И еще о причинах поражений царских войск в ПМВ.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2018/12/24/803)
Продолжим разговор о некоторых причинах тяжелых поражений и постоянных неудач царской армии на германских участках фронта в годы Первой мировой войны.
За месяц до начала Свенцянского прорыва германской кавалерии, в августе 1915 года русская армия потерпела очень болезненное и унизительное поражение в районе крепости Новогеоргиевск (русская Польша), где, после непродолжительного сопротивления, германским ландверным корпусам сдалось в плен более 85 тысяч царских солдат и офицеров.
Вечером, в день капитуляции гарнизона крепости, в Новогеоргиевск прибыл кайзер Вильгельм II.
«Прибыл, как и подобает триумфатору, в сопровождении высших командных чинов германской армии и имперского военного министра. Встреча была подготовлена германским генеральным штабом еще до окончания боев за Новогеоргиевск, и теперь ничто не должно было омрачить торжества. Гремела разудалая парадная музыка, доблестные полки кавалерии и ландштурма предстали перед своим венценосным вождем во всей красе, сообщает американский корреспондент, очевидец события. (Kaiser as war hero at Nowo Georgievsk // The New York Times. August 26, 1915).
Кайзер Вильгельм телеграфировал греческой королеве о том, что после овладения Новогеоргиевском германскими войсками взято в плен 90000 пленных и 1500 орудий. Эти же сведения, судя по записям в дневниках немецких офицеров-фронтовиков, были тогда же официально подтверждены, стали использоваться американскими военными историками…
Русский военный историк- эмигрант А.А. Керсновский уточняет: «В крепости потеряно 1096 крепостных и 108 полевых орудий, всего 1204». В пропорциональном отношении утрата столь мощного артиллерийского парка вершит утраты, понесенные русской армией под Нарвой и во время Прутского похода.
Особенно позорную участь, постигла часть арторудий, переброшенных германским командованием на Западный фронт, которые в ходе военных действий вновь стали трофеями, на сей раз бывших союзников России. Уже после окончания войны французы выставили эти русские пушки в Париже, на Эспланаде инвалидов.(Керсновский А.А. История русской армии. Т. 4. С. 300).
До сих пор эти орудия так и стоят в Париже…
К нашему стыду и позору прибавилось и то, что противнику удалось захватить часть знамен, оставленных в крепости. Наряду с древком, без навершия и скобы, с остатками зеленого полотнища, в зарытом в землю на территории цитадели цинковом ящике германские солдаты обнаружили знамя бывшего 4-го батальона 53-го пехотного Волынского полка, без юбилейных лент. Оно было выставлено в Зале Славы Королевского Цейхгауза в Берлине, где и пребывало до 1945 г.
Также были пленены знамена погибших 453-го Пронского, 454-го Егорьевского, 455-го Понеховского, 456-го Новодворского, 473-го Бирючского, 474-го Иртышского, 475-го Касимовского и 476-го Змеиногорский пехотных полков – они более не восстанавливались».
Сейчас в интернете можно найти довольно много архивных документов и воспоминаний непосредственных участников тех боев и ознакомиться с их интереснейшими деталями и подробностями.
(Один из авторов сайта «Проза.ру» Игорь Чудиновских прислал мне на почту целую подборку их архивных донесений и воспоминаний офицеров, участников обороны крепости.
С его любезного разрешения я приведу некоторые отрывки их этих документов.
Поскольку они очень ярко характеризуют моральное состояние царской армии той поры и причины ее неудач и поражений, подобные же явления и проблемы можно экстраполировать и в отношении русских войск, оказавшихся на направлении Свенцянского прорыва).
В декабре 1916 года вернувшийся из германского плена (видимо, по обмену офицерами - инвалидами, который тогда периодически производился), офицер 4 батареи 63-й арт бригады, К. Лисынов отбивавшей 2-3 августа 1915 года штурмы германцев на правый форт крепости Новогеоргиевск, закончил написание своего отчета о тех событиях.
Вот, что он докладывал своему военному руководству об известно ему лично командном составе ряда частей и подразделений, находившихся в крепости:
«58 дивизией командовал генерал Девит. В начале войны он командовал кавалерийской дивизией, затем состоял при штабе какого-то корпуса. Затем принял 60 дивизию, которая благодаря его небрежности была смята под Перемышлем в октябре 1914 года и генерал Девит был отрешен от должности начальника дивизии. Тем не менее он принял в сел. Лохачи 58 дивизию, сильно потрепанную в мае на Карпатах. …
Батальонами в 231 полку командовали: шт.-кап. Кириллов (человек совершенно больной), поручик Козловский и поручик Богданович, человек нервно больной, сидевший еще в мирное время в доме умалишенных, куда возил его поручик Чуб.
Ротами командовали большей частью 4-х месячные прапорщики. Зато полковым адьютантом был штабс-капитан. У нас ведь часто канцелярия идет впереди строя…»
(Просто поразительно: на ключевых постах командиров пехотных батальонов (на которых в мирное время находились подполковники и даже полковники!) в 231 полку были «совершенно больной» штабс-капитан и два поручика, один из которых был «нервнобольным» человеком, сидевшим до войны в доме для умалишенных!!!
А пехотными ротами (в которых по довоенному штату было 242 солдата) командовали совершенно не имевшие боевого авторитета и опыта «4-х месячные прапорщики», которых солдаты нередко презрительно именовали «4-х месячными выкидышами»).
Продолжим рассказ капитана Лисынова:
«Пехота 63 дивизии была на 2/3 пополнена уже на марше к Новогеоргиевску, поэтому значительная часть людей была почти не обучена или очень плохо обучена.
(Во время боев под Ловичем в начале декабря 1914 года я видел и расспрашивал пополнение, прибывшее для укомплектования полков 1 Сибирской стр. дивизии. Рослый, молодой, здоровый народ из сибиряков, но оказалось, что они не только ни разу не стреляли из винтовки, но даже ни разу не держали ее в руках. К тому же он были не обмундированы, и не имели ни вооружения ни снаряжения. А ведь они шли прямо в тяжелый бой).
Ротами и здесь как и в 114 дивизии, зачастую командовали только что выпущенные 4-х месячные прапорщики, не только не имевшие надлежащих военных знаний и военного опыта, но и часто не имевшие надлежащего общего развития; естественно, что такие командиры мало могли сделать для обучения людей и «сладки» рот и к тому же в глазах нижних чинов никаким авторитетом не пользовались.
Винтовок было весьма недостаточно (на весь гарнизон немцы потом насчитали 35 000 винтовок) да и имевшиеся были частью в весьма неисправном состоянии. Мне очень часто приходилось слышать жалобы от офицеров и нижних чинов 251 Ставучанского полка на неисправное действие затворов.
Еще хуже дело обстояло в 114 пех. дивизии, только что сведенной из дружин ополчения, из которых часть несла только караульную службу и ходила на работы, а военного обучения никакого не получила.
Да и офицерский состав был очень слаб, так как состоял частью из людей пробывших давно в отставке, все перезабывших и физически опустившихся либо прежде уже бывших ранеными, а частью из тех же 4-х месячных прапорщиков. Часть дружин ополчения, даже будучи сведены в полки, по-прежнему были вооружены берданками.
Как ополченцы понимали полевую службу, хорошо характеризует следующий эпизод. Старший на заставе, по смене докладывает: «Так что подъезжал немецкий разъезд, но так как они не знают пропуска, мы их не пустили».
(Как видим, на исходе первого года мировой войны, царская пехота, особенно второочередные и третьеочередные дивизии, увы, уже представляла из себя плохо обученное и малобоеспособное войско.
Даже против германского ландвера и ландштурма (которые и участвовали в штурме Новогеоргиевска), и также были, по сути, третьеочередными и ополченческими формированиями, они нередко оказывались бессильными и массово сдавались немцам в плен…)
Очень плохо в царской армии было поставлено обучение пехоты тактике и боевым приемам современной войны. Капитан К. Лисынов отмечает:
«…В некоторых полках, особенно в ополчении, никто особенно обучением людей не интересовался.
К тому же пехоте постоянно внушалось: « отнюдь в упорные бои на передовых позициях не ввязываться, стрелять только при крайней необходимости». Всякие попытки устройства поисков с целью усиленных разведок и приучения людей обычно воспрещались и пресекались.
Окопному делу были почти не обучены – не умели их делать быстро и не понимали необходимости и пользы окопов, достигая иногда по 3 и более дня на одном месте не окопавшись, ссылаясь на скудость шанцевого инструмента и на отсутствие сапер…
Неудивительно, что сила сопротивления такой пехоты часто была доведена до минимума, что на передовых позициях держались, так сказать, главным образом благодаря полевой артиллерии, и ровно постольку поскольку она сдерживала своим огнем натиск противника.
Штыковых атак противника обычно не принимали, отходя уже в то время. Когда противник приближался на несколько сот шагов, а иногда и значительно раньше…
Например вверенная мне батарея во время боев на передовых позициях меняла раз 6 свои позиции.
Далее можно еще было шаг за шагом, возводя новые и новые линии окопов в тылу прежних, заставляя противника все снова и снова зарываться в землю, отходить понемногу на линию фортов, видя в последних лишь редуты для задержки на случай прорыва противника, так как сама по себе фортовая линия для целей длительности обороны явно была непригодна.
Но комендант и высшие чины крепости совершенно не соглашались с этим, совершенно отрицая важное значение передовых позиций и возлагая преувеличенное и явно несоответственные надежды на мнимую силу крепостных верков, и крепостной артиллерии, которая, как мы видели выше, даже не могла развить полного действия на ближних дистанциях.
В силу этих-то соображений крепостное начальство и настаивало на том, чтобы на передовых позициях в упорный бой не ввязываться, и беречь патроны для фортовой линии или, как сказал один из командиров батарей, взбешенный таким явным непониманием обстановки и доводов: «для того, чтобы сдать батареи противнику с полным комплектом снарядов…»
Наша историография, обычно, рассказывает, что в годы ПМВ немцы избегали штыковых атак русской пехоты. Да и официальные донесения царских войск нередко были переполнены «красивостями» о том, что пехота «отбивалась от немцев штыками».
Как видим, эпоха, когда неприятели боялись русских штыковых атак, увы, ушла в прошлое.
Если русские кадровые части, в начале ПМВ, в той же Восточной Пруссии, действительно нередко навязывали немцам штыковые бои, то вот второочередные и уж тем более третьеочередные дивизии, по воспоминаниям участников тех боев, сами избегали рукопашных схваток с германцами, проявляя крайнюю инертность и пассивность.
К сожалению, и офицерский состав этих частей далеко не всегда являл пример требовательности и боевой активности.
Вот, что вспоминает об этом К. Лисынов:
«…Пехота проявляла удивительную безпечность; как например авангард Ставучанского полка, около батальона или 5 рот, занимавший лесок у ф. Носково, другой лесок, что южней и промежуток между ними, почти не устроил себе окопов, а лежал за невысоким каменным валиком на опушке леса. Сообщение было возможно только вдоль фронта, т.е опушки леса; в тылу, в очень густом лесу, никаких дорожек проложено не было, чем крайне затруднялся подход резервов, посылка приказаний и донесений и т.п.
Командир батальона капитан Работкин жил верстах в 2 ; - 3 позади батальона, в блиндаже на кладбище, говоря что спокойно под пулями распоряжаться не может.
Он оказывается, даже не видел расположения своих рот, а когда я сообщил ему об отсутствии окопов, то он очевидно не обратил на это никакого внимания. (Cтоль же безрезультатно я сообщил об этом в штаб полка и в штаб дивизии в Крочево), так как окопов и дорожек так и не сделали, что впоследствии послужило причиной гибели более половины батальона…
11 июля с вечера немцы начали подводить колонны пехоты. Просил разрешение обстрелять – запретили. С 9 часов вечера они открыли огонь по лесу у Носкова из 3-4 батарей и по моей батарее огонь 2-4 батарей. Телефон к передовому наблюдательному пункту на опушке Носковского леса безпрестанно перебивался осколками или рвался ногами пехоты, его неоднократно чинили, но потом проволоку так запутали в лесу, что возстановить телефонное сообщение батальона со своим командиром, капитаном Работкиным и с батареей не удалось.
Стрельбу пришлось вести лишь на основании прежней пристрелки и по карте. Высланная вперед рота резерва запуталась в лесу без дорожек и не дошла.
Пехота, бывшая без окопов, деморализованная сильным артиллерийским огнем противника, не встретила его атаки на опушке леса, а отошла вглубь леса, где утратилось всякое командование.
В результате около 2 ; рот и 1 пулемет погибли или взяты в плен. Лески были заняты немцами. Прорвавшийся немецкий бронированный автомобиль подошел почти к линии главных передовых окопов, и вызвал там панику, рота вместе со своим офицером ушла, бросив батарею, и была остановлена только около штаба полка
Вообще можно сказать, что почти вся тяжесть боев в передовых позициях ложилась на одну полевую артиллерию, которой приходилось днями и ночами одновременно отбиваться от 3-6 батарей противника и отбивать пехотные атаки его…
Пехота немецких атак, как правило, не принимала и уходила настолько заблаговременно, что как я раньше упомянул, мои 2 нижних чина одни остались в дер. Казаки, брошенные нашей пехотой, но еще не занятые немцами …»
Не намного лучше обстояло дело и с крепостной артиллерией. (Её начальство все время приказывало «экономить снаряды» и «доэкономили» их до того, что при сдаче Новогеоргиевска передали немцам свыше миллиона снарядов крупных калибров!!!)
А вот как, по наблюдениям капитана Лисына, стреляла крепостная артиллерия Новогеоргиевска:
«Крепостная артиллерия иногда в спокойные дни целыми ночами стреляла куда-то в пустое пространство (может быть по предполагаемым окопным работам), но в нужную минуту ее содействия невозможно было допроситься.
Или она стреляла не туда, куда нужно было, или того хуже – по своим. Рассказывают что в 114 дивизии почти целый батальон 454 полка был уничтожен нашим огнем из крепости.
Деятельную поддержку мы встречали только иногда в подвижных гаубичных и тяжелых взводах.
В общем, немцы постепенно захватывали кусок за куском и везде тотчас же методично трассировали снопами или кустами окопы, строили их, ставили проволочные заграждения, рыли ходы сообщения (применялись и окопные машины).
При этом они очевидно в первое время не располагали большими силами, а перевозили батареи и передвигали пехоту с одного места на другое, смотря по надобности.
Наши же сидели инертно и неподвижно, не мешали немцам укрепляться и сами лишь очень вяло доканчивали и все никак не могли докончить все один и тот же ряд окопов…»
В результате, всё это безобразие и закончилось быстро и бесславно.
Капитан Лисынов так рассказывает об агонии крепости:
«30 июля немцы начали ожесточенные атаки у дер. Чайки. 31 июля почти одновременно оттеснили на линию фортов наши войска от дер. Чайки и прорвавшись в тыл пехоте (батальон Балтинского полка вперемешку с 2 ротами 455 пех.полка), занимавшей окопы у Псутсина, захватили более половины ее в плен…
Командир батальона Балтинского полка и здесь находился верстах в 2 сзади своего батальона...
Отход от Чаек и Псутсина к фортам состоялся быстро и в безпорядке. Так, капитану Бредихину с трудом удалось остановить на фортовой линии Голавиц батальон капитана Венцковского, а 3 батарея 63 арт. бригады, неожиданно оставленная у Забожья своей пехотой, много часов картечью отбивалась от наседавших немцев…
…Не было сделано никаких попыток отогнать немцев, а сразу отдано приказание всему гарнизону отойти на линию фортов. Самый отход совершался весьма странно.
Например, на моем участке я около 8 часов вечера узнаю от подполковника Ставучанского полка Шемиота, что полк уже ушел (движение по ходам сообщения было незаметно), остался только 1 взвод и охотничья команда, да и тем приказано вскоре уйти. Спрашиваю по телефону командира дивизиона, как мне быть. Оказывается, ему, помещавшемуся в одном доме с командиром Ставучанского полка, ничего не известно…
Ни у Крочева и нигде по пути никого на позиции не встретил.
Если бы немцы были попредприимчивей, то пристроились бы сзади колонной и свободно так могли бы войти внутрь крепости, и занять ее без всякого штурма.
Части в это время бродили по всем направлениям, переходя на новые места.
Велик Бог земли русской, только по его милости крепость не пала в ту ночь.
В эту ночь я увидел, что прикомандированный несколько дней тому назад из ополчения к батарее Шт-кап Евдокимов, кроме того, что совершенно не осведомлен в артиллерийском деле, в чем он мне и сам ранее признавался и я убедился, но что он и обладает излишне развитым инстинктом самосохранения, так что потребовалось сурового приказания, чтобы привести его в порядок.
Поэтому-то я впоследствии передал командование батареей не ему, а прапорщику Белолипецкому – храброму, знающему, опытному и спокойному офицеру…
Один осколок ударил меня по козырьку, другой по портсигару в левом кармане, вдавив крышку его. Третьим ушиблена левая нога в голени.
Наконец около 7 часов вечера, большим осколком ранило меня в голову; осколок выбил левый глаз и застрял в черепных костях.
Я свалился, потом встал, - оказывается, я и правым глазом почти ничего не вижу. Помня, что шт.-кап. Евдокимов в артиллерийском деле мало осведомлен и к тому же недостаточно спокоен и мужествен, я решил командование батареей передать в этот важный момент прапорщику Белолипецкому…
На нижних чинов ранение мое произвело удручающее впечатление: «теперь осталась батарея без головы», говорили они, некоторые плакали…
К ночи я очнулся и мой денщик канонир Оменюк повез меня вместе с раненым нижним чином на перевязочный пункт к штабу сектора…
Меня отвезли в 5 временный госпиталь, где лежа в тяжелом бреду, с рожистым воспалением на обоих глазах, я при падении крепости попал в плен вместе с госпиталем»…
Как видим, сам капитан Лисынов доблестно выполнил свой воинский долг и попал в плен тяжело раненым.
А вот в гарнизоне Новогеоргиевска все еще продолжали твориться позорные безобразия:
«Войска отходят на линию внутренних фортов, из которых 5 или 6 числа сильное сопротивление оказывают только 2 и 3 форт (5 батарея 63 артиллерийской бригады и какие-то ополченцы…
Между тем форты и склады летят на воздух, склады жгутся и даются на разграбление (нами были по ошибке подожжены и некоторые госпитали и сестрам милосердия с трудом удалось спаси раненых.
Санитары были все пьяные).
Лошадей расстреливают, орудия взрывают. Комендант то приказывает ломать винтовки, то идти всем в атаку; он с нетерпением ждет прихода немцев.
К вечеру немецкие уланы въезжают в цитадель…
Немцы в Южном отделе со страхом ждут вылазки, собираясь сдаваться – но гарнизон Южного отдала, по приказанию коменданта крепости – сдается сам.
Крепость пала. Начальник штаба в автомобиле с белым флагом едет по крепости. Горнист играет отбой.
В тот же день начинают выводить пленных (до 85 000), а на другой день крепость посещает Император Вильгельм…»
Обратите внимание на то, что в это тяжелейшее для деморализованного гарнизона крепости время, «санитары были все пьяные».
К сожалению, это не первое свидетельство о безобразном поведении наших санитаров в годы Первой мировой войны.
Нередко в ряды санитаров попадали люди, имевшие различные преступные наклонности, которые стали заниматься мародерством, а также, пользовались беспомощным состоянием раненых солдат и офицеров, безжалостно обворовывали их.
Несколько грозных приказов командующих русскими армиями, направленных на пресечение этих подлостей, в своих военных дневниках «250 дней в Царской Ставке» приводит М.К. Лемке:
«В настоящую войну прославились еще санитары, и слово это стало бранным. Зло это приняло такие размеры, что командующие армиями давно обращают на него внимание в приказах.
«До меня дошли сведения о возмутительных преступных действиях некоторых санитаров, обворовывающих не только убитых, но даже и раненых, и вымогающих деньги за оказание раненым помощи.
Такому преступлению, не допустимому со стороны даже зверя-врага, не нахожу подходящего названия и не хочу верить, чтобы наш русский солдат, даже в виде исключения, мог пасть так низко.
Всю ответственность за подобные преступления возлагаю на ближайших начальников и предписываю выбирать в санитары с большой осмотрительностью, назначая в команду за старшего лицо испытанной честности и нравственности; учредить самый бдительный надзор за поведением и действиями санитаров и обязательно опрашивать на перевязочных пунктах каждого раненого; уличенных же санитаров предавать полевому суду и смертной казни (приказ по 11 армии от 12 марта 1915 г.)».
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом приказывал всячески искоренять ограбление санитарами раненых офицеров и нижних чинов, делая внезапные обыски и т. п. (приказ от 14 октября 1914 года).
17 января 1915 г. Верховный главнокомандующий повелел:
«В силу ст. 29 Пол. о полевом управлении, на всем театре военных действии, вместо указанных в законе наказаний, при суждении виновных в обобрании убитых и раненых на поле сражения определять смертную казнь через повешение»...
Как видим, для усиления борьбы с этим подлым поведением, Верховный главнокомандующий в.к. Николай Николаевич даже повелел вместо расстрела использовать более позорный для военнослужащих вид казни – повешение!
Интересные свидетельства о тех событиях оставил бывший солдат-артиллерист М.Н. Герасимов. (В 1966 году были опубликованы его воспоминания «Моя служба в Новогеоргиевской крепости»).
Вот, что он рассказывал:
«14 июня 1915 года. Все взбудоражены. «Солдатский вестник» передает, что надвигается гроза на Варшаву и нашу крепость…
Не знаю почему, но у нас культивируется и поощряется презрительное отношение к пехоте. У нее нет другого названия, кроме как «вшивая».
Постепенно молодые солдаты вследствие этого привыкают смотреть на пехоту как на нечто низшее, на людей «второго сорта», а на себя как на избранных.
Вчера много пехоты шло на Бзуру.
Утомленные, запыленные, в грязном хлопчатобумажном обмундировании, в гимнастерках, насквозь пропитанных потом, пехотинцы действительно не производили впечатления гордых собой бойцов. Шли они нестройно, без песен, еле передвигая ноги. Остановились около нас напиться. Я поговорил с одним пехотинцем, наиболее сохранившим боевой вид, подтянутым молодым парнем.
«Вчера прошли сорок верст, позавчера немного меньше. А сколько сегодня пройдем - не знаем. А зачем ходим - неизвестно. На прошлой неделе вышли утром из одной деревни, весь день ходили, а к вечеру опять в ту же деревню пришли. Так-то вот, браток», - вздохнул пехотинец…
Конечно, мы в своем очень хорошем суконном обмундировании, сытые, и в сравнении с пехотинцами совершенно не уставшие, выглядели отлично и казались настоящими боевыми солдатами. Офицеры-пехотинцы так же, как и солдаты, не могли идти в сравнение с нашими франтоватыми офицерами, всегда одетыми в отлично сшитое обмундирование, вымытыми и даже холеными. Из всего этого солдат-артиллерист, естественно, делал вывод о превосходстве артиллеристов…»
Печально, что в годы ПМВ, в царской артиллерии культивировалось такое презрительное отношение к собственной, русской пехоте, не правда ли?! «У нее нет другого названия, кроме как «вшивая».
Едва ли это способствовало развитию боевого товарищества и взаимопомощи в бою.
К сожалению, многим у нас (и при царе, и в настоящее время) присуща эта черта характера: стремление зло, обидно «подшутить» над другими людьми (даже своими соплеменниками), постараться побольнее «поддеть» их, чтобы потом глумливо «поржать» над этой своей паскудной выходкой.
Особенно подло это выглядело на войне.
Нечего удивляться тому, что эта самая «вшивая пехота» не слишком-то стремилась потом жертвовать своими жизнями для защиты так недавно злорадно гоготовших над ней артиллеристов, когда уже тем от наседавшей германской пехоты приходилось «туго» в бою…
Вспоминает М.Н. Герасимов и о добровольных сдачах в плен «православных воителей» той поры:
«25 июня 1915 года.
Сегодня нам зачитали приказ генерала от кавалерии Литвинова.
В нем приказывалось всем офицерам обратить большое внимание на предупреждение добровольной сдачи в плен, для чего посвящать нижних чинов в последствия, какие влечет за собой сдача в плен, а также принять меры устрашения, вплоть до того, чтобы обратить пулеметы против собственных братьев-изменников, сдающихся в плен добровольно.
Приказ издан вследствие печального случая ухода в плен полутора батальонов Гдовского полка.
Этот факт был открыт сестрой милосердия, попавшей в плен и сумевшей бежать. Она и сообщила властям об изменниках-гдовцах.
…У нас во взводе все шепчутся, стоит ругань, ругают начальство, командиров-немцев, великого князя, военного министра. Достается и самому царю, которого в сердцах называют распутинским свояком, бранят царицу…
13 августа 1915 года
В Вильне последние дни были тревожны. Сначала мы узнали, что крепость Ковно осаждена немцами, а затем, что комендант Ковно генерал Григорьев сдал крепость почти без сопротивления, с полным запасом снарядов, продовольствия, с большим надежным гарнизоном. По слухам, сдал из трусости…»
Как ни странно бы это ни звучало, для современного российского обывателя, которому СМИ все уши прожужжали о том, как хорошо жилось при царе - батюшке и что «Россия была в шаге от победы», но тогдашние русские солдаты в окопах ругали начальство и своих «командиров-немцев», бранили царя и царицу еще летом 1915 года, задолго до Февральской революции и отречения Николая Второго.
Массовые сдачи в плен и дезертирство были обычным (и привычным) явлением в царской армии той поры. Никакого действенного «лекарства» от этих «болезней», разлагавших дисциплину и боеспособность армии, царские военачальники так и не сподобились придумать…
А надо сказать, что дисциплина в царской армии, даже в спокойной тыловой обстановке, что называется «хромала на все 4 ноги».
Сделаю небольшое отступление.
В годы Первой мировой войны в Германии была издана книга Курта Арама «В Сибирь со 100 тысячами немцев».
(Её, кстати, очень полезно было бы прочитать поклонникам пресловутого солженицынского «Архипелага», чтобы они могли узнать, какие порядки и условия были в царских тюрьмах и полицейских участках).
К моменту начала ПМВ автор этих воспоминаний, германский подданный Курт Арам, на пароходе, вместе с женой, американской гражданкой, путешествовал по Черному морю, намереваясь переехать их Константинополя в Эрзерум. (Самый удобный путь тогда был морем, до Батума, а уж оттуда – по суше).
Вот в Батуме их, вместе с американской женой, царские власти сначала задержали, а потом, после официального объявления войны, арестовали и перевезли в Тифлис.
(Кстати говоря, в годы ПМВ, по повелению Верховного главнокомандующего, были арестованы ВСЕ мужчины, германские подданные, от 18 до 50 лет, находившиеся в России.
Их содержали «под замком» кого в тюрьмах, кого, на гауптвахтах, кого в полицейских участках. Условия содержания в этих местах лишения свободы, как правило, были отвратительными: клопы, блохи и прочие кровососущие насекомые водились там в изобилии, спать, зачастую, приходилось на каменном полу, в одних камерах с уголовниками, кормили там отвратительной баландой).
Вот как Курт Арам описывает подобное помещение при Тифлисском полицейском участке:
«По внешнему виду оно напоминает наполовину разрушенный, но большой свиной хлев, состоящий их 2-х комнат с решетками на окнах. В одной из них находятся, по крайней мере, деревянные нары, хотя они уже наполовину сгнили. В другой же видны лишь голые стены и сырой каменный пол. Две сырые черные дыры.
Сюда ссылают всех, кто попадет в немилость к городовым: дети, просящие милостыню, женщины, напившиеся пьяными, мужчины, не исполняющие всех требований городового, который их обирает…
А какой ужасный вид имеют арестованные, когда их выпускают. У всех у них распухшие, с кровоподтеками лица, все они хромают, между женщинами, детьми, стариками не делают никакого различия».
Чуть позже, из тифлисской тюрьмы, к арестованным немцам в участок привели еще 2-х человек, один из которых был венгром.
«Выглядит этот венгерец ужасно, от него остались лишь кожа да кости. Какой он грязный, как он искусан вшами!
Он рассказал нам о жизни в тюрьме.
Арестованные немцы лежали там вместе с другими преступниками на сырых каменных полах. Немцы занимали одну половину камеры, а остальные преступники – другую.
Между двумя половинами стояло ведро – отхожее место.
В пять часов утра – перекличка, офицер обыкновенно ругался.
Днем в грязной посуде подавали невозможную пищу, которую пальцами вылавливали из котлов. Вилок и ножей не полагалось.
Вечером – снова перекличка и брань.
Так проходили недели.
Арестованные ничего не видели, и не слышали.
Их все больше и больше заедали вши и они дичали».
Это все, повторюсь, творилось в Тифлисе, тогдашней столице всего Кавказа, «под носом» у царского наместника! Можно представить, ЧТО было в «узилищах» различных провинциальных городов и какие «порядки» там имелись!
Постепенно арестованных (интернированных) немцев начали высылать в отдаленные районы империи (кого в Сибирь, кого на Урал, и т.д.)
Предлагалось (на выбор) следовать туда «добровольно» (на свой счет) в вагонах 3-го класса, и под конвоем, а тех, кто не желал платить, или не имел денег, отправляли по этапу, вместе с уголовниками в «столыпинских» арестантских вагонах, что само по себе было сущей каторгой.
О том, как эта отправка делалась, К. Араму рассказала его американская жена:
«…вчера из тюрьмы увели 23 немцев. Впереди шли 80 преступников, а за ними попарно, привязанные друг к другу за руку, немцы, причем каждый в свободной руке нес чайник.
Таким образом, они шли через весь город на вокзал. Среди немцев были уважаемые лица, в лояльности которых не могло быть никакого сомнения. Им не разрешили ничего с собой взять, ни денег, ни теплых вещей.
Они должны были ехать в таком виде, в каком их арестовали на улице, или в ресторане, вместе с обыкновенными преступниками в Сибирь.
Из 30 градусов жары в 20 градусов холода».
(А нам-то Солженицын рассказывал, что тюрьмы, тамошние зверские порядки и ссылки в Гулаг - большевики придумали, а при Николае Втором в тюрьмах чуть ли не санаторный режим был, верно?!
И ведь ВСЯ вина этих, связанных попарно людей, с чайниками в руках, которые брели через Тифлис на вокзал, состояла в том, что они были немцам, подданными Германии и каким-то образом, на свою беду, к началу ПМВ, оказались на территории Российской империи).
Ну, и теперь – о дисциплине и взаимоотношениях среди «силовых структур» царской армии, которые наблюдал (и описал в своей книге Курт Арам).
Дело в том, что под помещением, в котором его содержали, вместе с остальными арестованными немцами, находилась обычная солдатская казарма.
Как ни странно, но мобилизованные солдаты (многие из которых имели семьи и детей) не испытывали никакой ненависти к арестованным немцам, а спустя некоторое время даже сдружились с ними.
(Вполне возможно, что немцы их как-то «подкармливали» при этом невольном «сожительстве», но это не суть).
По настоянию солдат (!) арестованным даже разрешили прогулки в тамошнем дворике.
А вот царскую полицию эти самые солдаты откровенно презирали. Как то раз на свидание к К. Араму пришла его жена (она, как американская гражданка, не была арестована, но жила в гостинице неподалеку от мужа и старалась его навещать, когда это разрешалось).
Однажды городовые отчего-то заартачились и не разрешили его жене свидания, а когда она попыталась «качать права», просто взяли ее под руки и вывели на улицу. Мужа городовые также держали за руки при этом инциденте.
Один из арестованных немцев «сбегал на первый этаж к фельдфебелю и рассказал о случившемся. Разъяренный фельдфебель спустился вниз с унтер-офицером и двумя солдатами и напустился на городовых.
Дело дошло до действительно крупной перебранке, причем солдаты не скрывали своего презрения к полиции», - подчеркивает К. Арам.
После этого фельдфебель позвонил жене Арама по телефону в гостиницу, попросил приехать, сказал, что ручается за то, что она беспрепятственно встретится с мужем и даже отрядил унтер-офицера и двух солдат на улицу, чтобы ее встретить.
Городовым осталось только «утереться».
Надо сказать, что не только солдаты, даже при арестованных немцах, не скрывали своего презрения к полиции, но и полицейские офицеры (!!!) порой, при немцах же, не стеснялись демонстрировать своей ненависти к … жандармам.
К. Арам вспоминает, что уже в ссылке, в Вятской губернии, куда его сослали, полицейский офицер, не стесняясь немцев «все время называл жандармов «собаками»»!!!
Не правда ли, замечательное взаимопонимание царило тогда среди представителей различных силовых структур царской России?! Солдаты ненавидели и презирали полицейских, а те, в свою очередь, не скрывали своей злобы в отношении жандармов!
Вот такие «скрепы» были у царя-батюшки…
Интересны и взаимоотношения в армейской среде, которые невольно наблюдали арестованные немцы.
Как известно, после начала ПМВ в Российской империи было введено некое подобие «сухого закона».
Запрет на продажу водки и прочих спиртных напитков, разумеется, касался прежде всего бедных и малообеспеченных слоев населения, т.к. в ресторанах 1-го класса и гостиницах водку продавать разрешалось.
Это решение было принято, в первую очередь, для предупреждения массового пьянства мобилизованных и их возможных пьяных бунтов.
В целом, эта мера в тот момент «сработала», хотя, например, в Барнауле, для усмирения бунта запасных, войскам пришлось открыть огонь на поражение, от которого погибло 42 человека.
Однако, как известно, «запретный плод сладок», и при малейшей возможности солдаты стремились добыть спиртное и «выпить как следует».
Об одном из таких случаев и рассказывает К. Арам. Отпущенные в увольнение солдаты перепились и вернулись в «арестный дом» в агрессивном и озлобленном состоянии:
«Они все были совершенно пьяны, кричали и были готовы затеять ссору. Фельдфебель вышел к ним, но настроение против него было таково, что он поспешил удалиться… Они избили бы его, если бы он не ушел.
Средь пьяных царила такая злоба против всего, связанного с войной, благодаря которой они… могли быть убиты в Польше, что с ними ничего нельзя было поделать.
Наконец нам, немцам, удалось большинство из них несколько успокоить, что можно было уложить их спать…
Капитан пришел и стал производить перекличку. Многие солдаты не вышли и фельдфебель доложил, что они больны. Капитану, вероятно, было известно, что случилось.
Вдруг из спального помещения появляется шатающаяся фигура в форме и медленно направляется к капитану…
Он вплотную подошел к капитану и сказал: «Бейте меня, ваше Высокоблагородие!»
Капитан сделал вид, что ничего не слышит и обратился к фельдфебелю. Мы стояли у дверей нашей комнаты и следили за всем происходившим…
Солдат не успокоился, а снова подошел к капитану и громко закричал: «Бейте же меня, ваше Высокоблагородие!»
Из комнаты вышли еще другие пьяные солдаты и с угрожающими жестами стали подходить к капитану.
Он скрылся в свою канцелярию и запер дверь. Они убили бы его, если бы он остался.
На другое утро капитан …собрал всех солдат, сделал им внушение и приказал посадить на 5 суток под арест главного буяна.
Все солдаты стали громко выражать свое недовольство и делать угрожающие жесты, хотя они были трезвы…
Солдаты заявили: «Он должен отменить арест. Мы не потерпим, чтобы один из наших товарищей был наказан за вчерашнее. В противном случае…»
Капитан отменил наказание и ушел».
Вот такая история. Как видите, капитан ничего не мог поделать ни с трезвыми, ни с пьяными своими солдатами. Это – в военное время!
Характерно, что когда арестованных немцев стали отправлять в ссылку (в Вятскую губернию) капитан захотел назначить старшим конвоя чуть ли не единственного своего унтер-офицера, который выражал неприязнь к этим немцам. Так его солдаты, узнав об этом, снова начали бунтовать и добились того, что назначили другого унтер-офицера, который благоволил к арестованным.
Вот и посудите, кто РЕАЛЬНО управлял службой и жизнью в этом подразделении: капитан с фельдфебелем, или их солдаты.
И все это происходило еще осенью 1914 года, задолго до грозных событий Февраля 1917 года, когда такие же солдаты в Питере убивали (порой самым зверским образом) попавшихся им в руки городовых и жандармов, а на фронте поднимали на штыки своих же унтеров, фельдфебелей и офицеров (вплоть до полковых командиров)…
Теперь вернемся к событиям августа 1915 года.
После капитуляции Новогеоргиевской крепости несколько офицеров, посчитавших позором добровольную сдачу в плен, сумели пробраться из нее к своим, пройдя по немецким тылам и перейдя линию фронта.
Один из этих героев, прапорщик Левоневский, написал для русского командования довольно подробный отчет о последних днях Новогеоргиевска и моральном состоянии его гарнизона.
Наиболее интересные его фрагменты предлагаю вниманию читателей:
«Показания прапорщика Гродненской артиллерии Левоневского, бежавшего из крепости Новогеоргиевск.
22 июля в числе 20 офицеров артиллеристов я был командирован в крепость Новогеоргиевск, куда прибыл 23 июля, после чего кольцо обложения замкнулось…
Форт № XVII у Вислы - бетонный современного образца, так-же как и форт № IV-А были отлично оборудованы и могли оказать упорное сопротивление…
Начиная с 27 июля наша пехота неудержимо отступала, почти не задерживаясь на заранее приготовленных позициях. Немцы были уже за 5 верст от форта № 17, а наша пехота остановилась за версту от них у села Крубин. Таким образом дальнобойность наших орудий была совершенно не использована.
У пехоты не было никакой разведки, артиллерия не получала никаких сведений о приближении противника.
Вообще поведение пехоты было крайне вялым, лишенным всякой активности; так например, в официальном донесении указывалось, что 70 человек наших нижних чинов, сидя в окопах, сдались германскому разъезду.
Такие случаи были не редкостью.
Мы совсем не были ориентированы в том, что делается впереди наших окопов, мы даже не знали точно, где находятся наши цепи, никто нам не сообщал, несмотря на просьбы…
Что касается воздушной разведки, то после обложения я не замечал ее; наши аэропланы ничем не проявили себя, в то время, как у противника ежедневно подымались 3 привязных аэростата, которые с нашей стороны совершенно не обстреливались. Только в самом начале осады огнем крепостной артиллерии был сбит один немецкий аэростат.
Все время нам говорили: «Берегите снаряды». В ночь на 1 августа германцы атаковали окопы перед нашим фортом.
В тот же день на правом берегу Нарева пехота оставила почти без боя деревню Николы и отошла на линию фортов, вследствие чего наш левый фланг обнажился и мы оказались далеко выдвинутыми вперед; теперь немцы обстреливали нас слева и спереди, наблюдательная вышка была видна им как на ладони.
Мы могли любоваться на германцев, без стеснения спускавшихся к Нареву и чуть не стиравших там свое белье…
Артиллерия второй линии ограничилась редким обстрелом занятых германцами фортов; наша группа могла бы оказать существенную поддержку, стоило только перестлать орудийные платформы, но нам не приказано стрелять; не были использованы артиллерийские резервы, находившиеся в цитадели (11-д. пушки, пушки Канэ и гаубичные батареи).
Также не были до конца использованы пехотные резервы. Чувствовалась не то полная растерянность начальства, не то его умышленная бездеятельность…
5 августа я узнал, что в Цитадели раздают нижним чинам без всякого учета новое обмундирование, жгут все склады, взрывают железнодорожный мост, топят в Нареве снаряды, баржи с сахаром и маслом, режут скот, который ходил тысячными гуртами по нашим лугам.
Несмотря на наши просьбы выпустить все имеющиеся снаряды, нам запретили стрелять, на том основании, что стрельбой мы можем только ожесточить врага и тем вызвать лишнее кровопролитие…
В этот день мы хотели получить свои суточные, но оказалось, что интенданты все деньги уже сожгли.
Положение дел было настолько угрожающим, что мы, то есть я, прапорщик Долгополов и командир нашей группы поручик Юртаев решили в случае сдачи крепости бежать.
Пойти в плен к немцам казалось нам слишком позорным. Тогда же нижние чины доложили, что улетело 13 русских аэропланов, на которых по слухам увезли все интендантские бумаги.
Наших людей охватило подавленное настроение, у всех была одна мысль, что все уже потеряно, что на спасение нет надежды…
6 августа было последним днем крепости. Утром к нам пришел комендант форта и показал только что полученное приказание Коменданта крепости: «Сегодня в 9 часов вечера форт № 17 должен быть взорван, орудия и огнестрельные припасы уничтожены, а люди отведены в Новый Двор, после чего пехотой будет предпринят прорыв; артиллеристы могут следовать за пехотой»
.
Когда мы опросили людей относительно их желания участвовать в прорыве, все до одного пожелали сдаться в плен, кроме двух фейерверкеров Новикова и Воробьева, изъявивших желание бежать вместе с нами.
Всем было ясно, что при страшном упадке духа у пехоты и отсутствии какой-бы то ни было организованной способности у высшего командования, прорыв не может осуществиться.
Вскоре пришло извещение, что прорыв отменен. В этой смене приказаний сказывалась полная растерянность начальства…
Последний день перед сдачей все штабные и главным образом интенданты перепились и чуть не передрались из-за денег, которые они по закону должны были сжечь. Комендант куда-то скрылся, его не могли найти.
Утверждали, что он продал крепость за 2 миллиона рублей…
По видимому немцам досталась в Новогеоргиевске богатая добыча. Неподалеку от меня паслось около 600 овец, пригнанных из крепости. В Варшаве продавались мука и сухари для бедного населения из крепости…
Прапорщик Левоневский».
РГВИА. Фонд 2043, опись 1, дело 34.
Вот такая «картина маслом»…
Интенданты воровали деньги и казенное имущество, командование ОТКРЫТО готовило капитуляцию крепости, запрещая (!!!) стрелять по немцам и делать даже ПОПЫТКУ прорыва (это при том, что царских войск в самом Новогеоргиевске, который, по существу представлял из себя огромный укрепрайон, который Российская империя строила и укрепляла более 70 лет, было больше, чем численность осаждавших его германских ландверных корпусов!!!
В результате такого предательского командования практически весь гарнизон Новогеоргиевска (во главе с 23 генералами) на самых унизительных условиях капитуляции добровольно сдался немцам в плен…
Закончить эту главу следует цитатой из книги М.К. Лемке “250 дней в Царской Ставке»,которая была написана в январе 1916 года, где он рассказывает еще про одну причину поражений царской армии в годы Первой мировой войны, :
«Когда сидишь в Ставке, видишь, что армия воюет, как умеет и может; когда бываешь в Петрограде, в Москве, вообще, в тылу, видишь, что вся страна... ворует.
В этом главное содержание моих впечатлений.
Все воруют, все грабят, все хищничают. И не надо очень глубоко вдумываться, чтобы понять еще больший ужас: страна ворует именно потому, что армия воюет; а армия воюет потому, что страна, в лице своих буржуазных правителей, предпочитает воровать…
Лицемерный крик «Все для войны!» искренен только у несмышленых или наивных единиц; массы грабителей и воров держат его искусственно на высоких нотах патриотизма.
В этой стране нет понимания ее собственных интересов, потому что у массы нет понимания самой страны.
Россия, как таковая, всем чужда; она трактуется только как отвлеченная категория. Все казенное и народное — это мешок, из которого каждый черпает, сколько может захватить, совершенно не отдавая себе даже эгоистического отчета о труде и тяжести, с которыми в будущем ему самому придется вкладывать в тот же мешок, когда он вовсе опустеет.
«Черт с ними со всеми, лишь бы сейчас урвать» — вот девиз нашего массового государственного и народного вора «Мы честно умрем раньше гибели отечества» — таков девиз всем жертвующего для родины европейца. Два воспитания дали два различных отношения к родине.
Россия всем нам глубоко чужда; Германия, Франция, Англия, Сербия своим кровно близки.
Страна, в которой можно открыто проситься в тыл, где официально можно хлопотать о зачислении на фабрику или завод вместо отправки в армию, где можно подавать рапорты и докладные записки о перечислении из строя в рабочие роты и обозы, где эти просьбы получают официальное, законное удовлетворение, — такая страна не увидит светлого будущего в близком времени.
Страна, где солдаты и офицеры не понимают «последней капли крови» и при сближении с врагом на длину ружья сдаются в плен с поднятыми вверх руками, исходя из расчета бесполезной гибели, — такая страна обречена на глубокое падение.
Страна, где каждый видит в другом источник материальной эксплуатации, где никто не может заставить власть быть сколько-нибудь честной, потому что при этой честности самому невозможно оставаться подлецом, — такая страна не смеет мечтать о почетном существовании.
Да, есть святые, которые идут в строй, умирают, не грабят и не воруют, но это единицы; им не дано ничего создать; даже их красивая смерть нужна только для того же повального воровства.
Вот к чему привели Россию Романовы!
Что они погибнут в ней и притом очень скоро — это ясно; что страна, наголову разбитая и опозоренная, встряхнется в лице своей серой демократической массы — это тоже ясно; но еще яснее то, что она перенесет при этом годы тяжелой болезни своего перерождения.
Россия должна быстро дойти до окончательного падения, вызвать к себе презрение во всей Европе, не говоря уже об Америке, измучиться в тяжкой междоусобной борьбе и только тогда, когда демократия поймет всю гнилость организма до самого низа, не исключая части ее самой, только тогда она, менее зависимая от традиций, пересоздаст эту страну. Но сколько времени нужно на такой процесс?...
Надо мужественно вступать в борьбу за спасение страны от самой себя и нести крест ради молодого поколения».
Очень горькие и точные, а в чем-то и просто пророческие слова…
На фото: г.г. офицеры в германском лагере для военнопленных, 1915 год. Как видим, настроение у них отличное: воевать больше не надо.