Глава 6. Несобранный паззл
Кляйн глубоко задумался. Обычно он не оспаривал мои выводы, наоборот — по возможности дополнял их, но сейчас был тот редкий случай, когда напарник был готов высказать обоснованные сомнения в верности моей теории. Я уже позвонил в прокуратуру и окружному начальнику, потребовав в практически ультимативной форме подписать постановление на арест Анны Зигель, как главной подозреваемой в этом ужасном преступлении. Как только я повесил трубку на рычаг, Кляйн буквально вскочил.
— Господин инспектор, так значит…
— Да, Зигель и есть убийца, — сухо перебил я.
Толстяк мгновенно побледнел:
— Это очень серьёзные обвинения! Вы уверены?
Больше всего в этом деле Кляйн опасался осечки. Пожалуй, это самое громкое дело в моей практике. По сравнению с этим злосчастным пожаром, бледно выглядят даже «ночные твари», дважды наведывавшиеся к нам в город. Пресса щедро поливала полицию желчью, но надо признаться, за дело. Я в те дни отсутствовал в городе и само дело, по которому осудили какого-то несчастного дурака, прошло мимо меня. Зато потом мне пришлось чуть ли не с боем отстаивать целесообразность пересмотра дела о краже в доме Лейзерманов.
— Абсолютно, — всё так же сухо ответил я.
Кляйн задумался, но потом, точно сам удивляясь своей решительности, сказал:
— Простите, инспектор, но у вас нет улик против Зигель.
— Я уже перечислял, — настаивал я, в душе осознавая, что мои доводы не выглядят весомыми и в суде такие, с позволения сказать, улики, учтены не будут и дело с треском провалится.
— Улики косвенные, — парировал Кляйн. — И легко опровергаются. То, что она шатенка и носит обувь сорокового размера, ничего не доказывает. А нервничала… Ну так много у кого есть скелеты в шкафу. А вот за отметины на ладони и на пальце я вот так ничего не скажу. Вполне возможно, что и от нагана… Хотя она, кажется, говорила, что проталкивала дверь?
Контраргументы Кляйна выглядели вполне логичными, хотя и не столь убедительными, как если бы на его месте был Марк. Мой брат был достаточно известным адвокатом, и иногда я с ним устраивал полемику относительно верности моих теорий. Марк из тех, кто становится для следователей строгим экзаменатором, не прощающим оплошностей. По сути, адвокат экзаменует следователя на соответствие своей должности. Теперь Марк жил в Вене и побеседовать с ним пока не представлялось возможным.
— Да, — с некоторым разочарованием ответил я. — Доказательная база пока что сырая. С таким набором много не навоюешь. Кстати, что забыл сказать: нам нужен химик. Школьница не сможет в одиночку сделать взрывчатку. Надо отработать связи Зигель и выяснить, кто из её знакомых обладал познаниями в химии.
— Чуть теплее, — кивнул Кляйн. — И всё-таки, мне кажется, вы поторопились.
— Кажется — крестись, — с усмешкой ответил я, сев обратно за стол.
Впереди было самое сложное: оперативное совещание, на котором мне придётся с боем доказывать свою правоту коллегам и начальству. Моя уверенность слегка пошатнулась. Не взял ли я грех на душу, сходу обвинив Анну Зигель в убийстве? Моё внутреннее напряжение с каждой минутой нарастало, подобно снежному кому. Цена ошибки будет слишком высока.
Если кто-то думает, что инициировать арест человека, особенно несовершеннолетней девушки, очень легко, то он глубоко ошибается. На составление этого документа и продвижение его по инстанциям обычно уходит несколько дней.
В некоторых бесспорных случаях обычный процесс ускоряется. Но в том-то и дело, что случай казался бесспорным только мне, а инспектор округа, как и другое начальство, разделяли мнение Кляйна, считая улики косвенными.
Я очень нервничал, буквально кожей чувствуя, что Анна вот-вот покинет Инсбрук, сорвавшись в бега. Отчасти этим и объяснялась моя нервозность на оперативном совещании. Я часто повышал голос, начальнику приходилось осаживать меня. Кончилось дело тем, что все осторожно согласились с моей версией, но с той оговоркой, что ответственность за последствия я должен буду полностью взять на себя. Что ж, мне не привыкать.
Уже ближе к вечеру из прокуратуры пришёл вожделенный документ. Наконец, всё было готово. У меня на столе лежал подписанный ордер на арест. Я готовился дать команду оперативной группе на немедленное выдвижение по адресу прописки Анны Зигель с целью задержания последней. И в этот момент раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я, не отрываясь от бумаг.
Передо мной стоял человек несколько диковатого вида. Высокий, с растрёпанной шевелюрой, в добротном, но измятом клетчатом пальто.
— Представьтесь, пожалуйста, — обратился я к нему, так как посетитель молча стоял, не торопясь называть своё имя.
— Филипп Гранчар, инженер путей сообщения, — тихо и медленно произнёс он с заметным славянским акцентом. Затем глаза его сверкнули, он высоко поднял подбородок и вскрикнул: — У меня пропала дочь! Найдите её!
За всё время, прошедшее после пожара, во время допроса свидетелей и изучения списков злополучного восьмого класса и бесед с Анной Зигель и её матерью я на все сто был уверен в непричастности к преступлению Милицы Гранчар. Просто в силу её физического отсутствия в Инсбруке. Она уехала в Далмацию — отдохнуть и подлечиться. Как раз там у неё жили родственники, в том числе, её дядя Марко.
Глядя на характеристику, составленную этой ученице классной дамой два года назад, я понимал, что девушка с такими, мягко говоря, особенностями психики запросто может быть замешана в преступлении. Раньше её, если так выразиться, отклонения, не казались критическими. Да, она вела себя странно, подчас в припадке могла выкинуть что-то из ряда вон выходящее. Но со временем она становилась всё более агрессивной и раздражительной. Многие свидетели называли её откровенно ненормальной. Но ведь её и в городе не было!
Теперь я задумался: а действительно ли она была в Далмации? Или всё-таки успела вернуться?
— Так, слушайте, поезжайте в Далмацию и заявляйте в местную полицию! Я ничем не могу вам помочь! — раздражённо ответил я, бросив недобрый взгляд на хорвата.
— Нет-нет, постойте! Выслушайте меня! — затараторил Филипп и я невольно сдался.
— Садитесь, — предложил я Филиппу, — садитесь, и расскажите всё подробно!
Инженер ещё раз дико оглянулся, у меня мелькнула мысль, а здоров ли он сам? Ходили слухи, что он также страдает душевной болезнью, может быть, просто очень много пьёт.
От взволнованного отца Милицы я услышал следующее:
За два дня перед пожаром инженер получил телеграмму от своей двоюродной тётки из Далмации. В телеграмме сообщалось, что Мила Гранчар ушла прогуляться перед сном, и в дом родственников не вернулась.
Они пытались найти её, сначала самостоятельно, затем с помощью местной полиции. Никаких следов девушки никто не обнаружил.
— Скажите, пожалуйста, — обратился я к инженеру, — какой размер обуви носит Ваша дочь?
Филипп вылупился на меня в изумлении, потом вскочил и закричал с жаром:
— Что Вы спрашиваете? Какой размер, какая обувь? Ищите её, её похитили! С тех пор, как она пропала, уже несколько раз прошли дожди! Вы не найдёте её по следам ботинок!
— Успокойтесь, сядьте, — я постарался говорить как можно мягче, — поверьте, у полиции есть свои методы, с помощью которых мы ищем людей. Размер обуви в данном случае очень важен.
— Я не знаю, — пробормотал несчастный отец, — понимаете, мы небогаты. Обычно обувь для Милы нам присылали родственники. Я никогда не интересовался размером.
— Осталась ли какая-нибудь обувь Милы в Вашем доме? — спросил я.
— Да, конечно… — пробормотал он, глядя на меня с недоверием. Видимо, он явно не понимал, причём тут обувь и её размер.
Я выглянул в коридор, позвал дежурного и попросил его следовать за инженером в его дом с целью изъятия под расписку ботинок Милицы Гранчар, которые она носила перед отъездом в Далмацию.
Когда они вышли, я посмотрел на ордер на арест Анны Зигель, который продолжал лежать на моём столе.
А так ли прав я был в отношении Анны? Не был ли я слишком самонадеян?
У этой ученицы наверняка были причины расправиться с одноклассниками и начальницей гимназии. Но жестокое убийство девочек в умывальной комнате с самого начала казалось мне чрезмерным. Подобная жестокость характерна, скорее, для больного рассудка, чем для обычной, хотя и затравленной одноклассницами школьницы. Человек с больным рассудком в данной истории — без сомнения, Милица Гранчар.
Вернулся дежурный. Он принёс небрежно завёрнутые в бумагу стоптанные ботинки. Я осмотрел их. Тридцать седьмой, самое большее. А наша Золушка носила сороковой… Однако заявление инженера уже поколебало мою уверенность. И я отложил арест Анны Зигель, о чём потом жалел две недели подряд.
На поиски Милы тут же была отправлена группа полицейских во главе с инспектором Кляйном. Мне показалось, что мой молодой коллега даже обрадовался новому заданию, так как не хотел заниматься пожаром в женской гимназии. Его сомнения по поводу моей правоты косвенно подтверждались. И это его радовало. Тешило самолюбие.
— Подумайте! — уверял он меня, — следы — это очень слабая улика. К тому же, Вы видите, что здесь принято среди родителей подрастающих девочек отдавать неимущим обувь, из которой дочери выросли. Иногда ботинки покупаются «на вырост». К тому же, сороковой размер вполне мог быть и у мужчины, случайно или намеренно проникнувшего в гимназию.
Я задумался. С самых первых лет моей работы (хотя это, может быть, и не одобрило бы моё начальство) в своих выводах я руководствовался именно косвенными уликами, точнее тем, как они сочетались между собой. Улики же прямые очень часто бывали подложными, ошибочными, их ясность могла сослужить плохую службу. Любые улики — это палка о двух концах, и при любой несостыковке вся доказательная база рухнет, как карточный домик.
В пользу Анны говорило только то, что при разговоре со мной она не проявляла явных признаков душевного заболевания. Девушка, несомненно, была странной, ей было, что скрывать, но я не мог себе представить, чтобы она могла взять в руки нож и хладнокровно тыкать им в живот ребёнку. Милицу я никогда не видел. И желание увидеть её возрастало с каждым часом.
Домой я вернулся уже затемно и чувствовал себя измотанным донельзя. Ужин, приготовленный Мартой, давно остыл, но я всё съел. Лишь когда я прошёл в гостиную, жена и дети заметили, наконец, что я пришёл. Берта, похоже, дуется на меня до сих пор за «эксперимент». Подумать только — выросла здоровой кобылой, а обидчивая, ну как кисейная барышня. Впрочем, Берта всегда была капризным ребёнком, и оттого часто они конфликтовали с Каспером. Когда-то они чуть ли не по десять раз на дню дрались. Теперь оба выросли. Каспер перерос меня, Берта же была его на голову ниже. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что Марта выше меня ростом. Когда Марк увидел нас вдвоём, он расхохотался и в шутку предложил мне подарить на свадьбу табуретку.
На стене в рамке висит фотография, где Берте ещё шесть лет. Она казалась прямо принцессой, но как выросла, вытянулась вверх, стала нескладной, ну точно лошадь. Мало того, она ещё была неряхой: не любила причёсываться, быстро пачкала одежду, а однажды решила попробовать мальчишеские забавы, но сразу попалась, когда стреляла из рогатки по кошкам. За это Марта надрала ей уши, но на пользу это не пошло. Чем больше дети росли, тем больше дичали.
— Как дела, Флоре? — спросила жена, сев рядом.
— Ой… Голова уже от них болит, — посетовал я. — Ну что, Каспер, справился?
— Ага, — ответил сын. — Завтра Берта, её очередь.
— Вот ещё, — вспылила Берта. — Оставил гору посуды, а я завтра мой?!
— Берта, угомонись, — осадил её я. — Не так уж её и много. Помоешь, не умрёшь от этого.
Берта надулась и ушла грызть орехи. А я снова погрузился в размышления о том, кто же убийца. Теоретически, это в равной степени могли сделать и Мила Гранчар, и Анна Зигель. Обе как раз довольно высокого роста, шатенки и отличались агрессивным поведением: Сара рассказала, что в последнее время Анна часто получала взыскания, могла без причин кого-то ударить, толкнуть. Я расстелил на столе лист и стал составлять таблицу о том, что говорило за и против версии о виновности Гранчар и Зигель в преступлении. Но мысли путались в голове и в скором времени строчки буквально поплыли у меня перед глазами.
— Твою мать!
Придётся отложить всё до завтра. А не зря ли я отложил арест Зигель? Можно было бы всё оформить в совершенно ином ключе, будто арестована Зигель по другому поводу. У меня есть масса пространства для манёвра. Но если я ошибся? В моей голове всё перемешалось и я, устав от писанины, с раздражением бросил карандаш и плюхнулся с размаху на диван. Надо дождаться завтрашнего дня, тогда всё станет ясно.
Следующим утром, к счастью, занятия возобновились. И Берта, и Каспер разошлись по школам, а я отправился на работу. В этот раз Кляйн чуть припозднился и сообщил, что ко мне сегодня придут на допрос Анна Зигель и не одна, а в сопровождении отца. «С какой радости?» — хотел спросить я, но тотчас вспомнил, как накануне просил Анну прийти сегодня для допроса уже по форме. Я готовился к очередному кругу долгих и нудных расспросов, причём о том, о чём мы вчера уже разговаривали. Спровоцировать Анну на откровенность и выудить признание ещё вчера было для меня главной целью, но таинственное исчезновение Милы Гранчар спутало мне все карты. Я, конечно, спрошу всё, что хотел, но прежде не мешало бы обсудить Милу. Как раз и проверим реакцию Анны. Она наверняка знает о проверенном временем приёме: начать издалека, с чего-то постороннего, а потом и задать самый опасный вопрос. Этот приём, конечно, был слишком очевиден, но, тем не менее, действенен.
Глава 7. Поиски Милы Гранчар
Так наступило 24 октября. Я, ошарашенный появлением инженера Филиппа Гранчара, чуть было не забыл про допрос Анны. Многократно усилившийся шум голосов в коридоре участка напомнил мне о том, что это, видимо, идёт Анна. Большинство родителей пострадавших учениц, которые постоянно пытались прорваться ко мне, требуя ареста виновного в пожаре, считали виноватой именно её. Пройти сквозь их строй Анне будет непросто. Особенно усердствовала мать Эстер Келлер — актриса драматического театра. Каждый день после пожара она врывалась ко мне в кабинет и устраивала истерики по всем правилам театрального жанра: лила слёзы, падала в обморок, требовала нашатырь, воду, а когда их приносили, демонстративно от них отказывалась.
Справедливо будет заметить, что её дочь пострадала наиболее сильно и находилась между жизнью и смертью. Но вместо того, чтобы проводить время у постели дочери, эта бабёнка ежедневно устраивала показательные выступления в полицейском участке.
Когда Анна появилась на пороге в сопровождении своего отца, вид у неё был несколько взъерошенный. Шляпка съехала на одно ухо, две пуговицы на пальто были расстёгнуты.
Йозеф Зигель выглядел крайне возмущённым.
— Что происходит? — напустился он на меня, — чем провинилась моя дочь? Тем, что осталась жива? Почему Вы не ищете настоящего убийцу? А вместо этого второй раз устраиваете допрос моей дочери! Как будто бы случившееся не стало для неё, так же, как и для всех остальных, сильнейшим ударом! Если Вы не объясните своего поведения, я буду жаловаться Вашему начальству!
Я посмотрел на них и сухо сказал:
— Это не рядовое убийство, а случай чудовищной жестокости, о котором пишут все газеты страны. Погублено множество совсем молодых жизней. Я надеюсь, что все мы понимаем, насколько важно сейчас не упустить ни малейшей детали случившегося. Ваша дочь училась в классе с пострадавшими, а возможно, и с убийцей. Поэтому мне так важно узнать всё, что она знает.
— Так Вы считаете, что убийца — школьница?! — удивлению Йозефа не было предела. — Как это возможно, ведь они все ещё совсем дети!
Я не ответил и показал им на стулья, предусмотрительно поставленные так, чтобы свет падал на лица допрашиваемых.
— Всё нормально, пап, — ответила Анна, при этом говорила она, точно в бочку. — Я дала слово явиться на допрос. По форме.
— Совершенно верно, — мягко улыбнулся я и вновь оглядел допрашиваемых с ног до головы.
Лицо Анны со вчерашнего дня ещё больше осунулось. Под глазами лежали тёмные круги. Я был уверен, что в эту ночь она не сомкнула глаз. Вполне возможно, обладая недюжинным умом, она проиграла всю ситуацию и подготовилась ко всем вопросам, которые, по её мнению, я смогу ей задать. Не знала она одного — прихода в это утро в полицейский участок Филиппа Гранчара. Поэтому первый вопрос, который был ей задан, был воспринят с лёгким удивлением:
— Скажите, дорогая фройляйн Зигель, дружили ли Вы с Милицей Гранчар?
Анна помолчала, видимо, соображая, к чему задаётся такой вопрос.
Потом ответила очень тихо:
— Не могу сказать, чтобы мы дружили. К сожалению, Мила часто бывает не в себе. Иногда она вообще не соображает, что делает. Несчастная девочка.
Вздохнув, Анна продолжила:
— Её можно только пожалеть. Я совсем не держу на неё зла за то, что она когда-то в первом классе заразила меня вшами, и именно из-за этого началась вся травля. Ведь мне пришлось почти налысо остричь волосы! Но я не сержусь на неё, ведь она наверняка больна!.. Да и отец у неё странный… Да, да… Видела я его как-то… Тогда аж её дядя Марко приехал. Совсем Филипп был плох. И он же пошёл в школу, когда его вызвали…
Йозеф Зигель нетерпеливо прервал дочь:
— Неужели об этом подозрительном семействе Вам не у кого больше спросить, кроме как у моей дочери? Это ради этих вопросов Вы вызвали нас сегодня и подвергали дополнительному душевному потрясению? Только послушайте, что творится в коридоре!
В коридоре действительно было шумно. Слышались вскрикивания, плач, проклятья, без труда я узнал голос мамаши Келлер. Трудно сегодня приходится дежурному. Удержать эту толпу требует больших усилий. Хорошо, что среди них нет Божены Манджукич — эта темпераментная хорватка всех перекричит. Ещё я подумал, что надо бы послать полицейского для сопровождения Анны и её отца домой, иначе разъярённая толпа может начать бросать им вслед камни, или сделает что-нибудь похуже, а в мои планы это пока не входило.
— А как Вы думаете, фройляйн? — спросил я, — сильно ли переживала Мила Гранчар по поводу своего ущемлённого положения в классе? Ведь согласитесь, то, как к ней относились одноклассницы, просто возмутительно!
Анна смотрела на меня исподлобья:
— Я не знаю, что там она переживала, а что — нет. Если Вы намекаете на то, что это Мила устроила пожар — так я Вам напомню, что такое невозможно — Мила сейчас в Далмации.
— А если бы она была не в Далмации? — улыбнулся я.
Анна никак не могла понять, что у меня на уме. Она шла сюда, готовясь к совсем другим вопросам. Я видел на её лице смятение и работу мысли и ещё раз убедился в том, что Анна обладает недюжинными умственными способностями.
Стараясь не говорить ничего прямо, она давала мне понять, что Мила вполне может быть таинственным преступником.
— Я думаю, что у Милы было достаточно причин ненавидеть всех вокруг, — медленно проговорила Анна, — ведь она получала тычки и насмешки с самого первого класса! К тому же, ей доставалось не только из-за неё самой, но и из-за её отца. Вы ведь знаете, он сильно пьёт и тоже, как и его дочь, настоящий сумасшедший!
Йозеф Зигель положил руку на рукав дочери и успокаивающе сказал:
— Не стоит так говорить, детка. Решать, кто сумасшедший, а кто нет, может только врач.
— Да, я понимаю, — Анна опустила глаза, — но всё-таки он бывает таким странным…
— Я не думаю, что это он совершил такое страшное преступление, чтобы отомстить за свою дочь, — всё так же, опустив глаза, проговорила Анна. Но внезапно я увидел быстрый острый взгляд, направленный в мою сторону. Взглянула — и снова уставилась в пол.
Бросила наживку и проверяет, заглочу ли я её, понял я, и любезно ей ответил:
— Я знаю это. Так как на месте преступления найдены следы обуви сорокового размера. У Филиппа Гранчара сорок третий. И если девушка может надеть ботинки на два-три размера больше, натолкав в носки, например, бумаги, то человек, который постоянно носит сорок третий, никак не втиснет ногу в сороковой. Хотя знаете, можно себе и кости подточить, либо, как в Древнем Китае, перетянуть ступни бинтами. Туго так… Больно, зато ножка станет тоньше! — я невольно рассмеялся и как бы ненароком подмигнул Зигель.
Я опять начал издалека. Державшаяся с достоинством Зигель невольно начала раздражаться. В злобе-то она и могла вернее проговориться.
— Вот снимок, — я положил на стол фотоснимок слепка от следа ботинка. Обычный ботинок с прямым срезом каблука, таких множество во всей Австрии. В этот момент мне показалось, что Анна стала белей бумаги. С трудом уже она подавляла панику.
— У вас, фройляйн, кажется, сороковой, да?
Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:
— Ну, у меня сороковой! Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?
— Перестань болтать глупости! — вмешался Йозеф Зигель. — Это всё, что Вы хотели узнать у нас, инспектор?
— Да, почти всё, — ответил я, — остались лишь небольшие детали. Переписывались ли Вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?
— Да говорю же я Вам! — раздражённо ответила Анна, — она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…
Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно — про себя заметил я.
— Хорошо-хорошо, — сказал я примирительным тоном, чувствуя, что Зигель опять уходит в глухую оборону. — а не знаете ли Вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.
— Мне это неизвестно! — ответила Анна почти грубо.
С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура, та самая безжалостная волчица, зверски убившая сначала Еву Гюнст и Симону Вильхельм, а затем — сорок три человека в школе.
— Я подумал, что переписка между Вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в Вашем доме?
— Позвольте вмешаться, — ворчливо заметил Йозеф Зигель, — этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, — губы Йозефа презрительно скривились, — они ведь почти нищие…
Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг подсказал мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?
— Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?
Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.
— Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!
«Что с ней такое? — с усмешкой подумал я. — Не слишком ли она нервничает»?
— И давно вы с ним знакомы?
— С лета, — процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.
— Какие у вас с ним были отношения?
— Это касается вашего расследования?! — вновь вспыхнула Анна.
Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.
— Простите, не хотел вас задеть, — я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.
— У вас… Есть ещё вопросы? — робко поинтересовалась Зигель.
— Больше никаких, — кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца. — Можете идти.
Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.
— Фройляйн Анна, постойте! — крикнул я, когда она уже вышла в коридор.
Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.
— Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?
В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь — никак.
— Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!
— Успокойтесь, просто эта свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить, — я лукаво улыбнулся и подметил, что у Анны стучали зубы. — Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!
Мышеловка захлопнулась, но снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. «Она или не она»? — с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.
— Что скажете, инспектор? — спросил Кляйн, когда он с озадаченным видом вошёл в кабинет.
— Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…
— А вчера Вы были гораздо более уверены! — иронически заметил Кляйн.
— Да я и сейчас почти уверен, — вздохнул я, — но открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.
Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.
***
Вскоре мне прислали с курьером все материалы по пропаже Гранчар из Далмации, из города Меткович. Насколько я мог судить, всё было сделано правильно. Были опрошены все соседи, знакомые, тщательно прошерстили ближайший лесок, привлекли даже собак-ищеек. Собаки долго кружили по окрестностям, побывали на станции, а также на берегу реки Неретвы. Каким образом девушка покинула своих родных, так и осталось неясным.
Пришла пора и нам заняться поисками в окрестностях Инсбрука, хотя никаких свидетельств того, что Мила вдруг покинула Далмацию и решила вернуться в Тироль, не было. Да и что уж говорить, у неё в принципе не было причин подрываться обратно.
Сразу же при расспросах жителей окраины, которым полицейские показывали фотокарточку Милы, возникло несколько спорных моментов. Например, супружеская пара, которая в тот день возвращалась с рынка, видела подобную девушку, однако показания мужа и жены значительно отличались. Муж считал, что девушка шла в город, а жена — что из города. К тому же, по словам мужа, у встреченной девушки были волосы стриженые, а жена клялась и божилась, что у неё была длинная тёмная коса.
По словам отца, Мила остригла волосы год назад, но с тех пор они у неё значительно выросли, и теоретически длинный волос, зажатый в руке убитой девочки, мог принадлежать Милице Гранчар, равно как и Анне Зигель.
Вести поиски очень мешали родители погибших и пострадавших учениц. Каждый день в коридоре полицейского участка я мог наблюдать душераздирающие сцены, когда возмущённые отцы и матери требовали немедленного ареста убийцы, кричали, что мы занимаемся глупостями, ищем ненормальную девчонку, тогда как их дети погибли или могут остаться калеками на всю жизнь. Я, как мог, сдерживал этот поток проклятий и возмущения, что же касается моего молодого коллеги Кляйна, он предпочитал работать на выезде, расспрашивая о Милице окрестных фермеров или в который раз пытаясь найти улики вокруг пожарища.
Вскоре выяснилась ещё одна неприятная, разбивающая мою первоначальную версию, деталь.
Мать Анны Зигель в разговоре с владелицей булочной при приобретении макового рулета вскользь упомянула, что в Инсбруке снова обнаглели воры. Доходит до того, что воруют выстиранное бельё с верёвок и оставленную за дверью обувь. Так, недавно пропали новые сапоги её мужа и ботинки дочери.
Катрина Зигель показалась мне женщиной очень сдержанной, даже суховатой, но я видел, что она принадлежит к той категории людей, которые превыше всего ставят свой общественный долг. Так оно и вышло. Несмотря на коридор, забитый людьми, имеющими надежду хоть что-то выяснить по поводу пожара в гимназии, она явилась в полицейский участок с заявлением на кражу своего имущества. В списке пропавшего были перечислены ботинки дочери Анны сорокового размера.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Катрина была абсолютно искренняя, и вряд ли её заявление было продиктовано желанием выгородить дочь. Стоимость пропавшего её также мало интересовала. Она просто хотела избавить город от воров, и считала, что в данном случае её долг состоит именно в этом. У меня мелькнула мысль, что если бы она побольше занималась своей дочерью, то долг можно было бы считать исполненным гораздо лучше, но потом я вспомнил о своих детях, вспомнил возмущённые крики Берты во время моего «следственного эксперимента», а также о той кипе записок от учителей с жалобами на поведение Берты и Каспера, и как Каспер на второй год остался в пятом классе, и как Берта попалась на стрельбе из рогатки по кошкам, вздохнул и принял заявление Катрины Зигель. Мне ли теперь осуждать супругов Зигель, если я сам не смог воспитать своих же детей? Признаться, когда я думаю об этом, у меня невольно трясутся руки, поскольку сразу в памяти всплывает мой отчим, для которого нас с Марком просто не существовало.
Интересно, что родители погибших учениц в своём праведном возмущении также не были единодушны. Среди возможных виновниц пожара они называли и Анну Зигель, и Милу Гранчар, и, как ни странно, Сару Манджукич. То, что Манджукич сама пострадала, этих людей не останавливало, как мне сказал один одышливый папаша с бакенбардами: «Да, она такая, она может», приводя в пример стычки Сары с одноклассницами.
Родственники Сары Манджукич все вопросы воспринимали в штыки.
— Да как Вы можете что-то вообще говорить о моей дочери? — кричала Божена Манджукич, мать Сары. — Как она могла подпереть шваброй дверь снаружи, если сама находилась внутри класса?
Я не стал рассказывать этой доброй женщине, что знаю, по меньшей мере, десяток способов это сделать. Но лично мне, несмотря на мнение некоторых родителей и пострадавших учениц, Сара Манджукич убийцей не казалась. Тем не менее, я был вынужден обратить внимание и на неё. А между тем, уходило драгоценное время. Что касается Анны, я бы с большим удовольствием приставил к ней негласное наблюдение, но у нас и так было чрезвычайно мало людей. Иногда я сам под покровом вечерней темноты проходил по улице, на которой жила Анна. Видел неясные тени за шторами и пытался представить, что чувствует эта неординарная личность.
На третий день после начала поисков Милицы на ферме за городом случился пожар. В пожаре погибли хозяева и скотина. Инспектор округа вызвал меня и объявил с твёрдой уверенностью, что преступление в женской гимназии Инсбрука и пожар на ферме — это дело одних рук. Ни моих возражений, ни моих сомнений он слушать не стал. Прямо от него я выехал на эту ферму, где провёл целый день. Улик практически не осталось. Если гимназия находилась почти в центре города, то ферма стояла в отдалении. Ближайшие соседи не могли видеть ни огня, ни дыма, так как находились слишком далеко. По словам этих же ближайших соседей, хозяева не в меру увлекались спиртными напитками, за скотиной следили плохо, и вполне могли уснуть, не потушив огня.
— Как Вы думаете, — спросил меня Кляйн, когда я вечером, уставший и раздосадованный, вернулся в полицейский участок, — это наш поджигатель?
— Не думаю, — ответил я, — скорее всего, просто несчастный случай. Пьяный хозяин опрокидывает свечу, не замечает, что огонь перекидывается на скатерть, и задыхается со своей женой в дыму.
— Извините меня, коллега, если мой вопрос покажется слишком глупым, — снова заговорил Кляйн, — а не приходило ли Вам в голову, что и в гимназии может быть несчастный случай?
Я усмехнулся. За время моей многолетней практики я уже привык к тому, что даже самый на первый взгляд глупый вопрос имеет место. Но не в этом случае.
Во-первых, кто-то сделал химическую смесь для взрыва. Во-вторых, поджог был в нескольких местах сразу. В-третьих, швабра, которая удерживала дверь восьмого класса.
— Нет, дорогой мой Кляйн, здесь мы имеем дело с умыслом, притом умыслом тщательно продуманным и крайне жестоким.
Однако уже ночь на дворе. Пора по домам. Едва я произнёс эту фразу, как в дверь вбежал сынишка одного из наших патрульных:
— Господин инспектор! — закричал он, — мой отец зовёт Вас! Пойдёмте скорее! Нашли утопленницу!
— Какую утопленницу? Где, что случилось?
— Инженер Гранчар принёс моему отцу телеграмму, скорее, пойдёмте к нам!
— Да, Мартин, — вздохнул я, — кажется, этот бесконечный день для нас ещё не закончен.
Я взял шляпу, и мы вышли на улицу.
Через несколько минут мы уже были в доме патрульного. Филипп Гранчар сидел на тесной кухне, облокотившись на чисто выскобленный деревянный стол и подперев голову руками.
— Вот, инспектор! — жарко зашептала хозяйка, бросившись ко мне. В её руке была телеграмма.
— Что тут написано? Я по-хорватски не понимаю ни слова! — довольно грубо спросил я.
Гранчар буквально вырвал телеграмму и прочёл:
«Нашли в реке. Не знают, кто. Милы нет. Приезжай»
Филипп Гранчар внезапно громко зарыдал:
— Бедная моя девочка! Моя бедная-бедная девочка!
На следующий же день я отправил Мартина в Меткович вместе с Филиппом Гранчаром. Бедняга Мартин был этому очень рад, так как посещение места преступления с целью обнаружения новых улик, а также общение с родственниками погибших неприятно действовало на него. Все последние дни толстяк ходил осунувшимся, точно в воду опущенным.
В первой же телеграмме, которую он прислал после прибытия на место, говорилось о том, что тело вынуто из воды местными жителями, пролежало в реке Неретве не менее восьми дней, по утверждению полицейского медика. То есть, даже если это и была МилицаГранчар, о чём утверждать было сложно, эта девушка никак не могла быть виновницей пожара в Инсбруке.
Я оказался в довольно-таки щекотливом положении.
До того, как полиция сможет точно определить, чей труп вытащили из воды вблизи города Меткович, снимать полностью подозрения с МилицыГранчар я не мог. При том, что почти на сто процентов был уверен, что преступление совершила Анна Зигель.
Телеграммы от Кляйна были неутешительными. На девушке был минимум одежды, и определить по ней личность утонувшей было невозможно. Я приказал Кляйну возвращаться.
Всё это затягивало время.
Я чувствовал себя, как в старой детской игре, когда яблоко привязывают на нитку, и надо попытаться укусить его без рук. А яблоко всё ускользает, и зубы скользят по его гладкому румяному боку.
Вот есть Анна Зигель. Вот есть ордер на её арест. Но, не найдя Милицу Гранчар и не доказав, что она является таинственной утопленницей, пустить этот ордер в дело я не мог.
Мы запросили список всех пропавших женщин из окрестностей города Меткович.
Всего за последний год их было трое.
Одна из них была старушка восьмидесяти шести лет.
По словам полицейского медика, тело, найденное в реке, вряд ли могло ей принадлежать.
Что же касается двух других, возникали сомнения. Пару месяцев назад из дома ушла Ведрана Риманич двадцати шести лет, мужняя жена и мать двоих малолетних детей. Правда, большинство соседей считает, что она перебралась в город вслед за странствующим цирюльником, однако некоторые утверждают, что недавно видели её возле родного дома.
Также пропала пятнадцатилетняя деревенская дурочка, которая почти всю свою жизнь проводила, сидя на церковной паперти. Когда именно она исчезла, никто точно сказать не мог. По комплекции эти женщины были схожи с Милицей Гранчар: имели тот же цвет волос и такой же рост.
В те дни я приходил домой очень поздно. Чаще всего, дети уже спали.
Глядя на спящее лицо дочери, я часто думал, что должно произойти, чтобы из милого ребёнка выросла настоящая волчица, жестокая и беспощадная? В отличие от своего коллеги Кляйна я не испытывал ни малейшего сострадания к преступнице. С юности некоторые близкие упрекали меня в излишней холодности, но я всегда считал, что справедливость превалирует над чувствительностью. Преступник должен получить воздаяние вне зависимости от того, мужчина он или женщина, взрослый он или подросток.
Я понимал, что дело Инсбрукской женской гимназии одно из самых важных в моей практике. И от того, удастся ли мне доказать вину преступницы, зависит моё самоуважение на долгие годы.
Именно поэтому задержки и вновь открывающиеся обстоятельства, которые тормозили расследование, так раздражали меня.
Я работал как вол, просматривая досье исчезнувших в Метковиче, протоколы допросов свидетелей, описания улик, несмотря на то, что коллеги уже делали это на месте. Мне казалось, что ещё немного, и личность таинственной утопленницы будет раскрыта. Не хватало какой-то одной конкретной детали. И наконец, такая деталь была обнаружена.
При допросе двоюродной тётки Филиппа Гранчара, у которой в последние месяцы жила Милица, ею был рассказан случай, о том, как Мила ещё в пятилетнем возрасте залезла на высокую грушу во дворе и упала с неё, сломав ногу. Рассказ был зафиксирован в протоколе, но на изложенный факт никто из местных полицейских не обратил внимания. Обнаружив эту деталь, я тут же, несмотря на позднее время, послал по телеграфу запрос.
Ответ пришёл на следующий день. Следов сросшегося перелома у утопленницы не было. Это не Мила, это совершенно посторонняя женщина!
«Чёрт-те что!», — думал я, вновь открыв материалы дела. Казалось бы, вот она, цель, а не добраться! Я был готов срывать своё раздражение на всех: на коллегах, на свидетелях, да что там, на жене. «Эмоции — худший враг сыщика», — говорил мне двадцать лет тому назад мой наставник. Теперь я был согласен с ним на все сто. Завтра уже похороны убитых, пресса давно сделала из меня посмешище, а убийца до сих пор на свободе. Эти красные волчьи глаза преследовали меня повсюду. Я чувствовал, что ухожу в пустоту. «Если выросшая в благополучной семье Анна способна на такое зверство, то что будет с Бертой или Каспером?» — с волнением думал я.
Я был в тупике. Никогда ещё выбор между лёгким и правильным не был так сложен.