— Мне жаль, — голос ее неожиданно оказывается совсем слабым и тихим. Вид у нее жалостливый, виноватый, смирившийся с неизбежной участью. Смотреть на нее больно. Интонация заставляет меня вздрогнуть.
Она никогда не говорила об этом прямо, а я никогда прямо не спрашивал. Но все, что было с нашими отношениями, всегда казалось незаконченным, недосказанным, неисправимым.
Я вздыхаю, чувствуя, как рвется внутри… что-то. И мне больно и холодно, а еще одиноко. Ее рука в десяти сантиметрах от моей. Но мне никогда не дотянуться.
В душе все трещит по швам, но в целом…
— Все в порядке, — говорю я. Улыбаюсь. И эта улыбка пламенем обжигает сердце.
Больше нам никогда не встретиться.
***
Первый раз я вижу ее ранней осенью. Она стоит, запрокинув голову, и смотрит на небо, затянутое низкими тучами. Еще не опавшая листва, как золотое сияние окружает ее, словно маленькую богиню. Распущенные медово-каштановые волосы слегка треплет ветер.
Я ощущаю непонятное, прежде ни разу не испытываемое желание познакомиться, узнать, как ее зовут, рассмотреть лицо, но вместо этого я прохожу мимо.
После я стал довольно часто встречать ее на улице. Она всегда была одна. Когда бродила во дворе, выгуливала собаку, коротконогую лохматую дворняжку, каталась на качелях, скрытых в зарослях терновника, там, где раньше находилась старая детская площадка, от которой теперь остались только скрипучие перекошенные качели, или сидела на недавно поставленной скамейке с одной и той же книгой в руках. Время от времени, проходя мимо (я иногда специально выбирал такую дорогу, чтобы оказаться как можно ближе к незнакомой девочке) я слышал, как она что-то рассказывает сама себе настолько тихо, что иногда голос проседает и становится беззвучным. Позже я узнал, что она так заучивала стихи Пушкина.
В таких нелепых случайных подслушиваниях и подглядываниях прошло полтора месяца, и ранняя осень сменилась поздней, золото листвы поблекло, небо закрыли тяжелые дождевые облака, теплый ветерок обратился холодными пронизывающими ветрами.
Но она все также в одиночестве бродила по двору и читала стихи. Ничего не изменилось.
Однажды, когда я в очередной раз шел домой и, заметив издалека ее белую курточку, свернул на тропинку, чтобы пройти мимо, она неожиданно осеклась на середине стихотворения, резко обернулась, растерянно глядя прямо на меня, словно боялась, что я слышал, как она читала.
***
Я подхватываю с земли упавшую из кармана перчатку и дотрагиваюсь, привлекая внимание, до плеча обронившей вещицу девочки. Она оборачивается, я теряю дар речи. Передо мной стоит та самая девочка, за которой я тайно наблюдал последние два месяца, в той самой белой курточке, с той самой коротконогой лохматой дворняжкой.
Теперь она смотрит на меня с тем же удивленно-растерянным выражением лица, с каким глядела прошлый раз, во время чтения стихов. Мгновение мы оба молчим. В ее миндалевидных глазах мелькает испугавшее меня узнавание. Воспользовавшись моментом, я рассматриваю ее лицо: худое, с остреньким носом, с бледными, едва заметными веснушками и глазами хитрыми, как у кошечки, цвета морской волны.
— У-упала, — с трудом выдавливаю я, протягиваю ей перчатку. Голос неожиданно для меня проседает до шепота. Девочка, занимающая мои мысли последнее время, прямо передо мной.
Познакомься, узнай имя, подружись. Сделай все, что давно хотел сделать.
— Спасибо. — Она улыбается и забирает свою перчатку, сразу же надевая ее на руку, словно боясь, что та опять выпадет из кармана. Я неловко киваю — язык и мозг не слушаются, поэтому, не рискуя сказать что-нибудь вслух, с чувством потерянности и невыполненного дела разворачиваюсь, чтобы уйти.
Дурак.
— Постой, — неожиданно коснувшись плеча, она окликает меня. Я оборачиваюсь, не веря своим ушам. Она позвала меня. — Ты сталкер что ли? Я часто вижу тебя, бродящего тут.
Я давлюсь воздухом, начиная кашлять. И слышу — она заходится звенящим задорным смехом.
— Я вообще-то живу здесь, — растерянно отвечаю я, пытаясь прийти в себя. Она хлопает меня по спине, бросив нелепое: «Бабушка так делала, когда я давилась, помогает».
Рука ее оказывается невесомой.
— Да ладно, парень, не принимай близко к сердцу, я пошутила. Я видела, как ты заходил в подъезд того дома, — смеется она, на раскрасневшихся щеках явственнее проступают забавные веснушки. Когда же она наконец успокаивается, то вдруг произносит: — Я жду снега. Не хочешь подождать со мной?
Весь образ загадочной и холодной девушки рушится у меня на глазах. Таинственная девочка, читающая стихи в одиночестве, оказывается самой обычной, ничем не отличающейся от других. Я смотрю на ее улыбающееся лицо, на гусиные лапки, собравшиеся у уголков искрящихся глаз, на темные кудряшки волос, выбившиеся из-под надетой набекрень розовой шапки, и понимаю, что вовсе не расстроен разрушенным образом.
Недолго думая, я пожимаю ее руку, и по сравнению с моей ее ладонь кажется совершенно крошечной.
— Долго придется ждать…
***
Мы встречаемся каждый день. Это быстро входит в привычку. Иногда мы засиживаемся на улице допоздна, иногда успеваем переброситься только приветствиями. Она часто говорит о стихах и еще чаще рассказывает их мне наизусть. Эта ее привычка меня больше не удивляет. Но почему Пушкин? Лишь однажды она упомянула, что именно ее бабушка привила своей внучке любовь к его лирике еще в раннем детстве.
Она редко говорила о себе, а когда говорила, то истории ее хоть и были рассказаны тем непринуждённым и слегка ностальгическим тоном, всегда казались мне необъяснимо печальными.
Меня больше не удивляли стихи, прочитанные ею. Меня удивляла она сама. И та странная печаль, печатью отражавшаяся на ее светлом улыбающемся лице.
***
На улице тепло, в лучах редкого в это время солнца ее лицо выглядит бледнее обычного. Мы наслаждаемся этим ясным денечком среди бесконечной серости осени.
— Мороз и солнце, день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, — Она смеется на этом слове, щелкая меня по носу. — Проснись!
Приятно разморенный солнечным светом, я зеваю и улыбаюсь. Она смеется сильнее и, неожиданно вскакивая со скамейки, начинает кружиться. Листопад уже прошел, и сейчас деревья стояли голые, а опавшие листья стелились по земле бурым ковром, но даже этот блеклый пейзаж расцветал под лучами яркого, еще немного греющего в безветренную погоду солнца.
— Ах, как хорошо сегодня! — восклицает она, резко останавливаясь напротив меня. — Ты только вдохни! Почувствуй, как вкусно пахнет!
И она делает глубокие вдохи, раскидывая руки в стороны, словно желая вобрать в себя как можно больше воздуха. Я следую ее примеру и тоже вдыхаю, конечно, не так активно, но тоже полной грудью. Воздух свеж, он пахнет прелой листвой и влагой земли. Я прикрываю глаза. На душу накатывает необъяснимая тоска и легкость.
— Мороз и солнце, — негромко повторяю я, глядя на веселое, выбеленное светом и меланхолией лицо перед собой, ставшее уже необъяснимо родным и привычным.
***
В середине ноября приходят холода. Но снег выпадать не торопится, мир выглядит пустым и лишенным красок. Даже мне, небольшому фанату морозов, хотелось уже полноценной зимы.
Я утыкаюсь носом в шарф в бессмысленной попытке отогреть щеки. Воет ветер. А она словно вовсе не замечает холода. Сидит на скамейке, откинув голову назад и глядя на появившуюся на небе луну.
— "Я возмужал среди печальных бурь", — начинает она громко, перекрикивая ветер. И в голосе у нее прежде неслышимая мной сила. Я поднимаю на нее глаза, продолжая кутаться в шарф. И от вида ее голой обнаженной шеи, подставленной на растерзание ветру, у меня пробегают мурашки. — "И дней моих поток, так долго мутный, теперь утих дремотою минутной и отразил небесную лазурь".
Она понижает голос на последних словах, и тот сливается с ветром в единую гулкую и печальную мелодию. В глазах у нее отражается небо.
— Знаешь, — начинает она, не отрывая взгляд от луны, которая, как в стихах Пушкина, «льет печально свет», — у меня есть мечта.
— Какая? — спрашиваю я на автомате.
— Я очень хочу увидеть снег…
Я перевожу взгляд на небо, вспоминая нашу первую встречу.
«Я жду снега. Хочешь подождать со мной?»
«Значит, до первого снега?» — думаю я, и от этой мысли вдруг возникает желание выть ветром.
***
Но снег не выпадает ни через неделю, ни через две. Он не выпадает и в декабре, оставляя мир бесцветным, замершим, неживым. Я почти рад этому.
Она ждет снега, но в своем ожидании неожиданно начинает чахнуть сама. Мне неизвестны причины ее желания увидеть снег, но понимание важности этого приходит сразу, как только я замечаю ее осунувшееся лицо. Мой мир сужается до размеров детской площадки, где мы обычно вдвоем проводим время.
И я разрываюсь между нежеланием ее отпускать и желанием, чтобы ее мечта исполнилась.
— "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит — летят за днями дни… И каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоем предполагаем жить", — Она неожиданно спотыкается на строчке и голос ее подозрительно садится. Я перевожу взгляд на ее спину. Она сидит, отвернувшись от меня, ссутулившись и поникнув головой. Смотреть жалко. Я отворачиваюсь. — "И глядь — как раз — умрем…"
«Опять Пушкин, — думаю я. — «Но почему такой выбор?»
Наступает тишина. И в этой образовавшейся тишине для меня открывается истина.
— Последнее время стихи, что ты рассказываешь, всегда грустные. Почему? — Вопрос вырывается раньше, чем я успеваю его осмыслить. Она резко оборачивается на меня, и губы ее дергаются в неровной улыбке, но на вопрос она не отвечает. Переводит тему. Резко, неумело, слишком очевидно.
— Скоро Новый год! Я приготовила тебе подарок! — восклицает она. — А ты мне?
Ее вопрос вгоняет меня в ступор — я совершенно забыл о приближающемся празднике и ничего не приготовил ей.
— Я забыл. — Ее маленькая ладошка приземляется мне на голову, и она резко надвигает шапку на глаза. Я легко убираю ее руку со своей головы, но не отпускаю ее ладонь немного дольше необходимого. — Ты придешь к нам? Мама сказала, что ждет тебя.
Между строчек остается пресловутое: «Я жду тебя».
Она задумывается на секунду. Я улавливаю мгновение, разглядывая ее маленькое, с бледной, почти прозрачной кожей лицо, и обнаруживаю в этих острых чертах прежде незамеченные мною следы болезни.
Ей должно быть без разницы, кто ждет ее, ведь в конечном итоге не дождется никто.
— Я приду, — отвечает она негромко, через какое-то время шепотом добавляя, — обязательно приду.
***
Снег к Новому году так и не выпадает. Это оказывается первый Новый год без снега в моей жизни. Настроения на нуле. Утро тридцать первого выходит суматошным, мама с бабушкой суетятся на кухне, отец устанавливает елку, а меня гоняют то в магазин, то выкинуть мусор. И в этой суете я ощущаю какую-то неприятную и тоскливую мелодию бессмысленного ожидания. Праздник, кажется, существует только ради праздника. Вечером, часов в семь, когда все салатики готовы, а курица только поставлена в духовку, приходит она.
— Привет, — говорю я, не в состоянии отвести от нее взгляд. Она стоит передо мной в темно-алом платьице чуть ниже колен с красиво уложенными темными волосами и искрящимися глазами цвета морской волны. Быстрым движением руки она убирает выпавшую из прически прядку за ухо, на раскрасневшихся от холода щеках ярче обычного проявляются смешные и милые веснушки.
— Чего замер, принц! — фыркает она, улыбаясь.
Весь вечер до одиннадцати вечера мы проводим вдвоем в моей комнате, смотря новогоднюю комедию по телевизору и разговаривая ни о чем. В какой-то момент она берет меня за руку, привлекая мое внимание.
— Время дарить подарки! — восклицает она, поднимая оставленный на моей кровати праздничный пакет, который принесла с собой. Я теряюсь на секунду, пытаясь вспомнить, куда я положил подарок для нее, она терпеливо ждет до тех пор, пока красиво упакованная продавцом коробочка не оказывается у меня в руках. — Вот!
Она протягивает мне пакет, а я передаю ей коробочку.
— Распакуй! Распакуй! — радостно пищит она, когда я вытаскиваю из пакета упакованный в блестящую обертку подарок, судя по весу и форме, книгу. Я поднимаю глаза на нее и, к своему удивлению, вместо веселья замечаю на ее лице серьезность и чуткое внимание. Когда обертка оказывается на полу, я и правда держу в руках книгу.
— Сборник стихов… Пушкина, — читаю я на обложке и, усмехаясь, смотрю на нее. Она заводит руки за спину и наклоняется ко мне.
— Будешь приобщаться к великому, друг мой. — Лицо ее оказывается совсем близко к моему, и я ощущаю ее теплое дыхание на моей щеке. И мне кажется, что она сейчас поцелует меня, и сам я тянусь к ней.
— Пожалуйста, не забывай меня, — неожиданно говорит она, и я успеваю заметить в ее глазах тень смирения и безысходности, но в следующее мгновение она вспоминает о моем подарке и в глазах ее тут же появляется прежняя веселость. Я нервно дергаюсь в ее сторону, чувствуя волнение: я купил подарок в самый последний момент. Она аккуратно распаковывает коробку и вытаскивает из нее…
— Снежный шар, — говорит она, не отрывая взгляда от подарка. Сердце мое замирает.
— Нравится? — робко спрашиваю я.
И в следующую секунду она набрасывается на меня с объятиями.
— Большое… большое спасибо тебе, — говорит, уткнувшись носом в плечо, отчего голос ее звучит глухо.
— И тебе спасибо, — шепчу я ей в волосы, обнимая за талию. Сквозь приторный аромат духов я различаю запах каких-то лекарств и невольно сильнее сжимаю ее в своих руках.
— Задушишь, — верещит она, выскальзывая из моих объятий.
И на губах ее — счастливая и привычная мне улыбка. Она смотрит на снежный шар и трясет его в своей руке. Со дна поднимаются белые хлопья и начинают кружиться, создавая маленькую пургу. Она смеется и кричит звонко, с надрывом: «Да будет снег!»
Потом нас зовет мама, и мы все вместе садимся за праздничный стол. Когда звенят куранты, и все загадывают желания, я крепко зажмуриваюсь и желаю: «Хочу, чтобы она всегда была рядом!». Под столом она слегка касается меня пальцами, а потом берет за руку. И этот жест получается у нее так же легко и естественно, как смех или искры в ее чистых глазах. И моя рука, держащая ее руку, кажется мне единственно верной непреложной истиной в этот момент. Я чувствую себя необычайно счастливым, и все непозволительно идеальным. Мы выходим на улицу, когда в небо начинают запускать фейерверки, и в разноцветном свете огней глаза ее сверкают, как звезды.
Снега все еще нет.
***
Мой личный рай заканчивается под утро, когда я нахожу ее на балконе нашей квартиры, рассказывающую стихи. Но вместо радостного стихотворения, которое я ожидаю услышать в такой замечательный день, моих ушей достигают совсем нерадостные строчки.
— "…не хочу, о други, умирать; я жить хочу, чтоб мыслить и страдать", — Я вздыхаю и подхожу к ней, накидывая на спину теплую кофту.
— Тебе не стоит выходить легко одетой на балкон, — укоряю ее я. Она резко оборачивается, взгляд ее затравленно уставший; она, наконец, позволяет мне увидеть себя такой. Иллюзия распадается на куски. И реальность, сталкиваясь с мечтой, бьет в самое сердце. Вот она — настоящая. Испуганная, измученная, одинокая. И вот я — случайный прохожий, сыгравший роль чудесного спасителя. Ее эгоистичное решение разрушает меня до основания.
— Как давно? — спрашивает она как бы невзначай, как бы ни о чем.
— Давно, — вру я, глядя на небо. Она, недолго думая, опускает голову на мое плечо. Пусть думает, что смирился, пусть думает, что это мой собственный выбор. Потому что так оно и есть. — Это было почти очевидно. Ты же супер-грустная и стихи читаешь.
— Вот это выводы, — смеется она, и я в миллионный раз поражаюсь, как она умудряется смеяться так легко и задорно.
— Какой есть, — вздыхаю я, чувствуя под ногами бездну.
Она опускает голову, прижимаясь лбом к моим губам.
— Прости меня, — негромко говорит она.
— Спасибо, — отвечаю я ей.
И пока у нас есть время, я могу просто наслаждаться мгновением.
***
Следующую неделю мы проводим вместе, почти не расставаясь. Мы почти не гуляем (ей становится трудно выходить на улицу). Поэтому вместо этого мы смотрим фильмы, учим стихи из подаренного ею сборника и глядим на то, как кружится снег в снежном шаре. Но она все еще ждет настоящего. А мне вовсе не хочется, чтобы он выпадал.
Я понимаю — дело не в снеге. Она уйдет, как только придет время.
И ее «мне жаль» эхом звучат в голове. Я хочу злиться и ненавидеть ее за тот эгоистичный поступок, когда она, зная обо всем, позвала меня, заговорила со мной. Но я оказываюсь не способным на это. Винить ее не получается.
— Все в порядке, — говорю я. Она смотрит на меня своими незабываемыми глазами цвета моря, и в них отражается нечто, напоминающее надежду и скорбь.
— Я умираю. Врач говорил, что поздней осенью… Мне было одиноко… Я знаю, что поступила, как эгоистка… мне просто хотелось дождаться снега. — Все ее слова смазываются в неразборчивое бормотание. И я глажу ее по волосам, пока она, не стесняясь, громко и с надрывом плачет у меня на плече, как несмышлёный ребенок, размазывая по лицу слезы. — Пожалуйста, не забывай меня.
Но я лишь крепче сжимаю ее в своих объятиях. Нам никогда больше не встретиться — понимаю я.
В тот день, девятого января, мы расстаемся немного раньше обычного — исповедь истощила последние ее силы. Ночью на десятое спится плохо, меня мучают кошмары. В них гулко, словно из-под слоя воды, слышится голос, рассказывающий стихи. Он то распространяется эхом, то вовсе пропадает пропадает, растворяясь в других звуках. Во снах кто-то кричит, что-то звенит и идет снег. Чужие крики отдаются эхом и превращаются в звон стекла. На снегу следы. Человека ушедшего мне не догнать.
Я просыпаюсь до рассвета, когда время едва переваливает за семь часов утра. И воспаленным, измученным кошмарами разумом понимаю все до того, как открываю опухшие глаза.
За окном идет первый снег. Настоящий, долгожданный первый снег. И весь мир вдруг превращается в настоящую снежную сказку. В свете еще не выключенных фонарей мир искрится таинственно-розовым цветом. На подоконнике тоскливо стоит забытый ею снежный шар.
Я выхожу во двор, едва одевшись, сажусь на нашу скамейку, наугад открываю подаренный ей сборник стихов Пушкина. Не сразу я оказываюсь в состоянии прочитать, слова расплываются перед глазами в неразборчивое пятно.
—«Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит...» — читаю я, едва шевеля губами.
Снежинки, кружась, падают на открытую страницу. Только теперь понимаю, что остался один в этом прекрасном заснеженном мире.