчастных детей. Мы гордимся Вильямом Джорджем. Он начал свою героическую деятельность ещё совсем молодым человеком, и мы мечтаем повторить его путь и создать современную «Республику молодёжи», чтобы и сегодняшние дети улицы получили шанс вырасти достойными членами общества.
На этом месте он, как правило, останавливался и выдавал свою коронную фразу. Но выдавал не сразу, а с эффектной паузой и не менее эффектной проникновенностью в голосе:
— Когда они окажутся рядом, ни у кого из вас не возникнет вопроса: «Эй, а что этот парень потерял рядом со мной?»
II

Многие из аудитории, перед которой выступал Барт, не имели ни малейшего понятия о том, кто такой Вильям Джордж и что это за «Республика молодёжи», на которую Барт ссылался. Но это было неважно. Двое чудиков из Нью-Йорка производили впечатление одержимых, но порядочных людей, а их обещания не противоречили ни закону, ни представлениям о морали. Школа первой и второй ступеней всего на сто пятьдесят мест в тихом, далёком от тлетворного влияния улиц месте, со своей медицинской помощью, обширной скаутской программой, базой для освоения компьютерных программ и тесными связями с общественностью. Никакого нарушения законодательства. Никаких экстравагантностей. Всё в соответствии с традиционными ценностями. Патриотизм как основа воспитания. Любого ученика школы можно усыновить.
В итоге приложенные Бартом усилия дали результат, к тому же его программа получила серьёзную поддержку общественных и благотворительных организаций и телевидения, а благодаря умению убеждать он приобрёл реальные шансы не только на открытие школы, но и на карьерный рывок, благо возможностей перед ним открывалось просто море.
Барт мог вести телевизионное реалити-шоу, начать издавать журнал, открыть собственную радиостанцию, снять фильм о буднях школы, написать автобиографическую книгу и стать по-настоящему знаменитым и богатым.
О, Барт отлично знал, что надо было сделать, чтобы стать знаменитым и богатым! Но в достижении этих весьма заманчивых и лежащих в буквальном смысле в шаговой доступности целей ему мешали два обстоятельства.
Во-первых, Барта не интересовали слава, богатство и карьерный рост.
Во-вторых, его интересовала Джейн.
III

Житель Канзаса, выходец из тех мест, где огромные небеса растерянно смотрят вниз, на такую же бескрайнюю, как они, землю, старший из двух братьев в баптистской семье, Барт с детства конфликтовал с родителями, что с учётом его вспыльчивого характера было совсем неудивительно, несмотря на то что отец Барта, ярый республиканец и типичный реднек, требовал неукоснительного подчинения от сыновей, избивал тонким хлыстом за малейшую провинность, заставлял учить наизусть десятки молитв, а если дети не справлялись с заданием — сажал их в подвал.
Мать Барта, породистая женщина с тяжёлым нравом, целиком поддерживала мужа, морила детей голодом по два дня, если их провинности казались ей особенно тяжкими, и заставляла извиняться перед ней, встав на колени.
Несмотря на тяжёлое детство, Барт рос способным и охочим до учёбы ребёнком и окончил колледж с отличием, что дало ему право поступать в любой университет. Он выбрал Колумбийский, в который мечтал попасть не потому, что ближе не было других достойных учреждений, а чтобы как можно дальше уехать из дома.
К сожалению, отрыв от дома вовсе не означал, что Барт изменился. Несмотря на успехи в учёбе, он так и остался неуживчивым и закомплексованным провинциалом, который при малейшей возможности лез на рожон, агрессивно стремясь навязать всему миру собственные понятия о справедливости. Привычки детства неминуемо должны были навредить и в конце концов навредили. Барт, будучи на последнем курсе и практически на пороге защиты диплома, учинил драку со студентом арабского происхождения прямо в холле университетской библиотеки. В тот день он был пьян и после пары хлёстких фраз, которыми обменялся со студентом, полез с ним драться.
Как назло, студент оказался чуть ли не королевских кровей, дело получило огласку, и после короткого и жёсткого разбирательства Барта исключили.
О карьере учёного пришлось забыть.
Он пошёл в армию, но продержался там недолго и, вернувшись, поселился в Нью-Йорке, где устроился лаборантом в одну из государственных школ и параллельно подрабатывал автомехаником в мастерской по соседству. Явно сделав выводы из прошлого, он больше ни с кем не конфликтовал, отличался исполнительностью и дисциплиной и в итоге заслужил право сдать экзамен на звание учителя, после получения которого стал преподавать в той самой школе, где прежде работал лаборантом.
Там Барт и встретил Джейн.
IV

Джейн была единственной девушкой, которая приняла его таким, каким он был, без рефлексий и требований соответствовать некоему существующему в девичьих мечтах идеалу. Барт влюбился в неё с первого взгляда и считал образцом великодушия, а годы, которые им довелось прожить вместе, так и не смогли убедить его в обратном, и вовсе не потому, что Джейн что-то скрывала от него, а по причине сознательного нежелания видеть её недостатки.
На самом деле в Джейн было очень мало того, что Барт принимал за широту души, да и распознать, какой у Джейн характер — сильный или слабый, было невозможно. «Спящая красавица» — называл её Барт и был недалёк от истины, потому что Джейн подходила к решению жизненных вопросов без малейших попыток анализа и самокритики, отчего со стороны казалось, что ей всё равно, что творится вокруг — ядерная война или всеобщее ликование.
В любви она оказалась холодна как лёд, но с годами обнаружила тягу ко всякого рода ухищрениям и стимуляторам типа связанных рук и ног и заклеенного рта, а сочетание в любимой фригидной ледышки и извращённой потаскухи свело с ума Барта и оказалось одним из главных факторов, толкнувших его на открытие школы.
Изоляция его и в особенности его женщины от наполненного соблазнами мира — что могло быть лучше для них обоих?
Исполнению мечты Барта по прихоти судьбы способствовал развод родителей, в разрушающей тотальности которого во всю мощь проявились и угрюмая упёртость отца, и жёсткая бескомпромиссность матери. Не простив мужу интрижки с официанткой придорожного кафе, она поставила перед собой цель разорить его и фактически добилась своего, дав согласие на развод лишь при условии раздела всего имущества между ней и сыновьями. В результате развода родителей на Барта неожиданно свалилась неплохая сумма, вырученная от продажи принадлежавшего семье фермерского хозяйства и пары придорожных кафешек, в одном из которых и работала рассорившая родителей девушка.
— Ну вот, детка, отныне Барт имеет деньги. Ты рада?
Джейн улыбнулась в ответ. Когда Джейн улыбалась, её карие глаза лучились, и Барт почувствовал привычную тяжесть в паху.
— Помнишь, детка, я говорил тебе, что кое на что способен?
— Помню, Барт.
— Мы уедем подальше отсюда и откроем школу для цветных и чёрных сирот где-нибудь в Калифорнии. И будем тихо и долго жить вдвоём в отдалении от этого глупого лицемерного мира. Как тебе мой план?
Джейн пожала плечами в ответ. План как план. Какая разница?
Джейн. Холодная и страстная одновременно, но её страстность не имеет отношения к Барту, более того, ей наплевать на него. Барт не возбуждает Джейн, ей никогда не хочется тронуть его за пенис или хотя бы прижаться к нему так, чтобы он, замирая от счастья, чувствовал кожей спелую и большую для её хрупкой комплекции грудь.
Она, конечно же, заводилась во время любовных игр. Но не от него и не от запаха его кожи и вкуса его слюны, а просто потому, что природа брала своё. Да и Барт старался угодить. Привязывал к кровати, бил наотмашь по маленьким ягодицам, покусывал за острые, слегка оттопыренные ушки, затем, задыхаясь от удовольствия, брал, пристраиваясь сзади. Он знал: Джейн не любит смотреть ему в лицо во время близости, отворачивается, глядит вдаль, и одному чёрту известно, что за мысли бродят в её хорошенькой головке.
«Она бросит тебя, Барт, как только встретит кого-то, кто лучше тебя», — шептало ему подсознание, и у Барта не было сомнений в его правоте.
Была ещё одна, не менее весомая потребность, чем стремление изолировать Джейн от соблазнов большого мира, из-за которой Барт хотел открыть школу. Потребность, в которой он не признавался даже самому себе, предпочитая делать вид, что просто хочет принести пользу обществу. Но обмануть себя не удавалось, потребность жила в Барте, была частью его натуры и не давала ему покоя, пока не удалось найти способ её удовлетворить.
Барт просто хотел быть первым, потому что считал себя достойным занимать призовые места на жизненном пьедестале. И не понимал, почему большой мир не признавал его заслуг, более того, выстраивал цепь непреодолимых препятствий, писал тома законодательных запретов и к тому же наделил взрослых мужчин и женщин непомерными амбициями и сильными характерами. Совладать с ними иначе, пойти на крайние меры Барт не желал, он не собирался доказывать государству степень кретинизма некоторых личностей путём банального насилия. А вот реализовать тайные желания в отношении тех, кто заведомо слабее него, и остаться при этом на свободе было возможно при соблюдении некоторых формальностей. И дети улицы подходили для его тайных планов как нельзя лучше.
Барт мечтал видеть и слышать, как будут сереть от страха их лица и заплетаться косноязычные, несмотря на болтливость, языки. И иметь возможность самостоятельно, без посторонней помощи и контроля решать их судьбу. Он пошёл на всё ради возможности царить безраздельно пусть на очень небольшом, но всецело зависящем от него участке. И на фактическую изоляцию себя и своей женщины, и на обоюдную стерилизацию, поскольку родные дети могли внести ненужные коррективы в его далеко идущие планы, и на трату доставшегося наследства без малейшей перспективы получить отдачу, и на пожизненное общение с теми, кого он на самом деле презирал и ненавидел.
Он шёл ва-банк, потому что был уверен в успехе.
Кто мог помешать ему?
Разве что ангел…

Тризна

I

В тот день, когда падре Мануэль полетел в вечность следом за своим прекрасным поводырём, Майкл сидел на кухне с Гонсало и Хуаном. Уже можно было с уверенностью сказать, что он стал приходить в себя после смерти Тересы, и, хотя периодически на его лицо ложилась тень, а взгляд становился отрешённым, время брало верх над горем.
Они всегда вместе, время и горе. Как слепой и поводырь. Бродят по закоулкам истерзанной души, подыскивают тихие гавани…
Майклу было скучно. Он успел изучить валявшиеся повсюду журналы, поболтал под столом ногами, положил голову на стол и лежал так некоторое время, периодически поворачивая её той или иной стороной.
А конца разговору между Гонсало и Хуаном видно не было. И неудивительно. Ведь они говорили о футболе. (время действия — конец девяностых*)
В такт словам Гонсало ударял вскрытой банкой пива по деревянной глади стола. Содержимое выплёскивалось, но Гонсало ничего не замечал.
— Мексике хватает зрелищности, но не хватает живого равного соперничества, Хуан! — размахивая банкой, говорил он. — У нас настоящих соперников не-ту! Кто противостоит ацтекам? Только Венесуэла!
И Гонсало осуждающе качал головой.
— Одними спектаклями на публику в футбол не играют, Хуан. Не защищай их!
Хуан развёл руками, как бы говоря, что никого и не защищает, но Гонсало не интересовало его мнение.
— Чтобы побеждать на чемпионатах, мало кривляться на потеху публике, — продолжал он развивать любимую тему. — Да, у нас есть свои звёзды. Но кто их знает, кроме нас?
— А Карбахал?
— А что Карбахал? Подумаешь — Карбахал? У нас должны быть такие, как Пеле. Такие, как Диего.
— «Рука бога», — ухмыльнулся Хуан.
— Ну и что ж, что «рука»? Кто ещё сможет провести такой дриблинг? Кто? Ты сможешь, Хуан?
Хуан усмехнулся и кивнул в сторону Майкла.
— Вон Мигелито сможет. Сможешь, Мигелито?
— Что смогу? — поднял голову со стола Майкл.
— Провести дриблинг, как Марадона.
Хуан задавал вопрос с доброй усмешкой в глазах, явно ожидая свойственного Майклу острого и неожиданного ответа, но Гонсало не дал ему сказать ни слова.
— Конечно, сможет! — уверенно заявил он и вернул разговор в прежнее русло. — Когда наши в семидесятом играли ту игру, я был ещё пацан — и я плакал. Вальдивиа забил гол в почти пустые ворота, а я плакал, Хуан. Мне было стыдно! Разве так надо забивать голы? С помощью Кандила? И поражение было правильным, не заслужили мы побед, только прыгаем, как клоуны, чтобы все сказали — зрелищный футбол, зрелищный футбол, а что толку? Побеждать надо! Вот если бы я стал тренером национальной сборной… — тут Гонсало сел на своего любимого конька, ведь надо было показать, что с любым делом он справился бы лучше, чем другие, — …я бы первым делом вызвал к себе ребят и заявил бы им…
Лицо Гонсало приняло то выражение, с которым он собирался разговаривать с футболистами сборной. Он отпил внушительный глоток пива и, поправив мокрый от пота и пролитого пива ворот светло-голубой рубашки, начал описание своей деятельности в качестве тренера национальной сборной.
— …Я сказал бы им: «Парни! За вами — сто тысяч зрителей на трибунах и миллионы у телевизоров. Вы должны показать тот футбол, за который нашим предкам не было бы стыдно, ведь именно они изобрели эту великую игру! А вместо того, чтобы…».
Дверь на кухню распахнулась, как от удара, и на пороге возник испуганный Хесус.
— Падре Мануэль задушил донью Кармелу, а сам выбросился с колокольни и погиб! — выпалил он и, вытаращив глаза, уставился на присутствующих в ожидании эффекта от произнесённых им слов.
Прерванный на полуслове Гонсало полуобернулся и уставился на Хесуса. По его багровому от постоянных возлияний лицу медленно ползла тень осмысления.
Примерно таким же образом выглядел Хуан.
— Что это ты там болтаешь, парень? — после почти минутного молчания спросил Гонсало, продолжая, словно диковину, рассматривать Хесуса.
— Да-да, клянусь Богородицей, — возбуждённо затараторил Хесус. — Убился сам, а до этого задушил донью Кармелу, вот чтобы я лопнул, не сходя с этого места, если вру! Гуаделупе позвонили и сообщили. Наверняка её подружка из Фернандесовых служанок звонила, как пить дать. Чёрт меня забери, забыл, как её зовут. Вот вылетело из головы — и всё!
Хесус сложил лоб в гармошку и с усилием, казавшимся неправдоподобным, начал потирать его длинными гибкими пальцами с отросшими ногтями.
— На кой чёрт мне, как зовут Фернандесову сучку, чёрт бы побрал и её, и тебя вместе с ней! — заявил Гонсало и, повернувшись к Хуану, протянул ему откупоренную банку пива.
— Парень, давай помянем душу падре. Хотя самоубийц не поминают, я всё равно помяну. Во всём виновата эта стерва, прокуророва жена, так и знай. Она его довела, точно тебе говорю. Я на его месте себя не убивал бы, конечно, а вот её убил бы уже давно. Это где видано, чтобы столько разговаривать? Довела беднягу. Он уже тогда, когда нас навещал, был не в себе!
Он осуждающе мотнул большой головой и опрокинул в себя початую банку пива. Вместе с ним выпили Хуан и подхвативший под шумок со стола банку пива Хесус.
Майкл сидел опустив голову. Он был потрясён. Выходит, всё, что он видел в своих полётах, было чистой правдой. Нет, он и до этого знал, что всё было по-настоящему, даже в обморок падал, и Тереса как-то возила его к знакомой знахарке, чтобы та пошептала у него над головой молитвы и заговоры. Но Майкл всё равно надеялся, что это всего лишь сны, а не пророчества, и даже смерть Тересы в их ряду — пусть стопроцентное, но совпадение.
Однако всё оказалось ровно наоборот, и Майкл уже знал, кто та худая и потерянная женщина на поляне.
Донья Кармела!
II

Явно желая обсудить ужасное известие, на кухне появились Лусиана и Гуаделупе, следом пришла беспрестанно охавшая заплаканная Сэльма, как грибы после дождя, проросли её дети, и Майкл понял, что сейчас придёт и Инес.
«Только не это!» — подумал он и, стараясь оставаться незамеченным, выскользнул из кухни, но избежать встречи с Инес не смог. Она догнала его, когда Майкл был уже возле двери в комнату, схватила в охапку и держала так до тех пор, пока он не расслабился и не позволил ей пообщаться с ним.
— Не вздумай убегать от меня, Мигелито. Я за тобой всё время слежу, без перерыва.
— А ты следующая.
— Значит, умрём вместе. И не надейся, что я тебя здесь оставлю. Ты мой и уйдёшь со мной.
— Ничего у тебя не выйдет. Ты меня там не видишь даже. Только мамита видит, а ты стоишь и глазами хлопаешь, как слепая курица.
Но Инес не поняла его последних слов. Да и не пыталась понять. Ей было неинтересно слушать нелепые детские угрозы. Главное, что Майкл выслушал её и знает, каковы её планы на его счёт.
III

Никто так и не сомкнул глаз в ту ночь, потому что в память о падре Мануэле решили накрыть стол, тем более что после смерти Тересы Инес вновь стала уделять внимание хозяйству.
Призывно горела огненно-острая сальса, дышало всеми ароматами гуакомоле, шипели жареные колбаски на большой чугунной сковороде. Вместо убранных пустых банок из-под пива появились новые, кто-то, кажется, Хесус, выставил на стол текилу — и пошла гульба.
Никто не проводил бы падре Мануэля и донью Кармелу в последний путь веселее, чем это сделали в поместье Гонсало Гуттьереса. Танцевали под нестройное пение и хлопки Хесус и Лусиана, Хуан зажимал Гуаделупе, одновременно пытаясь и подпевать, и пить, причём к пиву, которым он уже изрядно накачался, прибавилась текила. Как всегда, допивал со стола остатки самогона Хосито, а Инес всё ела и ела — и никак не могла насытиться. Приправляла еду острыми, как наточенный нож, халапеньо, пила текилу стопками и периодически поглаживала низ живота, в котором жило острое, как те самые халапеньо, желание повторить недавний марафон с Мигелем Фернандесом.
«Какой мужчина! Почти как Гонсалито в молодости, да, Инесита?!» — думала она, наливаясь страстью.
К ночи Гонсало уже был настолько пьян, что практически не шевелился и ни на что не реагировал. Крупная голова с густыми поседевшими волосами свесилась на выглядывавшую из распахнувшейся почти до пупа сорочки грудь, налившиеся кровью глаза были прикрыты тяжёлыми веками, в усах застряли крошки чипсов, в повисшей вдоль туловища руке балансировала початая банка пива.
В воздухе висел отчётливо-сладкий дым от самокруток, которые весь вечер курили Хуан с Хесусом и к которым исподтишка не забывал прикладываться и Хосито. Он так и не заснул до утра и коротал время с таким видом, будто только что выспался и вышел к столу свежий и готовый к любым марафонам.
Хосито и в дальнейшем будет отличаться необычайной выносливостью, и никто не сможет перепить или перекурить его. Даже за деньги.
IV

На часах была половина третьего, когда Гонсало очнулся, завис над столом большой пьяной грудой и, оглядываясь вокруг так, будто впервые видел окружавшую его обстановку, вдруг обнаружил напротив себя активно жующую Инес.
На лице Гонсало отразилось удивление.
— А где малец? — хрипло спросил он.
— Спит, — с набитым ртом ответила Инес.
— Спит? Как это — спит? — вновь удивился Гонсало, будто спать в половине третьего ночи было чем-то странным.
Инес пожала плечами и начала осторожно выбираться из-за стола.
— Как это — спит? — с недоумением в голосе повторил Гонсало.
— Он маленький ещё, с чего ему не спать? Ночь же на дворе! — за всех ответил Хуан, пользовавшийся своим правом собутыльника в довольно сложном этикете отношений между Гонсало и остальными.
— Н-е-е-е-т, это непорядок! — заявил Гонсало. — Мы тут падре поминаем, а он улёгся на боковую! Это как это вообще?
И он воззрился на всех в пьяном недоумении.
Со словами «ну вот, началось» Инес спешно покинула кухню, но Гонсало даже не взглянул на неё. Ему было не до Инес. Замутнённому сознанию Гонсало не хватало какой-то детали. Чего-то очень важного, без чего и жизнь — не жизнь, а сплошной бедлам.
— Мамита! — хлопнув по столу рукой, догадался Гонсало. — Умерла ведь! Вот! Нету её! А ещё и малец спит! Да кто ж ему разрешил?
И он стал выбираться из-за стола с твёрдым намерением немедленно исправить досадную оплошность.
Кухня разом пришла в движение. Засуетились Гуаделупе и Лусиана, в деланой панике взъерошил и без того торчащие в разные стороны волосы Хесус, привычно заохала, ударяя ладонью по щеке, Сэльма. Лишь Хуан не стал ничего менять в своём поведении, а только нахмурился и сложил губы в упрямую, не предвещавшую ничего хорошего складку.
— Эй, малец! — закричал Гонсало, продираясь на выход через мешавшую пьяным ногам круглую табуретку. — А ну-ка, давай не спи! Гонсало не спит и тебе не велит! Иди-ка сюда сейчас же, с-с-с-у-ч-ч-ч-и-й сын!
— Оставь Мигелито в покое! — сказал Хуан.
— Что? — спросил Гонсало и повернулся на реплику, ещё до конца не осознав, что именно остановило его на пути к маленькому гринго.
— Я сказал — оставь мальца в покое. Он мал ещё и должен спать. Поздно уже.
— Ты это мне говоришь? — окончательно развернувшись к Хуану, спросил Гонсало.
— Да, Гонсало. Тебе. Оставь мальца в покое, — повторил Хуан.
— Оставить в покое?
— Да.
— То есть ты указываешь мне, что делать?
— Выходит, указываю.
— Да кто ты такой, чтобы мне указывать?! — заревел Гонсало и бросился на Хуана.
V

Большой кухонный стол достался Гуттьересам от Тересы, и можно было точно сказать, что таких столов уже не делают. Крепкая, как железо, отполированная временем столешница, покоившаяся на шести мощных, покрытых незамысловатой резьбой и скреплённых между собой перекладиной ногах, при желании могла разместить на себе еду на двадцать человек, и сдвинуть это деревянное чудище с места было не под силу никому.
Кроме Гонсало.
Он поддел столешницу и сильным рывком приподнял стол так, будто он не весил с полтонны, а был лёгким, как спичечный коробок. Полетели на пол бутылки, опрокинулась посуда с едой, растеклась сальса, рассыпались чипсы, из лежавших горкой буритос вывалилась начинка, а Гонсало, опрокинув стол, выхватил висевший сбоку нож и двинулся на Хуана.
Так как всё произошло очень быстро, времени у Хуана не осталось вовсе, и всё, что он мог сделать в свою защиту, — это отпрыгнуть назад к стене и выставить перед собой сложенные в боксёрском приёме руки.
В предчувствии надвигающейся катастрофы громко закричала Гуаделупе, зарыдали проснувшиеся от крика испуганные дети, и даже Хосито, постояв пару мгновений с открытым ртом, бросился искать защиты у забившейся в угол Сэльмы. Недолго думая, спрятался за спиной Лусианы Хесус, и, казалось, уже ничто не сможет предотвратить трагедию, как вдруг на кухне появился Майкл.
Он был голый, причём полностью голый, то есть даже без трусов. И когда забежал в помещение, сразу поранил ступню о валявшиеся на полу осколки, но ни нагота, ни ранение, ни даже гораздо большее препятствие, возникни оно перед ним, не смогли бы остановить его в стремлении помешать Гонсало совершить самую большую глупость в жизни.
Бросившись вперёд, он запрыгнул ему на спину, а когда потерявший равновесие Гонсало стал заваливаться назад, спрыгнул, подхватил упавший на пол нож и, дождавшись, пока Гонсало грохнется оземь, уселся ему на грудь и, замахнувшись ножом, сказал:
— Я прирежу тебя, если шевельнёшься.
И Гонсало обмяк. Но не потому, что испугался. Испугать Гонсало было непросто, хотя всем показалось, что, если бы он не послушался, Майкл не ограничился бы обычной угрозой. Очень уж спокойно и взвешенно прозвучали его слова. Сэльма даже жаловалась на следующий день, что видела во сне, как Мигелито зарезал хозяина, а Лусиана и Гуаделупе жгли благодарственные свечи перед образом Пресвятой Девы.
Гонсало обмяк по другим причинам. Во-первых, его пьяный пыл разом куда-то пропал. Во-вторых, разоруживший его мальчишка, слезая с него, продемонстрировал всем свой голый зад, а ему самому — своё мальчишечье «хозяйство», нависшее в какой-то момент прямо над его лицом.
Большего унижения нельзя было придумать, и Гонсало даже не сделал попытки встать, когда все, в том числе и Майкл, покинули помещение.
На кухне остался только Хуан. Он подошёл к Гонсало, присел рядом и, потеребив за плечо, предложил тяпнуть пивка.
Гонсало приоткрыл глаза и, убедившись, что на кухне нет никого, кроме Хуана, тяжело поднялся и молча заглянул ему в лицо. Было понятно, что он просит прощения.
— Хозяин, я мальца всегда буду защищать, — произнёс Хуан. — Я за него…
У Хуана дрогнул голос, и он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие, скорее всего, вызванные недавним потрясением и выпитым алкоголем слёзы.
Гонсало усмехнулся в ответ.
— Я-то ведь тоже жизнь за него отдам, Хуанито. Не задумываясь отдам. Раньше не готов был, а вот как мамита… — он запнулся, — …я говорю, как мамиты не стало, так я и понял, что, кроме него, у меня никого нет. Нет, есть Эусебито, конечно, но недавно я понял, что Мигелито мне как-то ближе. И мамита с ума по нему сходила, вот. Выходит, мы оба умереть за него готовы. Отчего же ссоримся?
— Ты хотел разбудить его, — нахмурившись, возразил Хуан. — А это неверно. Ребёнок должен ночью спать, а не шастать со взрослыми, как дети Сэльмы. Чистые же бродяжки растут. Да и сеньоре Тересите это не понравилось бы.
— Ты кого тут ребёнком называешь? Ты видел, как он чуть не зарезал меня? Меня! Того, кто его сюда привёл! Ничего себе ребёнок. А того, что яйки свои мне в морду сунул, так я вообще не забуду. Эти гринго — они все такие. Им не стыдно на людях показывать свои причиндалы. Порода сучья!
И, окончательно распалившись, Гонсало бросился искать спиртное.
Хуан с готовностью присоединился к поискам, они вдвоём подняли стол и сели прямо посреди разгрома коротать остаток ночи.
VI

Грохот опрокинутого стола, звон полетевшей на каменный пол посуды и истошные крики Гуаделупе и Лусианы донеслись до Инес в тот момент, когда она готовилась принять душ и уже разобрала на ночь постель. Она тут же вернулась в коридор и в ожидании развязки происходившей на кухне драмы между Гонсало и Хуаном пристроилась за дверной створкой, но так увлеклась, что не заметила прошмыгнувшего мимо Майкла. И не сразу поняла, кто это такой ловкий и голый оседлал Гонсало, даже подумала, что на кухне каким-то образом появилась обезьяна, и удивилась, что обезьяна белая и без волос. Можно было подумать, что Инес должен был удивить лишь факт появления голой безволосой обезьяны, а не просто обыкновенной обезьяны на её собственной кухне.
«В жизни не видела голых обезьян», — подумала Инес, но тут же прыснула в кулак, поскольку разглядела наконец, кто это там оседлал Гонсало.
Когда он встал с груди поверженного Гонсало, Инес была потрясена и его зримым бесстыдством, и многообещающей красотой тела.
— Вот это да, — прошептала она. — Вот это… Нет, точно, Иисус был таким, когда был маленьким. Мигелито потому голый. Хочет, чтобы все любовались им и сравнивали его с маленьким Иисусом.
Инес было невдомёк, что Майкл оказался голым из-за того, что с некоторых пор взял за правило спать нагишом. Он тогда заявил Тересе, что теперь всегда будет спать голым, и они чуть не поссорились на этой почве.
— Надень штаны, бесстыдник! — выругала она его, заметив, что Майкл в чём мать родила сидит на кровати в своей любимой позе — со скрещёнными по-турецки ногами. — Чего смотришь? Надень сейчас же, и чтобы я не видела кабальеро голым больше никогда! Тьфу!
Не сводя с Тересы насупившегося взгляда, Майкл схватил пенис и сильно потянул его вперёд. Пенис тут же окреп и вытянулся, но Майкл продолжал оттягивать его от себя так, будто хотел оторвать вовсе, а когда натяжение достигло той степени, за которой уже должна была, казалось, последовать некая непоправимость, резко отпустил удерживаемый конец. По-прежнему находившийся в боевой стойке пенис закачался вверх-вниз, а Майкл, с вызовом глядя на Тересу, вновь схватил его и проделал трюк с вытягиванием ещё раз.
У Тересы хватило терпения не акцентировать внимания на его провокационном поведении, и вместо того чтобы отругать его, она улыбнулась и сказала ласково-снисходительным тоном:
— Дурачок ты. Хватит баловаться, давай спи уже!
Отвернулась, залезла в ящик комода, что-то там перебрала, вновь залезла — одним словом, продолжила заниматься своим делом.
Сидя с насупленным лицом посерёдке кровати, Майкл продолжал теребить свой пенис, и было ясно, что ему требуется время, чтобы остыть от внезапно накатившего желания эпатировать Тересу, но она продолжала демонстративно не обращать на него внимания, и в итоге он успокоился, а на следующий день извинился за своё поведение.
Но спал, как и задумал, нагишом.
VII

Откровенное восхищение на лице Инес сильно смутило Майкла, когда он пробегал мимо неё, но виду он не подал.
— А твой дружок так же красив, как и ты, — крикнула ему вслед Инес. — Вырастешь настоящим мачо, как пить дать. Все бабы по тебе умирать будут.
Забыв о кухне, она поспешила следом и встала на пороге его комнаты с таким видом, будто пришла развлекаться.
«Не отцепится сейчас, — подумал Майкл. — Надо срочно что-то придумать, чтобы отцепилась».
Он с размаху сел на кровать, поднял вверх окровавленную ногу и не терпящим возражений тоном сказал:
— Ну-ка, дуй быстро за спиртом. И бинт не забудь, он в комнате мамиты в комоде лежит.
Увидев, что Инес не двигается с места, повторил, явно подражая Гонсало:
— Я кому говорю — быстро за спиртом! Шевели задом, корова!
Усмехнувшись, Инес сбегала в комнату Тереситы за бинтом, захватила спирт из стоявшего в зале старинного буфета и, опустившись перед успевшим закутаться в покрывало Майклом на колени, ловко промыла и перебинтовала его рану.
Закончив перевязку, задержала в руке перебинтованную ногу, погладила её и, приподняв, прижала к круглой щеке.
Майкл молча наблюдал за её действиями, ничего не предпринимая в ответ.
— Мой! Только мой! Никому тебя не отдам! — сказала она, буравя его своими чернильными глазами.
— Если я только твой, как же я буду с бабами гулять? — насмешливо спросил Майкл и дёрнул ногой так, что Инес пришлось отпустить её.
— Со мной и будешь, — ответила она, поднимаясь с колен и глядя, как он спешит забраться под покрывало. — Я сама тебя к ним буду водить и сама тебе буду женщин подбирать. Останешься доволен, не переживай!
— Разве я переживаю? — спросил Майкл, но Инес не ответила, будто не слышала его.
Ушла она только после того, как Майкл накрылся одеялом с головой, и он тут же скинул одеяло и долго смотрел в потолок в тщетной надежде увидеть Тересу в лиловом мире и в сиянии лиловых лучей.
«Только бы увидеть мамиту! Как же я хочу тебя увидеть! Да-да, я знаю, ты будешь меня ругать. Но всё равно, давай поговорим. Ну пожалуйста».
Просьба поговорить имела основания. Майклу было стыдно. Он вспомнил укоризненный взгляд Тересы во время его кувырканий на кровати, затем себя голого на груди у Гонсало, а следом полный любопытного восхищения взгляд Инес, взбудораживший его воображение и самим фактом своего любопытства усугубивший некрасивость положения, в которое он себя поставил.
Ему страшно хотелось пообещать Тересе, что он больше не будет выскакивать из комнаты нагишом и вообще постарается опять начать надевать на ночь трусы.
Но, сколько он ни ждал, полёта не случилось.

Воплощение

I
Как только Барт добился разрешения на постройку школы, он засел в Сети и стал набирать команду. Предстояло сформировать штат из шестнадцати человек с учётом их двоих, так как Барт сам собирался преподавать и одновременно выполнять роль тренера в скаутских походах. Джейн никто и не спрашивал, что она будет делать. И так было ясно, для чего она изучала языки и литературу в университете и получала лицензию на право преподавания в младших классах.
Желающих работать в закрытом коллективе школы найти было бы совсем нетрудно, так как Барт обещал хорошо платить. Но Барта не устраивали просто учителя, просто охранники или просто врач. Ему нужны были люди с червоточинкой, с изъяном, ведомые и зависимые, с запятнанной репутацией и вредными привычками, нужны были те, кем легче управлять и кого проще заставить молчать. Он не спешил, тщательно взвешивал все за и против, беседовал по телефону с каждым, на ком остановил своё внимание в Сети, следом встречался лично — и в итоге набрал идеальную команду.
Сборище пьяниц и наркош, игроков и лузеров. Настоящие отбросы общества.
Трое из пятерых нанятых Бартом охранников были с судимостями.
— Вот они где у меня, детка, — показывая сжатый кулак, хвастался он.
II

Школьный комплекс выстроили в глубине смешанного местного леса. Он состоял из нескольких отдельно стоящих корпусов и подсобных помещений и был окружён большим дворовым пространством, защищённым со всех сторон высоким забором.
Главный корпус представлял собой непритязательное, но довольно высокое четырёхэтажное здание без лифта. Через обширный холл с низким потолком и малым количеством дневного света можно было попасть в зал для мероприятий, рядом с которым вдоль длинного коридора оборудовали студию звукозаписи и гримёрки, необходимые для костюмированных представлений, которых Барт на самом деле проводить не собирался.
Классы для учебного процесса и факультативных занятий расположились на втором и третьем этажах, на четвёртом сделали директорский кабинет, жилые покои Барта и Джейн и комнату на случай появления непредвиденных гостей. Там же, в небольшой пятиметровой нише, в которую можно было попасть через ведущую из кабинета дверь, установили центральный пульт видеонаблюдения с возможностью следить за школой из директорского кабинета.
Спальни воспитанников, спортзал, бассейн, раздевалку с рассчитанной на двадцать пять человек душевой, медкабинет и комнаты учителей и охраны разместили в двух остальных корпусах, а на вымощенном мелкой брусчаткой и украшенном кое-как подстриженными газонами дворе поместились две площадки — для игры в волейбол и баскетбол, вольер для цепных псов и приземистое длинное строение с гаражами и складом.
Несмотря на наличие в школе телефона и Интернета, доступ к Сети имелся только у персонала и был платным. Воспитанники имели право пользоваться компьютерами, но лишь в рамках обучающих программ, зато за примерное поведение получали доступ к обширной картотеке компьютерных игр, на которые Барт выделял отдельное время. Ученики младших классов могли смотреть в актовом зале мультфильмы на установленном там же большом экране, а вечерами на этом же экране крутили чёрно-белое кино тридцатых годов, востребованное в основном учительским составом, или «взросляками», как прозвали их воспитанники.
На много миль вокруг обширной лесной прогалины, купленной Бартом на целевом аукционе за очень приличную сумму, не было ни одной живой души, а добраться до ближайшего населённого пункта можно было лишь на автомобиле или вертолёте. Ко всему прочему, глухая ограда и специально обученные собаки придавали школе сходство с тюрьмой, но, несмотря на все строгости и явную похожесть детища Барта на режимный объект, за годы существования школы проблем с дисциплиной у него не было, так как привыкшие к жестокостям жизни дети воспринимали установленные им суровые порядки как должное.
Барт отлично знал, что делал. Недаром в университете у него всегда был высший балл по социальной психологии.
— Ты, наверное, начитался Кинга? — спросила Джейн, когда впервые посетила место своего будущего пребывания.
— А ты разве не любишь Кинга? — спросил взбешённый её вопросом Барт, но Джейн молча отвернулась от него.
III

Помимо занятий спортом, которым уделялось не меньше, если не больше времени, чем учёбе, и освоения различной сложности скаутских программ, в обязанности воспитанников входили уборка корпусов и школьной территории и помощь на кухне.
По желанию Джейн, не выносившей постороннего вмешательства в личное пространство, супруги решили присматривать за порядком у себя на этаже самостоятельно. И, возможно, по этой причине, а скорее всего, просто потому, что Джейн всегда была неряхой, да и Барт не придавал быту никакого значения, там сразу воцарился хаос.
Особенно пострадала отведённая под спальню большая и достаточно светлая комната с низким потолком и хронически неубранной супружеской кроватью, вокруг которой быстро выросли горы разнообразных вещей.
Чего там только не было.
Потерявшие пару носки, скрученные в немыслимые узлы несвежие нательные майки и трусы, куртки, свитера, рюкзаки, походное снаряжение, покрытые засохшей грязью армейские ботинки, журналы и компьютерные диски, банки из-под пива, пакетики с арахисом и чипсами — и початые, и пустые, скомканная бумага, неиспользованные гигиенические прокладки, фантики от жвачек и вечно открытый, словно наказанный за некие провинности, сильно запылённый нетбук.
В большом, встроенном в стенную нишу шкафу смешались в немыслимом коктейле старые блокноты, отслужившие свой век шариковые ручки, бобины с леской, простыни, мужские купальные трусы, выцветшие от хлорированной воды в бассейне купальники Джейн, пустые флаконы, пузырьки из-под витаминов и многие другие атрибуты цивилизации, которыми, как правило, обрастают люди, не видящие смысла в упорядоченном пространстве.
Единственными относительно чистыми местами оставались кабинет Барта и годами пустовавшая гостевая комната. И то лишь по той причине, что Джейн нечего было там делать.
Периодически Барт не выдерживал и наводил в их жилище порядок. Собирал в большие пластиковые мешки горы мусора, распихивал по ящикам вещи, отмывал с ботинок грязь, стелил свежую постель, пылесосил и, в случае, когда грязи было уже слишком много, мог даже вымыть пол.
Джейн в уборку обычно не вмешивалась. Ни на минуту не отрывая взгляда от нетбука, с которым проводила всё своё свободное от занятий время, она не глядя отодвигалась в сторону, если мешала Барту, подбирала под себя худые мальчишеские ноги, жевала чипсы или попкорн, жила своей, неподвластной Барту внутренней жизнью.
Сколько раз, возбуждённый её видимой трогательной беззащитностью, он бросал свои дела и заваливал её на постель — и не счесть.
Какая это была жизнь? Лучшая за все годы его существования на никчёмной планете, населённой никчёмными людишками.
Зачем ты испортил её, ангел?

Мигель

I

Панчито вёз Мигеля домой.
В последнее время они почти не общались, ограничиваясь короткими распоряжениями Мигеля и вялым «сделаю» от Панчито. Сидя в машине, Мигель, как правило, молчал либо говорил по телефону.
Вот и сейчас он не проронил по дороге ни слова.
Ему было над чём подумать.
Да, они с Ньето практически договорились убрать с дороги Гуттьересов, но, как ни странно, Мигелю, возможно, впервые в жизни не хотелось прибегать к крайним мерам. Желание избежать досадных драм было не то чтобы блажью Мигеля, нет, просто он чувствовал «где-то там, внутри», как он сказал Ньето, что путь к маленькому гринго не должен быть омрачён фактом чьей-то там гибели. И Марии-Луизе в ответ на её повторное предложение выкупить Майкла у Гуттьересов заявил, что желает, чтобы его путь к малышу «был устлан розами».
— Это как? — спросила она, моргнув частоколом густо накрашенных ресниц.
— Принеси мне соку, жёнушка.
— И это твой ответ?
— Не знаю, Луисита, — не стал скрывать правды Мигель. — Я правда не знаю, что тебе сказать. Не знаю, как сделать так, чтобы все остались живы и довольны, а малыш — при мне, точнее, при нас.
— Подкупи их, — вновь повторила Мария-Луиза. — Деньги все любят.
— Может быть, может быть… — рассеянно ответил Мигель.
Не рассказывать же ей про эпизод в спальне Инеситы! По крайней мере, не сейчас, когда он вроде бы решил сделать последнюю попытку и углубить едва наметившиеся отношения между ним и женой Гонсало Гуттьереса. Ну и баба! Не испугалась отдаться практически на глазах у кучи народа, включая собственного мужа. А сколько в ней страсти!
«Скорее всего, малыш прав и именно она траванула старуху, — размышлял Мигель, забыв о желании идти к цели по устланному розами пути. — Что ж, отлично. Она и Гонсало убьёт. Потом подпишет кое-какие бумаги и уберётся к своей дочери в Сальтильо. А будет артачиться — отправлю её прямиком в ад. Там ей, кстати, самое место. Пора, Мигель. Приступай. Время пришло».
Строившему планы на будущее Мигелю даже в голову не приходило, что Инесита может ему отказать. Он был уверен, что видит её насквозь. Страстно влюблённую, готовую на всё.
В отличие от женщины, мужчина буквален, ему чужды витиеватости, он принимает улыбку за обещание, темперамент за доступность, доступность за любовь, а её природная страстность ввергает его в заблуждение своей кажущейся искренностью. Мужчина оценивает женщину исходя из собственных представлений и искренне недоумевает, когда реальность не совпадает с его ожиданиями.
II

Уже через пару дней Мигель послал Панчито в поместье, наказав пригласить Гонсало с семьёй к нему домой на званый ужин. В ответ на вопрос Панчито, с чего бы это вдруг понадобилось звать Гуттьересов лично, Мигель сказал, что он понятия не имеет, с чего, но приглашать по телефону — это как-то неправильно и пускай Панчито сам придумает причину, иначе что он вообще за работник, если ему нельзя ничего поручить.
Угрюмо пожав плечами, Панчито поехал в поместье, проклиная недоделанных кретинов, из-за которых он должен гонять машину по разбитым дорогам, и шлюх, наставляющих рога мужу прямо перед его носом. Насчёт повода для приглашения он заморачиваться не стал, просто нажал на клаксон и передал выскочившему на дорогу хмурому заспанному Хесусу, что сеньор Мигель Фернандес приглашает посетить его в ближайшее воскресенье в восемь часов вечера.
— Кому посетить? Мне? — изумился Хесус.
— Размечтался, — сказал Панчито. — Сеньору Гонсало, сеньоре Инес и маленькому гринго. И без гринго чтоб ноги их не было у хозяина, понял?
— Понял-понял, а ты передай от меня низкий поклон дону Мигелю. Только не забудь назвать моё имя. Меня Хесус зовут. Так и ска…
— Пошёл ты знаешь куда, — грубо прервал его Панчито. — Кто ты такой, чтобы от тебя приветы передавать?! Давай шустри, да поскорее!
И уехал, заставив Хесуса кашлять и размахивать руками в тщетной попытке развеять поднявшуюся вверх жёлтую дорожную пыль.
III

Узнав о приглашении, Инес скептически покачала головой.
— Гонсалито не пойдёт! — сказала она Хесусу. — Вот увидишь, откажется!
Она, конечно же, оказалась права.
— Виданное ли это дело — идти в гости, когда мы в трауре? — не находил себе места Гонсало, сидя в подсобке у Хуана. — Сын шлюхи не обращает на моё горе никакого внимания. Понятное дело. Ему лишь бы мальца заполучить. Думаешь, не знаю, что ему нужно? Видел я, как он на мальца смотрит, прямо соками исходит весь, извращенец чёртов! Научили, видать, в тюрьме, вот и выкобенивается, с-с-сучий сын! А вот ему!
И Гонсало сделал неприличный жест.
— И что ты будешь делать? — спросил Хуан.
— А ничего! Чёрта с два я к нему пойду! И пусть не суётся больше ко мне, а уж к мальцу — и подавно! Захотел, ещё чего! Я ему покажу, как мальца приваживать! Говнюк, сука тюремная!
Они коротали время за холодным баночным пивом. Гонсало почёсывал пузо растопыренной пятернёй и с силой стучал кулаком по маленькому колченогому столу. Хуан молчал, только изредка кивал в знак согласия.
Великая вещь — умение слушать. Есть гарантия, что не останешься один, ибо всегда найдётся тот, кому понадобятся твои уши.
Они сидели в подсобке уже два часа, отвлекаясь лишь на участившиеся походы по нужде. Разговор то и дело возвращался к возмутительному приглашению Фернандеса, и после многочисленных ругательств в его адрес Госнало заявил, что никакая сила не заставит его пойти на поклон «к этому сучьему выродку» и даже если Тереса вернётся и попросит его пойти — он не пойдёт.
— Даже если сеньора Тереса попросит? — с сомнением в голосе спросил Хуан.
— Даже если она! — стукнул банкой пива по столу Гонсало. — Да никто не сможет меня уговорить! Мать его так-растак! Суч-чий сын, ****ская морда!
IV

Инес очень хотела пойти в гости к Фернандесам, хотя ненавидела куда-то ходить, считая, что нигде не умеют так вкусно готовить, как в её доме, а значит, и ходить куда-то необязательно.
— Некоторые только чаю предложат или лимонаду — и всё! — недоумевала она в разговорах с Сэльмой. — Как же можно чаю предлагать, когда человек в дом пришёл? Его же накормить надобно!
Но желание пойти на ужин к Фернандесам оказалось сильнее привычек. Это было равнозначно приглашению к дону Гаэлю. Он, конечно же, был Инес роднёй и много раз демонстрировал родственные отношения, когда помогал ей и Гонсало. И сыновей её похоронил на свои средства, и потом позаботился, чтобы они с Гонсало ни в чём не нуждались.
Но в дом к себе не звал. Никогда. И жена его не звала. А ведь могла бы, хотя бы раз.
Кроме желания пойти в гости к Фернандесам и утереть таким образом нос Марии-Луизе и донье Аугусте, да и вообще всем в городе, Инес умирала от желания увидеть Мигеля и, может быть, договориться с ним о встрече, хотя поначалу она мысленно закрыла для себя любую возможность продолжить отношения с ним и даже просила Пресвятую Деву не держать на неё зла за то, что изменила мужу.
Даже попытки позвонить и поболтать с мимолётным любовником, ну так просто, только чтобы голос услышать, и всё такое, не сделала ни разу.
Появление за воротами поместья Панчито, передавшего приглашение на ужин, свело на нет все планы Инес насчёт воздержания. Сразу заныл низ живота, где-то в районе копчика пронеслась волна, затем ещё одна, набухла и запульсировала, как сумасшедшая, вагина, следом пришёл оргазм, а за ним — воспоминание о наслаждении, испытанном Инес в момент, когда крепкий, сильный мужчина овладел ею прямо рядом с покойной Тересой.
Решив всё-таки попытать счастья, она заявилась в спальню к Майклу.
По обыкновению, Майкл лежал на кровати. В руках у него была книжка с комиксами, рядом стояла игровая приставка, но он не играл и не читал, а, откинувшись на подушки, просто глядел в потолок. Инес открыла дверь и прямо с порога предложила принять приглашение Мигеля Фернандеса.
— А Гонсало идёт?
— Нет вроде. А зачем он нам?
— Не подходи. Подойдёшь — я закричу, и Гонсало опять изобьёт тебя.
— Какой ты грубый.
— А ты убийца. Вали из моей спальни, если не хочешь, чтобы я позвал его.
Инес вынуждена была уйти. Лишь дверью хлопнула напоследок.
«Я скучаю по тебе, — мысленно обратился Майкл к Тересе после ухода Инес. — Ты же не уйдёшь оттуда? Смотри не уходи. Мне будет плохо без тебя».
Она и не ушла. Смеялась, махала ему красивой рукой.
Бликовали на солнце серебряные серьги в её ушах.
«Я з-д-е-е-е-с-ь, м-а-м-и-та-а-а! Я з-д-е-е-е-с-ь! — кричал Майкл, но так и не понял, слышит она его или нет.
Ослепительно синее небо над ним было залито лиловыми лучами, где-то внизу на сумасшедшей скорости проносились и исчезали реки, поля, леса и горы, мелькнула и вскоре заполнила собой всё видимое пространство изумрудно-бирюзово-лиловая гладь воды, в ней проносились быстрые тени рыб, выпрыгивали из воды резвящиеся дельфины, извергали из своих могучих спин сверкавшие миллионами оттенков фонтаны киты. Ровно и ласково дул ветер, на бесконечно далёком горизонте громоздились причудливые глыбы фиолетово-лиловых облаков, и носились по своим делам быстрые, как молнии, птицы.
Лиловый мир. Такой прекрасный лиловый мир. Его мир, его настоящий дом.
Он даже не почувствовал, как глубокий обморок перешёл в сон. Он и обморока не почувствовал и проснулся рано утром в той же позе, в какой ушёл в забытьё.

Свидание

I

Мигель прождал гостей весь вечер. В девять часов служанка Анис позвонила Гуаделупе и выяснила, что Гонсало и не собирался идти, более того, поносил Мигеля всяческими нехорошими словами, настолько нехорошими, что Гуаделупе даже не решится их повторить.
Так Мигеля Фернандеса ещё не оскорбляли. Разъярённый, он пулей вылетел из дома, сел в автомобиль и приказал Панчито немедленно ехать.
На вопрос «Куда?» заорал:
— Никуда, мать твою, просто куда-нибудь! Откуда я знаю, куда?!
Уже сидя в автомобиле, он колотил кулаком по узорчатой ореховой панели и грязно ругался, а Панчито втягивал голову в плечи и бесцельно летел по дороге, по привычке не реагируя на лежачих полицейских, отчего оба периодически подпрыгивали чуть ли не под крышу салона.
Мигель в итоге не выдержал.
— Может, хватит скакать, мать твою?! — закричал он, когда в очередной раз взлетел под крышу. — Идиот! Сколько раз говорил, что так нельзя ездить! Конечно! Машина же не твоя, чёртов говнюк!
— Ты бы пристегнулся для начала… — огрызнулся Панчито.
В ответ Мигель отдал распоряжение немедленно остановиться. Резко вырулив к обочине и подняв тучу пыли, Панчито остановил машину и заглушил мотор.
— Объясни мне, Панчо, вот что ты за тип? — поворачиваясь к нему, спросил Мигель.
— В смысле? — пробормотал Панчито.
— В смысле ты, кажется, радуешься моему позору. Нет, ну ты точно радуешься. Я прав?
И Мигель потянулся к Панчито, чтобы заглянуть ему в лицо.
Панчито почувствовал, что находится на грани, за которой либо совершают отчаянные поступки, либо хлопаются в обморок, и замер, всеми силами стараясь не выдать охватившего его волнения.
— Что, Панчо, жопа играет? — понизив голос, спросил Мигель. — Играет, не возражай. А вот что ты у меня получишь!
Он согнул руку в неприличном жесте и, рассматривая Панчито прищуренными глазами, сказал:
— И как я мог к тебе прикасаться? Ты же уродец!
Панчито сник, а в его глазах мелькнула ненависть.
— Очень мне надо, — процедил он. — Я и без этого отлично проживу.
— Да-да, давай живи, — небрежно бросил Мигель и велел везти его домой, а когда они были уже у ворот, распорядился: — Надо дать Гонсаловой сучке возможность встретиться со мной. Я поеду в лесной дом пораньше, а ты привезёшь её. Мне надо с ней поговорить, и срочно. Сделай это поскорее.
— Как я с ней договорюсь? — возмутился Панчито.
— Как хочешь, — сказал Мигель. — У тебя вроде есть мозги, так что придумаешь что-нибудь.
И ушёл, не прощаясь.
II

Выполнить задание Панчито помогла его мамаша.
Он долго колебался, прежде чем решился поделиться с ней. Слонялся около туалетного столика в крошечной спаленке, где она красилась перед очередной поездкой в Сальтильо, смущённо отводил глаза, когда ловил в зеркале любопытный взгляд, а прямо перед её уходом вдруг выкатил свой старенький мопед во двор и предложил подвезти её к автобусной остановке.
Выряженная в пышную юбку и нарядную кофту Маргарита с готовностью приняла приглашение. Сев сзади, она крепко обхватила Панчито руками, и он всю дорогу до автобуса чувствовал спиной её крупный вялый бюст и задыхался от запаха густых дешёвых духов.
Он решился спросить совета в последний момент, когда Маргарита уже занесла ногу на ступеньку, чтобы войти в салон автобуса.
— Поезжай к ним в поместье, Панчито, — сказала она. — Инес ждёт твоего приезда. Это я тебе как женщина говорю.
— А как мне объяснить, почему я приехал? — спросил Панчито.
— Очень просто, дурачок, — игриво ответила Маргарита. — Скажешь, что пришёл за ответом, так как не смог дозвониться. Ну и что же, что время приглашения вышло? Ты вроде об этом и не знал. Или забыл.
И, стрельнув подведёнными дочерна глазами, поднялась по ступенькам и скрылась за закрывшимися дверьми.
Панчито почти не задержался у ворот поместья. Отдал приказ Хесусу позвать Инес и, когда она появилась, продиктовал номер своего мобильного телефона, объяснив, что сеньоре необходимо будет позвонить, как только она сможет найти время для свидания с хозяином. И с трудом сдержался, чтобы не сказать какую-нибудь грубость, когда заметил, что она ликует.
«Сука, сука! Дьявол сожрёт тебя в аду! Сука, шлюха! Аж задрожала, когда поняла, что скоро вставят!» — чуть не плача от злости, говорил он себе на обратном пути, получая болезненное удовлетворение от наплыва ненависти.
III

Свидание Инес с Мигелем произошло через три дня после визита Панчито в поместье. Инес с любопытством оглядела заросший кое-как подстриженной травой двор, кивком оценила добротно выстроенный, крытый проросшей цепким лесным мхом черепицей дом и деловито поднялась на довольно высокое крыльцо.
Она даже не успела толком зайти внутрь, как поджидавший за входной дверью Мигель схватил её в охапку и чуть ли не волоком потащил в комнату, где овладел ею со всей силой, на которую был способен. Инес утробно выла, дрыгала ногами, чувствительно щипала Мигеля за спину и бурно кончала чуть ли не каждые две минуты. За первым соитием почти сразу случилось второе, не менее бурное, причём любовникам даже не пришло в голову сменить позу, а примерно через полчаса последовал третий любовный акт, во время которого Мигель натёр себе пенис до крови, а Инес уже не чувствовала внутри ничего, кроме онемения.
Ожидавший в машине Панчито за время их свидания хорошенько выспался, дважды ходил отлить в кусты, несколько раз разминал приседаниями затёкшие конечности и не уставал проклинать на чём свет стоит и Инес, и хозяина, и свою несчастную жизнь.
Панчито душили слёзы.
«Скоро Мигель выкинет меня, — накручивал он себя, беспорядочно переключая кнопки радио. — Выбросит меня, как использованный презерватив, в тот самый момент, как заполучит мальчишку. И что я буду делать? Как жить? Куда подамся? Кому я буду нужен, я ведь даже не красив. А Маргарита? Что я скажу ей, когда она попросит денег? Что хозяин выбросил меня? Она же всё поймёт. И так посмотрит, так…».
Вспомнив о матери, Панчито не выдержал и заплакал, чтобы успокоиться, выскочил из автомобиля и убежал за ворота в сторону леса, где и дал волю рвавшимся наружу рыданиям, заставив испуганно замолкнуть заходившихся в трелях птиц.
И вернулся как раз в тот момент, когда на крыльце дома возник Мигель, а следом за ним появилась Инес.
Опустошённые лица любовников говорили о том, что они испили друг друга до дна. Спрашивал о чём-то, поправляя привычным жестом в районе промежности, Мигель, Инес отвечала отрывисто, не глядя. Панчито так и не смог понять, есть ли у этого свидания результат, и чуть не умер от любопытства, пока отвозил в город молчавшую всю дорогу Инес и возвращался обратно, чтобы забрать из лесного домика Мигеля.
— Ну всё! Она всё рассказала! — сказал Мигель, как только они тронулись с места.
— Про что?
— Ты что, Панчо, опять не понял? Про свои художества рассказала.
— Какие художества?
— Ну ты и кретин, Панчо. Она отравила эту старуху, понимаешь?
— Как отравила?
— Откуда я знаю? Каким-то известным ей способом.
— И что, рассказала тебе вот так, как на исповеди?
— А что? Я не тот, кому можно исповедаться? Особенно после такой бурной молитвы!
И он захохотал, кося живым взглядом на побледневшего Панчито. Потом хлопнул рукой по панели и вынул из бардачка коробку с сигарами, привычно покрутил одну из них и долго, с наслаждением прикуривал, то втягивая в себя, то выпуская обратно янтарный язычок пламени.
По салону потёк ароматный сизый дым.
— Поехали в город, Панчо, — выдохнув очередную порцию дыма, сказал Мигель. — Я хочу посидеть в баре с холодным пивком в руках и со спокойствием в сердце. Мне пара шагов осталась до него. Вот, кажется, протяну руку — и смогу тронуть.
И, явно желая продлить удовольствие от сказанного, закрыл глаза.
— Я так ничего и не понял толком. Может, объяснишь? — пробурчал Панчито, и Мигеля как прорвало.
Не жалея подробностей, он рассказал Панчито и о бурном свидании с Инес, и о своём разговоре с ней.
Он тогда удивился, узнав, сколько ей лет.
— Я не предохраняюсь с тобой, видишь? — сказал он Инес, откинувшись на подушки и с гримасой на лице рассматривая кровавые мозоли на крупном, успевшем опасть пенисе. — Надеюсь, ты здорова?
— Не переживай. Я травы знаю правильные, и всё такое.
— А сколько тебе лет, голубка?
— Сорок два, — с вызовом в голосе ответила Инес. — Зато у меня всё как у молодой — тютелька в тютельку, как видишь.
Мигель поразился, услышав о её возрасте.
«Вот это да! — подумал он про себя. — Сука выглядит лет на десять моложе, клянусь честью!»
Инесита откинулась на диванные подушки и закрыла глаза. Тело было лёгким, как пушинка, в голове не осталось никаких мыслей. Неудержимо потянуло в сон, и, недолго думая, она уснула, будто находилась не рядом с новоиспечённым любовником, а у себя дома, в собственной постели.
Спящая голая Инес не устраивала Мигеля. У него были другие планы, и в них от примостившейся рядом женщины требовалось нечто совершенно иное, нежели любовные игры, и совсем не было времени ждать, пока она почувствует себя готовой к пониманию этого. Он растолкал Инес и, не дожидаясь момента, когда она окончательно проснётся, задал вопрос:
— Ты отравила старуху?
— Какую? — со смешком спросила полусонная Инес. — Я про то спрашиваю — какую из них?
И, насладившись произведённым эффектом, довольно грубо отвела руки, которыми он придерживал её за плечи, и повернулась на другой бок.
Пытаясь осмыслить услышанное, Мигель некоторое время удивлённо рассматривал крепкие плоские ягодицы Инес, а потом решил, что она просто смеётся над ним, и разозлился.
— Если сделают эксгумацию, то причина смерти Тересы будет установлена точно. А я им в этом помогу, — задумчиво сказал он и положил большую ладонь на её бок.
Чтобы осознать сказанное, Инес понадобилась пара секунд. Сначала она присела, затем встала над ним во весь рост, голая, смуглокожая, с заросшим чёрными кучерявыми волосами лобком. Красивое резкое лицо с выпуклыми, будто отдельно вылепленными чертами отразило полное смятение чувств.
— Почему? — коротко спросила она.
— Потому, — так же коротко ответил Мигель и, заложив руки за голову, внимательно, но без вожделения стал разглядывать любовницу.
— Как докажете, что это я?
— Элементарно. Достаточно тщательной работы пары спецов и нескольких бесед, которые проведёт с твоими людьми Ньето. Знаешь, какие умные беседы умеет вести Ньето, когда хочет? А он захочет, можешь в этом не сомневаться.
И, увидев, как посерело её лицо, Мигель засмеялся, встал с дивана и вышел в коридор.
IV

Когда Мигель вернулся, Инес уже оделась и поправляла волосы. Как и в прошлый раз, она не делала попыток соблюсти правила гигиены. Просто натянула трусы, надела оранжевую, пестревшую крупным белым горохом юбку и майку с глубоким вырезом и встала перед Мигелем в своей любимой позе — подперев руками бока.
— Чего ты хочешь, мачо?
— Мальчика, моя голубка. Мальчика-а!
Мигель произнёс последнее слово нараспев, зримо наслаждаясь его звучанием.
— Зачем?
Мигель уже начал привыкать к её манере выражаться — коротко, отрывисто, с резкими, как и черты её лица, колючими интонациями.
— Хочу усыновить его. Дам свою фамилию, образование, деньги, самого себя, в конце концов!
— А я?
— Что — ты? — начиная терять терпение, спросил Мигель.
— Я тоже его хочу. Я его обожаю просто.
— Даже больше, чем меня? — с усмешкой отреагировал Мигель.
— А я тебя не люблю, мачо! — отрезала Инес. — Я Гонсало любила, да вся вышла. Как увидала Мигелито, так всё. Да и до этого уже не любила.
Глядя на неё почти с ненавистью, Мигель тихо процедил:
— Забудь о нём, слышишь? Я тебе просто даю совет. Пока даю. Единственное, на что ты можешь рассчитывать, — это иногда видеть его.
И, сладко потянувшись, добавил, сонно растягивая слова:
— Если будешь хорошо себя вести, хе-хе…
Инес развернулась и в яростном молчании вышла из комнаты, где какое-то время топталась в коридоре в поисках туалета. Вскоре и Мигель вышел на крыльцо. Он был полностью удовлетворён результатами свидания, во-первых, потому, что узнал всю правду, а значит, сможет использовать эту чёртову бабу в своих интересах, а во-вторых, он просто прекрасно себя чувствовал.
Пульсировал натёртый пенис, но по сравнению с недавним удовольствием это был сущий пустяк. Пара примочек, сделанных руками Марии-Луизы, успокаивающее её ревность похлопывание по толстым ягодицам — и мир опять лежит перед Мигелем Фернандесом, как на ладони.
Перекинувшись несколькими ничего не значащими фразами с выскочившей на крыльцо Инеситой, он с наслаждением проследил за тем, как она, задыхаясь от гнева, почти бежит к машине.
— А ты что думала, сука? Что кайф сорвёшь за просто так? На, выкуси, — пропел он.
V

«Посмотрим, как ты отнимешь его у меня, — в свою очередь, думала Инес на обратном пути. — Обдурить меня захотел. Лопни мои глаза, если я отдам тебе моего ангелочка. Я за него грех на душу взяла и ещё возьму, если понадобится. До последнего вздоха буду воевать. А что пойдёт не так — прикончу его. Но не отдам. Никому не отдам, клянусь Пресвятой Девой! Он мне самой нужен!»
Поместье встретило её обычной предвечерней суетой. Собирался кормить животных и птицу Хесус, служанки бегали по дому с выглаженным бельём, по двору бесцельно сновали дети. Судя по возбуждённому шуму из подсобки, Гонсало обсуждал с Хуаном очередную эпохальную тему.
С выражением угрюмой решимости на лице Инес прошла через патио, не сбавляя темпа, зашла в дом и первым делом заглянула в комнату к Майклу.
Он лежал, свернувшись калачиком поверх покрывала, лицом к входной двери. В тонких руках была зажата книга с комиксами, но Майкл, как обычно, не читал, а просто смотрел сквозь страницы.
Обдав комнату острым запахом пота и ещё каких-то других, незнакомых ему запахов, Инес присела на край кровати.
Майкл отрешённо перевёл взгляд с книги на неё.
— Не вздумай даже разговаривать с Мигелем Фернандесом. Увижу — убью и его, и тебя.
— Как убила мамиту?
Инес сделала вид, что не слышит его вопроса.
— Я сама буду тебя воспитывать. Уеду в Сальтильо, когда тебя в школу надо будет определять. Пусть этот пьяница тут сидит тихо, а мы с тобой учиться поедем.
— А если я откажусь? — спросил Майкл и стал демонстративно рассматривать картинки в книжке.
— Ты поедешь, Мигелито. Ещё как поедешь! — сказала, как отрезала, Инес и вышла из комнаты.
VI

Ему захотелось плакать, он даже сам не знал почему. Вроде ничего такого и не произошло, Инес его любит и не скрывает этого. Ну да, он ненавидит её, с самого начала невзлюбил. И правильно сделал. Она вот взяла и мамиту отравила. Точно отравила, он уверен в этом. Но ведь дело по большому счёту не в Инес и её преступлении.
Он просто не хотел уже здесь жить. С этими людьми, в этой комнате с весёленькими занавесками, с пьяным Гонсало, которого он любил, но не уважал.
«За что тебя уважать, Гонсалито? — упрекнул его Майкл, представив, что разговаривает с ним. — Ты мамиту не защитил, и она умерла, а я остался наедине со всеми этими людьми. Они мне не нравятся, Гонсалито. Они или хитрые, или глупые, только и знают, что ссорятся и воруют. Один Хуан был бы ничего, но он тоже всегда навеселе, как и ты».
Играть в любимую игру отчего-то расхотелось, он вытер повлажневшие глаза и, выйдя из комнаты в прохладную тьму коридора, тихо проскользнул через патио в сад, где залез на забор и долго полусидел-полувисел на согнутых руках, разглядывая ведущий на старое кладбище далёкий поворот.
В блёклых прозрачных небесах медленно плыла точка парившей птицы, в кустах у обочины шевелился лёгкий, не по-осеннему жаркий ветерок, через грунтовую, припорошенную красновато-жёлтой пылью дорогу ползла пёстрая короткая змея, и, вздрогнув поначалу, Майкл успокоился и проследил, как она неспешно добирается до обочины, чтобы навсегда исчезнуть в кустах.
Ему вдруг почудилось, что во всём мире он один. Нет людей, нет машин, даже животные и птицы исчезли, а те, что ещё здесь, тоже вот-вот исчезнут. Стало не по себе, и, вслушавшись в наступившую тишину, он попытался взорвать её своим настороженным вниманием, но тишина не взрывалась, а стала легче и невесомее, будто нашла лазейку, через которую можно просочиться на свободу, чтобы навсегда раствориться в постоянном шумовом пульсе жизни.
Майкл спрыгнул с забора и ещё некоторое время стоял, задрав голову вверх, словно пытался увидеть там некую подсказку. Ждать вскоре надоело. Он опустил голову и коротко вздохнул, но только двинулся в сторону дома, как заметил мелькнувшую неподалёку тень Хосито.
Пустовавший ещё недавно мир окончательно наполнился звуками и запахами, а к самому Майклу вернулось то состояние раздражённой нетерпимости, которое он всегда испытывал при виде Хосито.
— Как ты мне надоел! — крикнул он, вынул из штанов пенис и пустил в сторону Хосито дугообразную струю.
— Гринго плохо без мамочки, бе-бе-бе! — отчаянно крикнул в ответ Хосито. — Некому пожаловаться, бе-бе-бе!
Майкл спрятал пенис и, подняв с земли довольно увесистый камень, метнул его в сторону Хосито. Камень пролетел мимо, но Хосито всё равно бросился наутёк, а Майкл, высоко подпрыгнув, чтобы спустить в прыжок не выплеснутое до конца раздражение, побежал в дом.

Система

I

Воспитанников в школе Барта и Джейн обучали чтению и письму, если они были неграмотны, а такое случалось, и часто, независимо от их возраста и умственных способностей. На этом, собственно, образование и заканчивалось, если не считать общеобразовательных часов по математике, английскому языку и истории, проводимых скорее для галочки, нежели с целью получения подлинных знаний.
А основное время в школе было посвящено спорту. Раз в три месяца проводились внутришкольные соревнования по баскетболу, раз в две недели сдавались зачёты по плаванию в бассейне. Не менее пяти раз в неделю при любой погоде группами по двадцать человек в сопровождении либо Барта, либо тренера по баскетболу и охранников совершались длительные пешие переходы по разделённым по степеням сложности лесным маршрутам.
По субботам — правда, без чёткой регулярности — Джейн вела уроки танцев, и их могли посещать все — и воспитанники, и учителя, и обслуживающий персонал. И этот «факультатив от Джейн», как называли её уроки школьные острословы, был почти единственной данью Барта делу приобщения воспитанников к культурным традициям.
Иногда Барт возил любимчиков в город, где позволял сходить в кино и посетить парк аттракционов. Примерно пару раз в квартал, опять-таки в первые годы существования школы, он и Джейн устраивали себе небольшие загулы. Уезжали в город вдвоём, гуляли на аттракционах, шли в кино, к вечеру напивались в каком-нибудь баре и оставались на ночь в мотеле, где, как правило, занимались любовью до утра и спали до полудня следующего дня, не думая ни о чём. Кроме того, Барт регулярно ездил в город для закупки продуктов и обновления пришедших в негодность предметов первой необходимости и мог остаться там на сутки, а то и более, если возникала необходимость пообщаться с адвокатом Беном Чернавски или сделать ещё какие-нибудь неотложные дела.
Периодически возникавшую потребность в приобретении нового предмета воспитанникам надо было заранее обосновать в письменном виде, причём скидок на возраст или умение писать Барт не делал. Те, кого ещё не обучили грамоте, должны были изобразить на листе бумаги нужный им предмет, и Барта не интересовало, могут они справиться с этой задачей или нет. Лист разрисовывался воспитанником у него на глазах, всякая возможность помощи исключалась, сделанный заранее рисунок он не принимал вообще, а если по каким-то причинам не понимал содержания, то разрывал рисунок в клочья и заставлял автора их съесть.
В случае рвотных позывов при поедании бумаги, а такое случалось, Барт избивал провинившегося.
В том же изощрённо-садистском духе начислялись баллы за учёбу, выставлялись оценки по поведению и определялись штрафы и прочие наказания за провинности.
Новички, поначалу впадавшие в эйфорию от солидного вида школы, её технической базы, бассейна и спортплощадок, очень быстро трезвели и вынуждены были приспосабливаться и к тому же не попадать под пресс «ломки характера», как называл Барт ряд используемых им и его ставленниками приёмов, самым страшным из которых было так называемое «настоящее воспитание».
Жертву запирали в одном из туалетов, раздевали догола и насиловали группой, количество участников которой зависело от тяжести провинности, степень которой Барт определял лично. После наказания он обязательно отводил подвергшегося насилию ученика к врачу, где, помимо оказания медицинской помощи, его накачивали сильнодействующими успокоительными и давали возможность выспаться.
Единственным, во что Барт не вмешался ни разу, была установившаяся среди воспитанников и неизбежная при царящих в школе порядках иерархия.
— В том, кого нагнуть или выпрямить, парни отлично разберутся и без меня, — с хохотком говорил он по этому поводу.
II

Воспитанники быстро разделили коллектив на группы, которыми управляли два или три старшеклассника, в свою очередь, подчинявшихся лидеру, если таковой имелся. Оговорка о наличии лидера имела все основания, поскольку подчинить воспитанников единоличному управлению за все десять лет существования школы удалось лишь двоим.
Первым лидером оказался Эрнан Мартинес, державший в кулаке воспитанников в течение двух последних лет своего пребывания в школе, вторым — Боб Джералд, который так же, как Эрнан, обладал задатками настоящего лидера и сумел обуздать непокорных главарей групп.
— Классическая пирамида статусов, — говорил по поводу школьных порядков довольный результатами Барт.
— Не лучше ли было бы просто дать им жить? — пожимала прямыми, как у пловчихи, плечами Джейн.
— Детка, ты не понимаешь. Стая должна иметь вожака. Большая стая — большого вожака. А большой вожак — помощников. Грызня внутри стаи способствует укреплению дисциплины, отсеивает слабых, выделяет сильных, расставляет всё на свои, нужные стае места. Я ясно излагаю? А посмотри, какие названия для определения статусов они придумали! Это же полный восторг!
Джейн лениво кивала. Попробуй не согласись с Бартом! Не заткнётся до вечера, всё будет философствовать про своих «красоток» и «простачков».
Названия и вправду впечатляли двусмысленной точностью.
Воспитанников, которых подвергли «настоящему воспитанию», по аналогии с известным фильмом с Джулией Робертс называли «красотками», и место этим неудачникам было определено в самом низу школьной пирамиды. Подняться на следующий уровень было невозможно, общаться на равных с остальными — тоже.
«Красотки» ходили группами, в столовой сидели за отдельными столами, общались только между собой, не имели права принимать участие в соревнованиях. Многих из них насиловали повторно либо просто пользовали для утех, причём не только школьники, но и взрослые.
В школе очень быстро изменили метод Барта устрашать при помощи насилия только тех, кто бунтовал или не умел постоять за себя, и с тех пор каждому новичку надо было доказывать своё право на безопасный статус «простачка», а если повезёт — пробиться в ранг старших или хотя бы попасть в их ближайшее окружение. Скидок на возраст никому не делали, но учитывали возрастные возможности. Главным доказательством умения постоять за себя была способность к сопротивлению, или «крепость», как называли сильные характеры.
— Не трогать. Он с «крепостью».
Это была заветная фраза. Многие мечтали услышать её в свой адрес.
Вершину пирамиды занимал лидер, если таковой имелся, или влиятельные старшие, если лидера не было.
Лидер и старшие были единственными из воспитанников, кто имел право общаться с Бартом вне рамок связки «хозяин — подчинённый».
— Разделяй и властвуй, детка! — повторял Барт любимую цитату, когда Джейн в привычной для неё манере ленивого противодействия пыталась в очередной раз выяснить у него, насколько правильно с точки зрения педагогики то, что происходит в школьном коллективе.
III

Воспитанники вставали в шесть часов утра и в течение получаса должны были привести в порядок спальное место, умыться, одеться, позавтракать и либо приступить к занятиям, либо идти в поход. Малейшее опоздание вызывало экзекуцию, повторное — отсидку в подвале, который, несмотря на относительную чистоту в школе, кишел крысами, поскольку Барт сознательно подкармливал крысиную стаю остатками пищи с кухни.
Когда стая слишком размножалась, охранники уничтожали её излишки при помощи яда.
Отбиваться от крыс Барт предлагал воспитанникам самостоятельно, и никакие слёзы и мольбы не могли заставить его изменить решение, если он его принял. Впрочем, крысам не нужны были дрожавшие от страха двуногие детёныши, которых периодически закидывали к ним в подвал. Умные животные давно поняли, что еду можно получить и без того, чтобы стараться добыть её, и это обстоятельство, конечно же, спасало несчастных сидельцев от неизбежной крысиной агрессии. Но психологический эффект от сидения в подвале было не отменить, и Барт справедливо считал, что самим фактом их существования уже добился от своих хвостатых помощников максимальной пользы.
Форма, в которой щеголяли воспитанники, представляла собой причудливую смесь разномастных вещей, многие из которых не соответствовали нужным размерам, поскольку специально Барт одежду никогда не покупал, а принимал её в качестве помощи от благотворительных организаций, с которыми тесно сотрудничал не только по вопросам одежды, но и по другим направлениям.
В частности, он брал денежные пожертвования, оборудование и мебель и не реже одного раза в год возил группу воспитанников для участия в каком-нибудь приуроченном к очередному празднику городском конкурсе либо в телевизионном шоу.
По окончании школы ученики вышвыривались на улицу без рекомендаций, но со своим счётом в банке, сформированным из благотворительных пожертвований. Каждому воспитаннику ежемесячно поступало пятьдесят семь долларов сорок два цента — это была именно та сумма, которую Барт официально определил для них в качестве ежемесячного накопительного взноса.
Помимо накопленных средств, Барт выдавал сотню долларов на отъезд после окончания и брал обязательство не вспоминать о годах, проведённых под его руководством, ни в письменном, ни в устном виде.
— Достану из-под земли, если что… — многозначительно усмехаясь, предупреждал он.
Предупреждение действовало безотказно, к тому же радость избавления от тяжкого гнёта школы была настолько велика, что ни одному из учеников за десять лет её существования не пришло в голову нарушить данное Барту слово.
Участь многих из них была печальной. Физически крепкие, получившие пусть поверхностное, но образование и неплохой начальный капитал, они оставались один на один с большим миром без какой-либо помощи со стороны и, как правило, не справлялись с испытанием. Многие вновь оказывались на улице или в тюрьме, кто-то присоединялся к местной мафии, кто-то сутенёрствовал или торговал наркотой. Были, правда, и те, кто всё же начинал новую жизнь, в основном в сфере коммунального обслуживания, и Барт, внимательно отслеживавший судьбы своих воспитанников, всегда ставил этих редких счастливчиков в качестве примера во главе хитроумных статистических схем, которые он выстраивал в Сети и во время личных встреч с общественными активистами и социальными работниками.
IV

Ещё Барт вёл обширную переписку с целым рядом социальных организаций и специалистов по изучению детской психологии и периодически давал по телевидению пространные и довольно занудные интервью. Он никогда не позволял обществу забыть о том, что они с Джейн — два безнадёжных романтика, влюблённых в своё наполненное тяжёлым повседневным трудом дело, и, скорее всего, именно по причине его активности никому не пришло в голову, что умный и образованный энтузиаст и подвижник — по своей сути изощрённый садист. Барт играл с внешним миром в сложную игру, забавлявшую его не меньше, чем жизнедеятельность созданного им коллектива, а моментами даже и больше. И единственным, что пересиливало получаемое им удовольствие от этой щекочущей нервы игры, было каждодневное желание доказывать Джейн, что это он, Барт Чарльз Аарон Райт-Колтрейн, и есть единственный мужчина во всём грёбаном мире, с которым ей будет хорошо.
— Только со мной, детка. Все остальные мужики — подонки и слабаки. Уж поверь на слово своему муженьку, — не уставал повторять он.

Новый год
I

Приближались зимние праздники, и если Рождество прошло в семье Гонсало и Инес как никогда тихо и уныло, то на Новый год решили от души повеселиться, тем более что на городской площади уже который год подряд устраивала красочное представление бродячая цирковая труппа.
Гонсало в тот день дома не было. Он уехал ещё днём, как он сам выразился, «по делам».
Не поехал на праздник и Майкл.
Накануне он объявил Гонсало, что никакой Новый год праздновать на площадь не поедет, а останется дома, и получил от него согласие.
Инес об их договорённости, естественно, ничего не знала.
— Где Мигелито? — сварливо спросила она у присутствующих, одновременно обращаясь к каждому в отдельности, когда все собрались, чтобы рассесться по машинам.
— Сказал, что не поедет, — ответил Хуан.
— И ты сразу же его послушал, да?
— А при чём тут я? — пожал плечами Хуан. — Это хозяин так решил. Сказал нам, чтобы не лезли к мальцу с расспросами. Вот мы и не лезли.
— Бандит, пьяница, дерьмо собачье, бездельник, будь он проклят! — вынесла вердикт в адрес Гонсало Инес, но приставать к Майклу с просьбой поехать с ними не стала, подумав: то, что Мигелито не поедет, — к лучшему и в кои-то веки Гонсало оказался прав, не настояв на обратном.
«Нечего ему по площади шастать и глаза кому не надо мозолить», — подумала она и, довольная, загрузилась в машину.
II

Мигель, конечно же, ждал появления Майкла на площади. Он и без того потерял много времени после свидания с Инес из-за того, что вынужден был срочно уехать из города по делам, не терпевшим отлагательств. Даже Рождество впервые за много лет провёл вне семьи, чего с ним не случалось ни разу со времени освобождения из техасской тюрьмы.
Он вернулся из поездки в канун Нового года, но даже не стал заезжать домой, а сразу помчался на площадь и уже битый час бесцельно слонялся по украшенному гирляндами и шариками пространству, высматривая среди празднично одетой толпы хорошеньких женщин и молодых людей субтильной комплекции.
На безопасном расстоянии от хозяина с пакетом чипсов в руках семенил Панчито.
Ко времени наступления Нового года площадь заполнилась до отказа. Прибыли все городские шишки, заявился уже изрядно выпивший неизвестно где Гонсало, вскоре подъехали и остальные обитатели поместья во главе с непривычно оживлённой Инес, и Мигель понял, что маленького гринго на площади нет и уже точно не будет.
Злой на всех и вся, он хотел было осторожно отозвать в сторонку Инес, чтобы выяснить причину отсутствия маленького гринго, но в это время в кармане его вычурной, надетой навыпуск сорочки зазвонил мобильный телефон. Звонили с границы по весьма срочному делу, и после напряжённого, полного кодированных словечек и шифрованных фраз разговора Мигель подозвал Панчито.
— Забери сумку с кэшем в лесном доме и мчись в Хуарес, — прошептал он. — Постов не бойся, тебя не тронут.
Панчито был рад возможности избавиться от необходимости видеть и, главное, слышать бесконечные жалобы Мигеля на бессовестных Гуттьересов, и даже перспектива многочасового пребывания за рулём выглядела для него более заманчивой, нежели лицезрение мрачного лица хозяина с неизменной сигарой в недовольно сжатых губах.
Живо кивнув в ответ, он бросился выполнять поручение.
III

С той поры, как в ветреный жаркий день Хесус завёл в ворота поместья маленького оборванца, Майкл впервые остался в доме один.
Поначалу он просто бегал по комнатам, напевая различные песенки и имитируя то игру на гитаре, то звуки кастаньет и барабанную дробь, затем выбежал во двор, где обследовал сад и немного постоял у заброшенного после смерти Тересы трамплина.
Радостное воодушевление быстро развеяло всколыхнувшиеся было грустные воспоминания, и Майкл вприпрыжку побежал в сторону улицы, где долго висел на заборе, всматриваясь в убегавшую в сторону кладбища дорогу.
Вернувшись в дом, он со всего размаху запрыгнул на диван и щёлкнул телевизионным пультом, но смотреть телевизор не стал, вернулся к себе, подхватил подаренный Инес на Рождество мобильник и, запрыгнув на кровать, начал играть в одну из закачанных туда игр.
И, как водится в подобных случаях, когда радостное возбуждение утомляет не меньше нескольких часов изнурительного труда, уснул.
А сон незаметно перешёл в полёт.
В полёте было, как всегда, светло и солнечно, и ветер был не тёплый и не холодный, и внутри всё переполнялось счастьем, и не было никакого страха, а, наоборот, сплошное удовольствие.
«Вон она, видишь? Машет тебе. Кра-си-и-вая. Чуть-чуть спущусь, только чуть-чуть, знаю, что ближе нельзя, всё равно бессмысленно, сколько бы ни старался! Что это она? Машет как-то странно, будто хочет сказать, чтобы я уходил отсюда. Куда, мамита? Куда мне идти? Не понимаю, мамита!»
Майкл огорчился. Вот странная! Предупреждает о чём-то, а о чём — не говорит! И что же ему делать? Как понять?
Он махнул Тересе рукой на прощание и помчался туда, где сверкали в солнечных лучах далёкие снежные шапки невероятно высоких гор и клубились громады лиловых облаков.
Ему было не до разгадывания ребусов.
IV

Заметив на площади Инес, Мигель смотрел на неё, стараясь оставаться незамеченным. Что-то витало вокруг него, какая-то очень важная мысль, связанная именно с ней, и Мигель во что бы то ни стало решил поймать её за хвост.
Долго ловить мысль не пришлось. Его неожиданно осенило, что он имеет потрясающую возможность нейтрализовать Инес как соперницу прямо здесь, не сходя с места и, главное, не своими руками.
«Съем тебя, сука, прямо сейчас, — плотоядно думал он, пробираясь сквозь весёлую пьяную толпу. — Съем и не подавлюсь, чтоб мне лопнуть! Вздумала, сука, с Мигелем Фернандесом тягаться! Сначала с рогоносцем своим справься!»
Он нашёл Гонсало на полпути к палатке, торговавшей пивом и такос. Подле палатки уже галдела толпа полупьяных землевладельцев в щегольских шляпах и ярких сапогах и слышались оживлённые разговоры и смех.
— С наступающим Новым годом тебя, Гонсалито.
— Чего тебе надо от меня, парень? Забудь о мальце. Лопни мои глаза, если я тебе его отдам.
— Не уходи. Надо поговорить.
Гонсало приостановился и, всем своим видом демонстрируя недовольство, подождал, пока Мигель подойдёт поближе.
— Отойдём в сторонку, Гонсалито, у меня к тебе серьёзный разговор, и, клянусь Пресвятой Девой, он тебя заинтересует.
Гонсало сделал недовольную гримасу, но даже не пошевелился, чтобы отойти в сторону, как предложил ему Мигель.
— То, что я скажу, вряд ли тебе понравится, — сделав вид, что не замечает вызывающего поведения Гонсало, сказал Мигель. — Не скрою, я долго думал, настолько ли тебе необходимо знать всю правду, но потом решил, что не имею права скрывать. В конце концов, мы, мужчины, должны проявлять солидарность друг с другом.
— Может, хватит болтовни, парень? — равнодушно спросил Гонсало. — Говори быстрее, ты отвлекаешь меня от важных дел.
— Да-да, конечно. Ты прав, многоуважаемый Гонсало, разве я посмею отвлекать тебя от важных дел? Два слова — и ты свободен, как ветер, если, конечно, у тебя не возникнет никаких вопросов ко мне после того, что ты услышишь.
— Ну?
— Я постараюсь быть кратким. Знаю, ты меня ненавидишь, и ты прав, чёрт возьми. Если бы я был на твоём месте, я бы ненавидел тебя гораздо сильнее. Всё дело в мальчишке, кто ж спорит? Я, например, считаю, что могу лучше посмотреть за ним, чем ты. Ты, в свою очередь, не понимаешь, какого чёрта я к тебе прицепился. Тем не менее я уже прицепился и не собираюсь отцепляться. И сделаю всё, чтобы в итоге добиться своего. Стоп, подожди, дай я договорю.
— Плевать я хотел на твои угрозы, — набычившись, огрызнулся Гонсало. — Говори, чего надо, или я пошёл.
— Конечно-конечно, — торопливо сказал Мигель. — В общем, дело в том, что я наставил тебе рога.
— Чего наставил?
— Рога. Я дважды переспал с твоей женой, причём в первый раз — прямо у тебя под носом.
— И что?
— Что — что?
— Да, что? Я вот спрашиваю тебя: и что? Хочешь — забери её себе насовсем. Я себе другую найду, хе-хе!
— Нет, спасибо. Интересно, на какие шиши ты будешь жить, если она уйдёт от тебя? Но дело не в этом, Гонсалито, мне лично наплевать, как ты будешь жить. Просто если она уйдёт, то уйдёт не одна. Она заберёт с собой мальчика.
— Не заберёт. И вообще, это не твоё дело, понял? Ебись с ней, где хочешь и сколько хочешь, а в мои дела не лезь.
— Та-а-а-к. Я понял. Но это ещё не всё. Есть ещё кое-что, Гонсалито. Вот даже не знаю, как тебе об этом сказать.
— А никак не говори, — бросил через плечо Гонсало и направился в сторону палатки.
— Она убила донью Тересу.
Гонсало, естественно, не сразу осознал смысл сказанного. Он сделал ещё несколько шагов, затем остановился и, обернувшись к Мигелю, задал уточняющий вопрос:
— Что ты сейчас сказал?
— Я сказал, что сеньора Инес отравила сеньору Тересу ядом.
— А ты откуда знаешь?
— Она сама призналась. После того, как получила очередную порцию любви, хм-м-м.
Мигель постарался сделать свою ухмылку до предела сальной. Ему страстно хотелось досадить Гонсало как можно сильнее, и он точно знал почему. Как же его бесило это самодовольство, эта уверенность в себе, эти ничего не значащие обещания, хвастовство и пьяная бравада! Ну почему таким мудакам всё достаётся даром? Он ведь палец о палец не ударил, чтобы завоевать вольготную жизнь, да ещё и главный приз в виде ангелочка упал с небес прямо на голову. Нет, воистину иногда Господь не ведает, что творит!
— Повтори, что ты сейчас сказал, — прогудел Гонсало, глядя исподлобья на жующего сигару Мигеля.
— С удовольствием, — слегка поклонился Мигель. — С удовольствием повторю, уважаемый. Твоя жена призналась мне, что отравила сеньору Тересу. Более того, она призналась, что сеньора Тереса — не первая, кого она отправила на тот свет, но я не стал уточнять, кого ещё она удостоила своим вниманием. Известия о сеньоре Тересе мне показалось достаточным, ведь её так любил мой… м-м-м… твой Мигелито. И мне стало так больно за него в тот момент, что я даже ничего не стал уточнять… Жаль, что Инес нет здесь. Она только что уехала, а то могла бы подтвердить. И куда она могла уехать? Домой? Интересно, зачем? Может, забыла что-то, а может, просто хочет сбежать вместе с малышом гринго куда подальше? Впрочем, если хочешь, я могу узнать, кого ещё твоя жёнушка сподобилась отправить на тот свет. Как раз во время нашего следующего свидания и узнаю…
И Мигель изобразил на лице участливую готовность помочь Гонсало в трудном деле узнавания душевных тайн Инес, но весь его сарказм оказался напрасен, поскольку Гонсало последних слов Мигеля уже не слышал. Он замер и стоял так некоторое время, затем развернулся и пошёл прочь.
Мигель проследил за тем, куда направился Гонсало, увидел, что к автомобилю, и с довольным выражением лица двинулся в другую сторону, туда, где сияла блёстками Мария-Луиза и с отрешённым лицом стоял полный мыслей о диковатой девочке Аделите Ньето.
Мигель был доволен. Он сделал своё дело, и теперь ему оставалось лишь ждать, как развернутся события.

Грёбаный гомик

I

В тот момент, когда Барт как следует рассмотрел худого, оборванного и грязного мальчишку восьми лет, одетого в покрытые ржавыми потёками лохмотья, он вышел из себя. И отнюдь не в положительном смысле.
Майкл понял, что не нравится Барту, когда, ещё сидя в машине, заглянул ему в глаза и вместо ожидаемого оторопелого восхищения увидел в них раздражённое удивление, очень быстро перешедшее в ненависть. Возможно, хотя вряд ли, он избежал бы избиения и отправки в крысиный подвал, последовавших сразу после того, как Барт впервые прошипел Майклу на ухо свою ставшую потом излюбленной фразу про «грёбаного гомика», если бы правильно понял его взгляд. Но Майкл взгляда Барта не понял и в первый же день, что называется, на собственной шкуре испытал всю прелесть школьных обычаев.
После избиения и двухчасовой отсидки в подвале Барт самолично привёл его в первый корпус, где помещалась спальня для младших воспитанников, зло швырнул комплект свежего белья на узкую солдатскую койку и коротко приказал «быстренько привести тут всё в порядок».
— Не вздумай ерепениться, гомик, иначе я живо обеспечу тебе настоящее воспитание, — привыкшим командовать голосом добавил он и заговорщически прошептал ему на ухо странную фразу: — Скажи спасибо, что ты белый, иначе я не стал бы размышлять. На первый раз подвала, так уж и быть, достаточно. Давай живо за работу!
Потрясённый знакомством с новой жизнью Майкл никак не мог унять возникшую ещё во время экзекуции мелкую дрожь в ногах и руках, но делать было нечего, и он молча принялся выполнять приказ.
II

— Грёбаный гомик.
Барт всегда шипел эти слова маленькому Майклу в ухо, когда проходил мимо. Резко наклонялся, заглядывал ему в лицо налитыми кровью глазами и шипел, брызгая слюной:
— Грёбаный гомик.
Он и избил его в первый раз из-за того, что Майкл, привыкший к любви или, на худой конец, к терпеливой покорности в семье Гонсало, надерзил ему, ещё не подозревая, что его ждёт. Джейн даже подступиться к ним не смогла: Барт попросту проигнорировал её возгласы.
Инцидент произошёл сразу после прибытия из Эль-Пасо, после бесконечной и от этого очень утомительной дороги, которую джип с Бартом и охранниками проделал без остановок, если не считать периодической заправки бака.
Все были на занятиях, и Барт сразу повёл Майкла в центральный корпус, где их и встретила уже ожидавшая новичка Джейн. Заметив её, Барт радостно улыбнулся, придерживая Майкла за ворот грязной, фактически превратившейся в лохмотья майки, пошёл навстречу и вдруг заметил на её лице сильное оживление.
Подобное выражение лица было настолько несвойственно Джейн, что Барт лишился речи, и все его дальнейшие действия были продиктованы скорее инстинктами, нежели тем, что принято называть здравым смыслом.
Он грубо схватил Майкла за худые плечи и, нагнувшись, прошипел ему на ухо:
— Грёбаный гомик!
Майкл отреагировал даже не на слова, а на интонацию, с которой они были сказаны.
— Что, нравлюсь?! — спросил он, взглянув в глаза Барту, и тут же пожалел об этом.
Джейн даже не сразу поняла, что произошло. Она уже почти подошла к ним, чтобы лучше рассмотреть поразившего её с первого взгляда новенького и разобраться, что же именно её так поразило, как Барт внезапно схватил его за ухо и поволок на четвёртый этаж, где находился его кабинет.
Джейн ничего не оставалось, как просто бежать за ними.
— Какого чёрта? — пыталась урезонить она Барта. — Что это на тебя нашло?
После того случая Майклу ни разу не пришло в голову дерзить. Он, кстати, поначалу не испугался побоев, и они не были для него так мучительны, как последующее двухчасовое сидение в тёмном подвале, куда Барт швырнул его после наказания. О, в подвале было ужасно! Он сидел среди крыс, они пробегали по ногам, Майкл чувствовал коготки на их юрких лапках и по ощущениям от соприкосновения мог, как ему казалось, безошибочно определить длину их хвостов. И ещё он понимал, что нельзя заснуть или забыться, а крысы, может быть, потому и касаются его, что хотят проследить за реакцией, и если её не будет, то могут сделать с ним что-то ужасное.
Как выяснилось позже, опасения Майкла были небезосновательны. Один из воспитанников, Руис, тихо рассказал ему про то, как крысы отгрызли кончик носа Эзре, когда тот то ли заснул, то ли потерял сознание.
— А где этот Эзра? — спросил Майкл и услышал в ответ, что умер, покончил с собой, потому что все дразнили его.
На самом деле вряд ли смерть Эзры произошла из-за того, что крысы якобы отгрызли ему нос, и Майкл понял это немного позже, когда распознал, по каким законам живёт школа. Барт был жесток, но умён и никогда не допустил бы ничего подобного в стенах своего заведения. Мифы на то и существуют как жанр, чтобы их периодически придумывать.
III

Всё время наказания и последующей отсидки новичка в подвале Джейн нервно курила одну сигарету за другой наверху, в их с Бартом комнате, удивлённая собственной эмоциональной реакцией на поступок мужа.
«Подумаешь — избил! Что, в первый раз, что ли? Почему ты нервничаешь, Джейн?» — спрашивала она себя, но не для того чтобы ответить, а исключительно с целью унять возникшее внутри неё непривычное лихорадочное возбуждение.
Возбуждение никак не проходило, более того, после того как Джейн битых два часа разглядывала наскучивший пейзаж за окном, она вдруг подумала, что не собирается уступать Барту, и эта неизвестно откуда пришедшая мысль буквально взорвала её изнутри своей непривычной новизной.
Выбросив в окно недокуренную сигарету и упрямо сжав полные губы, Джейн решительно спустилась вниз, так же решительно прошла в первый корпус и, демонстративно громко хлопнув дверью, подошла к койке, возле которой под пристальным взглядом Барта возился Майкл.
— Этот белый мальчик будет жить отдельно от остальных, и я, миссис Барт Райт-Колтрейн, лично займусь его обучением, — указывая в его сторону, заявила она.
К сказанному Джейн добавила, что она «как-то забыла спросить, как ей воспитывать детей у кое-кого, кто понятия об этом не имеет» и что «всё, что только что было сказано, не обсуждается».
Испытавший потрясение от необычного поведения жены, Барт не смог произнести ни слова и просто смотрел, как Джейн нервно закатывает в трубу армейский матрас и тёмно-зелёный плед, запихивает внутрь импровизированной трубы маленькую полусвалявшуюся подушку и готовый к использованию комплект белья, берёт за руку Майкла и стремглав выходит вон.
Очнувшись, он бросился следом, и вот так, молчаливой цепочкой, они прошли из второго корпуса в центральный и поднялись на четвёртый этаж. Продолжая крепко держать Майкла за руку, Джейн зашла в кабинет, вытащила из застеклённого конторского шкафа ключ, вернулась в коридор и отперла гостевую комнату.
— Будешь жить и учиться, не выходя отсюда, — сказала она. — И никакого душа, пока я не выдам новую одежду, понял? И простыни не застилай. До утра так поспишь, не развалишься. Я запру тебя, а рано утром мы пойдём подбирать одежду, и ты сможешь принять душ.
Барт лишь громко выдохнул в этот момент. Слов у него так и не нашлось.
IV

В ту ночь они впервые за все годы совместного проживания поссорились по-настоящему.
— О мой бог! — кричал Барт. — Так вот оно в чём дело? Оказывается, чтобы разбудить Спящую красавицу, нужны не плётки и шарфы, и уж точно ни черта не нужен никакой Барт, когда у Джейн есть красивый белый мальчик. Сказала бы раньше — я притащил бы тебе дюжину красивых белых мальчиков, и ты бегала бы среди них, как Белоснежка среди своих гномов!
— Гномов было семь, — не отставала от него Джейн. — И нечего тут заговаривать мне зубы. Я немедленно напомню тебе, Барт, по какой причине у нас нет и никогда не будет детей, и ты тут же заткнёшься, чёртов директор чёртовой школы. Предупреждаю тебя, Барт Аарон Как-Тебя-Там, что я не намерена уступать в этом вопросе. Мальчишка будет жить отдельно и учиться отдельно, а не среди этого сброда! Всё!
— Значит, всё? — кричал в ответ Барт — Это твоё последнее слово?
— Нет, мистер Крикун, не последнее, — ответствовала Джейн. — А последнее моё слово будет звучать следующим образом. Если ты не отстанешь от меня, я немедленно собираю вещи, беру за руку мальчишку, и мы оба отчаливаем из твоей грёбаной школы навсегда. На тот случай, если ты не понял или не услышал, я повторю. НА-ВСЕГ-ДА! И чёрта с два ты сможешь меня остановить!
В ответ Барт издал булькающий звук, который издают, когда поперхнутся слюной.
Джейн даже не успела возмутиться его поведением, потому что он действительно поперхнулся и, выпучив глаза, стал судорожно кашлять и ловить ртом воздух. Осознав, что Барту по-настоящему плохо, Джейн бросилась к оборудованной в левом углу их спальни маленькой барной стойке, налила воды в давно не мытый стакан и дала ему выпить, параллельно несколько раз ударив по одетой в клетчатую ковбойскую сорочку спине. Когда же он прекратил кашлять, обняла обеими руками, прижалась к груди, в которой учащённо билось взбудораженное новыми открытиями сердце, и, довольная, почувствовала, что Барт тает, как сахарная вата.
Они стояли обнявшись некоторое время, затем Джейн потянулась к покрытому двухдневной щетиной лицу и крепко поцеловала его в губы, уже зная, чем это кончится. И, лёжа к нему спиной, думала о том, чему и каким способом будет учить новенького, пока Барт ритмичными толчками загонял в неё накопленную за последние сутки энергию.

Распятие бабки Анхелики

I

— Эй, Мигелито, просыпайся! Чего это с тобой? Эй, тебе плохо, да? Ты чего, опять в обморок хлопнулся, да?
Инес трясла Майкла за плечи, пытаясь вывести его из состояния глубокого сна, похожего на обморок, но он не реагировал, его лицо было бледным, губы — плотно сжатыми, а голова болталась из стороны в сторону, как это бывает у людей, находящихся в бессознательном состоянии.
Инес запаниковала, подхватила Майкла на руки и понесла к выходу в надежде, что он придёт в себя на свежем воздухе. Он очнулся уже в коридоре и, обнаружив, что находится на руках у Инес, спрыгнул на пол и убежал обратно, но Инес уже завелась, и остановить её было невозможно. Рывком распахнув закрывшуюся перед её носом дверь, она расставила короткие худые ноги и, тыча в сторону Майкла указательным пальцем, заявила не терпящим возражений тоном:
— Так! Ты тут не выступай! Я теперь в доме главная! У змеи этой сидел на руках — и на моих посидишь!
— Сама ты змея, — равнодушно сказал Майкл.
— Потом расскажешь, что обо мне думаешь, — отрезала Инес. — Собирай вещи. По-хорошему предлагаю, понял? Мы уезжаем в Сальтильо прямо сейчас. Такси ждёт за воротами.
— Чего-чего? — возмутился Майкл, но Инес не стала его слушать.
— Сама пока соберусь, — сказала она так, будто их совместная поездка зависела исключительно от её готовности, и пошла к себе.
— И ты давай собирайся… — услышал Майкл донёсшийся из её комнаты голос, но никак не отреагировал на него. Будет он ещё обращать внимание на выходки этой чокнутой!
И про какое такси она говорила? Нет, точно чокнутая!
А Инес возилась в шкафу. Сначала надо собраться самой, Инес Гуттьерес. Из вещей она возьмёт только те, что поместятся в новенький, ни разу не востребованный ранее чемодан из пёстро окрашенной искусственной кожи. Остальное она тоже заберёт, но как-нибудь в другой раз. Главное сейчас — заветная косметичка, в которой Инес хранила деньги и готовый к употреблению ядовитый порошок, точнее, его остатки. Так, на всякий случай. И плевать, что маленький упрямец, конечно же, не подчинится её приказу и не сдвинется с места. Надо будет выманить его из дома, пока Гонсало гуляет в городе, и Инес сделает это. Ещё не знает как — но лопни её глаза, если не сделает!
II

Инес приняла решение вернуться в поместье в тот момент, когда увидела, что Мигель Фернандес отзывает в сторону её мужа. Обычно не свойственная ей интуиция на этот раз оказалась на высоте, и Инес резонно предположила, что разговор между мужчинами вполне может касаться её отношений с Мигелем, поскольку ему было за что мстить ей. Поняв, что должна немедленно действовать, она бегом покинула площадь и, наняв такси, принадлежавшее скучавшему подле него толстяку с непроницаемым скуластым лицом, поехала домой.
«Заберу его с собой — и в Сальтильо, к Эухении, — имея в виду дочь, думала она по дороге. — Да и для Эусебито это будет хорошо. Пусть видит, каким должен быть мальчик его возраста, и берёт с него пример».
Охваченная желанием уехать к дочери вместе с Майклом, Инес не заметила, что Гонсало двинулся в поместье почти следом за ней. После слов Мигеля в его мгновенно протрезвевшем и обретшем необычайную ясность мозгу многое встало на свои места, и он с досадой вынужден был признать, что маленький гринго, скорее всего, говорил правду, когда заявил ему, что это Инес убила Тересу, а сам он летал и видел их на какой-то там поляне.
Возможная перспектива попасть на какую-то там поляну возмутила Гонсало.
— Дудки! — ворчал он, садясь за руль своего автомобиля и резко выруливая на просёлочную дорогу. — А вот дудки, не буду я где-то там торчать! Я сейчас разберусь с тобой, сука! Ты у меня сразу туда отправишься, на ту чёртову поляну, даже очухаться не успеешь!
III

Он подъехал к поместью в тот момент, когда Инес бросилась в свою комнату собирать вещи. Усмехнувшись в усы, вынул из кармана несколько мятых купюр и приказал ожидавшему Инес таксисту немедленно убираться прочь, но свою машину заводить во двор не стал, а, бросив её там, где только что стояло такси, осторожно отпер калитку и, стараясь не шуметь, пошёл к белевшему в темноте дому.
Два больших лохматых пса, выпущенных с заднего двора на период отсутствия в доме хозяев, бросились к нему. Гонсало цыкнул, затем тихим свистом подозвал их к себе и, схватив за ошейники, отвёл обратно на задний двор.
— Сидите тут. Нечего вам там делать, — сказал он, закрывая калитку на щеколду.
Майкл услышал, что в дом вошли, и поначалу так и подумал, что это вернулся Гонсало. Но для Гонсало шаги за стеной были слишком быстрыми. Охваченный любопытством, Майкл подошёл к двери и после некоторого раздумья открыл её и выглянул в коридор, где и обнаружил, что быстрые шаги действительно принадлежат Гонсало. Тот почти дошёл до комнаты Инес и как раз взялся за ручку двери, чтобы зайти внутрь.
— Гонсалито? — негромко позвал Майкл.
Гонсало обернулся и посмотрел на Майкла так, как не смотрел никогда. В его взгляде отразилось всё, что он не успел сказать и сделать за время их знакомства, — и любовь, и жалость по поводу чего-то очень важного, навсегда ускользнувшего из его собственной жизни, и одновременная готовность к действиям, и тоска по ушедшей навсегда Тересе.
Майкл понял, что на празднике произошло что-то очень серьёзное, причём настолько серьёзное, что Инес захотела немедленно увезти его отсюда, а появление Гонсало следом за ней буквально сейчас будет иметь последствия.
Он хотел ещё что-то сказать, но Гонсало приложил палец к губам и кивком дал понять, что требует, чтобы Майкл зашёл обратно к себе. Майкл тут же прикрыл за собой дверь и встал за ней. В его душе стремительно разрастался необъяснимый и жуткий страх перед чем-то неотвратимым, что обязательно должно было произойти прямо сейчас в двух шагах от того места, где он находился.
IV

Тишина взорвалась через пару мгновений, когда за стеной раздался истошный женский крик. Охваченный паникой Майкл отбежал на середину комнаты и ухватился обеими руками за окаймлявшую изножье кровати деревянную спинку.
Он стоял у кровати и смотрел на ключ в замке двери. Ключ, который он не успел повернуть хотя бы потому, что за пределами комнаты находился Гонсало.
Крик и звук бегущих шагов вскоре перекинулись в коридор, дверь в комнату Майкла распахнулась, и на пороге возникла Инес. Из её пробитой чем-то тяжёлым головы лились потоки крови, в правой руке был зажат один из тяжёлых парных подсвечников, служивших украшением её спальни и некогда принадлежавших бабке Анхелике, левой рукой Инес держалась за зияющую рану на голове, пытаясь остановить таким примитивным инстинктивным способом обильное кровотечение.
Увидев Майкла, она швырнула подсвечник на пол, и он упал с гулким, отдавшимся эхом звуком, а Инес подбежала к Майклу, больно схватила его за плечи и встала за ним так, как недавно сделал Хесус, когда использовал Лусиану в качестве живого щита.
— Посмотрим, что ты сделаешь, Гонсалито! — заорала она уже успевшим сорваться до хрипоты голосом. — А ну давай, тронь меня! Тронь, Гонсалито! Тронь!
Следом за Инес в комнате появился Гонсало. В руке он держал второй подсвечник бабки Анхелики, и его верхняя часть была измазана кровью, в происхождении которой, глядя на рану на голове Инес, сомневаться не приходилось. Гонсало зашёл не спеша, с сосредоточенным выражением лица, будто собирался выполнить некую требующую умственных усилий работу.
Увидев, что Инес прячется за Майклом, он остановился и спокойно, почти миролюбиво сказал:
— Ну, ты не дури, не дури. Отпусти мальца. У нас свой разговор, и он тут ни при чём.
— Ещё как при чём, — крикнула Инес. — Если бы не он, я давно выгнала бы тебя из дома, пьяница!
— Отпусти мальца, сука, — наливаясь яростью, повторил Гонсало и занёс над головой подсвечник.
Судя по тому, что всегда бывший при нём нож мирно покоился в свисавших сбоку ножнах, Гонсало напрочь забыл о нём, но тяжёлый подсвечник в его руках был не менее грозным оружием, и оба — и Гонсало, и Инес — понимали это.
— Не отпущу, — вновь крикнула Инес. — И не надейся. Что я, дура, что ли, — отпускать? Ты же меня сразу убьёшь. Так и буду стоять до утра. И Мигелито в руках держать буду. Нипочём не отпущу!
— Не достоишь, — мрачно сказал Гонсало. — Истечёшь кровью, слава Святой Деве.
Инес собралась было возразить, но Гонсало опередил её.
— Мигелито, а ты был прав, когда говорил, что она убила мамиту. Она её отравила, эта проклятая сука.
Слова Гонсало прозвучали для Майкла как сигнал к действию. Он вдруг резко присел на корточки, а неготовая к его рывку Инес от неожиданности разжала пальцы, и воспользовавшийся свободой Майкл в мгновение ока оказался возле открытого окна. Убегать он правда, не стал, хотя по логике разворачивавшихся в комнате событий должен был сбежать, как сбежал во время скандала между Тереситой и Инес.
Дело было в том, что несмотря на очевидное сходство, между этими ситуациями была не только временная, но и принципиальная разница.
Во-первых, Гонсало собирался вот-вот убить Инес, и Майкл должен был попытаться удержать его от ещё одной непоправимой ошибки.
Во-вторых, Инес собиралась оказать сопротивление, и неизвестно, куда оно могло завести её в отчаянной попытке спастись.
В третьих, Гонсало в любом случае могла понадобиться помощь, и неважно, в чём она могла бы заключаться: в том, чтобы спасти Гонсало от Инес или, наоборот, попытаться удержать его от неверного поступка. Факт оставался фактом: Майкл не мог его бросить. Даже под страхом смерти не мог.
Его решением не убегать тут же воспользовалась Инес.
Она быстро нагнулась, подобрала валявшийся неподалёку подсвечник и кинула его в Майкла.
Инес с детства была мастерицей точно бросать предметы. Возможно, она обладала врождёнными способностями, а может, приобрела умение попадать в цель в годы жизни в родительском поместье, когда тренировалась в бросании в пылу соперничества с братьями за место под жарким солнцем океанского побережья. Даже годы хлопотливой взрослой жизни не уничтожили в ней памяти о былых успехах. Например, никто не мог так, как Инес, колоть орехи. Одним ударом, без лишних движений, точно посерёдке раскалывая скорлупу. Или бросать камнями в случайно заползшую в сад змею, убить которую у Инес получалось с первого раза. В детстве она тренировалась на котятах и щенках, за что часто бывала бита более жалостливыми братьями, когда подросла, сбивала ловкими ударами фрукты с деревьев и исподтишка разбивала окна в городе острыми камешками, горсть которых всегда носила с собой. Попасть в цель даже в таком состоянии, как сейчас, с пробитой головой, было для Инес сущим пустяком.
Точный удар пришёлся Майклу прямо в грудь. Оглушённый его направленной тяжестью, он не смог удержаться на ногах и, охнув от сильной боли, упал, а подлые действия Инес ожидаемо ввергли Гонсало в неудержимый гнев. С криком, напоминающим, скорее, сдавленное рычание, он прицелился и бросил в Инес второй подсвечник, но бросок оказался неудачным, и подсвечник пролетел сильно мимо Инес.
Тут Гонсало вспомнил о висевшем у пояса ноже, и прорычав, «Сука-а-а!» –,вынул его из ножен и двинулся вперёд.
У Инес оставались считаные секунды, чтобы спастись. И не только потому, что давно утративший быстроту движений Гонсало всё равно рано или поздно добрался бы до неё, но и из-за всё более ощутимой потери крови, изливавшейся скачкообразными волнами из рассечённой над проломленным черепом кожи на голове. И путь к спасению у Инес был один. Надо было забраться с ногами на кровать и, перескочив через неё, попробовать обойти Гонсало с тыла и выбежать из комнаты через ведущую в коридор дверь.
Она так было и сделала, но, когда находилась уже посередине кровати, вдруг изменила свой план, и вместо побега, подскочила к изголовью, сняла со стены также принадлежавшее когда-то бабке Анхелике и окованное со всех сторон острыми медными нашлёпками распятие и, исторгнув из груди самый громкий крик, на который была способна, бросила его в Гонсало.
Бросок Инес оказался ювелирно точным, и запущенное, как копьё, распятие, изящно перекувыркнувшись в воздухе, вонзилось одним из своих острых концов прямо Гонсало в лоб.
Из-под густых усов Гонсало заструились полоски крови, но для него это не имело никакого значения., ведь он умер, даже не успев осесть на пол.
V

Прыгая по кровати, Инес спровоцировала падение лампадки, которую Лусиана в память о Тересе ежедневно ставила на прикроватную тумбочку как в её бывшей комнате, так и в комнате Майкла. Падая, лампадка перевернулась, и вырвавшийся на свободу крохотный язычок пламени тут же превратился в большой язык, немедленно заплясавший огненную самбу в углу между тумбочкой и кроватью. Но Инес огня будто не видела. Да и бегство от начавшегося пожара уже вряд ли помогло бы ей.
Слишком много крови потеряла Инес, чтобы строить планы на будущее.
— Смотри, пожар, — захлёбываясь кровью и слюной, прохрипела она, обращаясь к Майклу, молча глядевшему на возвышавшееся грудой в паре метров от него мёртвое тело Гонсало. Тут же, не мешкая, сползла с кровати прямо на Майкла, и навалившись на него всей тяжестью теряющего жизнь тела, испустила дух.
В голове у Майкла возникла тревожно размахивающая руками Тереса.
Так вот о чём ты предупреждала, мамита!
Сейчас, мамита, сейчас.
Я сейчас.
Он столкнул с себя мёртвую Инес и пополз к окну, поскольку выпрямиться в полный рост было невозможно из-за заполнивших комнату клубов дыма. Сильно болела грудь, ещё сильнее душа, но у Майкла не было времени на страдания. Судя по скорости, с которой огонь распространялся по комнате, на спасение жизни оставались секунды. Прикусив губу, чтобы не стонать от боли в ушибленной груди, Майкл залез на подоконник, спрыгнул на жёсткую многолетнюю траву, опоясывавшую боковую стену дома, и побрёл прочь.
Громко выли псы, но Майкл рассудил, что вся живность Гуттьересов находится достаточно далеко от дома и ей ничего не грозит.
Через двор он прошёл медленно, как бы собираясь с силами. Так же не торопясь вышел на желтевшую в темноте дорогу и, не взглянув на брошенный у обочины автомобиль Гонсало, побрёл в сторону города.
VI

Панчито как раз забрал из лесного дома Мигеля увесистую сумку с кэшем и направлялся в сторону основной трассы, когда зарево пожара грандиозным фейерверком осветило ночные небеса.
«Опять хозяин выпендривается», — подумал было Панчито, но догадка об истинной причине огненного спектакля быстро сменила мысли офейерверке.
— Пресвятая Дева, это что там такое? Оу! Это же пожар! Где горит, не понял? Оу! Это же поместье Гуттье… оу! Да там пожар, и какой!
Он, не раздумывая, свернул в сторону поместья.
По мере приближения за окнами становилось всё светлее от разраставшегося в небесах зарева, и вскоре Панчито заметил медленно бредущую по середине дороги фигуру, в которой узнал маленького гринго.
Увидев приближающийся автомобиль, Майкл остановился, но отбегать в сторону не стал. Сказывался перенесённый только что шок, и Панчито даже чуть не задавил его, чудом сумев затормозить буквально в нескольких сантиметрах от его груди.
— Эй! Чего не отбегаешь? — выскочив из салона, возмущённо крикнул он.
Майкл промолчал.
— Что там у вас случилось?
— Пожар.
— Сильный?
— Ты что, слепой?
— Ну мало ли… А… никто не пострадал?
Майкл вновь промолчал.
— Чего молчишь?
— Отстань.
— Ты ранен?
— Нет. Это не моя кровь.
— И куда ты направляешься?
— В город.
— Твои там, что ли?
— Нет. То есть… Нет, там их нет.
— А зачем идёшь?
— Хочу и иду. Подвезёшь?
— Я туда не еду. Я еду… к Мигелю. Он меня ждёт на границе.
Панчито даже не знал, почему соврал Майклу насчёт Мигеля. Ложь выскочила из него самостоятельно, без разрешения и мгновенно выстроила в мозгу целый ряд решений, о которых Панчито раньше не посмел бы и подумать.
— Хочешь, отвезу тебя к нему, — предложил он.
— Да… Конечно…
Майкл открыл дверцу и забрался на заднее сиденье.
— Нет-нет. Не сюда. Полезай в багажник.
— Чего?
— Полезай, говорю. Если тебя увидят со мной ночью на дороге, меня могут остановить и задержать. Начнут выпытывать, откуда ты и куда я тебя везу. Ты же гринго, забыл, что ли?
Майкл подумал, что шофёр Мигеля, скорее всего, не преувеличивает насчёт возможных осложнений, и покорно позволил запереть себя в багажнике, а Панчито вырулил на трассу буквально за несколько минут до появления мчавшихся в сторону горевшего поместья пожарных, полудюжины полицейских машин, минивэна Гуттьересов и ещё доброго десятка автомобилей, битком набитых забывшими о празднике людьми.
О пожаре в поместье Гуттьересов сообщил один из полицейских, по долгу службы патрулировавший окраину городка и обративший внимание на большое зарево на небе. Новость распространилась с быстротой молнии, и Хуан вспомнил, что Гонсало уехал домой сразу после разговора с Мигелем, и уехал один, без попутчиков.
Нигде не было видно и Инес.
Первой запаниковала Сэльма. Ударяя себя по щекам, она плакала и твердила, что неспроста видела накануне плохой сон, в котором Тереса всё ходила по комнате Майкла и никак не могла успокоиться. Зарыдала порядком уставшая и испугавшаяся слёз матери одна из девочек, растерянно смотрели на взрослых Хосито и Тониньо, а Гуаделупе и Лусиана — друг на друга, и каждая из них боялась признаться первой, что думает о том, что произошло там, в поместье, где оставался Мигелито и лежали в укромных уголках их скромные накопления…
— Пресвятая Дева! Пресвятая Дева! Пресвятая Дева! — как заведённая, вдруг стала повторять Лусиана.
Ничего не понял лишь Хесус, поскольку уже успел обдолбаться и, пуская слюни из полуоткрытого рта, апатично сидел на корточках в одном из уголков площади.
VII

— А-а-а-а-а-а, — кричал Мигель Фернандес, катался по земле, бился головой о дворовую брусчатку, рвал на груди рубаху. — Это я-а-а-а винова-а-а-ат. Это я-а-а-а-а вин-но-ва-а-а-а-т-т-т, а-а-а-а-а-а! Что же ты сделал сегодня, Мигель, что ты сделал?! А-а-а-а-а-а!
Потрясённые его истерикой, молчали мрачные мужчины, и только Хуан ходил среди пепелища, пытаясь найти среди догоравших обломков тела погибших.
Несмотря на то что пожарный расчёт приехал в поместье неожиданно быстро, тушить уже было практически нечего и Ньето приказал окружить пепелище и никого туда не пускать. Тогда полицейские прогнали Хуана, и, потрясённо покачивая головой, он молча присоединился к сгрудившимся неподалёку осиротевшим обитателям поместья.
— Сообщите дочери, — распорядился Ньето и подошёл к распростёртому на земле Мигелю.
— Вставай, Мигелито, — негромко сказал он. — Ты проиграл этот раунд.

Он убьёт тебя

I

Мчатся придорожные указатели, визжат тормоза у лежачих полицейских, подобно перематываемой старой плёнке, мелькает ночной пейзаж. Дорога к границе — не лучшее место в штате, но Панчито вообще неинтересны красоты или их отсутствие. Он летит вперёд, чтобы скорее добраться до места, где можно будет решить одну из самых важных проблем в его жизни.
Они остановились лишь раз, и то потому, что Панчито нестерпимо захотелось отлить. Вынырнув из кустов, он открыл багажник, чтобы перенести в салон сумку с кэшем и убедиться в том, что мальчишка жив, спросил, не надо ли ему чего, и, получив отрицательный ответ, захлопнул крышу багажника, ещё раз поразившись тонкости черт и синеве сверкнувших на него из темноты глаз.
«Хорош сучонок! Недаром хозяин с ума сходит. Есть от чего!» — подумал он, садясь за руль.
Восхищение маленьким гринго возникло в Панчито помимо его воли, само по себе и окончательно укрепило решение о его судьбе.
— Шиш ты у меня его получишь, — со злобным удовлетворением думал он, мчась по ночной дороге. — Убить его я не смогу, но и ты его не получишь. Жизнь мою сломал, а теперь хочешь меня выкинуть? Вот тебе, получай!
И, распалившись от собственных мыслей, ударил кулаком по клаксону, вызвав возмущённый сигнал автомобиля.
II

Когда наконец подъехали к Хуаресу, он набрал номер и отрывисто наказал кому-то ждать на обычном месте. Поначалу надо было выполнить поручение Мигеля и Панчито так и поступил.
Возле одной из облезлых халуп поджидал мрачный субъект в широкополой, видавшей виды шляпе. Панчито притормозил и указал пальцем на сиденье позади себя. Мужчина молча открыл заднюю дверь, взял сумку и кивнул в знак того, что забрал груз.
Панчито тут же рванул с места. Поручение было выполнено, и пришла пора действовать. Он развернулся, проехал на противоположную окраину города, остановил автомобиль и, наконец, открыл багажник.
— Вылезай, если ещё живой, — сказал он, стараясь придать голосу побольше твёрдости.
Вымотанный дорогой Майкл выбрался на свободу и стал подпрыгивать на месте, чтобы размять затёкшие ноги и руки.
— Ты сейчас подождёшь в машине или возле неё, — сказал Панчито. — А я пойду в дом.
— А ведь нет никакого Мигеля, — заметил Майкл.
— Нет, — не стал отрицать Панчито. — Забудь о нём. Навсегда забудь. А будешь выпендриваться — я тебя сдам сутенёрам.
— А если не буду выпендриваться, не сдашь?
— Нет, не сдам. Вернее, сдам, если чувак, к которому мы с тобой приехали, вдруг передумает. Вот тогда сдам. И не вздумай убежать. Тебя сразу же заметут, и ты подохнешь. А чувак, может быть, и отвезёт тебя на ту сторону, если очень попросишь, так что молись, чтобы он согласился.
Он отвернулся от промолчавшего Майкла и пошёл было прочь, но услышав позади себя свист, закатил глаза в притворном ужасе и, обернувшись, спросил с грубоватыми интонациями:
— Что тебе ещё?
Майкл уже размялся и со скрещёнными руками и ногами стоял, прислонившись к капоту автомобиля.
Пестрела в полутьме засохшими рыжими пятнами кровь Инес на его некогда белой майке.
— Мигель тебя убьёт, — сказал он, обращаясь к Панчито.
Тот лишь презрительно скривился в ответ.
— Не убьёт. Он не узнает. Я потому тебя и не сдаю никому, а привёз сюда, чтобы он не узнал.
— Нет, узнает. И убьёт.
— Да пошёл ты знаешь куда? — разозлился Панчито. — Тебя забыл спросить, чёрт глазастый!
Он вернулся назад, нагнулся поближе к лицу Майкла и, дыша ему в лицо луково-чесночной смесью перехваченного по дороге бурито, процедил:
— Мне никакой сутенёр не нужен был бы. Я бы тебя сам лично в подвале держал и дрючил бы без перерыва, да мне недосуг.
— Только не ты, — не глядя на него, сказал Майкл. — Кишка тонка для подобных художеств.
— Чего-о-о? — сжал кулаки Панчито.
— Ладно, хватит болтать! — внезапно сменил тему Майкл и впервые за время их короткого разговора взглянул на Панчито. — Иди, куда шёл, я тебя здесь подожду.
И неожиданно нежно улыбнулся ему.
Панчито ожидал любой реакции от маленького гринго, кроме этой — наглой и притягательной одновременно. Предательски сжалась в рефлексивной конвульсии задница, и Панчито еле нашёл в себе силы, выразительно сплюнув на землю, просто уйти.
А Майкл присел на корточки и не сдвинулся с места, пока из расположенного неподалёку дома не вышли Панчито и какой-то незнакомый мужик. Панчито что-то негромко говорил мужику, тот понимающе кивал в ответ.
Не дожидаясь, пока его окликнут, Майкл вскочил и направился к ним.
На Панчито он больше не смотрел, будто его и не было.
— Смотри-ка, не боится, — воскликнул мужик. — Привет, парень. Меня зовут Алехандро Себастьян Родригес. Можно просто Алекс.
— Привет, Родригес, — отозвался Майкл. — Меня зовут Майкл Уистли. Можно просто Мигелито.
— Лады, Мигелито. Ну что, пойдём?
— Ага, — кивнул Майкл и протянул Родригесу руку.
Он действовал уверенно, совершенно не тушуясь, и, возможно, поэтому Родригес взял в свою руку протянутую ему детскую ладонь после заминки, как когда-то, в ушедшей уже навсегда жизни, повёл себя Хесус.
— Можно тебе что-то сказать? Только ты пригнись, — попросил Майкл.
— Конечно, можно. Говори, — с преувеличенной бодростью кивнул Родригес и наклонился к нему.
— Если ты хочешь использовать меня в своих целях, не советую тебе это делать, — прошептал Майкл в большое ухо, обрамлённое густыми жёсткими волосами.
— И что мне будет, если я тебя ослушаюсь?
— Тебе — ничего. Но тому, кому ты меня отдашь, я оторву его сраную пиписку. Зубами. Я предупредил.
Алехандро Родригес выпрямился и молча посмотрел сверху вниз на Майкла. Вокруг было темно, лишь над дверью дома слабо светилась одинокая, облепленная мошкарой лампа и выхватывали из темноты кусок дороги фары машины Панчито. Но у Алехандро Родригеса всегда было прекрасное зрение, поэтому он заметил, как смотрит на него очень красивый мальчик с непривычно тонкими чертами лица.
— А ты смелый парень, Мигелито, — усмехнувшись, сказал он. — Не беспокойся, у меня нет таких планов, а если бы и были, что-то подсказывает мне, что пришлось бы их подкорректировать.
Он попрощался с Панчито, всё это время молча взиравшим на них со стороны, и тот уехал.
Единственное, что осталось в воспоминаниях Майкла о шофёре Мигеля Фернандеса, — это его зализанные блестящие волосы. Если не считать понурого незрячего силуэта на земляной поляне, конечно.

Алехандро Родригес

I

Алехандро Себастьян Родригес в своё время имел настолько крупные неприятности с кланом дона Гаэля Ласерды, что мысленно попрощался с жизнью, когда ехал по пустынной дороге в сторону Хуареса и думал, сколько же часов осталось ему до того, как отправиться к праотцам, и какой именно вид отправления придумают ему парни дона Гаэля.
Спастись помог, как всегда в таких ситуациях, его величество случай, когда Алехандро увидел на обочине раздолбанный автомобиль с одним из сыновей дона Гаэля, строптивым Маркосом, по кличке Блондинка, данной не за то, о чём можно было подумать, а за страстную любовь к крашеным блондинкам. Алехандро перетащил бесчувственного Блондинку в свою машину, следом туда же перекочевали четыре флешки с ценными базами данных, которые ждали своего часа в роскошном ридикюле из крокодиловой кожи, и крупная партия героина из багажника красной спортивной машины Маркоса, точнее, того, что от неё осталось после общения с окрестными скалами.
Сначала Алехандро отвёз Маркоса-Блондинку к докторам, а следом доставил прямиком к дону спасённый из машины груз, за что заслужил высочайшее помилование и великодушное обещание забыть старые обиды, и наконец-то смог позволить себе расслабиться и не считать каждую прожитую минуту последней.
Он решил больше не рисковать и начать новую жизнь, но для новой жизни нужны были деньги, и Алехандро надумал попросить их у Мигеля Фернандеса, практиковавшего дачу денег под проценты.
Мигель кому попало денег не давал, и, чтобы заполучить их, надо было убедить его в такой необходимости. Алехандро очень старался уговорить Мигеля, но расписанный в красках во время решающей беседы в одном из приграничных баров план по торговле автомобильными покрышками Мигеля не впечатлил, и Алехандро получил отказ.
Неудача будущего торговца покрышками не обескуражила, а, напротив, подстегнула к дальнейшим действиям, и Алехандро решил пойти к вожделенной ссуде обходными путями. Он пораскинул мозгами и понял, что надо попытать счастья через Панчито. Роман Мигеля с Панчито, если мучительно-сладостные для Панчито и необузданно-похотливые для Мигеля отношения можно было назвать столь красивым словом, как раз был в разгаре, и во время общения в баре Алехандро что-то такое почувствовал. Что-то витавшее в воздухе: еле уловимую смесь мимолётных взглядов, судорожных дёрганий кадыком, красных пятен волнения на лице и шее, уверенности и сытого самодовольства одного и неконтролируемого смущения второго.
Алехандро навёл справки о Панчито и понял, что лучше всего можно воздействовать на него через его мать. Недолго думая, он послал ей красивый косметический набор, упакованный в недра ярко-красного чемоданчика, обильно украшенного стразами и позолоченными заклёпками. В подарке лежала открытка, а в ней — слёзно изложенная просьба о помощи. Чемоданчик произвёл неотразимое впечатление на Маргариту, и вскоре Панчито обратился к Мигелю с просьбой о деньгах для «того парня с границы».
Просьба была озвучена сразу же по окончании любовного свидания. Мигелю она не понравилась, но расслабленность и удовольствие сделали своё дело, и Алехандро получил не только требуемую сумму, но и разрешение на отсрочку выплат в случае неудачного или долгого старта.
II

Он оказался исправным плательщиком, да и дело пошло неплохо. Кроме того, Алехандро по-прежнему посредничал между желающими нелегально пересечь Рио-Гранде и теми, кто помогал им воплотить мечту в жизнь, и это тоже был пусть и нестабильный, но дополнительный источник заработка, так что Алехандро смог расплатиться с Мигелем даже немного раньше условленного срока.
Когда Алехандро принёс последний взнос, Мигель похлопал его по плечу и пригласил выпить с ним пива. Улучив момент, когда он вышел в туалет, Алехандро сказал присутствовавшему при встрече Панчито:
— Я твой должник, парень. Если что, можешь обращаться ко мне. В любое время, брат, и по любому вопросу.
Панчито от Алехандро не было нужно ничего, и он благополучно забыл о нём. И вспомнил в тот момент, когда мчался по вечерней дороге с запертым в багажнике автомобиля ангелоподобным маленьким гринго, отравлявшим в последнее время всю его и без того жалкую жизнь.
За ошибки всегда приходится платить. Разве не об этом древнем, как мир, правиле жизни предупреждала старуха Исабель?
Какие ошибки совершила она сама, чтобы так умереть? Ничего уже не должна была вроде. И молилась исправно.
Только не помогает молитва, когда в душе черным-черно.

Я умер, Робиньо

I

Целых десять дней после того, как Мигель Фернандес встретил Новый год, катаясь по земле в пароксизме отчаяния, он не выходил из дома и ни с кем не общался. Не принял он даже Ньето, хотя начальник полиции, презрев свою обычную осторожность, чуть ли не кричал в запертую дверь о не терпящих отлагательств делах, невыполненных обязательствах и ещё о многом, что касалось лишь их двоих.
Ещё через два дня после неудачной попытки достучаться до Мигеля у Ньето лопнуло терпение, и он пришёл к нему в дом в сопровождении двух крепких парней. Парни взломали запертую изнутри дверь спальни и обнаружили в ней валявшегося на кровати в окружении сонма пустых бутылок мертвецки пьяного Мигеля.
В комнате стоял густой смрадный дух.
Они выволокли Мигеля из дома, закинули в машину и увезли в одну из больниц Сальтильо, где его вымыли, одели в больничную пижаму, уложили под капельницы и выводили из запоя в течение нескольких дней. Ньето навестил его, как только получил известие о том, что ему стало лучше.
— Молчит всё время, — шепнула Мария-Луиза, будто сошедшая с полотна какого-нибудь местного художника, изобразившего её в образе провинциальной богачки среди букетов, иконок и включённого на канале сериалов телевизора.
Приветственно кивнув, Ньето подошёл к больничной койке и присел рядом на хлипкий с виду стул.
Мигель медленно повернул к нему голову.
— Я умер, Робиньо, — сказал он и вновь замолчал.
Больше Ньето не смог вытянуть из него ни слова.
Вскоре он привёз Мигеля из больницы домой и, не обращая внимания на нёсшую всякую чепуху донью Аугусту, пригласил Марию-Луизу выйти с ним для приватного разговора в другую комнату. Они прошли в одну из трёх гостиных, где Ньето, сначала плотно прикрыв за собой дверь, встал у окна и до тех пор разглядывал богато украшенное и переполненное зеленью патио, пока не услышал за спиной деликатное покашливание.
Мария-Луиза напоминала о себе.
С готовностью, будто он только и ждал напоминания, Ньето обернулся и сказал:
— Мы не обнаружили на пепелище останков ребёнка.
— Прости, пожалуйста, Робиньо, но я ничего не поняла, — пролепетала Мария-Луиза.
Ньето подавил вздох и начал говорить, чётко произнося каждое слово, примерно так, как разговаривают со слабоумными или с малыми детьми.
— Дорогая Мария-Луиза. Тебе придётся очень внимательно слушать меня по той простой причине, что мне совершенно некому больше сообщить о том, о чём я обязательно должен сообщить. Насколько я знаю, у Мигеля нет от тебя никаких секретов. Ума не приложу, чем ты заслужила его доверие, но речь сейчас, естественно, не об этом. Я ещё раз повторяю: на месте пожара нет останков маленького гринго. Этих двоих, я имею в виду Гонсало Гуттьереса и его жену, есть, а гринго нет.
Мария-Луиза продолжала внимательно смотреть на Ньето.
— Ты сейчас поняла, о чём я говорю? — с трудом подавив в себе желание съездить ей по физиономии, спросил Ньето.
— Да, Робиньо, конечно, поняла, — ответила Мария-Луиза, часто моргая накрашенными глазами.
«Ничего не поняла, факт, — подумал Ньето. — Пресвятая Дева, как Мигель может жить с такой дурой, да ещё и делиться с ней секретами?»
Решив больше не связываться с ней, он двинулся к выходу.
— Не говори ничего Мигелю.
— Что? — спросил Ньето, поражаясь тому, насколько сильно могут ошибаться в женщинах даже самые бывалые люди.
— Зачем его зря волновать? Он такой нервный в последнее время и со мной не считается, даже любовницу себе завёл, представляешь?
— Любовницу? Это… в каком смысле?
— Что значит — в каком смысле? Робиньо, я тебя не понимаю, вы, мужчины, такие загадочные.
И Мария-Луиза кокетливо покачала головой.
— В каком смысле завёл… — удивился Ньето, но резко сменил тему разговора. В конце концов, сейчас не до этого, и пусть Мигель сам разбирается с фантазиями собственной жены. И вообще, с каких пор её стало беспокоить наличие у Мигеля других женщин?
— Значит, не говорить? — уточнил он.
— Ты же не нашёл этого несчастного малыша? Так зачем же Мигелю зря нервы трепать?
— Ладно, сеньора Фернандес, — пообещал Ньето. — Не скажу.
— Нет-нет, скажешь, конечно. Но когда найдёшь малыша. А до этого не стоит.
И Мария-Луиза вновь захлопала глазами.
«Наверное, ей кажется, что это красиво», — подумал Ньето и, учтиво поклонившись, вышел вон.
II

Мигель, конечно же, узнал правду. И причина, по которой это произошло, произрастает из веками проверенной особенности пространства, которое чуть ли не случайно, но, как правило, всегда неожиданно конфигурируется в ему одному известном порядке.
Ровно через месяц после беседы Ньето с Марией-Луизой, день в день, в доме раздался звонок, и похудевший почти до неузнаваемости Мигель, подхватив со стола мобильник, взглянул на экран.
Номер был незнакомым.
Мигель никогда не отвечал незнакомым абонентам, но именно на этот раз поступил вопреки своей привычке. Случайность? Если и да, то весьма напоминающая закономерность, ведь фортуна благоволит к тем, кто не боится обманывать её, и весьма сурова с остальными. Малейший прокол — и она тут же обрушивает на неудачников свою карающую длань.
— Алло! Сеньор Мигель? Это Алехандро Родригес! Помните меня? Я как-то денег у вас просил и потом выплатил их!
— Нет, не помню, — рявкнул Мигель и уже хотел отключить телефон.
— Как не помните? Я ещё по вашему поручению переправил через Рио-Гранде маленького гринго. Его ещё Панчито привёз, ваш, ну это, ваш шофёр. Алло-алло! Сеньор Мигель! Фу-у! Фу-у! Вы меня слышите? Алло!
Но Мигель не слышал Родригеса, а стоял, как каменный столп в столь любезных его сердцу жёлто-синих горах.
— Алло, сеньор Мигель… — вновь повторил попытку Родригес.
— Ты где сейчас?
— В Хуаресе.
— Жди меня. Я приеду, поговорим.
— Конечно-конечно.
— Боже тебя упаси позвонить Панчито. Я должен кое-что проверить. Тебе ведь дорога жизнь. Родригес? Так тебя зовут, я ничего не перепутал?
— Я нем, как могила. Ой…
Но Мигель даже не засмеялся случившемуся с Алехандро казусу с неприятным словом.
Ему было не до смеха.
III

Разговор между Мигелем и Алехандро Родригесом состоялся так быстро, как Мигель смог добраться до маленького домика в том районе Хуареса, который по местным меркам можно было считать респектабельным.
— Говори правду, парень, куда ты дел мальчишку?
— Клянусь вам памятью матери, сеньор Мигель, сдал в полицию.
— С каких это пор пройдохи вроде тебя якшаются с полицией? Говори, сукин сын, а то я отвезу тебя кое-куда, где у тебя как раз появится возможность общаться уже только со своей матушкой, понял?
— Да-да, сеньор Мигель! Понял, а как же! Я скажу всё как было. Я хотел его продать, уж больно красив, за такого можно было бы неплохо выручить. К тому же он беленький, а это привлечёт внимание, но…
— Ты отвёз его через границу? — прервал Алехандро Родригеса Мигель.
— Да. Жинка скандал учинила, не разрешила продавать, и я переправил его по своим каналам. И сразу же сдал на руки полицейским, клянусь честью. Они сказали, чтобы я не переживал за него, сказали, что найдут его родных и передадут его им. Я даже звонил недавно туда, и они подтвердили, что отдали мальчонку куда-то на север. У него там вроде родственники…
Мигель неожиданно улыбнулся и потрепал Алехандро по буйно заросшей густыми волосами голове.
— Да ты не дрейфь, — примирительно сказал он. — Просто Панчито горазд соврать, вот я и подумал, а вдруг он опять врёт и не выполнил моего поручения. Однако по твоим словам вижу, что нет, не соврал. Но ты всё равно не вздумай сообщить ему, что я был у тебя. Я поговорю с ним, выясню все детали, а уж потом общайтесь друг с другом хоть до второго пришествия.
— Я хотел…
— Не сейчас, Родригес. Отложи свою просьбу на потом. Обещаю исполнить её, какой бы сумасшедшей она мне ни показалась.
С этими словами Мигель повернулся и пошёл к покрытому желтоватой дорожной пылью автомобилю, а Алехандро вернулся в дом, где сказал со страхом ожидавшей конца разговора жене:
— Чёрт поймёт этих педиков. Видать, приревновали мальчишку друг к другу. Гореть им всем в аду!
— Но ты же сейчас соврал ему, Алехандро!
— Тебя не касается. Иди займись своими делами. Это всё из-за тебя, идиотка.
— Я слушала своё сердце, Алехандро.
— Сердце она слушала! И что мы выиграли?
— Мы живы, Алехандро.
— Ну да. Тут ты права. Да.
IV

Через два дня после беседы с Алехандро Мигель вызвал Панчито и попросил отвезти его в лесной дом, сказав, что кое-что забыл там, что обязательно должен забрать. Удивлённый неожиданной просьбой — а в последнее время Мигель ни с кем не общался и почти не выходил из дома — Панчито привёз его в горы и послушно, якобы по делу, как сказал ему Мигель, прошёл вместе с ним в ту самую маленькую комнату, куда так страшился заходить.
Когда они вошли, Мигель вынул пистолет и со словами: «Ты всегда боялся здесь находиться. Интересно, с чего?» — пристрелил его.
Панчито понял, что его убивают, в последний миг перед выстрелом. И даже успел понять, за что.
«Мигель убьёт тебя», — вспыхнула в голове произнесённая мальчишечьим дискантом фраза.
Что тут возразишь? Пресвятая Дева свидетельница — его предупреждали, но он не поверил.
Разве можно верить детям? Они вечно всё придумывают.
Раб зарыл ещё тёплое тело Панчито, отпустил псов в лес и уехал с концами на все четыре стороны. А Мигель в тот же вечер нанёс визит Маргарите и, не отвечая на приветствие и её вопрос о том, где Панчито, сел за стол и, положив на него скрещённые руки, молча уставился на неё.
Они молчали так почти две минуты, затем Маргарита охнула и стала рыдать.
Размазался на увядшем лице толстый слой косметики, задрожали покрытые набухшими венами и унизанные дешёвыми кольцами руки, затряслась под красным гипюром обвисшая грудь. Мигель глядел на рыдающую Маргариту ещё какое-то время, затем встал и ушёл.
Перед уходом швырнул на стол внушительную пачку денег и сказал:
— Уезжай. Если хочешь жить, конечно.
Она кивнула в ответ, а Мигель вернулся к себе и вышел из спальни только тогда, когда понял, что может существовать, не желая пристрелить любого, кто осмеливается заговорить с ним.
V

Его ждали суета и жалкая похоть придорожных борделей, открытые крепкими зубами бутылки стремительно теплеющего пива, толстые сигары и спешный отъезд в одну из близлежащих к югу стран после того, как Маргарита всё-таки нашла возможность отомстить за сына, сдав их всех комитету по наркоконтролю.
И ведь не поленилась съездить для этого в Мехико, старая шваль!
Мигель отказался наказывать её тогда. Это сделает Ньето через несколько лет, когда вновь поднимется и даже станет важной шишкой в Мехико. А как станет — так сразу же и вспомнит о старых долгах и велит похоронить Маргариту рядом с Аделитой, в итоге покончившей жизнь самоубийством после спешного бегства из города её возлюбленного.
Перед самым отъездом у Мигеля объявилась Челита. Видимо, в небесной конторе решили, что ему нужна компенсация за утраченные иллюзии, поэтому Челита не только нашла его, но и предложила себя в качестве спутницы.
— Малышка, я собираюсь учиться жить заново, а это будет нелегко, — предупредил её Мигель.
— С тобой мне ничего не страшно, — счастливая, ответила она. — Я с тобой готова даже улицы мести.
— Это вряд ли понадобится, — усмехнулся он.
Мелькнёт иногда где-нибудь в толпе детская кудрявая голова. Вздрогнет Мигель, услышит, как забилось в груди сердце.
Где ты, мой маленький гринго?

Алехандро Бычок и педофил
I

Алехандро Родригес буквально в последний момент передумал передавать маленького гринго полиции на той стороне границы, хотя поначалу хотел сделать это, чтобы прибавить себе очков в их глазах. Так, на всякий случай. Но в последний момент жадность победила здравый смысл, и он решил отдать Майкла другому Алехандро, по прозвищу Бычок, известному сутенёру, проживавшему в Эль-Пасо, куда он и отвёз Майкла уже на второй день знакомства.
Очень уж захотелось Алехандро Родригесу срубить нехилого бабла.
Алехандро Бычок не дал Алехандро Родригесу ни цента, хоть и обещал рассчитаться сразу. И так посмотрел на него, когда тот заикнулся об оплате, что Алехандро без раздумий решил ретироваться к себе в Хуарес, пока цел, а неожиданно заполучивший богатство Алехандро Бычок тут же задумал пристроить Майкла к одному знакомому педофилу и сорвать за это самый приличный куш за всю свою сутенёрскую карьеру.
И надо же было тому педофилу, некоему Гаю Джозефу Пирси, так облажаться, что ничего из этой затеи у Алехандро Бычка не вышло. А всё потому, что Гай Джозеф испугался последствий. Дал первоначально согласие, а затем передумал. Одно дело — пользовать в своё удовольствие нежноглазых мексиканских мальчиков, подумал он, и совсем другое — чистокровного гринго, что, учитывая гнилое нутро Алехандро Бычка, вполне могло выйти боком в самый неожиданный момент.
Мучимый страхами и невозможностью удовлетворить подогретое описаниями Алехандро Бычка желание, Гай Джозеф кормил его всяческими обещаниями и отговорками до тех пор, пока Алехандро, который всегда был психом, не сорвался и не наговорил ему кучу гадостей по телефону.
Как и положено классическому педофилу, Гай Джозеф отличался тем, что вёл себя очень осторожно как в Сети, так и в жизни. И не стал обращаться в полицию, когда вздумал отомстить Алехандро за то, что тот назвал его по телефону «грёбаным сукиным сыном, которого самого надо бы сдать на органы, да никто такую гниль не возьмёт».
Он засел за компьютер и написал письмо Барту, потому что знал: в отличие от него, умиравшего от липкого страха, Барт ничего не боится — ни властей, ни огласки. Во-первых, Барт Райт-Колтрейн в принципе не был способен бояться, что обладавший чутьём охотника Гай Джозеф понял сразу же, как увидел его в одном из телевизионных шоу, а во-вторых, выскочка из Нью-Йорка владел соответствующими документами, удостоверяющими права на приём беспризорных детей в возглавляемую им школу-интернат со всех южных штатов. Лучшей кандидатуры для мести Бычку придумать было невозможно.
В электронном письме Гай Джозеф сообщил Барту, что в штате Техас, на окраине Эль-Пасо, у мексиканца Алехандро, по прозвищу Бычок, содержится белый американский ребёнок, которого этот самый Бычок хочет продать для утех. И что он, Гай Джозеф, конечно, должен был бы сообщить в полицию, но прежде он хотел бы посоветоваться с Бартом, как с профессионалом, поскольку знает, на что способны местные бандиты, и боится за свою жизнь. И если Барт хочет вмешаться в судьбу несчастного ребёнка, Гай Джозеф может прислать ему точный адрес.
В быстром ответе Барт пообещал Гаю Джозефу, что никто и никогда не узнает об их тайном соглашении.
«Парень, мне и самому не нужна шумиха, — отстучал Гаю Джозефу Барт. — Я из тех, кто всегда сам разбирается со своими делами, так что можешь спать спокойно».
II

Майкл был единственным белым ребёнком среди ста пятидесяти разновозрастных воспитанников школы-интерната для мальчиков, возглавляемой Бартом Райтом-Колтрейном и его женой Джейн, и очень обрадовался, что его забирают из ужасного притона на окраине Эль-Пасо, где его держали взаперти уже две недели под навязчивой охраной двоюродного племянника Алехандро, безбашенного Луиса Отрыжки.
Именно Отрыжка впервые дал ему понять, что мужчины могут испытывать по отношению к нему не только бескорыстные чувства, — когда Майкл впервые вышел из каморки, в которой его поселили, чтобы попасть в грязный вонючий туалет.
Увидев прекрасного оборванца, Отрыжка привстал с драного кресла, в котором сутками сидел перед галдящим телевизором, и сначала прихватил Майкла за ягодицы, а потом ещё и потеребил их.
В ответ Майкл вцепился зубами в тронувшую его руку и чуть не прокусил её.
Отрыжка никак не ожидал подобной реакции от пленника. Озверев от боли, он так ударил Майкла по голове, что тот отлетел к стенке и два дня после этого плохо слышал на одно ухо.
Жаловаться Алехандро Бычку на поведение Отрыжки Майкл тем не менее не стал, справедливо рассудив, что всегда успеет это сделать, но Алехандро догадался сам, когда примерно через день после инцидента заметил на запястье Отрыжкиной руки следы детских зубов.
— Зачем ты укусил Отрыжку? — спросил он, заглянув к Майклу. — Говори как есть, это приказ.
Пришлось рассказать правду. В ответ Алехандро рассвирепел и надавал Отрыжке по морде.
Избивая его, Алехандро кричал, что он сам бы воспользовался гринго, если бы хотел, но он как раз не хочет и лично убьёт своего родственничка, если тот будет мешать ему зарабатывать деньги, ведь Гай Джозеф капризен и не любит, когда ему подсовывают оттраханных и отсосанных малявок, и Алехандро лучше просто подарит ему ангелочка-гринго, чем будет смотреть, как его собственный племянник лишает их верного заработка.
— Ты просто сам в него втюрился, вот и орёшь, — пробормотал Отрыжка и тут же получил в ответ новую порцию тумаков.
Всё время разборки Алехандро Бычка с Отрыжкой Майкл сидел, забившись в угол застеленной грязной цветастой тряпкой постели, и, обхватив руками прижатые к подбородку колени, ждал, когда они устанут друг от друга. С того дня он вообще перестал выходить из комнаты без самой крайней необходимости, и даже в туалет шёл, если не мог больше терпеть. И ещё он ничего не ел и почти не пил, но не в знак протеста, а потому, что есть эту жирную сомнительную дрянь он не мог вообще, а пить боялся из-за того, что вода была отвратительна на вкус и пахла ржавчиной. Ночами он тихо плакал, а днём просто смотрел в годами не мытое окно либо спал — скорее от голода и бессилия, нежели от желания заснуть.
Несколько раз Майкл летал в своём залитом лиловым солнцем мире, и полёты эти оказались единственным светлым пятном в те страшные в своей бесконечной безысходности дни, хотя Тересу он как раз и не видел — из-за того, что в последнее время её стало закрывать невесть откуда взявшееся облако. Облако было неплотным, сквозь него угадывались контуры её крупного тела и бликовали моментами в пронизывающих лиловых лучах серебряные серёжки, но оно полностью закрывало Тересе лицо, и что с этим делать, Майкл не знал.
Зато остальные были видны хорошо, как никогда.
— На кой чёрт вы мне сдались? — возмущался он, стараясь не смотреть туда, но не потому, что боялся или чувствовал отвращение, а из-за Гонсало, к которому продолжал испытывать неподдельную жалость.
А ещё Майкл заметил, что на поляне появились новенькие.
Их было двое. Белый мужчина, явно американец, высокий и крепко сбитый, но с пивным животом. И увядшая скорее от образа жизни, нежели из-за возраста мексиканка.
Это были мать Панчито Маргарита и педофил Гай Джозеф, но Майкл их не знал, а если бы знал, то удивился бы, отметив про себя, что привычно чёткая хронологическая последовательность появления на поляне новичков на этот раз явно дала сбой. И, может быть, даже гадал бы, обращаясь к Тересе, о причинах столь странной непоследовательности.
Но Майкл не знал этих людей, и это было здорово.
— Я не обязан всех знать! — почти с отчаянием крикнул он, глядя на них с высоты и в то же время видя их так близко, будто они стояли рядом.
III

Чтобы отобрать сироту Майкла Уистли у Алехандро Бычка и Луиса Отрыжки, Барту Райту-Колтрейну понадобились многочасовая езда, два охранника за спиной и наставленные прямо в лоб Алехандро бездонные глаза взведённого на оба курка винчестера.
Алехандро не проронил ни слова, когда увидел направленное на него стальное дуло, лишь понимающе кивнул и, крикнув Отрыжке, чтобы тот вывел из дома Майкла, легонько подтолкнул его в спину и сказал осипшим от кокаина голосом:
— Иди к этому гринго, малыш.
Майкл сразу же пошёл, то ли не замечая, то ли игнорируя по-прежнему направленный в сторону Алехандро винчестер. Один из сопровождавших Барта охранников, Громила Джо, держа наперевес готовый к бою полуавтомат, двинулся ему навстречу, положил на его голову свою огромную пятерню и повёл к ожидавшему у грязной обочины джипу, где усадил Майкла на заднее сиденье, а сам тут же уселся рядом. Второй охранник находился в готовности сразу сорваться с места, поэтому всё время, пока Барт отбирал Майкла у Алехандро Бычка, держал руки на руле продолжавшей работать на холостом ходу машины.
За всё время операции Барт не произнёс и пары слов. Только кинул на прощание короткий ответ на заданный вопрос.
— Откуда узнал — не твоё дело. Меня здесь не было и не будет. Передавай привет Мексике, мачо.
IV

Гая Джозефа нашли через неделю после того, как он исчез. Труп с проломленным черепом, связанными руками и ногами и заклеенным скотчем ртом валялся на обочине дороги в сотне миль от обширных земель его ранчо. Ударов по голове было несколько, но Гай Джозеф, как показало вскрытие, умер не сразу и, скорее всего, был свидетелем того, как стервятники клевали его череп.
Что и говорить, страшная смерть!

Новая мамита

I

На следующее утро Джейн разбудила Майкла в пять утра, когда только-только загнали в вольер выпускаемых на ночь псов, и отвела к Тихоне Биллу, охраннику, выполнявшему роль местного парикмахера.
По заведённому в школе обычаю Тихоня Билл подстриг Майкла почти под ноль.
— Жаль волосы, — сказал он, скидывая на пол густые кудри. — Красивые, как у девчонки.
— Заткнись и работай, — грубо сказала Джейн, затягиваясь пахнувшей травяной сладостью самокруткой. — Потому и стригу, чтобы не слышать таких разговоров!
— А если бы их не было, не подстригла бы? — спросил Тихоня Билл, не отводя глаз от Майкла.
— Ты верно понял, чувак. Если бы нет — то да, не подстригла бы.
— Ну-ну, — только и усмехнулся он.
После стрижки пришла пора подбора одежды, и Джейн повела Майкла на склад вещей и обуви.
— Жди там, пока не позову, — коротко распорядилась она, а сама прошла к полкам, где хранились аккуратно сложенные стопки одежды и стояла выстроенная рядами обувь.
Исподтишка наблюдая за занятой делами Джейн, ожидавший её на пороге складского помещения Майкл вспомнил, как Тересита подбирала ему одежду в первый день его появления в поместье, и ему стало грустно.
«Всё у тебя плохо, Мигелито, — глядя на Джейн, думал он. — И тогда был в лохмотьях, и сейчас. Тогда даже лучше было, потому что на одежде хотя бы не было следов крови. Кстати, а, судя по всему, эта миссис теперь будет моей мамитой? Пусть будет. Она красивая. Уау, я думаю на английском?»
Джейн не имела никакого внешнего сходства с Тересой. Она была молода, худа, даже костлява, но у неё была большая грудь. И не расплывшаяся и грузная, как у Тересы, а, напротив, упругая и красивая. Грудь сильно выделялась на фоне худого тела и тонких рук хозяйки и, возможно, из-за этого парадоксальным образом придавала Джейн сходство с Тересой. Во всяком случае, Майклу хотелось так думать.
После обнаружения сходства Джейн с Тересой Майкл обеспокоился ещё больше.
«Если она будет моей мамитой, она же тоже умрёт. Интересно, а они оба умрут — и она, и её противный муж? Но я не хочу, чтобы Джейн умерла. Я и не видел её там. Но я и его не видел, а это значит, что они оба выживут?»
Он спросил себя, хочет ли, чтобы Барт появился на земляной поляне. И сам же ответил: «Он, конечно, свинья. Но ради Джейн пусть останется жив. Она же его любит… наверное? И как она может такого любить?»
Ответов на свои вопросы он не нашёл, да и не пытался найти. Рано было ещё искать ответы.
Закончив подбор одежды, они вернулись в центральный корпус, где Майкл наконец принял душ и переоделся в чистое, и так же, как и тогда, у Тересы, ему показалось, что он родился заново.
«Интересно, сколько ещё раз я буду рождаться?» — подумал он, заглянув в небольшое зеркало, висевшее над раковиной, и тряхнул коротко стриженной головой.
В это время прозвучал звонок, и вскоре в открытое окно донёсся шум голосов.
Подгоняемый кивками Джейн, Майкл выбежал в коридор, и они спустились в холл, где Джейн задержалась немного, потому что отдавала распоряжения меланхоличному человеку, исполнявшему обязанности школьного врача, и ругала за какие-то провинности старшеклассника, а затем вышли во двор, чтобы пройти в корпус номер два, где размещалась школьная столовая.
Это было первое появление Майкла перед воспитанниками, и реакция на него определила бы путь, по которому могло пойти его пребывание в школе, если бы не своевременная защита Джейн. Нет, Майкл вряд ли попал бы в число «красоток», ведь что-что, а постоять за себя он умел всегда, смог бы и на этот раз, хотя, кто его знает, как повернулись бы события.
Очень непросто устоять там, где все пытаются тебя свалить.
Его встретили тишиной, как по волшебству, взорвавшейся криками, присвистом, восторженными восклицаниями и грубыми репликами, из-за которых он еле сдержался, чтобы не сорваться с места и не убежать обратно к себе.
— Чёрт побери, и этот чёртов Барт собирался поселить тебя в общей спальне? — только и сказала Джейн уже после похода в столовую, где Майкл под пристальными взглядами воспитанников едва смог съесть кусок хлеба, зато выпил весь сок и попросил разрешения забрать с собой наверх воды.
— Нет, ну какой идиот, какой идиот!
Джейн так и приговаривала эту фразу всё время, пока они не вернулись обратно, где она заперла дверь снаружи и унесла с собой ключ, чтобы никто не смог выйти из комнаты или зайти туда без её ведома.
Несмотря на то что Джейн отделила Майкла от остальных воспитанников и взяла над ним шефство, поначалу она не изменила ни одной из своих привычек и не стала добрее, терпимее или внимательнее к мелочам, или к тому, что она считала мелочами. Вроде бы полученная им привилегия в проживании и учёбе распространилась ещё только на бассейн, куда Джейн водила Майкла сама и где сама же и обучала его плаванию, молча восхищаясь гибкостью тела новичка и его врождёнными способностями. Во всём же остальном он так же, как основная масса воспитанников, подчинялся дисциплине, занимался уборкой, ходил со всеми в походы, правда, только в тех случаях, когда в них участвовала Джейн, под её же присмотром занимался волейболом и баскетболом и был наделён той же, что и остальные, изощрённой пародией на права по приобретению предметов первой необходимости.
Рисунок, на котором неграмотный пока что Майкл изобразил расчёску, маленькие ножницы, зубную щётку и тюбик с пастой, нанёс ещё один удар по самолюбию Барта.
Рисунок был великолепен.
— Ты что, художник? — не скрывая раздражения, спросил Барт.
— Да, чёрт возьми, малыш талантлив, и ты больше не будешь его ни о чём спрашивать, — вмешалась Джейн.
— Чёрт бы тебя побрал с твоим материнским инстинктом, — тихо выругался сквозь зубы Барт, но возражать ей не решился.
II

Джейн тогда очень удивилась, узнав, что Майкл неграмотен и будет вынужден рисовать необходимые предметы быта.
— Ты что, даже не умеешь читать? Вот это да! — сказала она и сразу пояснила причину своего удивления, сделав это не для него, а, скорее, для себя: — У него вид умника, и я думала, что он у нас профессор, а он даже читать не умеет. Обалдеть!
Майкл хотел сказать этой красивой нервной женщине, что он умеет читать по-испански, но не стал.
Он вдруг отчётливо понял, что и вправду ничего не знает.
Своей новой опекунше он подчинился с первой минуты знакомства, но ещё очень долго, почти два с лишним года, не делал попытки выйти за рамки установившихся между ними отношений. Письменные домашние задания выполнял кое-как, а устно так ни разу и не ответил и не общался с Джейн вне занятий. Молчал, смотрел в пол, а если невозможно было промолчать, отвечал очень коротко.
Из-за его поведения Джейн выходила из себя и давала ему подзатыльники, а когда терпение лопалось, привлекала Барта. Правда, бить Майкла так, как Барт избил его в первый раз и, бывало, бил других воспитанников, она не позволяла. Из кабинета не выходила, делала вид, что рассматривает пейзаж, стоя у окна, после пяти ударов оборачивалась и произносила что-то типа:
— Всё! Хватит!
И Барт чётко знал, что, если он немедленно не остановится, Джейн не будет с ним спать ни в эту ночь, ни в следующую. Усвоил урок после того, как она несколько раз устроила ему подобные фокусы.
Обучение Майкла из-за избранной им игры в молчанку оказалось непростым испытанием для Джейн, ведь он не смотрел ей в лицо и внешне никак не реагировал на её речь. Однако она постоянно чувствовала, что он очень внимательно слушает, а в выполненных вроде бы кое-как домашних заданиях очень скоро стала улавливать ту эпатажную небрежность, за которой стояло полное усвоение материала.
Брошенный им вызов она приняла полностью, без обиняков и отговорок, и так и не оставила попыток привязать Майкла к себе, хотя на деле всё было наоборот, и это она всё больше привязывалась к нему, а затем и сама стала меняться под воздействием общения с ним.

Я посвящаю всё тебе

I

Началось с того, что Джейн стала ежедневно мыться.
Неряшливость Джейн была такой же неотъемлемой частью её натуры, как апатичность и неумение настоять на своём, и за годы совместной жизни Барт привык и к немытому телу жены, и к её грязным трусам, которые она могла спокойно засунуть в ящик для белья, отчего в их общем шкафу всегда стоял специфический запах, и к самому дурно пахнущему шкафу. Привык к забытым Джейн на сливном бачке использованным прокладкам, к грязноватым ногтям на её руках и ногах и к её засаленным волосам.
Единственное, что Джейн делала регулярно, так это чистила зубы, и понять пристрастие жены к конкретной гигиенической процедуре Барту так и не удалось.
Сам Барт был гораздо чистоплотнее Джейн, но под её влиянием быстро опустился и перестал обращать внимание на те бытовые мелочи, за несоблюдение которых мать в детстве лишила бы его еды, наверное, на целую неделю.
Люди всю оставшуюся жизнь подспудно, а иногда и открыто мстят тем, кто мучил их в детстве, даже если месть наносит ущерб им самим. Детские травмы неизлечимы, что бы там ни говорили психологи, и люди остаются их пленниками навсегда.
Конечно, бывают и исключения.
В тех редких случаях, когда врождённая сила духа доминирует над желанием отомстить.
II

День, когда Барт обнаружил, что Джейн изменилась, запомнился ему отвратительной погодой. На улице дул сильный ветер, в затянутых облаками небесах периодически гремел сухой гром, бесполезной трескотнёй усугублявший и без того тягучую атмосферу, обычно надоедавшего своей бесконечностью дождя не было уже месяц и, казалось, уже и не будет.
— Чёрт побери, совсем нечем дышать! — воскликнул Барт, заходя в спальню с ворохом журналов по педагогике и бодибилдингу — единственных изданий, которые он регулярно выписывал на городской почтовый ящик. — Вот хочу выкинуть то, что не нужно, а то в кабинете уже не продохнуть.
— Угу, — не глядя на него, промычала Джейн, стоявшая у окна с сигаретой в руках и явно погружённая в свои мысли.
Поначалу Барт даже не понял, что конкретно привлекло его внимание в облике жены. Понял лишь, что она изменилась, и к лучшему.
— Детка, а ты похорошела, — пробормотал он. — Подстриглась или…
— Просто вымыла голову и уложила волосы, — сказала она, развернулась и пошла к выходу, по ходу обдав Барта практически свалившим его с ног ароматом свежести.
— Ох-х! — только и смог выдавить из себя он, задыхаясь от непривычных ощущений. — Ох-х, детка!
А Джейн молча затушила сигарету о край стола и вышла, оставив Барта наедине с бурей чувств, по своему накалу вряд ли уступавшей тому, что происходило за окном.
III

С тех пор Барт стал испытывать всё возраставшее желание схватить Майкла руками за лицо и сжимать до тех пор, пока оно не сплющится.
— Жаль, что Джейн защищает тебя, — говорил он, исподтишка подлавливая Майкла в коридоре. — Я бы с удовольствием выдавил тебе глаза, если бы не она, но я уважаю желания моей… слышишь, ты, МОЕЙ женщины. И поэтому ты ещё дышишь. Решил, что, раз красавчик, тебе всё дозволено?
Майкл молчал, а если Барт не выдерживал и начинал бить его, только прикрывал голову руками, но, как правило, напрасно. Спрятаться от Барта было невозможно.
Он всегда плакал ночами после подобных выходок Барта, а в ставших очень редкими полётах ругал Тересу, которую к тому же почти не видел из-за лилово-серой облачной пелены.
— Ты меня совсем не защищаешь, мамита! — кричал он, находясь, как это бывает во сне, и далеко, и близко от неё. — Ты меня совсем забыла! Ты плохая, мамита! Очень-очень плоха-а-а-я!
И стремительно летел подальше от того места, где громоздились лиловые клубы то ли облаков, то ли дыма и волновалась столь сильно раздражавшая его толпа мертвецов. Летел как можно дальше и как можно быстрее, отчего воздух, который он рассекал со скоростью мысли, оглушительно свистел и расступался, будто кто-то невидимый резал его, как режут ножом незамёрзшее масло.
А ещё Майкл вновь стал разглядывать сгрудившуюся за Тересой толпу, потому что ждал.
Ждал впервые в жизни.
Его самочувствие во время полётов тоже изменилось. Уже не было обмороков, тяжёлой головы, мимолётной, не успевавшей оформиться паники и полного забытья после. Да и сами полёты стали спокойными и похожими на настоящий сон, хотя Майкл наверняка предпочёл бы обмороки, если бы лиловый мир вернул ему Тересу.
IV

Комната, куда Джейн поселила Майкла, раньше называлась гостевой и имела свою душевую и старый телевизор. Когда Барт понял, что Майкл обосновался там надолго, он вынес телевизор и поставил на стол такой же старый компьютер, за которым Майкл мог работать над домашними заданиями и читать книги из обширной электронной библиотеки школы.
Одержимый усиливающейся с каждым днём идеей контроля над тем, как складываются отношения Джейн с подопечным, Барт как-то принёс стремянку и дрель и, повозившись с полчаса, установил в одном из верхних углов комнаты круглосуточное видеонаблюдение.
— У нас тут свои порядки, бездельник, — сказал он молча наблюдавшему за установкой оборудования Майклу. — Ты можешь дрочить тут день и ночь, но учти: камера будет делать это вместе с тобой. И давай прибери на полу, не видишь — штукатурка осыпалась!
Майкл пошёл в подсобку за веником и тряпкой для мытья полов и под пристальным взглядом Барта убрал мусор и протёр пол, затем прошёл в душевую, где вымыл руки, и, вернувшись, присел на край кровати, явно давая понять, что предпочёл бы остаться один.
Подобной наглости Барт не стерпел. Он с искажённым от ярости лицом подскочил к Майклу и довольно сильно ударил его по затылку.
— Ну почему ты всё время молчишь? — прошипел он, плюясь от злости и заглядывая Майклу в лицо. — Ты что, идиот? Не-е-ет, ты не идиот. Просто ты издеваешься надо мной. Знаешь, где бы ты сейчас был? В каком-нибудь приграничном борделе, мать твою, где местные чикос долбили бы тебя в твою маленькую задницу. Чёртов придурок! Что ты хочешь доказать своим молчанием? Говори, мать твою!
Барт не лгал. Он-то забрал Майкла по наводке, но Алехандро Бычок вряд ли стал бы искать ещё кого-то после провала переговоров с Гаем Джозефом. Так что у Майкла почти не было шансов вырваться из плена, хотя кто его знает, что ещё взбрело бы в голову Алехандро Бычку, ведь он всегда отличался непредсказуемостью.
Боже, как ругалась Джейн на следующий день, когда Барт заявил, что установил в комнате Майкла видеокамеру!
Высказав ему всё, что она думает об убогих проявлениях животных инстинктов «некоторых умников», Джейн выбежала из спальни, спустилась в холл, схватила там за руку первого попавшегося старшеклассника и распорядилась снести к чёртовой матери «всё это дерьмо».
— Детка… — только и сказал Барт, наблюдая за разрушением с такой тщательностью установленного накануне оборудования.
V

В итоге Джейн приспособилась к Майклу.
Это было неизбежно, ведь они ежедневно общались. Один на один, голова к голове, через частые прикосновения ног под небольшим столом, мимолётные соединения рук во время многочасовых совместных бдений и короткие, бросаемые исподтишка взгляды. Общение неизбежно сближало, и чем дальше, тем больше, со временем превратилось в насущную потребность для обоих и так же неизбежно переросло в характерное для любой вольной или невольной близости ощущение взаимных обязательств. С одной стороны, Майкл целиком зависел от Джейн, ведь без её защиты его жизнь мгновенно превратилась бы в кошмар. С другой — и как бы в благодарность за безраздельное господство — она отдала ему свой внутренний мир, доселе наглухо закрытый от всех, кто её окружал: от дотошной педантичной матери, чванливого хвастуна-отца, лицемерных соседей, ненадёжных любовников и в особенности от вездесущего Барта, много раз пытавшегося сломать стену, которую Джейн выстроила вокруг себя в целях обороны.
Она отдавала Майклу знания, полученные когда-то очень смышлёной и любознательной девочкой Джейн Локерби, обладавшей фотографической памятью и, как назло, склонностью к широте кругозора, мешавшей осваивать на должном уровне ряд основных дисциплин. Устоять под натиском требований взрослых учить конкретные дисциплины и не распыляться на либералистическую чепуху помог характер — стойкий, практически железный, прятавшийся под маской вечной апатии. И знала Джейн, как выяснилось, очень и очень много. О природе и мироздании, философских концепциях и мистических учениях, ошибках и заблуждениях, красоте и уродстве, силе инстинкта размножения и жажде убийства.
Знала про космос и одиночество, которое и есть его суть, про невероятную способность человеческого вида достигать поставленной цели и защищать выстроенные под влиянием собственной противоречивой природы конструкции и схемы с помощью мировых религий и мудрёных умозаключений. О страшных войнах, в которых погибло несметное количество народу, и выдающихся прорывах мысли. О великих географических открытиях и плачевном состоянии экологии, расизме и ксенофобии, нетерпимости религий и движении «зелёных».
Она знала об атомной бомбе и технической революции, о компьютерных гениях и влиянии массмедиа на умы, о циничности политиков и людской продажности, о морях и горах, об атмосфере и недрах, о моде и сексе, о погибших от болезней индейцах, Христофоре Колумбе и крестовых походах Средневековья.
Много размышляла о феномене влияния культуры и разрушительном воздействии невежества на людские умы.
Они вместе слушали классику и изучали историю живописи. Поэтапно. Не спеша. По жанрам и направлениям, странам и народам. Обсуждали эпохи и периоды, вернее, обсуждала Джейн, а Майкл внимательно слушал, периодически бросая в её сторону полные скрытого восхищения взгляды.
Как они вдохновляли её, когда ей удавалось их поймать!
Фольклор, древнегреческая трагедия, восточные мистерии, трубадуры, музыка Рисорджименто, семнадцатый век, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый…
Три года жизни в замкнутом пространстве школы и собственной комнаты, рядом с Джейн, под пристальным вниманием Барта.
Они пролетели, как сон.
Когда он подрос настолько, что мог уже делать выводы, жизнь легче не стала. Скорее, разнообразнее, но точно не легче. Но он многому научился. Терпению и умению затаиться. Когда надо — превратиться в тень и не замечать обращённых на него любопытных или восторженных взглядов. Оставаться самим собой и одновременно никем. Это был настоящий урок выживания в диких условиях.
После него можно было выжить везде. Даже на Марсе.
Он начал меняться к тринадцати годам. Появилась подростковая угловатость, стали острыми локти и коленки, изменились, догоняя друг друга в попытках повзрослеть, черты лица. Отяжелела кожа, загустели брови, забушевали гормоны в крови, понеслись вскачь мысли в коротко стриженной голове, ежесекундно менялось настроение. Выполнять огромные задания, которые давала Джейн, становилась всё труднее, общаться с ней — почти невыносимо…
…Ах-х, какие, оказывается, красивые губы у миссис Райт! Мигелито, тебе совсем плохо, правда? Разве может быть иначе, Мигелито?
Он наконец начал говорить с ней, и лучше бы этого не делал.
— Зачем ты дерзишь мне? Чёрт! Лучше бы ты молчал!
— Да пошла ты…
Хлопнув дверью, уходила к себе Джейн, разочарованная его грубостью и частой в последнее время рассеянностью. А он поворачивал ключ в замке левой рукой, потому что правая уже лихорадочно расстёгивала штаны, чтобы выпустить на свободу вздыбленный мальчишеский пенис.
Быстрее, Мигелито, быстрее…
Натыкаясь на стулья, добежать до кровати…
Лечь, раздвинув ноги, навзничь и обхватить рукой отяжелевший ствол…
…Ах-х, какие красивые губы у Джейн, Мигелито!

Взросление

I

«Пришла пора завоёвывать авторитет», — накануне собственного пятнадцатилетия сказал он своему отражению в крошечном, привинченном над раковиной зеркале. Подвесил купленную для него Джейн боксёрскую грушу в одном из углов комнаты и часами прыгал вокруг неё в перчатках. Делал растяжки и упражнения и в сопровождении возмущавшейся его внезапно возникшей тягой к движению Джейн начал ходить в походы по сложным маршрутам. С помощью пары улыбок добыл себе кастет и, подобрав в лесу крепкую штакетину из лиственного дерева, тонкими, но сильными от природы пальцами отрабатывал точность ударов.
Нельзя сказать, что Майкл не делал никаких попыток интегрироваться в школьный коллектив раньше. Любитель поэтапных, тщательно продуманных действий, свой поход на школу он начал, ещё когда ему едва исполнилось двенадцать. Выбрал нескольких вызывавших доверие воспитанников, при встречах улыбался им, вызывая ответную оторопь и жгучее желание взаимного общения, и проделывал трюк по приваживанию последовательно, на протяжении многих и многих месяцев, неизменностью действий буквально дрессируя своих избранников и раз за разом расширяя их круг.
Избирательный подход к выбору симпатий «маменькиного сыночка», как прозвали Майкла в школе, вызвал в школьном коллективе волну интриг и усугубил и без того сложные и жёстко иерархичные отношения между группировками. К тому же Майкл был не только обеспечен «иммунитетом» благодаря Джейн, но и пользовался данным ему преимуществом без оглядки на вроде бы незыблемые школьные порядки. Например, с подчёркнутым уважением относился к учителям и стал первым открыто общаться с «красотками». Мог при всех подойти к державшейся особняком группе изгоев и дружески поболтать с наиболее смелыми из них. Дарил им необходимые вещи и зорко следил за тем, чтобы их не отнимали.
— «Маменькин сыночек» ведёт себя как президент, — кривился новый лидер школы, Боб, но, как правило, дальше кривляний дело не шло.
Даже неоднократные попытки Барта натравить на Майкла старших ни к чему не привели. Более того, многие готовы были сидеть в подвале ради него. Даже Боб был готов.
Сформировавшееся вокруг себя поле любви и соперничества Майкл воспринимал как должное, а войну за его благосклонность — как часть общей борьбы за место под сомнительным солнцем школы Барта и неуклонно следовал чётко разработанному плану.
Воспитанники боготворили его и одновременно побаивались почти мистической недосягаемости. Внимательно отслеживали каждое его появление, манеру ходить, разговаривать, носить одежду и плавать в бассейне, подробно, до самых незначительных мелочей обсуждали изменения в его внешности, смех и выражение лица.
Почти все усиленно подражали ему. Майкл был их кумиром, а они — его фанатичными обожателями.
II

Любили, правда, Майкла не все, хотя, чего на самом деле стоит их нелюбовь к нему, становилось ясно как день ровно в тот момент, когда он замечал их.
«Сопротивленцы» — называл отверженных Майклом склонный к своеобразному юмору Боб.
Ставленник Барта, один из тех невезунчиков, что были отвергнуты Майклом сразу и без раздумий, он часто придумывал различные варианты на тему близости Майкла и Джейн и запускал придуманные истории в толпу. А уже следом за ним и сами «сопротивленцы» изощрялись друг перед другом в придумывании смачных, наполненных будоражащими воображение картинками рассказов об отношениях «мамочки» и «сыночка» и буйно фантазировали насчёт того, как они сами поступили бы с Майклом в случае его неожиданно случившейся доступности.
— Сброд! — лаконично отзывалась Джейн, когда Барт периодически сообщал ей, что говорят в школе о её дружбе с Майклом.
— Детка, неужели тебе плевать, что они уложили тебя в постель с этим малолетним придурком? — спрашивал он, внимательно глядя на Джейн в надежде отследить на её лице следы замешательства.
— Я не обсуждаю болтовню сброда, а кто-то тут, кажется, вновь перепутал адрес, — жёстко отвечала Джейн. — И если среди нас двоих и есть садист-педофил, это точно не я.
— Детка… — мямлил в ответ Барт.
III

Джейн всегда наказывала Барта отказом в интиме после подобных разговоров, но неуклонное взросление Майкла и реакция на него в школьной среде чем дальше, тем больше задевали его. И даже столь действенная мера, как отказ Джейн в близости, с течением времени уступала возраставшему с каждым днём желанию поквитаться с «грёбаным гомиком», как Барт, обнаружив на редкость скудную фантазию в подборе выражений, по-прежнему обзывал Майкла.
Он бросал вслед Майклу это ставшее дежурным и оттого смешное оскорбление уже не исподтишка, а нарочито громко, с задором в надтреснутом голосе и с явным желанием быть услышанным всеми, кто находился поблизости.
Выбирал момент во время перемены, когда коридор наполнялся воспитанниками, и во весь голос мог крикнуть Майклу вслед:
— Эй, слышишь, ты, грёбаный гомик! Повернись, когда с тобой разговаривает директор!
Внешне Майкл никак не реагировал на провокационные выходки Барта и по-прежнему молча выслушивал его, но уже не старался, как раньше, поскорее исчезнуть. Напротив, поворачивался и, засунув руки в карманы, глядел Барту в глаза.
— Разглядывай меня, шкет. Гляди, пока цел, — усмехался Барт, но, как правило, всегда уходил первым.
А настоящая война между ними началась, когда Майклу исполнилось пятнадцать. И если Майкл пошёл по её трудной тропе с энтузиазмом уверенного в возраставшей силе юнца, то Барта военные действия привели туда, куда и должны были привести.
К полному краху.
Самоуверенность и собственнический инстинкт — не лучшие помощники в борьбе за любимую женщину. Кто позволяет им себя победить — обречён на поражение.
К победе приводят только разум и воля. Кто это сказал? О чёрт!

Боб

I

Барт привёз в школу Боба Джералда пару лет назад, когда Майклу едва исполнилось тринадцать. Боб был нужен Барту для того, чтобы отвлечь подраставшего Майкла от общения с Джейн. Он считал, что появление претендента на место лидера будет воспринято набиравшим авторитет среди воспитанников Майклом как вызов, который он непременно захочет принять. При этом сам Барт оставался как бы в стороне, что было важно для него в борьбе за место в сердце Джейн, которое, как он считал, было украдено у него грязным оборванцем из Эль-Пасо. С другой стороны, Барт был уверен, что разбирается в психологии подростков, и что Майклу надоела опека Джейн и он ищет повода вырваться из-под неё. Тогда-то он и решил подтолкнуть «соперника» к решительным действиям с помощью Боба, но не учёл, что Майкла не интересует лидерство в школе и тем более борьба за него. Он и без борьбы отлично знал, что является пусть и необъявленным официально, но лидером, хотя Барт этого очевидного факта категорически не признавал. Нахмуренные брови и насупленный взгляд, которые он часто наблюдал на лице Майкла во время общения с Джейн, когда подсматривал в коридоре или во дворе, как они спорят между собой, — а спорили они часто, — он принимал за пресыщенность общением, когда всё было с точностью до наоборот. Майкл дерзил и даже мог быть грубым с Джейн по иной причине: чтобы скрыть бурю чувств, уже вовсю бушевавшую в его подросшем организме. Барту было невдомёк, что подростки могут испытывать столь сильные чувства. Сам он, зажатый жёсткой дисциплиной, царившей в родительском доме, можно сказать, проскочил мимо тяжёлого периода половой идентификации. Общения с некрасивыми и казавшимися ему пустышками одноклассницами оказалось достаточно, чтобы испытывать к подавляющему большинству женщин нескрываемое отвращение, а полученные позже в университете теоретические знания о терзаниях пубертатного периода растворились без следа, поскольку не были подкреплены жизненным опытом.
II

Барт вышел на Боба Джералда по звонку знакомого полицейского, всегда по договорённости сообщавшего ему о новых кандидатах в воспитанники, и забрал его в школу сразу после допроса в полицейском участке по делу о краже, где тот проходил как свидетель. Несмотря на уже довольно взрослый возраст — а Бобу было почти шестнадцать — он идеально подходил по критериям отбора, так как был круглым сиротой, был уверен в себе, неглуп и уже достаточно циничен, чтобы принять правила игры, которые готовился предложить ему Барт.
Папаша Боба был убит в бандитской перестрелке, когда Бобу не было и года, матери, женщине с замешанной на адской этнической смеси кровью и таким же бешеным темпераментом, дали пожизненное за зверское убийство любовницы своего бывшего сожителя. Просидев полгода, она заточкой проткнула себе живот во время прогулки и спустя несколько часов скончалась в тюремной больнице, так и не приходя в сознание, и Боб остался один. Других родственников он не знал, жил где придётся, с семи лет торговал дурью, был некрасив и не смог бы учиться, даже если бы захотел, хотя от природы был весьма неглуп и красноречив. Единственное, что он любил, — это танцевать, и целыми днями отбивал ногами какие-то замысловатые па.
Барт забрал Боба под личное поручительство и поселил в комнате для охраны, а в ответ на недоумённое восклицание Джейн заявил, что не видит особой разницы между малолетней мексиканской шлюхой, которую он на свою голову подобрал когда-то в притоне, и, конечно же, взрослым, но одиноким, никому не нужным сиротой.
— Ты только что назвал несчастного невинного мальчика «мексиканской шлюхой», Барт Райт-Колтрейн, или мне показалось? — тут же взвилась Джейн и по привычке, которую она приобрела в последнее время и которая невыносимо раздражала Барта, стала наступать на него, вновь и вновь повторяя вопрос, так что Барту приходилось всё время пятиться, чтобы не столкнуться с ней лбами.
С гримасой, которую можно было охарактеризовать как сожаление о сказанном, Барт вскинул руки в примирительном жесте и просительно сказал:
— Детка, я погорячился. Детка, это от усталости. Сколько миль проделал твой муженёк сегодня, если бы детка только знала!
— Идиот, — в сердцах сплюнула Джейн и ушла, не оглядываясь.
— Посмотрим, посмотрим… — пробурчал себе под нос Барт, сохраняя на лице гримасу сожаления.
— О ком шла речь, Барт? — развязно спросил поджидавший окончания их разговора Боб.
— Потом, потом… — пробормотал Барт. — Давай иди в подсобку, и хватит болтать.
— У тебя роскошная чувиха, чувак.
— Вот именно, — самым серьёзным тоном ответил Барт. — Вот именно.
III

Боб очень быстро стал первым после Эрнана Мартинеса единоличным лидером среди школьных группировок. И он же стал первым поставлять в школу дурь. И не просто траву — её и до Боба в школе было в избытке — а всё остальное в самом разном виде: спрессованным в плотные шарики, в таблетках разной формы и величины, в виде порошка, в ампулах, потребляемым с помощью ингаляторов и просто в виде марок.
Поставлял он тем, кто мог платить, конечно. То есть учителям и старшеклассникам.
Делал он это весьма умно. Воспитанникам отдавал дурь вроде бы в обмен на воскресные заказы и под будущий счёт в банке, персоналу продавал за кэш. К тому же Боб оказался весьма охоч до плотских утех с «красотками», и с момента его появления «заплывы», как называли в школе сексуальные услуги «красоток», увеличились во много раз.
Все действия Боба совершались с полного согласия и благословения Барта.
— Надоели они мне, — играя желваками на хронически небритых щеках, сказал он в первый же день, когда привёз Боба в школу, хотя Боб сразу не понял, кого он имеет в виду — учителей, охранников или воспитанников. — Придут в негодность — заменю на новых. А ты, как утвердишься тут как следует, так и действуй. Как считаешь нужным действуй. Можешь считать, что преподобный Барт благословил тебя на ратное дело.
Что это было за дело, Барт не сказал, но Боб догадался сам после случившейся в тот же вечер обстоятельной беседы с напарником по комнате, тем самым Тихоней Биллом, что выполнял роль школьного парикмахера.
Тихоня Билл рассказал Бобу о Майкле и о том, что Барт помешался от ревности и все это обсуждают, и что он сам понимает Джейн и тоже не отлип бы от малыша Майка, поскольку он красив, как ангел, но отнюдь не с ангельским характером, и это заводит, как незнамо что, и что Барту с некоторых пор стало наплевать на школу, и чем это кончится — одному богу известно.
После откровений Тихони Билла Боб решил не откладывать знакомство с местным чудом и нанёс якобы по делу визит в кабинет Барта, где стал задавать вопросы о царящих в школе порядках. Неожиданно для обоих беседа получилась обстоятельной, и когда Боб вышел из кабинета, он уже был полностью в курсе дел и даже стал прокручивать в голове этапы предстоящей деятельности. О цели своего визита на четвёртый этаж он при этом не забыл и только покинул кабинет, как свернул направо по коридору, обнаружил там ещё одну дверь и, приникнув к ней ухом, прислушался. Судя по доносившимся оттуда бравурной музыке и гнусавым диалогам, в комнате смотрели старую комедию, а когда оттуда послышался звонкий мальчишеский смех, Боб, не раздумывая, резко дёрнул за ручку.
Попытка войти без стука оказалась безуспешной, так как дверь была заперта изнутри.
Тогда Боб постучал.
За дверью послышались шаги, раздался щелчок открываемого замка, и перед Бобом появился вызывающе стройный белый подросток.
Сапфировыми искрами сверкнули сразу поразившие его глаза.
Увидев незнакомца, подросток сменил выражение лица с радостного на отстранённо-равнодушное, и Боб понял, что любимчик жены Барта не желает с ним общаться, но это было уже неважно, потому что Боб влюбился, что называется, с первого взгляда. И, что называется, по уши.
И, что называется, навсегда.
Майкл тоже отреагировал на появление некрасивого высокого новичка с характерной для многих шестнадцатилетних юнцов нескладной фигурой и крепкими длинными руками, но по-своему, то есть сразу принял свой ставший уже фирменным отстранённо-высокомерный вид.
Нельзя сказать, что он сразу возненавидел Боба. Ненависть придёт позже и будет иметь конкретные причины. Нет, поначалу Боб просто не понравился ему. Особенно не понравились его глаза — выпуклые и пустые, будто их нарисовали, но забыли вдохнуть в них жизнь. Да и всё остальное тоже не понравилось. И то, как Боб обращается к нему, и как он ходит, и как сидит или разговаривает.
IV

Они столкнулись лоб в лоб только через год, в один из частых в здешних местах ветреных дней, под гонку облаков на небесах и гул потревоженного леса. До этого их общение сводилось лишь к неуклюжим попыткам сближения со стороны Боба и ответной холодности Майкла, бесившей Боба не меньше, чем неприкрытая неприязнь к нему Джейн. И столкнулись в общем-то случайно, скорее по воле сложившихся обстоятельств, нежели из-за заранее спланированных действий Барта, тогда ещё полагавшего, что война между ним и Майклом — неизбежна, но всё же является делом более отдалённого будущего.
В школе проводился традиционный турнир по баскетболу, победители которого получали бонус в виде дополнительного часа компьютерных игр — главного развлечения воспитанников, а также права посмотреть в школьном кинотеатре любой выбранный в кинотеке фильм.
По решению Джейн, посчитавшей, что Майклу пора углублять социальную адаптацию, он тоже участвовал в соревнованиях, выступая в младшей возрастной группе. Джейн присутствовала и на тренировках, и на соревнованиях, и активно помогала, а чаще мешала Майклу советами, но как назло, в день финала в её планах произошёл сбой.
Всё случилось из-за Барта, занятого в проходившей в режиме онлайн сетевой конференции по вопросам школьного образования, к которой он готовился заранее и которой придавал важное значение. Когда конференция началась, присутствие Джейн рядом внезапно оказалось обязательным для него, и вовсе не из-за конференции, ведь Барт был уверен в своих возможностях, как никто другой.
Причина, по которой Барту позарез понадобилась Джейн, была в том, что конференция совпала с финалом турнира, и Барт должен был сделать всё, чтобы обломать ей будущее удовольствие.
«Хочешь онанировать на своего паршивца, детка? — катая желваки по скулам, думал Барт, усаживаясь поудобнее перед экраном в вылизанном накануне до блеска кабинете. — Хочешь быть мамочкой? Заботливой секси-мамочкой? Не выйдет, детка. Я слегка испорчу тебе этот праздник жизни. Посиди-ка немного возле своего муженька. Ровно столько, чтобы дождаться окончания финала, ладно, детка? Потом я сразу отпущу тебя, и ты сможешь полететь к своему сучонку хоть на крыльях, моя детка, моя милая Джейн!»
И он стал каждые пять минут названивать Джейн на мобильник.
— Ты очень нужна мне, детка, — прокричал он в трубку после того, как она в сотый раз ответила на его вопрос. — Поднимись наверх, пожалуйста, ты же не хочешь, чтобы твой муженёк выглядел бледно? Детка, я точно знаю, что ты не хочешь этого.
Джейн поняла, что ей придётся уйти, иначе у Барта испортится настроение, и он точно отравит ей весь день.
Чертыхнувшись, она подошла к краю спортивной площадки и под стук выбиваемого ладонями игроков мяча крикнула Майклу, что уходит и будет ждать его наверху.
Увлечённый успешной игрой Майкл поспешно кивнул в ответ, а Джейн, вновь чертыхнувшись про себя по поводу нелепых рефлексий Барта, покинула спортзал
Сам Майкл тоже не остался до конца игры. Ему надо было успеть принять душ раньше, чем это сделают остальные, чтобы поучаствовать в послематчевом обсуждении уже переодевшись, а не в пропахшей потом форме. Сказывалась обычная для него нетерпимая брезгливость, но принять душ и переодеться у себя, в центральном корпусе, то есть пробежать через двор наверх, а затем прибежать обратно, он поленился. Азартное желание поучаствовать в коротком, но бурном обсуждении затмило традиционную осторожность, и Майкл, забыв, что Джейн нет рядом, решил привести себя порядок в общественной раздевалке.
Сказав тренеру, что не сможет доиграть финал, потому что у него болит рука, он дождался замены и прошмыгнул в большое и душное из-за близости воды помещение, которое в среде воспитанников обычно называли «чистилищем».
V

Не пропустивший ни одной игры турнира из-за участия в нём Майкла Боб прозевал было его уход с площадки, потому что вышел в туалет, но один из вечно вертевшихся под ногами прихлебателей глазами указал на дверь, ведущую в раздевалку.
— Он там, — шепнул он в ответ на вопросительно приподнятые брови и заговорщически осклабился.
Выпавший шанс пообщаться с кумиром без назойливого присутствия Джейн Боб упустить не мог по определению. Строго-настрого приказав прихлебателю удержать двери раздевалки от вторжения остальных хотя бы на несколько минут, он рванул туда.
А Майкл уже пожалел о своём решении. Длинное гулкое помещение, разделённое на две половины — собственно душевую и оборудованное дежурными рядами шкафчиков пространство для переодевания, вызвало в нём неприятное чувство незащищённости, но склонность к последовательности победила интуицию и заставила довести начатое дело до конца. Быстро запихнув сумку с вещами в свободный шкафчик, он скинул с себя спортивную одежду, затем бросился в душевую, где наскоро принял душ, вернулся к шкафчику, торопливо вытащил сменную одежду и едва успел натянуть трусы, как подкравшийся сзади Боб обхватил его длинными руками и, развернув к себе, больно впился ему в губы.
Внезапный поцелуй взорвался в голове Майкла отвратительным сюрпризом и спровоцировал вполне ожидаемый позыв к рвоте. Боясь исторгнуть содержимое желудка прямо на Боба, Майкл собрал все силы и буквально оторвал его от себя, и в этот момент дверь распахнулась, и раздевалка стала заполняться участниками турнира.
Заметив, что в помещении появился народ, Боб демонстративно полез к Майклу обниматься, но, понимая, что скорее всего, встретит сопротивление, решил тут же использовать выпавший шанс, чтобы дискредитировать Майкла в глазах остальных. Ждать иных решений от Боба было бы странно. Лидер среди воспитанников, уличная шпана, торговец дурью, он жил по собственной системе ценностей, и она наглухо закрыла от него более разнообразные попытки достучаться до чужих сердец. «Не вышло по-хорошему — будем по-плохому», — рассудил он.
«По-плохому» означало дать понять остальным, что до их прихода между ним и Майклом кое-что произошло.
В свою очередь, Майкл понял, что раздумывать об оправданиях и прочих попытках объяснить, что он тут ни при чём, а это всё Боб, времени нет, да и желания тоже, и, когда Боб вновь полез к нему, без всяких околичностей и подготовки нанёс ему удар коленкой в пах. Боб отшатнулся и едва не упал, но, вместо того чтобы наброситься на Майкла с кулаками, поднял руки, как бы признавая своё поражение.
Воспользовавшись минутным затишьем, Майкл бросился одеваться.
Якобы лёгкая победа, как и следовало ожидать, оказалась тактическим ходом со стороны Боба. Он демонстративно развернулся боком, чтобы наблюдавшие за ними воспитанники видели его не только со спины, так же демонстративно спустил с себя штаны и обнажил перед всеми эрегированный пенис.
В раздевалке поднялся гвалт. Довольно ухмыляясь, Боб обхватил пенис и стал трясти им, самим фактом сотрясения обозначив моральную победу над невольным противником.
— Сосни, красотка, — предложил он, выразительно двигая бровями. — Сосни, он вкусный.
Не глядя в сторону Боба и не реагируя на громкий шум в раздевалке, Майкл оделся, натянул на голову капюшон и, подхватив сумку с вещами, направился к выходу, а Боб упаковал в штаны по-прежнему вздыбленный пенис и, сделав в сторону остальных лёгкий поклон, констатирующий его полную победу над Майклом, крикнул ему вслед под общий гвалт и гогот:
— Я и мой дружок всегда готовы обслужить тебя, красотка!
VI

Захлопнув дверь бушующей раздевалки, Майкл осмотрел пустой спортзал.
Надо было срочно что-то делать. Неважно, что именно, но по-любому нечто такое, что по силе воздействия перекрыло бы дешёвую клоунаду Боба. Идеально было бы просто порезать его, но Майкл не носил нож из-за категорического запрета Джейн.
— Никаких ножей и прочих штучек, — жёстко сказала она, когда Майкл объявил о своём желании ходить по школе вооружённым. — Я запрещаю. И не возражай. И кастет таскать с собой нельзя. Я ясно выразилась, ковбой?
Разглядывая спортзал в поисках решения, Майкл заметил валявшуюся поверх беспорядочно сваленной в углу кучи спортивного инвентаря бейсбольную биту, с помощью которой один из охранников иногда тренировал подзабытые удары. Решение пришло само собой. Майкл отшвырнул сумку, бегом бросился к сваленному инвентарю и, подхватив биту, встал в ожидании за дверью, так как знал, что Боб на правах лидера выйдет из душевой первым.
Так и случилось. Боб появился на пороге примерно через пару минут — и тут же получил битой по голове, но небесная контора в тот день явно присматривала за ним, а природная ловкость не смогла заменить Майклу отсутствующую сноровку. Тяжёлая бита попросту выскользнула из его рук в момент нанесения удара, и это спасло Бобу жизнь.
Впрочем, Майкл не собирался останавливаться. С явной целью нанести повторный удар он быстро подхватил упавшую биту и уже занёс её над головой, чтобы повторить нападение, но к этому времени пришли в себя растерявшиеся поначалу воспитанники, и часть из них бросилась к Бобу, а приятель Майкла, Руис, попробовал остановить его.
Остальные побоялись подойти к нему близко и просто галдели и, переполненные мгновенно возникшим азартом, толкали друг друга.
Кто-то уже успел свалиться на пол, кто-то кричал и ругался матерными словами.
— Убери руки, — спокойно сказал Майкл пытавшемуся отобрать у него биту Руису и сделал несколько шагов назад, вынудив того сделать то же самое.
В спортзале тут же наступила тишина.
Сохраняя полное спокойствие, Майкл отбросил биту в сторону, оглядел уставившихся на него воспитанников и, указывая на окровавленную голову Боба, произнёс:
— Видите его башку? Так будет с каждым, кто посмеет сунуться ко мне.
И, подхватив сумку, покинул спортзал. В полной тишине и, без сомнения, в ранге победителя.
А Боб потом три дня валялся в школьном лазарете, причём Барт так и не узнал, кто разбил ему голову. Боб обманул его, сказав, что неудачно упал во время небольшой заварушки с Мартышкой Нилом. Он знал, что Барт не одобрил бы его поступка в раздевалке.
— Зачем ты торопишь события? — мог сказать и наверняка сказал бы Барт.
VII

Воспитанники довольно долго ждали мести Боба. Положение лидера обязывало не оставлять случившееся как есть, но Боб тянул.
— Мамочка мешает, не видите, что ли? — заявил он во время очередного схода на традиционном месте возле баскетбольной площадки. — И вообще, месть должна быть холодной.
— Ты влюблён в него, педик, оттого и волынишь, — заявил сильно обнаглевший в последнее время Мартышка Нил.
— А не пошёл бы ты, — огрызнулся Боб, но все заметили, что его смуглое лицо вспыхнуло.
— Да ты покраснел, мать твою, — громогласно объявил Мартышка Нил. — Смотри не кончи от радости, у меня нет запасных штанов для тебя.
В ответ Боб залепил Мартышке Нилу в глаз, но удержать статус лидера было уже невозможно.
В школе Барта не прощали промахов. Даже тем, кто имел уважительные причины.

День рождения
I

С некоторых пор сентябрь стал особенным месяцем для Джейн, поскольку четырнадцатого у Майкла был день рождения. Равнодушной ко всяким праздникам, включая Рождество, Джейн более всего было приятно осознавать, что она способна испытывать ещё какие-то чувства, кроме опостылевшего ей самой пофигизма, и, наверное, поэтому, а скорее всего, для того, чтобы использовать повод для осознания происходящих в ней изменений в сторону «очеловечивания», как она сама определяла своё состояние, она и решила отметить событие так, чтобы, по её же словам, «им было о чём вспоминать».
Барт был возмущён решением Джейн и назвал его идиотским, но в ответ услышал лишь насмешки.
Задолго до сентября Джейн прекратила ездить в компании с ним в город, мотивировав отказ тем, что боится оставлять Майкла без присмотра. Барт ещё долго был вне себя, часами обсуждал решение Джейн с Бобом, пользовался любой возможностью напомнить ей о супружеском долге и донимал её упрёками и нытьём, но все его попытки были безрезультатны. Джейн будто не слышала его. Она даже смотреть на него стала иначе, будто вместо него перед ней было некое расплывчатое, неясное пятно, а не живой человек из плоти и крови.
На день рождения Джейн подарила Майклу нетбук и смартфон.
— Это тебе, — просто сказала она, протягивая подарки. — Пришла пора нырнуть в Сеть, так что этому чёртову Барту придётся поступиться некоторыми из своих принципов.
Майкл еле сдержался, чтобы не усмехнуться, когда услышал про Сеть. Он уже года два как заходил туда при первой же возможности. Но обижать Джейн не стал. Пусть думает, что это она открыла перед ним мир Интернета. Ему не жалко.
Тебе ведь ничего для неё не жалко, да, Мигелито?
II

Решение об Интернете далось Джейн нелегко и прежде, чем принять его, она почти не спала несколько дней, размышляя о том, как будет складываться дальнейшая жизнь её подопечного.
«Если он захочет уехать, — после долгих размышлений пришла она к выводу, — он должен всё знать о современном мире, а значит, настала пора пустить его в Интернет, Джейн, и ты не будешь откладывать это в долгий ящик».
В тот день она так расщедрилась, что даже доверила Майклу вести в город машину и предоставила право самостоятельно выбрать праздничную программу. Майкл выбрал поход в кино и прогулку по местному развлекательному центру, а от себя Джейн добавила ещё и поход в кафе-ресторан.
В итоге они замечательно провели время. Гуляли, смеялись, болтали о всяком-разном, и Джейн рассказывала Майклу об Интернете, о его особенностях и тайнах, о соблазнах и силе иллюзорности, а он слушал открыв рот, хотя многое знал и без неё. Воспитанники давно приспособились к запрету Барта выходить в Сеть, и те, кто мог приобрести гаджеты, целыми днями в них и сидели. Барт, конечно же, знал об этом, но с некоторых пор его перестали интересовать дела школы. Даже вопросами столь желанного когда-то беспрекословного подчинения он занимался кое-как, точнее, вообще не занимался и так же, как и его воспитанники, целыми днями и ночами сидел в Сети, где выискивал примеры сексуальных отношений между учителями и учениками, схожие с тем, что неуклонно рисовало ему измученное ревностью воображение.
Несколько раз случайно коснувшись Майкла в темноте кинозала, Джейн почувствовала, как он напряжён.
«Повзрослел, сукин сын», — с тревогой думала она, внимательно глядя на экран.
Тряхни головой, Джейн, засмейся, захрусти попкорном. Не надо, чтобы он заметил, как ты нервничаешь.
В тот день она впервые обратила внимание и на его рацион.
— Эй, amigo, да ты же ни черта не жрёшь! Посмотри, какой стейк! А может, ты хотел сосисок? А хочешь вишнёвый пай? Он тут ничего. Нет проблем, возьмём его, ты только скажи.
Он мотнул головой в отрицательном жесте.
— Я не голоден. Спасибо.
— Ладно, — удивлённо пожала плечами Джейн. — Будешь любоваться на то, как я съедаю свою порцию удовольствия.
— С удовольствием буду получать удовольствие от твоего удовольствия… — пробормотал Майкл, и Джейн неприятно кольнул румянец, которым залились его щёки.
«Вырос, вырос, чёртов сукин сын!» — вновь с неожиданной злостью подумала она.
III

Они вернулись в школу поздно, уставшие и возбуждённые новыми красками в общении друг с другом. Долго болтали о том о сём в его комнате, не в силах расстаться. Договаривались о предстоящих поездках, строили планы на будущее, а ближе к ночи, когда Майкл безуспешно пытался заснуть в своей постели, со стороны коридора послышался звук отпираемого замка, дверь резко распахнулась, чья-то рука включила свет, и приподнявшись на локтях, Майкл с ужасом обнаружил на пороге вдребезги пьяного Барта.
Сильно шатаясь, Барт прошёл к кровати и, явно пытаясь удержать равновесие, ухватился за её невысокую спинку. Загорелое от многолетних походов по лесу лицо с красноватыми прожилками лопнувших капилляров на щеках в вечернем освещении обрело сизый оттенок, в комнате распространился сильный запах джина.
— А ты знаешь, что Джейн не хочет отпускать тебя из школы? — еле ворочая языком, спросил Барт. — Она уже начала закидывать удочки.
Тут он скорчил рожу и стал пьяно передразнивать Джейн:
— «Барт, нам с тобой нужен надёжный и достойный последователь, и я не знаю кандидатуры лучше Майкла».
Он стал раскачиваться из стороны в сторону так, будто хотел упасть, затем остановился, перевёл мутный взгляд на Майкла и, ткнув в его сторону пальцем, громко сказал:
— Эта сука думает, что меня можно провести. Х-и-и-и-и-и-и-к…
И пьяно помолчав, продолжил:
— Я сейчас сделаю официальное заявлени… х-и-и-и-к…
Заявления, впрочем, Барт не сделал, несмотря на попытку встать в соответствующую объявленной форме беседы позу, зато вновь сильно качнулся. Майклу показалось, что он вот-вот перекувыркнётся через кроватную спинку и упадёт прямо на него, и он даже зажмурился в ожидании, но Барту каким-то чудом удалось сохранить равновесие.
— Я, Барт Чарльз Аарон, мать его, Райт-К-кол-л-л-трейн, никому не позволю себя облапошить. Эта чёртова баба думает… нет, ты слышишь, сучонок, она думает, что, когда ты вырастешь, она будет трахаться с тобой до потери сознания. Я-то… хм-м-м… я… ух-ху-у… Вот! Сука ведь только и ждёт, когда твой маленький жалкий членик подрастёт до нужных размеров. У тебя же маленький и жалкий членик? Да-а-а-а… А маленький жалкий членик, да будет т-т-теб-б-бе известно, никогда не станет большим и крепким, мать его, членом. К твоему… Нет! М-м-мать твою! Не к твоему, а к её сведению! Й-о-хо-хо-хо-хо-хо-о-о!
Не замечая заплёванного во время монолога подбородка, Барт смачно потёр друг о друга указательный и большой пальцы.
— Слышишь, ты, засранец! Он всегда будет маленьким, твой членик, так что чёртовы ожидания этой чёртовой бабы не опрд… не опрдв…
Барт замолчал и вдруг, бросив держаться за спинку, довольно резво обошёл кровать и со словами: «А ну-ка, покажи, что там у тебя выросло?» — накинулся на Майкла и вцепился ему в пенис.
Спасаясь от неожиданной боли, Майкл в ответ скорее инстинктивно, нежели сознательно обеими ногами изо всех сил лягнул его в грудь и с грохотом повалившись на покрытый дешёвым пластиком пол, Барт тут же заснул.
IV

Испугавшись, что своим ударом он причинил ночному гостю некое непоправимое увечье, Майкл вскочил с кровати и, осторожно присев на корточки, прислушался к Барту, чтобы удостовериться, что он не пострадал, а просто спит мертвецким сном. В этот момент, в надетом поверх пижамы халате и тапочках на босу ногу в дверях появилась донельзя рассерженная Джейн. Недовольно качнув головой с неприбранными волосами, она подошла к лежащему на полу Барту и со словами: «Попробуем вытащить это дерьмо отсюда!» — откинула назад мешавшие полы халата и подхватила спящего Барта за предплечья с целью выволочь его прочь из комнаты.
Майкл бросился ей помогать. Вдвоём они с трудом перетащили спящего Барта в спальню, и Джейн распорядилась оставить его прямо на полу.
— Ничего с ним не станет. Пусть проспится пока, — сказала она и кивнула головой в сторону двери, давая понять Майклу, что больше не нуждается в его присутствии.
Майкл послушно направился к выходу, но покинул комнату не сразу, а встал подле открытой двери, наклонил слегка голову набок и не отрываясь смотрел на Джейн до тех пор, пока она не приняла вызов и не взглянула на него в ответ. Молчаливый обмен взглядами продолжился ещё некоторое время, затем Майкл повернулся, нарочито медленно вышел в коридор и закрыл за собой дверь.
Уже у себя он долго не мог унять сильное возбуждение, настигшее его во время обмена взглядами. Хотел было мастурбировать, но сдержался, подумав, что Джейн может заглянуть к нему в любой момент. Кое-как успокоившись, он потушил свет, лёг на спину и уставился в смутно белевший в темноте потолок с единственным желанием уснуть, чтобы больше ни о чём не думать. Но только прикрыл глаза, как в дверь вновь постучали.
Майкл сразу понял, что это стучит не Джейн и стараясь унять невольно заколотившееся в груди сердце, вскочил с кровати, подошёл к двери и прислушался. Со стороны коридора вновь постучали, и почти одновременно со стуком он услышал голос:
— Майк, ты не спишь?
Он узнал голос Боба, тут же недовольно наморщил лоб, и даже не пытаясь сделать приветливое лицо, открыл дверь, заученным движением включил свет и кивком пригласил Боба войти, но сам при этом не сдвинулся с места, и Бобу так и пришлось топтаться у порога.
— Чего он там орал? — спросил он, внимательно разглядывая Майкла.
— Не знаю, — солгал Майкл. — Я не понял. Он сильно пьян.
— А-а, — с притворным облегчением вздохнул Боб. — А ребята не спят из-за шума, вот я и решил спросить, что тут случилось. Мы слышали всякие… возгласы. Это, наверное, Барт шумел, да?
— Наверное. А ребята слышали шум, находясь во втором корпусе? — спросил Майкл.
— Ну, не ребята… — ухмыльнулся Боб. — Я услышал. Просто я беспокоюсь за тебя.
— Иди к себе, Бобби, — терпеливо сказал Майкл. — Я устал.
— Уйду, если ты улыбнёшься, — заявил Боб и посмотрел на Майкла так, как смотрел на него с того мгновения, когда впервые увидел его.
Чтобы избавиться от непрошеного гостя, Майклу ничего не оставалось, как сделать вид, что он готов исполнить его просьбу. Он мимолётно улыбнулся, но сразу же вновь стал серьёзным.
— Мало, — разочарованно выдохнул Боб. — Понимаешь, чувак, когда ты улыбаешься, мне хочется танцевать.
И, явно смутившись от собственных слов, поспешил сгладить их излишнюю порывистость:
— Я в том смысле говорю, что у тебя улыбка открытая. Без задних движух там или хитрости…
Майкл промолчал.
— Да, извини, — сказал Боб и тихо добавил: — Ну, я пошёл… красотка.
— Считаешь себя красоткой? — спокойно спросил Майкл.
— Ых-хы-хы… — ухмыльнулся Боб и, по-прежнему не сводя с него восхищённых глаз, покинул комнату.
А Майкл запер дверь на ключ, вернулся в постель, лёг на спину и закрыл глаза.
Ещё и этот.
Война уже началась, да, Мигелито?
А Боб появится на поляне?
А ты хотел бы, чтобы он появился?
Не отвечай…

Ссора

I

К вечеру следующего дня после пьяной выходки Барта они с Джейн сильно поссорились, и Барт ударил её.
Барт никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не довольно сильное похмелье, на фоне которого Джейн сказала ему, что, если ей придётся выбирать между ними, она предпочтёт Майкла.
В свою очередь, Джейн никогда не сказала бы Барту ничего подобного, даже если бы он спросил напрямик, если бы не накопившаяся в ней к тому времени злость.
— Если придётся выбирать между тобой и Майком, я выберу его, Барт Райт-Колтрейн, — сказала Джейн, и тогда Барт наотмашь ударил её по лицу.
Он тут же пожалел о своём поступке, упал на колени, валялся в ногах, обнимал Джейн за худые коленки, плакал, целовал грубую ткань её джинсов, удерживал от попыток вырваться из его рук, удерживал крепко, чтобы, боже упаси, не отпустить, пока не вымолит прощение.
Она уступила лишь для того, чтобы прекратить этот кошмар.
— Ладно-ладно, я прощаю тебя, Барт Райт-Колтрейн, — выдохнула она, судорожно смеясь от захлестнувшего её нервного перевозбуждения.
— Повтори, детка, чтобы я убедился в том, что ты действительно прощаешь меня, — продолжал цепляться за неё по-прежнему стоящий на коленях Барт.
— Я прощаю тебя, Барт, только отпусти меня! — повторила Джейн, с трудом остановив нервный смех, и даже отдалась ему сразу же после сказанных слов, просто чтобы доказать их правдивость.
После постели они выпили пива и долго болтали о всяком-разном, сидя на кровати в обнимку. Вспоминали, как познакомились, рассказывали друг другу о детстве. Крепко спали до самого утра без сновидений и тепло попрощались друг с другом, когда утром шли по своим делам.
— Детка, я люблю тебя, — сказал Барт, целуя её в выпуклый лоб.
— Я люблю тебя, Барт Райт-Колтрейн, — лучисто улыбнулась она в ответ.
II

Боб долго не мог понять, почему звонки на его мобильник срываются. Он как раз сидел в вахтёрке у охранников, где они все вместе пили пиво и курили траву, когда его трубка стала верещать и тут же умолкать. Было ясно, что Барт набирает его номер и сразу же сбрасывает вызов.
— Чёрт, чего ему вдруг приспичило! — выругался Боб, бросив всё, помчался в центральный корпус, поднявшись на четвёртый этаж, подошёл к директорскому кабинету, рывком открыл дверь и заглянул внутрь.
Вопреки ожиданиям Боба, сновавший по кабинету Барт внешне показался ему совершенно спокойным.
— Заходи, парень, — сказал он, жестом приглашая Боба присесть на один из беспорядочно стоявших в кабинете стульев. — Есть важный разговор.
Боб закрыл за собой дверь, сел на хлипкий стул, стоявший за перпендикулярно приставленным к директорскому столу ещё одним столом, и молча уставился на расхаживавшего по кабинету Барта.
— Пришло время помочь мне, парень, — сказал Барт, перевернул стул сиденьем к себе и присел напротив Боба.
— Сделаю всё, что смогу, — сказал Боб, с любопытством глядя на Барта. — Можешь не сомневаться.
— Отлично, — кивнул Барт. — Значит, так. У меня есть две проблемы, и пришло время их решить.
— Я же сказал, что сделаю всё.
— Первое, — кивнув, сказал Барт. — Надо нейтрализовать мальчишку. И второе — сделать это так, чтобы Джейн не смогла мне помешать.
— Это невозможно. Она не позволит, ты же знаешь.
— Знаю, — не стал возражать Барт. — Именно поэтому я принял очень непростое для себя решение.
— Какое?
— Какое… — задумчиво повторил Барт. — Какое. А вот какое. Мы сделаем наоборот. Сначала нейтрализуем её, а затем его.
— Не понял, — скривил лицо в гримасе Боб.
— Не кривляйся, — тут же отреагировал Барт. — И так страшилище, а когда кривляешься, мне сразу хочется тебя застрелить. Зачем только природа вас, таких, рожает?
— Чтобы злить таких, как ты, — глядя Барту в глаза, ответил Боб.
— Ладно, проехали, — ухмыльнулся Барт. — И вообще, не умничай, ладно? Тебе не идёт. Так вот, о деле. Начнёшь поставлять мне героин. Я вроде бы стану колоть его себе и подсажу Джейн, а уже следом мы подсадим мальчишку. Тогда ты сможешь делать с ним, что захочешь, я отправлю Джейн на лечение, и всё, чёрт возьми, вновь станет по-прежнему. Только смотри — никаких суррогатов. Продукт должен быть чистым, как слёзы моего детства.
— Круто задумано, — после некоторого замешательства сказал Боб. — А если ты её не вылечишь?
— Вылечу! — уверенно заявил Барт. — У меня есть деньги, я могу позволить себе лучшую клинику в штате, и Джейн будут лечить до полного, мать его, выздоровления. Хоть сто лет пусть лечат, ничего страшного, да. Я подожду.
— А если он откажется? — спросил Боб. — Он уже не раз заявлял, что никогда не будет потреблять дурь. Ни в каком виде. Траву курил с ребятами, но лишь пару раз и по несколько затяжек. «Мне, — говорит, — плохо от этого, не могу, — говорит, — курить и не буду». А он крепкий орешек. Как сказал, так и делает. А ещё вот что я тебе скажу, Барт. Если меня здесь не будет… ну, мало ли что, уеду, или попаду в кутузку, или ты обанкротишься, ведь чистый, как слёзы детства, продукт стоит денег… — при последних словах Боб криво ухмыльнулся, — …именно он станет лидером, а потом и директором всей вот этой школы. Вместо тебя станет, хе-хе-хе. И чьим-то очень близким другом тоже вполне может стать. Даже более чем вероятно, что станет, хе-хе. Да, кстати, мои размышления чисты, как слёзы этого, как его… моего детства, вот.
— Это мы ещё посмотрим, кто тут станет лидером и директором! — вспыхнул Барт. — А про друга ещё раз заикнёшься — я тебя кину в вольер к псам и не позволю спасать. Ты просто влюблён в него, как мартовский кот, вот и дрочишь без перерыва.
И Барт пустился в рассуждения о том, как бессмысленны подчас некоторые люди и насколько удивительно мироздание, порождающее их в таком непомерном количестве. Пока Барт говорил, Боб молчал. Но не потому, что внимал потоку слов. Более того, Боб Барта даже не слышал. Как написали бы в женском романе, Боб «плыл по волнам мечты».
III

Он представил себя героем красочного клипа. Из тех бесконечных клипов, что часами крутят по кабелю и в Сети. По залитому солнцем роскошному пригороду, в котором могут жить только очень крутые парни, едет огромная и очень крутая тачка. Конечно, это кабриолет, конечно, он белоснежный, конечно, самой последней марки, весь в наикрутейших наворотах, с наикрутейшими в мире дисками, обитым лучшей кожей салоном и панелью из красного дерева. И, конечно, за рулём наикрутейшей тачки — сам Боб. Но не тот Боб, который сидит в несвежей майке здесь, в затхлом кабинете, в компании Барта, а другой. Уверенный в себе, король мира, мультимиллионер. В шикарных шмотках, надетой козырьком набок бейсболке с лейблами, с золотой цепью толщиной с канат на шее и с усеянными мириадами бриллиантов огромными часами на запястье. В ушах крутого Боба сияют булыжники по пять каратов, на его пальцах — дорогущие перстни, а рядом он. Его ангел, его радость, смысл всей его жизни.
На этом месте в мечте Боба, как правило, происходил сбой, потому что он никак не мог решить, во что должен быть одет его кумир. Воображение рисовало нечто невразумительно блестящее, абстрактную смесь из сверкающих камней, цепей, пайеток и страусовых перьев, он много раз видел нечто подобное на участниках гей-парадов и в жизни, и в Сети, но когда Боб пытался соединить карнавальную мишуру с объектом своих грёз, то терпел полное поражение, поскольку рисуемый им образ отказывался подчиняться воображению, и сверкающие одеяния оставались сами по себе, а Майкл — сам по себе: в джинсах, майке и лёгких туфлях на босу ногу.
Что Боб знал точно, так это то, что Майкл весел. Хохочет, запрокинув коротко стриженную голову, в одной его руке — бутылка янтарного пива, в другой — толстая, дымящаяся ароматным сизым дымком сигара, а за ним, на заднем сиденье, разместились четыре… нет, пять шикарных девчонок. Все титулованные мисс Америка, все в бикини, все держат маленьких шелковистых собачек в ярких клетчатых бантиках.
Нет, на самом деле Бобу не нужны шикарные девчонки. Они и сидят в его тачке лишь потому, что в машинах у крутых парней всегда сидят шикарные девчонки с собачками.
Бобу не нужны все девчонки мира, если он рядом.
Смеётся, запрокинув голову, пронзает синими молниями взглядов.
IV

Выражение лица Боба привлекло внимание Барта. Подняв опрокинутый в пылу разговора стул, он сел на него, закинул ногу на ногу и, сложив руки на широкой груди, стал иронически смотреть на воспитанника.
Почувствовав взгляд, Боб сосредоточился и тоже взглянул на Барта.
— Видишь? Стоило тебе подумать о нём — и ты отключился, — сказал Барт. — Не свисти-и-и! Отключился, отключился! По полной! Ты вообще по этой части мастак, думаешь, не знаю?
— Никакой я не мастак, — заявил Боб. — Здесь просто нет девчонок, а привозить из города ты не разрешаешь. Кого-то же надо шпилить, а я ещё молодой.
— Не заговаривай мне зубы. Шпилить… девчонки… Кому ты вешаешь эту лапшу? Ты актив, любишь шпилить в зад мальчиков, таким родился, таким и сдохнешь. А вот скажи мне как на духу, Боб, но только правду! Ты же сразу в него влюбился? Отвечай, не тяни!
Боб опустил голову и пробурчал куда-то в немытый пол:
— С первого взгляда.
— А каково ей, можешь себе представить? — с тем спокойствием, за которым стояло сильное напряжение, заговорил Барт. — Она же с ним целыми днями! Видит его лицо, его улыбку, наблюдает за его движениями, слушает болтовню… смотрит, как он взрослеет, как наливается силой. Нет, Барт точно знает, что делает. Прежде чем принять это решение, я, к твоему сведению, перерыл всю Сеть в поисках ответа. И не нашёл ничего утешительного для себя. Ни-че-го! Вот смотри. Джейн старше мальчишки на пятнадцать лет, ну там плюс-минус пару месяцев…
Барт покрутил кистью руки в разные стороны, иллюстрируя последние слова.
— Я понял, — перебил его Боб. — Она будет думать, что это её последний шанс.
— Точно! — торжествующе воскликнул Барт. — Именно так, парень! Она же женщина, причём женщина красивая и обделённая, как она думает, мужским вниманием. Ну, я-то не в счёт, ты же понимаешь… А годы идут, молодость и красота уплывают сквозь пальцы, жизнь практически кончилась. И тут вдруг — нате. Юный поклонник, красавчик, умничка, и главное — всё это великолепие целиком вылеплено её собственными руками. Она же дала ему прекрасное образование! Сколько раз я подслушивал за дверью и не уставал поражаться тому, как много знает моя Джейн! Она…
Барт вдруг вышел из себя, покраснев, как сваренный в кипятке рак, перегнулся через стол, схватил Боба за край майки и, брызгая слюной, зарычал ему в лицо:
— Она скрывала от меня свои знания, представляешь? Просто говорила, что не знает ничего, когда я задавал ей вопросы. Сука! Всё для него берегла. Перестала ездить со мной в город, даже не объяснив почему. Просто отказалась — и всё! А ты говоришь, что у меня есть шанс!
— Я не говорил про твой шанс, — вспылил Боб и с силой оторвал руки Барта от своей одежды. — Может, перестанешь меня дёргать? Мне и без тебя есть о чём подумать.
— Ни о чём не думай, — приказал Барт. — Просто выполняй мои предписания.
— А если откажусь?
— Тогда я выгоню тебя, Боб Сайрус Джералд. Более того, я добьюсь, чтобы тебя посадили за решётку, как дилера. Получишь пожизненное, при твоём-то положении как пить дать. И никогда, слышишь меня, никогда не сможешь его увидеть.
Он посмотрел на понурого Боба и хихикнул.
— Как же ты втюрился, педик!
Тут же став серьёзным, вновь перегнулся через стол и, понизив голос, зашептал:
— А ведь он без дури на тебя и не взглянет. Ты ему сто лет не будешь нужен на трезвую голову. Я прав?
Боб поначалу не ответил. Но Барт не отставал.
— Так я прав или нет, парень?
— Прав, — глухо пробормотал Боб.
— Вот и славно, — довольно выпрямляясь, подытожил Барт. — А теперь за работу, сынок. За работу. Иди, и пусть Господь благословит тебя.

Побоище

I

Боб поначалу не стал ничего предпринимать и даже хотел рассказать всё Майклу и напрямую предложить ему бежать вместе с ним из школы. Но Барт оказался ловчее. Хороший психолог, он знал, как может проявить себя Боб, если позволить ему вести самостоятельную игру, поэтому ни на минуту не выпускал его из виду. Осознав, что за ним следят, и следят внимательно, Боб смирился и уехал в город выполнять задание, а когда вернулся, Барт первым делом заставил его уколоться, несмотря на то что Боб тяжёлую дурь не потреблял принципиально. Курил траву, мог иногда глотнуть колёс, но не более, потому что считал, что дилер должен быть трезвым, если хочет успешно вести бизнес.
— В нашем деле ты или пан — или пропал, — философствовал он. — Если не желаешь быть съеденным, конечно.
Но у Барта были другие планы насчёт Боба. Он не желал возиться с ним после того, как тот сделает своё дело. Более того, Барт уже знал, чем всё кончится.
Боб и Майкл бродят, как неприкаянные, по школе. Они зависимы и несчастны, им всё равно, где и как жить, им неинтересно настоящее, неинтересно будущее. Главное для них — достать дозу. Только бы достать дозу!
Барт избавляется от них пинком под зад. Просто обращается в полицию и забывает о них навсегда.
— Не дрейфь, — сказал он Бобу. — От пары уколов ничего не будет. Двинемся вместе — ты и я. Я — потому что должен проверить на себе качество продукта, а ты — как ответственный за поставку.
Барт хорошо представлял себе, на что идёт, и не боялся предстоящего испытания. И вот почему. На самом деле уколоться для Барта было проще простого, поскольку его организм отторгал любую дурь. К примеру, он мог выпить сколько угодно и чего угодно, даже виски мог выпить самого отвратительного качества и потом валяться пьяным где-нибудь чуть ли не под забором, но никогда не отравлялся. Мог глотать или колоть себе любую дрянь — от очищенной и очень дорогой дури до самых гадких смесей и колёс, разом убивающих печень и заставляющих гнить заживо любого, кто хоть раз их попробовал, — и отделывался лёгким недомоганием.
Ему всё было нипочём.
Боб этого свойства организма Барта не знал, поэтому попался на удочку с лёгкостью глупца, заведомо знавшего, какую глупость он совершает, но не посмевшего признаться в этом ни самому себе, ни тому парню, который протянул ему свою оголённую выше локтя руку.
— Эй, Боб! Давай уколи меня. А потом я уколю тебя. Пойми, я должен убедиться в том, что ты умеешь находить вены. Ведь тебе предстоит поначалу колоть Джейн, пока она сама не научится, — и учти, я ни на минуту не дам тебе об этом забыть!
Барт легко укололся за компанию с Бобом и повторил процедуру несколько раз после. А потом вызвал к себе Мартышку Нила и намекнул ему, что Боб сел на иглу, и вообще, не пора ли его подвинуть?
— Сколько вы все ещё будете прогибаться под этого придурка? — спросил он Мартышку Нила. — Всё в твоих руках, парень. Хочешь быть главным — так будь им.
II

Барт мог бы ничего не говорить Мартышке Нилу. Героин делал своё дело быстро, и вскоре Бобу стало всё равно, лидер он или нет, о чём он и заявил во время назначенной встречи возле школьного туалета.
— Я не хочу больше быть школьным лидером, — сказал Боб. — У меня другие планы, и ты мне нужен в качестве союзника, а не противника, потому верховодь среди парней, если сможешь, конечно, но в мои дела не лезь. Вот и всё. Словил?
— Словил, — радостно подтвердил Мартышка Нил и выразительно потёр руки.
— Так-так, давай тормози на поворотах, — осадил его Боб. — Ты же понимаешь, что отдавать лидерство молча, без бучи я не буду. Никто этого не поймёт — ни мои парни, ни твои козлы. Не по правилам это.
Мартышка Нил дёрнулся на последних словах Боба, но тот успокаивающим жестом пресёк его попытку отреагировать на обидное слово.
— Будут драться как положено. Понятное дело, что твои козлы победят, просто потому победят, что их больше. Но бой будет честным, без дураков. И у меня ещё есть условие.
— Какое ещё условие? — кусая губы от рвущегося из него нетерпеливого восторга, спросил Мартышка Нил.
— К сыночку наши договорённости отношения не имеют. С ним я буду разбираться сам, и ты не будешь лезть со своими тупыми желаниями его защищать. А полезешь — я тебя точно прибью.
Он нагнулся к Мартышке Нилу и, обдав его волной характерного для наркоманов запаха табака, травы и ещё чего-то сладковатого, хрипло прошептал:
— Мне хозяин поможет прибить тебя, понял? У него всё по плану, и Майкл там — на первом месте. Хозяину не нужны защитники, так что думай башкой, если в ней мозги, а не моча.
Мартышка Нил согласно закивал большой лопоухой головой, но сразу после окончания разговора с Бобом побежал к Майклу и слово в слово передал содержание разговора.
— Спасибо, — улыбнулся Майкл. — Я всё понял. Ты молодец, Нил.
И осторожно, как бы извиняясь, закрыл дверь перед его носом.
Не ждать же, пока Мартышка очухается от его улыбки. Дурацкая же ситуация.
III

В драке между группами Мартышки Нила и Боба приняли участие все старшеклассники школы, кроме «красоток».
Дрались днём, под ещё жарким солнцем, дрались молча, до крови и хруста переломанных пальцев и подвёрнутых ног, с кастетами и сделанными собственноручно дубинками в руках. Не за победу, но до полного поражения одной из сторон. Никаких ножей или огнестрельного оружия в драке не применяли. Все знали, что за нарушение придётся отвечать перед Бартом, строго-настрого запретившим эти виды оружия в школе.
Самих Барта и Джейн в тот день в школе не было. Вдруг пришлось срочно ехать в город на запись очередного телешоу, и, хотя Джейн отказывалась, Барт проявил настойчивость и заставил её поехать с ним.
— Зачем тебе это чёртово шоу, Барт? — без конца спрашивала она. — О нас вроде бы все забыли, а ты вновь напоминаешь им, что мы есть. Зачем?
— Так надо, детка, — отвечал Барт — Пусть знают, что у нас по-прежнему всё в порядке. Приоденься, ладно?
Вечером накануне отъезда Джейн просительно заглядывала Майклу в глаза и требовала обещаний.
— Ты обещаешь мне, что просидишь весь день здесь, пока я не приеду? У тебя всё есть — книги, фильмы, и уроки надо будет сделать, ты же не забыл, что мы с тобой пишем курсовую?
— Обещаю быть пай-мальчиком, Джейн, — с отстранённой улыбкой отвечал Майкл.
— Запри дверь изнутри, — вновь повторяла Джейн. — Запрёшь?
— Обязательно запру, мэм, — терпеливо бормотал Майкл. — Не задерживайся там, я буду скучать.
Уходя, она подошла к нему, робко и немного неуклюже поцеловала в бархатистую вкусную щёку. Почувствовав, как вытянулось в струну мальчишеское тело, поспешила выйти вон, а Майкл ещё с минуту стоял, не двигаясь с места, пока наконец не стали слушаться одеревеневшие от поцелуя Джейн ноги и руки.
Ох-х! Дыхания не хватает.
Да, Мигелито?
IV

Настойчивость Барта в вопросе отъезда в город имела свои причины. Он отлично знал, что намечается в школе, хотя не сильно обрадовался, когда Боб сообщил ему про драку.
— А без бодалова никак нельзя обойтись? — спросил он, недовольно морща широкий крепкий лоб.
Боб лишь развёл руками в ответ, и Барт понимающе кивнул.
— Ты справишься с этим мешком дерьма, мать твою, — крикнул он вдогонку Бобу, когда тот покидал кабинет. — Я уверен. Но никаких сильных увечий. Головой будешь отвечать передо мной за каждого. Ты понял?
— Да, Барт, — не оборачиваясь, сказал Боб. — Не переживай. Всё будет тип-топ.
В свою очередь, Джейн тоже чувствовала что-то, чему не могла найти объяснения.
— Мне кажется, они все как-то странно притихли, Барт, — сказала она, уже ложась в постель. — Не нравится мне это. Как бы чего не надумали эти бандиты.
— Всё под контролем, детка, — ответил ей Барт своей любимой фразой. — Всё под контролем. Не переживай. Твой муженёк держит ситуацию в кулаке.
И он показал ей крепко сжатый литой кулак.
— Идиот, — пробормотала она.
— Сучка, — пробормотал он в ответ.
V

Они выехали в половине пятого утра, когда на востоке только заалел первый предвестник зари.
Охранять школу остались двое из пятерых охранников, так как накануне Барту срочно понадобилось приобрести в городе два новых холодильника. В принципе, можно было взять с собой только Громилу Джо, отличавшегося большей принципиальностью, чем остальные, но тогда пришлось бы придумывать причину, а, кроме покупки холодильников, Барту в голову так ничего и не пришло.
— Поедете со мной в город, парни, — распорядился он. — Я не хочу, чтобы компания привозила мне холодильники. Мне не нужны здесь чьи-то рожи в комбинезонах, поэтому мы всё сделаем сами. А вы сможете развеяться в баре, пока будете ждать меня и Джейн.
Оставшиеся охранники были в курсе намечавшейся потасовки, и, как только джип Барта скрылся за воротами, Боб зашёл в наполненное кислым запахом немытого тела помещение, где они коротали служебное время, молча положил на стол две стодолларовые купюры и предложил им холодного пива и травы.
Никто из них так и не произнёс ни слова.
После молчаливого общения с охраной Боб вышел на середину двора. Это был условный сигнал, и наблюдавшие из окна участники будущей драки тут же спустились вниз и разделились на две группы.
Группа Мартышки Нила была явно больше группы Боба, но не имела при этом особенных преимуществ в силу более младшего возраста её участников.
В группе Боба собрались главные отморозки школы. Те, кому уже точно нечего было терять.
«Мои головорезы», — называл их сам Боб, и он же, сразу взяв инициативу свои в руки, объявил о начале драки.
— Так, девочки, вы уже в курсе того, как надо себя вести? Барт спустит с меня шкуру за огнестрел или проломленный череп, а я потом спущу шкуру с вас, — громко крикнул он в собравшуюся толпу.
— Это я буду спускать с них шкуру, а ты покуришь в сторонке, еблан, — напомнил о себе Мартышка Нил.
— Соси банан в своём углу, Мартышка, — спокойно парировал Боб. — Все знают, что я имею прямые полномочия от Барта, поэтому не воняй тут, понял?
— Сам не воня… — попытался возразить Нил, но Боб решительно прервал его: — Выясняем отношения в честном поединке. Мы же джедаи, ха-ха-ха. Особенно осторожно обращайтесь с дубинками и штакетинами. Они, как известно, легко ломают черепушку, поэтому бить ими можно везде, кроме головы. А лучше всего биться по чесноку — на кулаках. Можно усилить кулаки кастетами, если вы умеете с ними обращаться, конечно. Вы поняли меня, парни?
— Тебе уже кое-кто дал хороший урок с битой, — вставил Мартышка Нил под одобрительный гогот своей группы.
— Так вы поняли меня, парни? — делая вид, что не слышит реплики Нила, громко повторил Боб.
— Да-а-а-а-а, — нестройным хором ответили ему.
Все уже сбросили с себя ветровки, сорочки и майки. Многие подпрыгивали на месте и интенсивно махали кулаками. Оглядев готовую к битве толпу, Боб отошёл назад и занял удобную для наблюдения позицию. То же самое сделал явно подражавший ему Мартышка Нил.
— Поехали! — зычно крикнул Боб.
— Давайте, парни! — откликнулся Мартышка Нил. — Покажем им, кто здесь главный!
И группы двинулись друг на друга.
VI

Когда во дворе поднялся шум, Майкл бегом спустился вниз.
Он не собирался принимать участие в драке, но и оставить неиспользованным такой шанс, чтобы поквитаться с Бобом за всё, что стало происходить в школе, не мог.
«Раз уж они всё равно дерутся, почему бы и мне не поучаствовать? — рассуждал он, когда узнал от Руиса о предстоящей битве за лидерство. — Боб, конечно, гнида, и всю школу перебаламутил, и Барту зад лижет, и вообще, мало я ему дал тогда по башке. Надо было его убить. Ну и что же, что мамита осудила бы меня за такие разговоры? Ты не понимаешь, мамита, я же живу в джунглях. Здесь все козлы, мамита, кроме Джейн, разумеется. Не осуждай меня. Я всего лишь борюсь за место под солнцем, и если не займу его — Барт и Боб сожрут меня. Остальных я не боюсь, мамита. Я и этих не боюсь, но их надо поставить на место. И сейчас, так уж сложилось, самое время».
После дежурных кличей, задиристых фраз и прочих, как правило, предшествующих любому сражению вызовов драка быстро развернулась во всю мощь заложенной в ней энергии и под доносившийся из вольера неистовый лай возбуждённых происходящим псов над двором зазвучал хриплый хор стонов, боевых возгласов, матерных выражений и криков боли и ярости.
Майклу надо было добраться до Боба сквозь массу участников драки, так как Боб стоял позади них и оттуда, подобно тренеру во время боксёрского поединка, криками давал необходимые указания. Тактика уходящего лидера разительно отличалась от поведения Мартышки Нила, давно бросившего стороннюю позицию и принимавшего в происходящем самое активное участие. Ни драться, ни побеждать Мартышка Нил не умел, зато старался изо всех сил, щедро раздавая во все стороны неточные тычки и удары. Из его разбитого уже кем-то носа текла кровь, но он, скорее всего, даже не замечал этого. Мартышка Нил знал, что драка — это возможность заявить о себе как о будущем лидере, и ему было не до мыслей о здоровье.
Из окон центрального корпуса следили за происходящим учителя и учащиеся младших классов, толпились отдельной группкой «красотки», и курил одну сигарету за другой равнодушный ко всему на свете, кроме лотерейных розыгрышей, школьный врач, незадолго до битвы получивший от Боба загодя переданную ему Бартом пачку купюр — взятку за молчание о последствиях.
Прикрывая голову руками, на одной из которых отливал холодным светом металла кастет, Майкл нырнул в гущу дерущихся и, продираясь сквозь неё, устремился в сторону Боба. Тёмная энергия битвы сразу взяла его в оборот, замелькали вокруг сжатые кулаки, заметались наносившие удары ноги, полилась кровь из рассечённых бровей и разбитых лиц, но Майкл, казалось, ничего не замечал. Уворачиваясь от ударов, он настойчиво продвигался к намеченной цели и вырос перед Бобом так внезапно, будто выскочил из преисподней. И тут же, не раздумывая, усиленной кастетом рукой нанёс ему удар в челюсть.
В ударе Майкла ещё не было силы взрослого мужчины, а была лишь подростковая отчаянная смелость, тем не менее это был достаточно точный, подкреплённый долгими тренировками удар, немедленно рассёкший противнику губу и часть подбородка.
Закричав от боли и схватившись за рану, из которой рекой хлынула кровь, Боб отступил назад, к одной из боковых заградительных сеток, отделявших двор от баскетбольной площадки, но Майкл не дал ему шансов прийти в себя: бросившись следом, ударил в живот так, что Боб упал, и, не давая ему опомниться, стал бить его ногами.
— Стоп, сто-о-о-оп! — закричал Боб, вытягивая вперёд руки в попытке остановить избиение. — Давай поговорим, эй! Я тебя выслушаю, только прекрати бить меня, мать твою, иначе мне придётся тебя прикончить!
Майкл остановился, ещё тяжело дыша, но по-прежнему сохраняя внешнее спокойствие, присел на корточки рядом с лежавшим на каменной дворовой брусчатке Бобом и, повысив голос таким образом, чтобы тот слышал его сквозь гвалт продолжавшейся битвы, сказал:
— Ты и этот мудак, — и он мотнул головой в сторону школьного здания, явно имея в виду Барта, — с сегодняшнего дня игнорируете меня. Так ему и передай. И если ты не запомнишь моих слов и, главное, не сделаешь из них выводов, ты не успеешь меня убить. Потому что я убью тебя раньше.
— Это мы ещё посмотрим, — пытаясь усмехнуться окровавленным ртом, ответил Боб и, явно превозмогая сильную боль в лице и животе, сказал: — Скоро всё встанет на свои места, и ты будешь ползать у моих ног.
— Попробуй, — пожал плечами Майкл и быстро ушёл со двора, оставив Боба и дальше управлять постепенно терявшей запал битвой, в которой группа Мартышки Нила явно одерживала победу.
Когда выскочившие из подсобки охранники сделали вид, что только что узнали о происходившем во дворе, именно Мартышка Нил взял на себя объяснение с ними.
— Теперь я здесь главный, — заявил он в ответ на вопрос, а где, собственно, этот сукин сын Боб, который бегал тут ещё совсем недавно. — Я здесь всё решаю. А Боб сидит там, где ему положено.
— И где ему положено? — спросил тот, кто был более разговорчив.
— На своей собственной заднице, — сказал Мартышка Нил, выплюнул длинным натренированным плевком жвачку и ушёл, оставив их обдумывать услышанное.
— Мать твою! Нил хочет быть вожаком. Куда катится это грёбаный мир? — спросил один из них, глядя вслед удалявшемуся Мартышке.

Элиа Смит

I

«Скоро всё встанет на свои места, и ты будешь ползать у моих ног».
Избитый, залитый кровью, медленно шевелятся рассечённые губы. А как же иначе, после такого-то удара? Говорят, ему наложили чуть ли не полдюжины швов в медкабинете. И вдруг — угроза. Явно взятая не из воздуха, не продиктованная стрессовым состоянием побеждённого, не спонтанная, не пустая.
«Скоро всё встанет на свои места, и ты будешь ползать у моих ног».
Майклу показалось, что разгадка вьётся вокруг его головы, подобно дыму, выпускаемому из носа завзятым курильщиком, и находится совсем близко, только надо ухватить её за тающий хвост.
И почему Барт уехал так внезапно? Шоу на телевидении? Какая чушь! Барту давно наплевать на всё, кроме слежки за Джейн.
Кроме слежки за…
Так! Стоп! Стало теплее, Майкл. Думай. Думай.
В голову так ничего и не пришло, но наутро после бессонной ночи он уже знал, что делать.
Пальцы быстро побежали по клавиатуре. Был соблазн сначала зайти по заветной ссылке, там порнуха, да ещё какая, ведь Майкл давно уже взломал пароль, которым этот смешной Барт прикрыл доступ к горячим сайтам. Нашёл, от кого прикрываться паролями — от Джейн! Будто ей десять лет! Ревнивый мудак, вот ты кто, Барт Райт-Колтрейн. И ты явно забыл, что рядом с Джейн находится он. И что он уже давно разобрался с твоими жалкими паролями.
Ладно, Мигелито, успеешь ещё похвастаться. Сейчас набираем электронный адрес и посылаем письмо.
«Уважаемый мистер Элиа Смит! Пишет вам…»
Майкл быстро отстучал электронное письмо, в котором от имени Джейн попросил разрешения у мистера Смита поговорить с ним по скайпу, и со спокойной душой нырнул по заветному адресу. Но развлечься не успел. Характерный сигнал о том, что мистер Смит готов ответить на вызов, прозвучал почти сразу. Майкл тут же открыл видеоокно и, включив всё своё обаяние, изложил грузному белому мужчине средних лет с припухлыми мешками под острыми глазами и с завязанными в пучок на затылке поседевшими волосами свою проблему. Точнее, не свою, а их с Джейн общую проблему — что в школе Барта Райта-Колтрейна всё не так, как он преподносит обществу, и что с недавних пор здесь появилась уже самая настоящая дурь, а Барт поощряет происходящее, потому что давно забил на всё, кроме разборок с ним, то есть с Майклом, и что Майкл и Джейн не смогут победить его, если он выйдет на тропу войны, а он обязательно выйдет.
Мистер Смит долго молчал в ответ. Просто смотрел сквозь экран на Майкла и молчал.
Опустошённый непривычным для него красноречием, Майкл тоже молчал. Затем помахал мистеру Смиту рукой и с улыбкой спросил:
— Я всё ясно изложил, мистер Смит?
— Отставить мистера, парень. Меня зовут Элиа, а ты можешь звать меня Эл, — басом прогудел собеседник. — Как я понимаю, ты в курсе, что чертовски красив?
— Да, Эл, — ответил Майкл. — Я в курсе. И моя внешность — это моя большая проблема, к сожалению.
— Барт что, пристаёт к тебе? — показывая кивком, что он понял Майкла, спросил Смит.
— Нет, Эл, — сказал Майкл. — Он пристаёт только к Джейн. Точнее, достаёт её.
— Откуда ты узнал про меня?
— Я как-то взломал почту Барта и увидел там письмо, в котором ты предлагал ему свои услуги. Ты и множество других. Мы с Джейн тогда всех посмотрели и в итоге решили, что можем довериться только тебе.
— Понимаешь, он же не очень заинтересован в том, чтобы я приехал, — усмехнувшись, пояснил Элиа. — И он ясно дал мне это понять тем, что забанил меня!
Он медленно, с чувством закурил сигарету.
— Ты прости, но я закурю. Не собираюсь выпендриваться и врать, что не курю. Курю. И люблю выпить. Но только после рабочего дня.
Элиа засмеялся, и Майкл засмеялся вместе с ним. Он был счастлив. Джейн заставит Барта пригласить в школу этого вышедшего в тираж учителя английской литературы. Она просто скажет Барту, что не желает больше преподавать и надо будет найти замену. И не позволит привезти сюда никого, кроме него. Недаром Майкл и Джейн, не сговариваясь, выбрали из обширной переписки Барта именно его — Элиа Смита, бывшего учителя английской литературы, пятидесяти четырёх лет от роду, бездетного, ищущего работу с проживанием, женатого на миссис Аделаиде Смит, пятидесяти одного года, домохозяйке. Условия особого значения не имеют. Медицинская страховка прилагается.
— Классный чувак, хоть и имя у него дурацкое. Как можно назвать сына Элиа при фамилии Смит, ума не приложу? — сказала тогда Джейн, разглядывая снимок мужика в шортах с пластмассовой тарелкой в руках.
Снимок был явно сделан на природе, во время пикника. На тарелке в руках мужика лежали дымящиеся сосиски.
— На чувака из «Большого Лебовски» похож, — заметил Майкл.
— Чёрт возьми, а ты прав, — улыбнулась Джейн. — Действительно похож.
Элиа Смит был похож на чувака из «Большого Лебовски» и во время их беседы по скайпу. Такой же задумчивый и такой же вроде бы разгильдяй. И при виртуальном общении он понравился Майклу ещё больше, чем на снимке.
— Адель, — позвал Элиа, продолжая рассматривать Майкла. — Подойди-ка сюда.
На экране появилось склонившееся над головой Элиа лицо его жены.
«Некрасивая», — подумал Майкл и с улыбкой махнул рукой маленькой незаметной женщине с завитыми в мелкие кудри короткими волосами и тщательно накрашенным лицом. И отметил про себя, как в её голубых, окружённых сеткой мимических морщинок глазах вспыхнула любовь.
Да, именно так. Майкл не ошибается насчёт её чувств. Это любовь с первого взгляда. Эта женщина, если понадобится, отдаст за него жизнь, даже не успев понять почему.
Они договорились о том, что пообщаются ещё раз уже вчетвером — чета Смитов и Майкл с Джейн, и тепло попрощались друг с другом.
II

Правда, Элиа немного опоздал с приездом. Ровно на полгода опоздал, хотя под напором Джейн Барт в итоге дал согласие принять его и Аделаиду в штат.
Просто на второй день после разговора с Майклом Элиа сцепился с установщиком антенн, пришедшим к Смитам по вызову, и на долгие шесть месяцев попал под следствие по делу о покушении на убийство.
Если бы не репутация Смита как человека горячего и способного на крайности, которых он, впрочем, доказательно ни разу не совершал, а только проходил по двум так и не раскрытым делам как свидетель, возможно и скорее всего, всё было бы быстрее и проще. Но, увы, именно репутация сильно помешала Элиа доказать свою непричастность к происшедшему с установщиком антенн случаю в более краткие сроки.
Случилось так, что шустрый и не в меру разговорчивый парень имел неосторожность нагрубить Элиа.
— А не пошёл бы ты, — крикнул он вслед после словесной стычки с ним. — Учить меня вздумал, белый урод.
Нет, полиция так и не смогла ничего доказать. Установщик антенн упал с лестницы самостоятельно, и это видели проживавшие напротив Смитов пенсионеры Иосиф и Дина Зильштейны, целыми днями внимательно следившие из своего окна за всем, что происходило в обозримом пространстве. Как положено в таких случаях, сделали вскрытие, но и оно ничего не показало. Даже инфаркта. Кроме того, чтобы засадить Смита за убийство, надо было найти орудие преступления или хотя бы мотив, ведь когда Элиа обнаружил тело упавшего с лестницы установщика, он, прежде чем позвонить в полицию, сам лично позвал Зильштейнов, чтобы те могли засвидетельствовать факт его непричастности к происшедшей трагедии, и всё время до прибытия полиции находился рядом с ними и не предпринимал никаких действий.
Аделаида была потрясена происшедшей трагедией не меньше четы Зильштейнов, а то, что она не сомневалась — это именно Элиа столкнул с лестницы злополучного установщика, никого не касалось.
В итоге полиция решила, что установщик антенн упал сам. Он хоть и слыл опытным работником, но был вспыльчив, и, когда Элиа дал ему совет, скорее всего, упал с лестницы самостоятельно из-за того, что просто не совладал со своими эмоциями. Разве кто-нибудь, в том числе и Элиа, мог предвидеть, что установщик ударится головой о валявшийся на плохо прибранном газоне камень?
III

Элиа Смит не спускал обид. Не было в его характере стремления к компромиссам, и, возможно, поэтому ему так трудно было работать преподавателем. Его уход был серьёзной потерей для школы, ведь Элиа был педагогом, что называется, от бога. Он любил свою профессию, ещё больше любил детей, хотя сам был бездетным. Он мог заинтересовать любую аудиторию — от совсем маленьких слушателей до отпетых головорезов из местного квартала, но в один прекрасный день вдруг чётко осознал, что может случайно убить надерзившего ему ученика и, если фортуна в момент происшествия не повернётся к нему лицом, на всю жизнь сесть за решётку с грехом убийства на душе, который, как известно, ни один срок смыть не в состоянии.
Элиа ушёл из профессии, так и не дождавшись положенного пенсионного возраста, и после этого нигде не работал, жил на уменьшавшуюся с каждым годом ренту, строчил письма с предложениями о реорганизации школьного образования и даже написал целый трактат на тему реформы, который Аделаида отредактировала и напечатала в тысяче экземпляров на личные сбережения. А ещё Элиа целыми днями сидел в компьютере, где в итоге и набрёл на сайт школы для уличных сирот под управлением Барта Райта-Колтрейна.
Общение между ними не сложилось: они поссорились уже на второй реплике Элиа, с ходу обвинившего Барта в неправильном подходе к преподаванию, после чего Барт удалил настырного собеседника.
Несмотря на ссору, Элиа продолжал посещать его сайт, поскольку обладал такой же настырностью, как и Барт, и однажды практически случайно вышел на почти никем не посещаемую страницу Джейн.
Его переполнило восхищение.
Нежные, полные скрытой страсти тексты. Пылкие и романтичные, хотя и не очень сильные стихи. Интеллект, помноженный на тщательно скрываемую образованность, видимую только тем, кто не только обладает знаниями сам, но и желает увидеть их в других. Плохого качества фото, на котором можно было разглядеть молодую женщину с забранными в пучок светлыми волосами и большими красивыми глазами.
Элиа написал Джейн письмо, где изложил поразившее её проницательностью представление о Барте, и предложил свои услуги, если они когда-нибудь понадобятся.
«Мы с миссис Смит будем счастливы поделиться с вами своими скромными возможностями в трудном деле воспитания детей с улицы, — писал Элиа. — Я даже готов попрать собственные принципы и вернуться к преподаванию, если, конечно, в этом возникнет насущная необходимость. Буду пить успокоительное перед каждым уроком».
И поставил множество смайликов после последней фразы.
Письмо, правда, было уничтожено регулярно проверявшим страницы Джейн в Сети Бартом, равно как и остальные упоминания об Элиа. Осталась лишь переписка между ним и Бартом в архиве почты самого Барта, в папке, куда дотошный Барт складывал наиболее примечательные образцы различных переписок. Её-то вместе с адресом электронной почты и добыл во время взлома Майкл.
Но Элиа, увы, опоздал. На целых полгода. Когда уже никто не скажет с уверенностью, можно ли излечить сидящую на игле женщину.

Барт!

I

Нет, Элиа Смит, которого в школе сразу окрестили Занудой Смитом за умение настоять на своём, конечно же, взял на себя тяжёлую ношу спасения Джейн сразу после приезда. Барта уже почти полгода как не было в живых, и они с Майклом составили необходимые бумаги, по которым Элиа получал право распоряжения счетами школы. Бумаги эти были подписаны Джейн в присутствии адвоката, и Майклу с Элиа оставалась самая малость — пустить их в ход и отправить её на лечение, а также нейтрализовать Боба, без которого ко времени появления Элиа в школе Джейн дышать уже не могла.
— Ты не надейся, что я позволю его обидеть, — заявила она тогда Майклу. — Да, он урод, каких мало, но он помогает мне, понимаешь? Я же без него — как без рук. А если Зануда Смит начнёт приставать ко мне со своими идиотскими идеями, я его застрелю. Мне застрелить, сам знаешь, раз плюнуть, ха-ха…
Да. Майкл знал о том, что Джейн «раз плюнуть» застрелить Зануду Смита после того, что она сделала с Бартом.
Сукин сын! Выследил их в лесу в самый неподходящий момент, и Майкл даже штаны не успел натянуть, как он бросился его избивать. Так и бил, кулаками и ногами по голому телу. Сломал рёбра, челюсть, чудом не сломал нос, и Джейн ничего не могла сделать, да и что сделаешь с разъярённым и очень сильным мужчиной, когда он не в себе?
Она и пристрелила его именно потому, что не могла остановить. Схватила ружьё и позвала срывающимся от отчаяния голосом:
— Барт!
Он повернулся к ней только после третьего окрика, получил две пули в голову и даже охнуть не успел, как остался без макушки.
Впрочем, Барт сам был во всём виноват. Если бы не его план по устранению соперника с помощью героина, в результате которого Джейн стала наркоманкой, вряд ли она окунулась бы в свою страсть к Майклу с такой одержимостью. Учитывая её характер, скорее всего, было бы наоборот, и Джейн долго думала бы о возможном соблазнении и месяцами, а может быть, годами оттягивала бы момент сближения.
Это только в кино легко соблазнить несовершеннолетнего.
Нет, в жизни некоторым людям тоже раз плюнуть переступить черту, за которой открывается и втягивает в своё хлюпающее вязкой трясиной чрево тёмная сторона души, но Джейн в их число точно не входила. И даже Барт, который вскоре после их знакомства стал подгонять её сущность под собственные, им назначенные мерки, ничего не мог сделать с её двойственной натурой. Она так и жила с ним — будто надвое. Одна Джейн — закрытая, прячущая голову и душу в плотный панцирь защиты. И рядом с ней другая — раба собственных желаний, жаждущая плотской боли.
Больно, больно, душно, ведь рот заклеен скотчем, связанные руки рвутся на свободу, голова Барта между её ног, и вот уже волна летит по позвоночнику, но, как назло, замирает у самого порога.
Мало боли, Барт, мало, чёрт тебя дери!
Как он мог после такого не ревновать её, пусть даже к подобранному в притоне мальчишке? С Бартом Джейн так и не узнала, что это значит — распирающая изнутри радость, рождающаяся сама по себе, без всяких понуждающих извне стимуляторов, просто по факту проживания рядом с нежно любимым и сотворённым собственными руками чудом.
Тем не менее главной причиной окончательного разлада между ними стала даже не ревность.
Чёрт с ней, с ревностью.
Главным было полное неприятие Бартом её права на выбор.
— Ты не уважаешь мой выбор, Барт Райт-Колтрейн, — много раз говорила ему Джейн во время ссор.
— Что ты в нём нашла? — кричал он в ответ. — Он вырастет и всё равно станет пидором. Они таких красавчиков не оставляют в покое, пока не втянут в свои ряды! Ты ни черта не знаешь про пидоров, они же сектанты, они направлены внутрь себя. А каждая направленная вовнутрь субстанция обладает втягивающими свойствами, понимаешь? Это же физика, детка-а-а! Поэтому он обречён. Педики рано или поздно найдут его и втянут в себя.
— И что? Даже если втянут — что с того? — интересовалась Джейн. — Разве он станет меньше меня любить?
— Он станет «меньше тебя любить», как ты сейчас выразилась, гораздо раньше, детка. К примеру, когда уедет прочь отсюда, ещё и денег с тебя срубит, если я не вмешаюсь, — уговаривал её Барт, пытавшийся нападками на Майкла заглушить в себе одновременно ненависть к малолетнему сопернику и восхищение обнаруженной в Джейн силой духа.
— Он заменил мне ребёнка, которого ты не позволил мне родить. То есть, общаясь с ним, я сделала выбор. А ты не считаешься с моим выбором, а значит, не считаешься и со мной.
— Да, чёрт возьми, да! — срывался Барт. — Не считаюсь! Ты, чёрт возьми, моя жена перед богом и людьми, и это ТЫ должна считаться с правилами, установленными мной для моей семьи! А что я получаю взамен? Что?
— Что? — нехотя спрашивала Джейн.
Он терялся. Не знал, чем крыть её доводы. И сколько ни раздумывал — не находил иного решения, кроме того, что принял ранее, что оказалось гораздо легче, чем претворить его в жизнь. Возможно, поэтому Барт и тянул время. Никак не мог решиться, пока не случился тот самый день рождения.
«Барт, ты просто обязан её остановить! Эй, Боб, где ты там, чёртов придурок? Давай начнём, мать твою!»
Боб и начал. А втянуть Джейн таким образом, чтобы она не поняла, во что её втягивают, для Барта оказалось до смешного просто. Плеснуть пару раз в коктейль, затем показать, как это делается, на собственном примере, уколовшись у неё на глазах. А уже совсем скоро сделать предложение, от которого она не в силах будет отказаться.
— Хочешь уколоться, детка? Расслабляет по полной.
Расслабляет. По полной…
Она и расслабилась.
И соблазнила своего ангела в ту же ночь.

Близость

I

Майкл как раз сидел в Сети вместо того, чтобы спать.
Спать было некогда. Ведь Майкл открыл для себя мир порно и регулярно исследовал его.
Нельзя сказать, что увиденное восхитило его. Отнюдь. Скорее, шокировало, но манило и удовлетворяло поначалу. Его плоть, не душу.
Ему быстро наскучит, уже через год-два.
Тысячи сайтов, десятки тысяч галерей, сотни тысяч видеороликов, миллионы завлекающих приманок, вся эта одержимая сторона человеческой натуры, помноженная на такую же одержимую страсть к деньгам, — разве мог подобный суррогат удержать надолго его требовательное и брезгливое внимание?
Стук в дверь заставил Майкла лихорадочно захлопнуть нетбук и делано сонным голосом спросить, кто там.
— Открывай, — услышал он голос Джейн.
Тут же пришёл испуг. Что делать с эрекцией, Мигелито? А вдруг она заметит?
— Открывай скорее, — прозвучал из-за двери нетерпеливый приказ, и Майкл плюнул на эрекцию.
Незапланированные визиты в школе Барта всегда означали неприятности, и Майкл решил отбросить заложенную природой скрытность, которую та же Джейн наверняка назвала бы гордыней.
Подпрыгнув несколько раз на месте, он поправил штаны и открыл дверь, а ожидавшая в коридоре Джейн проскользнула в комнату как-то неловко, бочком, будто не была уверена до конца в том, что поступает правильно.
— Что случилось? — спросил Майкл.
Она не ответила, даже не взглянула на него, лишь молча схватила за руку и повела к кровати. Он подчинился, всё больше удивляясь и одновременно волнуясь от того, что принято называть предчувствием, а на деле является химической реакцией крови с исходящим извне призывом.
Уже находясь возле кровати, Джейн прилегла посерёдке и поманила Майкла к себе.
В процессе соблазнения, а Джейн именно это и совершила со своим подопечным, как ни крути — ей позарез надо было что-то говорить, поскольку одновременно с возбуждением она, как ни странно, испытывала жгучий стыд, который не смог снять даже впервые проникший в кровь героин. И она что-то говорила и говорила, чтобы не сбежать отсюда, из маленькой комнаты с отсыревшим потолком, прямиком в тёмный и страшный ночной лес, круглосуточно шумевший за высоким забором школы.
Спи, Барт, в своей грязной постели! Спи крепко, чёртов неудачник!
II

Джейн давно мечтала о Майкле. Много раз, исподтишка разглядывая его лицо, представляла, как будет целовать его в губы, ещё по-детски нежные, заманчивые, с обжигающим своей невинностью дыханием.
Бессонными ночами представляла, как соблазняет его.
Вот она ласково гладит его по коротко стриженной голове. В ответ он вспыхивает и с мальчишеской неуклюжестью бросается её обнимать. Они страстно целуются, она опускается вниз и берёт в рот его пенис.
Джейн вскрикивала, с испугом смотрела на спящего Барта, руки сами лезли в трусы, пальцы теребили набухший клитор, и наступал черёд оргазма. Можно было удовлетвориться манящими грёзами, но Джейн слишком долго воевала с собой, чтобы не сорваться после того, как таранящее действие наркотика снесло последние психологические преграды. Она и сорвалась легко, несмотря на стыд, потому что давно была готова к измене и только ждала удобного момента.
Сильным натурам, как правило, не свойственно останавливаться в середине пути. Они всегда норовят дойти до конца. В этом их предназначение, как сказали бы древние греки, всегда старавшиеся найти оправдание человеческим страстям.
III

Тлел за окном отсвет включённого прожектора, освещавшего ночной двор школы. Сквозь приоткрытое окно доносились звуки ночного леса. Джейн попыталась разглядеть в темноте лицо Майкла, но не смогла.
— Ты заснул? — спросила она в темноту.
— Нет.
— Ты шокирован, я знаю.
Майкл промолчал. Он не знал, что ответить. Сказать, что ему необыкновенно, по-особому хорошо, так хорошо, как не было никогда, мешала природная сдержанность, помноженная на выработанную жизнью замкнутость. Говорить же что-то другое, менее восторженное, может, даже грубое, не хотелось вовсе.
— Это всё Барт виноват.
— В каком смысле?
Джейн приподнялась на локте и, подперев рукой голову, заговорила:
— Он всё время твердит, что я влюблена в тебя. Всё зудит над ухом — «з-з-з, з-з-з, ты его любишь, а меня нет, ты, наверное, хочешь, чтобы я умер, а вы после вместе будете радоваться, и ты будешь спать с ним в моей постели, на этой самой подушке, я видел, как ты смотришь на него, я всё знаю про вас, но ты учти, что меня не получится обмануть…» И так — уже давно. А ты знаешь… — Тут Джейн замолчала, будто вспомнила что-то важное. — Ты знаешь, что он перестал просматривать видеосъёмки спален, классов и коридоров? Ему наплевать на школу. Он целыми днями следит за мной и за тобой. Если бы не его занудство, я бы так и не решилась прийти к тебе. Просто он меня довёл, понимаешь, я и подумала: «А почему бы тебе не попробовать, Джейн? Барт так страстно желает твоей измены, что было бы грехом разочаровывать его». Думаешь, не понимаю, что мой поступок — это статья в Кодексе? Она ещё имеет весьма жёсткое название. «Развращение несовершеннолетних» — так, кажется она называется. А ещё к ней можно приплести «злоупотребление служебным положением». И ещё много чего. На двести лет тюрьмы потянет, точно тебе говорю!
— Наймёшь хорошего адвоката, и тебя отмажут, — пробормотал Майкл.
Ему страшно хотелось спать, по телу растеклась ленивая истома, глаза закрывались сами собой, а тут ещё Джейн разболталась некстати. С трудом пробормотав «спокойной ночи», он, чтобы не обидеть её, нарочито медленно повернулся на другой бок и мгновенно заснул.
Джейн подёргала его за плечо, но Майкл даже не пошевелился. Она разочарованно вздохнула, затем прильнула губами к светлевшему в темноте мальчишескому плечу и, нежно целуя упругую кожу, прошептала скорее себе, нежели ему:
— Мне никогда не было так хорошо. Ты — мой ребёнок. А я — твоя самка.
И, счастливо смеясь глупому, напыщенному выражению, ещё долго прижималась к горячему гибкому телу, ласкала спящий пенис, тихо смеялась, чувствуя его подрагивание, и отдёргивала руку, едва он начинал крепнуть.
— Мой ребёнок, — шептала Джейн, задыхаясь от переполнявших её чувств и ещё чего-то совсем нового, незнакомого, но уже требовавшего повторения.
Она ушла к шести часам утра, закончив своё пребывание в комнате Майкла сакраментально прозвучавшей фразой, которую она произнесла, находясь уже на пороге:
— Ты долго гулял, и некому было тебя обуздать.
Фраза предназначалась Барту, а то, что он, по выражению Джейн, «долго гулял» при её личном участии, её волновало меньше всего, так как Джейн всегда отличалась тем, что принято называть заковыристым термином «индифферентность». То есть, проще говоря, ей всё было пофиг. И когда слушала рассказы деда про то, как их предки линчевали ниггеров, было пофиг, и когда стала активисткой движения против расизма, и когда с шестнадцати лет спала со всеми подряд, и даже когда видела, как Барт избивает школьников, и вместе с ним составляла хитроумные схемы «забивания песка в глаза», как он называл собственные отношения с обществом.
Мать много раз водила сначала маленькую, затем подросшую Джейн к докторам и внимательно следила, чтобы дочь пила назначенные препараты. «Вот сейчас Дженни выпьет эту красивую голубенькую таблеточку, правда, милая? — говорила она. — А следом — ту, которая смотрит на неё своими чудными розовыми глазками — во-о-он там. Правильно. Ты умница, дорогая!»
Препараты, возможно, помогали, а возможно, и нет. Понять было нельзя, так как Джейн относилась с безразличием, которое даже не считала нужным скрывать, к тому, чем, как и, главное, от чего её лечат. Послушная пациентка, она не пропускала ни одного сеанса психотерапии и вообще была пай-девочкой. И не только с докторами.
Она и с Бартом всегда была пай-девочкой. Даже тогда, когда он предложил ей совместную стерилизацию.
— Зачем нам дети, детка? — шептал он, дыша ей в ухо лёгким перегаром, его традиционным вечерним спутником. — У нас их и так будет полно, не будем знать, куда деваться.
Если бы не героин, который набросился на Джейн с остервенелостью голодного зверя, чёрта с два Барт догадался бы о том, что в отношениях с Майклом она наконец переступила обозначенную для себя линию запрета. Джейн многое умела скрывать, когда хотела, смогла бы и сейчас.
Тихо касалась бы под столом жаждущей прикосновения руки. Сплетала бы свои пальцы с его пальцами воедино так сильно, чтобы обоим было бы больно. Впивалась бы губами в его губы, стоя у дверей, изо всех сил стараясь не шуметь, потому что в такие моменты, как назло, каждый звук дает эффект разорвавшейся бомбы. Могла бы ждать ночью, когда Барт уснёт, или убегать в лес — якобы для тренировок по стрельбе…
Она смогла бы обманывать Барта много лет, если бы не его вечная слежка и её ослабевшее из-за наркотика внимание.
Он и подловил их в итоге в лесу. Видимо, для того, чтобы найти свою смерть на мягком ковре из многолетнего мха.
IV

Джейн даже не помнила, сколько времени молча простояла над расстрелянным Бартом, в паре шагов от которого лежал избитый до полусмерти Майкл.
Несмотря на нестерпимую боль в сломанной челюсти и рёбрах, он потянулся к полуспущенным в пылу страсти штанам и, почти теряя сознание, смог натянуть их на себя. Нельзя валяться с голой задницей недалеко от страшного трупа, Мигелито. Не смотри на него. Успеешь ещё. Он будет ждать твоего полёта там, на поляне с плотно утрамбованным грунтом, в тот самом лиловом мире, который почти перестал являться тебе…
Молчал и притихший от выстрелов лес. А потом разом зашумел листьями, затрещал падающей веткой, зашёлся птичьими трелями, понёсся дальше по бесконечному кругу, а следом очнулась и Джейн. Надо было что-то делать, и она бегом вернулась в школу, быстро поднялась к себе, взяла деньги, затем побежала в подсобку, в которой коротала дежурство полупьяная охрана.
— Барт мёртв, — сказала она, появившись в раскрытых дверях.
— Барт — чего? — переспросил развалившийся на продавленном коротком диване Громила Джо.
— Да. Ты не ослышался. Он умер.
— Отчего это? — подал голос его напарник, толстый Освальдо, которого все звали Осви.
— Много выпил, — коротко сказала Джейн и, не дожидаясь новых вопросов, молча положила на колченогий нечистый стол две купюры по пятьсот баксов.
— Это нам? — спросил Джо.
— Поможете проводить его в последний путь, — после выразительной паузы ответила Джейн.
— Ты сообщишь в полицию? — спросил Джо, но не стал дожидаться ответа, поскольку было ясно, что нет, не сообщит.
В планы Джейн не входила огласка. Да и кому это надо? Умер и умер. Кого это может волновать, кроме неё?
— Сначала помогите Майклу, — коротко сказала она, когда привела их за собой к месту трагедии.
— Чёрт! — охнул Джо.
— Ну и ну! Эй, красавчик, это Барт тебя так отделал? Понятно, почему Джейн его пристрелила! — констатировал Осви.
— Барту уже ничем не поможешь, — перебил его Громила Джо. — Хватит болтать, давай накроем его чем-нибудь…
V

Врач наложил Майклу фиксирующую повязку, и его отнесли на носилках наверх. Вздохнув, Джейн с сочувствием сообщила ему, что придётся лежать, «пока рёбра не срастутся, и вообще, скажи спасибо, что жив».
Новость о смерти Барта уже облетела школу, и все собрались в холле основного корпуса, чтобы услышать информацию о трагедии из первых уст. И Джейн спустилась к ним с тем самым ружьём наперевес, из которого пару часов назад застрелила Барта.
— Парни, — громко сказала она. — Вы уже знаете, что Барт на небесах и смотрит оттуда на нас. Давайте помолимся за него, а он, в свою очередь, будет молиться за нас там, наверху.
Сложив руки в молитвенном жесте, она опустила голову, и в холле наступила тишина.
Помолчав приличествующее событию время, Джейн обратилась к присутствующим с краткой речью:
— Парни, Барт ушёл в лучший из миров, но это не значит, что школа прекращает своё существование. Она была детищем Барта, он вкладывал в неё всю душу, и мы с вами должны удержать его благие начинания на высоте. Уроки и походы, которые он вёл, временно отменяются…
Джейн подняла обе руки, чтобы заставить воспитанников и дальше слушать её, и продолжила свою речь:
— Отменяются, но ненадолго. Скоро сюда приедут мистер и миссис Смит, и вам надо будет во всём слушаться их, так что безделья не будет. А сейчас отдыхайте. Сегодня день траура, ведите себя тихо, иначе посажу в подвал. Это я вам говорю, бездельники! Я не собираюсь подражать Барту, но и не потерплю шума. Я ясно выразилась?
Джейн выразительно оглядела собравшихся.
Ответом ей было молчание.
«Как они радуются», — подумала Джейн, глядя на них.
VI

Охранники обмыли и переодели Барта в новую камуфляжную форму, которую он приобрёл совсем недавно в память о недолгом пребывании в армии и всё собирался надеть как-нибудь «по случаю», в хозяйственной подсобке по-быстрому сколотили простой гроб и похоронили Барта рядом с белевшим в сгустившейся темноте надгробьем маленького Эзры.
Джейн произнесла над могилой краткую молитву.
— Что ты сделала с ним? — спросил Боб, когда они возвращались.
Её лицо расплывалось в наступавшей темноте. Ответа не последовало, но Боб не отставал.
— Ты застрелила его, факт. Все слышали выстрелы, вся школа. Он что, вас застукал?
— Заткнись, — коротко сказала Джейн и ускорила шаг.
— Я на твоей стороне, — крикнул Боб в удалявшуюся спину. — Я видел, что он сделал с Майклом. Я бы тоже его убил.
Джейн резко обернулась и дождалась, пока Боб подойдёт.
— Принёс? — неслышно спросила она.
— Да. Но не получишь, пока не ответишь, — так же тихо сказал Боб и двинулся вперёд.
— Ладно-ладно. Я убила его за то, что он избил Майкла. Ты доволен? — проговорила Джейн.
Боб остановился, подождал, пока Джейн поравняется с ним, и дальше они пошли вместе.
— А он избил Майкла за то, что вы трахались? А может, ты отсасывала у него, х-хы…
— Да. Он избил его за то, что мы трахались. Ты доволен?
— Нет. Я буду доволен, когда тоже смогу трахнуться с Майклом.
Джейн резко остановилась.
— Что ты сказал?
— Шутка, — неторопливо ответил Боб и влажно ухмыльнулся. — Я шучу, милая.
— Идиот! — сказала Джейн и зло, по-мужски сплюнула в сторону.
Она выждала пару дней, затем вывесила на школьном сайте траурное объявление.
«Скончался от обширного инфаркта мой муж и директор организованной им школы для сирот Барт Чарльз Аарон Райт-Колтрейн. Мне очень грустно, но Барт не одобрил бы моё поведение, если бы я поддалась чувствам, поэтому я взяла себя в руки. Я молюсь за него, помолитесь и вы со мной. Да упокоится твоя душа с миром, Барт. Твоя Джейн будет вечно помнить тебя. Храни Господь твою душу».
И долго и терпеливо отвечала на посыпавшиеся многочисленные соболезнования, а прибывшим в школу журналистам и представителям общественных организаций показала школьное кладбище с двумя белыми надгробьями и заодно рассказала трогательную историю смерти маленького Эзры от неизлечимой генетической болезни. Демонстрировала всем рвущуюся наружу и с трудом сдерживаемую печаль по Барту и выступила по телевидению в программе, посвящённой его подвижнической деятельности, в которой ясно дала понять всем, что собирается продолжить его дело.
Когда всё улеглось, день и ночь сидела возле Майкла. Иногда молчала, иногда была непривычно оживлена, начинала смеяться и болтать без перерыва, пока он, теряя терпение, жестами не выставлял её вон.
А он ждал, когда сможет говорить. Смотрел на неё, видел её состояние, и в его прекрасных глазах с каждым днём усиливалась вновь поселившаяся там грусть.
«Ты стала похожей на неё, Джейн. Как же ты могла?»

Протест

I

Они поговорили сразу, как только Майкл смог произносить слова, не прерываясь на мелкие мучительные вдохи. Лечение рёбер затягивалось из-за сломанной челюсти, поэтому ни вздохнуть, ни выдохнуть как следует, хотя бы в целях скорейшей реабилитации, он не мог, пока окончательно не излечился.
Нельзя сказать, что Джейн выжидала, пока Майкл возьмёт инициативу на себя в давно назревшем разговоре. Наоборот, она пыталась, и неоднократно, поговорить с ним на тему смерти Барта.
Но не потому, что Майклу были нужны её объяснения. Зачем объяснять то, что и так ясно как день?
Разговор был необходим Джейн по другой причине. Ей казалось, что у неё получится отвлечь Майкла от обсуждения непонятно с чего возросшей роли Боба в её жизни. Как и все увлечённые сильной зависимостью люди, Джейн самостоятельно выстраивала выгодные для себя умозаключения и сама же верила в них, и ей казалось, что отвлечь Майкла от темы Боба будет несложно. И вообще, он рано или поздно забудет о нём и своих подозрениях и пройдёт мимо новых реалий, будто их и не было. Просто пройдёт, и дальше всё будет по-прежнему.
II

В тот день, когда они впервые поговорили начистоту, Майкл сидел на кровати в привычной позе — болтая одной ногой и согнув в колене вторую — и слушал через наушники музыку. Он уже практически поправился, мог есть и пить, не прибегая к специальным средствам, и дышал, не испытывая никаких затруднений.
Значит, и разговор стал неизбежностью, и его не было смысла откладывать.
Джейн по привычке последнего времени вошла в комнату без стука, заперла дверь на защёлку и встала напротив болтавшего ногой Майкла.
— Поболтаем, красавчик? — грубовато предложила она, шутливо поддев обутой в армейский ботинок ногой его босую ступню.
Майкл вынул наушники из ушей и сразу взял быка за рога.
— Ты подсела на дурь?
— Да, — не стала отпираться Джейн. — Бывает, что балуюсь, а что?
Майкл побледнел, но это было единственным, что выдало его смятение.
— Ты сейчас не шутишь? — спокойно, будто спрашивал о погоде, уточнил он.
— А что такого? Я уже и косячок выкурить не могу?
— При чём тут косячок? Не делай вид, что ты не поняла, о чём я говорю.
Последняя фраза сильно разозлила Джейн, и, скорчив некрасивую гримасу, она передразнила его:
— «При чём тут косячок», бе-бе-бе… Слушай, а может, хватит болтать лишнее? Не дорос ещё, мистер Правильный Чувак, чтобы меня учить!
Майкл подобрал под себя обе ноги и спрыгнул с кровати так резко, что Джейн невольно отшатнулась.
— Я всего лишь хочу по полной программе использовать наш шанс, — поспешила заявить она, чтобы сгладить грубость своих слов.
— О каком шансе ты говоришь, я не понимаю? — приподняв в удивлении брови, спросил Майкл, стоя перед ней со спокойным, почти безмятежным выражением лица, которое раньше восхищало Джейн, а сейчас почему-то стало сильно раздражать.
— О наконец полученной возможности любить тебя без слежки и прочих ограничений, — стараясь взять себя в руки, пустилась в объяснения она. — Я тебя всему научу — и умению обращаться с полицией, и программированию, и сёрфингу. Добьём наш испанский. А ещё я научу тебя любить. Когда мы расстанемся — а ведь когда-то ты наверняка захочешь со мной расстаться — ты будешь лучшим любовником в мире. Я тебе обещаю это, мой ангел, моя любовь.
— Скажите, пожалуйста, — усмехнулся Майкл. — Меня научат любить. И кто? Героиновая наркоманка? Учти, это я надеюсь, что героиновая! А то ты вполне могла опуститься до амфетамина, к примеру. И гнить заживо, как…
Он прервал себя на полуслове.
В конце концов, Джейн убила Барта, спасая его от верной смерти.
— Это ты обо мне сейчас только что говорил? — решила уточнить Джейн, которая явно ничего не поняла из потока обрушившихся на неё слов.
Майклу вдруг стало жаль её. Умница и красавица, она не понимала, о чём и о ком он говорил, не улавливала сарказма, заключённого в его словах, не видела тревоги, основанной на его уже таком взрослом жизненном опыте, не испытывала предчувствия неизбежных изменений в себе самой.
А вот он будет видеть их. Каждый день, каждую ночь, каждый час.
«Всё очень плохо, Джейн, как же ты не видишь этого? Посмотри, ты всё больше напоминаешь мне её!» — в который раз подумал он.
Нет, Майкл не помнил лица матери. Единственное, что он хорошо помнил, — это её руки: неспокойные, полные лишних движений. И ещё помнил смену настроения. Как правило, с плохого — на очень плохое. А часто и на полную апатию, когда ей всё становилось по барабану, и он в том числе.
Он опустил голову, как это делают люди, отчаявшиеся доказать что-то, что кажется им очень важным, затем коротко вздохнул и, подойдя к Джейн на близкое расстояние, улыбнулся. Джейн бросилась навстречу, они обнялись, и она стала покрывать жаркими поцелуями его лицо и видневшуюся через раскрытый ворот клетчатой ковбойской сорочки стройную шею.
Он горячо и неумело целовал её в ответ, прижимался к грудям, лихорадочно гладил рассыпавшиеся по плечам волосы, вновь целовал.
— Подожди, я разденусь, — прошептала она. — Ложись на спину, я хочу сверху.
Майкл запрыгнул на кровать и лёг навзничь. Он находился в крайней степени возбуждения, щёки покрылись нежным румянцем, сквозь приоткрытый повлажневший рот виднелись белоснежные резцы, длинные прямые ресницы легли подрагивавшей тенью на высокие скулы, ещё худая, но уже раздававшаяся вширь грудь вздымалась от прерывистого частого дыхания.
— Как же ты красив, мой принц! — шёпотом воскликнула Джейн, любуясь им. — Как же ты красив!
Их близость, как обычно, была недолгой. Преждевременный, но неизбежный экзамен на зрелость. Минутный переход на другой уровень. Яркая и почти болезненная от эмоций вспышка, сбившееся дыхание, наваливающийся, подобно тяжёлому грузу, сон. Чувство стыда за себя, неловкого, неумелого, неприятная липкость внизу живота, сильное желание смыть её с себя, что он и делал всегда в первую очередь, чтобы потом вернуться и вновь лечь, глядя в потолок.
Он пытается прогнать ненужные мысли, но мысли не уходят, они сплетаются в его голове в клубок, налезают одна на другую. Вот мамита грозит кулаком кому-то, а вот и мёртвый Барт, его глаза закрыты, и он смеётся над Майклом. Несутся клубы лилового дыма, обгоняют, торопясь, мчащихся в никуда сильно воющих псов, ухая, падает в бездну колотящееся сердце.
Как страшно!
Как страшно!
— Майкл, Майкл! Проснись! Тебе плохо?
— А? Что?
— Ты стонешь во сне. Лучше тебе повернуться на бок и заснуть без кошмаров. А я пойду, ладно? Мне ещё столько надо сделать, — шепнула она и перелезла через него.
Майкл послушно повернулся на бок, но не потому, что хотел спать, а потому, что хотел, чтобы Джейн ушла.
«Мне ещё столько надо сделать…»
Кому ты впариваешь эту хрень, Джейн? Ты же побежала к Бобу за очередной дозой!
III

Он заставил себя встать сразу после её ухода. Сел за нетбук и, стукнув Элиа, дождался его выхода в скайп.
— Потерпи, парень. Они ничего не могут доказать. Ещё немного — и они отпустят меня на все четыре стороны.
Майкл подумал и задал давно мучивший его вопрос:
— Эл, а он сам упал или ты помог ему упасть?
Элиа усмехнулся. Его юный собеседник смышлён не по годам, и Элиа весьма импонирует это качество.
— Он сам упал, — ответил он. — А я помог ему упасть. Ты мне тоже ответь на один вопросик. Ответишь?
Майкл кивнул.
— Всё жду, когда ты признаешься мне, что Барт тоже умер не от сердца. Ну с чего это он взял вдруг и умер?
— Приезжай поскорее, — тихо сказал Майкл, и лицо Элиа стало серьёзным.
— Что, всё так плохо, парень? — спросил он, отлично понимая, что задаёт вопрос, который ничего не может изменить, а является, по существу, дежурным.
Просто спросил, чтобы что-то спросить.
— Плохо, — лаконично ответил Майкл. — Ну ладно. Я пошёл спать. Пока.
— Пока, парень, — прогудел Элиа в уже погасшее окошко на экране. Медленно отвёл взгляд и с гримасой сожаления взглянул на Аделаиду, всё время разговора сидевшую напротив него.
— Может, всё же лучше обратиться в полицию? — спросила она.
— Лучше для кого? Он же просит этого не делать. Не хочет подставлять свою женщину, я это уже понял, несмотря на его недомолвки. Давай будем уважать его желания.
— Конечно-конечно, — поспешно ответила она.

Дно

I

— Я не знаю, кем вырасту. И мне совсем не стыдно, что не знаю, и что не имею цели, и не амбициозен совсем. И мне не жаль Барта, и я не люблю всех этих людей. Ни больших, ни маленьких. Они неинтересные, с крошечными мозгами и грустными историями. Это высокомерие, да? Джейн говорит, что да, но что я имею право, потому что я типа особенный. Я не хочу быть особенным, но одновременно не хочу быть похожим на них. Означает ли это, что мне лучше быть высокомерным и особенным? Или лучше стать похожим на них? А если не нравится, как они живут и о чём думают? Хотя и я живу так же, как они, вроде. Нет, не совсем так, конечно, я же получаю индивидуальное образование, Джейн же обучает меня. Нет-нет, я сейчас не смеюсь. Она ведь учит меня не только сексу… А-х-х-х, мамита! Как мне нравится… ну… ты… понимаешь, о чём я говорю? И Джейн красивая. Особенно когда раздевается. Она такая красивая! Ты недовольна, я знаю, но, согласись, ведь она в чём-то заменила тебя! Почему я так говорю? Потому что она учит меня так же, как учила ты. И как себя вести за столом, и вождению, и делать покупки в городе, и ещё многому. И она так сильно меня любит! Ты должна быть довольна. Подумаешь — секс! Я, в конце концов, уже большой. Мне уже скоро шестнадцать будет. Через четыре месяца!
Майкл выступал перед лиловой облачной массой, судя по всему, навсегда закрывшей от него Тересу. В ожидании очередного сна-полёта он долго готовил речь и, сидя у экрана нетбука и без особой цели щёлкая по ссылкам, шёпотом репетировал её. И очень обрадовался выдавшейся возможности высказаться, ведь прекрасный лиловый мир к тому времени почти исчез из его жизни. Три или четыре полёта за весь последний год, и те уже не длительные, а, напротив, быстрые, торопливые, будто смазанные, и почти незаметные для него.
Разве этого хватит, чтобы чувствовать себя счастливым?
Тереса столь тщательно приготовленную речь услышать не могла не только потому, что была мертва, и давно. Просто с некоторых пор она спряталась в облаках, а вскоре спрятались и вызывающий острую жалость Гонсало, и грустный падре Мануэль, и угрюмый Панчито, и все остальные, которых Майкл либо не знал вовсе, либо предпочёл бы не знать. Да и зачем они ему? Была бы здесь мамита — и больше никого не надо. Разве что ещё Гонсало, почему бы и нет, Гонсало всегда любил Майкла и гордился им, и Майкл мог бы сказать и ему кое-что, рассчитывая на его одобрение.
— Я вырос, Гонсалито, — мог бы сказать Майкл. — У меня уже есть женщина.
Он даже не смог улететь далеко от того места, где скопилась тёмная облачная масса, потому что понял, что не успеет, настолько коротким был визит. И те немногие полёты, которые ожидали впереди, были не лучше. Быстро навалившийся сон, несколько мгновений в залитом солнцем и обдуваемом ветрами пространстве, лиловые клубы облаков и такое же быстрое пробуждение.
И тепло женского тела рядом. Он уже привык к нему и не представлял себе, как может быть иначе.
II

Дела тем временем шли всё хуже. Школа разваливалась на глазах, Смиты не ехали, уроки почти не проводились, а если и проводились, то формально. На кухне царила грязь, собак через раз забывали выпускать по ночам, вышел из строя бассейн, а учителя платили охранникам из своих сбережений за то, чтобы хранить в сторожевой будке свои кредитки и немногие ценные вещи, так как замки в их комнатах регулярно взламывались.
Держала их в школе лишь дешёвая и доступная дурь.
Сама Джейн работать то ли забывала, то ли не желала вовсе. Ослеплённая невиданной свободой, подогретая наркотой, она не замечала творящихся вокруг безобразий, но при этом не отходила от Майкла и бегала за ним по пятам, как собачонка. Несмотря на происшедшие изменения, она понимала, что надо быть сдержаннее, чтобы не оттолкнуть юного любовника своей навязчивой опекой, и всячески старалась максимально наполнить его время различными занятиями. Но делала это уже без прежнего энтузиазма, а скорее для своей, одной ей видимой внутренней галочки. Во время уроков зорко следила за выражением его лица и, как только замечала на нём следы скуки либо утомления, немедленно прерывалась и тащила его в город, где они ходили по магазинам или шли в кино.
Вечерами, прижавшись друг к другу на узкой кровати, они смотрели старые голливудские фильмы и европейскую классику. Джейн с попкорном в руке, пара подушек у обоих за спиной, чтобы не чувствовать холода бетонной стены, склонившаяся на её плечо голова с отросшими кудрями. Она была по-настоящему счастлива тихими долгими вечерами здесь, в глубинке, среди никому не нужных воспитанников и пьяных охранников, в облупившихся стенах и с пятнами сырости на потолке, зато рядом с ним — её синеглазым ангелом. Была счастлива, несмотря на то, что осмысление живущего в ней счастья с каждым днём утрачивало свою полнокровность и медленно, но верно превращалось в умирающую на глазах химеру.
— Майкл, а ты знаешь, что химера при рождении была прелестным существом, блистающим всеми красками мира?
— Нет.
— Ты удивлён?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю. Видимо, я утратил способность удивляться.
— Глупости. Ты же не идиот.
— Ты думаешь?
— Майкл!
В итоге он показал ей свой характер.
— Мы будем любить друг друга, только когда ты трезвая. Когда ты под кайфом, даже не приближайся.
— Майкл!
— Ни ко мне, ни к моей комнате!
Именно такое условие он поставил перед ней однажды и в дальнейшем неукоснительно соблюдал его, а когда Джейн попыталась поскандалить — не раздумывая и довольно грубо вытолкал её в коридор.
— Иди в свой свинарник. Там тебе самое место, — услышала она через запертую изнутри дверь.
Ей пришлось подчиниться и терпеть свою нервозность и усиливавшиеся с каждым разом боли в теле. Пить большими глотками виски, чтобы снять беспрерывную и изнуряющую тело и душу потребность, и купаться перед общением с ним, причём неважно, какой характер носило это общение — любовный или обыденный. Майкл морщил нос, если она по старой привычке не приводила себя в порядок, — и у Джейн не было шансов в этот день, даже если потом она бежала в душ и целиком переодевалась.
Насколько быстрее был бы её спуск в ад, если бы не настойчивая вредность Майкла…
— Нас с тобой скоро подожгут, Джейн, — сказал он ей как-то ночью, тотчас после того, как они оба, взмокшие и тяжело дышащие, в очередной раз оторвались друг от друга.
— То есть как это — подожгут? — приподнявшись на локте, спросила Джейн. — В каком смысле? Кому это, чёрт возьми, надо — нас поджигать?
— Я фигурально выражаюсь, Джейн, — ответил Майкл, глядя на её белевшее в темноте лицо. — Хотя… всё может быть. Могут и поджечь.
Он засмеялся своим мыслям и пробормотал себе под нос:
— Вот это будет по-настоящему забавно. Ещё один пожар. Да, это будет забавно.
Он перевёл взгляд с пятен сырости на потолке, всегда бросавшихся ему в глаза, когда он ложился на спину, на белевшее в зыбкой темноте лицо Джейн. В серой мгле ночи черты её лица казались смазанными, и от этого Джейн выглядела моложе своих лет. Впрочем, она и при свете дня смотрелась лет на десять моложе, и даже запавшие глаза и тёмные круги под ними пока ещё не портили общего впечатления.
— Может, ты выразишься яснее, мой принц? Я не очень-то дружна с метафорами, — сказала она, видя, что Майкл отвлёкся от своих мыслей.
В ответ послышался сдавленно-ленивый смешок. Переполненный опустошающей негой только что свершившегося акта любви, Майкл хотел спать, и ему было лень разговаривать. Но Джейн решила не отставать. Начала теребить его за худые щёки, пощипывать за нос, проводить указательным пальцем вдоль линии губ, щекотать под мышками.
Майклу пришлось сдаться.
Он сел на кровати, так что Джейн пришлось отодвинуться на самый край, чтобы лучше видеть его лицо, и пустился в объяснения.
— Всё очень плохо, Джейн. Разве ты сама не видишь, как всё плохо? В столовой грязь и воровство. Охрана и учителя пьют и двигаются уже с утра, уроки почти не проводятся, компьютерный класс закрыли, чтобы сохранить технику, так дверь уже два раза взламывали и вынесли остатки, а когда выносили — подрались между собой.
Майкл качнул головой, хотя было не совсем ясно, что именно он осуждает — воровство техники или случившуюся по поводу дележа драку.
А Джейн думала, что ей совершенно неинтересно то, что он говорит. Она и раньше не отличалась вниманием к течению жизни, а в последнее время и вовсе утратила желание концентрироваться на любой теме, которая не касалась предмета её страсти, точнее, двух страстей — к её юному любовнику и поставляемой Бобом дури.
Майкл между тем говорил, не замечая, что ей не хочется его слушать.
— …Боб заполнил школу наркотой под завязку. Охране носит из города спиртное и кокс, остальным — траву и колёса. Взрослым продаёт, с остальными обменивает на секс с мелюзгой, причём согласия мелюзги никто не спрашивает. Обмен идёт среди старших, малолеток просто используют в качестве, — тут Майкл замялся, явно подыскивая нужное слово, — в качестве подсобного материала. Они и друг с другом уже трахаются, не только с малолетками…
— А ты?
— Я не совсем понял, Джейн. Я не понял…
— Я спросила: а ты, Майкл, пользуешь малолеток?
Майкл промолчал.
— Твоя реакция на мои слова означает «да»? Майкл, не молчи. Ты же мужчина. Сказав «а», имей мужество продолжить.
Задав Майклу вопрос о его причастности к царившему в стенах школы насилию, Джейн не подозревала, что подписывает себе приговор, потому что именно тогда Майкл в одно мгновение решил, что его будущее не может быть связано с этой равнодушной ко всему и вечно нетрезвой бабой.
Разом нахлынули воспоминания.
Полные любви и одновременно лучащиеся от смеха глаза Тересы, которыми она смотрит на маленького Майкла.
— Когда Мигелито вырастет, он будет важной шишкой.
Майкл понимает, что она имеет в виду, но ему нравится поддразнивать её, играть с ней в весёлую и наполненную смыслом игру в слова и фразы.
— А что такое «важная шишка», мамита? Это как Мигель Фернандес?
— Дался тебе этот разбойник Фернандес! Нет, мой Мигелито будет президентом.
— Мексики?
— Можно и Мексики. Хотя, будь моя воля, я бы назначила тебя президентом твоей страны, как её там зовут, уже и забыла.
Майкл смеётся, понимая, что теперь она поддразнивает его.
— Мамита такая забывчивая! Сейчас скажет: «Ох, Мигелито, пора мне на кладбище». Давай, мамита, скажи!
— Ох, Мигелито, пора, пора!
Майкл смеётся, порывисто гладит Тересу по плечу, потом прижимается к ней и тихо шепчет, касаясь губами серебряной серёжки в её ухе:
— Соединённые Штаты Америки.
— Вот-вот, — стараясь сдержать ответный порыв обнять его, говорит Тереса. — Вечно я забываю, как её зовут.
— Мамита, разве правильно говорить «её зовут»? — начинает свою любимую тему про уточнения Майкл. — Я по телевизору смотрел про Соединённые Штаты, и там размалёванная тётя говорила «называют». Она так говорила: «Дети, смотрите на карту. Вот это выкрашенное в полоску пространство и есть соседнее с Мексикой государство. Как его называют?» И дети хором отвечали: «Соединённые Штаты Америки». Понятно, мамита?
— Куда мне до твоей тёти в телевизоре, Мигелито? Она училась в школе, затем в университете, а твоя мамита нигде не училась, только в школе. Да и когда это было, даже и не вспомнить уже! Стыдно в этом признаваться, ведь я из приличной семьи, но что тут скажешь против правды..
— Зато ты — моя мамита, а она — нет, — говорит Майкл. — И не называй её моей тётей. Она не моя тётя, понятно? Она вообще кукла накрашенная, вот. А ты, мамита, — дура, что так говоришь.
— Ох, как этот кудрявый ангелочек разговаривает с мамитой! Пришла пора надрать ему его маленькую задницу. А ну-ка, спускай штаны!
А Майкл специально грубит Тересе, потому что у него вновь становится тревожно на душе, и убегает прочь, подальше в сад, где нет никого, кроме подсматривающего за ним Хосито. Майклу не хочется быть важной шишкой, если рядом не будет его мамиты, но Тереса всё время внушает ему нечто противоположное.
Почему?
И почему он вспомнил сейчас этот вроде бы незначительный и несвоевременный эпизод?
А-а, да. Он понял почему.
Просто он вновь сравнил Тересу с Джейн, и в этом сравнении Джейн впервые проиграла его мамите по всем статьям.
III

Рука Джейн потянулась к его пенису и разом вернула его к действительности.
— Ты ещё долго будешь играть в молчанку? — сказала она, теребя восставший пенис. — Не бойся, я не обижусь на правду, напротив, возможно, дам тебе нужный совет. Гомосексуальные контакты чреваты всякими неприятностями, если не соблюдать некоторых правил. Я бы…
Майкл отодвинул руку Джейн, перелез через неё к краю кровати и пошёл в душевую. Приняв душ, долго стоял у маленького зеркала, глядя на своё отражение.
«Она сравнила меня с Бобом. И я ещё называл иногда мамиту дурой. Мамита, прости, я больше никогда не буду обзываться, никогда! Она называет меня своим маленьким принцем — и тут же ставит на одну ступень с этими… этими… вонючками! Да, с вонючками, они немытые, у них воняют ноги, а у Боба разит изо рта, хотя это странно, вроде и зубы у него хорошие, но из его рта всё равно воняет. Джейн говорит, что у него проблемы с дёснами. Какая, к чёрту, разница, с чем у него проблемы… Раз она сравнила его и всех остальных со мной, значит, я тоже воняю, как они. Она даже не видит разницы между нами. А потому что она и сама такая. Потому что она — убийца. Нет, Барт заслуживал смерти, но она убила его не за это. Она убила его, потому что просто хотела трахаться с тобой, Мигелито. Мерзкая сука, вот ты кто, Джейн! Надо отсюда бежать. Слышишь, Мигелито? Убежишь — и, может, всё образуется, и вернутся полёты, и ты наконец-то увидишь мамиту. А сейчас иди и разберись с ней».
Он выскочил из душа, на ходу обматывая себя обтрёпанным полотенцем, не глядя, хлопнул ладонью по стене в том месте, где находился выключатель, и подошёл к кровати, на которой щурилась от резко включившегося света Джейн.
— Скажи, Джейн, а у меня изо рта воняет?
— Нет, — удивлённая его вопросом, ответила она. — Нет, Майкл, ты что! У тебя рот такой сладкий, как…
— Ладно, — нетерпеливо прервал её Майкл. — А может, у меня вонючие ноги? Или тело?
— Майк, ну что ты такое говоришь? Да ты весь как сахарная вата, нет на свете никого слаще тебя. И потом, ты такой чистюля, что мне даже не по себе бывает иногда.
Майкл нагнулся к присевшей на кровати Джейн и зло зашептал:
— А если я не вонючий, а, наоборот, сладкий, и ты спишь со мной, и лучше меня нет на всём свете, то почему ты сравнила меня с Бобом, который трахает всех в жопу? И потом, когда я успевал бы трахать малолеток, если ты постоянно торчишь у меня за спиной?
— Я думала, ты успеваешь… — тоже шёпотом ответила Джейн. — И я ничего такого не имела в виду, Майкл. Подумаешь — трахнуть в жопу бродяжку? Они же все бродяжки, Майкл. Их все трахают, кому не лень, потому я и спросила. Как бы в шутку.
— Как бы в шутку… А знаешь, ты тоже бродяжка, как и они, — выпрямившись в полный рост, сказал Майкл. — А ещё ты убийца. И вообще, я требую, чтобы ты встала и немедленно убралась вон из моей комнаты.
— Майкл, что с тобой?
Джейн подскочила, подошла к Майклу, крепко, по-мужски обняла его, потёрлась о его грудь прохладными сосками, стала целовать запрокинувшееся от невольно нахлынувшего удовольствия лицо, прижалась бёдрами к влажному и в итоге соскользнувшему вниз полотенцу. Они долго целовались, стоя возле измятой постели, и в краткие мгновения перерывов Джейн шептала в аккуратное полупрозрачное ухо самые ласковые слова, какие приходили ей на ум, а он млел, слушая их.
Затем они вновь любили друг друга и, утомлённые ласками, слушали, как за не прикрытой до конца дверью в душевую капает из крана вода.
— Я так тебя люблю, как никого на свете, — сказала Джейн.
— Знаю. Но это не даёт тебе права сравнивать меня с тем несчастным сбродом. Помнишь, ты сама в своё время забрала меня от них? Не дала тогда Барту поселить меня в общей спальне, говорила, что мне нельзя там оставаться.
Джейн согласно кивала, подтверждая правоту его слов. Да, действительно не позволила. Да, действительно говорила.
— Вот видишь, ты и не отрицаешь.
— Да, Майк, не отрицаю.
— Так какого чёрта ты только что поставила меня на одну доску с ними?!
Джейн попыталась погладить его по голове, но Майкл отстранился. Раздражение вновь вернулось к нему. Он встал, подобрал с пола полотенце, отнёс его в душевую, вернувшись, надел трусы и подошёл к кровати, но ложиться не стал, всем своим видом демонстрируя желание не видеть рядом с собой Джейн.
— Не прогоняй меня, — попросила Джейн, глядя на него по-детски умоляющим и одновременно кокетливым взглядом. — Я выскажусь и уйду. Обещаю.
Майкл с коротким вздохом присел на край кровати.
— Я должна объясниться, — приподнявшись на локтях, заговорила Джейн. — Я, видимо, что-то не то сказала. Но я ничего такого не имела в виду, когда спросила тебя о твоих отношениях с этими… и… ставить тебя на одну доску… — она на секунду запрокинула голову с возмущённым вздохом, — мне и в голову не пришло бы сравнивать тебя с ними… короче… я… я неправа. Прости меня, если сможешь.
И замерла в ожидании реакции на свои слова.
— Я уеду отсюда, — сказал Майкл, и Джейн впала в отчаяние.
IV

Лучшим выходом из возникшего в Джейн состояния было бегство от него, и она продолжала делать это с той степенью интенсивности, какую позволяло сильное сопротивление Майкла.
Единственное, чего по-прежнему было ей не занимать, — это решительности, с которой она умела утихомирить воспитанников в случаях, когда ситуация выходила из-под контроля. Она бросала все дела независимо от того, чем занималась, даже один раз заставила себя встать с продавленного дивана в комнате Боба, на который прилегла после очередного укола, шла на шум, передёргивала затвор винчестера, с которым с некоторых пор не расставалась ни на минуту, и, прицеливаясь, говорила:
— А теперь замрите. Все замрите, мать вашу, иначе я стреляю.
И никогда не повторяла своих слов дважды. Напротив, сразу стреляла поверх голов, не забывая приговаривать при этом одну и ту же, ставшую уже дежурной, фразу:
— Следующий выстрел предназначен вам, суки!
Как правило, угроза действовала безотказно, ведь после того, что Джейн сделала с Бартом, никому не приходило в голову не принимать её всерьёз.
В редкие минуты трезвости она любовалась Майклом, в особенности ночью, когда он спал и не мог реагировать на её взгляд. Восхищение его красотой действовало успокаивающе, и ей даже казалось, что она отвлекается от постоянной ноющей боли в животе и спине.
«Как я смогу с тобой расстаться, малыш?» — спрашивала она себя в эти минуты.
Тонкая талия, гибкая спина, медленно, но неуклонно крепнувшие мышцы, нежная упругая кожа на покрытом еле заметным пушком лице, ухоженная поросль в районе лобка — о да, он ухаживает за собой, как аристократ.
Стройные ноги, вкусный рот и космос глаз. В них мириады звёзд, фиолетовые тени туманностей, чёрная бездна, лиловые сполохи. И выглядывает неразгаданная и, возможно, недобрая тайна.
— Что ты творишь, Джейн?
— Я люблю его.
— Ты любишь ангела?
— Да, я люблю ангела.
— Дерзкая.
— И пусть. Он спасёт меня.
— Ты веришь в это?
— Да. Верю.

Элиа

I

Элиа и Аделаида Смит приехали в школу только весной. Набирающая силу молодая листва уже вовсю игриво шелестела в лучах нежаркого солнца, и устраивали по утрам мощные концерты из трелей, щёлканий, постукиваний, свиста и пронзительных, наполненных предчувствием скорой любви криков ошалевшие птицы.
Смиты приехали в воскресенье, в сумеречное время, когда в воздухе стало ощутимо темнеть. Пикап медленно заехал в распахнутые настежь ворота, остановился подле гаражей, и Элиа с кряхтением — сказывался длинный путь — вылез из машины.
Следом с соседнего с водительским места выползла уставшая Аделаида.
— Тебе не кажется, Адель, что мы уже на том свете? — мрачно пошутил Элиа, оглядывая пустой двор школы и тёмные окна корпусов.
Поморщившись, Аделаида отмахнулась от него маленькой аккуратной рукой, украшенной надетым на безымянный палец простым обручальным кольцом.
— Мне надо немедленно попасть в туалет, — доверительно сообщила она.
Их так никто и не встретил. Чтобы не тащиться через весь двор, пришлось вновь сесть в машину и подъехать к единственному освещённому лампочкой входу в центральный корпус, откуда доносилась оглушительная канонада включённой на всю мощь музыки.
Элиа припарковал пикап возле довольно широких дверей, они с Аделаидой вошли внутрь. и остановились, поражённые открывшимся зрелищем.
Под оглушительный рёв рэпа на всём пространстве большого полутёмного холла извивалась в танцевальных конвульсиях разновозрастная толпа то ли пьяных, то ли находящихся под воздействием наркотиков подростков. Двигались в такт поднятые кверху руки, лоснились взмокшие физиономии и спины, сверкали белками обезумевшие глаза, надрывались в тщетной попытке перекричать дробный ритм ударных охрипшие глотки.
Под низким потолком, покрытым декоративными панелями из дешёвого пластика, стоял густой сизый дым.
Элиа втянул носом пропитанный потом и сладким запахом травы воздух и усмехнулся. Затем оглядел помещение и, заметив на временном постаменте музыкальную установку и дрыгающегося за пультом диджея, двинулся к ней так уверенно, будто проделывал этот путь уже тысячу раз. Аделаида за мужем следовать не стала, наоборот, повернулась, тихо вышла из здания и, сев в салон автомобиля, заблокировала все двери.
Каждый из них действовал самостоятельно. Супруги уже давно не нуждались в том, чтобы согласовывать поступки, кроме того, Аделаида с первого дня и все двадцать семь с половиной лет совместной жизни с Элиа была уверена в том, что он всегда прав и способен выкрутиться из любой передряги. И Элиа, в свою очередь, мог положиться на неё. Знал, что из всех возможных решений его тихая и незаметная жена безошибочно выберет самое правильное.
Продравшись сквозь танцующую толпу к пульту с ревущей музыкой и стоявшему за ним закованному в огромные наушники диджею, Элиа с хрустом переступил через валявшиеся на полу ампулы и пластиковые трубки из-под крэка и наугад выдернул из гнёзд несколько штекеров с проводами.
Ревущая ещё секунду назад музыка исчезла, будто её не было, и в холле повисла оглушительная тишина.
— Парни, — не стал тянуть с выступлением Элиа. — Меня зовут Элиа Смит, я ваш новый директор, и те, у кого возникли сомнения на мой счёт, могут немедленно убраться с территории школы. Я не оговорился. Ворота открыты, за ними дорога, и вы можете пойти на все четыре стороны, хоть в ад к чертям.
На последних словах Элиа демонстративно и умело, явно много раз отработанным движением, засунул руку под полу куртки ближе к левому боку.
Толпа дрогнула и зашевелилась, кое-где послышались возмущённые выкрики, впрочем, быстро гаснувшие по мере того, как Элиа медленно поворачивал голову и, глядя туда, откуда слышались крики, давал понять, что он спокоен и полностью контролирует ситуацию. Правую руку из-под куртки он так и не вынул, не по возрасту сильные ноги поставил в решительной отдалённости друг от друга, его левая рука небрежно покоилась в кармане джинсов, а весь вид говорил о том, что он привык отвечать за свои слова, и в толпе поняли, что пришла пора подчиняться.
Первым очнулся присутствовавший на вечеринке Громила Джо, уже давно ходивший в несменяемой засаленной униформе с отвисшими карманами, стоптанных армейских ботинках и с опухшим от постоянного пьянства лицом. Он поднял с грязного пола брошенную в пьяном угаре резиновую дубинку и, выразительно постукивая ею о растопыренную огромную пятерню, зычно крикнул:
— А ну-ка, парни, живо сворачиваем диско-клуб, пока папаша Джо не разозлился!
— Гы-гы-гы, — загоготали в ответ подростки, но тем не менее зашевелились, зашумели особенным, свидетельствующим о начавшихся сборах шумом и стали собираться на выход. Лишь несколько совсем уже обдолбанных парней, нещадно перевирая слова, пытались ещё то ли петь, то ли декламировать прерванную композицию.
— Я сказал — живо в спальни! — гаркнул Джо, адресовав повторный окрик непосредственно тем, кто не услышал его раньше.
Элиа отметил про себя, что, вопреки его готовности ко всем возможным неприятностям со стороны воспитанников, вели они себя на удивление мирно.
— Просто ты не знал Барта. Он кого хочешь мог приучить к послушанию. Мы тут все перед ним были что твои братья во Христе — тихие и скромные, настоящие агнцы на заклание, — сказал ему Громила Джо, когда Элиа позже поделился с ним своими мыслями.
И долго и пьяно смеялся над собственными словами.
II

Душное, пропитанное сшибающей с ног смесью травы, пота и пыли помещение опустело, и Элиа решил немного расслабиться. В этот момент входная дверь вновь открылась, и в холл вошли двое: молодая женщина с измученным лицом и забранными в конский хвост светлыми от природы волосами и подросток лет пятнадцати или шестнадцати на вид.
Судя по возбуждённо-нервному выражению их лиц, женщина и подросток только что ссорились друг с другом. Элиа сразу узнал в вошедших своих собеседников по скайпу, а одновременно с узнаванием ему на ум пришло несколько сплетённых воедино разномастных мыслей, как бывает, когда обилие неожиданных и неуправляемых эмоций мешает упорядоченности мыслительного процесса и превращает его в хаос.
«Вот это красавчик! Чёрт, а они — пара. Она же старше лет на десять или больше… Ничего себе! И отношения — задница к заднице, сразу видно. Собачились друг с другом, видимо, всю дорогу из города. Малыш — настоящий ангел, клянусь честью, да и эта, как её, Джейн была бы хороша собой, если бы не была наркоманкой. Убийца? А почему, собственно, она? Может, это он убил Барта, а она его прикрывает? Нет, не верю. Он не способен на убийство. Но даже если так… Чёрт, ты будешь стоять горой за него, Эл!»
В дверном проёме показалась Аделаида. На её неожиданно оживлённом и от этого внезапно помолодевшем лице было написано неподдельное восхищение, глаза конвульсивно дёргались, и, всмотревшись в непривычные изменения в её мимике, Элиа догадался, что конвульсивное подёргивание глаз означает подсказку.
Аделаида пыталась подсказать ему, что вошедший юноша и есть тот самый Майкл.
«Смешная», — подумал Элиа и приветственно махнул рукой Майклу.
Майкл открыто улыбнулся и махнул в ответ.
«Радость моя!» — подумал Элиа и устыдился собственных эмоций.
III

Изучение обстановки, скрупулёзное штудирование счетов, погружение в биографии и характеристики персонала, увольнение двух из пяти охранников, философское разведение руками при обнаружении краж, бегства нескольких воспитанников в неизвестность и, главное, целенаправленное приручение Джейн — вот чему Элиа посвятил месяц начиная со следующего дня своего пребывания на новом месте. В школе его немедленно окрестили Занудой Смитом и кричали новую кличку в спину, когда он проходил мимо, но Элиа не реагировал, с бульдожьей хваткой разгребал завалы, латал дыры, ремонтировал и восстанавливал разрушенное и, кстати, полностью уничтожил весь крысиный выводок, точнее, то, что от него осталось, так как после смерти Барта крыс никто не кормил, и они просто разбежались в разные стороны.
— Тихой сапой можно добиться гораздо более эффективных результатов, Майкл. Не торопись. С дурью и её поставщиками — а у нас уже не один поставщик, как ты сам видишь, — будем разбираться только после того, как Джейн подпишет разрешение на моё управление школой и я получу доступ к счетам. Если начну действовать, пока я тут никто, — мы запросто можем получить подростковый бунт. И ещё не забывай: у Джейн где-то там есть родственники, а это означает, что её действия должны быть абсолютно осознанными и добровольными, иначе меня могут обвинить в использовании её положения. Кстати, а чем тебе так сильно мешает Боб? Джейн за него горой, не забывай. Он же тихий. Сидит в своём свинарнике у телевизора, долбится потихоньку…
— Как ты не понимаешь, Элиа! Он же уничтожает Джейн!
— Не он, а она сама себя уничтожает. И не он, а она сама должна принять решение о реабилитации. А ты должен ей в этом помочь.
— Она колется, курит траву, глотает ещё какую-то дрянь, говорит, что пьёт лекарство, и это происходит целыми днями. Элиа, женская наркомания тяжелее мужской. Ты меряешь всё по нам, мужчинам, а это неправильно.
Элиа усмехается обобщению, но в душе признаёт его правоту.
— Не нервничай, парень, — успокаивающе говорит он. — Адель день и ночь возле неё. Она помогает нам, ты даже не представляешь насколько. И совершила героический поступок, убрав в её комнате. Там теперь порядок.
— Вполне представляю, Элиа.
— Вы часто ссоритесь. Прости, но это невозможно скрыть. Мне жаль тебя.
— Да, мы ссоримся. И жаль не меня, а её. Понимаешь, ссора — единственный способ оттянуть очередной приём дозы. Я вынужден.
— Стратегия, — понимающе кивает крупной головой Элиа.
«Тактика», — хочет поправить его Майкл, но ничего не говорит. Сколько можно об одном и том же…
IV

Джейн созрела для признания прав Элиа на руководство школой и контроль над счетами после очередной ссоры с Майклом и настигшего её следом сильнейшего приступа кишечной колики.
На этот раз всё было как никогда серьёзно. К концу скандала Майкл, как уже бывало между ними, попросту вытолкал Джейн из своей комнаты, но до того они в течение часа выясняли отношения, и Джейн кричала, стучала кулаками по столу, плакала и одновременно ругалась последними словами.
Майкл в основном отмалчивался, его молчание в итоге вызвало в Джейн сильную вспышку агрессии, и с криком: «Мать твою, сука, ты чего это молчишь?» — она схватила лежавший на столе нетбук и швырнула им в Майкла в тот момент, когда он, устав без толку стоять перед ней, присел на кровать.
Полёт нетбука оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения Майкла. Взбешённый, еле увернувшийся от летевшего прямо в голову предмета, он вскочил и рванул в сторону Джейн, явно не отдавая себе отчёта в собственных действиях. В ответ Джейн прикрыла голову руками, и эта, вроде бы защитная, реакция с её стороны вызвала в Майкле обратное желание по-настоящему прибить её.
«Нет, Мигелито!» — успел приказать он себе, сдерживаясь из последних сил, и, чтобы не унизить себя побоями, молча схватил Джейн в охапку и, вытолкав прочь из комнаты, запер изнутри дверь.
Действия Майкла Джейн не остановили, она так и осталась за дверьми и в итоге провела в коридоре почти четыре часа. Плакала, кричала, стучала кулаками в облупившиеся захлопнутые створки, била по ним ногами, вновь кричала, обзывала Майкла последними словами, лежала, обессиленная, на полу и ушла не без помощи Аделаиды, сумевшей уговорить её вернуться к себе в спальню.
Чтобы не слышать воплей Джейн, Майкл включил закачанную в планшет музыку, надел наушники, и неуютный, наполненный страданиями мир вокруг растворился в кантри, джазе, любимых мексиканских напевах, песнях Элвиса, отрывках из бродвейских шоу, шестой симфонии Бетховена, африканских мелодиях и английском роке семидесятых — настоящей мешанине из жанров, которую Майкл мог потреблять в неограниченных количествах, что всегда вызывало неподдельное изумление Джейн, считавшей его немного сумасшедшим.
«О мой бог, у меня сейчас голова вспухнет от музыки, да и нетбук я не смог починить, и придётся в город его везти. Вот сука ненормальная, когда же ты замолчишь? Уеду отсюда, и плевать на тебя! Подыхай ко всем чертям!..» — думал он, когда периодически снимал с головы наушники в ожидании, что Джейн замолчит, но она всё не замолкала, и ему вскоре просто захотелось сбежать куда-нибудь, всё равно куда, хоть выброситься в окно или отправиться туда, в зеленеющий за забором нескончаемый лес, для того чтобы утопиться в ближайшем ручье.
Он знал, что это просто слова. Не получится умереть, Мигелито, пока она гибнет у тебя на глазах!
V

Адвокат Бен Чернавски не узнал вдову Барта Колтрейна в постаревшей измождённой женщине в видавших виды джинсах и жилете из овчины, натянутом, несмотря на почти тридцатиградусную жару, поверх пестревшей принтами майки.
— Джейн, это ты? У тебя… усталый вид. Всё хорошо?
— Да, — лениво улыбнулась Джейн. — Всё хорошо… да. Слушай, Бенни, знаешь, что я тебе скажу? Ты всегда был сукиным сыном, иначе не покрывал бы этого сукиного сына Барта во всех его делишках.
— Стоп-стоп. Миссис Барт Райт-Колтрейн шутит. А меня зовут Элиа Смит, и я новый директор школы. Рад знакомству.
Широко улыбнувшись, Элиа пожал руку невысокому, склонному к полноте мужчине в сшитом на заказ костюме.
— Зануда Смит… — ухмыльнулась в ответ на приветствие Элиа Джейн, а Бен Чернавски подумал, что он сделает всё, о чём попросит его этот человек с крупной поседевшей головой и проницательными глазами.
Они быстро оформили предварительный договор о передаче Элиа прав на доступ к школьным счетам и договорились о дальнейших действиях. Чернавски передал хихикавшей не к месту Джейн на подпись документ, в котором значилось, что она действительно желает признать Элиа Смита управляющим* принадлежащей ей школы на весь период её добровольного лечения от наркотической зависимости по той причине, что упомянутый Элиа Смит является специалистом в области педагогики и способен достойно продолжить традиции школы, заложенные её основателем, мистером Бартом Чарльзом Аароном Райтом-Колтрейном, эсквайром.
Своего удовлетворения по поводу заключения договора Чернавски скрывать не стал.
— Мистер Смит, ладно, Эл, ты не представляешь, как я рад визиту миссис Райт-Колтрейн, да и твоему тоже, — потирая лоб полными белыми пальцами, обратился он к Элиа. — Я никак не мог заполучить леди уже чёртову уйму времени. Она ни за что не шла на контакт. Ни по телефону, ни в Сети, ни живьём.
— Со своей стороны, Бен, ты не очень старался её заполучить. Особенно живьём, не так ли? — доверительным тоном спросил адвоката Элиа и заговорщически подмигнул ему.
— Я не имею права заставлять клиента делать что-то против его воли. Я могу лишь советовать ему, — развёл руками Чернавски. — В особенности Джейн. Она всегда отличалась… Давай не будем ковыряться в деталях, Эл. Не думаю, что это принесёт пользу нам обоим. Ты не возражаешь?
— Не возражаю, — кивнул Элиа, подхватил под руку Джейн и торопливо покинул офис, а Чернавски ещё долго смотрел ему и Джейн вслед из окна своего заставленного массивной светлой мебелью кабинета, находившегося в одном из невысоких центральных зданий на единственной главной улице города.
Он был потрясён.
«Что с ней стало, чёрт бы её побрал! Она же законченная наркоманка! Это надо же — так себя довести! И неужели она любила этого сукиного сына Барта? Не верю. Чёрт бы их всех побрал, этих сумасшедших психов!»
Если бы Чернавски видел, как Джейн провела предыдущую ночь, возможно, в его мысленном монологе нашлась бы пара сочувственных слов в её адрес. И он точно бы понял, почему она решила заявиться к нему на следующий день.
VI

Сильная боль в области живота скрутила Джейн через пару часов после капельницы с физраствором, которую сердобольная Аделаида поставила ей, как только сумела увести её из-под двери Майкла в спальню и уложить на хронически не застеленную кровать. Боль была такой, что Джейн не смогла — и потом тоже не могла — сдержать крика. Скоро, корчась на кровати, она рвала зубами подушку, судорожно цеплялась за одеяло, лезла на изголовье, держала собственную рубашку так крепко, будто боялась её потерять, и кричала, как только могла, до хрипа и пены на губах.
Следом за болью пришёл черёд кровавого поноса, начавшегося так внезапно, что Джейн не успела понять, что ей надо бежать в туалет, а когда поняла, была по уши в собственном дерьме и кровавой слизи.
Никто не слышал её и не мог ей помочь, потому что к тому времени все разошлись по своим углам. Смиты вообще жили в корпусе номер три, а охранник, в чьи обязанности входило ночное патрулирование школьной территории и всех корпусов, как раз поднялся в один из них на традиционный обход. Не слышал криков Джейн и Майкл, несмотря на то что его комната была рядом с её комнатой — десять шагов по коридору, свернуть направо и упереться в выкрашенную облупившейся краской дверь в конце маленького тупика. Близко, очень близко, но Майкл тем не менее не слышал, как кричит Джейн.
Он спал.
Он всегда крепко спал в моменты сильных передряг. С самого детства. Спал, когда мать сходила с ума от ломки или обслуживала в поисках денег какого-нибудь случайно подвернувшегося мужичонку. Спал, когда Гонсало скандалил с Инеситой. И даже уход Тереситы в иной мир фактически проспал.
Джейн слышали только псы, вновь по давней традиции выпускаемые на ночь из вольера. Огромные собаки бегали по кругу под окном её спальни, мощными лапами царапали красноватый грунт и хриплым рычащим дуэтом подвывали доносившимся с высоты пятого этажа крикам, будто предлагали непутёвой хозяйке таким образом свою собачью поддержку.
А к утру всё прошло. Так же внезапно, как и началось.
Почувствовав облегчение, Джейн встала, собрала изгаженные простыни, засунула их в пластиковый мешок для мусора и открыла настежь окно, чтобы проветрить полное тяжёлых запахов помещение. Затем заползла в ванную, приняла душ, кое-как оделась и побрела искать Смита.
— Поехали к Чернавски, — не здороваясь и не отвечая на приветствие, сказала она, наткнувшись на него в одном из коридоров. — Поехали, пока я не передумала.
— А Майкл знает?
— Нет, не знает. Хочу сделать ему сюрприз.
Она вынула из кармана набитую травой самокрутку и жадно затянулась. И, выпустив из прозрачных раздутых ноздрей сладкий дым, взглянула на Элиа взглядом побитой собаки.
— Ладно, — кивнул Элиа. — Сюрприз так сюрприз.
И всё было бы хорошо, и Джейн вовремя легла бы в клинику, и Майкл ждал бы её возвращения рядом с четой Смитов, поскольку они так любили его, что вполне могли заменить ему родителей.
И потихоньку можно было бы менять коллектив учителей и охрану, разве что кроме Громилы Джо, который оказался незаменим настолько, что никто не взялся бы спрогнозировать ситуацию в школе, если бы не его присутствие.
Да, всё могло бы быть хорошо, но небесная контора в который раз оказалась нерасторопной, поэтому то, что должно было пойти хорошо, вроде бы пошло, но с существенными коррективами.
Хотя недаром говорят, что всё, что делается, к лучшему…
Но какой подчас ценой. Какой ценой…

Последний полёт

I
I

Благих намерений Джейн хватило ненадолго, а если точнее — ровно до того момента, когда они с Элиа зарулили на территорию школьного двора. К концу пути она крючилась от боли и так торопилась нанести визит в комнату Боба, что с трудом удержалась, чтобы не выскочить из машины на ходу. Элиа лишь сокрушённо покачал головой, наблюдая, как она бежит в сторону первого корпуса, на первом этаже которого делил комнату с одним из охранников её друг по несчастью.
Рывком открыв дверь в комнату Боба, Джейн размашисто села на продавленный, покрытый дешёвой грязной обивкой диван и хрипло произнесла:
— Давай.
Боб молча протянул запечатанную упаковку со шприцем и кивком указал на медицинский жгут, валявшийся на сильно захламлённом столе.
Привстав, Джейн приняла протянутые Бобом атрибуты наркотических будней, по-старушечьи устало села на место, швырнула упаковку с шприцем рядом с собой и нетерпеливо заявила:
— А где ампула? Ты не всё мне дал, мать твою!
— Ампула? О чём это ты? — спросил Боб, отрываясь от экрана нетбука. — А платить кто будет? Может, попросим Зануду Смита, твоего нового дружка?
— Уезжай, Боб. Собирай манатки и уезжай. Чтобы завтра тебя уже здесь не было.
— О-о, какой поворот! А кто тебя будет поддерживать, если я уеду?
— Никто не будет. Я приняла решение лечиться.
— Это когда мэм приняла такое решение?
— Сегодня. Мы ездили к адвокату.
— Зачем?
— Я отдала права на управление школой Зануде Смиту.
— Как повезло Зануде! Даром получил то, о чём и не мечтал. Ты посчитала, сколько раз перевернулся в гробу твой муженёк?
— Да не пошёл бы он? Надеюсь, сукин сын будет крутиться там без перерыва.
— Нет, ну ты и дурочка! Зануда Смит дорвётся до управления и упечёт тебя в лечебницу навсегда.
— Не упечёт. Ему Майкл не позволит.
— Ах да! Майкл. Как я забыл. Твой прекрасный любовничек. Кстати, а он случайно не участвовал в заговоре вместе с Занудой? Ты бы проверила, что ли? Так, на всякий случай.
— Пошёл в жопу. Давай уматывай отсюда, и чтобы завтра духу твоего не было.
— Ты кое о чём забыла, красавица. Я сейчас напомню.
Боб развернулся к Джейн и задрал ноги на стол так, что она была вынуждена лицезреть подошвы его давно не чищенных кроссовок чуть ли не у себя перед носом.
— Давно не скручивало, да? — издевательским тоном заговорил он. — Ты же сдохнешь, милая, пока доедешь до своей грёбаной клиники. Насколько я знаю, в радиусе тысячи миль вокруг нет ни единого, даже самого завалящего госпиталя. Что ты будешь делать без моей поддержки? Ты об этом подумала? Вижу, что нет. А ведь на твоём месте я всё взвесил бы тысячу раз, прежде чем обижать старину Боба.
— Как меня бесит твоя манера изложения, если бы ты только знал, чёртов придурок, — раздражённо отреагировала на его монолог Джейн. — Обо всём я подумала, так что давай не выёбывайся. Я выкуплю у тебя и дурь, и таблетки, и мне хватит, пока мы с Занудой доедем. А там — будь что будет. Я поеду, потому что должна выжить. Я поняла это вчера.
— А что было вчера?
— Не твоё дело. Давай отраву, сколько есть. Я всё возьму.
— А если не дам?
— А если не дашь, я тебя пристрелю.
Боб вынул из кармана широкой спортивной куртки мощный пистолет, взвёл курок и направил дуло в её сторону.
— Попробуй.
— Чёртов сукин сын! С каких пор ты стал носить пушку в школе?!
— Не твоё дело, милая. И не надо мне угрожать. Мы не на дуэли, и ты, детка, вроде не ковбой.
— А ты, значит, ковбой?
Ей уже было очень плохо, тело сотрясала мелкая дрожь, в спине и плечах появилась сильная боль, на лбу выступили капли пота, а на уставшем лице застыла страдальческая гримаса, отчего Джейн стала казаться старше лет на десять.
Поморщившись, Боб отложил пистолет, залез в переполненный всякой всячиной ящик стола и протянул ей горсть таблеток, которые отсыпал в ладонь из маленького целлофанового пакета.
— Глотни их, — буркнул он. — Полегчает. На герыч не рассчитывай. Я сегодня недобрый, вот так вот.
Джейн жадно засыпала в рот всю горсть. Стала разжёвывать, не запивая водой, поперхнулась, закашлялась и взглянула на Боба бешеным взглядом, будто спрашивала, почему он не помогает ей. По-прежнему не спеша Боб протянул ей стоявшую на столе початую полулитровую бутыль с пёстрой этикеткой. Джейн схватила бутыль, припала к широкому горлышку, запив разжёванные таблетки, плюхнулась на диван и откинулась на спинку в ожидании облегчения.
Вскоре стало лучше. Боль не ушла, но заметно стихла, и, тяжело вздохнув, Джейн продолжила прерванный приступом разговор.
— Я не собираюсь разводить здесь длинные беседы, — примирительно сказала она. — Давай не будем ссориться. Ты же отлично понимаешь, мать твою, что висишь на волоске. Одно моё слово — и Элиа в лучшем случае выкинет тебя. А в худшем…
Тут она захихикала, нагнулась вперёд и издевательски пропела:
— Удавит тебя-а-а-а хоро-о-о-о-шей удавочкой, мистер Драгдиле-е-е-ер, и уложит баиньки-и-и рядом с Барто-о-ом. Мне почему-то кажется, что он способен это сделать, х-хи-хи-хи…
И вновь откинулась назад с торжествующим видом.
Боб помолчал некоторое время, затем повернул стул так, чтобы находиться прямо напротив Джейн, и вновь задрал ноги на захламлённый стол.
— Ладно, я уеду. И герыч дам. За хорошую цену и с одним условием.
— Что ещё за условие, придурок?
— Я хочу, чтобы мы втроём двинулись разок на прощание. Мы — это я, ты и Майкл. Хочу, чтобы он попробовал, что это такое — уколоться. Чтобы поймал кайф в компании с нами. В первый раз всегда кайф, ты же знаешь. Любой наркоман хорошо помнит свою первую ходку, правда, Джейн?
— Парень, Майкла воротит от одного упоминания про дурь, он даже траву не курит, ты что, забыл?
— А это и есть моё условие. Если Майкл откажется двинуться, ты не получишь от меня ничего. И не пытайся меня запугать. Дурь спрятана надёжно и не здесь. Я просто уеду, а ты ломайся сколько влезет. И это ещё не всё.
Боб спустил ноги на пол и подвинул стул ближе к сидевшей на диване Джейн, явно с целью усилить значимость того, что собирался сказать.
— Если меня не проводят отсюда так, как я прошу, я сдам тебя полиции, Джейн Райт-Колтрейн. С потрохами сдам. Мне терять нечего. Мне отсюда дорога только в притон, в котором я в конце концов и подохну, или в тюрьму, что практически одно и то же. А вот если я сообщу полиции, что в школе цветёт торговля дурью, и буду сотрудничать со следствием, меня отправят на лечение. За государственный, между прочим, счёт. Я ещё и письма буду писать в различные общественные организации, жалостливые. Всегда найдётся какая-нибудь богатая, или пусть даже не очень богатая, цыпочка, которая обратит внимание на мою судьбу и будет возиться со мной, как с жертвой бесчеловечного обращения.
— А Барт тебя многому научил, — как бы размышляя над услышанным, сказала Джейн.
— Да, милая. Вы меня все считали тупым, потому что я не очень-то люблю учиться, но это не означает, что я не соображаю. То, что мне нужно, я ещё как схватываю. На лету!
И Боб щёлкнул пальцами, чтобы показать, как хорошо он всё схватывает.
— Объясни, зачем тебе эта хрень с Майклом? Ну, поторчит он с нами. И что? Что тебе это даст?
— Да, собственно, ничего. Просто таково моё условие. Хочу попрощаться со школой таким вот образом. Полежать рядом с моим ангелом на диване, погладить его по спине, может, даже поцеловать напоследок.
— Размечтался, придурок, — сморщив лицо в брезгливой гримасе, сказала Джейн, вынула из кармана джинсов телефон и нажала кнопку вызова.
II

Джейн с такой стремительностью отреагировала на слова Боба, что он даже не осознал сразу, что она звонит Майклу, а это значит, что поставленные им условия, в исполнение которых он и сам не очень-то верил, приняты, причём без обсуждений и споров.
— Спустись к Бобу, есть разговор, — коротко сказала Джейн в трубку и резко прервала связь.
Майкл спустился через десять минут. Открыл дверь, но внутрь не зашёл, а остановился у порога и, вдохнув тяжёлый воздух, выразительно сморщил нос. Затем опёрся о косяк, вторую руку засунул в карман и выжидательно взглянул на Боба своим кажущимся безмятежным из-за глубокого цвета глаз взглядом.
— О чём ты хотел поговорить со мной?
«Наверняка кастет на пальцы нацепил», — подумал, любуясь им, Боб.
— Говорить с тобой хотел не я, а твоя подружка, — кивнул он в сторону Джейн.
Майкл на факт пребывания Джейн в комнате не отреагировал.
— И что она хочет? — спросил он о Джейн в третьем лице — так, будто её здесь не было.
— Ты что это не разговариваешь со мной? — полезла в бутылку Джейн. — Смотрите-ка на него! Припёрся сюда, весь такой свежий, весь такой благоухающий, чистенький… Кому и что ты хочешь этим доказать?
— Ты забыла добавить — мистер Воображала, — сказал Майкл, по-прежнему не глядя в её сторону.
— Что? Что ты сказал? — переспросила Джейн. — Что это ты, умник, тут сказал?
— Стоп, Джейн, — остановил её Боб. — Майкл не за этим пришёл, ладно? Давай изложи, что там у тебя.
— Не у меня, чёрт возьми! — огрызнулась Джейн. — Не у меня, а у тебя. Ну да ладно, какая, к чёрту, разница! Короче, Майк, Боб говорит, что уберётся отсюда завтра же, если ты сделаешь с ним и со мной одну ходку.
Майкл переспросил, по-прежнему не глядя в её сторону:
— Сделаю что?
— Ходку, Майк, — вмешался Боб. — Ты, я и Джейн уколемся и покайфуем вместе. А потом я оставлю Джейн запас и свалю отсюда навсегда.
— Боб, откуда в твоей башке возникла подобная идея? — спросил Майкл. — Нет, мне понятно, что в ней, — он постучал себя по лбу, — не бывает умных мыслей. И тем не менее — откуда эта идея?
— Ниоткуда, — сказал Боб. — Вот хочу — и всё.
— И зачем тебе это надо?
— А просто так, — сказал Боб. — Считай это моей блажью.
— Выглядит не как блажь, а как предсмертное желание, — заметил Майкл. — Ты что, Боб, собрался умирать?
— Не дождёшься. Я ещё всем вам покажу, кто я. Увидите, суки, на что я способен! — вдруг разозлился Боб.
— О-о, мы, кажется, нервничаем… — иронично заметил Майкл.
— Ты будешь участвовать или нет? — нетерпеливо вмешалась Джейн. — Развёл здесь философию, мистер… — Она резко осеклась, потому что хотела сказать «мистер Всезнайка», но испугалась, что Майкл вновь станет высмеивать её привычку давать прозвища.
Тут Майкл сделал вид, что только что заметил Джейн. Они встретились глазами, и Майкл увидел в них отчаяние.
Это было отчаяние больного человека, которому не дают лекарство, способное облегчить его страдания, но Майкл этого не понял, поскольку не был способен понять, что испытывает наркоман во время начавшейся ломки, которая явно была не за горами, несмотря на съеденные только что таблетки.
Он подумал, что Джейн не знает, как наладить испортившиеся между ними отношения, ему вновь стало жаль её, и Майкл даже испугался, что не выдержит и расплачется от бессилия прямо на глазах у этих двоих. Допустить подобного унижения Майкл, конечно же, не мог, поэтому и сделал то, чего добивался Боб: зашёл в комнату и сел на диван рядом с Джейн.
Боб ухмыльнулся, залез в нижний ящик стола и вынул оттуда пару одноразовых упаковок со шприцами и две ампулы.
— Жгут и её шприц у неё, — кивнул он в сторону ёрзавшей на месте Джейн.
Майкл чувствовал страх. Ему ещё никогда не делали уколов в вену, а вся эта заваренная Бобом каша казалась одной большой и очевидной глупостью. Она и была глупостью, мальчишеством, бравадой недалёкого подлого мерзавца, в которой совершенно необязательно было принимать участие, но невозможно было не принять из-за неудачно сложившейся цепи вроде бы незначительных по отдельности, но в совокупности чрезвычайно важных обстоятельств.
— А если я откажусь колоть эту хрень? — спросил он.
Боб правильно понял взгляд Майкла, означавший, что его носитель никому не подчиняется и принимает решения самостоятельно, а не под влиянием внешних воздействий, и соответственно отреагировал на него.
— Да без проблем. Я сдам вас всех полиции. А Джейн, — он ткнул пальцем в сторону по-прежнему ёрзавшей на диване Джейн, — сдам в первую очередь. Она что делает вообще, сам посуди? Вместо того чтобы смотреть за школой, колется и спит с малолеткой. Это же скандал, парень! Я и Зануду Смита сдам. А с чего это он приехал, сидит тут и ничего полиции не сообщает? И в город с Джейн ездил зачем-то! А всё из-за того, что он наверняка ваш сообщник. Логично? Ха-ха, логично. А мне, Майк, терять нечего. Даже срок скостят за сотрудничество.
— Вот уж нет, — сказал Майкл. — Никто тебе здесь, на юге, срок не скостит. Размечтался.
— Не скостят, так дадут возможность пройти лечение. Тоже неплохо, мать его.
— А кто тебе мешает пройти лечение без этой клоунады?
— Всё! Хватит! — закричала Джейн. — Я уже не могу! Майк, ну хватит уже! Давай двинемся, и он отстанет от тебя! Ну пожалуйста!
— Ладно, — пожал плечами Майкл. — Учти, Джейн, это только ради тебя.
Но она уже не слышала его. Дрожащими пальцами взломала кинутую Бобом упаковку, одновременно закатала рукав майки с длинными рукавами, со стороны очень напоминавшей ночное бельё, будто Джейн сняла пижамные штаны, но зачем-то оставила на себе верх, схватила жгут и кивком указала Бобу на ампулу — мол, давай помогай, чего ждёшь! Все движения Джейн были заученными и доведёнными до автоматизма, как и бывает, когда раз за разом проделываешь одно и то же и уже не задумываешься над очерёдностью или содержанием. Даже кивок в сторону Боба входил в общий ритуал, так как вначале, когда Джейн ещё не успела приобрести навыков опытного наркомана, она в спешке вдребезги разбила ампулу с героином, и с тех пор Боб всегда сам вскрывал хрупкую стеклянную тару.
Делать это сейчас он, впрочем, не спешил.
— Ты ещё не заплатила, милая, — сказал он, держа перед её лицом ампулу так, будто дразнил её. — Я с некоторых пор не верю на слово, так что гони бабло, куколка.
Боб знал, что Джейн заплатит. У неё были деньги, и она отличалась непривычной для Боба порядочностью в расчётах, поэтому он мог бы и не напоминать ей о необходимости платить. Но он не мог пройти мимо возможности показать Майклу, кто здесь, в грязной комнате с замызганными стенами и спёртым воздухом, истинный хозяин положения. Бобу безумно хотелось покрасоваться перед редким и желанным гостем, и лучшего способа сделать это, чем демонстрация своей власти над Джейн, он, конечно же, придумать не смог.
Джейн дрожащими пальцами залезла в карман джинсов, вынула оттуда пачку мятых банкнот, не считая, швырнула их Бобу и протянула руку в ожидании ампулы.
Боб тоже не стал проверять, сколько денег дала ему Джейн, потому что она давно уже не считая давала ему деньги и их всегда было больше, чем надо.
Джейн не смогла бы объяснить, зачем поступала подобным образом. Скорее всего, безрассудная щедрость проистекала из иррационального страха лишиться очередной дозы, а может, и ещё из какой-нибудь маловразумительной с точки зрения здравого смысла причины. Тем не менее факт оставался фактом, и Боб регулярно получал от неё больше запрашиваемой суммы.
Он зашвырнул деньги в ящик стола и уставился на Майкла, который всё это время молча наблюдал за происходящим. В глазах Майкла угадывалось плохо скрываемое потрясение, но отступать было некуда. И вовсе не из-за угроз Боба, несмотря на их очевидную значимость.
Майкл не мог отступить потому, что не хотел прослыть трусом.
Вполне объяснимая причина для юноши его возраста. Сколько роковых ошибок было совершено шестнадцатилетними из-за глупого желания что-то кому-то доказать.
III

Уколовшись, Джейн ослабила жгут и откинулась на спинку дивана. Скоро ей стало легче, острые и одновременно смазанные черты лица обрели чёткость, его выражение стало почти умиротворённым, и Боб кивнул Майклу, давая понять, что пришла его очередь.
— Тебе помочь? — спросил он, взглянув на Майкла уже привычным влажным и одновременно тоскливым взглядом.
— Да, — кивнул Майкл и протянул Бобу оголённую выше локтя руку.
Боб подошёл поближе и провёл пальцами по гладкой коже, как бы проверяя, существует ли протянутая ему рука на самом деле.
Майкл брезгливо дёрнулся.
— Спокойно, — сказал Боб. — Я всего лишь смотрю, где вена.
— Давай коли скорее, — буркнул Майкл, чувствуя, как внутри него всё замирает от предстоящего испытания и всеми силами стараясь не выдать охватившего его волнения.
Боб поднял валявшийся возле Джейн жгут, надел его Майклу выше локтя, затянул его и защёлкнул застёжку.
— Поработай рукой, — сказал он и, заметив, что Майкл не совсем понимает, как это делать, показал на себе. — Сжимай пальцы в кулак и разжимай, вот так.
Остальное произошло очень быстро. Боб нащупал взбухшую вену, быстро взломал упаковку со шприцем, так же быстро открыл ампулу, набрал из неё бесцветную жидкость и ввёл иглу в вену отвернувшемуся в сторону Майклу.

Апокалипсис

Обычно сильный, но неизменно ласковый и ровно дующий ветер сбился и стал рваться в клочья. Его порывы стремительно нарастали, но Майкл не чувствовал, что летит, как это бывало с ним ранее, а наоборот, придавленный неимоверной и удушающей тяжестью, стоял на месте и по этой причине смог увидеть целиком картину невиданного разрушения лилового мира.
Поначалу всё было как всегда, если не считать давящей тяжести. Но вскоре где-то внизу, очень далеко от того места, где то ли стоял, то ли парил Майкл, ухнуло что-то грандиозное, будто некто гигантских размеров распахнул невидимый, но колоссальный по масштабам шлюз.
Звука распахнутого шлюза Майкл не услышал, но почувствовал, как чувствовал неслышную и существующую скорее в его воображении, чем на самом деле музыку, сопровождавшую все его прежние полёты.
Тем временем лиловый мир пришёл в движение.
Звеня миллионами водяных колоколов, устремились куда-то в невидимую бездну реки и озёра, тёмной тучей закрыли пространство пески пустынь, клочьями понеслись громады лиловых облаков и высоченные, покрытые белоснежно сверкавшими снегами, явно выломанные из своих подножий горы. Полетели охваченные предчувствием скорой гибели бесконечные стаи птиц, понеслись стада антилоп и буйволов, панически хлопали себя ушами подхваченные порывами постоянно усиливавшегося ветра и от этого казавшиеся лёгкими, как пушинки, слоны, сверкали массивными базальтовыми боками носороги, отчаянно махали лапами и хвостами львы и тигры, беспомощно разевали пасти медведи, переливались меховыми шкурами крутившие пышными хвостами лисицы, извивалось великое множество змей, парили летучие белки, кувыркались в диком танце стаи обезьян, грузно перемещались крокодилы, переворачивались в воздухе вверх спичечно-тонкими ногами похожие на строительные краны жирафы.
Тёмными жужжащими массами направились в свой последний путь огромные тучи насекомых — мухи и слепни, пчёлы и осы, муравьи и скорпионы, летели запутавшиеся в собственной паутине пауки и стремительные стрекозы, грызли друг друга прямо на ходу богомолы, трепетали разноцветными крыльями мириады бабочек и закрывали небо тёмной перепончато-когтистой массой миллионы летучих мышей.
Следом полетели вырванные с корнем деревья и кустарники, и расцвели среди них пёстрым ковром цветы, украсившие картину разрушения целой палитрой облетавших с них лепестков. В молчаливом крике устремились вниз тонны земли и камней, а также глыбы сиреневого, голубого и полосатого льда. Чёрно-белыми молниями пронеслись сотни тысяч пингвинов, моржей и морских котиков, двинулись следом белые медведи и совы, песцы и лисицы, северные олени и полярные мыши.
В отсветах последних лучей лилового солнца засверкали исчезающие в бирюзовой толще океанов бесконечные рыбьи косяки, отчаянно забили мощными хвостами косатки, подпрыгивая, летели стаи дельфинов, скользили, разевая страшные пасти, акулы, извергая из спин фонтаны, вздыхали покрытые колониями моллюсков киты.
В последний момент промелькнули перед Майклом и покойники с земляной поляны, среди которых он неожиданно заметил Боба и даже успел удивиться его появлению. Следом настал черёд беспомощно машущей руками и ногами Тересы, но не молодой и смеющейся, какой привык её видеть Майкл, а той, какой она стала незадолго до смерти: постаревшей и обрюзгшей, с обезображенным гримасой боли лицом.
Она что-то кричала, но её слова тонули в неслышном, но угадываемом свисте и вое, и Майкл так и не смог ничего понять.
Стали разваливаться на куски небеса, но падавшие части казались сторонними, будто Майкл наблюдал за начавшимся разрушением не изнутри, а издалека и сбоку, и ему даже показалось, что он слышит поднявшийся вокруг грохот, как если бы он слышал его сквозь вату, отдалённо и приглушённо. Также не ослеплял и усилившийся до крайних пределов свет, и, видимо, поэтому ядерный пожар улетевших в бездну звёзд не уничтожил всё вокруг и даже не задел Майкла.
Вскоре вместе с набравшим штормовую силу ветром ушло в небытие бушующее протуберанцами лиловое солнце, а следом пришёл черёд и самого Майкла.
Так ему, во всяком случае, показалось в считаные мгновения перед гибелью.

Итог

I

— Майк, Майк! Эй, парень, ты чего? Ты чего это удумал, эй, Майк! Джейн, ты это видишь? Джейн! Проснись, корова, мать твою, Майк, кажется, того…
Джейн не сразу поняла, отчего это её трясут. Ещё не проснувшись толком, вспылила и стала размахивать руками в попытке снести внезапную досадную преграду, но Боб не отставал, и итоге она пришла в себя, с трудом разлепила тяжёлые веки, медленно присела и увидела прямо перед собой сильно встревоженное лицо.
— Ты очнёшься когда-нибудь или нет? — заорал Боб. — Тут Майк отдал концы.
— Чего? — спросила Джейн, всё ещё не понимая, что хочет от неё этот неопрятный смуглый парень. — Чего отдал?
— У Майка, кажется, передоз. И он, кажется, умер, — прокричал Боб.
— Он что?
Джейн повернула лицо в сторону Майкла и застыла.
Майкл лежал рядом в неудобной позе, вытянувшись всем телом и откинув голову на спинку дивана, и был смертельно бледен и спокоен тем самым спокойствием, какое бывает лишь у мёртвых.
В памяти Джейн в этот миг всплыло лицо мёртвого Барта. Залитое кровью и наполовину изуродованное из-за развороченного пулями черепа, оно было таким же отрешённо-спокойным, как у застывшего рядом с ней Майкла.
Джейн понадобилось время, чтобы осознать, что обнаруженное сходство между лицами Барта и Майкла носит совсем не случайный характер. Когда же осознание пришло, она сползла с дивана на пол и, закрыв голову руками, завыла, как собака.
— Чего ты воешь, мать твою? — спросил растерявшийся от её реакции Боб. — Ты что, охренела совсем? Звони, мать твою, Зануде, может, хоть он чем-нибудь поможет.
Но Джейн никак не реагировала на слова Боба, а продолжала раскачиваться из стороны в сторону и выть.
Боб заметил мобильный телефон, который Джейн отшвырнула в угол дивана после разговора с Майклом. Он подхватил трубку, набрал Элиа и, стараясь оставаться спокойным, попросил его спуститься к нему в комнату. На вопрос, в чём, собственно, дело, сказал, что Джейн что-то не в себе.
Боб не осмелился сказать про Майкла, ни разу не взглянул в ту сторону, где лежало неподвижное тело, и был в ужасе от происшедшего до такой степени, что совершенно растерялся и, главное, не понимал, как такое могло произойти. Он так и сказал Элиа, когда тот спустился вниз вместе с Аделаидой, захватившей на всякий случай всё необходимое для срочной капельницы.
— Я не понимаю, отчего он откинулся. Я сделал ему совсем чуть-чуть, только для того, чтобы он кайф поймал.
Если бы Аделаида была более расторопной мозгами женщиной, она бы догадалась, что сделает её муж через минуту с этим жалким сукиным сыном. Но Аделаида всю жизнь была крепка задним умом и ничего не сделала, чтобы остановить Элиа, когда он, не говоря ни слова в ответ на объяснение Боба, подскочил к нему, выхватил из-за голенища пёстрого ковбойского сапога нож и засадил острое, как бритва, лезвие прямо под его левую лопатку.
Боб умер, не успев даже охнуть.
— Чего смотришь? — спросил Элиа у Аделаиды. — Поставь малышу капельницу. Кто знает, может, он оживёт?
Его голос дрогнул на последних словах.
Аделаида молча подчинилась и неловко, явно испытывая страх, обошла распростёртое тело Боба и наклонилась над Майклом. Её нижняя губа мелко тряслась, и можно было предположить, что она вот-вот заплачет или даже забьётся в истерике, но Аделаида была не из тех, кто даёт волю эмоциям, пока не закончены другие дела.
С видом, который можно было бы назвать деловым, если бы не два трупа рядом, она установила около дивана переносной штатив, подвесила на него прозрачную ёмкость с раствором и поставила Майклу капельницу.
Элиа одобрительно кивнул и переключил своё внимание на Джейн.
— А она действительно не в себе, — сказал он, обращаясь к Аделаиде, но та промолчала и даже не повернулась в его сторону, и Элиа понял, что жена в очередной раз предоставляет ему право самому решать, как поступать дальше.
Он стал действовать. Сходил в центральный корпус и принёс оттуда походный спальный мешок, расстелил его рядом с мёртвым Бобом, попросил Аделаиду помочь ему, и они вдвоём упаковали тело Боба в плотную яркую ткань.
Подняв до конца молнию, Элиа оттащил мешок в угол.
— Ночью вынесу его отсюда, — негромко сказал он и, оглядевшись, заметил на кровати грязное армейское покрывало.
Подхватил его и накрыл мешок.
— Собаке — собачья смерть, — констатировал он. — Можешь считать мои слова эпитафией. И подотри пол, я тут, кажется, наследил немного…
— А что мы скажем ей?
— Скажем пока, что Боб удрал. Необязательно ей знать всю правду, тем более, что правда эта ничего не даст.
II

Джейн постепенно пришла в себя. Опустила руки и встала, но не сразу, а поэтапно — сначала на колени, затем во весь рост. И тут увидела капельницу, а под ней — мёртвого Майкла.
И вновь завыла, но уже гораздо тише, а на её глазах, может быть впервые за взрослую жизнь, выступили слёзы.
— Он что, живой? — внезапно прекратив выть, спросила она, указывая дрожащим пальцем на капельницу.
— Какая тебе разница, Джейн, жив он или мёртв? — спросил Элиа. — Разве не ты довела его до этого?
— Хватит, Элиа, — неожиданно резко вмешалась Аделаида. — Бедняжке и так плохо. Джейн, хочешь, я принесу капельницу и для тебя? Принести?
Джейн растерянно посмотрела на Аделаиду, перевела взгляд на Элиа, затем вновь взглянула на Аделаиду.
— Вы оба так себя ведёте, будто ничего не произошло, — сказала она. — Вы что, ничего не поняли?
— Всё мы поняли, Джейн, — сказал Элиа. — Ты лучше подумай о том, что натворила. Подумай, Джейн.
Джейн вновь затрясло. Она залезла на диван, подобрала под себя ноги и обхватила руками колени, явно пытаясь унять несвоевременно начавшийся нервный припадок.
— А где Б-б-б-б-об? — дрожа, спросила она, когда вновь обрела способность говорить.
— Удрал твой Боб.
— Удрал? А к-к-к-то мне… — тут Джейн запнулась и, затравленно оглядываясь, повторила, но уже отрывисто и без всякой дрожи: — А кто мне дозу даст? Я же сдохну от ломки.
— Так это же замечательно, — сказал Элиа. — Боль — лучшее средство для прочистки мозгов. Иди наверх, собирайся. Мы завтра же едем в клинику.
— Я же не доеду, — сказала Джейн и вдруг, будто очнувшись, вновь стала тихо подвывать. — Элиа-а-а. Я во всём виновата. Я… Слушай, а давай вызовем полицию и неотложку? Они прилетят на вертолёте и…
— И? И что они сделают, по-твоему? Он же умер. Тебе расследования захотелось?
— А зачем тогда капельница?
— А низачем. Просто так. Аделаида принесла, а я не стал возражать, пусть, думаю, поставит. И хватит об этом, Джейн. Иди собирайся. Для твоего лечения всё готово, и уже давно, но тебе надо было убить Майкла, чтобы, наконец, решиться ехать. Я прав?
Не отвечая Элиа, Джейн вскочила и бросилась к столу. Ломая ногти, выдвинула ящик и стала с лихорадочным остервенением вытряхивать на пол его содержимое. Пока она возилась, Элиа глазами указал Аделаиде на небольшую лужу крови, темневшую на полу ровно посередине между возившейся у стола Джейн и диваном, на котором лежало тело Майкла. Вздрогнув, будто её застали врасплох, Аделаида осторожно подошла к встроенному в стену одностворчатому шкафу с распахнутой настежь дверцей, вынула из него первую попавшуюся кофту и аккуратно накинула её на пятно.
Впрочем, конспиративные усилия Аделаиды были, скорее всего, напрасны, так как Джейн вокруг себя не замечала ничего и успокоилась, только когда нашла целлофановую упаковку с таблетками. Прижав их к груди, как победный приз, она ушла, не оглядываясь.
III

Элиа спешил следом за удиравшей по коридору Джейн, решив во что бы то ни стало заручиться её согласием. Зачем ему было нужно согласие Джейн, когда он и не собирался больше его спрашивать, он и сам не знал, но Элиа надо было чем-то себя занять. Чем-то срочным, серьёзным и способным максимально загрузить его делами.
«Он умер из-за тебя, Элиа, — сверлила мозги отвратительная в своей некрасивой правде мысль. — Он надеялся на тебя, а ты не справился. Ты никчёмный мудак, Элиа Смит!»
— Эй, Джейн! Стой! Остановись, я сказал! Не убегай от меня, чёртова наркоманка! Гореть тебе в аду!
— Что ты хочешь? — Джейн оглянулась на зов и попятилась.
В её голосе было столько намешано, что Элиа успокоился. Кому-то явно хуже, чем ему.
— Я насчёт твоего отъезда хотел уточнить.
— Что уточнить, Элиа?
— Так ты поедешь завтра, как договаривались?
Джейн перестала пятиться и дождалась, пока Элиа подойдёт совсем близко.
— Тебе нужны мои деньги? — спросила она напрямик.
— Нет, — качнул он головой, глядя на неё со смесью жалости к ней и презрения к самому себе. — Мне просто надо что-то делать. Я… мне… Мне очень хреново, Джейн. Мне никогда в жизни не было так хреново.
— Ладно. Я тебе верю. Я всегда тебе верила, мать твою, а ты не справился! И я поеду завтра с тобой, клянусь памятью о Майкле.
— Ради него, Джейн.
— Да. Ради него. И я попробую вылечить эту хрень. Ты поможешь мне?
— Куда я денусь, — философски заметил Элиа.
Джейн шла к себе. По дороге выгребла из пакета горсть таблеток, засыпала их в рот и стала истово жевать, с трудом глотая горькую, царапающую глотку смесь.
Ей было гадко и одновременно всё равно.
— Чёртова наркоша, — вслух сказала она, сохраняя видимое спокойствие, которое могло в любой момент обернуться выходящей за все рамки истерикой. — Что с тебя возьмёшь? Не успокоилась, пока не загубила его. А ведь он тебя предупреждал! Он же тебя просил, никчёмную Бартову подстилку, сделать хоть что-нибудь!
В это время Элиа из своей комнаты послал сообщение в клинику о том, что миссис Барт Райт-Колтрейн собирается вылететь из местного аэропорта уже завтра.
Да, он будет сопровождать леди.
Да, леди не очень хорошо себя чувствует.
Да, она справится.
Он зачем-то зашёл в душевую и принял душ. Проверил почту. Выкурил несколько сигарет подряд, глядя в распахнутое окно. Вновь проверил почту. Но мысли не успокаивались и лезли без разрешения, и он понял, что ничем не сможет их остановить.
«Это ты виноват в его смерти, Элиа. Он так надеялся на тебя, а ты не справился, Элиа. Это ты виноват, Элиа…»
Глубоко вздохнув, он сильно мотнул головой, желая хотя бы временно облегчить своё состояние, но некрасивые в своей голой правде мысли не исчезли и продолжали висеть внутри него, как висели когда-то летучие мыши в пещере в горах Монтаны, где Элиа провёл своё детство.
«Ты виноват, Элиа. Ты убил его своей нерасторопностью. Ты мудак, Элиа».
IV

Он решил ничего не трогать в комнате Боба до наступления ночи. Лишь позвал Громилу Джо, и тот не смог сдержать слёз, когда узнал, что Майкла больше нет. Посовещавшись, они договорились ночью похоронить Боба, а наутро объявить всем о случившемся.
Элиа хотел было положить тело Майкла ровно, да и накрыть его, как положено, с головой, но Аделаида неожиданно воспротивилась.
— Делай с ним что хочешь, но только после того, как я прокапаю его до конца, — сказала она. — И пусть он уже умер. Я всё равно хочу прокапать до конца эту капельницу. Пусть очистится напоследок.
Она так и сделала. Прокапала до конца капельницу, помогла уложить тело Майкла на диван и принесла новую, ни разу не использованную простыню, чтобы накрыть его с головой, как и положено накрывать покойников.
Затем они ушли, заперев дверь на ключ.

Воскрешение

I

Майкл пришёл в себя в тот момент, когда Элиа, Громила Джо и ещё два охранника включили свет.
Путаясь в простыне, он сел и стал озираться, а в комнате повисла гробовая тишина.
— Что случилось? — спросил Майкл.
— У нас здесь дела, — выдавил из себя Элиа.
— Это Джейн его убила? — указал Майкл на накрытый армейским одеялом спальный мешок в углу.
— Нет, малыш. Его убил я. Но Джейн не знает. Не будем её огорчать, ладно?
Майкл молча кивнул. Бедняга Боб! Даже не успел постоять на поляне в тщетной попытке разглядеть его. Унёсся в бездну вместе с лиловым миром.
Тут он заметил на себе простыню, и к нему пришло осознание, что она только что была на его лице. А следом пришло и другое воспоминание. Его мир погиб у него на глазах. И погиб после того, как он дал ввести себе героин.
Чёрт возьми, ты же погубил лиловый мир, Мигелито! Мамита кричала тебе что-то, когда летела в бездну. Никуда ты не годишься, мамита. И кто тебя назначил охранять меня, тебя, такую беспомощную? Даже предупреждать толком не умеешь. Ну тебя. Предательница. И всегда была ею.
— У меня был передоз? — по-прежнему сохраняя видимое спокойствие, спросил он у Элиа, но тот уже говорил по смартфону с Аделаидой, и Майкл понял всё из его слов.
— Спустись вниз, Адель. Майкл пришёл в себя… Да-да, он жив и, по-моему, полностью здоров. Можно считать, что это ты его родила сегодня заново.
— Опять? — усмехнувшись, тихо пробормотал Майкл.
— Ну и напугал же ты нас, парень, — обратился к нему Элиа. — Ты был полностью мёртв. Мертвее не бывает.
— Понял уже, — сказал Майкл, стараясь не смотреть в тот угол, где темнел бесформенной массой страшный мешок. — А Джейн где?
— Джейн приняла решение ехать лечиться, — объявил Элиа. — Может, не будем ей говорить, что ты жив? Она может передумать, ты же понимаешь…
— Нет. Она не передумает. И мне надо поговорить с ней перед отъездом. Не переживайте за меня, у меня всё хорошо.
— Если нужна будет ещё капельница, сразу же звони мне, — преодолев смущение, всегда охватывавшее её во время общения с Майклом, сказала спустившаяся вниз и не находившая себе места от радости Аделаида. — В любое время звони.
Майкл улыбнулся ей, нежно поблагодарил и, не задерживаясь, пошёл наверх.
II

Они с Джейн провели ночь перед её отъездом почти как друзья. Сидели, прижавшись друг к другу и подложив под спины подушки. Пытались целоваться, но толком так и не смогли. Зато получилось любить друг друга, и даже не один раз, хотя обоим скорее нужно было тепло, чем секс.
Джейн жаловалась на Боба и описывала в красках, как она будет его искать, когда выйдет из клиники.
— Я его из-под земли достану, грёбаного мудака, вот увидишь, — горячилась она.
Майкл молчал, представляя себе, как Громила Джо и Элиа роют в ночной тиши могильную яму.
У Боба не будет даже надгробия. У маленького Эзры есть, даже у Барта есть, а у него не будет. Что ж! Боб сам выбрал себе путь. Как он нелепо выглядел в последнем полёте в бездну, жалкий неудачник!
Уже светало, когда они забылись сном. Джейн раньше, поскольку наглоталась своих таблеток, Майкл немного позже. Уже засыпая, он вновь подумал о Бобе.
В сущности, тот успел познать своё маленькое счастье через сам факт любви к нему.
«Высокомерный эгоист», — сказала бы Джейн, а Тереса лишь покачала бы головой, то ли осуждая его, то ли восхищаясь им.
III

Она уехала рано утром, непривычно опрятная, с небольшой дорожной сумкой, в своих любимых джинсах и новой, ни разу не надёванной кофточке с короткими рукавами-фонариками.
С ней уехали Элиа и один из охранников. Майкл, Аделаида и Громила Джо остались присматривать за школой.
Прощание было коротким, почти никаким. Едва взглянув на Майкла, Джейн вынуждена была отвести глаза, потому что почувствовала испугавшее её своей неожиданно здоровой страстью желание.
Он тоже был сдержан.
Бросил мимолётный взгляд. Пожелал удачи.
— Я вылечусь, любимый, обещаю, — шепнула ему Джейн, потянулась за коротким поцелуем и быстро села в машину.
Громила Джо бросил на Майкла выразительный взгляд, когда захлопывал за Джейн дверцу машины. Майкл принял вызов и тоже выразительно взглянул на него. Тогда Джо усмехнулся и показал ему средний палец.
Майкл ответил тем же.
Он и сам задержался после отъезда Джейн недолго. Дождался возвращения Элиа и уехал. Уехал внезапно, после пары коротких разговоров с Элиа. А до отъезда слонялся по школе, общался с воспитанниками и даже принял участие в импровизированном танцевальном брейке в один из ставших невыносимо долгими вечеров.
IV

Первый разговор Майкла с Элиа случился в холле центрального корпуса уже после звонка, означавшего, что наступило время вечерних процедур и сна. Элиа впервые разговаривал с Майклом без посторонних и поймал себя на том, что немного робеет перед сидевшим на одной из жёстких скамеек юношей с ангельской внешностью и аристократическими манерами. И даже сказал ему об этом.
— Глядя на тебя, не скажешь, что ты вырос на улице, парень. Я даже робею слегка в твоём присутствии. Будто нахожусь на приёме у принца.
Майкл предложенную тему не поддержал. Промолчал, будто не слышал. Элиа тоже замолчал, затем сказал извиняющимся тоном:
— Лезу не в своё дело.
— Нет-нет. Я просто задумался, — улыбнулся Майкл. — А насчёт манер мамита то же самое говорила.
— Так не бывает, понимаешь, — заметил Элиа. — Невозможно такое представить, чтобы выросший на улице парень умел вот так себя вести, как ты. Так не бывает, чтобы бродяга вёл себя как принц, разговаривал как принц, обладал внутренним достоинством особы королевских кровей. Так не бывает. Ты говорил, что до шести лет бродяжничал с матерью, я же ничего не путаю?
— С наркоманкой-матерью, не забывай, — поправил Элиа склонный к точности в деталях Майкл.
— Тем более. Как тебе удалось? Я, знаешь, не сильно верю в породу. И даже в заложенные генетические свойства не очень-то верю. Но в твоём случае иных объяснений нет.
— А я не просто верю, а убеждён в том, что всё зависит от генов и других заложенных природой способностей, — возразил Майкл. — По себе знаю. К примеру, я хоть и рос чёрт его знает где и чёрт его знает как, но, когда было совсем хреново — мать, например, кололась или трахалась при мне, я засыпал. Просто сворачивался в клубок, как щенок, и спал без задних ног.
— Защитная реакция? — предположил Элиа.
— А чёрт его знает. Скорее, заложенный изначально инстинкт самосохранения, — задумчиво протянул Майкл. — Кстати, я не всё время был на улице. Почти два года прожил в семье перед тем, как попасть в школу. И меня там тоже кое-чему научили. Из житейского, так сказать. Хотя всё сказанное не имеет отношения к моим врождённым достоинствам или недостаткам. Потому что либо они есть, либо их нет.
А Джейн спасла меня. Так бывает, когда передают из рук в руки, чтобы уберечь. Вот меня и передали. Из рук мамиты — в её руки, а из рук Джейн — в руки твоей Аделаиды. А Джейн меня не только спасла. Она меня всему научила. Ты не поверишь — даже вилку и нож научила держать правильно, хотя мне это не очень-то и надо. Она очень образованная, моя Джейн.
И он замолчал.
Элиа тоже молчал. В наступившей в холле тишине слышался лишь ритмичный влажный шорох тряпки, с помощью которой, стараясь не отвлекаться на Майкла, отбывал дежурство по уборке десятилетний воспитанник.
Майкл и Элиа невольно стали наблюдать за ним, и юный уборщик напрягся, худое тельце переполнилось усердием, а тонкие полудетские руки старательно зарисовали на кафельном полу длинные мокрые следы: вперёд-назад, вправо-влево, вперёд-назад, вправо-влево.
Преувеличенное усердие юного уборщика привело к закономерному в подобных случаях результату: подлая швабра выскользнула из рук и упала на пол с громким стуком.
Подросток испуганно бросился её поднимать.
— Потому я и не уехал, — продолжил разговор Майкл. — То есть не уехал не только потому, что мне фактически некуда ехать одному, но ещё и потому, что не мог её оставить.
— Джейн? — на всякий случай уточнил Элиа.
— Да. Она боялась уехать со мной. Из-за Барта боялась. И ещё она ненавидела его, хоть и не признавалась в этом. Даже себе не признавалась, но я же видел, что она ненавидит его. Когда я уговаривал её ехать, я видел, что она боится. Она говорила, что не едет, потому что не хочет потерять свои деньги, но это такая ерунда. Барт ей никогда не дал бы ни цента, я сколько раз ей об этом говорил, но она не слушала меня. Она вообще никого не слушала. А потом подсела на эту дрянь, сука!
Лицо Майкла исказилось. Он сменил позу и повернулся к Элиа.
— С самого начала же было ясно, что Барт что-то задумал, — с горячностью продолжил он. — Он столько лет терпел, пока я был маленький, а к концу уже не мог, его прямо распирало всего.
И Майкл раздвинул в стороны руки, чтобы показать, как распирало Барта.
— Я сказал ей: «Джейн, давай уедем. Он же не оставит меня в покое. Если он нас застукает, он меня убьёт». Но она упёрлась — и ни в какую. Смотрит на меня своими глазищами и молчит. Только курит косяки эти грёбаные без конца. Она уже от травы стала наркоманкой. Ей надо было совсем чуть-чуть, чтобы подсесть на иглу, всё для этого было готово.
— Ну, мы с Адель, например, не подсели… — усмехнулся Элиа, но Майкл не был настроен шутить.
— Ты меня агитируешь? — прервал он Элиа. — Что значит — не подсели? А может, лучше вообще не курить, нет?
— Да-да, конечно. Я ничего такого не имел в виду. Я просто к тому, что женская наркомания тяжелее и страшнее во сто крат, чем наша, мужская. Ты и сам мне об этом говорил, помнишь?
— Конечно-конечно, — пробормотал Майкл, но было видно, что он не согласен с мнением Элиа и считает тему исчерпанной.
Он встал, поправил джинсы на тонкой талии, ещё раз оглянулся вокруг и как бы мимоходом спросил:
— Она излечится, Элиа?
— Хочешь моё мнение? — спросил в ответ Элиа. — Нет.
Майкл опустил голову, затем так же быстро поднял её и взглянул на сидящего на скамье Элиа с улыбкой.
— Мы с тобой поможем ей. Мы же семья?
Элиа с готовностью кивнул. Его глаза потеплели.
— Конечно, малыш, — сказал он. — Мы семья. И сделаем всё, чтобы помочь ей.
— Ненавижу наркотики, — ответил Майкл, коротко попрощался и ушёл к себе.
V

Элиа не заснул в ту ночь. Курил, пил пиво, думал, опять курил, смотрел телевизор, сидел в Сети, просил прощения у Аделаиды за то, что мешает ей спать. А к утру забылся коротким сном, но резко проснулся после привидевшегося ему то ли сна, то ли видения, своим логичным и внятным сюжетом напомнившего ему кино.
Он сразу поднялся с постели, на которую было прилёг не раздеваясь, и встретил рассвет, стоя у окна. Дождавшись, когда охранники загнали псов в вольер, пошёл вниз, чтобы приступить к своим обычным обязанностям, но по дороге остановился.
— Нет, это не дело! — громко произнёс он вслух. — Это хрень какая-то, чёрт меня дери!

Отъезд

I

Погожий день где-нибудь в лесу возле города. Любого города, в окрестностях которого есть густой смешанный лес. В чащобе стоит скрытый от посторонних глаз дом с тайным, оборудованным пыточными атрибутами подвалом. Типичным подвалом маньяка, охотящегося за людьми. Сколько таких показали в фильмах-ужастиках — и не счесть.
В подвале — Майкл. Полуголый, беспомощный. Он подвешен за руки, на его лице — печать страдания. Вокруг, как стервятник, кружит человек без внешности, смутный, размытый, неопределённый — типичный маньяк из ужастиков. В его руках острый, как бритва, нож. Он колет концом лезвия нежную голую кожу, из порезов течёт кровь, и маньяк жадно слизывает её.
— Вкусная у тебя кровь, — говорит он неслышным шелестящим голосом.
Но Майкл хитёр, он не сдаётся просто так, приманивает маньяка нежной улыбкой, просит разрешения прижаться к нему, просит поцелуя. И когда маньяк соблазняется — впивается зубами в сонную артерию на его шее и прокусывает её насквозь.
Маньяк понимает, что если он убьёт пленника, то некому будет остановить кровотечение из прокушенной вены, которое начнётся, как только Майкл разожмёт зубы. Он перерезает верёвку, и оба падают на окровавленный скользкий пол. Но падение не спасает маньяка, напротив, оно приближает конец, ведь Майкл не собирается ему помогать. Он встаёт со скользкого пола и, не глядя на истекающего кровью маньяка, разминает руки и ноги, вытирает окровавленный рот и выбирается из того дома, в набитом пыточными атрибутами и мокром от крови подвале которого его держали. И, шатаясь, идёт по лесной дороге, пока не падает от усталости и перенесённых мук в придорожные кусты.
Резко останавливается проезжающая мимо машина, и выскочивший из неё водитель приводит Майкла в чувство и везёт его в ближайшую больницу. В ярком, по-осеннему прозрачном небе кружит полицейский вертолёт, а сам Элиа вдруг явственно видит, что у водителя лицо того самого маньяка, которого Майкл оставил истекать кровью в лесном доме.
Его собственное лицо. Лицо Элиа.
Интересно, это возможно — прокусить сонную артерию взрослому мужику, не пользуясь руками и практически не прилагая усилий?
Надо будет посмотреть в Сети…
Что за фантазии, Элиа! Что за чёрт!
II

Он набрал номер Майкла, извинился за ранний звонок и сказал, что есть разговор и он хотел бы нанести визит. Получив разрешение, сразу же поднялся к нему в центральный корпус и объявил, что надо закончить вчерашний разговор.
— Разве он не закончен? — удивился Майкл, но Элиа не ответил, а, проследив за тем, как Майкл садится напротив него на край кровати в неудобной, не располагающей к длительным беседам позе, недовольно качнул седеющей головой и попросил сесть поудобнее и настроиться на другой лад.
— Тебе надо будет выслушать меня, — сказал он.
Майкл подчинился, сел поудобнее и выжидательно взглянул на раннего гостя.
— Я тебе вот что скажу, Майк, — не стал тянуть с разговором Элиа. — Я вчера всю ночь думал и кое-что надумал, но мне нужна преамбула, чтобы расставить все точки над i.
Он вопросительно взглянул на Майкла, ожидая разрешения на продолжение беседы.
Майкл кивнул.
— На самом деле ваши отношения с Джейн исчерпали себя уже давно, парень, — осторожно начал разговор Элиа. — И вам с ней уже нечего сказать друг другу. Нечего просто потому, что всё уже давно сказано, а связывающие вас общие воспоминания не способствуют дальнейшему сближению. Не забывай, между вами кровь. Даже две крови. Понимаешь?
— Элиа, — довольно резко остановил его Майкл. — Давай начистоту, ладно? И не надо мне здесь никаких преамбул. Давай как есть!
— Ладно. Не надо преамбул — значит не надо, — не стал спорить Элиа. — Давай как есть. Тебе лучше уехать отсюда, Майк. И не просто уехать, а забыть о нас. Начисто забыть, понимаешь?
— Нет, — сказал Майкл. — Не понимаю.
— Тебе надо собрать вещи и уехать в большой мир. Ты мечтаешь о Нью-Йорке, я знаю. Вот и воплотишь свою мечту. Ты меня слышишь?
— Значит, никакой семьи не будет? — спросил Майкл, игнорируя заданный ему вопрос.
— Нет. Не будет. Не получится у тебя с нами семья, парень. И я тебе объясню почему, если выслушаешь.
— Валяй.
— Я, знаешь ли, всю ночь не спал, — начал Элиа. — Так уж вышло. А всё потому, что думал и, как мне кажется, пришёл к правильному решению. Тебе необходимо уехать, Майкл, но не просто так, «уехал и всё, а может, и нет, и я ещё вернусь», а с концами. Не надо тебе сюда возвращаться, никогда не надо. Нет у тебя здесь никаких дел, нет перспектив, нет людей, ради которых стоило бы вернуться. Мы с Адель не в счёт. И не возражай, мы точно не в счёт. Тебе с нами точно не по пути. Да тебе ни с кем здесь не по пути!
— А Джейн? — спросил Майкл. — А как же она?
— Джейн вряд ли вернётся в ближайшее время, — сказал Элиа. — А если произойдёт чудо и она всё-таки вернётся, я, так и быть, сообщу тебе об этом. Но скажу прямо, парень, сообщу без энтузиазма. Почему? Объясню. Джейн всегда будет тянуть тебя вниз, а тебе надо идти наверх. Да, такое моё мнение. Тебе надо наверх, туда, где качественное образование, где хорошие гранты, где карьера, деньги и красивые, роскошные женщины. Много красивых, роскошных женщин. Тебе надо в большой мир.
— И что я, по-твоему, должен там делать? — иронично спросил Майкл. — У меня ни денег, ни дома, ни близких, ни друзей. У меня даже знакомых нет! Да, я могу работать, но…
И Майкл замолчал, как будто вспомнил о чём-то, о чём не стоило говорить вслух.
— А я дам тебе денег на первое время. Нет-нет, это не безвозмездно, а в долг. Как заработаешь — отошлёшь мне одолженную сумму, и на этом мы закроем тему нашего знакомства.
— Знакомства? Ты что, не хочешь общаться со мной? — спросил Майкл.
— Да. Не хочу.
— Почему? — спросил Майкл. — Скажи как есть, не скрывай. Я пойму.
— Ладно, скажу как есть. Понимаешь, ты что-то вроде теста на вшивость. Цельные и сильные натуры его проходят, а остальные нет. Вот и я вхожу в их число.
— В чьё число? — не понял Майкл.
— В число тех, кто не являет собой сильную или цельную натуру. И Джейн в их число не входит. Более того, мне предстоят нелёгкие времена, потому что она будет срываться, а я, в свою очередь, не терять надежды. Получаются две диаметрально противоположные задачи, понимаешь? Сплошной когнитивный диссонанс. Понимаешь?
— Нет. Я вообще ничего не понял, Элиа.
— Ладно. Я тебе объясню сейчас кое-что, парень.
Элиа встал и подошёл к раскрытому настежь окну. Рука машинально потянулась к карману за сигаретами, но Элиа вспомнил, что Майкл не курит в помещении, и ограничился выразительным хлопком по карману. Затем отвернулся от окна и, качнув головой вверх-вниз, будто хотел таким способом подытожить разговор, заговорил.
— Как я сказал только что, ты вроде теста на вшивость, Майк, и тот, кого столкнула с тобой судьба, или проходит его, или нет. Вот Барт, я считаю, не прошёл. И Джейн не прошла. И Боб в итоге попал под раздачу. А следующими станем мы с Адель. Не знаю, в каком виде мы с Адель будем принесены тебе в жертву — в жареном, варёном или порубленными на куски… но…
Элиа засмеялся, но, тут же став серьёзным, продолжил:
— Да и школа страдает, Майк. Парни не могут нормально учиться, половина из них дрочит на тебя день и ночь, остальные тоже… дезориентированы, скажем так.
— Ты хочешь сказать, что школа развалилась из-за меня? — холодно спросил Майкл.
— Нет. То есть не совсем из-за тебя, конечно, — усмехнулся Элиа. — Было много других, вполне конкретных причин. Но твоё присутствие, оно парней… как бы…
— Добивает? — закончил мысль Элиа Майкл.
— Ну вот, ты сам произнёс это слово, — не стал отпираться Элиа. — Точно. Добивает. Парни не выдерживают твоего присутствия и не могут сосредоточиться.
— А может, они не могут сосредоточиться потому, что в школе нет дисциплины и нормального образовательного процесса?
— И из-за этого тоже, — не стал возражать Элиа. — И тем не менее твоё присутствие разрушает их. Рядом с тобой они видят своё несовершенство в гораздо более острой форме.
— Я сейчас расплачусь, — сказал Майкл, встал с кровати и подошёл к Элиа так близко, что Элиа пришлось сделать усилие, чтобы не отступить назад.
— Конечно же, я уеду отсюда рано или поздно, — сказал он, глядя Элиа прямо в глаза. — Может, сразу же после разговора с тобой. Вот прямо сейчас соберу свой рюкзак — и айда…
И он неопределённо махнул рукой.
— Отлично. Мыслишь в правильном направлении, парень.
— Но мне нужны гарантии.
— Гарантии?
— Да. Ты должен гарантировать мне две вещи. Первое. Всё, что ты только что говорил о Джейн, будет исполнено. Второе. Ты должен обещать мне спасение школы и даже её возрождение. Но не в извращённой форме, какой она была во времена Барта, а в нормальной. С нормальной атмосферой, нормальным досугом, летними лагерями и здоровыми отношениями. Без насилия и дури. Я хочу, чтобы у парней было будущее. Может, это высокопарно звучит, и тем не менее это так. И если я не получу от тебя надёжных гарантий, я всё переиграю: и твои договорённости с Чернавски, и твою должность, и твоё пребывание здесь. Прости, ничего личного, надеюсь, ты понимаешь, о чём я говорю.
— Понимаю, — сказал Элиа. — А ты, оказывается, умеешь быть многословным, когда хочешь?
И он добродушно и с явным облегчением засмеялся.
— Кстати, у меня уже есть кое-какие задумки насчёт будущего школы, — сказал он. — Послушаешь? Всё получится, если я добуду денег. Без них я всего лишь смогу кое-что исправить, не более. Да и Джейн много спустила на свою наркоту.
— Я понял. Валяй, — сказал Майкл.
Облегчённо вздохнув, Элиа подробно изложил Майклу план реструктуризации школы, включив туда и организацию попечительского совета по судьбам всех воспитанников — и тех, кто находился в её стенах, и тех, кто сбежал после того, как она стала разваливаться. Сыпал цифрами, цитировал законодательство, развернул живописную картину организации летних лагерей.
— Увы, это всё — дело будущего, — развёл он руками. — У нас пока нет таких денег и нет таких детей. Одни больные. Сначала будем их лечить. Я сам буду лечить. Возьмём нарколога в штат, есть у меня один на примете, он русский и не из болтливых. Буду заставлять их вкалывать. Вон Адель мечтает разбить огород. Только труд и дисциплина способны хотя бы частично излечить наркомана. И мы расширим штат. Пригласим и ещё одну медсестру, а то Адель не справится в одиночку. Денег немного, но мы с Адель вложим свои сбережения и справимся. Мы обязательно справимся.
Отдельно Элиа выделил тему Джейн.
— Я буду присматривать за ней, как за дочерью, — сказал он. — Ради тебя в первую очередь, но не только. Она заслуживает этого, бедняжка, да и моё будущее зависит от неё. Не буду скрывать, парень, именно здесь, в этой дыре, среди этих несчастных, я обрёл смысл жизни. А Элиа понимает слово «смысл» буквально. Элиа все слова понимает буквально. Элиа даже стал убийцей здесь. И не поневоле, как в случае с тем, — он кивнул в сторону — грёбаным придурком, честно, я не хотел его смерти, не думал, что он грохнется головой о камень, клянусь честью, не думал! Я всего лишь хотел проучить его за то, что он оскорбил меня. Назвал белым уродом. Кто он такой, чтобы меня оскорблять? Здесь я стал настоящим убийцей. Взял на себя грех, зарезал этого несчастного, как овцу, когда увидел, что он сделал с тобой. И даже не раздумывал ни секунды, клянусь. И знаешь, парень? Мой поступок и есть главный тест на проверку цельности моей натуры. И я его не прошёл. Точно не прошёл.
— То есть всё остаётся без изменений и ты хочешь, чтобы я уехал? — уточнил ещё раз Майкл.
— Да, — твёрдо сказал Элиа. — Я хочу, чтобы ты уехал, и предлагаю тебе начать жизнь с чистого листа.
— Ладно. С чистого — так с чистого, — совсем по-взрослому сказал Майкл, и Элиа заметил самую что ни на есть настоящую грусть в его прекрасных глазах.
III

В аэропорту Сакраменто после прошедшей накануне прощальной вечеринки, на которой было много пива и травы и даже младшеклассники ходили с побледневшими от злоупотреблений лицами, Элиа сказал Майклу ещё кое-что.
— Запомни, парень. Ты не звонишь, не приезжаешь, не возвращаешься. С этой минуты ты начал новую жизнь, и в ней нет школы и нет женщины по имени Джейн. И нет меня и Адель.
При упоминании своего имени Аделаида улыбнулась бесцветной улыбкой. Она проплакала всю ночь, но поехала с Элиа провожать Майкла. А чтобы окружающие не видели её опухших глаз, водрузила на острый нос старомодные солнечные очки.
— Я думала, мы будем жить как одна семья, — объяснила она Элиа причину своих слёз.
— Мы не его семья, Адель, — терпеливо объяснил Элиа. — Мы — подданные, а он — король. Но королю нужны дворец, королева и блистательная свита, а мы простые люди. Какие из нас, к чертям, маркизы и графы?
— Что ты такое говоришь, Эл, — попыталась разубедить его Аделаида. — Он же едет в никуда. Ты бы лучше об этом побеспокоился, а не о каких-то там дурацких графах с герцогами.
— Он справится, Адель, — сказал Элиа. — Он справится.
Прощаясь, Майкл шепнул ей на ухо:
— Ты вернула меня к жизни, Адель. Я всегда буду помнить о тебе.
Она зарделась в ответ, как девочка.
Элиа дал Майклу банковскую карту в самый последний момент — когда тот уже двинулся в направлении установленного у прохода металлоискателя.
— Там тридцать семь тысяч, — сказал он. — Это всё, что я могу дать. Иди, «и да пребудет с тобой сила».
Майкл засмеялся, взял под козырёк и, не оглядываясь, пошёл вперёд.

Бытие

И вот он сидит в своей вылизанной до блеска конуре в одной из мрачных кирпичных громадин и думает о том, что опять пришла пора сваливать, потому что Мозес точно не оставит его в покое.
Позади несколько месяцев изнурительной беготни по городу то в поисках жилья, то в поисках работы, ведь деньги с карты Зануды Смита Майкл снимает лишь в самых крайних случаях. Будущее тоже весьма неясно, и в нём нет места его страхам и рефлексиям. Если Майкл впустит их, перспектив у него не больше, чем у несчастной больной Джейн.
Его лиловый мир рухнул безвозвратно, а Элиа отрезал ему пути отступления, и Майкл так и не понял, что именно толкнуло его на столь радикальный и внезапный поступок. Догадка пыталась вползти в него, но он оказался начеку и не впустил её. Зачем? Что дадут ему размышления о причинах поведения Элиа, кроме рефлексий?
Теперь ещё и новая напасть. О, Майкл хорошо, даже слишком хорошо знает, как в ближайшем будущем поведёт себя Мозес. Просто потому, что Мозес поведёт себя так же, как все.
В смысле — все остальные.

Сценарий

I

Один и тот же сценарий. Предсказуемый до смешного.
Сначала на лице появляется смешанное с восторгом удивление, вроде того, про которое говорят: я не верю собственным глазам. Следом он и она желают познакомиться, и, если Майкл по какой-то причине даёт согласие, удивлённые восторги быстро переходят в страсть. А то и в любовь.
Так вот. В случае с Мозесом Майкл не видит никаких причин, по которым он желал бы общаться с парнем с оливковым грубым лицом, возомнившим себя местечковым авторитетом.
Опять бежать? Да-да, конечно! Сразу, как только сизый цвет ночи, спящий за узким, плохо открывающимся окном начнёт одеваться в чётко очерченные одежды утра, Майкл туго свернёт матрас и подушку (он специально купил такой матрас — лёгкий, походный), закинет нехитрые пожитки в рюкзак и исчезнет навсегда из этого дома, с этой улицы, из этого района. И по уже заведённому правилу пойдёт в мотель, чтобы перекантоваться, пока не найдёт новое жилище — такое же убогое, как прежнее.
Решение съехать успокоило Майкла, и он потянулся к экрану, чтобы дописать свои ежедневные заметки, но остановился.
Нет. Всё не так.
Пора быть честным с собой, Мигелито. Ты же обещал себе быть честным? А раз обещал, значит, должен признать, что больше не получится оставаться одному. То есть, грубо говоря (а почему, собственно, грубо, что за идиотское выражение?), так вот, иначе говоря, пришло время выйти из тени и явить себя миру. Да, тебе придётся вступить с этим миром в разнообразные отношения и со страхом возможных последствий ждать очередных войн между теми, кто попадёт в ловушку твоего образа.
Дежавю?
Конечно. Всё уже было.
Сначала в Мексике.
Затем в школе Барта.
Чёрт побери, Майкл не хочет даже думать о том, что начнётся, когда он останется один на один с этими мужчинами и женщинами, подростками и стариками, толстыми и худыми, подсчитывающими барыши богачами и бедняками, берегущими последний грош.
И дело не только в возможных последствиях. Есть и другая причина, не менее веская.
Майкл разочаровался в них. Разочаровался окончательно, когда пришёл в большой мир из тесного, ограниченного рамками леса школьного мира. Наивный, ты думал, что плохо было в школе, а здесь будет прекрасно? Думал, что тебя ждёт пространство, пульсирующее брызжущей энергией и наполненное до отказа исключительно возвышенными и сильными духом людьми? Пространство, в котором все мужчины — герои, а женщины — необыкновенные красавицы?
Почему ты так думал, Мигелито?
— Дурень, — сказал бы Гонсало — и был бы прав.
II

Он стал что-то понимать ещё там, в городе, куда воспитанники Барта ездили за развлечениями и едой и где он никогда не бывал один, пока Джейн не заболела, поэтому не замечал или не желал замечать, что на него обращают внимание.
Возможно, потому не замечал, что привык игнорировать общее внимание так же, как игнорировал его в школе.
Впервые приехав без Джейн, он был уже на пороге маркета, когда услышал позади себя нечто похожее на птичий свист и клёкот одновременно.
— Фью-у-у-у! Вот это да-а-а-а!
И, обернувшись, едва не столкнулся нос к носу с разбитной девахой с розовыми прядями и характерным вызывающим макияжем подростка из неблагополучной семьи.
На широком раскрашенном лице девахи светился неприкрытый восторг.
— Ты откуда такой свалился, чувак? С небес, что ли? — спросила она, но зацепилась за его взгляд и тут же замерла, будто загипнотизированная.
Облегчённо вздохнув, Майкл только решил уйти, как выкрашенный чёрной помадой и набитый жвачкой рот зашевелился, послал импульс в мозг, и деваха обрела дар речи.
— Й-а-х-у-у-у! Да у тебя глаза совсем синие, что ли? — завизжала она. — Не, правда, чувак, они совсем синие! Эй, пойдём со мной! Я тебя всем нашим девчонкам покажу!
И, недолго думая, схватила его за полу мешковатой куртки.
— Руки убери, — тихо сказал он и улыбнулся.
Она подчинилась сразу. Молча разжала пальцы и так же молча, не произнеся больше ни единого слова, смотрела ему вслед, пока Майкл, еле сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом, удалялся от неё в глубину маркета.
Ошеломлённый нападением, он тут же купил большую вязаную шапку и очки в толстой и грубой оправе с затемнёнными, имитирующими оптические стёклами и, поглядев в зеркало, вздохнул с облегчением, хотя в голове мелькнуло, что смотрящий на него стройный юноша в очках и шапке выглядит не хуже прежнего.
От красоты не спрячешься, да, Мигелито?
III

Маскарад с шапкой и очками помогал, конечно, но не сильно.
Его открыто, не стыдясь, сверлили глазами, ахали в спину и норовили пристроиться поближе у торговых прилавков. Могли часами преследовать. Девчонки кричали непристойности, от которых у него розовели щёки. Взрослые женщины, годившиеся ему в матери и даже в бабушки, внезапно начинали кокетничать и заигрывать с ним, и, если Майкл не обращал на них внимания, могли унизительно злиться или закатывали истерики. Некоторые пытались обвинять его в кражах или видели в нём террориста. Он убегал, не дожидаясь, чем закончится очередная борьба очередной жертвы его красоты с собственными инстинктами.
Этот кошмар продолжался, пока Майкл не понял, что главное оружие против приставаний и истерик — его собственная сдержанность.
Никаких улыбок и ласковых взглядов, никакой вежливости или, боже упаси, комплиментов. Ничего, что могло бы намекнуть на возникший интерес. Лишь высокомерие, равнодушие и неподдельный холод. Если ситуация всё-таки выходит из-под контроля — быстрая и внезапная грубость и физическая сила в особо сложных случаях.
Оттолкнуть истеричку. Слегка ударить по щеке, чтобы отрезвить её, прихватить за волосы и резко потянуть вниз. Если приём не действует — схватить её за мизинец, свернуть его в сторону и, услышав крик боли, тут же бежать без оглядки и возможности вернуться.
Он пробовал делать вид, что является геем, но после пары попыток оставил эту затею, потому что быстро понял, что женщин намёки на нетрадиционную ориентацию не останавливают, а вот высокомерная холодность, безусловно, да.
— На любую работу нанимайся на пару-тройку дней, — учил его Зануда Смит накануне отъезда, когда Майкл в порыве откровенности заявил ему, что категорически не готов ни к грантам, ни к карьере, ни к общению с красивыми, роскошными женщинами. — В этих случаях не спрашивают документов, и, если на тебя пожалуются в полицию, ты успеешь удрать без риска, что копы ввалятся в дом, чтобы тебя арестовать. Веди себя как нелегал. Что такое «как нелегал»? Всё просто. Никогда не провоцируй людей на общение и не ущемляй их интересов или того, что они подразумевают под этим, и тогда они не смогут прижать тебя.
IV

Реагировали на Майкла, конечно же, не только женщины. Более того, мужчины подчас вели себя гораздо хуже, зато с ними было легче справляться. С мужчинами Майклу не надо было наступать себе на горло, чтобы нагрубить или ударить в ответ на приставания.
Многие из них вообще не понимали, что им от него надо. Вели себя вызывающе, лезли с оскорблениями, пытались спровоцировать драку.
Сколько раз он вынимал из потайного кармана глок, с которым с некоторых пор не расставался ни днём, ни ночью! Даже применил его разок, сделав упреждающий выстрел, когда здоровый лоб в кожаной косухе после трёхчасового преследования всё-таки подловил его в одной из подворотен и, сдёрнув с него шапку, пытался то ли поцеловать, то ли укусить его.
В тот день он мысленно поблагодарил Джейн за то, что она научила его стрелять.
Они регулярно упражнялись в лесу, куда уходили вдвоём, чтобы скрыться от посторонних глаз и ушей. Джейн было скучно, она садилась куда-нибудь в удобное место и открывала планшет, но Майкл знал, что она смотрит не на экран.
— Тебе не надоело меня разглядывать? — спрашивал он, втайне довольный её вниманием к себе.
— Разве может надоесть подлинное искусство? — отвечала она, вытягивала руки, встряхивала головой, ждала, когда он наиграется в свои мужские игры и придёт к ней, нетерпеливый, не умеющий сдерживать свои порывы.
Кто скажет, что он не был счастлив с ней?
Почему ты сама всё разрушила, Джейн? Почему?
V

С новыми впечатлениями пришёл и новый опыт, подчас забавный. К примеру, Майкл научился безошибочно определять сексуальную ориентацию мужчин, если по каким-либо причинам кто-то из них скрывал её.
У них становился особенный взгляд, и взгляд этот был красноречивее любых признаний. Майкл считывал тайный сигнал, и поначалу ему даже нравилось играть в игры с разгадыванием через эпатажное поведение. Посылать, например, лёгкий поцелуй губами. Или проводить по ним языком. Или нежно и страстно заглядывать в глаза и наблюдать потом, как наливается кровью лицо жертвы от неконтролируемого влечения к нему.
Но игры надоели ему быстро. И правда, что за удовольствие — срывать покровы с чужих тайн?
Впрочем, ему трудно было судить о людях до конца. Мало ли, какие эмоции заставляли их вести себя так или иначе? Джейн много раз говорила, что первые впечатления в подавляющем большинстве случаев не то чтобы обманчивы, но могут быть весьма поверхностными.
— Люди намного сложнее, Майк, чем кажутся на первый взгляд. Даже не пытайся воображать, что ты сразу разгадал их. Чтобы понять, чего от них ждать, надо общаться многие годы, иногда и всей жизни может не хватить. Нет зверя страшнее человека, нет существа изощрённее, нет более высокого чувственного разума. Не обольщайся насчёт своей власти никогда. Она может быть тотальной, а может и не быть. Всегда дели напополам, Майк, ведь суть всегда посередине.
Но остановка для терпеливого изучения многообразной человеческой породы в планы Майкла не входила. Он жил на бегу и старался нигде не задерживаться дольше нескольких дней. Любитель чётких планов, он с самого начала разделил свою новую жизнь на этапы. Сначала адаптация к среде, потом изучение человеческого материала, и лишь в конце попытка сближения, а может, и нет. Он ещё не решил. Трудно будет выявить среди мельтешащих перед ним толп, кто способен пройти «тест на вшивость», избежать роковых ошибок и остаться при этом в живых.
Тебя все хотят, но ты так одинок…

Адаптация

I

Ему надо было стать своим в каменных джунглях. Перенять новые привычки, усвоить новые правила, научиться быстро принимать решения без оглядки на обстоятельства.
Просто научиться жить.
Как в детстве, он внимательно изучал ассортимент товаров в магазинах и разглядывал здания и автомобили. С мимолётной, не оставлявшей следа завистью рассматривал нарядную толпу у входа в театр или желающих попасть в модный ночной клуб. Застывал, как статуя, если в поле зрения попадала красивая девушка, рассматривал её исподтишка, стараясь не попасться ей на глаза, впитывал впечатление. Оставшись наедине с собой, рисовал в воображении картины любви. Он легко мог бы поухаживать за любой красавицей и, без сомнения, добиться самой пылкой взаимности, но это было невозможно.
— А если ты так никого и не встретишь, Мигелито? — спрашивал он себя долгими ночами. — Ни друзей, ни приёмных родителей, ни любимой девушки? Что тогда? Как ты справишься с одиночеством?
Он любил сидеть в каком-нибудь шумном местечке. Вокруг сновали люди, их всегда было много, Майкла обволакивали шум их разговоров и разнообразные запахи, исходившие от их тел. Рядом на столике лежали смартфон и планшет, он записывал в гаджеты обрывки мыслей либо смотрел любимые сайты по географии и животному миру или инстаграмы знаменитостей. В кармане рюкзака ждали своего часа незаменимый глок, блокнот и графический карандаш для зарисовок, ведь рисовал он часто и помногу.
Устав от собственной маскировки, мог снять очки, и вокруг быстро наступала тишина. И он знал почему. Это они смотрят сейчас на него как на диковину. Они и до этого смотрели, красоту не пропустишь, если ты не совсем идиот или слепец. Однако в очках он плохо ли, хорошо ли, но был защищён.
Уже по опыту зная, что единственным способом отделаться от приставаний и попыток завести разговор является поспешное бегство, он научился не стесняться его видимой трусливости. Надо сделать вид, что ты вспомнил нечто очень важное и требующее немедленного присутствия, надеть шапку, напялить на нос ставшие ненавистными очки и бежать, проявляя неожиданную для его обманчиво-расхлябанного вида стремительность и ловкость движений.
Он легко справлялся с добровольной ролью изгоя не только потому, что привык быть один, но и потому, что был уверен: она вроде респиратора, который всякие параноики надевают на себя во время эпидемий. Надел, но в любой момент можешь снять.
Да, он знал себе цену. Щелчок пальцев — и весь мир на ладони. Достаточно исходящей от тонких черт лица магии и кажущегося безмятежным будоражащего взгляда. Он чуть растягивает слова, будто ленится их произносить, у него лучезарно-манящая улыбка, лёгкая танцующая походка, высокий рост и стройная безупречная фигура. И в нём есть порода. Что это такое — и не объяснишь. Это когда интеллект и достоинство в одном флаконе, что ли?
Как не заметить? И как забыть?
II

Чтобы получше изучить сущность «двуногих», как Майкл очень скоро окрестил про себя человечество, он экспериментировал, и подчас на грани фола.
К примеру, послал по пяти электронным адресам резюме с фотографией, намеренно выбрав большие и известные фирмы. В резюме честно написал, что закончил только начальную школу, зато образован, умеет хорошо стрелять, плавать и играть в карты и, возможно, продолжит учёбу в колледже и в университете. А ещё он любит читать книги, писать заметки, рисовать карандашом, хочет научиться лепить горшки в стиле индейской керамики и поёт песни, которым научила его приёмная мама.
К разосланным резюме Майкл приложил пару снимков крупным планом и в полный рост, которые он сделал в небольшой художественной студии в Сохо, где работавший с модельными изданиями фотограф-гей долго не мог унять дрожь в руках — и, видимо, так и не смог, потому что снимки получились не очень.
В студию Майкл пришёл не сразу, а после того, как потерпел ещё одну неудачу — с фотографированием самого себя. Сначала он фоткал себя на смартфон, но результат показался ему ужасным. Тогда Майкл решил попробовать сделать снимки в кабинке моментальной фотографии. Он даже выбрал один из них, чтобы приложить к резюме, но передумал, потому что на схваченных дешёвой плёнкой мгновениях вдруг наглядно проявилось всё, что он тщательно скрывал в первую очередь от самого себя: и одиночество, и обострившаяся в джунглях громадного города вселенская тоска.
Пришлось рвать в клочья чёрно-белую правду и искать профессиональную студию.
Студийные снимки показались Майклу неестественными, а он сам — сахарным до тошноты.
— Ты снимал меня или рождественский пирог? — нахмурившись, спросил он с выражением брезгливого недоумения на лице, когда просмотрел готовые фотографии.
Еле живой к тому времени от обрушившегося на него испытания фотограф предложил повторить сессию, чтобы добиться лучшего результата, но получил отказ.
— И так сойдёт, — махнул рукой Майкл и уже почти ушёл из оформленной в минималистском стиле студии, но передумал, вернулся, снял очки и, приблизив своё лицо к лицу фотографа, прошептал:
— Чувак, не вздумай вывесить где-нибудь мою рожу. Ни в Сети, ни в реале. Если ослушаешься, я тебя сожгу вместе с твоей говённой студией, и никто не сможет меня остановить, даже Господь собственной персоной. Ты понял, чувак?
Фотограф промолчал. Было видно, что говорить он не в состоянии, и Майкл неожиданно для себя разозлился.
— Что, сфинктер свело, мать твою? — спросил он совсем в стиле Мартышки Нила. — Потерпи. Я сейчас исчезну, и ты сможешь расслабиться.
И, небрежно потрепав крепыша по ухоженной щеке, ушёл, насвистывая какой-то известный лишь ему одному замысловатый мотив, но в очередном приступе самобичевания, столь характерном для одиноких людей, поведение своё осудил и даже хотел вернуться и попросить у фотографа прощения, но так и не вернулся.
И долго улыбался, получив на все пять разосланных резюме ответы с приглашением посетить такой-то офис по такому-то адресу для дальнейшего обсуждения перспектив сотрудничества.
— Вот зачем я вам? — смеясь, спрашивал он воображаемых работодателей. — Я же ничего не умею.
Он даже не мечтал о карьере модели, отлично зная, что, если захочет сделать её, перед ним откроются двери любого агентства.
«Нет, господа, без меня, — с вызовом глядя на себя в зеркало, думал он. — Я не готов с вами общаться. Я вообще ни с кем не готов общаться».
Он, конечно же, слегка лукавил, потому что общаться был готов. Но не с людьми, а с городом.

Нью-Йорк

I

Роман Майкла с Нью-Йорком начался в тот день, когда он прилетел в него. Была поздняя весна, и осмелевшее солнце уже вовсю проникало в узкие городские расщелины и выкладывало на улицах и в переулках свой лучистый узор. Отражались в стёклах жёлтых такси умытые в преддверии наступающего тепла небоскрёбы, шумели разноголосицей и множеством наречий высыпавшие на свежий воздух жители многочисленных кварталов, гремела музыка уличных оркестров, и летела в поисках дислокации пыльца с цветущих деревьев.
— Нью-Йорк, я люблю тебя! — шёпотом кричал задыхающийся от незнакомой прежде энергии Майкл, и ему казалось, что он слышит, как отзывается на его восторг живущее среди высоток эхо.
Город тут же ответил ему взаимностью, развернул многоликую, устремлённую ввысь силу, обрушился каскадом звуков, опьянил множеством разных запахов, опутал сетью больших и малых дорог, разлетелся на тысячи неповторимых лиц.
К вечеру, уставший и переполненный впечатлениями, он нашёл гостиницу, в которой смог остаться наедине с пришедшими в смятение мыслями. Он почти не спал в ту, первую ночь. Но не только потому, что был переполнен эмоциями. Гостиничный номер оказался не очень чист, по полу сновали тараканы, и дрожащий от брезгливости Майкл просидел на кровати с поджатыми ногами до тех пор, пока предательский сон не сморил его. С тех самых пор он никогда не ночевал в сомнительных местах и никогда не заселялся во вновь снятую квартиру сразу. Загрунтовывал все дыры и щели в полу и стенах, травил насекомых, делал тщательную уборку, быстро клеил новые обои. И никогда не забывал договариваться заранее о своих действиях, если выбор падал на квартиру, а не на мотель, и не заселялся, если хозяева по каким-то причинам отказывали ему. И пользовался только одноразовым бельём и такой же посудой.
Уже очень скоро он вернул обретённый ещё в детстве, но подзабытый за годы взросления навык прятаться в толпе, быть песчинкой среди миллионов других таких же песчинок, растворяться без следа в пустынных тёмных подворотнях и исчезать из пропитанных непредсказуемостью ситуаций вокруг него. И любил часами сидеть на лавочке в каком-нибудь парке, разглядывая узор листьев на ближайших деревьях и скармливая припасённые орешки юрким белкам.
Ещё он убегал от любой группы, в состав которой входило больше двух человек, и почти не тратил денег Зануды Смита, если не считать платы за жильё и скудную еду. Купил себе переносной походный матрас и маленькую ортопедическую подушку, всегда возил их с собой и никогда не задерживался на новом месте. Но не потому, что не хотел, а из-за возникавших мгновенно и пухнувших, как на дрожжах, проблем с соседями, подавляющему большинству которых почему-то немедленно хотелось войти с ним в контакт.
Искать новую квартиру подчас приходилось подолгу. Майкла не устраивали цены — либо излишне высокие и не дававшие права на столь желанную ему приватность из-за требования легализации при съёме, либо излишне низкие, за которыми, как правило, стояли неприемлемые для него условия проживания. Но огромный город припас для него подходящие под его требования адреса, дал множество вариантов зарабатывать небольшие суммы, чтобы лишний раз не тратить заветные деньги, открыл лавочки с органической едой, гулкие пространства библиотек, тёмные залы кинотеатров, помогал ему прятаться, предоставлял транспорт, развлекал уличными сценками и карнавальными шествиями.
II

Нельзя сказать, что прямо-таки все подряд замечали Майкла и непременно желали с ним пообщаться. Конечно же, нет. Встречались и те, кто его в упор не видел. Правда, их было «подавляющее меньшинство», и тем не менее они были. Майкл даже стал называть их «кротами».
Они были так же слепы, как кроты, и так же погружены в себя.
Равнодушно скользнувший по нему взгляд, краткий ответ, небрежно брошенная фраза. Старик бомж, живущий на широкой ступени у входа в наглухо закрытый магазинчик на углу, продавец овощей и фруктов в одной из лавок с органически произведёнными продуктами, полицейский, несущий службу на одной из центральных улиц, пожилая леди в седых буклях и сиреневом пальто, возмущённо зашипевшая на Майкла, когда он решил погладить её собачонку.
— Не смейте прикасаться к Мими, молодой человек!
Он тогда отдёрнул руку от маленькой лохматой головы и долго смотрел вслед торопливо удалявшейся возмущённой старушке, физически чувствуя, как она злится.
«Кроты» не замечали синего света его глаз, не обращали внимания на сияющую улыбку, не разглядывали изумлённо-жадно жемчужные зубы, не вздыхали, и не краснели, и не смотрели на него, будто в последний раз перед смертью.
Хотел бы он, чтобы их было больше?
Майкл ни разу не ответил себе на этот вопрос.
Он просто не знал ответа.
III

Он по-прежнему носил очки с затемнёнными стёклами, чтобы скрыть глаза, и одевался так, будто был прятавшейся под панцирем черепахой.
Бейсболка с длинным козырьком или вязаная шапка, чтобы полностью скрыть копну каштановых, отливающих тусклым золотом кудрявых волос. Мешковатая куртка-худи, пара растянутых маек под ней, надетых одна на другую, в плохую или ветреную погоду — мягкий пёстрый шарф-косынка, небрежно повязанный вокруг шеи. Широкие штаны, в которых не бросаются в глаза стройные ноги, хотя он предпочёл бы более модный стиль. Ботинки из чёрной стёршейся кожи либо лёгкие туфли на босу ногу — типичная одежда склонного к депрессивным размышлениям тинейджера. Но на Майкле даже она сидела как влитая и производила впечатление тщательно продуманной и выбранной с единственной целью — подспудно подчеркнуть вроде бы спрятанные в её складках, а на деле кричащие о себе достоинства.
Его часто фотографировали туристы, а фотографы уличных толп приставали с просьбами позировать.
Он ни разу не дал согласия. Лишь отрицательно качал головой и старался поскорее исчезнуть.
IV

Он выходил из дома рано и всегда в полной экипировке, позволяющей в случае необходимости немедленно сняться с места.
За по-мальчишески худыми широкими плечами — всегда рюкзак, в нём — весь его нехитрый скарб: пара свежих трусов, зубная щётка, походный маникюрный набор, расчёска, блокнот, карандаш для рисования и гаджеты. В одном из тайных боковых карманов прятался готовый к применению глок.
Быстрый шаг; в случае непогоды — капюшон; не располагающее к общению выражение лица с нахмуренным лбом и плотно сжатыми губами.
Три дня курьерской службы либо работы на подхвате на кухне какой-нибудь забегаловки. Или подработка грузчиком на одном из бесчисленных складов. Полученных денег хватало, чтобы продержаться несколько дней, — и пойти по-новому, а на деле по старому кругу. Заветная карточка с деньгами Зануды Смита припрятана в потайном кармане рядом с пистолетом, и он поклялся себе, что начнёт нормальную жизнь, когда деньги подойдут к концу, и, возможно, поэтому старался не тратить их попусту.
Он часто разговаривал сам с собой, подчас вслух. Строил беседу в форме диалога либо монолога и постоянно корректировал и дополнял основной план действий, который набросал, когда впервые в жизни сел в самолёт и маленький борт доставил его из тех мест, где находилась школа Барта, в аэропорт Сакраменто, где он пересел на лайнер, летевший в направлении Нью-Йорка.
— Какой ужас, — бормотал он, сидя в аэропорту в ожидании рейса и переваривая уже полученные впечатления. — И это они называют полётом?
Во время долгого перелёта в Нью-Йорк он думал о будущем. Как сложится его жизнь там? Что он будет делать с желанием влюбиться? Как он будет жить без секса?
А без любви?
Как ты будешь жить без любви, Мигелито?
Вопрос о любви был ненапрасным, ведь Майкл уже знал свою девушку. Точно знал, потому что увидел её мельком в аэропорту незадолго до посадки.
Юная, явно моложе его, она шла ему навстречу в гуще сновавших туда-сюда пассажиров. В сопровождении родителей или людей, которые вполне могли ими быть. Она была в наушниках и никого не замечала вокруг, и Майкл смотрел ей вслед до тех пор, пока её не поглотили толпы других пассажиров.
В джинсах и лёгком топике, не высокая и не маленькая, не худая и не толстая, просто выточенная природой с особой тщательностью. Мягкие и густые русые волосы — он успел заметить, как они золотились на свету, совсем как у него. Ровная кожа, не белоснежная, но и не смуглая, а, скорее, светло-матовая. Глаза… Жаль, она опустила их, прикрыла ресницами, но, судя по миндалевидному разрезу, они были большими и наверняка красивыми. Ему, во всяком случае, очень хотелось так думать.
Прямой точёный нос. Не ровный со вздёрнутым кончиком, как у него, а чуть выступающий вперёд. Ровно настолько, чтобы не казаться длинным. Красивая форма лица. Не круглое и не длинное, сужающееся к аккуратному круглому подбородку.
И небольшой сладкий рот. Майкл сглотнул набежавшую слюну при взгляде на него.
— Она похожа на тебя, только добрая, — мысленно сказал он кому-то, и у него стало легко на душе.
V

— Принесите, пожалуйста, воды.
Он улыбнулся наклонившейся над ним стюардессе, заметил, как вспыхнуло в ответ её лицо, и, испугавшись, надел очки, чтобы вновь снять их через некоторое время. В конце концов, в самолёте можно расслабиться, несмотря на то что соседи справа и слева разглядывают его, словно диковину, а женщина с ярко-красными волосами, сидящая в одном из передних кресел, скоро свернёт шею.
Как же она крутит ею, чтобы лучше его разглядеть!
Он взял принесённую воду, сухо кивнул в знак благодарности и продолжил размышлять.
«Ты хочешь ту девчонку, понятное дело, но её нет рядом, и слава богу. Ты же знаешь, что так лучше для неё. Делаем нужные выводы, Мигелито. Никаких дружб и романов, никаких соблазнов типа стать моделью или актёром. Ты один. Всё время один. Больше не будет трупов, страстей, наркоты, интриг и всего остального. Да и куда тебе спешить? Осмотришься на новом месте, обустроишься, отдохнёшь от всех и всего — а там видно будет».
Он кивнул, удовлетворённый собственной сговорчивостью и пониманием ситуации, хотя отлично знал, что лжёт самому себе.
Как он будет без женщины? Без тёплого, а в интимные моменты — жаркого женского тела? В одной постели, под одним одеялом?
«Нет, — подумал он. — Ты должен выдержать, Мигелито. Разберись сначала в себе, привыкни к новой жизни…»
Что ж. Он попробует разобраться, попробует привыкнуть. Недаром мамита считала его сильным.

Линн

I

С обещанием никого не любить вышел прокол. Ну, не то чтобы прокол, но Майкл сильно рисковал, когда встретил ту художницу.
В один из погожих дней — а в плохую погоду или в жару он отсиживался по музеям и торговым центрам или прятался в библиотеке — Майкл обнаружил в Сохо целый квартал совершенно замечательных магазинчиков, в которых царили художники, керамисты, продавцы кукол, расписных платков, сделанных вручную украшений, шляпок и кружевных зонтиков. Заметив на одной из витрин керамические горшки, он зашёл внутрь и за небольшим, покрытым светлым шпоном столом обнаружил улыбчивую женщину неопределённого возраста, то ли за тридцать лет, то ли за пятьдесят, с коротким ёжиком седых волос, всю в браслетах и бусах. Полные ноги хозяйки были обуты в неудобные на вид деревянные сабо.
Справа от того места, где восседала хозяйка, расположился гончарный круг, и любой желающий мог сесть за него и попробовать свои силы.
— Можно? — спросил он, указывая на гончарный круг.
— Конечно, — мельком взглянув на него, улыбнулась она.
С того дня Майкл повадился ходить в магазинчик, хозяйка которого по-прежнему вела себя так, будто не замечала его достоинств. Приветствовала улыбкой и продолжала заниматься делами, сидя в Сети.
Она не стала скрывать удивления, когда Майкл вылепил свой первый горшочек.
— Как тебя зовут? Ты обучался гончарному делу? — спросила она, разглядывая изделие.
— Майкл, мэм. Нет, мэм, — в той же последовательности ответил Майкл, вытирая руки подготовленной загодя тряпкой.
— Зови меня Нора, — представилась хозяйка. — Не обучался, а лепишь так, будто тебя учили. Осталось расписать.
— Я могу сделать это сам? — с восхищением спросил Майкл, хотя уже давно понял, что в магазинчике всё можно делать самому.
— Конечно, — подтвердила Нора. — Только выбери сюжет.
— Я уже выбрал, — кивнул Майкл. — Хочу мексиканский стиль. Доколумбова эпоха. Похожие были найдены при раскопках пуэблос.
— А ты образован, — почему-то удивилась она. — Приходи завтра, твой горшочек будет ждать тебя, и расписывай его, сколько пожелаешь.
И вновь улыбнулась, демонстрируя симпатичные ямочки на круглых щеках.
Майкл пришёл поутру и с наслаждением, почти схожим с тем, что он когда-то испытывал во время полётов, расписал горшок нехитрым разноцветным орнаментом.
— После последнего обжига я выставлю его на витрину, — пообещала Нора. — Может, кто и купит. Очень уж он хорош!
— Спасибо, Нора, — сказал Майкл. — А я могу к тебе ещё приходить? А обжиг делать научишь?
— Хоть каждый день, Майк. Лепи горшки, расписывай их, и обжиг делать научу. Будем их продавать. Ты в доле, естественно.
— Ладно, — просиял Майкл. — Я буду захаживать.
— Приходи, — улыбнулась Нора.
Майкл стал приходить к ней. Из пяти вскоре вылепленных горшков три купили в тот же день, когда Нора их выставила, и она выдала ему несколько мятых купюр.
— Это сущие гроши, Майк, — сказала она, щурясь от бьющего сквозь стекло солнечного света. — Зато ты их заработал своим творчеством.
— Мне приятно держать их в руках, — вежливо ответил Майкл, хотя в душе не чувствовал ничего, кроме разочарования.
Столько труда — и несколько жалких баксов в ответ. Нет, творчество должно быть лишь в удовольствие, и им нельзя заработать, если ты не знаменитость или не бьющий через край гений. Хотя по каким критериям определять гениальность? И «бьющий через край гений» говорить нельзя. Джейн высмеяла бы его за стилистический пафос.
Джейн. Редкие воспоминания о ней даже не возбуждают его. О мой бог, сколько страданий они перенесли вдвоём!
II

Он вышел из магазинчика, пообещав Норе, что зайдёт, как только у него появится свободное время, но свернул не в ту сторону, куда сворачивал обычно, а в противоположную, так как подумал, что пришло время продолжить изучение квартала.
И только миновал череду пёстрых витрин и выставленных напоказ экспонатов к видневшемуся впереди проходу на другую улицу, как заметил девушку.
Обладательница миловидного лица, в котором угадывалась примесь то ли южноазиатской, то ли афганской, а может, и той и другой крови, она стояла, по-хозяйски прислонившись к дверному косяку, на пороге небольшого магазина и весело болтала по смартфону.
В момент, когда Майкл заметил её, девушка как раз закончила болтать и зашла обратно, но он успел её разглядеть.
Чуть выше среднего роста, в коротких, обтягивающих красиво выпирающую попку бриджах, с натренированными икрами любительницы быстрой ходьбы, в блёкло-розовой тунике. Кажется, у неё не очень большая грудь.
«Проверим?» — прошептал он и, не раздумывая, зашёл следом в небольшое, ярко освещённое помещение, уставленное и увешанное живописью не очень понятного происхождения.
Стоя к нему спиной подле боковой стены, девушка как раз поправляла криво висящую картину, на которой было изображено нечто в духе Рене Магритта.
— Это ты рисовала? — спросил Майкл.
Зашёл он очень тихо, на ходу снял с себя лёгкую шапку и очки и, когда девушка обернулась, встретил её во всём блеске своей красоты.
— Уау! — воскликнула она довольно сильным, окрашенным в бархатные тона голосом. — Вот это да! Ты кто?
— Майкл, — улыбнувшись самой очаровательной из своих улыбок, представился он.
— Привет, Майкл, — протянув ладонь для приветствия, сказала девушка. — А я Линн. Рада знакомству, нет, очень рада знакомству с тобой.
На слове «очень» Линн сделала заметный акцент и одновременно заглянула ему в глаза живыми чёрными глазами.
— Нравлюсь? — скорее реагируя на взгляд, нежели пытаясь продолжить беседу, спросил Майкл.
— Очень! Ты просто офигенный! — ответила Линн, не выпуская его руку из своей.
— Так иди ко мне, — снизил почти до шёпота голос Майкл и свободной рукой притянул собеседницу за талию.
Линн тоже обняла его, и какое-то время они так и стояли, глядя друг другу в глаза, а затем стали целоваться со всё нарастающей, как это случается, когда обе стороны одинаково жаждут сближения, страстью.
Целуя рот девушки, показавшийся ему таким же вкусным, как недавно впервые попробованный арбуз, Майкл мечтал лишь об одном — получить скорейшую возможность овладеть ею, поскольку испытывал самые настоящие муки сексуального голода, вызванные непривычным для него длинным перерывом.
Желание близости, судя по всему, было взаимным, во всяком случае, Линн извивалась, стонала и так сильно прижималась к нему, что Майкл почувствовал себя на грани обморока.
— Я хочу тебя, — сказал он, почти насильно оторвав губы Линн от своих, и крепко, но не грубо взял в руки её лицо и заглянул в глаза в ожидании ответа.
— Подожди, — не стала ломаться она. — Я закрою магазин.
Не обращая внимания на лязг и скрежет, Линн закрыла видавшую виды металлическую ставню и входные двери, приглушила свет, чтобы помещение утонуло в полумраке, и доверительно объяснила:
— Я не боюсь, что нагрянет мой парень. Он здесь уже был, а второй раз не придёт, так как ему далеко добираться. Закрылась, чтобы нас не было слышно.
— Мы будем шуметь? — жадно разглядывая её, спросил Майкл.
— Ещё как! — безапелляционно заявила она. — Мне хочется кричать только от того, что ты рядом. У меня было много парней, но такого красавчика я вижу впервые, уау!
— Я сделаю всё, чтобы ты думала так не только о моей внешности, — с вызовом заявил Майкл.
Он только пошёл навстречу, как Линн остановила его.
— Подожди. Я сейчас принесу постелить что-нибудь. У меня тут всё схвачено, малыш, всё под контролем!
С быстротой молнии скрывшись в подсобном помещении, она выволокла оттуда стёганое одеяло с индейским орнаментом, бросила его на пол неподалёку от прислонённой к стене груды картин и ловким движением стянула с себя бриджи и маленькие розовые трусики. Верх Линн снимать не стала и, оставшись в тунике, но с голой попкой, что выглядело и забавно, и притягательно, прилегла на одеяло, призывно раздвинула ноги и проворковала с ласковой и одновременно требовательной интонацией:
— Ангелочек, иди ко мне. Линн хочет любить тебя.
«Я, наверное, всегда буду заниматься любовью на полу, — подумал Майкл, вспомнив о своих первых встречах с Джейн. — И где здесь, чёрт возьми, можно помыться?»
— А как же… как мы… — забормотал он, не двигаясь с места.
— Не поняла?
— Здесь есть… где помыться?
Линн засмеялась, скрестила ноги и присела на одеяле.
— Парень, ты случайно не Дева по гороскопу? — по-прежнему смеясь, спросила она.
— Дева, — усмехнулся Майкл.
— Оно и видно. Всё по полочкам, всё по схеме. Ха-ха. Терпеть не могу Дев, особенно Дев-мужиков, но с сегодняшнего дня, чувствую, кардинально изменю своё отношение к ним. А в какой год ты родился? Под каким знаком?
— Я Обезьяна.
— Адская смесь! — заключила Линн.
— Мои проблемы не в этом, — пояснил Майкл. — Мои проблемы в чудовищном перфекционизме. И я не люблю нарушать последовательность.
— Ещё и аутист, — пожала плечами Линн. — Хороший диалог у нас. Ты стоишь передо мной, а я лежу напротив с голой задницей. Это не просто сюр. Это суперсюр.
— Ты не ответила на мой вопрос, — напомнил он.
— О чёрт! Ну ты и зануда! Есть, конечно! У Линн всё схвачено, парень, я же сказала. Ко мне полквартала бегает в туалет. Нет, не подумай, что у меня здесь проходной двор. Все, кто им пользуется, приносят мыло и туалетную бумагу, а Кармен ещё и регулярно убирается по утрам за дополнительную плату из общего кошелька. У нас тут, считай, коммуна! О мой бог, о чём мы говорим?
— Вот и я думаю — на что мы тратим время? — спросил мгновенно успокоившийся Майкл и, сбросив верхнюю одежду, из кармана которой предусмотрительно достал пару презервативов, лёг на одеяло и решительно подмял Линн под себя.
III

Он впервые имел дело с такой темпераментной девушкой. И дело тут было вовсе не в том, что он завёл её своей внешностью или тем, что самонадеянно считал своим умением, а в том, что в момент, когда Линн оказывалась в непосредственной близости от мужчины, она переставала нуждаться в его особом подходе, внешности, уме или обаянии, потому что, чтобы потерять голову, Линн, по её собственному выражению, хватало «наличия штанов».
Опасную черту, за которой Линн переставала себя контролировать, она старалась не переходить, поскольку отлично знала о своей слабости. Сколько раз иной покупатель вздрагивал, когда симпатичная весёлая хозяйка магазинчика вдруг отскакивала от него.
— Не обращайте на меня внимания, — виновато улыбаясь, говорила Линн в таких случаях. — Что-то ужалило в спину. Наверное, жук заполз. И откуда он взялся здесь, ума не приложу?
Однажды на неё накатило прямо в кабине лифта. Потом была куча неприятностей, потому что мужчина оказался редким занудой и подал на неё в суд за сексуальное домогательство. По решению не сдержавшего ухмылки судьи Линн пришлось заплатить немаленький штраф и ещё сорок два дня посещать курсы по подавлению гиперсексуальности. Неизвестно, что именно помогло — выплаченные деньги, которые она зарабатывала с огромным трудом, или курсы по подавлению, но с тех пор Линн старалась без особой надобности не ездить в лифтах в компании одиноких мужчин.
Правда, к Майклу слабости Линн не имели прямого отношения. Она захотела бы его при любых обстоятельствах, в любое время и, конечно же, без всяких скидок на гиперсексуальность.
— Я тащусь от тебя, — шептала она и прижималась к нему так рьяно, что мешала самой себе заниматься непосредственно тем делом, ради которого оказалась среди бела дня на полу собственного магазина.
Обоюдные жаркие ласки привели к тому, что Майкл с величайшим трудом заставил себя сдержаться, чтобы не завершить любовный акт сразу же после того, как овладел ею.
— Прости, я не смогу долго терпеть — задыхаясь от страсти, прошептал он, вовсе не уверенный в том, что Линн слышит его, но она услышала и махнула рукой. Жест этот, одновременно залихватский, будто она хотела сказать: «Эх, где наша не пропадала!» — и обречённый, как если бы Линн добавила: «Ну вот, я знала, что ты так скажешь!» — тем не менее послужил разрешительным сигналом, и, содрогнувшись, Майкл простонал.
А следом и Линн подхватила эстафету финальной гонки за наслаждением, и небольшое пространство магазина наполнилось дробным мелодичным возгласом.
— А-а-а-а-а-а-а-а-х-х-х-х! — зазвучала взятая в момент оргазма нота в их коротком, но бурном любовном дуэте.
Майкл быстро сбегал в приятно удививший его своей чистотой и оборудованный гигиеническим душем туалет и, вернувшись, подождал, пока Линн приведёт себя в порядок следом за ним.
— Ты спишь?
— Нет.
— А почему молчишь?
— Наслаждаюсь.
— Чем?
— Близостью с тобой. У меня никогда не было такой девушки.
— А у меня — такого парня.
— Какого? Я… всё так быстро… прости меня…
— Дурачок. Ты же сам сказал, что голоден.
Она засмеялась своим словам и спросила:
— Ты ещё придёшь?
— А можно?
— О мой бог! Тебе? Даже не спрашивай!
— А как же твой парень?
— Чёрт! — воскликнула Линн.
Только что они, крепко обнявшись, лежали на одеяле, и Майкл оказался совершенно не готов к такой буйной реакции.
— Чёрт меня подери! — резко подскочив на месте, повторила она. — Я про него совсем забыла!
Приподнявшийся было на локтях Майкл откинулся назад от хохота. Линн удивлённо смотрела некоторое время на то, как он смеётся, затем с резвостью зверька запрыгнула на него, прильнула к его мгновенно напрягшемуся телу и уже через мгновение оба, мешая друг другу, сорвали с себя остатки одежды, лихорадочно натянули презерватив, извлечённый из надорванной крепкими зубами Линн упаковки, на готовый к любовной схватке пенис и сплелись в бурных объятиях.
Помещение вновь наполнилось громкими возгласами и стонами, но на этот раз было дольше и лучше, они смогли приспособиться друг к другу, нашли общий ритм, и Майкл, может быть впервые в своей небольшой практике, взял инициативу на себя. Они катались по одеялу, периодически сползая на холодный пол, что заставляло их вздрагивать и возвращаться обратно, сливались в бурных поцелуях так, будто хотели нанести друг другу увечья, вновь соединялись в любовной схватке, на мгновение прерывали её для очередных поцелуев и вновь бросались друг на друга.
За прикрытыми дверьми магазина шла жизнь. Раздавался неумолчный гул голосов, слышался шорох сновавших туда-сюда ног, кто-то прошёл совсем близко от дверей, прострочив помещение магазина раскатистым смехом, вдалеке послышалось удивлённое восклицание.
Где-то за пределами квартала завывала пронзительно-тонкоголосая полицейская сирена.
— Знаешь что, Майк? Плевать на моего парня. Приходи. Только не в первой половине дня и не вечером. Днём.
— Он что, днём здесь не бывает?
— Он работает в это время. Привозит меня на байке, а вечером приезжает за мной.
— Он ревнив?
— М-м… да. Хотя… не знаю. Я не даю ему повода.
— Особенно сейчас.
— Но ты такой красавчик! Как тебе отказать? Я бы себе не простила! Ты очень-очень крутой, слышишь?
— Я буду приходить.
— Только попробуй не прийти!
IV

К сожалению, вскоре Линн сама всё испортила, и Майкл приказал себе забыть дорогу в квартал. Нет, он появится там позже — в сопровождении охраны, в ослепительном блеске своей красоты, уверенный и открытый, в каких-то по-особенному скроенных штанах и белоснежной сорочке, сквозь полупрозрачную ткань которой будут угадываться контуры великолепного тела.
Сверкнёт в пароксизме соперничества каплевидный бриллиант, подвешенный к скроенному из тонких кожаных полосок ремешку на запястье, в момент, когда он зайдёт к Норе и осветит улыбкой её небольшое, переполненное товаром помещение.
— Как же я рада тебя видеть, — скажет она. — Я думала о тебе каждый день. А у тебя всё хорошо, как я посмотрю. Ты счастлив?
— Я в надёжных руках, — уклончиво ответит он и предложит ей денег.
— Ты мечтала об открытии школы по изучению искусства для трудных подростков. Семи миллионов для начала хватит?
— Более чем! — ошеломлённо произнесёт она.
Положив перед ней заранее подготовленный чек, он спросит, указывая на керамический горшочек на её столе:
— Никто так и не купил?
— Я просто не стала его продавать. Это было последнее из твоих изделий, вот и решила оставить себе на память, — улыбнётся ямочками на щеках Нора.
— Я понял, — скажет он и, тоже улыбнувшись, покинет магазин.
Он даже не взглянет в ту сторону, где был магазин Линн, когда выйдет на улицу.
Не надо было делать то, что сделала она.
V

Поставивший точку в их отношениях случай произошёл почти через месяц знакомства, а если уж соблюдать точность — на двадцать седьмой день. Всё это время Майкл бегал к Линн каждый день, и о том, что Линн занимается с ним любовью, знали все, кто работал по правую и левую сторону от её магазина, и все, кто работал напротив. Много ума, чтобы понять это, было не нужно, ведь Линн и Майкл со стороны напоминали одержимых: она была рассеянна, беспричинно смеялась и вела себя как человек, озабоченный некой известной лишь ему идеей, да и Майкл выглядел не лучше.
В те сумасшедшие дни Линн практически забросила работу и только и занималась тем, что торчала на пороге своего магазина, отпугивая потенциальных посетителей громогласными заявлениями о том, что магазин временно закрыт, а она здесь никто и просто проходила мимо.
Уже на второй день, когда Майкл, запыхавшийся и нетерпеливый, прибежал в магазин, Линн заставила его снять всю одежду и разделась сама.
— Ложись на спину, — шепнула она. — Буду учить тебя любви.
— Можно научить любви? — удивлённо приподнял брови Майкл.
— Нет. Не любви. Любви не научишь. Научу любить. Чувствуешь разницу?
— Разве что смысловую…
— Ты зануда. Нет, ты ЗАНУДА!
Майкл не стал развивать спорную тему о разнице между любовью и умением любить и послушно прилёг, а Линн уселась на него и влажным язычком прошлась по животу и вокруг напрягшихся тёмно-розовых сосков.
Затем спустилась вниз и захватила ртом его пенис, и Майкл уплыл куда-то по волнам непривычного наслаждения.
Джейн никогда не делала с ним ничего подобного, если не считать самого первого раза, когда она и сделать толком ничего не успела.
— Ты же мой ребёнок, — говорила она, когда Майкл, преодолевая внутреннее сопротивление, вызванное врождённой деликатностью, просил её сделать «что-то такое, ты же понимаешь, Джейн, про что я говорю, то, что ты чуть не сделала в первый раз».
В отличие от Джейн, Линн было наплевать на то, что Майкл моложе её почти на десять лет и ему ещё нет восемнадцати.
Она даже ни разу не спросила его о возрасте.
— Ты уже большой мальчик, — как-то кинула она, и Майкл так и не понял, что она имела в виду: его связанное с жизненными обстоятельствами раннее возмужание или поведение в постели.
Как и следовало ожидать, в квартале появилась куча поклонников и поклонниц его красоты. Чтобы иметь возможность посмотреть на новоявленного кумира, важно было не пропустить время, когда Майкл приходил и когда уходил, удовлетворённый свиданием с Линн в той степени, которая не в состоянии насытить по-настоящему и заставляет влюблённого с нетерпением ждать следующей встречи.
Режим наблюдения за приходом и уходом Майкла внёс сумятицу в привычный, давно устоявшийся распорядок и напрочь сбил деловую жизнь близлежащих магазинов. Рьяные поклонники и в особенности поклонницы его красоты попросту закрывали на время свидания свои лавочки, ожидая на улице его появления, скапливались неподалёку от магазинчика Линн и занимались тем, что активно обсуждали отсутствие у него страницы в Сети, его внешность, происхождение и родителей. Иногда спорили между собой, причём доходило и до серьёзных разборок, включавших попытки физического воздействия друг на друга из-за расхождений в оценке его достоинств.
Но Майкл ничего и никого не замечал. Даже того, что они щёлкали его на свои мобильники и кричали вслед милые, полные восхищения непристойности.
Охватившее его в те дни любовное томление оказалось настолько сильным, что он изменил своему правилу зарабатывать деньги временным трудом, а не снимать с карточки на повседневную жизнь, поскольку утратил саму способность работать и с раннего утра занимался тем, что слонялся без цели по бесконечным улицам в ожидании встречи с Линн, а затем вновь слонялся — уже после встречи.
Ночи он коротал почти без сна.
В квартале с завистью и возбуждённым любопытством гадали, сколько времени продлится любовное приключение Линн, и беззлобно посмеивались над её парнем, продолжавшим регулярно подвозить её по утрам на мотоцикле и так же регулярно приезжать за ней к вечеру.
VI

День, когда их отношениям пришёл конец, начался как обычно. Майкл прибежал в квартал, Линн закрыла магазин, бросила на пол знакомое Майклу индейское одеяло, но, как только он обнял её и стал горячо целовать в высокую крепкую шею, мягко, но решительно отстранилась от него.
— В чём дело, Линни? — спросил Майкл, отметив про себя, что его подруга непривычно оживлена и эта оживлённость явно не имеет отношения к предстоящему акту любви.
— Я хочу тебе сказать одну вещь, Майк. Я уверена, что ты… Нет, не так. Короче, я скажу, а ты уже сам будешь решать, что и как, ладно?
— Жду с нетерпением, Линни, — сказал Майкл, хотя это было неправдой, поскольку он почему-то сразу подумал: то, что он услышит, вряд ли вдохновит его.
— Я хочу, чтобы мой парень трахнул тебя.
— Не понял, — сказал Майкл, так как действительно не понял, что она имеет в виду.
— Я хочу, чтобы Ронни трахнул тебя у меня на глазах, — повторила Линн и выжидательно взглянула на Майкла своими живыми карими глазами.
— А можно поинтересоваться, откуда такое желание? — вспыхнув, спросил Майкл. — Я что, так сильно похож на гея или на женщину, чтобы меня трахал какой-то там Ронни?
— Эй, Майк, ты что? Не заводись, прошу тебя. Я сейчас объясню, и ты всё поймёшь. Не то чтобы ты похож, как раз если бы ты был похож — манерный был бы там, и всё такое, я бы не захотела. Как тебе объяснить…
Она придвинулась к Майклу совсем близко и заговорщически зашептала:
— Понимаешь, Майк, ты такой, ну, как бы это правильно сказать, ты и не парень, и не девушка, а нечто среднее.
И остановила собравшегося возмутиться Майкла движением руки.
— Подожди. Дай договорить. Среднее не в плохом смысле, как нечто аморфное, непонятное. Среднее в том смысле, что ты одинаково желанен и для мужчин, и для женщин. Такой стопроцентный андроген, но не просто андроген, в смысле клинический гермафродит, а одинаково соблазнительный для всех — и для мужчин, и для женщин. Я уже давно наблюдаю за тобой, когда мы занимаемся любовью. Смотрю исподтишка, — тут она возбуждённо хихикнула, — как двигаются твои бёдра во время секса или как ты сексуально раздвигаешь ноги в момент, когда я делаю тебе минет, как прогибаешь спину, когда я провожу по ней рукой… ах-х, это же с ума можно сойти! Майк, у тебя ну просто офигенная попка!.. Ой, я возбудилась! Ах… О чём я говорила? Так вот…
Не замечая, что по мере того как она развивала свою мысль, Майкл всё больше замыкался в себе и в конце концов превратился в подобие каменной статуи, Линн продолжала щебетать ему на ухо:
— Чем больше я наблюдаю за тобой, тем больше представляю себе ту картину…
Линн закатила глаза, но Майкл тут же воспользовался образовавшейся паузой, чтобы хоть что-то сказать и звуком своего голоса прервать грёзы Линн и вернуть её обратно на землю.
— Какую картину ты представила, Линни? — холодно спросил он, но Линн не почувствовала изменений, поскольку была полностью погружена в себя.
— Как вы с Ронни занимаетесь любовью, — нехотя открыв глаза, сказала она. — То есть сначала вы вдвоём, а потом мы все втроём.
И она пылко прильнула к нему.
«Чего она липнет ко мне всё время?» — раздражённо подумал Майкл, но сдержался, с удивлением отметив про себя, что только что испытываемая им страсть внезапно улетучилась как дым.
— Скажи, а почему ты уверена, что мы с этим… как его… с Ронни захотим, чтобы ты присоединилась к нам? — спросил он, не глядя на Линн, но и не отталкивая её.
Линн явно не ожидала подобного вопроса.
— Ну вы же не геи? — замешкавшись поначалу, бросилась рассуждать она. — Вы же натуралы. А знаешь что? Мы сделаем бутерброд!
— Сделаем что?
— Бу-тер-брод. Ты сверху, Ронни снизу, а я в серединке, ха-ха-ха.
— Это типа десерта после основного траха, что ли? — уточнил любящий ясность Майкл.
— Вечно ты смешишь меня, Майкл! — захохотала Линн. — Точно, это же десерт! Ты и Ронни — два сладких тоста, а я — клубничный джем между вами. Ха-ха-ха!
— Нет, милая, не ты, — заметил Майкл, и Линн впервые за время разговора вдруг стало немного не по себе от той интонации, с которой он произнёс последнюю фразу.
Майкл понял, что ему надо контролировать своё поведение, чтобы принятое к тому времени решение не помешало ему обмануть Линн и исчезнуть из её жизни навсегда до того, как она что-то заподозрит.
— Не ты, красотка, увы, — повторил он, сменив выражение лица с сосредоточенно-хмурого на восхищённое.
— Не я? — недоуменно переспросила Линн.
— Увы, Линни, роль клубничного джема однозначно выпадет мне, а твоя задача будет заключаться в том, чтобы заставить РОнни захотеть поделиться этим самым джемом с тобой.
И Майкл вновь улыбнулся Линн одними глазами, как бы предоставляя ей возможность самой принять решение по вопросу будущего дележа.
— А, вот ты о чём… — махнула рукой Линн. — Тут можешь не беспокоиться. Ронни я беру на себя.
Майкл ничего не ответил ей, лишь крепко сжал губы, как он всегда делал в момент напряжённых размышлений, и замер. Будто отключился. И сидел так до тех пор, пока Линн не подёргала его за голое плечо.
— Эй! Ты что, заснул? — тихо спросила она и провела рукой по его груди.
— А Ронни согласится? — очнувшись, как ни в чём не бывало спросил он. — Придётся ведь признаться в том, что ты изменяла ему всё последнее время.
— Я это обдумала, — повеселела Линн. — Я ему скажу, что, если он не трахнется с тобой, наши отношения можно будет считать законченными, тем более что они и так трещат по швам. А про тебя скажу, что ты пришёл накануне искать работу, и в итоге получится, что я тебя совсем не знаю. Чёрта с два он догадается, что тут что-то не так. Не догадается нипочём.
— Понял, — коротко ответил Майкл.
— Ты-то, может, и понял, а вот я не поняла. Ты согласен или нет?
— Скажи, а зачем тебе именно мы с Ронни? — вновь сделав вид, что не слышит её вопроса, спросил Майкл.
— Чёрт! Ну как же ты не понимаешь! — воскликнула Линн. — Уже сто лет мечтаю увидеть вживую, как два натурала трахаются друг с другом. Сама мысль об этом так возбуждает, что мне в эти моменты даже никакой секс не нужен.
— Ты, наверное, смотришь слишком много порнухи, — с улыбкой качнул головой Майкл.
— Бывает, — не стала отпираться Линн. — И я смотрю только гей-порно. Меня больше ничего не возбуждает. Вся эта хрень с тётками, эти сиськи, письки, платформы из плексигласа, накладные ресницы… Совсем не сексуально, по крайней мере для меня. Вся эта хрень — для тинейджеров и старичков, а не для нормальных половозрелых людей.
— Насколько я знаю, а я смотрел статистику, порно с женщинами смотрят представители всех возрастов и социальных групп мужского пола, — серьёзно возразил Майкл, но Линн не стала его слушать.
— Хрен с ним, с порно, — отмахнулась она. — Мне именно в жизни интересно поглядеть, как это произойдёт. И именно с теми, кого я хорошо знаю. Мне не интересны другие, посторонние и прочие. Ни в кино, ни наяву не интересны, понимаешь? Мне с тобой так кайфово, Майкл, что я с ума схожу, и при этом всё равно чего-то не хватает. Я думала-думала, — она слегка наморщила невысокий чистый лоб, — и поняла чего!
— И чего тебе не хватает, Линн? — спокойно, будто они говорили о чём-то обыденном, спросил Майкл.
— Зрелища. Клубнички. Вот как раз того, чтобы тебя трахнули… как бы это сказать… — тут Линн сложила пальцы щепоткой и потёрла ими друг о друга, выражая жестом попытку найти нужное слово, — …по-настоящему, в реале, со всей страстью, хрипами, стонами, рычанием, даже с дракой! Вот! Я хочу понаблюдать со стороны и даже поснимать на видео, как, например, ты и Ронни целуетесь. Я представляю себе, как он хватает тебя за голову своими ручищами, запрокидывает её и целует тебя взасос, буквально пьёт твои губы, а ты в ответ возбуждаешься, трогаешь себя за пенис, но всё равно сопротивляешься и даже даёшь ему по морде. А он заваливает тебя, хватает за щиколотки, задирает твои ноги вверх, и ты со стоном отдаёшься и закрываешь глаза от боли и страсти. Я даже вижу, как изгибается твоя спина. Совсем как виноградная лоза на ранчо моих предков.
— А ты что будешь делать, когда я выступлю в роли лозы?
— А-ха-ха, Майк, ну ты опять смешишь… Я буду снимать вас на видео. Если выдержу и не наброшусь на вас раньше.
Она захохотала и стала пританцовывать корпусом.
— Ах-х, какая у меня получилась завлекушечка! Ну что? Ты так и не сказал, согласен или нет.
— Конечно, согласен, — не моргнув глазом, солгал Майкл. — Ты что, не поняла этого сразу?
— Как же я пойму, если ты ничего не говоришь, ни да, ни нет. Уау! Мы классно повеселимся! Да, я ещё скажу Ронни, чтобы он принёс хорошей травы. Идёт?
— Сумасшедшая Линни, — улыбнулся Майкл.
— Ты ещё даже не знаешь, какая я сумасшедшая, — игриво погрозила ему воодушевлённая победой Линн.
— И мне не терпится узнать, — сказал Майкл и лёг навзничь. — Покажи мне своё сумасшествие прямо сейчас, милая.
Она не заставила его повторять приглашение дважды, и небольшое помещение магазинчика вновь заполнилось громкими, окрашенными в бархатистые тона страсти возгласами.
Перед его уходом они договорились, что Майкл придёт завтра на организованное Линн свидание с Ронни, и он ушёл из её магазина, чтобы никогда туда не возвращаться.
VII

«Так тебе и надо, красавчик, — корил он себя той же ночью, лёжа без сна на узкой продавленной кровати. — Говорил же, что не будешь ни с кем связываться. А если бы она сразу притащила своего Ронни в магазин, не предупредив тебя? И он оказался бы этаким громилой под потолок ростом? Судя по её рассказам, он именно такой и есть, качок, да ещё и задира. А если бы он пришёл не один, а с друзьями? И не для того, чтобы мирно трахаться, а чтобы тупо избить тебя и сломать по ходу твой точёный носик? Ты бы кричал и звал на помощь? „Помогите, мне ломают мой точёный носик?“ Идиот! Я же говорю, что ты идиот! И не возражай!»
Майкл вскочил с кровати, прошёл в маленькую, сверкающую чистотой ванную и посмотрел на себя в привинченное грубыми металлическими болтами зеркало. Повернулся в профиль, пытаясь разглядеть себя боковым зрением, но не смог. Вновь развернулся и долго смотрел на отражённые в зеркальной глади стекла совершенные и одновременно полные жизни черты.
«Что, Мигелито? Нравишься себе? — с ехидцей подумал он. — Мамита бы высмеяла тебя сейчас!»
Он ещё какое-то время рассматривал свой нос, а затем сказал вслух, обращаясь к невидимому собеседнику:
— Не очень-то он и точёный. Вон, кончик вздёрнут чуть-чуть. Мамита всегда головой качала, когда смотрела на него. То ли восхищалась, то ли осуждала… Я так и не понял, мамита, что же ты имела в виду?
Он засмеялся воспоминанию, вернулся в кровать и вновь спросил себя, стараясь придать голосу строгую интонацию:
— Ты сегодня будешь спать или нет, нарцисс?
Несколько раз поцеловал себя в предплечья, упиваясь запахом молодости и силы, исходившим от ровной и гладкой, как мрамор, кожи.
Будто по плану, мелькнула мысль о мастурбации, но Майкл не посчитал нужным идти на поводу у природы.
«Потерпишь, красавчик!» — строго приказал он себе.
И, думая о том, что, возможно, он сильно передёргивает и накручивает себя, наконец заснул.
«А может, ты псих, Мигелито?» — мелькнула последняя мысль перед тем, как Морфей окончательно завладел его сознанием.
VIII

На самом деле мучения Майкла только начинались. Он встал рано утром с тяжёлой головой, понял, что умирает от желания увидеть Линн, лёг обратно и так и провёл в постели весь ужасный день: голодный, измученный размышлениями о своей жизни и злой на себя за неоднократную мастурбацию, принёсшую ему в итоге лишь опустошение и разочарование.
К вечеру от бессмысленного лежания болело всё тело, в затылке ломило, в висках стучала кровь от многочасового выброса гормонов, в желудке поселился непривычный для него спутник — голод, а на душе тяжёлым грузом лежали злость и тоска.
С трудом заставив себя подняться с постели, Майкл дополз до санузла и встал под ледяной душ.
Потоки холодной воды немного облегчили существование, но ненадолго, и в конце концов, чтобы окончательно взять себя в руки, ему пришлось прибегнуть к способу, вбитому в него ещё в школе.
— Труд лечит от всех болезней, парни, — кричал Барт, когда они в сотый раз драили щётками полы в здании школы. — Труд сделал людьми нас и, возможно, сделает ими и вас, хотя я сильно сомневаюсь в этом!
Майкл вычистил до зеркального блеска и без того чистую душевую кабину, унитаз и маленькую выщербленную раковину, протёр зеркало и ручку у ведущей в санузел двери, вымыл пол в комнате, вытер пыль, поменял постельный комплект на новый, вновь принял душ, опустошил до дна литровую бутылку дорогой питьевой воды, затем сделал несколько растяжек и лёг в кровать.
Бесконечно тянулось время, в голове не было мыслей, и не было надежды, что они когда-нибудь появятся. За узким окном с открывавшейся снизу рамой не умолкала ночная квартальная жизнь, а где-то в доме периодически слышался пьяный крик и шумели голоса. У соседей были ночные посиделки, и Майкл подумал, что сегодня они проходят как никогда спокойно.
Он взял было нетбук, но даже погружение в Сеть не отвлекло его от стремительно начинавшейся депрессии, и, помучившись какое-то время, он захлопнул крышку, присел на кровати в своей любимой позе, по-турецки, и заговорил, обращаясь к невидимому собеседнику:
— Как мне плохо, как мне плохо, как мне плохо-о-о. Сука. Нет, ну какая же ты сука. Что тебе стоило просто продолжать встречаться со мной? А я тоже умник, развесил уши. Думал, что тебе нравится заниматься со мной любовью и что ты кайфуешь от меня. А ты в это время просто следила за мной. Выходит, я тебя совсем не заводил? Приду завтра к тебе, загляну в глаза, потребую всей правды. О мой бог, о чём это я говорю? Какой рассказ, какой визит? Всё кончено. Никто не мог использовать меня раньше и никто не сможет впредь. Никогда. Поняла, сука?!
Майкл говорил и говорил про себя и вслух всю никак не желавшую заканчиваться ночь. Никак не мог понять мотивов поступка Линн и считал её предательницей, а себя — неудачником. Ему ни разу не пришла в голову мысль, что желание Линн не было свидетельством отсутствия в ней чувств либо наличия неуместной распущенности и что в случае с женщиной одно её желание может быть вовсе не связано с другим её желанием либо чувствами. И что её стремление соединить любовных партнёров диктуется инстинктом собственницы, банальным недостатком ума или неуёмной страстностью натуры, а необязательно коварством или бездушием.
Опытный мужчина нашёл бы способ устранения неуместных желаний подруги. Достаточно было усмехнуться в ответ и сделать встречное предложение.
— А давай сделаем наоборот, малышка. Я приведу свою бывшую подружку, и мы отлично проведём время втроём. Ты, я…
И, сделав эффектную паузу и ткнув в пространство пальцем, добавить:
— И она.
И спокойно наблюдать за тем, как исчезает дурацкая блажь из её хорошенькой головки.
Но Майкл не был опытным мужчиной. Он был ещё мальчиком, с иногда предательски ломавшимся голосом и склонностью к самобичеванию, с рефлексиями и мыслями о самоубийстве. Был почти ребёнком, пусть не выросшим в тепле семейного очага, а познавшим жизнь с её самых неприглядных сторон, тем не менее почти ребёнком.
Когда засветлело, он вскочил с кровати, быстро привёл себя в порядок, выбежал из дома и нырнул в метро. И долго ехал, забившись в угол пестревшего граффити вагона, чтобы выйти в районе гигантских складов, где в любое время можно было найти изнурявшую душу, но укрощавшую плоть работу.
Надо было окончательно изгнать из себя сладостные воспоминания о свиданиях с Линн и подумать о будущем.
Да и Мозес этот так некстати стал цепляться…

Ангел

I

Джанни и Вишня подъехали к мрачному многоэтажному зданию, выстроенному из плотно пригнанного и закопчённого временем кирпича, уже очень поздней ночью, когда улица, на которой оно располагалось, опустела и о том, что здесь живут люди, напоминали лишь светившиеся окна расположенного на той стороне улицы затрапезного бара.
Внезапно разгулявшийся ветер весело гонял по тротуарам пластиковые пакеты и густые запахи замусоренных подворотен, у грязных обочин сбитых тротуаров темнели припаркованные автомобили. Многие из них стояли без движения давно.
Глядя из окна на мрачный пейзаж, Джанни поёжился и подумал, что это точно не то место, куда он хотел бы приехать ещё хотя бы раз.
Выскочив из машины, Вишня решительно двинулся к одному из трёх не внушавших доверия подъездов. За ним последовали Джанни и ожидавший их появления в припаркованной подле дома машине Саймон.
Вооружённый до зубов шофёр остался в салоне.
Порядком ободранная, давно нуждавшаяся в ремонте дверь прикрывала грязный подъезд с исписанными причудливой вязью граффити стенами, и Джанни инстинктивно зажал нос, чтобы не вдыхать спёртый и насыщенный разнообразными миазмами воздух. Он чувствовал себя немного глупо здесь, в этом мрачном месте, и в то же время точно знал, что просто обязан проверить очень необычные ощущения, возникшие при беглом взгляде на стройного подростка в очках с тёмными стёклами и вязаной шапке.
Стараясь не шуметь, они пешком поднялись на седьмой этаж и крадучись прошли в выкрашенный некогда серой краской короткий и узкий коридор, под потолком которого тускло светила единственная лампочка.
— Это здесь, — прошептал Вишня, указывая на вторую дверь справа.
— Надо было подняться на лифте хотя бы до пятого этажа и уже потом топать пешком, — зашептал Саймон. — Чёрт возьми, шефа утомили вконец. Понимаю, что не хотели шуметь, и всё такое, но всё равно можно было проехать несколько этажей.
Ему не ответили.
Вишня вынул из кармана несколько объединённых в кольцо отмычек и сделал жест, означавший, что Саймон должен прикрыть собой Джанни.
— Не возражай, шеф, — прошептал Саймон. — Это всего лишь в целях безопасности.
Джанни хотел спросить у Саймона, как ему удалось попасть в агентство с привычкой давать любому телодвижению всякие идиотские объяснения, но не успел, потому что раздался еле слышный щелчок, и Вишня приоткрыл дверь, за которой сразу появилась узкая полоса электрического света.
Хозяин квартиры явно не спал.
— Стоп-стоп, — услышал Джанни голос Вишни. — Саймон, ты прикрываешь, надеюсь? Тут пушка.
Он тут же вмешался в разговор.
— Пропусти меня, Вишня. Это приказ!
— Чуть позже, шеф, — уже не скрываясь, громко сказал Вишня. — Чуть позже. Эй, опусти пушку, парень, — продолжил он, явно обращаясь к кому-то в комнате. — Видишь, я не вооружён.
И он демонстративно поднял вверх обе руки.
— Пропусти меня, Вишня, — повторил Джанни и, отталкивая приклеившегося к нему Саймона, двинулся к двери. — Ничего не будет, не дрейфь. Пропусти.
— Пропусти его, Вишня, — услышал он звонкий и показавшийся ему весёлым голос. — И не надо трепаться, что ты не вооружён. Я на такую дешёвку не ловлюсь.
— Тогда опусти пушку, — не двигаясь с места, сказал Вишня. — Имей совесть, ты ставишь меня в глупое положение.
Джанни опять услышал заливистый смех и, когда Вишня наконец отошёл в сторону, уже знал, кого он увидит, когда зайдёт внутрь.
— Рад знакомству, — негромко сказал он и, не дожидаясь приглашения, прошёл на середину крошечной, блиставшей аптечной чистотой комнаты, где на узкой кровати, упиравшейся изголовьем в стену у окна, со скрещёнными по-турецки ногами сидел ангел из детского сна Стива. — Могу я присесть?
— У него пушка под носом, шеф, — прогудел Вишня. — Аккуратнее, пожалуйста.
— У тебя тоже пушка, — сказал Майкл, ловко спрятал пистолет под подушку и движением руки пригласил Джанни сесть на единственный стул, притулившийся подле крошечного трёхногого стола, прижатого одним боком к окну.
— Твоя комната напоминает поезд, — присаживаясь, сказал Джанни. — Не хватает только стука колёс для полноты ощущений.
Майкл промолчал. Он уже успокоился, потому что было ясно как день, что незваные гости пришли сюда не с целью навредить и что — хочешь не хочешь — ему придётся принять их. И знал, что от этих непрошеных визитёров не получится избавиться так, как он собирался избавляться от домогательств Мозеса. Непрошеные визитёры явно были не из тех, кого можно ловить на живца. С этими поначалу надо будет поговорить, хотя Майкл догадывался, что им нужно. Визитёры, конечно же, пришли с очередным предложением сняться в кино или сделать сумасшедшую карьеру модели. Они так и скажут: «Поверь нам, парень, мы серьёзные ребята. Вот визитка, взгляни на адрес — и ты всё поймёшь» — и начнут предлагать большие деньги. Сколько раз Майкл уже слышал нечто подобное — и не сосчитать, но эти перешли все границы.
Так, ночью, в буквальном смысле вламываясь в дом, к нему ещё никто не приходил.
II

Бритый наголо явно с помощью стилиста мужчина с ухоженным некрасивым лицом и в дорогой одежде уже влюблён в него по уши. Это стало ясно с того мгновения, как Майкл заглянул в его глубоко посаженные тёмные глаза.
— Чем обязан вашему визиту, сэр? — церемонно, без тени иронии спросил он, обращаясь к незнакомцу.
«Стив был прав в своих оценках, — разглядывая юношу, в свою очередь, думал Джанни. — Он невыносимо прекрасен и очень испуган. Малыш, не бойся, я пришёл защитить тебя».
Он слегка вздрогнул, потому что вроде бы произнесённое мысленно обращение прозвучало в голове как выстрел, и Джанни показалось, что юноша услышал его. Он тут же внимательно взглянул на него и заметил, или ему показалось, что заметил, в его глазах мимолётную, мгновенно исчезнувшую насмешку.
«А малыш непростой», — подумал Джанни с чувством удовлетворения, возникающим, когда вдруг получилось то, чего хотел, но не ожидал, что получится.
— Хочу сделать тебе одно предложение, — услышал он собственный голос. — Не бойся, оно не будет неприличным, хотя и может показаться тебе… несколько странным.
— Как вас зовут, мистер? — прервав Джанни и не интересуясь, что за предложение он заготовил, спросил Майкл.
Джанни привстал и протянул Майклу руку.
— Меня зовут Джанни, — сказал он. — Но можно Джо. Джо Альдони.
Майкл пожал протянутую руку и, еле заметно улыбнувшись, назвал своё имя и фамилию.
— Не знал, что тебя зовут Джанни, шеф, — прогудел Вишня.
— Меня так звали в детстве, — сказал Джанни, не оборачиваясь.
— Так как мне вас называть — Джо или Джанни? — по-прежнему церемонно спросил Майкл, мельком, но изучающе взглянув на Вишню.
— Как хочешь, так и называй, Майкл. Можно Джо, можно Джан, — сказал Джанни. — И давай на ты, ладно?
— Ладно, — внезапно сменил церемонный тон Майкл. — Давай на ты. Рад познакомиться, Джо.
— А меня зовут Вишня, — встрял в разговор Вишня и широко улыбнулся, увидев, что Майкл смеётся в ответ.
«Крот, — думал Майкл, рассматривая крупные белые зубы, которые обнажил в улыбке Вишня. — Такой зарежет, не задумываясь. А этот Джо или Джан — твой раб. Но раб непростой. Эй, кажется, ты влип в историю, Мигелито».
Он внимательно, не скрывая интереса, посмотрел в глаза Джанни. Тот встретил направленный на него взгляд со спокойствием, за которым угадывалась тренированная воля, и Майкл подумал, что невысокий господин в тёмном двубортном тренче явно умеет держать удар и что сделанный им вывод означает лишь одно. Что заболтать и обмануть невысокого господина в тренче не получится.
«Что ж, — решил он про себя. — Придётся действовать напрямик, а там будь что будет. Чёрт бы вас всех побрал!»
— Сразу предупреждаю тебя, Джо, — вслух сказал он. — Я не гей, я не хочу стать актёром или моделью, у меня нет вредных привычек, и ты не сможешь уговорить меня, а только заставить.
Джанни поднял руки в успокаивающем жесте.
— Могу ответить то же самое, Майкл. Я не сутенёр, не агент по найму и не любитель мальчиков. Я всего лишь начальник охраны одного парня, которого зовут Стив Дженкинс. За спиной у меня мои люди, и никто не посмеет обидеть тебя. А ещё я люблю историю и живопись и живу совершенно один в часе езды от города.
И добавил, указывая в сторону Вишни большим пальцем:
— Если не считать его. Сукин сын ходит за мной по пятам.
— Что в таком случае означает твой визит? — спросил заметно успокоившийся Майкл и очень аккуратно, почти незаметно переместился вперёд и спустил ноги с кровати.
— Я предлагаю тебе переехать ко мне. Не скрою, предложение не носит случайного характера и не связано с твоими внешними данными напрямую. То есть я хочу сказать, что дело не в твоих внешних данных, а в том, что я тебя искал, и уже давно.
— Искал меня? С какой целью?
— Я обещаю тебе объяснить всё дома. Здесь не место для душевных разговоров, согласись.
— Это мой дом в первую очередь, — сохраняя вежливость в интонациях, осадил Джанни Майкл. — Позволь мне самому решать, где мне удобно выслушать тебя, ладно?
Но Джанни остался невозмутим.
— Там теперь тоже твой дом, Майкл, — спокойно сказал он. — И считай, что у тебя там уже есть своя комната и собственная ванная. И моё предложение лучше, чем твоя теперешняя ситуация. Посмотри, в каком гадюшнике ты живёшь, и сделай выводы. А причины моего появления вполне удовлетворят тебя, я обещаю.
— А если нет?
— Тогда и поговорим.
— Смешно мне тебя слушать, Джо, — усмехнулся Майкл. — Судя по всему, у меня нет шансов оспорить принятое тобой решение, и ты это отлично знаешь. Тем не менее ты делаешь вид, что уговариваешь меня. Хочешь избежать истерики и прочих проблем?
Джанни криво усмехнулся в ответ, но промолчал, явно соглашаясь с выводами Майкла.
— Понятно, — сказал Майкл. — А теперь слушай, что я скажу. Я поеду с тобой просто потому, что у меня действительно нет иного выхода. И не из-за того, что ты так крут и можешь заставить меня, а по причинам личного порядка. То есть я хочу сказать, что мне нельзя уже здесь оставаться. Но. Если жизнь в твоём доме не удовлетворит меня — я уйду, а если ты не отпустишь меня — объявлю голодовку. И никто, слышишь? Никто на свете не сможет заставить меня принимать пищу.
— Что ты сделаешь, повтори?
— Перестану есть. И пить. Как это называется? Кажется, сухая голодовка?
— Это называется шантаж.
— Точно. Шантаж. Есть ещё один момент.
— Становится интересно. И какой?
— Ты сам пришёл сюда. Я тебя не звал.
— И что с того?
— А то, что я снимаю с себя ответственность за возможные последствия нашего знакомства.
— Вот как! Я окончательно заинтригован, но ни черта не понял.
— Я хочу сказать, что жизнь со мной — это испытание, и только от тебя зависит, пройдёшь ты его или нет.
— Уже умираю от желания пройти.
— И вот ещё что. Не факт, что мне понравится у тебя.
— Обещаю не давить на тебя в этом случае, — вставая, сказал Джанни. — И я принял к сведению твоё предупреждение насчёт ответственности и даже готов его учесть. Вишня, помоги Майклу собрать вещи. Я жду вас в машине.
III

«Быстро выйти, быстро! Где этот чёртов лифт? Категорически не могу сейчас бегать по лестницам. Надо упорядочить мысли и успокоиться. Как надоел этот Саймон, идёт по пятам. Спокойно, Джанни, он всего лишь делает своё дело. О мой бог, какой ужасный лифт! А ты стал жирным ублюдком, Джанни. Оторвался от настоящей жизни. Вот она, вокруг тебя, смотри и радуйся, что тебе повезло не вариться в её гнилом соусе. Быстрее на улицу, быстрее в машину. Всё, сел. Пусть теперь Саймон катится к чертям».
— Саймон, иди в свою машину. Ты славно поработал сегодня, — сказал он, и Саймон растворился в полутьме улицы.
«Кого напоминает тебе мальчишка, помимо того, что он и есть ангел из сна Стива? Думай, Джанни Альдони, думай!»
Но не надо было думать, потому что Джанни уже знал, кого напоминает ему прекрасный юноша, забившийся в угол убогой комнаты на седьмом этаже мрачного дома.
У неё были такие же синие глаза и очень ровная белая кожа. И волосы завивались в кудри и были светлыми настолько, что их не надо было подкрашивать, чтобы выглядеть блондинкой. Он помнит их тугие кольца на её гибкой шее. Маленькому Джанни так нравилось засовывать пальчик внутрь и чувствовать их скользящий шёлк.
Франческа. Его прекрасная, похожая на богиню мать, которую он бросил, чтобы не видеть, как она несчастна.
Он почувствовал запах кофе, вспомнил его так явственно, будто сидел рядом с ней на высоком детском стульчике. Мать любит пить кофе по утрам, он смотрит, как касаются края белой фарфоровой чашки её губы, и любуется ими. Как она красива, какие у неё тонкие пальцы с блестящими ногтями! На пальцах кольца, он только недавно осознал, что это были старинные бриллианты. Он помнит нанесённые карандашом стрелки на её глазах, стройную фигуру в узких красных брюках и такую быструю, такую летящую походку.
Она осваивает английский быстро, но не может избавиться от акцента и не сможет уже никогда. Джанни навсегда запомнил милые неточности в её речи во время их последней встречи.
Следом лезут и другие воспоминания, от которых становится больно. Она всё время дома, читает свои книги. Вокруг валяются скомканные салфетки, она опять плакала, ведь жизнь с доном Паоло невыносима, особенно в части воспитания детей. Он калечит детские души, сознательно вкладывая в свои методы потаённый иезуитский смысл.
«Мой Джанни сильный, ты не сможешь его сломать», — слышит он её слова.
Она пыталась защитить его, пока дон Паоло ещё позволял ей высказывать своё мнение. Джанни потому и убежал в тот мир, где наяву царили цветные сны и парни с лохматыми головами пели под гитары свои песни, чтобы не видеть её страданий.
Просто не мог больше видеть, как она плачет.
Я хочу заглянуть в твои глаза, мама. Хоть на мгновение стать маленьким, играть с твоими волосами, любоваться твоей походкой…
IV

— Садись, парень. Да, назад, рядом с шефом.
Майкл сел на заднее сиденье рядом с прикрывшим лицо рукой Джанни, и машина тронулась с места.
— Тебе понравится у меня, — через некоторое время сказал Джанни, убирая руку. — И мы подружимся, я уверен.
— Отчего вдруг такая уверенность? — не глядя в его сторону, спросил Майкл, попутно отмечая про себя элегантную роскошь внутренней отделки салона.
— У тебя явно есть мозги, Майкл. Разве этого мало?
— Ха-ха-ха, — захохотал Вишня и обернулся. — Разве этого мало, парень? Берегись, с этой минуты ты в моих руках. Буду учить тебя держать удар. Ты умеешь держать удар?
Джанни усмехнулся словам Вишни. Боковым зрением посмотрел в сторону Майкла и облегчённо вздохнул про себя, увидев, что он улыбается.
«Джанни всё сделает для тебя!» — мелькнула покоробившая его своей внезапной готовностью мысль.
Сюрпризы начались сразу, как только они переступили порог дома и Джанни с Вишней повели Майкла наверх, чтобы показать гостевую комнату, которую Джанни отдал в его распоряжение.
— Где причиндалы для уборки? — спросил Майкл, и им осталось лишь смотреть, как он выдраивает до блеска свою ванную, чистит комнату и дотошно осматривает панели и плинтусы.
Мало ли, а вдруг в доме тараканы, что неудивительно при такой грязи.
— Где ты видишь грязь, парень? — возмутился Вишня, но Майкл проигнорировал его реплику и посоветовал Джанни сменить приходящую дважды в неделю уборщицу.
— Она никуда не годится, — заявил он. — В доме кучи пыли по углам. Эй, кто-нибудь, дайте мне новое постельное бельё. Оно у вас есть вообще или мне воспользоваться одноразовым?
Он закончил уборку к четырём часам утра, потом принял душ, завалился спать и спал без перерыва больше суток.
Джанни и Вишня даже испугались, всё ли у него в порядке.
Когда же он проснулся, дом был вычищен до блеска.
— Я вызвал людей, и они сделали уборку здесь и во дворе, — сделал приглашающий жест Джанни, увидев Майкла на ведущей вниз лестнице. — И ещё сменил уборщицу. Что ты будешь есть?
— Помидор, — сказал Майкл и прошёл в сторону кухни. — Джо, у тебя очень классно. Я видел нечто подобное только в кино.
— Помидор?
Удивлению Джанни не было предела, а Майкл съел помидор и сообщил, что вновь поднимется к себе.
— Мне нужно многое обдумать, — сказал он, залихватски подмигивая довольно ухмыляющемуся Вишне.
— Ты волен делать, что хочешь. Ты же у себя дома, — развёл руками Джанни, хотя ему не терпелось начать общаться со своим прекрасным гостем.
Майкл поднялся наверх, лёг на большую удобную кровать поверх покрывала и, заложив руки за голову, стал по уже укоренившейся привычке разглядывать потолок.
Перед глазами встала вся его прежняя жизнь. Та жизнь, которую он пообещал себе не вспоминать.
С долгим мучительным детством и маленьким эпизодом счастья в поместье Гонсало Гуттьереса.
Ему впервые пришло в голову, что мать неспроста прятала его от людей. Он неожиданно осознал, что таким образом она пыталась защитить его. Как страус, прятала голову в песок, хотя страусы не прячут голову, это дурацкое заблуждение, но очень точное, по крайней мере, как показала его собственная жизнь.
Не все события прошлого происходили с его участием. О некоторых он и вовсе не знал, о каких-то мог только догадываться. Но без них не складывались паззлы с той плотно утрамбованной земляной поляны, откуда махала ему рукой молодая счастливая Тереса.
Почему ты бросила меня, мамита?
Так, стоп. Стоп. Ты больше не вспоминаешь о ней. Ты начинаешь новую жизнь.
Ты попытаешься её начать. Давай иди вниз, начинай её прямо сейчас!

Продолжение следует...