Историю, которую хочу вам рассказать, я услышал однажды от случайного человека, зашедшего в прямом смысле ко мне на огонёк, когда я заночевал на берегу лесного озера.
У меня есть своя маленькая традиция, свой маленький ритуал. Выходя к какому-либо источнику в лесу – будь то озеро, река, ручей или родник – я всегда умываю в нём лицо. Вот и в тот вечер, выйдя на красивое место у самого берега и отложив рюкзак, я опустился на колени и склонился над водой.
Осень была в самом разгаре, а вернее бы сказать, на пике своей прохладной живительной свежести, и в контрастной цветастости прозрачных ранних сумерек мир виделся, словно через промытое стекло.
Несколько мгновений я смотрел на собственное отражение в чернеющей глади, не решаясь нарушить покоя этого поистине дышащего лесного существа. Именно так воспринимается озеро в особых обстоятельствах и времени – настоящим обитателем леса, его молчаливым гражданином, мудрым судьёй и одновременно магом, к которому рано или поздно, но приходят все – каждый за своим.
В солнечный день, если воздух наполнен бод-рой речью и смехом твоих спутников, лесное озеро – всего лишь красивый водоём, искрящийся в ослепительных лучах подобно глазам любимой женщины. Но в другие минуты, когда есть только лес, я и оно, меня всегда охватывает странное чувство нереальности происходящего, но нереальности не этой, что «здесь и сейчас», а той, что «вовне» – во всей моей иной жизни, с её людским муравейником, машинами, цветастыми пластиковыми упаковками ненастоящей пищи, с лживыми пузырьками напитков всех немыслимых ядовитых оттенков, с детьми, глядящими глазами стариков в мирок, ограниченный лишь дисплеем гаджета, и со стариками, качающими в колыбели свою никогда не существовавшую юность. В такие мгновения мир «здесь и сейчас» словно срывает с меня все одежды и даже верхние слои кожи. И этот мир влажен и беспристрастен, он упрямо прокрадывается нервным холодком в каждую обнажённую клетку моего тела и овладевает ею будто Аттила погрязшей в духовной слабости Европой. И тогда каждая клеточка, сцепленная с себе подобными в наивном танце жизни, осознаёт и принимает своё одиночество и непременную конечность и, вместе с тем, благодарность за это болезненное осознание…
Я осторожно зачерпнул пригоршню воды, не сумев-таки не нарушить покоя вечернего озера, и в этот миг послышался глухой треск сухой ветки за спиной.
Есть древняя мудрость о том, что самый опасный зверь – человек. А ночью в лесу он опаснее вдвойне.
Мою спину обременяло неснятое ружьё, а вышедший на берег человек был безоружен. Он просто стоял и смотрел на меня острыми немигающими глазами. Его длинная армейская плащ-палатка сильно поистрепалась понизу, а спутанные волосы были длинны и, по-видимому, давно немыты. И всё же этот человек не производил впечатления бездомного. Он был больше похож на зверя, преследуемого опытным охотником-промысловиком или гонимого некой причиной на край света в поисках лучшей доли.
Я предложил ему чаю и хлеба с салом, он кивнул в знак признательности.
Мы оказались с этим человеком на одну ночь теми попутчиками по купе в поезде самого дальнего следования, которых ничто не связывает, которые обоюдно ничего не должны, которым, по сути, плевать друг на друга, но именно благодаря этому у них и завязывается самый честный разговор из тех, что возможны между людьми. И этому разговору не нужны ни повод, ни причина, и позднее, если вдруг захочется вспомнить, с чего вообще началась беседа, то с недоумением осознаёшь, что сделать это уже невозможно.
Так вот, будучи ещё солдатом, этот человек служил в одной из отдалённых частей. Должность у него была по армейским меркам завидная – хлеборез. Но вместе со всеми преимуществами того «тёплого местечка» входило в обязанности человека и поддержание в приемлемом санитарно-гигиеническом состоянии вверенных ему помещений солдатской столовой.
И жил в той военной части довольно старый кот. Обыкновенный, полосатый. Держался особ-няком и регулярно бивал всех – без разбору рода-племени – местных котов, за что и был у них в особом почёте и числился среди своих собратьев, наверняка, не ниже чем генералом, а, вполне возможно, и фельдмаршалом. Все люди его так и звали: «Наш Фельдмаршал».
В руки тот кот людям разумно не давался, но с каждым солдатом-хлеборезом устанавливалась у Фельдмаршала особая связь – покровительственная со стороны кота. Пока солдат утром резал хлеб к завтраку, тот сидел рядом – неподвижно, тихонько урча и щуря глаза так, что ка-залось, он улыбается чему-то, только ему известному.
Вы видели много котов, любящих хлеб? Но Фельдмаршал его не просто ел. По заведённой традиции этот кот получал от солдата после разрезки хлеба свой кусок, с церемониальной неспешностью выносил его на крыльцо столовой и деловито съедал – весь, до последней крошки. Местные коты из раза в раз лишь недоумённо подглядывали на своего фельдмаршала, они даже с голодухи не додумались бы до такого кошачьего извращения!
Раз в два года сменялись хлеборезы-срочники, а Фельдмаршал продолжал неуклонно исполнять самовозложенные на себя обязанности хранителя хлеборезки. Когда же приходил новенький солдатик, Фельдмаршал брал над ним новое «шефство». Так произошло и с этим человеком.
Когда срок службы человека перевалил уже за год, случилось то, что часто случается там, где хранятся продукты питания. Если санитарно-гигиенические нормы регулярно и планомерно нарушаются, то рано или поздно, но приходят те, от кого избавиться всегда крайне тяжело. Крысы.
Дело было в середине 90-х прошлого века, и в России это были времена, когда общество трещало по швам, а вместе с ним и, разумеется, армия – со всеми её атрибутами. Где уж тогда было до каких-то санитарных норм!..
Постепенно крыс в районе пищеблока скопи-лось великое множество, что не удивительно – ведь вокруг глухой лес, а тут готовая еда.
Нужно сказать, что крыса – сильное, умное и довольно отважное животное – даже в одиночку, а там их были целые полчища, и это стало настоящим стихийным бедствием. Они прогрызали буквально всё в своих стремлениях добраться до спрятанной людьми еды. Больше всего страдала именно хлеборезка. По утрам, открывая двери, человек всегда рисковал встретиться с несколькими крысами, которые перестали бояться его совсем и нехотя покидали помещение.
Окончательным же поводом к принятию како-го-то решения стал совсем уж дикий случай, когда на вышедшего отлить ночью – во время офицерской попойки – капитана, заведующего физподготовкой личного состава, набросилась крыса – а крысы способны подпрыгивать очень высоко – и чуть ли не вцепилась тому в причинное место. Неким чудом капитан успел среагировать и избежать столь кошмарного увечья – по всей видимости, сказалось спортивное прошлое.
Утром, после поднятия флага начальство официально «объявило бой» крысиной армии. Ко-мандующим же и, собственной, самой армией-защитницей был назначен хлеборез…
Говорят, крысы способны выживать даже в условиях неимоверной радиации. Разбросанные человеком яды «не работали», расставленные повсюду капканы продолжали пустовать, лишь пару раз в них попались местные коты, а одна-жды угодила белка.
Командир части и даже младшие офицеры – все требовали от хлебореза результата.
И человек решился. Он… закрыл Фельдмаршала в хлеборезке на ночь. Нет, он не заносил того на руках, а тот не упирался; человек не пытался быстро захлопнуть за собой дверь, а кот не старался прошмыгнуть между его ногами и дверью наружу. Ничего этого не было.
Человек просто сидел вечером в помещении с готовым решением. Зашёл Фельдмаршал и сел рядом. Он не потёрся о ноги человека, не устроился где-то поудобней. Он просто сидел посреди хлеборезки и смотрел на человека, казалось, немигающими глазами.
Человек теперь уже не смог бы точно сказать, сколько они так смотрели друг на друга в тот бесконечный вечер.
Потом человек встал и подошёл к двери.
Животное осталось там, где и сидело, лишь повернуло голову вслед.
Ладонь человека легла на выключатель на стене.
Кошачьи глаза зазеленели в тусклом свете луны, падающем косым тонким срезом на пол из-за плеча стоящего в дверях хлебореза.
Щелчки трёх оборотов ключа в навесном зам-ке солдат услышал уже снаружи, а Фельдмаршал изнутри.
А потом наступило утро…
– Открыть дверь мне удалось не сразу. Замок долго не поддавался. – Человек сделал паузу, взял землистой рукой из огня уже догорающую головешку, прикурил, пару раз глубоко затянулся, неожиданно закашлялся и лишь потом, справившись с собою, закончил. – Он был ещё жив…
Я смотрел на пляшущие огоньки в глазах человека, которые рвано высвечивали из тёмных глубин его души картину с бесчисленным множеством задушенных крыс, валяющихся в разных углах солдатской хлеборезки – тех, что умещались в пределах воображаемой рамы этого полотна. В центре же образовалось нечто вроде большой свалки крысиных трупов, на которой сверху, будто просто всего лишь устав, лежал истерзанный Фельдмаршал. Один глаз его вытек. Вторым же, оставшимся неким чудом невредимым, гордое животное, приподняв на несколько миллиметров голову, когда человек смог справиться с замком и войти внутрь, взглянуло на него – по традиции покровительственно…
Рассказчик молчал. Пламя мгновениями выхватывало из мрака изрубленные временем черты солдата, приговорившего к смерти Фельдмаршала, и возвращало вновь во мрак.
Каждый разговор всегда непременно доходит до той грани, за которой обоих собеседников ждёт пропасть. И вот, вы стоите перед обрывом, глубина которого скрыта за густым туманом, и не знаете, что делать дальше. Пропасть может оказаться бездонной, а, возможно, она лишь по колено. Но кто решится это проверить! Можно было бы стать птицей и перелететь, но кто добровольно захочет бросить свой вещмешок! Вот и остаётся лишь тупо стоять у этой черты, опустив глаза, будто искренне пытаешься высмотреть что-то в тумане, или он – в тебе…
Мы расстались на рассвете, не узнав даже имён друг друга, и никогда после не встречались.
Но каждый раз теперь, бывая время от времени на берегу того лесного озера, я вспоминаю лицо этого человека. Несколько мгновений про-ходят в напряжённом ожидании хруста сухой ветки за спиной, но слышатся в итоге – да и то лишь иногда – редкие постукивания молоточка дятла или же еле различимый удаляющийся гул сверхзвукового невидимого самолёта, оставившего после себя в небе белёсую рваную полоску.
Я опускаю ладони в воду, зачёрпываю при-горшню, и молчаливая прохлада смывает с моего лица и души все прежние мысли, а налетевший вмиг ветерок начинает записывать на потревоженном зеркале озера историю с чистого листа…
***
Примечание:
Фото лесного озера с моей "малой" родины.