5. Зависть богов
…Доказывать свою полноценность приходится лишь самому себе, не другому. Кто этот другой, что так интересуется моей жизнью?
В моем случае все просто: целый год я жил бирюком, совершенно без ущерба своей полноценности. Мне было хорошо и спокойно, как никогда. И все же порой накатывало одиночество и сожаление, что я не могу ни с кем поделиться тем или иным фантомом хитрой мысли (кроме как в ЖЖ). Что нет восторженных зрителей моих великих подвигов.
Поэтому я не знаю, как поступил бы, если бы Лесбия появилась тогда со спущенным знаменем, со смирением во взоре и словами покаяния на устах, с предложением новых вариантов жизни, более мне подходящих…
Сентябрь провел тут черту. У меня остался лишь один путь. Тем более удобный в моем случае, что я теперь не связан пошлой необходимостью вертеться в социуме и зарабатывать деньги. Не связан детьми, их школами, уроками. Единственное – поддерживать одинокую старенькую маму.
И теперь истинным доказательством полноценности при выбранных условиях должен явиться невиданный выход продукта в виде романов, картин, вертолетов… не знаю чего… глубоких мыслей в ЖЖ.
На самом деле, кое-что мне пару раз приходилось доказывать маме, которая мечтает о новой жене для меня, ибо, по ее мнению, мужчина без женщины не может жить полноценно. Имея в виду, главным образом, регулярный секс. Иначе у него разовьются специфические мужские болезни.
Про болезни ничего не могу сказать, может, мое длительное воздержание и приведет к тому, что они разовьются, но что я чувствовал себя этим летом совершенно замечательно без всяких женщин (и секса) – это факт. И казался себе, тем не менее, полноценным.
Впрочем, тогда я был белкой – а у нее все очень смиренно при минимальной требовательности к жизни. И здоровье плохое. Белки вообще бесполы.
Что будет теперь – трудно сказать, время покажет.
У Мангусты ситуация иная и напоминает мне «Анну Каренину»: а способна ли современная одинокая женщина, еще и с ребенком, без фиксированных и надежных доходов – нормально выжить в этом мире?
То есть, вроде есть куча ответов, что да, может. Но есть и противоположные ответы, это я и по своим ЖЖ-френдессам вижу, как такая одинокая жизнь, полная борьбы за существование, реализации себя по мужскому варианту на пределе сил – ложится неподъемным бременем на слабую психику… А у нее психика явно не самая сильная. Бесспорно, выстоять можно – и наполнить свою жизнь борьбой. Но и обесцветить ее, превратить в простое героическое выживание. И тут уже все равно: один бьешься или с каким-нибудь достойным спутником. С ним даже сподручнее. Так, собственно, и протекали долгие годы моего брака.
Я рад, тем не менее, если свободная автономная жизнь дает ей, кроме б;льших забот, больше, пусть редких, но бонусов – в возможности новых вариантов судьбы, ярких «приключений», о которых я все последнее время пишу, стимулирует ее индивидуальность, даже творческую. Только пусть не загонит себя, подаст сигнал помощи, когда она ей понадобится.
Так мне это видится с большого расстояния. Насчет же его предполагаемого сокращения: я даже боюсь вторгаться новой помехой в ее напряженный трудовой график. Нет, конечно, я попытаюсь обременить ее минимально, могу куда-то свалить и съездить совершенно самостоятельно – я отлично ориентируюсь. Более того, на время моего визита она может смело забыть про бензин и траты на еду: все эти расходы я возьму на себя. Может, и починю что-нибудь…
Из письма Мангусте:
…Главное, скажи, когда тебе удобно и на сколько? (Если ты еще этого хочешь?) И что тебе привезти, например из книжек. Уж с этой задачей я справлюсь.
Выздоравливающий Слон целует все еще живую Мангусту.
Серьезный день: написал и вывесил текст «Life is holy» о теперешней больничной жизни, обобщениях, планах. Это как бы ответ и завершение достопамятного апрельского текста. Первые читатели хвалят. Их бы устами…
Вдруг Мангуста написала, что сильно разбила или даже сломала ногу – и пошла наша изощренная смс-переписка, где я объяснял, что волшебный помощник пожертвовал собственным здоровьем, чтобы спасти героя, что все происходит по законам симпатической магии, и между нами установилась мистическая связь… А она требует больше не болеть, а то отдуваться приходится. Я в извинение: «целую больную ножку (вспухшую немножко)». Она возвращает: «Начинается, dostoevskiy must turn in his coffin twice ; but I’ll prefer to take it like a pure coin ;».
А вообще ситуация после нашей вчерашней/сегодняшней переписки стала видеться мне более сложной. Ее предложение приехать практически в марте, жить не у нее, а у Перчика в яранге… А я-то раскатал губу! То есть, потом она исправилась, мол, рада будет, если прямо сейчас, хотя нога… Но появилась проблема моей дислокации. Собственно, я и сам могу найти гостиницу, но кайф пропадет. Значит, я еду не к друзьям (тем более не к квази-возлюбленной), а просто в Израиль, ну, как турист. Тоже ничего, конечно… И независимо. В этом случае мне вообще будет легко избежать всех душещипательных положений.
Но в атмосфере что-то изменилось: я почувствовал это своей сверхчувствительной антенной. Впрочем, я и себя вижу все более жестким. Я больше не слабая искалеченная белка со стыдной кобурой на боку. Я – прошедший искушение герой. Я мало верю, что кто-нибудь теперь может быть сильно интересен мне. Тем более женщина.
На всех женщин легла густая тень отношений с Лесбией. Многие мэны, испытавшие этот ожог, обходят женщин за километр, тем более трепещут нового брака. И с этим ничего не поделать… Так зачем же мне лезть к ним в вольер? Разве я самоубийца? Особенно, если никакого физического блаженства мне от них не надо? Или я хочу опровергнуть правило – и найти что-то эксклюзивное? Это глупость чистой воды.
Я уже приучил себя к трудной вещи одиночки: что никто не придет, не позвонит. Нет, иногда и приходят, и звонят, но это все довольно формально, неглубоко. Чуть интереснее, чуть площе…
…Заходили Алла и Мафи, мои самые верные гости. Алла вся в планах купить дом в Подмосковье. Я предлагаю – в ясных городах Юга! А Мафи хочет от меня завершения проекта – мне как раз пригодятся деньги для поездки в Израиль (я поделился с ними этим чудным планом, и они его горячо поддержали). Я даю им советы: побыстрее разделаться с работой, долгами всех родов – и в дауншифтинг на природу! Иначе эта жизнь нас убьет – и это ничем нельзя будет компенсировать.
Они принесли от Шурупа синюю медицинскую шапочку. Я надел и стал рассекать по больнице. Придумал себе должность: «старший больной».
С меня сняли половину швов.
Мангуста боится поселить меня у себя, хотя поселила там пару друзей из России, переместив Дашу с раскладушкой в свою комнату. Об эту раскладушку она и разбила ногу, вздумав ночью встать и посмотреть на компе, не пришла ли весть от меня… Так что мистика травмы налицо. И вина за них (и «мистику» и травму) упала на меня, породив густую тень раздражения.
То есть, на самом деле, она не доверяет своим «духовным очам», разглядевшим во мне предмет любви. И как дошло до очей реальных, тут и стало страшно: а вдруг я и правда окажусь, по ее выражению, «сморщенным карликом» с ужасным характером: и потому лучше поместить меня на карантин к соседям…
Этого я как-то не ожидал. Хотя знал ее идею «…добиться удовольствия без зависимости, что могло освободить ее от всех тревог, связанных с любовью» – как у ее любимой Анаис Ним.
«…У меня правда совсем негде жить двум людям, которые в жизни друг друга не видели, и знакомы в качестве двух бесплотных духов… Мне нужно преодолеть тысячу внутренних барьеров, чтобы очутиться в маленьком пространстве вместе», – пишет она. С «бесплотными духами» вообще удобно: они так далеки и нематериальны, что все слова, сказанные в их адрес, ничего не стоят. Это такой отдельный жанр.
Поэтому милые девушки, ничем ни рискуя, зовут и манят доверчивых «бесплотных духов» и невидимых далеких «амуров» на бесплотные же духовные брашны, очаровывая их букетами виртуальной нежности, а доходит до дела: «Ах, дорогой, а не приедешь ли ты месяца через три, и вообще у меня столько проблем» и «мне нужно преодолеть тысячу внутренних барьеров, чтоб…»
…Лучше ей сразу понять, кто я. Я – очень жесткий человек. Болезнь и проделка имярека слегка меня подкосили, но теперь я возвращаюсь на прежние рубежи. Я очень внимательно отношусь и к своим, и к чужим словам. Я все помню и ничего не прощаю. Я не живу ни в каких миражах, но лишь в голой реальности. И у меня мало времени – и вообще, и тем более ждать, что что-то у кого-то сложится, что он до чего-то созреет. Мне есть, чем заняться.
Я как-то настроил себя приехать зимой в Израиль – и сделаю это, если не к ней, то вообще. Может быть, нам и удастся увидеться…
То, что я ей писал, было почти грубо. Что она ответит? Возможно, это будет полный разрыв. Ну и пусть. Лучше заранее разобраться друг в друге. Я не ее герой, она меня выдумала, как я ее и предупреждал… Вот и посмотрим, насколько я ей ценен: преодолеет она эту тысячу внутренних барьеров или нет? Или удобство и комплексы одержат вверх?
…Знаменательный день: я «расстался» с Мангустой. И с ней тоже. Гора с плеч.
…Надеюсь, нам удастся остаться виртуальными приятелями. И я никогда не забуду поддержку, которую она оказала мне в трудную минуту, и ее корзинку рядом с моей койкой. Хотел бы и я сделать что-нибудь подобное для нее, – а получилось только расстроить. Ужасная ирония жизни…
Смешно, конечно, что мы умудрились рассориться раньше, чем познакомиться. Хотя это и хорошо: потом было бы больнее. Поэтому я и стремился все про нас выяснить заранее, чтобы не произошел казус. Вот и не произойдет.
Жаль: Израиль, в том виде, как я мечтал, накрылся тоже. Накрылась Греция, теперь Израиль. И, в общем, здесь я сам все себе поломал. За два дня.
Странно, как внутренне я люблю рвать! Будто сбрасываю с плеч тяжелый рюкзак, который на меня собираются возложить.
Тяготила меня последние дни эта «связь». Чувствовал, что придется лицемерить, быть не собой. Боялся попасть в новую ложную ситуацию, в безответную любовь, в положение много наобещавшего банкрота. Это, наверное, и прорвалось вчера/сегодня.
Уже не поеду, и слава Богу! Хорошо и то, что не меняются мои планы на Крым. Весь проект остается в силе…
Грустно то, что вся последняя часть моей жизни, самая трудная, прошла под знаком Мангусты. И чуть я выздоровел – мне пришлось оторвать ее от себя, словно бросить жертву неким злым богам. Я понимаю, что попал в ловушку, и Мангусты могло бы не быть, и я, слабый и больной, так к ней не привязался бы. Кто знает, может, все наши с ней отношения – были следствием сентиментального бреда больного человека? Тогда, больной, да еще подкошенный эскападой Лесбии, я был такой добрый и пушистый.
Но теперь я выздоровел (относительно), и не хочу вспоминать свое жалкое прошлое. Я показываю зубы: а такой я вам нравлюсь? Здоровый-то я гораздо хуже больного, когда я был белкой. Этого она не снесла. Тоже гордая, как я не знаю кто! Даже на посвященное ей стихотворение, которое сперва назвала «прекрасным», – умудрилась обидеться: мол, оно не про нее, а про счеты с бывшей женой. Она всегда плохо меня понимала. Поэтому наш разрыв к лучшему…
Да, лучше я теперь покажусь ей отвратительным, чем потом, когда поздно будет.
А она, небось, теперь плачет… Блин… Нельзя, нельзя приручать человека, даже так!
А ведь писал недавно, что боги завистливы и обязательно подложат свинью. И из всего этого чудесного замысла с Израилем ничего не получится. Так и вышло, хотя я все сделал своими руками…
Под впечатлением от разрыва с Мангустой написал злой пост. Из поста:
…Но больше всего я не терплю в женщинах притворства. Женщина ведь сама по себе не красива, а ПРИТВОРЯЕТСЯ красивой, делает красивый выход с заранее установленным на сцене светом. Притворяется умной, заинтересованной, тонкой, такой, какой от нее хотят, чтобы всем было по кайфу, а ей меньше проблем. Будто она не знает собственной ценности и все время подстраивается под оценку других. Оцените меня, погладьте по голове, я ведь так стараюсь!
Под ее чудовищными способами манипулирования скрывается ее вопиющая беспомощность и уязвимость. Ее нечестность – это ощущение собственной слабости, требующей хитрости, чтобы выжить. Кажется, что в любой взрослой женщине живет маленькая дура, которую можно увести куда угодно, поманив трехкопеечной шоколадкой. И две копейки из трех в ней будет составлять красивый романтический секс (в пяти презервативах, для надежности).
Боже, как женщина боится быть собой, боится показать, что она из тех же плоти и крови (и говна), как все люди, а не из перистых облаков и легенд. И писает одной цветочной росой. Отсюда жеманство, болезненная щепетильность, нервических страх оказаться на людях не в форме и не вовремя. Ее словно нет без ее амулетов, духов, облаков плотных чар, искажающих видимость, как дымовые шашки… Для нее ужас – не иметь своего угла, где она могла бы быть собой, то есть чучелом в дурном настроении и кучей болезней. Где она могла бы переодеться и полностью преобразиться, как актриса перед выходом на сцену.
Сказанное, вовсе не руководство: «Как понравиться Пессимисту». Я и сам не червонец, чтобы всем нравиться. И я не Парис, чтоб раздавать сомнительные награды победительницам. Тем более, я не нахожусь в поисках идеальной девочки – ибо почти в полтинник и после всего, что составляет неофициальную часть биографии, – абсолютно не верю в существование «идеальных девочек». А если бы верил? Нет, есть вещи, после которых некоторые формы взаимоотношений становятся затруднительными до фактической невозможности. Жизнь реально кастрирует, приводя к так кому-то трудной брахмачарье. Причем я могу восхищаться издали тонкостью крыльев носа, линией шеи, изящному изгибу бедра, уравновешенности плечевого пояса и груди… Я остаюсь художником, и женская (несуществующая) красота остается эталонной для меня.
Мужчина хочет получить и постичь женскую красоту – стержнем полового акта… И находит только тело. И это бесит его. Женщина не может отделить свою красоту от себя – это может сделать только художник. Взять от женщины лучшее, как пчела от цветка.
И, в конце концов, я очень люблю своих подруг! В каких-то снах становящихся собеседницами на достархане…
Сняли вторую половину швов. Завтра выписка. Завтра же можно помыться.
Боже, теперь у меня нет пупка, как у Адама!
…Вот и конец эпопеи, которой, казалось, не будет конца. Жаль, что она кончилась не так, как я ожидал… Я не хотел новой любви и вот с шумом сорвался с крючка, воспользовавшись первым же поводом. Опять свобода!
Как я и думал: ночью она написала мне письмо, в котором были комплименты мне, как писателю, чьим корреспондентом она хотела бы остаться. Она высоко оценивает меня, как личность. Со всеми моими идеями, но мои принципы свободы для нее неприемлемы. При этом все еще хочет встречи.
Из письма Мангусте:
Спасибо за оценку как писателя. Возможно, это и правда лучшее из моих амплуа. А в жизни – я жесткий тиран с очень четкими представлениями о сценарии: в каком я хочу играть, а в каком нет. Мне много лет, я играю лишь по своим правилам. Собственно, такая возможность появилась у меня недавно, с той большей неукоснительностью я буду ей следовать.
Насчет встречи. Зимой я все же, может быть, доеду до Израиля, найду что-нибудь сам и недорого. И, возможно, тогда позвоню тебе – и мы встретимся в каком-нибудь кафе, на западный лад, как тебе мило. Но все это пока вилами писано…
***
…Домой из больницы меня везла мама. Я молчал, не испытывая ожидаемой радости. Что-то саднило, как заноза под ногтем. И, проведя небольшое расследование, я легко установил, что причина настроения – ссора с Мангустой. Что вот только что я лишился чего-то ценного и уже привычного. Пусть я считал себя абсолютно правым, поэтому хотел совсем вычеркнуть ее и забыть. Но я не мог запретить чувствам чувствовать так, как они могли.
Ходил по дому с ощущением, словно и не уезжал. Только стомы больше нет. Все эти недели ушли в туман. Все эти мрачные размышления о боли, смерти, неизвестности.
И вот все позади, самое худшее. И все произошло как-то легче и быстрее, чем обещали прогнозы. Но за это пришлось заплатить Мангустой, так всегда обо мне переживавшей. Ибо она как-то не помещается в эту новую реальность. Точнее, теперь мне нужны совсем другие отношения…
К тому же я почувствовал, что произошло то, чего я и боялся: я подсел на Мангусту. Я сделал себя слишком зависимым от нее, и надо соскакивать. Это как у начинающего опиушника: пару раз вмазался, просек, что пошла зависимость, сразу завязывай!
Вот теперь мне спокойней. Я не знаю, где она, что у нее за проблемы, когда она напишет и напишет ли? Мне почти все равно. Я живу своей жизнью…
…И тут от нее письмо, совсем другое, большое, где она говорит, что все равно будет ждать – и что-то объясняет и оправдывается. И я опять растрогался – и написал ответное большое письмо, где, как мог, растолковал все «претензии». Довольно безжалостно к себе.
И сразу стало легче.
Возможно, нашим отношениям нужен был этот кризис. И неизбежен… И я взорвался, может быть, слишком эмоционально.
Но мы точно переприблизили друг друга, так мало поняв, кто есть кто? И разочарование было ужасным. А каким было бы в реале?
Я уже тысячу раз писал, что нельзя не из кого и не из чего делать сверхценности. Сверхценность – это разновидность самогипноза, чтобы смотреть на некий объект, как на икону. Смотреть на него, а не на реальность. Ты развлекаешь свою психику, которая иначе томилась бы чем-нибудь неясным, скучала, страдала от одиночества и былых обид. Это то, что я называю «созданием мифа».
Но был у меня период, примерно 85-88 год, да и позже тоже, когда создание мифа казалось продуктивным. Вот что я тогда писал: «Мое глубокое убеждение, что в этом мире можно существовать, лишь имея между собой и реальностью некую легкую буферную зону МИФА, некие спасительные очки близорукости. Все равно, какой это будет миф: религиозный, научный, миф карьеры, любовь, революция, искусство, творчество... В этом деле подойдет все, но будет большой удачей, если подойдет хоть что-нибудь. Смотреть на реальность незащищенными крепостным зубцом глазами – нельзя, тем более жить, исходя исключительно из ее возможностей». («Охранник снега».)
И тогда я стал создавать свой собственный миф – о всяких «дверях восприятия», открытых для великих революционеров и экспериментаторов, типа Моррисона и Кизи, о некоей утонченной жизни философов-подпольщиков (посреди железобетонного советского концлагеря), тайном ордене творцов новых смыслов, где люди читают никому неизвестные книги, слушают никому неизвестную музыку и совершают никому неизвестные путешествия, делая никому неизвестные открытия в области духа, например, через психоделические трипы (ибо как раз в 85 я открыл для себя калипсол), – описывая новую реальность и по-новому постигая старую…
Потом такая практика стала общим местом. Все курили, вмазывались и триповали… И ничего серьезного не открыли. Разве, от одного Пелевина что-то останется…
Моя повесть «Охранник снега», как раз в то время написанная, – и рассказывает обо всем этом, являясь и воплощением и порождением данного мифа или обозначенного принципа жизни – в искусственной мифологизированной среде, жизни у себя в голове, переполненной райскими садами, трагическими демонами подсознания и кучей разнообразных слов и знаний. Я до сих пор считаю ее лучшим, что я написал, самым удачным соединением формы и содержания. В ней вообще нет ни слова про секс…
Во всяком случае, это был МОЙ миф, я был его героем и творцом, я им владел, я ни от кого не зависел. Мне никто не был нужен. Мой миф жил внутри меня.
Примерно тогда же начались первые серьезные расхождения (в буквальном и переносном смысле) с Лесбией, потому что, по большому счету, она тоже была мне не нужна, ибо лишь нарушала тонкие настройки духа, особенно сексом, которого я по-прежнему бежал, как огня.
Серьезным недостатком этого «мифа» – был его эгоизм. То есть, я считал, что высокодуховный творческий человек – это такая редкая цаца, которой прощается очень много: трусость и беспомощность в тех или иных ситуациях, жизненный инфантилизм, неуравновешенность и депрессии, неумение себя держать – все эти художнические зашкаливания настроений, резкие переходы от духовных восторгов до слезливых сокрушений и малодушной жалости к себе. Но, главное, что такой утонченный сноб совершенно не интересуется другим человеком и его проблемами, солипсически зацикленный на собственной душе.
Поэтому в нараставших конфликтах с Лесбией я, несомненно, играл на второй соло-гитаре. Я ни к чему не прикалывался, кроме книг, искусства и самого себя, точнее – развития и реализации своих творческих потенций. Все остальное, что окружало меня в семье, вызывало досаду, как помехи, сбивающие тонкую настройку ума, замутняющие кристальное настроение, необходимое для глубоких духовных интроспекций.
А жили мы втроем с ребенком в комнате в коммуналке – и укрыться, не видеть всего этого – было невозможно.
Нет, я не пил, не торчал, я готовил еду, поднимал ребенка в школу, ходил в магазин, зарабатывал деньги. Я вовсе не сачковал. И все же я жил как бы в параллельном мире. Этот – не устраивал меня совсем…
Из-за этого невинного мифа многое потом сдетонировало в моей жизни.
В конце концов, мне пришлось пройти «через все»: реальную жизнь, секс, богемное пьянство, семейный надсад и трагедии, стройку, работу, любовь… Болезнь. И тихо выйти на тот же берег, «умудренным жизнью человеком». Все это нужно было познать, испытать, выдержать, вымазаться в говне, сделаться нечувствительным к огромным дозам яда, понять недостаточность или ложность многих вещей, не априорно, а апостериорно. Пережить не во сне, а наяву «сон Дасы».
Поэтому я больше не создаю мифы. И из любви тоже. Я хочу жить в реальности, которую знаю и не боюсь. Только надо не забывать, зачем я здесь, как я сюда вышел, чего это стоило! И тогда цель становится ясна и тоска отступает.
Все эти семь месяцев я был в аффекте. А последние полтора – в супераффекте. Это меня и спасло...
Что будет теперь? Я уже устроил чуть ли не истерику Мангусте из-за ее отказа вписать меня к себе. Я позволяю себе срывы, высокомерие и тоску. Это нехорошо. Считай, что ты выжил для какого-то серьезного дела.
И я обязательно должен его сделать, а не зажить обычной или прежней скучной жизнью, скорее, с имитацией творчества, чем с ним самим.
Мне надо серьезнее относиться к себе и к тому, для чего мне был дан второй шанс. Не проворонить его, как первый.
Из письма Мангусте:
…Вообще, наш случай достоин смеха: мы умудрились разругаться раньше, чем познакомиться. Впрочем, в виртуальном мире такое приключается сплошь и рядом. Но плотностью нашего общения за последнее время и его «интимно-домашней» проникновенностью что ли – мы уплотнили эту виртуальность почти до реальности, то есть почти материализовали призрак. Но именно – почти. И именно призрак.
Нет, ты была идеальной виртуальной сиделкой, это факт. Я еще вернусь к этому.
Но, на мой взгляд, корень наступившего между нами кризиса в том, что с моим выздоровлением из области красивых и очень в определенные моменты полезных слов – мы попробовали переместиться в область реальных дел. И тут же напоролись на то, как всё по-разному видим и ко всему по-разному относимся. И как Ротшильду далеко до мужика, так и нашим виртуальным благородствам далеко до – даже не до одного реального дня вместе – а лишь до обсуждения этого дня. Потому что мы оказались просто не способны его организовать.
Возможно, тут заработал какой-то особый подсознательный механизм: мы так высоко подняли планку виртуального общения, что никакое реальное не смогло бы по масштабам проникновенности за ним угнаться. Все было бы испорчено.
Я привык к тебе в качестве виртуальной сиделки, едва ли не виртуальной «жены» (надеюсь, это тебя не обидит). В прошлом письме я писал про ощущение подсады: это когда ждешь писем и эсемесок и переживаешь, что их нет, жалеешь, что у нее некасающиеся меня дела, что она тратит на них слишком много времени, что общение со мной происходит по остаточному принципу, перед сном, когда уже сил нет… Это никуда не годилось. Если такое началось еще до визуального знакомства, что же будет после?
Поэтому, наверное, я воспользовался первым поводом, чтобы отбросить наши отношения на несколько месяцев назад, если не прервать их вовсе. Нельзя ни из чего делать сверхценности – еще раз понял я – и стал писать сегодняшний пост.
Ибо я понимаю, что ты живешь своей жизнью и хочешь ей жить. Ты очень много ставишь на свободу и творчество. При этом зачем-то «приручила» меня… Если бы я хотел полной свободы, я бы не стал так делать. Ибо в этом случае человеку придется разорваться между вниманием к другому (гораздо более существенному, чем виртуальное) – и своими привычками, творческими и личными… Включая все проблемы. И тебе надо решить, способна ли ты на такое раздвоение, хватит ли тебя на этот, пусть и краткосрочный подвиг? (Ибо я тоже ценю свою свободу и еще не все сделал на этом пути.)
Наши отношения после болезни больше не помещаются в прежнюю парадигму. Уже не нужны жертвы сиделки и благодарные вздохи больного. Тут нужны уже совсем другие отношения.
Теперь я хочу гораздо большего: чтобы ты стала реальным человеком из плоти и крови. И я хочу не художника, а друга, умного, чуткого, достаточно бескорыстного, даже слегка жертвенного (в самых редких случаях). Что мне художники, я что: художников не видел? Я с ними всю жизнь живу. Мерзкие, в общем, люди.
Поэтому вариант нашей встречи как «художник с художником» – меня совсем не привлекает. За неоригинальностью. Как «мужчины и женщины», вроде, тоже – потому что каждый из нас хочет остаться свободным…
Как двух возможных будущих друзей? Но тут надо пройти по такому тонкому мосту, ставшему совсем шатким из-за нашей «интимно-домашней» виртуальной жизни…
Мне думается, в нас живет внутренний страх встречи, ибо возможны два, одинаково нежелательных варианта. Что мы или слишком понравимся друг другу – и тогда совсем потеряем свободу, или, напротив, разочаруемся – и вся теперешняя романтика накроется тазом. А ведь в ней есть своя прелесть.
Такие, в общем, мысли…
На второй день после возвращения я возобновил свои прогулки в лес. С ритуальным курением сигареты на поляне с дубом. Это началось весной, но особо стало важно в сентябре. За почти два месяца я смог вытеснить свой кошмар из головы. И совершенно спокоен.
Но сколько еще потребуется времени (лет?) – чтобы начать по-настоящему наслаждаться этой новой действительностью, огнями проносящейся в осенней темноте электрички?
…Иногда мне кажется, что в своих письмах мы обращаемся к самим себе, а не к другому, поэтому так мало ответов на конкретные вопросы и так мало попаданий. Нам просто надо выговориться. Либо, воображая другого, мы просто смотрим в зеркало. Нужны ли мы реально друг другу? Наяву, а не в виртуальном сне? Где все всегда лучше, чем в реальности…
Та часть сказки, где волшебный помощник приносил разрубленному на части герою живую и мертвую воду – завершилась (слава Богу!). Герой жив и готов к новым приключениям. А, может, героем в этой части будет она? Я не настаиваю на монопольном владении.
Но сценария этого приключения пока нет. Может, потому, что тут героев сказки ждет еще более серьезное испытание, чем прежде? Например, герою предстоит воочию увидеть своего незримого помощника. Сюжетно очень важный момент. Тут все надо хорошо прописать. Ярко и необычно. Отчасти прототипом может служить апулеевский «Амур и психея», но с более глубоким инициационно-потусторонним смыслом русской сказки.
То есть, попытка увидеть прежде незримого помощника может многим грозить герою: а) гибелью; б) потерей помощника; в) невероятной радостью и счастьем… (свадебкой).
Мне вспомнилась история переписки моего старого приятеля Макса Ст-го с Агузаровой (пребывавшей тогда в Лос-Анджелесе). Они случайно увидели друг друга в Москве на вечеринке, и Макс превратил это событие в невероятную любовь (в основном, со своей стороны – надо быть совершенно безумным, как Макс, чтобы влюбиться в Агузарову, абсолютно чокнутую барышню с чудовищным вкусом, при всей ее музыкальной талантливости, и разглядеть в ней все, что он там разглядел, как каждый влюбленный). После ее отъезда он завязал с ней настоящий эпистолярный роман. Агузарова приносила в мастерскую Юры Б-ва (другого моего приятеля, художника, тоже жившего тогда в Лос-Анджелесе) письма Макса, всей компанией они их читали и восторгались языку. А Макс тогда ходил к нам и тоже зачитывал. Агузарову он величал «осетинской царевной», ради которой придумал целый литературно-музыкально-драматический проект. Все это казалось нам чистой шизой в стиле Макса (старого приятеля Пелевина, едва ли не первого читателя его рассказов и героя некоторых из них), хотя и не без известного таланта. (Впрочем, при наших собственных в те дни проблемах, нам было не до Макса и его приватного безумия.)
Юра же Б-ов составил очень восторженное представление о Максе. После возвращения в Москву через несколько лет он очень хотел его увидеть: такого глубоко и одаренного человека. И вот однажды Макс завалился к нему в мастерскую, пьяный и наглый, вел себя отвратительно, и Юра выгнал его. Как и я однажды выгнал Макса. Несмотря на всю нашу с ним «любовь».
После возвращения Агузаровой была какая-то попытка сделать из эпистолярного романа реальный, кончившаяся, естественно, полной фигней.
Такие вот ассоциации. Это, конечно, худший сценарий, но, увы, возможный.
Мой голос, оказывается, посещал Мангусту трижды. И последний раз заявил (скоро после первой операции): «Будь моей женой!» Какой игривый голос!
А Пуханов под впечатлением, что у меня теперь нет пупка. По мне-то без него гораздо солиднее.
День рождения Достоевского – и я стал вывешивать своего «Поджигателя». Язык повествовательной части – суконный. А диалоги ничего. То есть все, что в настоящем времени – ничего. А ретроспекции бледноваты именно стилистически. Но в этом и была цель – все это разглядеть.
Дошел до такого смирения, что «официально» извинился перед Мангустой. При этом я не отказываюсь от некоторых высказанных вещей, признавая, однако, что, действительно, не все могу понять и что-то совершенно превратно интерпретирую. Скверен был сам тон, безапелляционный наезд, внезапный и малообоснованный.
Вообще-то, это со мной бывает. «Люблю ссориться» – как я однажды написал. – «В ссоре рождается истина». Это очень информативное состояние, когда многое скрытое выходит наружу – например, отношение к тебе другого. Я словно проверяю (бессознательно, конечно), сколько он может выдержать? Его смирение, боеспособность, возможность понять меня (и простить, в случае чего). Даже когда понимать не хочется, а хочется обидеться… Я рад, что она не обиделась насмерть. Ибо в этом случае я лишь укрепился бы в своей правоте и не имел бы шанса написать теперь это.
С другой стороны, живет во мне и мазохистское желание разрушить как раз то, что наиболее дорого. Смертельно обидеться за неоправдавшиеся надежды, пусть я сам все их и породил, даже вздорные и нереалистичные. Разорвать в клочья выдуманный портрет – лишь за одну неудачную деталь, нарушившую замысел деспотического творца.
Ну, и имеет место упоминавшееся уже желание порвать с зависимостью от другого. Страх подсады, то бишь несвободы.
В общем, сложный я человек, как и обещал ей. Особенно, когда психически переутомлен. Психика – самое уязвимое наше место.
Однако и отходчив. И даже могу извиниться…
Мне все же душевно спокойнее, когда у меня есть друг, с которым говорю о том, о чем не говорю с другими друзьями. С которым у меня все как-то особо откровенно. Притом, что я никогда его не видел. Или именно поэтому.
Не исключено, что «боязнь людей» (после истории с Лесбией) достигла патологической формы. То есть я не жду от них ничего хорошего, не хочу ничего хорошего, боюсь очередного подвоха и облома – новой ловушки, из которой с такой болью и потерями я только что выбрался.
Отсюда и срывы.
Ну, а состояние полного отсоединения от людей (за исключением формальных контактов) пока, увы (?), недостижимо для меня.
Ездил в больницу за эпикризом. Шел туда первый раз без стомы. Вообще все в первый раз: первая электричка без стомы, первое метро. Даже проездной еще действовал.
Встретился с Лёней на Добрынинской, зашли в кафе «Му-му», снова пили кофе в зале для некурящих... У него все, вроде, идет на лад, покупает мастерскую на остатки денег (от проданной Лидой квартиры)… Я рассказал, что дала мне болезнь: ощущение конечности. От этого появилось новое чувство жизни. Насколько удастся его продлить? Но опыт все равно сильный. И опыт одиночества тоже…
О Мангусте не говорил, лишь о возможной поездке в Израиль. Он тоже хочет туда, больше, чем в любую другую страну.
Я не говорю о Мангусте ни с кем, боюсь сглазить. Боюсь ошибиться. Вот увижу, пообщаюсь – и пойму.
В «Сексусе» Миллер интереснее всего пишет, когда всего дальше от секса. Парадокс.
Шатуновскому в ЖЖ:
…От вашего текста создается впечатление, что стремление к свободе – иллюзорно. То есть иллюзорен сам результат. В том случае, если не демагогичен. Думаю, это не так.
Реальный жизненный опыт убеждает меня, что действительно существуют разные степени свободы. И они вовсе не коррелируются равными степенями несвободы. Для меня свобода – это насыщенность внутренней силой. Сперва появляется эта сила, потом – свобода. То есть открытое пространство для реализации все той же силы. Эта сила как бы расшвыривает окружающие барьеры. Появляются новые? Но до них еще надо добрести. На какое-то время их наличие не ощущается. А начнет ощущаться – потребуется новая сила и новый вызов…
…Понятно, что я рождаюсь с определенными предрасположенностями. У меня две руки, две ноги, а не четыре, скажем, легкие, а не жабры. И этим я «ограничен». Но это условия «игры». В каждой игре есть свои правила. Шахматный игрок тоже ограничен ими: самой доской и способами, которыми ходят фигуры. С того момента, как он изучил эти ограничения, принял – начинается его свобода. Она всегда среди чего-то, а не в безграничном космосе. Она, собственно, и нужна, требуется, чтобы пробиться через ограничения, достичь еще большей из возможных свобод…
…Гуляя по лесу, подумал об особенностях той игры, в которой мы участвуем.
Судьба, наш соперник и вожатый в этой партии, хозяин смыслов ее, – долго терпелива с нами. Она, словно в посмертном путешествии согласно Тибетской Книге Мертвых, предоставляет нам, один за другим, щадящие варианты, чтобы мы, хоть с двадцатого раза, разглядели, куда нам идти, воспользовались дарованными возможностями и подсказками.
Но мы раз за разом, по малодушию или неопытности, – выбираем не ту дверь, упускаем свой шанс выйти на нужную дорогу с минимальными потерями.
Раздражение вожатого растет, и он кидает нам все более тяжелые шары, пока, наконец, судьба не решает провести нас по самому жесткому варианту – раз мы такие тупицы! Она дает последний шанс – врезав кулаком промеж глаз. Типа: ну, хоть теперь-то ты поймешь?! Ну, хоть теперь-то ты начнешь жить той жизнью, для которой был предназначен?! А не вилять где-то рядом, боясь схватить эту кость, как трусливый шелудивый пес!
В ту страну, куда ты хочешь попасть, нельзя попасть без жертв. Ты должен доверять себе, а, с другой стороны, безжалостно заставлять себя идти. Отбросить сомнения, понять, что времени больше нет и другого шанса не будет.
Прежде я считал, что, если я сделаю счастливым хоть одного человека, то это гораздо выше, чем написать самый великий роман.
Но я не сделал ни того, ни другого. Не в силах человека – сделать другого счастливым. А вот написать роман, даже пусть не самый великий – это то, что, так или иначе, для него возможно. Отказываясь от того, что ты ДОЛЖЕН сделать, ты лишь корежишь свою жизнь, мучая, а не осчастливливая других. В тебе больше говорит трусость, а не благородство. Остаться один на один со своим предназначением – это страшно. Потому что до конца никто не может знать, есть ли у него это предназначение, не тщеславный ли это каприз? Но за этот возможно тщеславный каприз тебе придется платить разрывом нежных объятий, надежных связей, обеспечивающих (пусть минимальный, относительный) комфорт твоей жизни.
И последнее милосердное дело, которое сделает судьба ради тебя – она выжжет напалмом все, что тебя окружает, по ходу дела опалив и тебя самого. Она, суровый, деспотический вожатый, не оставит выбора. Она даст тебе посох и волшебного помощника. Но горе тебе, если ты ослушаешься ее и в этот раз! Снова проявишь трусость и нерешительность. Она расправится с тобой, как с ложным героем. Она вырвет эту страницу и обойдется без тебя.
Вчера навестили Настя, Пудель и Егор. Не самый лучший состав, потому что очень избалованный ребенок, при всех его достоинствах. Поэтому в доме пообщаться почти не удалось, – но удалось во время прогулки в лес (Егор остался дома с моей мамой). Пасмурно, то и дело начинается дождь, мокрая земля и листья на ней. Немного поговорили о личных мифологиях и причине упадка современного православного духа.
– Это оттого что прихожанам навязывают, что религиозная жизнь важнее личной! – заявила Настя.
Неожиданно. Хотя понятно, что любой серьезный поп и должен это «навязывать», иначе – зачем тогда вообще религия? Такой декорум или психиатрическая практика?
Настя рассказала про свою поездку в Питер к отцу, известному оператору, подробно пересказала японский фильм, который посмотрела накануне… Собрала красивый букет осенней травы.
Прогулка была длиннее обычной – и в конце я еле шел… Я преувеличил свои силы, настроение упало… За обедом я учил всех есть палочками. В целом, все прошло хорошо. И хорошо, что друзья стали доезжать до Жаворонок.
А сегодня доехал Мафи – насчет несчастного проекта. Посидели, пообсуждали, слегка дунули – первый раз после операции. Подействовало мягко, но ощутимо. Настроение стало лучше.
Ибо несмотря ни на что, настроение остается на невысоком уровне, как я с собой ни «работаю». Сам не пойму, в чем дело? Что-то не реализовано, какие-то силы или цели простаивают. Нет полноты игры.
…О встрече, поездке – ни слова ни с одной стороны. И это хорошо, начинается новый этап, где все станет более серьезно. Или не станет…
…Словно в детстве – я придумываю идеальные истории. Такого в жизни не бывает, и недавний кризис в наших с Мангустой отношениях – подтверждение тому. Она тут ни при чем, просто накануне больницы я для собственного развлечения вообразил всякие алеппские сосны и прочий антураж, который ждет меня, если я удачно выпутаюсь из передряги. Типа, да, сейчас скверно, зато потом будет чудесно!
Чудесно уже то, что все это кончилось, и буду надеяться, что и дальнейшее как-нибудь вызреет и соорганизуется, подчиняясь собственной логике, а не моему революционному нетерпению.
Лесбия все еще не покидает моих снов, иногда даже вместе с М.М., моей тещей, и, конечно, верным Спу. А кто еще должен быть в моих снах? Им неоткуда черпать материал. И проблема, видимо, до конца не решена. Я обрушил мост между берегами, а во сне восстанавливается его призрачный двойник. И через него снова идут невнятные сообщения. Я словно жду какого-то объяснения, типа: как человек превратился в лягушку? Нет, скорее, я попадаю в несуществующее время, где ничего не случилось. Мы и во сне в разрыве, в конфликте, но причины тщательно закамуфлированы или облагорожены.
Написал ей сегодня на почту, что начинаю «бракоразводный процесс». Нашел все, что нужно на сайте.
А заодно узнал, что слетать туда и обратно в декабре в Израиль стоит всего 14 тысяч. Шесть из них я получу от Мафи.
Если бутылка раскупорена – надо пить.
Почему-то одиночество не воспринимается как что-то законченное. Так и лезет подспудная мысль: нет, это все только подготовительный этап. И как театр прогрессировал от одного актера к трем, а потом к бесконечному числу, так и ты от одиночества спрогрессируешь к какому-то небольшому, но милому коллективу…
Что за притча, чего я хочу?! Даже операции не вытравили из меня ребенка…
…Большая прогулка по поселку в сторону первых улиц. Шел по Лесной улице, без следов леса, по Слободской... Рекордно теплый день для середины ноября, +11, пробивается солнце. И думал над серией картин «Великое русское одиночество» – с заваливающимися на бок заборами и покосившимися домами-избушками. В стиле Эндрю Уайета.
И изо всех сил старался настроиться на радость существования.
…Это скверное состояние, когда нет вдохновения. И нет событий вокруг – и жизнь кажется пустой.
Кажется пустой – эта ценнейшая жизнь… Все эти минуты, когда ты жив, ничего не болит (или почти не болит). Этих минут больше не будет. И твое неинтересное ТЕПЕРЬ – прекрасно, потому что есть. Эта лампа, покой, книга…
Существующее – прекрасно. Ужасно одно несуществующее. Существующее – мистично, непостижимо, огромно, непредсказуемо. Даже зло в нем – как темные краски на холсте. И сама смерть – как край холста.
Эта картина – великолепна. Она написана лучшим мастером, в квалификации которого никто не может сомневаться.
Обидно, что я потерял столько лет, воспринимая жизнь как бой, преодоление, как что-то негативное и далекое от меня.
С другой стороны, достаточно одной недели «настоящей жизни» – чтобы наполнить всю ее до краев. Если бы я всегда воспринимал ее так – я бы рисковал взорваться, начиненный эйфорией существования...
Существует только теперь, не вчера и не завтра. Мечтая о чем-то – ты предаешь реальность. Бывают, впрочем, состояния реальности, в которых лучше не находиться. И тогда мечта оказывается единственным утешением. А будущее превращается в необходимый проект, чтобы, став настоящим, – оказаться удачным.
Реальность сложна и многозначна – с ней непросто найти общий язык. Ее мгновения не будут так ярки, как создания мечты, зато они настоящие, они вот здесь, ты их можешь коснуться. Как коснуться самого себя и убедиться, что ты есть. Еще недолго. И потом будет одно несуществующее, спектакль окончится, занавес опустится. Твой спектакль, который бытие играет для тебя, который был сочинен, чтобы развлечь тебя.
Большинство считают этот спектакль трагедией, а самих себя – второстепенными актерами, в лучшем случае – злодеями. Действие пьесы представляется затянутым и непонятным. Даже роль Гамлета не нравится им: не хочется сходить с ума и бегать за отчимом со шпагой…
Все потому, что мы пытаемся увидеть весь сюжет, постичь основную идею – иначе кажется, что творится что-то бессмысленное и случайное.
Больше всего нас удручает наша свобода, которой мы не знаем, как распорядиться. Человек, окутанный, как саваном, обязанностями и делами – гораздо счастливее. В редкие минуты он мечтает о свободе, которая ему не нужна. Он удесятеряет свое рабство, чтобы только в глаза ее не видеть. И дело не в ответственности, которую несет свобода или которой она требует от человека. Без знания сценария любой поступок актера – безответственен. Он делается на авось или по шаблону, в надежде, что, раз и прежде проносило, то и теперь пронесет. Нам не дано научиться читать книгу своей судьбы, хотя иногда можно почувствовать ее общий смысл. И тогда тебя охватывает вдохновение.
Но надо жить так, словно этот смысл тебе и так известен. В конце концов, он прост. Чтобы в эту минуты своей жизни ты хотел делать только то, что ты делаешь, а не мечтал или сожалел, рассчитывая, что кто-то напишет более удачный сценарий. Сперва сыграй хорошо эту сцену – а там видно будет.
Таки мы ВСТРЕТИЛИСЬ во сне. Но что это была за встреча! Из сна получалось, что это Израиль. Даже теракт был, но почему-то в метро, явно московском. В основном были убиты голуби. И рядом двое спокойно говорили о работе, а я их слушал. И тут подошла «она», чтобы со мной «познакомиться». Мы, типа, забили стрелку. Но это была совсем не Мангуста – а блондинка из глянцевого журнала, в нижнем белье и какой-то легкой накидке. И я тут же, в стиле Генри Миллера, стал ее ласкать, прямо на станции, через одежду… Вот уж не ожидал! Есть еще либидо!
Конечно, для мужчины, у которого больше года не было секса – это нормально. Но через три недели после сложной операции… Радоваться ли этому? Ведь в реальной жизни мне по-прежнему нет никакого дела до секса. Я оправдывал это болезнью. Но, может быть, это какой-то блок, бессознательный запрет? Столько времени мои сны были вполне невинны. Возвращаются силы? Пусть сознание их еще не замечает. Поэтому смотрит на женщину, как на пустое место. Ох, подольше бы!
Три недели после операции и неделя в Жаворонках. Отметил это небольшой зарядкой. Второй раз за последние полгода мне надо восстанавливаться практически с нуля. И я уже знаю, что это возможно, хотя сперва цель кажется недостижимой, как вершина высокой горы…
Мама спрашивает, зачем я спешу с разводом? Она по-прежнему думает, что у нас все наладится… Наше расставание для нее непонятно.
Произошедшее для людей, подобных ей, – пустяки. Всё это они постоянно делали – и так к этому и относились. Просто «ошибка»…
Что же касается развода – я хочу максимально отдалить от себя этого человека, и формально тоже, чтобы больше не переживать, что бы он ни делал. Он – совершенно чужой мне и свободный поступать по любому.
Большое путешествие в Москву. Как бы ни относиться к Москве, а иногда сюда стоит съездить. Сперва отправился в суд на Люблинской улице, посмотрел образец заявления на развод. Был на Савеле, где купил новый адаптер к ноуту и кучу фильмов, которые не смотрю.
Вечером, благодаря наколке друзей, я побывал и на широконеобъявленном однодневном Кинг Кримсон-«фестивале». Он проходил в клубе «Гоголь» в Столешниковом переулке. Я не был в этих краях, кажется, года три, и, сидя на лавочке у часовни под ветром и плюс тремя за бортом моей куртки, – наслаждался свежестью картин. Я уже отметился в худсалоне на Петровке (едва не единственном заведении в округе, что пережило смену эпох), и он меня ничем не вдохновил. Понравился лишь волосатый продавец с книжкой. Все тут совсем не так, как во времена моей учебы. Тогда, тридцать лет назад, Москва казалась убогой, но натуральной. Теперь она кажется искусственной и стерильно-декоративной, в своих дорогих гостиницах и сияющих бутиках – и совершенно никому не нужной под этим ледяным ветром.
Наконец появился Лёша, и, в ожидании остальных друзей, мы обсудили с ним статью Бертрана Рассела, что вывесили в ЖЖ на Ru-history. Очень устаревшая, на мой взгляд, статья, поднимающая старые проблемы. С тех пор цивилизация стала не капиталистическая, не социалистическая, а ИНФОРМАЦИОННАЯ. И сослался на Маршалла Маклюэна. Это совершенно новое состояние цивилизации, в которой споры о собственности уходят на второй план… И рассказал про несвободу рабочего на социалистическом предприятии, согласно Максу Веберу… Времени как раз хватило.
Итак, выступала ровна половина современного «Кинг Кримсона», любимой группы моей юности, Трей Ганн и Пат Мастелотто. В моих специфических музыкальных понятиях – это совершенно не девочкина музыка. Девочки в зале, однако, имелись – и они были несомненно правы, ибо это оказалось лучшим местом, чтобы встретиться с лучшими московскими мальчиками, пусть в своем большинстве и не сильно молодыми, любителями того самого Первого King Crimson, в честь которого герои вечера исполнили бессмертного «Шизоида», очень своеобразно, но тем не менее.
Электроники на мой вкус было многовато, но что ж делать, это 21 век, век одиночек, заменяющих с помощью чудес техники ненадежные человеческие души, достигающих эстетической полноты с помощью кнопок… В общем, эта музыка была под стать этой новой Москве. Только много живее и гораздо более нужная немногочисленным фанатам.
После концерта Трей Ганн сказал, что он здесь уже девятый раз за семь лет. Понимает, гад, где его любят! Где любят такую музыку, не девочкину, но, тем не менее, хорошую.
Вам показалось, что опять гоню на девочек? Но вы же не станете спорить, что девочек-меломанок не существует? Я не беру в расчет тех «девочек», что начиная с 40-х не пропустили ни одного стоящего концерта в Рахманиновском зале. У известных мне девочек музыкой всегда заведовали их мэны. А одинокие девочки обходятся как правило или вообще без музыки или десятком простых песенок из доступного репертуара.
Нет, честно, покажите мне девочку, которая сама собрала большую музыкальную коллекцию? Видал кто-нибудь девочку на комке 70-х? Никто не видал. У меломании не женское лицо. Многие из них любят ходить на концерты, но, скорее, ради тусовки. Никогда они не фанатели так от рока, как мэны.
А как же фанатки Умки или Битлз? – скажут мне… Ну, предположу, что они фанатеют не от музыки, а от потребности восхищаться чем-нибудь, кинуть куда-то свои нереализованные чувства. А так как чувств у девочек больше, то и результат соответствующий.
Не правда? Ну, значит, мое обобщение как всегда чрезмерно.
В общем, Бертран Рассел и Трей Ганн в центре фантасмагорейной Москвы меня развлекли...
Землетрясение, о котором писала Мангуста в ЖЖ, это, оказывается, я. А я-то доверчиво подумал, что Израиль – сейсмоопасное место!
«Как дела у искалеченного зверька?» – написал я ей. Мне показалось, что на тормозах мы совсем забросим наши отношения. И не захотел, чтобы вина за это легла на меня. Не стоит прерывать их из-за моей гордости, слишком много я портил ею в своей жизни.
Я извинился и первый сделал шаг навстречу, после долгого молчания. Теперь ее ответ. А если нет – то нет…
Неожиданно вместе с мамой из Москвы приехал Кот. Вырос, хаер стал длиннее. Посмотрели с ним фильм «Траффик», про наркоту и борьбу с ней. Он огорошил меня тем, что курит, уже с лета. Богатое, вижу, было лето, все пустились во все тяжкие, каждый по-своему. Попытался провести разъяснительную беседу. Я сейчас уже смиреннее, чем после первой операции. Тогда я его едва не выдрал за одну проделку... Тогда он еще как-то был «моим», теперь он – свой или Лесбии, но уже не «мой». Теперь мы встречаемся только ко взаимной радости, не напрягу.
Возможно, ему даже не терпелось кому-то открыться. Маме, говорит он, все равно. Странно как-то. Или ей вообще многое в его жизни все равно? Не до того? Но я старательно избегаю любой информации о ее жизни. Не хочу знать ничего! Ни через мою маму, ни через Кота. Не хочу, чтобы она хоть на полшага приблизилась ко мне из того далека, в которое я ее определил. Да, я безразличен к ней, но пока мне приходится быть намеренно безразличным, чтоб выработался рефлекс.
…Боже! Я лишь теперь понял, что в «Матильде» я ВСЕ предсказал! И это не первый раз. Я словно прокатываю свою жизнь сперва в тексте, а потом в реальности.
Значит, надо очень осторожно относиться к своим фантазиям. В одном моем тексте герой падает с крыши… Я совсем не смеюсь, эти вещи действительно пугают, словно я слышу голос будущего, принимая его за свое воображение.
Или мы и правда пишем собственный сценарий, каждый подручными средствами. Кто-то просто желает, а потом забывает. А потом получает. А я не забываю, потому что фиксирую в словах.
Теперь я много написал про «приключение». Боже, что меня ждет!
Я все еще не могу привыкнуть, что у меня нет этого мешка, что мне не надо складывать туалетную бумагу, чтобы прочищать эти мешки уголочком. Не то они мне приснились. Не то приснилось, что их больше нет.
Или все вообще мне снится – так странно последнее время протекает моя жизнь. Но я бы лишь усилил странность, куя железо, пока горячо. Ибо очень долго жил без странностей. А это никуда не годится.
К чему сводится вся жизнь развитой личности? К отстаиванию своего «я», которое обладает достоинством и свободой. Личность – это бунт, разрыв с нивелирующим общим, утверждение непохожести, нетождественности с другими.
И, однако, защищая свое «я», мы как бы говорим, что наше «я» – маленькое и слабое, что его все хотят обидеть. Зачем отстаивать большое и сильное «я»? Или оно всегда маленькое?
Оно – как растущий младенец, который никогда не успевает вырасти. И стать спокойным и сильным. И жить в нирване. Или это слишком скучный идеал?
Отстаивая что-то, мы лишь показываем, что этого чего-то еще нет, потому что другой его не видит, иначе не стал бы покушаться. Мы отстаиваем то, чего не имеем, но хотим, чтобы оно было или, хотя бы, казалось имеющимся. Если другой в силу своей испорченности или злой воли подвергнет сомнению очевидное, мы лишь улыбнемся.
Едва осознав себя в зеркале, еще не поняв, что это такое, мы уже вовсю играем в эту игру: I me mine… Мы назвали себя «я», что значит: «Король». С тех пор мы постоянно и неумолчно говорим: «я», «я», «я»! Мы начинаем с него речь, мы оправдываем его и объясняем. Считая, что мы объясняем себя.
Человек заблудится без «я», человека нет без его «я». «Я» всегда есть и его всегда недостаточно. По наличию «я» можно судить, что мы люди, как по наличию крыльев у страуса – что он птица.
И с нашим «я» мы такие же нелетающие, ненастоящие птицы. Мы не летаем, а бегаем. Слабое «я» делает нас еще слабее. Как нездоровый ребенок – оно болеет всеми болезнями, все заразы липнут к нему, как мухи. Нет ни одной кучи дерьма, в которую оно не влезло бы по своей слепоте или из-за извращенного обоняния.
Впрочем, для начала надо свести все множество наших «я» под общий знаменатель. Ибо каждое наше желание открывает нам новое «я», так же как и каждый страх. Каждый момент жизни рождает новое «я» и бесконечно трансформирует старые. Или просто отшелушивает их, как мертвую кожу.
«Я» всего боится и при этом постоянно выставляет себя напоказ. Оно не умеет любить, потому что не верит в реальное существование других «я», ему просто нет до них дела. Под видом любви к другому – оно любит лишь самого себя, выдумав этого другого как собственного двойника или как цель, наполняющую жизнь смыслом.
«Я» эгоистично по самой своей сути. И не может быть другим. Отказ от «я» равен нисхождению на уровень гриба. «Я» стоит на нашей защите, как милиция, и как милиция – постоянно терроризирует нас. Мы – рабы своего «я». Оно рулит нами, как хочет, уверяя, что мы и оно – одно и тоже.
Но если бы было так – мог бы я критиковать свое «я», мог бы смотреть на него со стороны? Откуда бы тогда появилось желание его исправить, уменьшить, усилить?
Получается: есть что-то, что шире моего официального «я», не полностью тождественно ему. Это есть некий анализирующий центр или «дух», в некоторые счастливые моменты разоблачающий все претензии «я» на господство. Он знает притворство «я» и все его приемы. И все его проблемы тоже. Этот «дух» не имеет имени, он равен всем остальным «духам». Он не имеет прошлого, он всегда тождественен сам себе, всегда один и тот же. Поэтому он никогда не виден, ибо, в отличие от «я», не навязывает себя. Само «я» взывает к нему в моменты своих кризисов. Умение «я» взаимодействовать с ним – делает его мудрым.
Ибо весь ум «я» – целиком земной и корыстный. Корысть сидит в самом постижении – и искажает все его результаты. Мы не видим подлинной реальности, и точно так же мы не видим своего подлинного «я». Оно умеет скрываться, не переставая руководить, оно умеет драпироваться.
Наша психическая гигиена требует отделения нас от нашего «я» и промывки его, как засорившегося фильтра.
Нас, по меньшей мере, трое: есть мы как мыслящее тело, есть «я» («личность») и есть «оно», тот скрытый анализатор и «свидетель», о котором я как-то уже писал, «дух». Это «оно» не наполняется опытом, потому что, условно говоря, и так все «знает», то есть знает критерии оценки, ничего более. Когда мы говорим про озарения, инсайты – мы говорим о встрече с ним.
Доискаться его сложней всего. Это может привести к раздвоению личности. Это может кончиться безумием.
Но играющий на трех струнах трех своих «я» – о, вот великий музыкант!
Я ни за что не хотел бы вернуться в прошлое. Теперь жизнь с Лесбией я вижу, как период рабства евреев в Египте. Я страшно отклонился от себя за все это время, я приобрел все болезни рабов… Не я убежал из Египта, Египет сам убежал от меня. Он дал мне ногой под зад и заставил скитаться в пустыне. Ну, что ж, я знаю, в какую идти сторону …
Из I me mine вышел неплохой пост, Мангуста аплодирует, Настя восхищается, даже Лёша хвалит. Вот то немногое, что я могу дать человечеству. А еще заканчиваю «Круг неподвижных звезд» – и кажется, тут тоже что-то выходит. Я много вспомнил, много дописал и исправил. Это совсем не Сартр. Я бы предположил, что это болезненнее и глубже. Сартр (в «Словах») занят лишь собой, своим «я», которое обсасывает и рассматривает под микроскопом, словно Пруст. Кокетливо ругает. Из рафинированного детства можно выжать лишь тонкости психологии. Мое детство и юность по сравнению с его детством кажутся приключениями Оливера Твиста…
В воскресенье утром уехал Кот. Увы, он не радует меня. Я хотел бы дать ему так много, а не дал в этот визит ничего. Сыграл с ним на бильярде, посмотрел кино, косвенно поучаствовал в затеянной им разборке всякого хлама в мастерской (его любимое занятие). В основном он жил один: смотрел ящик, валялся на диване. Ничего не читал, в том числе Ле Гоффа, которого взял с собой. Все мои беседы свелись к проповедям о вреде курения… Он доверяет мне, он явно хочет раскрыться перед кем-нибудь из взрослых, кто не осудит. На это он может рассчитывать. Но этого так мало.
Вечером приехали Мафи и Алла. Мафи – смотреть предварительный проект, Алла – просто так. Очень милая женщина, нравится мне все больше.
Вдруг она завела разговор о поездке в Израиль – и предложила ехать вместе. Вот незадача! При других обстоятельствах я подумал бы. Как я представлю ее Мангусте? Мангуста вряд ли ждет меня (для «романтического знакомства») в компании другой девушки.
С другой стороны, Мангуста пока ничего не сделала, чтобы мой визит в Израиль вообще состоялся. Я могу организовать его сам и на своих условиях…
В общем, я в некотором раздумье.
Продолжаю заниматься разводом. Дополнительной сложностью станет переоформление дачи. Я сам напомнил Лесбии об этом. Я отдаю дачу и буду выплачивать 15 тысяч в месяц. Первый транш уже отправил. А с Тамары денег не получил: она попросила недельную отсрочку. Поэтому мы с мамой остались почти без денег…
Талант писателя, как и талант актера – в его способности перевоплощаться. Он должен полностью «предать себя», переродившись в своего героя, он должен стать злодеем, влюбленным, счастливым, несчастным, инженером-физиком, ничего в этом не понимая. И выглядеть, чувствовать, поступать так, как чувствовал бы и поступал инженер-физик. Или беглый каторжник, убийца детей.
Совершить столь непростой переход можно с помощью так называемого вдохновения, то есть специальной формы одержимости.
Вот, например, ты выбрал в герои террориста-бомбиста, хотя на данный момент никакого революционного духа в себе не ощущаешь. И ты должен ввести себя в медиумическое состояние, словно в транс – и заговорить, заметаться по площадке романа, как настоящий террорист, охваченный страстью к насильственному свержению власти ради счастья человечества, в жертвенном порыве выскакивающий на улицу с бомбой в кармане.
Иногда оказывается, что все надиктованное отчаянным духом террориста, услугами которого ты воспользовался, словно подсказкой из зала, – никак не хочет укладываться в придуманный сюжет. И тогда надо кромсать или одно или другое. Это трудности профессии.
Впрочем, риторики и сознательных и бессознательных заимствований из сходных источников (например, повести Леонида Андреева «Тьма») тут все равно будет больше, чем точных деталей. Ведь писатель еще и великий лицедей, импровизатор. Стоит ему заразиться темой, интонацией другого писателя – и он уже поет на тот же лад, вещает чужим голосом, как обкуренная пифия.
Поэтому так часто читатели обманываются насчет писателя, принимая его за героев его романов, за глубоко переживающую личность, на пределе связок апеллирующую к добру и злу. А в это время в писательском ресторане он хлещет водку и мечтает снять очередную клюшку пока жена в командировке.
Но вот детали-то не выдумаешь, их надо ПЕРЕЖИТЬ. Пережив что-то один раз (скажем, любовь, разлуку, отчаяние, зубную боль), писатель теперь легче настроится на нужное состояние, вспомнит свои чувства – и нарисует убедительную картину. Поэтому никуда не деться от опыта. Всякого, в том числе совершенно ужасного, где ты по уши вымазываешься в говне – исключительно ради творчества, разумеется.
Либо писать лишь о котятах.
Ну вот! Мангуста, наконец, созрела меня принять. Прямо 5-го (декабря). Не исключено, что на ее готовность повлияло мое упоминание про «девушек», что зовут меня в Израиль. Я рассчитывал на этот результат, хотя уже настроился, что поездка надолго отложится.
Теперь поневоле задумаешься!..
По правде говоря, мне нужна эта любовь. Именно теперь – пока новая жизнь не погрузилась в болото. Пока обещанное самому себе «приключение» возможно. Ибо кто знает, что там будет дальше? Новая жизнь должна наполниться чем-то ярким и действительно НОВЫМ. Новой страной и новым человеком. Чувствами, в конце концов.
А они уже есть. Потому что стал рисовать портрет Мангусты с ее фото. Я рад всему, что толкает меня к рисованию. Одновременно стал делать «китайскую картинку» в Фотошопе, проект Мафи, писал «Круг» и спорил в ЖЖ с Шатуновским. Продолжается и переписка с Мангустой. Думал еще написать пост – куда там!
Все может статься – и мы разочаруемся друг в друге. Она девушка странная, да и я не подарок. И все кончится катастрофой, хотя я приложу все усилия, чтобы этого не произошло. Нет, мне не страшно. После всего – чего мне бояться? Думаю, что, как водится – все будет гораздо сложнее. Опыт подсказывает, что предполагаемый сценарий полностью переписывается. Зато реальный бывает в чем-то интереснее. При всем опыте, фантазии и переписке – за кадром остается много неуловимых вещей. Поэтому надо ехать и смотреть собственными глазами.
Меня ждут, меня хотят видеть. Это созревший вариант жизни, жизнеспособность которого можно проверить лишь в полевых условиях. Это, наконец, будет эксперимент, который появился в моей жизни немного поздно, но сразу, как только…
Симпатичная девушка, экзотичное место. Я был бы дураком… Ну, а там, как получится. Думаю, я лучше подготовлен к любви, чем когда-либо. Другое дело, что физически я не в блестящей форме. Надеюсь, мне сделают скидку.
В общем, я опять огораживаюсь словами. Чего-то я-таки боюсь. А как же: в новом всегда есть риск. Однако счастье надо заслужить. Его надо честно и неутомимо искать, а не сидеть на чердаке среди книг и буковок…
В десятом утра позвонил фиолентовский сосед по улице, бывший мент, по кличке «Золотой зуб» – и обвинил меня, что я украл его бут. Стал грозить, что заведет на меня дело, что я не знаю, с кем связался, и как плохо мне будет!.. Полный козел!..
Вот чем приходится морочиться. Но я сказал себе, что никто теперь не заставит меня переживать, тем более из-за бута. Почитал Селина – и заснул.
Лёд тронулся: я купил билеты в Израиль. Нашел их по и-нету, забронировал по телефону, а мама, которая как раз случилась в городе, их выкупила. Так что я даже зада не поднял. Это называется прогрессом…
Лечу на десять дней. Думаю, этого будет довольно для начала. Почти не спал ночь: так и думал, что это лишит сна. Испытываю ненормальное возбуждение, хватаюсь сразу за все: рисую, пишу пост, несколько писем Мангусте, снова стал изучать Израиль. Продолжаю проект и «Круг». Ночью смотрю Трюффо. Очень он мне нравится. Мало кто так показал любовь, она у него всегда немного сказочная. Хочется, чтоб так было.
Я сам отправляюсь в необычное путешествие, результат которого совершенно не могу представить… Все может произойти быстро и бурно, даже несмотря на всю мою не лучшую форму. Ибо есть стремление к этому – чтобы произошло. И нет сдерживающих факторов. То есть: все «против нас», иначе: против того, чтобы мы уцелели друг от друга.
Меня ждет испытание, едва не такое же, как месяц назад. Я увижу НОВОГО СЕБЯ – и это очень интересно. Может быть, это главный интерес.
Каждое свое письмо по поводу передачи ей дачи или развода Лесбия кончает припиской «peace & love», словно неким сигналом о примирении. Я его игнорирую. Пусть она постоянно в моих снах. Я не прощаю ее и там. Даже когда мы оказываемся во сне в постели – я отказываюсь заниматься с ней сексом…
Да, вот Мангуста. Это «со всех сторон» интересно… Все зависит: понравимся ли мы друг другу? Если да – я легко могу описать дальнейшее, словно в собственном романе. Любопытно ПОТОМ будет сравнить.
Прежде я обязательно увяз бы в нем – в этом «романтическом приключении». Теперь я более жесткий и рассудочный. «Романтическое приключение» – это новый опыт. Последнее время он был в основном негативным. Его хоть чуть-чуть разбавить бы другим…
Я даже из брахмачарьи не стану делать догму. Я же не утверждаю, что никакая любовь не возможна по определению, что я ее не хочу, и она мне не нужна. Нет, это не так.
Я боюсь любви, боюсь последствий, боюсь привязанности. Но и хочу ее. Хочу, скорее, умом. Сердце заковано, если вообще не умерло. Ну, вот и проверим.
И лучше провести свидание именно теперь, пока я абсолютно спокоен, пока еще в некоем стрессе или аффекте. То есть в классическом состоянии «очень хорошего солдата». Это отличное состояние для подобных эскапад. Самые интересные вещи в 94-ом проходили именно в этом состоянии. Максимальная собранность. Собственно, ничего особенного я для себя не хочу. Мне предложили интересный сценарий, у меня есть возможность сыграть в интересной роли. Роль оставит знание и воспоминание. Пусть будет хорошо Мангусте. А мне будет хорошо уже оттого, что что-то происходит…
Прежде всего, мне надо хорошо понять мою роль. Кого и как я буду «играть»? Семь месяцев я был белкой. Очень серьезная роль. По-моему, я ее неплохо сыграл.
Есть я-строитель, я-артистическая натура, я-меланхолик… А есть редкая роль: я-герой. Она почти совпадает с «хорошим солдатом». Но «хороший солдат» – герой как бы вынужденно, от отчаяния. А просто герой – герой от самого своего геройства, цельности, самообладания, внимательности, щедрости и т.д.
Очень хочется все это продемонстрировать, чтобы кому-то стало лучше. Чтобы я-реальный оказался даже совершеннее, чем я-виртуальный…
…Сегодня, кстати, месяц, как меня прооперировали. И я жив, как ни странно! Как я ТОГДА мечтал дожить до этих дней. И вот: все в прошлом, даже первые дни после операции, что хуже самой операции. Я и теперь еще не здоров, и, однако, еду путешествовать. Назло всему! Уж коли удалось выкарабкаться. Я собираюсь воспользоваться предоставленным мне шансом жить и предоставленной мне свободой. Это два мощных мотора, что должны оторвать меня от земли и моего прошлого.
Так я мечтаю тут в морозных Жаворонках. Надеюсь, скоро мы с ней о многом поговорим.
Лесбия даже маме говорит, что не может простить мне ТОГО лета… Лесбия хочет оправдываться: во всем виноват я. Она, естественно, хорошая девочка, сама бы она – никогда! Что бы она ни сделала, всегда первый это сделал я. И из-за этого она отдалилась от меня и стала искать свободу и утешение…
Настоящий гордый человек никогда не стал бы оправдываться за совершенное, ссылаясь на чужую вину. Он презрительно не замечает ударов и не дает сдачи в ответ – сразу или через шесть лет.
У каждого из наших «я» – своя память. И оно старательно замазывает память предыдущего «я» – как чужую. И малюет на замазанной стене свою историю, которую в свой черед замажет следующее «я». Так и глядит со стены этот многослойный пирог правд и ошибок, где старые воспоминания пробиваются бледным контуром и отдельными деталями, как в хорошо забытом романе.
Отсюда и «плохая память», которую я назвал бы великой наукой забывать. Память – это сквозная связь всех наших «я», но очень тонкая, с большим количеством помех от всевозможных психологических глушилок.
Новое «я» отрицает и вытесняет прежнее «я», как новая жена – бывшую. Оно не хочет отвечать за его поступки и мучиться его проблемами. Оно хочет все начать с начала, с чистого листа.
Так работает бессознательный механизм нашей психики, вытесняющий травмирующие переживания. ЭТО было не со мной, мной теперешним, это было с другим мной, которого уже нет. Он отыграл свою роль, как умел. Мы разные, теперешний я и бывший. Я наследую ему, я есть продолжение, в том числе его ошибок, но я не принимаю на себя всю его жизнь и все его вины.
Иначе во всех этих ужасных воспоминаниях нельзя существовать.
Увы, под отбойным молотком забвения жизнь отваливается целыми кусками, и бывает уже трудно понять себя былого, да и само былое кажется почти нереальным, не то сном, не то чужим рассказом. И, тем не менее, я продолжаю это былое, я заложник его – и я пытаюсь докопаться до чего-то несомненного, до солнечных дворов детства, где все началось так многообещающе и весело.
(Пусть это будет, типа, предисловия к повести о детстве, которую я собираюсь скоро вывесить.)
Я абсолютно равнодушен к телу. Это функциональная вещь без всяких тайн, зато с физиологическими выделениями и запахами. Я насмотрелся на него в больнице. Я был в царстве тела, я видел его во всех видах и во всей его ничтожности. Нет, я все равно восхищаюсь им, как умной и тонкой машиной. Без него меня просто не было бы. Восхищаюсь, что оно может быть еще и красиво, как красивый автомобиль.
Но ведь я не схожу с ума по автомобилю. Тот, кто в нем едет, гораздо важнее. И куда он едет. Важнее секрет – зачем они оба существуют?
Возлюбить тело ради его «я» – как возможность приблизиться к этом «я»? Это я могу понять.
Ночи остаются сложными. Почти каждую ночь я не сплю до 8, 9, 10 или позже. Кручусь, читаю, пишу, включая и выключая свет, иду в дабл. Снова пытаюсь заснуть… Это подтверждает, что я еще не вышел из аффекта. Прежде помимо истории с Лесбией меня волновала предстоящая операция. Теперь-то что? Нет, не поездка и не будущая встреча с Мангустой…
Я все еще не могу привыкнуть к своему положению. Один в этом доме, в новом качестве, в неотстоявшемся бытие. Много чего произошло, и мне надо ко всему этому приспособиться. Этот мир так отличается от прежнего, словно разрушенный до основания вражеским авианалетом. Пока все – словно передышка между боями. Сколько будет длиться эта война?
…Когда я говорю, что мне надо оторваться от прошлого, я не говорю, что мне стыдно за него. Мне не стыдно. Но та жизнь никуда не вела, это было стояние на месте. Зерно со всеми трудами растили, а потом урожай зарывали в землю.
Теперь я хочу жить в атмосфере перманентного эксперимента, чтобы все в первый раз, чтобы у меня всегда хватало для этого свободы и смелости.
Случайно нашел и купил в «Библио-Глобусе» книгу «Взятие Вудстока» Эллиота Тайбера, о которой много слышал. Прочел за один день. И понял, что я НЕ ПРОШЕЛ ИСПЫТАНИЕ, что мое отношение к истории с Лесбией не достойно идеалов Вудстока и хиппи.
Ну, я и раньше это знал. Я оказался сексуальным консерватором и собственником. Конечно, меня больше всего поразил ее выбор, если бы не он – моя реакция была бы совсем другой. Громче всего во мне голосила оскорбленная гордость: как, меня, такого хорошего, заменили на такое говно! И зачем-то все пытался понять психологические мотивы, лелеял обиду, раздув ее в ненависть.
Вот этого не надо был делать. Я справился с собой через неделю, я стал правильно смотреть на события. Но и по сей день не могу в душе простить. А надо на все смотреть проще (как и советует мама). Если хиппи прокламируют свободу – значит, мне надо быть верным идеалам и не осуждать тех, кто ею пользуется. Пусть сама Лесбия несколько лет назад была далека от идеалов – и эти доводы на нее совершенно не действовали.
Мы были плохими хиппи, в нас осталось очень много буржуазных догм. В нас жил маленький обиженный ребенок: я самый ценный, меня нельзя ни на кого менять! Было бы в нас больше зрелости, самости – такого не случилось бы.
Двадцатилетние хиппи знали это, а мы это знали только теоретически. Сартр и Симона де Бовуар могли так жить, а мы – нет. Мы споткнулись на той самой пропагандируемой свободе. Мы не допустили существования посторонней любви, словно существования в нашем доме вора, который крадет у нас, бедных, последнее добро. У нас получилась ОБЫЧНАЯ семья, с долгом, подозрениями, ссорами, скукой и постоянной неудовлетворенностью. В ней было мало любви. Тут мы не внесли ничего в копилку движения. Это наш провал, но и его я не буду проклинать.
Теперь я почти спокоен. Еще не готов протянуть ей руки, но скоро, надеюсь, буду готов.
…Автор «Взятия Вудстока» – не музыкант, не продюсер. На момент организации знаменитого фестиваля он был малоизвестным дизайнером и, главное, владельцем небольшого мотеля «Эль-Монако» в городе Бетел, что расположен в 90 милях к северу от Нью-Йорка. Именно он обратился к Майку Лангу, продюсеру фестиваля – когда тому отказали в предварительно согласованном месте его проведения (под тем самым настоящим Вудстоком) – и предложил, во-первых, свою землю, во-вторых, свое разрешение на проведение фестивалей.
Эллиот Тайбер действительно уже восемь лет проводил на своей земле небольшие фестивальчики, собиравшие десять-двадцать зрителей, слушавших неумелую игру начинающих музыкантов. Поэтому фестиваль на полмиллиона зрителей – был истинной авантюрой. Впрочем, по первоначальным расчетам зрителей должно было быть на порядок меньше.
Собственно, книга посвящена чуду, как из если не рядового, то и не сверхъестественного фестиваля он незаметно превратился в событие национального масштаба. А земные чудеса не происходят без острых коллизий и почти непреодолимых трудностей. И без содействия волшебных помощников, вроде друга и соседа Эллиота пятидесятилетнего фермера Макса Язгура (недоучившегося юриста из Нью-Йорка), на чьей земле, в результате, и прошел фестиваль – несмотря на отмороженных соседей, угрожавших автору книги даже смертью, если он его (фестиваль) не отменит.
Ведь такое событие, как «Вудсток», на мой взгляд, серьезно изменившее мировую историю, могло элементарно не состояться, столь великий страх вызвали толпы хиппи, наводнившие маленький консервативный городок. Не помогали даже доводы Тайбера, который на тот момент был заодно и президентом торговой палаты Бетела, что фестиваль спасет умирающий город от окончательного загнивания, поднимет экономику, даст деньги и рабочие места, сделает его популярным и знаменитым. Все могло сорваться в самый последний момент, ибо страсти были накалены до предела. Ведь, оказывается, и в тогдашней Америке, которую мы, здешние, так любили, жило сколько угодно уродов и недоумков, готовых едва не костьми лечь, чтобы ТРИ ДНЯ МИРА И МУЗЫКИ не превратились в реальность.
Ибо тех, кого мы называем цветом человечества, большинство американских граждан называло волосатыми ублюдками, наркоманами, жидами и извращенцами, желавшими погубить прекрасную Америку.
Помимо красочных страниц, где передан весь ужас автора от того, что он затеял, превратив свой мотель в штаб-квартиру фестиваля, и восторг от того, как эта сумасшедшая история развивалась, есть в книге и не менее значительная часть. Часть, рассказывающая о детстве автора, ребенка из бедной еврейской семьи, сына вчерашних эмигрантов (мать автора была, кстати, «русская», как в Америке принято называть приехавших из России евреев или как они сами себя называют). Но самое «скандальное» в ней – страницы, где автор рассказывает про свою нетрадиционную ориентацию, как он к ней пришел, и что это ему стоило. Ибо жизнь гомосексуалиста в тогдашней Америке была так же вне закона, как и в антагонистическом ей Союзе. Педерастов гребли (их) менты, их грабила и избивала уличная шпана. Геи в душе ненавидели и презирали самих себя. «Молчи, скрывайся и таи» – был их лозунг. Ибо, в отличие от нормальных граждан, им категорически не рекомендовалось обнародовать свои чувства. И, само собой, им и в голову не приходило бороться за какие-то свои права и настаивать, что они такие же люди, как и все остальные.
Не случайно, что, условно говоря, «революция геев» совпала с революцией хиппи. Это явления одного рода, одного времени, одного посыла к человечеству. И те и другие были изгои, и тем и другим не хватало любви.
И именно Вудстокский фестиваль с его сексуальной свободой, с его фантастическим братством и всетерпимостью помог автору преодолеть свой страх и как бы разглядеть контуры будущего мира, где царствует лишь любовь человека к человеку.
«Ценность Вудстока – требование для человека свободы быть самим собой, дарить любовь и принимать ее – преобразили меня, и вернуться назад я не мог», – пишет Эллиот.
Нет, я не пропагандирую гомосексуализм (хотя автора порой и зашкаливает, когда он впадает в понятное преувеличение и доказывает, что едва не вся современная культура была сделана геями), но считаю, что эту книгу должно прочесть максимальное количество здешних человеков, гомофобных в своем большинстве, даже бывших хиппи, что уже совсем странно. Ибо нельзя ставить крест на людях, чьими усилиями было сотворено самое великое событие XX века! (Э-э, да что там – всей мировой истории!)
…Думаю про Мангусту. Тут так много «но», что ужас берет! Мне должен понравиться ее голос, ее манера говорить. Это очень важно. Должны совпасть черты, которые могли бы привлечь меня в женщине. Приходится рисковать, полагаясь на наше авось. Я же не особо капризен… Только бы с ней ничего не случилось.
И я должен быть «героем», а не авантюристом, готовым мчаться на край света по первому зову ради призрачной надежды на нежданный кайф…
Поэтому я в затруднении, очень странном, на самом деле. Я все пытаюсь представить ситуацию во всех ее трудностях. Это, конечно, разумно, но и бесполезно тоже… А, может быть, все пройдет гладко, и я напрасно морочу себе голову.
…Пишу ей письма – пока я еще в ипостаси далекого голоса и могу скрываться за покрывалом иллюзии.
А час Х, тем не менее, приближается – вот, уже новый и не столь, очень хочется надеяться, болезненный…
Что лучше, когда сзади много всего, а впереди мало (как теперь) или наоборот, как было тридцать лет назад? Но то, что впереди – покрыто полным мраком: будет ли там что-нибудь и будет ли это хорошо? Ты не можешь взять в руки это «впереди», опереться на него. На свое же прошлое, если оно удалось, можно отлично опереться. А мое прошлое удалось (несмотря ни на что). И оперевшись на него и на настоящее можно сделать неплохое будущее, сколько бы его ни осталось.
А ведь совсем недавно я писал, что мое прошлое убито… Нет, надо отделять. В любом случае, оно было интересным.
Я заматерел, но и сейчас переживаю об ошибках, как оказалось. Моя самооценка по-прежнему очень низка. Моя гордость по-прежнему очень велика. Эти две противоречивые силы борются во мне и друг с другом – и определяют мое настроение. Такой самозацикленный на себе и самопитающий себя инь-ян.
Узнал от Мангусты, что в Израиле начались пожары (жара до 40, хамсин) – и сгорел кибуц в горах, красивейшее место, по ее словам, куда она хотела меня сводить (Бейт-Орен). Какая досада!
Ездил в Москву – за «Иностранкой» для Мангусты. Пятницкая 41, недалеко от моей бывшей работы. Купил всю подписку на год, 12 номеров.
…В жизни есть странные закономерности, не изученные и потому названые случайностями. Несколько раз за последние дни я упоминал в ЖЖ-комментах Симону де Бовуар (она совсем не моя героиня, так сложилось). И тут в редакции «Иностранной Литературы» вижу ее книжку. Само собой – это воспоминания о детстве и юности. И первая фраза, на которую я натыкаюсь – про эпистолярный жанр: «Я была в том возрасте, когда еще верится в действенность эпистолярных объяснений»… Вот я и думаю, в этом возрасте я или нет? Потому и пишу ненужные письма, словно репетирую будущую исповедь, в меру невнятную и многозначительную…
Дальше – больше. Поехал в «Библио-Глобус», где купил книжку для Дашки, дочки Мангусты, и Каннингема – для самой Мангусты. И пару книжек для мамы.
…Дома в сообществе ru-history читаю про американский лагерь для военнопленных во время Второй Мировой войны в штате Северная Дакота со столицей Бисмарком (этот Бисмарк вошел даже в название поста). Через полчаса я открываю Каннингема, которого так любит Мангуста, для ознакомления – и почти сразу натыкаюсь на Северную Дакоту и ее столицу Бисмарк. Я понятия не имел, что Бисмарк – столица Северной Дакоты, но теперь не забуду. Думаю, что мне туда скоро придется полететь. Какие-то «Розенкранц и Гильденстерн мертвы».
Такие вещи не раз случались в моей жизни, но сегодня как-то сконцентрировались. Создатель этого спектакля не то халтурит на деталях, не то в таком ироническом ключе дает мне знаки.
Поэтому пожар – это еще щадящее. Мог быть ураган и страшное землетрясение.
А Мангуста молодец: она не только знает Симону, но даже знает ее прозвище Бобер! Я сам его забыл, лишь с трудом выудил из закоулков памяти. Нам будет, о чем поговорить…
…Ужас рассказывают по «Эхо Москвы»! В пожарах погибло уже 40 человек, 10 считаются пропавшими без вести. По ящику в новостях показали, что у них творится. Особенно сгоревший автобус впечатлил. Ну, и этот несчастный кибуц Бейт-Орен. Я его, наконец, увидел. Действительно, красивое место. Было… Израиль обратился за помощью, Россия высылает спецсамолеты для тушения.
Мангуста пишет: уже 17 тысяч эвакуированных. «…сейчас объявили, что горит Бат-Шломо. Я вижу огонь за холмом, но у нас все пока тихо. Если что не волнуйся и не теряй меня я дам о себе знать…»
Мангуста и новости пугают, а мне не страшно. Я люблю экстрим. Ощущу, наконец, запах дыма, который не затронул меня летом в Москве, потому что меня в ней не было. Совсем будет смешно, если я прилечу на пепелище. «Ну, вы там пока тушите, а я приеду помогу. И, если получится, дождя привезу. Вообще, лЕса жалко – я же приехал на эти сосны смотреть и среди них бродить…» Про дождь не шучу: как-то я привез дождь в Среднюю Азию в разгар лета… Так что, если доберусь – смогу потушить пожары лучше всей российской авиации…
Я начал вывешивать «Круг неподвижных звезд»…
…У каждого уважающего себя автора было детство. Вот и у меня тоже. Это повесть о детстве, отрочестве и юности сразу – как человек становится тем, чем он становится.
Но я пообещал щадить читателя и предложил портативный вариант. Надо быть уже признанным заматеревшим классиком или денежно заинтересованным в количестве строчек, чтобы размазывать каждую детскую соплю на четыреста страниц.
Какие-то части повести были уже напечатаны некогда в «Континенте», но теперь – полный, переработанный и улучшенный вариант.
Из письма Мангусте:
Пожалуйста, не исчезай, пиши хоть два слова: «не горю!» Или: «уже горю!» Неспокойно как-то…
«Нет! Нет! Не горю!
Я сижу дома, читаю твою повесть, интересно… Сумку собрала на всяк случай – оказалось, что ценные мне вещи – фотоаппарат, лептоп, док-ты, лекарства для головы мне и просто всякие обезболивающие – вдруг кому-то понадобятся, сапоги и немного одежды. Огляделась – добавила шарф и шиншиллу:) Все, больше мне ничего не надо:)
Спасибо, что ты беспокоишься, я надеюсь, что пожар все-таки не дойдет до нас – дым есть, но пламени не видно – там тушат (я надеюсь) – сейчас залезу в к-нибудь новости…»
Вывесил уже б;льшую часть «Круга». Хочу успеть до отъезда. Хочу, чтобы она прочла – чтобы знала, с кем будет иметь дело.
Какие-то места остались сырыми, но нет времени исправлять.
Видел Лесбию на фото среди букеровского жури. Пик карьеры. Испытал раздвоение сознания: что-то очень знакомое, родное даже. И при этом стена, будто это фотография из прошлого, фото давно ушедшего человека. Да, так и есть, человек ушел. И это странно: как такое близкое может уйти? Так родители прощаются со своими выросшими детьми…
Когда-то я переживал, что ничего не происходит. Хотя на самом деле всегда что-то происходило: то истребительные страсти, то эвакуация в Крым. Теперь Лесбия вернулась в журналистику, добилась успеха, оценки… Хотя недавно так ругала критику, уверяла, что никогда не вернется…
Ну, и мне переживать не приходится: все катится лавиной. У нее Букер, у меня Израиль. Но даже если бы его не было: простая жизнь без ничего должна казаться прекрасной! Главное – без боли, ненадежности, без уродства и ожидания новой боли. Это так здорово!..
Из письма Мангусте:
…Ты, думаю, окажешься одним из немногих читателей. Начиналась повесть за здравие, а кончилась за упокой. Очень хочу о ней поговорить! И о ней тоже…
…Спасибо за пожелания, давненько я не летал.
Кстати, обратила внимания, какая вас (нас) ждет погода? То-то! (Я сдержу слово.)
Что же, до завтра, хотя уже можно сказать: до сегодня. Наконец, явлюсь под твои сияющие очи и буду иметь счастье пожать руку.
Позволь коснуться тебя последним виртуальным поцелуем…
У меня были тяжелые дни и месяцы – в эти полтора года. Я долго ждал приговора, который ни в каком случае не мог быть оправдательным. Мне предстояла жесткая очистка прошлого и всего меня целиком. И теперь мне ясно, что без этого – не стоило ехать в Израиль. Надо было ехать туда именно таким – другим человеком, смиренным и отпущенным на свободу. За новой жизнью.
Это лучшее основание для похода в неведомые земли и к нежданным приключениям: когда ничто не держит в старых, когда ты никому ничего не должен, ничем не связан и ни один твой поступок не вызовет нареканий у трибунала…
Впрочем, все поступки – это череда следствий с неизвестным результатом. В любом случае, тут возникает очертание судьбы, это первые шаги по новой дороге, затянутой пока полным туманом, что и чарует в ней. И первые шаги должны быть смелы и прекрасны, – ибо от них зависит вся будущая история.
Что ж, сейчас у меня будет шанс, лучше которого трудно придумать.