БРОНЕПОЕЗД 20-17
1.
…Шли пешком по барханам вот уже три часа.
Иван и Никита в шортах, майках, и кепках козырьками назад, взамен тропических шлемов.
Светочка в длинной, цвета облака хламиде и в платке, открывающем лишь глаза.
Песок на губах. Воспаленное горло. Жажда.
Это называлось: фольклорная экспедиция Державного института Живого Слова.
Ударим марш-броском по немоте и косноязычию!
Нет - бюрократическому волапюку!
Позор - интернет-жаргону зомби!
Не учи олбанский автор!
К истокам!
Искренности, истовости, истине!
И в пустыне есть Россия. Есть русское слово в русском мире. Есть старики и старухи, и молодые есть, которые это слово знают.
Может, и сами не знают, что знают - но знают.
И высказать могут, хоть оно несказанное.
Песни и припевки, заговоры и наговоры, сказы, сказки и сказания.
Шутки-прибаутки, частушки-нескладушки, заклички-заплачки, веснянки-заманки, дразнилки-поддевки.
Былины, былички, небылицы, нелепицы, небывальщины и неслыхальщины.
Люди добрые!
Студенты мы, скубенты, студиозусы.
Сами-то не местные.
Из града стольного калики перехожие.
Подайте, кто что может.
На дипломную, на курсовик.
Хоть по словечку.
Поговорку, скороговорку, хоть какую-то проговорку.
Кушать-то надо. Стипендия маленькая.
Работать надо, а не придуриваться? Знаем, мы и работаем, с родителей лишнего не тянем. После лекций - все на рабочее место.
Никита, вон, официантом трудится. Светочка - так и вовсе уборщицей, вокзальные туалеты моет, на площади Трех вокзалов. Иван у нас поэт - не слыхали такого? - он медом поэзии питается.
Слово мы ищем.
Какое?
Пароль России.
Словесники-лингвисты, доктора-профессора, филолухи-божьи олухи все слова перебрали из Большого Академического словаря, а нужного не нашли.
Кто это слово найдет, тому Россия откликнется.
Откроется.
А он России саму себя объяснит.
Дорогу ей покажет.
Сиренью расцветет.
Сирином запоет.
Сириусом воссияет.
Слушали их и подавали.
Иной раз щедро.
Да пока все не то.
2.
Солнце палило. Три часа в пустыне – это много.
У Ивана Рюмкина и Никиты Бельмесова кончалась в канистрах вода.
По коже тек пот, лица посерели от мельчайших песчинок и соли.
Горячий воздух струился перед глазами, вспыхивал на периферии зрения зубчатыми спиральками.
- Сгорим. Надо назад поворачивать, – сказал Иван.
- Может, успеем еще на последний паровоз в Чевенгур… Или в Краснодон, – сказал Никита (он носил в кармане шортов фляжку с рябиновкой и то и дело прикладывался к ней, от чего реальность вокруг смешивалась с прочтенными в разное время текстами, в забористый коктейль…)
Светочка молчала, глядя из-под платка загадочными глазами Гюльчатай.
От беспощадных лучей защищала длинная, по щиколотки, с рукавами до запястий льняная крестильная сорочка, привезенная в прошлом году из Вологодской экспедиции.
На жару и ни на что не жаловалась, только день ото дня все худела, золотела, прозрачнела. Будто таяла.
- Давайте пройдем еще. Ну вот хоть от этой пальмы и до… до полудня, – сказал Иван.
От забора до обеда, как сержант учил.
А потом найдем себе оазис, умоемся, шатер раскинем под оливой. Жизнь наладится.
До полудня оставалась какая-то четверть часа.
Километр пути.
Чоужтам.
Мыкыта, шагая, все прихлебывал из фляжки и рассуждал:
- Теперь я понял, что такое русский язык. Это Мартена. Домна.
Плавильный котел.
Он все в себя принимает от всяческих стран и народов, от чудиков, и гениев, от дураков, и от врагов.
И все горит в нем (вот как мы сейчас горим). Но не сгорает, а переплавляется.
В единый сплав: титан. Победит!
Титан победит! - он засмеялся, радуясь своему остроумию.
Иван и сам так думал.
Родная речь. Не Дом с голубыми ставнями — а домна. Не Март с прозрачными сугробами — а мартена.
Экося! Все-то переплавится.
Но он видел, что в последнее время котел дает сбой.
Не справляется.
Ведь у каждого теперь свой язык.
Свой словарь у братвы, у кандидатов разнообразных наук, у лимоты, у школоты, у моряков с усталых подлодок, у водил усталых машруток, у хирургов усталых травмпунктов, у орков лурки, у дураков дурки, у говорящих голов в ящике, у стареньких хиппи и молоденьких хипстеров, у йогнутых, ререхнувшихся, бахаистов, баб-ягистов и пофигистов, у бабок-ёжек в метро.
У-у-у каждого.
Идет человек по улице и болтает сам с собой.
Наушники для вида в уши вставил, а на другом конце никого нет.
Сам себе что-то рассказывает, доказывает, руками машет.
Вот и все мы теперь так.
- Мы друг для друга глухонемые! – кричал Иван.
- Фтопку фсё! – кричал Никита.
- Нужен новый Словарь!
- Человек новый нужен!
Нет, не новый человек Тургенева, не лишний человек Байрона, не сверх-человек Шопенгауэра, не бого-человек Ницше, не советский настоящий человек, даже не супермэн.
Еще новей, еще величественнее, еще могущественней, чем они все.
Нужен новый словарь.
Новый Словарь!
А его нет, как нет.
- Может, мы четверо и есть Словарь: я, ты, Светочка и Вертинский (Митя Вертинский, свой в доску доцент, был их научный руководитель).
Четыре стороны света.
Четыре времени года.
Четыре конца у креста.
Четыре угла у дома.
Четыре ангела.
Четыре Евангелия…
- Да кто мы такие? - сомневался Иван.
Офицьянт – закрой деверь с другой стороны.
Доцент с пОртфелем, а в нем докУменты.
Я, поэт без имени.
И туалетная работница – подай пипифакс.
- Словарем быть, Никита, – большая честь. Мы рылами не вышли. И что нас четверо, четырехкратно шансов не набавляет.
- Вертинский – ученик Дурова,- отвечал Никита. - Дуров - ученик Ожегова. Ожегов - ученик Даля. А мы – Вертинского ученики.
Час ученичества пробил, ты разве не услышал?
Вертинскому одному не потянуть.
Значит, мы должны… совокупить усилия.
Совокупиться мы должны. Все со всеми.
Может, и должен, как человек и гражданин — а хочешь?
Хохочешь.
Обнимитесь, миллионы!
Да не обманитесь.
Свальный грех лингвистики.
Лексический промискуитет.
Языковая вундер-вафля.
- А я бы не прочь, – говорил Иван. – Я бы хотел всех женщин в мире обнять.
И мужчин тоже. Что ж, мужчины любви не достойны? – думал он, но произнести это вслух не рисковал. Не так поймут.
Главное для человека – с самим собой договориться. Общий язык найти. Консенсус между сторонами конфликта. Так сказать, Минские соглашения выполнить. Внутри себя, – рассуждал Никита-Мыкыта. – Но ведь и это невозможно никак.
Потому что в душе твоей живет Другой.
Двойник-с!
Господин Голядкин.
Сам обглоданный.
Голый.
Галимый Голем.
Гонимый.
Изгой.
Горькое горе.
Я по четным дням Никита, по нечетным - Мыкыта. Отец русский, мать украинка. В душе война идет, с самим собой.
Если все время с собой спорить, можно однажды не в себе очутиться.
Выйти из себя.
И обратно не войти.
Самого себя из себя выгнать.
- Ты заметил, Ника, как много вокруг самовыпилившихся?
Даже наш гумконвой, чуть меньше, чем полностью, состоит из э… ну…
Фреников с феничками.
Шизиков в шузиках.
Фанатиков с фантиками и фэйками.
Идиётов, от идеи ни на йоту.
Юродивых де-юро.
Хроников, что останутся в городских «Хрониках».
Лечение медикаментозное.
Госпитализация показана.
Ремиссия исключена.
Может, мы с тобой уже в Кащенко. Только не поняли этого.
Кажется нам, что мы по пустыне идем.
А сами уже в палате, на аминазине (уколоться и упасть на дно колодца), к казенной койке ремнями прикручены.
- Может, мы вообще не в пустыне, а на Гвадалквивире.
- Ночь лимоном и лавром пахнет.
- В Испании есть король!И этот король — я!
- На Рейне мы, в обнимку с Лорелеей.
- В Лос-Анжелесе, курим на мосту ангелов, и плюем в океан.
3.
А доцент института Живого Слова Дмитрий Федорович Вертинский на Светочку запал.
Ты не думай, он не блюдешанель какой-нибудь.
У него душа есть.
Он нежный.
Я, говорит, женюсь на ней.
За любовь к литературе.
И не говорит ничего, все му да му.
А как Муму.
Она мне как Герасиму –Муму.
Душа.
Вот, женится либертэн на ватнице-портянке.
Русский Писатель, наконец, совокупится с Русским Читателем.
Интеллигент заключит сакральный брак с Душою Народа.
Барыня выйдет замуж на Герасима.
Квартирант и Фекла поймут друг-друга, на диване.
И тогда-то новое слово вылупится, как живой цыпленок из курочки Рябы яичка.
Пароль эпохи грянет над Россией.
Колокол зазвучит.
И откроется Новая РЕЧЬ, еще не бывалая.
Явится Новый Язык.
И всё, что было скрыто лексическим туманом, станет ясным.
И все всем все простят.
И, наконец, припадут друг к другу.
Новая нация образуется. Единая. Монолит.
Титан победит.
- По всему миру! - хохотнул Иван.
Кока-Колу поженим с квасом «Никола».
Вашингтонский обком с Кремлем.
Родину Мать со статуей Свободы.
Эйфелеву башню с Останкинской.
Нотр Дам де Пари — с Василием Блаженным.
Ихние Плеяды с нашими Стожарами!
Бельмесов чувствовал, что опять пьянеет.
- Плеяды — плюются ядом, а Стожары — небесные наши Стражники!
Стажеры, как писали братья Стругацкие. Странники!
Сто звезд чистейшего жара!
А Украина что? - спросил он.
- А Украина с Россией и так повенчана. Не развенчаешь. Чего Бог соединил,на то человек да не посягнет.
Мыкыта-Никита отвернул пробку канистры, налил в горсть воды и бросил ее себе в лицо, отекшее, потное.
Передал канистру Ивану, тот сделал глоток. Последний.
Дико вглядывался Бельмесов, поводя очами, в змеящийся горизонт, в обманчивые, зыбкие пустынные дали.
- Ты вот что, Рюмкин, скажи мне: прорвемся мы или нет?
Или спалимся тут?
- Сам знаешь, от чего зависит, – отвечал Иван.
- От Донбасса что ли?
Донбасс — дау и базис.
Встала монета на ребро, не знаешь, как упадет, орлом или решкой.
Весь мир смотрит.
4.
Ровно в полдень на горизонте показалась река.
Синяя, блакитная, лазоревая.
Блу. Шлейф у дамы на балу.
- Чуден Днепр при тихой погоде! – сказал Никита. - А Тихий Дон — при грозе.
- Да это Москва-река! – возразил Иван. - Только Москва-река везде-всюду течет.
- Гудзон! Темза!
- Эльба!
- Сена!
- Нил!
- Тигр и Евфрат!
- Речка Смородина — малая родина.
- Стикс! И плывет по нему — Сфинскс!
- Ахерон! Лета!
Они поспешили к реке.
Но расстояние до нее сокращалось очень медленно.
И вовсе даже не сокращалось.
Идешь, идешь, и все, вроде бы, топчешься на месте.
Размыто и недостоверно стало все кругом.
Не поймешь, спишь ты или уже проснулся.
Нейтральная полоса.
Странники решили передохнуть в тени одинокой пальмы на утесе горючем.
Пальма, облитая белым солнцем, похожа была на северную сосну в ризе снега.
Иван, Никита и Светочка лежали под пальмой.
Сладко.
Утешно.
Может, это и было их наградой в конце пути.
Пальмовая ветвь мира.
Пальма первенства.
Пальмира без напалма.
- Смотри-ка! – крикнул Никита. – Вон там, справа!
По реке плыл челн. Лодочник споро махал веслом.
Перевозчик, водогребщик, парень молодой.
Вот он и пристал к их берегу.
Они с трудом поднялись с песка, закричали, замахали руками.
Мы здесь! – что есть силы, крикнул Иван. – Мы здесь!
- Пароль! – гаркнул перевозчик.
- Родина! Заря! Крымна-а-аш! – закричал в ответ Иван.
- Свобода! Хьюмен райтс! – завопил Никита.
- Коммунизм!
-Эйкуменизм!
- Троица Святая!
- Пчелочка златая!
- Надежда, Вера и Любовь!
- Кровь!
И дальше они кричали вновь, все самые лучшие слова, что знали.
Но ни одно не находило отклика.
А Светочка что-то мычала, неразборчивое.
Она вообще была немая.
Но училась в институте Живого Слова лучше всех.
Им всем троим сделалось лихо – затошнило, затрясло мелкой и крупной дрожью, кинуло на песок.
Невыносимо дышать, как будто воздух вокруг горит.
- Я перегреваюсь! Дай воды! – попросил Иван.
- Нету воды. Хочешь рябиновки? – Никита достал из кармана и протянул другу фляжку.
Иван сделал глоток, но от горькой рябиновки совсем помутилось в голове.
Все пылало перед его глазами, все плавилось, двоилось в ореоле из сверкающих искр: тени от пальмовых ветвей, барханы, река, лодка у реки.
Ивана охватило Чистое Пламя.
В этом пламени цвели по склонам гор дикие фиалки Киммерии.
Их собирал в букетик Макс Волошин, тучный, лысый, в тоге и лавровом венке,и бормотал себе под нос стихи.
В Коктебельской бухте Сережа Эфрон протягивал на ладони Марине Цветаевой только что найденную им на берегу венецианскую сердоликовую бусину, и Марина улыбалась ему.
Расступался библейский Сиваш.
Комиссары в пыльных шлемах на горячих боевых конях шли по воде, аки посуху.
В гавань Зурбагана вплывал корабль под алыми парусами.
«Я здесь!» – кричала капитану Грэю школьница Ассоль.
Весенний Осип Мандельштам свистал скворцом, закусывал ореховым пирогом.
Шла по языкам огня тихая Даша Севастопольская, в белой сестринской накидке с вышитым красным крестом, несла в сумке корпию для тяжелораненых.
Офицер Лев Толстой прочищал шомполом ружейный ствол.
Тарас Бульба поворотил коня вспять — а негоже люльку свою врагам оставлять!
Все они горели и не сгорали в вечном солнце, и Иван Бестужев вместе с ними.
У Бельмесова, в его собственном Чистом Пламени несся по небу семинарист Хома, верхом на ведьме, погоняя ее поленом.
Варился заживо в котелке на костре злой колдун.
Восставала в летящем гробу Панночка, волосы дыбом, сжав кулачки, проклинала все вокруг.
Скакал по облакам, на спине у черта кузнец Вакула с царицыными черевичками в заплечном мешке.
Казак Туроверов отчаливал с родного берега, на последнем пароходе, уходящем в Стамбул.
Верный конь по имени Пролетарская Сила бросался в море, плыл вслед за хозяином – и Туроверов, плача, пристреливал коня.
По обочинам дороги лежали укропы рубленые.
Саша Дванов, доехав на Росинанте до глухого озера, спешивался и входил в него, по макушку, чтобы воссоединиться с отцом, утопившимся из любопытства к смерти.
Фашист сек колючей проволокой привязанную к пыточной скамье красавицу Любку Шевцову. «А-а-а! Больно! За что вы бьете Любку!» – кричала она.
Безымянная беременная, охваченная пламенем, выбрасывалась из окна Дома профсоюзов.
Горел на костре привязанный к дыбе Тарас Бульба, рыча, перегрызая зажатую в зубах люльку.
Мальчик Ваня без рук и без ног, танцевал, на протезах в донецком подвале-бомбоубежище.
- Может, успеем еще на последний паровоз в Чевенгур… Или в Краснодон, – бормотал Никита.
- Мирнаш. Марснаш. Космоснаш. И фамилия Светочки: Гагарина. – бормотал Иван.
Светочка молчала.
Сгорая в Чистом Пламени, Светлана Гагарина не сомневалась ни в чем.
Наше дело правое. С нами Бог. Не в силе Бог, а в правде. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
Жар плавящихся слов не то сжигал в ней кровь, не то наполнял ее новой, мощно цветущей жизнью.
Умереть или бессмертным стать?
Жизнь или могила?
Чосомнойбуде?
То или другое; и то, и другое? Да или нет? Черный свет и маков цвет.
Царство Навь и царство Явь.
Ответ не поймать было, не уловить…
- Светка, ты как?
Она лежала в канавке, в бархатной тени бархана.
Никита потряс Светочку за плечо.
Она приоткрыла глаза, что-то попросила у него взглядом, и вновь сомкнула веки.
- Плохо тебе? Говори!
- М-м-м…
Не страшный такой стон, не больной. Вроде кошачьего мурлыканья. И личико без мУки.
- Ты спишь, что ли?
Устала.
Уморилась.
Ну, пусть себе, отдохнет.
Девичья кровь светлее, легче, чем мужская. Она менее горючая, – подумал Иван.
Он сам свалился в наступающем беспамятстве наземь, в ложбинку меж двумя зыбями, меж мраком и светом.
Провалился в дневной сон и Никита: в тот момент он шел по полю грозной сечи, где повсюду белели мертвые кости…
Павшие богатыри спали, не выпустив из рук мечей.
А мама лежала на поросшем муравой могильном холмике, неистлевшая, молодая и смеялась детским смехом.
Встань, пробудись!
- Мамка моя, Наталка Витренко смеется! – с нежностью подумал Никита.
- Пароль! – победительно донеслось с Великой реки.
И грянул гром, заблистали молнии, великая река встала двумя стенами до неба, на мгновение разомкнула – и вновь сомкнула свои воды.
5.
Они проснулись через час, когда стало смеркаться, и тени пальм удлиннились вполовину.
Тошнило, стучало в висках, перед глазами плавились и скользили жгучие змейки. Но могло быть и хуже – нельзя спать в пустыне белым днем.
Передвигаясь медленно с утеса на утес, с бархана на бархан, скользя, увязая в зыбучем песке, стоя на высоком берегу Реки, внезапно увидели внизу...
Вдруг обрели.
Огромную бронированную членистую змею.
Гусеницу последней модели.
Супер-пупер-смарт-люкс-эксклюзив.
Поезд без рельсов.
- Что это? - почти одновременно спросили друг у друга.
Мираж, игра воздушных потоков воображения?
Шутки сумасшедших градусов Сахары?
Все та же политофрения?
Донецкий синдром?
Призрак восточного экспресса Агаты.
Ожерелье из черных агатов Анны Ахматовой (правнучки хана Ахмата).
И черный томик твой, агатовый.
Пассажирский поезд Москва-Санктъ-Петербургъ, под который бросилась Анна Каренина.
Купе, в промелькнувшем окошке которого увидела Катюша Маслова электрически отъезжающего в другую жизнь князя Нехлюдова.
Царский вагон на станции Дно.
Схватились на станции Дно. Потеряно место одно.
Железный конь, за которым бежит есенинский жеребенок, ребенок, «милый, милый смешной дуралей».
Германский пломбированный ваген, с Лениным, Крупской и Инессой Арманд.
Бронепоезд 14-69.
Нет, 20-17.
Андрей-платоновский одушевленный паровоз с глазами-фарами, екающей селезенкой и гудком навзрыд.
Столыпинские скотовозы,в которых везли арестантов в коммунистическое завтра, да вот, не довезли, рельсы закончились.
Узкоколейка Павла Корчагина.
Дальний отросток александровского провиденциального Транссиба.
Отводок брежневской мечты, БАМа.
Веничкина электричка по маршруту «Москва-Петушки», далее со всеми остановками.
Голубой вагон.
Уставший локомотив истории.
Или тот отрицающий Капитана Очевидность поезд, на котором парубки рассчитывали доехать до Китая, привезти пять вагонов воздуха «по Великому Вышиванкиному Шелковому Пути», Европе навстречу, к Китаю напрямик.
Историю переписали, теперь и географию перепишем.
Депо судеб и синий дым Китая.
- Э-э-э!)))))
- Н-ну-у-у!)))))
- О-о-о!))))))!!!!
Это же Супер-Экспресс!
Люкс-смарт-гэлэкси!
ЖД это, ребята! ЖД!
Газен-ваген?!
Восторг исторгался.
Ужас вился ужом.
Ужоснах.
Этот триумф технологий, мистическое ноу-хау и последняя разработка западных спецслужб был предоставлен соответствующими инстанциями технически оснащенного, но малодуховного Запада в распоряжение российской оппозиции, на самый крайний случай.
Если уж совсем подожмет грусть, исторический (кости хрусть) процесс.
И в скотских вагонах — на скотный двор.
В сторону Скотланд-ярда!
- Пойдем, посмотрим! - сказал Никита.
- Поехали! - сказал Иван.
- Вы поосторожнее там. Мало ли… - сказал Никита.
А Светочка ничего не сказала.
И они сошли вниз с крутого берега.
6.
Нет, это был не столыпинский скотовоз, не восточный экспресс, не ленинский революционный штаб на колесах и не модный двухэтажный смарт-челнок «Лев Толстой».
Всего в экстра-экспрессе было пять вагонов.
Двери в первый были распахнуты настежь.
Когда они, поднявшись по ступенькам, занесенным песком, как снегом, вошли внутрь, то обнаружили обычные советского дизайна и изрядно пообтрепанные СВ: две полки визави да складной, остроугольный, синяками грозящий столик промеж ними.
Одна странность – стены в купе были обиты ватой, вернее, серым стеганым ватином, наподобие того, что идет на тюремные телогрейки.
Вата гасила все звуки извне. От этого, если запереться в купе, создавалось ощущение полной выключенности из мира.
Вспоминалась глухая камера, последнее пристанище Пруста, измученного звуками этого мира.
Марсель, марш в щель.
Келья светского монаха.
Башня из слоновой кости.
Позвольте! А микрофоны на штативах зачем? Понатыкано микрофонов!
Да чтобы каждый шепот ведущего эфира был слышен.
Это же студия «Эха».
Передвижная.
Походная.
Кавалеристская, онлайн.
Локомотив-мобила.
Но хозяева покинули свой восточный экспресс.
Свою балладу о прокуренном вагоне.
Свой смарт-пупер-люкс с евроремонтом, с отдельным сортиром в каждом СВ и неограниченным количеством ароматизированного пипифакса.
Вернули билет.
Творцу.
- Креаклам без ваты никак, - сказал Иван. - Все изолировали, от полу до потолка, чтобы ни звука извне, чтоб никто ихнему креативу не мешал.
- Нет, это они вату так ненавидят, - сказал Никита. - Ватниками обили стены, чтобы на них кидаться по злобе. Пар выпускать.
Второй вагон оказался обычным вагоном-рестораном с, как положено, пармезаном, хамоном в застекленных холодильных витринах и батареей напитков массового поражения.
Джонни Уолкер, жжоный волк.
Лакрима Кристи для так и не пришедших к Христу Монте-Кристо.
Хамон — хам он.
А Бурбон — бурбон.
Ни официантов, ни посетителей.
- Это у либералов вроде святого причастия: хамон, Бурбон. Кровь Бога и священные облатки. Символ веры, - сказал Митя.
Странникам немедленно захотелось пообедать и выпить за счет принимающей стороны.
- Требую продолжения банкета! - с чувством воскликнул Ваня.
- Вернее, банкетирования продолжения, - поправил Никита.
- Выпить очень хочется, - сказал Ваня.
Шалман. Духан. Ларек. Шинок. Корчма. «Шаурма».
Блинная. Пельменная. Бутербродная. Рюмочная. Распивочная. Рыгаловка. Тошниловка.
Харчевня «Три пескаря». Клозери де Лила.
Мулен Руж — мильон алых рож.
Красная мельница — и кафе «Метелица».
Ресторан. Нота ре и сто ран.
А ресторан наоборот — нарот сер.
Притом, притон.
Бар и бардак.
Дак?
Дык?
Поедем, поедим!
Но любопытство перевесило — а в третьем вагоне что?
И Клозери де Лила решили отложить на потом.
Да это же, братцы — метафора.
Крылатая вагонетка независимости.
Лилия свободы.
Лила, лила, лила, качала
два тельно-алые крыла.
Белей лилей, алее лала
была бела ты и ала.
Лал либерализма.
Чары Лидии Чарской, раскрепощенной женщины.
Зрачки Лили Брик.
Крик.
Огранка Агранова.
Капли Каплуна.
Лунные чары Луначарского.
Меню (тебю).
Дзержинское жаркое.
Каплун запеченный.
Мясо холодное по-урицки.
Котлеты на кости, по-володарски.
Морс ягодный от Ягоды.
Ёж на вертеле от Ежова.
Стакан воды.
Чекан ЧК.
7.
В вагоне №3 двери также оказались отпертыми, никому не препятствуя ознакомиться с тем, что внутри.
На дворе трава. На траве дрова.
Арки, размалеванные граффити, петельки-переулочки, подворотни, глухие стены, мусорные бачки, бычки…
Это что, нас так укачало?
Или поезд уже прибыл на станцию назначения, просьба освободить вагоны?
Что за станция такая?
Дибуны или Ямская?
Это что за остановка, Бологое иль Поповка? А с платформы говорят — это город Ленинград.
Подыши на стекло, подыши. Ни души за окном, ни души.
Веселый поселок, покинутый электоратом.
В окне Донец, в окне луга. В огне Донецк, в огне Луганск.
Припять, брошенная бежавшим от холивара населением.
Хиросима, ни хера себе, Сима.
Фокусимы фокусы.
Терем Семи Богатырей, в котором мертвая царевна не обнаружила ни одного.
Поэт Иван припомнил еще лабиринт с затаившимся где-то в сердцевине неминучим Минотавром.
Но ушлый Никита признал в хитроумной конструкции роман писателя Блюмкина.
«Район».
Киса, ты с какого раёна?
Миновав который в строгие сроки и исполнив при том все капризы автора, можно было в конце получить на руки неслабую сумму денег.
Реальную короче сумму. Правда, не уточнено, какую, что является признаком фэйк-сделки.
Всего-то и делов: обойти по периметру, вдоль, поперек и наискосок знакомый жилмассив твоего родного города. Где проживаешь по месту прописки.
За месяц (или три) управишься.
Но при этом требуется совершать ежедневно нечто очень противное.
Незнакомому прохожему ни с того, ни с сего, по мордасам дать.
А если он тебе, в ответ?
Жизнь не Захер.
Вмазать бы Мазоху.
Странно было, конечно, что все подворотни и закоулки Района поместились в одном отдельно взятом железнодорожном вагоне.
Искривление пространства-времени.
На зависть Ньютону нашему Исааку и Стивену, родному Хо-хо-хо-кингу.
Все поместилось тут.
Блеск и нищета.
Шум и Ярость.
Гордость и предубеждение.
Далекое и близкое.
Красное и черное.
Голубое и зеленое.
Кровь и песок.
От двери до двери (от зверя до зверя).
От тамбура до тамбура (с тамбурином и тамбур-мажором).
От туалета до туалета (в элегантном туалете).
Вся жизнь! Из призового фонда.
Главное — приобретите два экземпляра сочинения автора в нашем интернет-шопе.
С буквой ж.
Таковы чудеса ЖД.
Вранье все это, не даст писатель никаких денег.
- Это же гипербола! - скажет.
- Бескультурье-то какое! - скажет. - Надо же понимать!
- Я творческая личность. Мне деньги, - скажет, - нужны самому.
А не «гипербола» еще дороже обойдется.
8.
…В четвертом вагоне они обнаружили комнату смеха с кривыми зеркалами.
Либералам отечественным не обойтись без хотя бы малометражной, с железнодорожное купе, комнаты смеха.
Без такой камеры, сборной, раздвижной они из дому не высунутся.
А лучше, чтоб она крупномасштабная была.
Широкоформатная.
Высокобюджетная.
Со всю Москву.
С Россию.
Смех — их горючее.
Им они питаются, воспитываются, на нем сидят, его заценили.
Может такая комната — своего рода Скиния на носилках, что они носили с собой по пустыне.
Неотъемлемый аттракцион советских ЦПКО который помнят граждане РСФСР и других республик бывшего СССР, а теперь этих радостей, кажется, уж и не сыщешь нигде.
Только, разве что, вот тут, на краю Ойкумены, в Тьму-Таракани, Козел-Куме.
Ломается в тех местах тулово зеркального клоуна по имени Я.
Вытягивается до потолка, командир полка.
Коньком-горбунком горбится.
Змеей ползет, виляет.
Под потолком витает.
Все как там, в детстве, в городском паке атракционов имени Парижской коммуны.
В солнечный день 1 мая, солидарности трудящихся.
Он же - Вальпургиева ночь, ведьминский шабаш, бал на Лысой Горе.
А-ха-ха-ха!
Хо-хо-хокинг. Кинг Хо-хо. Король смеха.
Хи-хи-кикимора. Хиккомори, по-нынешнему.
Но теперь отражение в зеркалах видишь ты не свое, а какого-то другого, немного-знакомого и мало-приятного тебе человека.
Который, как не сразу, но понимаешь — это ты и есть.
Неужели я такой???
А какой?
Да, страшный.
Старый.
Не стар-звезда.
Не Ринго Старр.
И даже не старлетка.
Неужто кривляясь всю жизнь, так исказил я свое божественное предназначение?
Кривобокий.
Косорукий.
Разноглазый.
Поломанный ты мой!
Перемолотый.
Отягощенные новым знанием вышли странники на белый свет.
В многия мудрости многия печали.
Умножающий познания, умножает скорбь.
Убить пересмешницу (меня, то есть).
И заплакали плакунчики.
И поникли венчики.
Капсулы красного стрептоцида
Вас не спасают от геноцида.
Капельки белого альбуцида
Вас не спасают от суицида.
Пей аспирин -
Промолвил ас перин.
Вита, Минна, Гюльчатай -
Витамины глотай!
Хотелось навсегда остаться в пустыне.
Питаться акридами и диким медом.
Отречься от суеты.
От суеты сует.
От всяческой суеты.
Выписаться навсегда.
Из этой комнаты смеха.
Из этой камеры смерти.
Выскочить на ходу из поезда, едущего в никуда.
Но оставался еще непроясненным пятый вагон пятой колонны.
9.
В пятом вагоне пятой колонны располагалась люкс-операционная, блистающая бронированным стеклом виндоуз и никелем невиданно современных хирургических инструментов, разложенных на стерильных серверах в полной готовности.
Ложе пациента напоминало хрустальный цветок.
Пахло ретро: амаретто.
Горьким миндалем, цианистым кали.
Тексты на люминисцентных табло убеждали всех желающих подвергнуться обрезанию — хирургически удалить из мозга рудимент патриотизма.
Такой вот апендикс, мешающий жить цивилизованному человеку.
Операции (как предупреждал текст на табло) здесь совершались автоматически, руками рока-костоправа. Едва пациент занимал место на ложе, невидимые руки пристегивали его к поручням стальными браслетами, закрепляли на макушке венец Венеции, действующий как наркотик, и начинался процесс лоботомии.
Заканчивающийся через полтора часа (всего-то! как одно среднего рейтинга ток-шоу!) полным успехом.
Когда врачебные манипуляции завершались, браслеты сами собою расстегивались, а венец сваливался с головы.
Голос в наушниках поздравлял свободного гражданина свободного мира.
Счастливый неофит, более не обремененный «русскостью», шел на банкет в соседний ресторан на колесах.
Не в трактир «Елки-палки» и не в корчму «Пир духа».
Не обратно, на Новый Арбат, хлебать обрат.
В максимальных рейтингов «Максим» на Елисейских райских полях.
Маг Сим!
Сим-Сим, откройся!
В Мулен Руж, миллион розовых роз и рож.
В кафе-шантан, чтоб побрал его шайтан.
А вот шестой вагон был пломбированный.
И его очарованным странникам так и не удалось открыть.
Посторонним вход воспрещен.
Не велено пущать.
Не положено.
Покажь пропуск.
Введите пароль и логин.
Зоперто.
Затворено.
Система Трезор.
Гав-гав, Трезор.
Аларм.
Атас.
Атанде.
Форд Нокс.
Хук тебе в нос.
Должно быть, тут хранятся вечные ценности либерализма, - решили Никита с Мыкытой. - Права человека, гражданские свободы, конституционные гарантии.
Только невозможно воспользоваться ими, так как вагон пломбированный.
Вход только избранным.
По пригласительным билетам.
Фэйс-контроль.
Фэйк-кароль.
С быдляцкой рожей не сунешься.
Зачем быдлу права человека?
Ни к чему вам пармезаны? Ну, ступайте в партизаны.
Бри? Морген фри, нос утри.
Не носите батники? Носите ватники.
Не надените шузы? Значит, вы не без шизы.
Шариковым – Шарикова жизнь. На шАру.
И Шарикова смерть.
Коту Васе — котовасия.
Что ему рокфор и другие форы рока.
Это скиния демрелигии, - рассуждал Рюмкин, - Ковчег эхомосковского завета.
Святая святых либерального культа.
Никита был другого мнения.
Вернее, двух мнений, потому что Никит теперь уже было двое.
Один уловил аромат парфюма.
«Сальватор Дали». Или «Immortality» - бессмертие…
- Там салон. Студия красоты. СПА и фитнесс для лица и тела.
И ботокс, ботокс — совсем не бо-бо,хоть и токсин.
Другой возразил, что несет из всех щелей пропаном-бутаном.
- Газен-ваген это. Самый обычный освенцимовский газен-ваген. У меня на фашистов нюх…
- Какие еще ароматы в концлагере?!
- Цианистым кали пахнет. Чую. Горьким миндалем.
Горелым Менделем...
Примороженным Мандельштамом...
Скорчившимся Корчаком...
Ну, может, сначала стихи и духи, и туманы. А уже после — в газен-ваген.
Сначала всякие там кремы. А потом — в крематорий.
Сперва липосакции. А следом — липовые санкции.
Сперва гигиена, а уж за ней — гиена.
Сперва миру-мир, гони сувенир. А потом — дыр бул щир.
- Я — председатель земного шара!
- Лошара!
- Добро пожаловать, поциент!
- Я поциент, а ты поцриот. Ступай, кушай свою клюкву. Кисель хлебай.
- А ты продался за ящик печенья и бочку варенья. Мальчиш-плохиш.
- С бородой мемчонок.
Они переругивались привычно, как влюбленные обмениваются нежными словами.
- Сначала сам добейтесь, мужчина!
- Да вот именно, чего-нибудь достигните в жизни!
- Мне вас очень жаль.
- Я, вправду, искренне сочувствую лузерам.
- Руки не распускайте, сеньор Руккола!
- Раком поставлю, мусью Доширак!
Их все-таки пришлось разнимать.
Надвое.
10.
Что стало с Никитой Бельмесовым.
Никите Бельмесову, блоггеру-официанту, русскому по отцу и украинцу по матери, ватнико-бандерологу, укропо-портянке, с полного его добровольного согласия, в пятом вагоне пятой колонны сделали операцию по решительному размежеванию с проклятым прошлым доппельгангера.
Страдающего раздвоенным сознанием.
С двойными, увы, моральными стандартами.
С перманентным разрывом шаблонов и когнитивным, как доказали британские ученые, диссонансом.
Маниакально-депрессивный психоз, если уж совсем неполитконкретно.
Гангером его по доппельгу!
И распалась она, эта тонкая бедная сущность, надвое, под скальпелем хирурга-аватара.
Под ножом рока-костоправа.
Ко взаимному облегчению двух ее составляющих.
В итоге возникли две самостийные личности.
Случай не первый и даже не редкий в наши дни.
Совсем еще недавно представляли собой единое существо с одним паспортом.
Боролось оно, заклятое, с самим собою, как мальчики в нанайской борьбе.
И решило взять тайм-аут.
Рефери, где ты? Маши полотенцем!
Операция рядовая. Под местным наркотиком.
Не сложнее фэйс-лифтинга. Если в лифте фэйс набили.
Все прошло тип-топ.
Тип превратился в топ.
Был так себе типчик, нижнего ценового сегмента. А стал топ продаж.
Двое Бельмесовых долго перебирали варианты новых имен.
Никола Белый-месяц и Микита Бандера.
Бандероложенко. Бандероложец. Бандеросек. - изгалялся Колька.
- Бес Мелкий, - дразнился Мыкитка.
Николенька Белозерский и Никита Белоцерковский.
(Белая Церковь воюет с Белозером.
Где ты белая церковь над озером!)
Мыкула Билый и Никандр Светлов.
Николай Бесогонов и Ники Кока-Колас.
И даже: Ника Беломраморная и Николетта Бель-ами.
Заодно уж и пол сменить. Чтоб назад дороги не было.
Окончательно остановились на:
Николай Белосельский-Белозерский и Мыкита Бiлий-Лебiдь.
Шикарно, но благородно.
Гламурно, но интеллигентно.
Либерально, но патриотично.
Скромно, но люкс.
Аристократа, как известно кролику из ролика, выдает безупречный вкус.
Один из них вытер слезу рукавом. Ладонью смахнул другой.
Столько лет вместе!
Тридцать.
Да чего там — триста! Три тысячи!
Ну и довольно уже.
Баста.
The game is over.
Никогда мы не будем братьями.
Небрат ты мне, Никита.
И ты Мыкыта, мне недрух.
Френеми, френд-енеми.
Друговраг.
Без драк.
Без врак.
11.
Белосельский-Белозерский поступил в донецкое ополчение.
А Билый-Лыбедь — в ВСУ.
Оказались они, как и следовало ожидать, по разные стороны баррикад.
В разных окопах.
Обстреливали друг друга. Сами себя, то есть.
Неусловного, вполне, противника.
Дуэль с собою.
Главный мой соперник — это я.
Стрелялись корнет Белосельский-Белозерский поручик Белый-Лебедь.
Но никого не убили.
Не самоубились.
Зеркальная осечка.
Можно разбить зеркало, но отражение застрелить нельзя.
А после выполнения (или полного срыва) Минска-8 оба (Николай — в рамках ограниченного контингента российских войск в штате богини Иштар, а Микита — караульный миссии Великого Украинского Вышиванко-Шелкового пути) были отправлены в…
Баб-эль-мандебский пролив.
В пешее эротическое путешествие.
В Баб-эль-мандебском проливе купаются бабы в приливе.
Полуголые.
Загорелые.
На все аппетиты — апельсиновые, карамельные, сливочные, шоколадные.
Кофе с молоком, какао с ликером, чай с коньяком.
Латте, гляссе, фраппе!
Лягте! Глядите! Храпите!
Эспрессино, моккачино, капуччино!
Хенесси-энессси, курвуазье, камю, сартр, бодрияр, деррида!
Дери! Да!
Наполеон, выйди вон!
Конь и як хлестали коньяк.
Адам пил агдам.
Хванчкара, хвать с утра.
Шоколад. Шок и лад.
На любой вкус. Любой!
Даже на голубой.
Женщины всех стран, времен и народов!
Просто бабы.
Бабетты.
И бабы с бабками.
Новые русские бабки.
Толстушки-баобабы.
Байкерши.
И бабушки.
Байки (жены баев). В халатах из байки.
Бабайки (жены бабаев).
Ба!
Заласканные солнцем.
Привеченные сердцем.
Пышечки. Пампушечки. Оладушки.
Вешалки. Скелетики. Анорексички.
Булочки-смарт.
Сухарики-люкс.
Чипсики-лэйс.
Девочки и женщины, венчанные и невенчанные.
Стройные вилиссы
С ароматом мелиссы.
Томные сирены
С ароматом сирени.
Гордые царицы,
С ароматом корицы.
Юные русалочки,
Играющие в салочки.
Бойкие пиратки,
Играющие в прятки.
Ласковые мурки,
Играющие в жмурки.
Стройненькие лани,
Играющие в воланы.
Ведьмы и ведьмессы,
Феи и принцессы.
Мавки, Валькирии, Пери,
Русалочки в неводах.
Во лбу у каждой звезда
В глазах — голубые звери.
Весны голубые звери!
Вечное «никогда»
И вечное «если бы».
Женская нагота,
Иероглиф судьбы.
12.
Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.
Устаю, не первый год в строю.
Как надену портупею, всё тупею и тупею.
Когда после учений бреду в казарму (в бреду) — какая-нибудь повариха из солдатской столовой имеет шанс затащить меня в койку.
Была одна походная полковая жена, ППЖ.
Но она подала на ПМЖ.
В телевизоре политики
За окошком — в поле лютики.
Вот закончилась война,
А у парня — жизнь одна.
А тут — бабье царство.
Бабен-манданский залив.
Друзья глаза залили.
И нежатся в заливе.
- Вам дюшес? - спросит почтительно, по-русски, чернокожий бой.
Бойкий бой, идущий в бой.
- Нет, - отвечаешь, - Мне бы о душе-с!
А поговорить?
- Не включено в прейскурант, отвечает.
Эспрессо — из-под пресса.
Лавацца — целоваться.
Моккачино — взмок мужчина.
Кто-то скажет, да это просто курорт.
Цивилизация санаторно-развлекательного типа.
Обыкновенный отель где-нибудь в Эмиратах.
В Персии,от которой в русском языке произошло слово «перси».
А скорей всего, в родимой Анталии — там подешевле, но те же Наталии, талии, гениталии.
В туркомплексе с системой «все включено».
Все, решено!
Отдыхаем хорошо, только очень устаем.
13.
Там бывше-братья снова встретились.
В божьем Испахане, на златом бархане.
В чайхане «Эдем» (постель и завтрак).
И ужин, впрочем, тоже.
Полуночные пиршества плоти.
Ватник и укроп, колорад и бандеролог, монголокацап и незалежный хохол.
Близнецы.
Похожие друг на друга, как две капли воды.
Как две капли водки.
В обществе трех немного пьяных и пьянящих красотою гурий, загорелых до глубоко-коньячного цвета.
Француженка Мартель.
Португалка Кальвадос.
И персиянка Наири.
С сафьяновыми голубыми диванами, блескучими парчовыми покрывалами, вышитыми синим бисером подушками и синьоритами сомнительного поведения.
С полупрозрачным шелковым шатром в центре залы, медными змеями под потолком и куклами пиджикентской глазури по углам.
С мальчиком в персидском халате и шальварах, сидящем на туркменском коврике у стены и наигрывающем на зурне что-то русское.
Иван, бывавший в заведении, даже воспел все эти прельщения в шансонетке.
В божьем Испахане,
На златом бархане
Девичье дыханье,
Шелка колыханье.
До ночной молитвы
Ходят под чадрою
Вихри бурь магнитных,
Легкою стопою.
В чайхане сафьяны
Розой пахнут, мятой,
Сдвинуты диваны,
Покрывала смяты.
Синей змейкой бисер
Вьется на подушке,
И прозрачней выси
Ваш шатер, подружки!
Две сестры-путаны
В страусовых перьях:
Ни весны, ни тайны.
Ну а третья – Пери.
Всех странней секретов,
Всех безумней строчек,
Из страны запретов
Аленький цветочек.
В лунных вспышках молний
«Кодаков» и «Нокий»,
В их змеиной ночи
Сердца звук, умолкни!
Пиала без ручек,
Яд жасминных почек.
Кто ты! Твой ли ключик
Отопрет замочек?
Но сама – навстречу,
Поступью беспечной,
Божеством счастливым,
С ликом соколиным!
В обмороке слуха,
В сне горячем зренья
Розу мне подруга
Протянула – третья.
Как дышать мне трудно,
Даже молвить больно:
Ах, дитя! Вы чудо
Хороши собою!
И вот, от переполненности радостями бытия, от удовлетворенности базового инстинкта, в обоих братьях чистое вспыхнуло пламя.
Захотелось небывалого, высшего.
Того, чего не бывает на этом свете.
А только в другом, лучшем мире, куда мы попадем однажды. Но еще не теперь.
Гармонии желалось музыкальной.
Сияния.
Сладости.
Женщины.
О, жены, невесты, сестры, матери, дочери!
Где же ваши мужчины?
В очарованных царствах, пораженных абсолютным злом.
В Пальмире, с ее пальмами и мирром, но с напалмом и без мира.
В Иерусалиме, в рассеявшемся дыме.
В опаленном Алеппо.
В терра инкогнита террора.
В эпической нашей Новосирии.
В мистической нашей Новороссии.
Далее — везде.
14.
Мыкыта-хохол купил себе новую шляпу.
Типа панама.
В стиле «Анапа».
И вышел и сел он на берег морской, со своей необъятной тоской.
Мечтатель-хохол.
Так и не обретший свою Гренаду.
Красивое имя, высокая честь.
На Гранаду грант надо.
Александр Грин не получит штуки грин.
Ни Цветаева, Ева цвета.
Ни Ахматова, Дева света.
Глядь — а рядом Николенька-кацап стоит.
Тоже в головном уборе.
Тоже печальный.
Тоже, о-о-ох, мечтательный.
Любви захотелось.
А не моркови.
Музыки.
А не смузи.
Они влюбились.
Николай — в персиянку Наири из белого шатра.
Наири — наи-пери в этом мире.
Пляски персидок.
Персияночка, полоняночка.
Сурово сердце русского солдата,
И все ж, оно своей Наири радо.
А Мыкыта — в норвежку Сольвейг.
Ведь что ни говори, но имя Сольвейг
В десантнике со стажем будит совесть.
Вскоре, однако Наири стала — Ирина.
А Сольвейг — Ольга.
Венчались в Святой Софии в Константинополе, в один день — так совпало.
Женихи, обо в полном параде, в парадной форме Воинов Света, с бутоньерками на груди, под руку с красавицами-невестами.
Брюнеткой и блондинкой, Брюнеттой и Бьондиной, арийкой и семиткой, гурией и валькирией, но очень похожими, просто на одно лицо – встретились в храме.
И взглянув друг на друга, Никита и Николя поняли, что чувствуют одинаково.
И в этот миг снова слились в одно неделимое существо.
15.
Светочка-веточка, Светик-с приветиком тоже переменила имя.
Она стала: сестра Фотиния.
Была такая святая, Фотиния-великомученица.
Пришла к старенькому батюшке, на Ордынку, в Церковь Всех Скорбящих радости.
А тот велел — креститься.
Всех Светок крестят — Фотиниями.
Окунули Светлану в купель.
Древние прочитали над нею, из ветхой книги великие слова.
В белую сорочку рабу Божию облачили, в ризу непорочности.
Руки, ноги, и лоб – смазали священным елеем.
Новое имя – новая судьба.
Фотиния — означает свет. Отсюда: фотон. Отсюда: фотография (светопись).
На фотке Светка сияет.
И всегда-то в Светлане присутствовал свет. Но не все его видели. Только самые проницательные из Светиного окружения.
Но вот, стала она Фотинией, и свет пробился наружу.
Нимб вокруг головы, как корона.
Все, что говорила Фотиния — словно зажигалось разноцветными буквами на табло Большого супермаркета судеб.
Становилось данностью.
Божьей волей.
Судьбой.
Она изменилась и внешне.
Была беленькая — стала бледная. Была тоненькая — стала тощая. Ключицы, кажется вот-вот прорежут кожу. Руки, как птичьи лапы.
Щеки куда-то провалились. Зато глаза — глаза на истощавшем лице теперь казались в два раза больше.
Была — первый день творенья.
Стала — последний день Помпеи.
Была Светочка-деточка-нимфеточка.
А стала — Ее Светлость.
Была — городская сумасшедшая.
Юродивая Трех вокзалов.
Поломоечка имени Федора нашего Михайлыча.
Стала — Сивилла Москвы.
Подымай выше.
Пифия России.
Сестра моя, Свет.
Должно быть, безжалостное солнце пустыни выжгло в ней все лишнее.
Осталась суть.
Свечечка.
Цветик-семицветик.
16.
А с Иваном не произошло ничего.
Он просто вернулся из пустыни.
В весеннюю хлябь.
Реки вышли из берегов и разлились по всей Москве, по ближнему и дальнему Замкадью.
Это были реки русской литературы, которые он изучал на лекциях в институте Живого Слова.
Непрядва.
Березина.
Рось.
Калка.
Волга.
Может, в мире все неправда,
Но на карте есть Непрядва.
Жизнь одна, цена одна,
На кону Березина.
Держит Волги берега
Богатырь былин, Вольга.
Иван шел по пустыне, текучей, сверкающей.
Ему звонили колокола затонувших церквей Бел-озера.
Ему пели русалки.
Ему бряцал на гуслях богатырь Садко.
От Садко да на Ильмене:
Все русалки онемели.
Даже ведьмы обмирали –
Лишь бы гусельки играли.
И выходит из брегов вдохновение.
Ах, на Волхове теперь волхование!
Светясь солнечной праной, реки перетекали одна в другую.
Реки играли в горелки,в салки,в городки.
Реки любили друг друга.
Реки праздновали свадьбы.
Зазывали Ивана на пир горой.
Подбоченилась Ижора
В юбочке лихой,
Снова кормит нас, обжора,
Пушкинской ухой.
За тебя лишь выпить,
Припять.
Тысячелетий на пять
Чарку к губам припаять.
Иван шел сквозь весну.
От Онеги
До Печоры:
Спросит Онегин,
Ответит Печорин.
Набоковская Выра
По Владимиру выла.
И нагая, без одежд
Прибежала Оредеж.
Иван дышал волглым пронзительным воздухом.
Имя — темя. Имя – время. Имя — бремя.
Свияга, Свияга,
Ульяновых присяга.
Молога, Молога,
Моли за нас Бога.
Ты соси, соси, Сосьва
Все соленые слова.
Иван шествовал по водам, яко посуху.
Подойди, Таруса,
Будешь моя муза.
Тонул Заик в Яике,
А там Мозай на ялике.
Не обнять тебя, Оять!
Не измыслить, не объять.
На пути его, во влажной, беспокойной, роящейся лучами дымке встала черная, корявая, дуплистая ракита, с беспокойной грачиной (горячечной) стаей в голых ветвях. Под ней вкопана была в почву старая деревянная скамья.
Иван сел на скамейку (стая взметнулась в небо, будто невидимый ловец закинул сеть в облака, но вскоре вернулась, снова облепила ветви), вылил воду из кирзовых сапог.
Размотал портянки.
Снял и отжал, расстелил на щелястой доске лыжные, «с начесом» шаровары, промокшие до колен.
Голым ногам, пригретым полуденными лучами, не было холодно.
Ходит в поле без галош,
Черный и курносый,
На галошу сам похож,
Задает вопросы.
Детская загадка, из картонной книжки-раскладушки.
Это что за важный граф
В смокинге, без шляпы?
По земле шагает грач,
Расставляя лапы.
...Пусть меня схоронит грач,
Черный врач.
Я уже догадался, что жизнь чересчур коротка.
Это нарочно так устроено: грачи, играйте и, граните воздух, умирайте.
Не понявши ни черта.
Тут какая-то черта.
Какая-то граница тут проведена, неподвластная человеку.
Но между рождением и смертью все же вклинилась лирика, сбрызнувшая соком из набухших почек краснотала — немого, бесчувственного меня.
Фет вспомнился, самый любимый (не фат, и не ферт).
А вчера, зарей,
Всё грачи летали,
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой…
Попался я в птичьи сети Фета-Шеншина.
Поэта и Хозяина.
Перевертыша судьбы.
Повелителя ворожбы.
Палиндром он.
Палиндром полудрем.
Иван любил придумывать словесные перевертыши, записывал на полях тетрадки:
Нищ не Шеншин
духом - о, худ доход!
А лира парила,
Лира царила,
Лира дарила.
Лепо пел
Чар грач.
Чертова, вот, речь!
И хороши шорохи,
Кони, сон осинок,
Золото лоз,
ЛУга гул.
И нет туч, и чуть тени.
17.
Играй, грачиный грай, червонный и чермный!
Не чурайся чар, рыча,
Чернь грачьЯ.
Черт ручья, чумы свеча —
Вот, схлестнулись, и ничья.
Постель брачная.
Купель рАчья.
Встань с постели.
Грачи прилетели.
Картина маслом.
Величье в малом.
Веснянка Васнецова.
Дивный куст Кустодиева.
Левитация Левитана.
Серебро Серова.
Савраска Саврасова.
Малина Малевича.
Рубины Врубеля.
Иван сидел на скамье под хрестоматийной ракитой и проникался эхом мгновений.
Минуты-магниты.
Сиянье секунды.
Счастье часа.
Мантра марта.
Юность июня.
Ура утра.
Дно дня.
Ноты ночи.
Лучи полуночи.
И все родинки родины.
Моментов море.
Memento mori,
И снова призраки — светящиеся точки ненаписанных стихотворений кружились где-то рядом, как в Москве, как в пустыне Гоби-Сахара-Кара-Кум, как везде.
Требуя от Ивана внимания и участия.
Любви.
Да что они?
Если б не стихи — мы бы не выжили.
Если б не Лермонтов, Пастернак, Есенин…
Цветаева, Ева цвета.
Ахматова, дева света.
И Осип, и Лорка, и Шелли…
И просто графоманы.
Стихоманы, стихофаги, стихопаты…
Стихофрики, стихофреники.
Сириы, Гамаюны, Алкносты.
Все, кто писал их.
Все!
Мы бы не устояли бы, не стерпели, не победили.
Если бы не стихи.
Не было бы нас.
Поэзию мы выбираем. Поэзия или или смерть.
Я пишу стихи, мы пишем стихи, ты пишешь стихи, вы пишите стихи, он пишет стихи, она пишет стихи, они пишут стихи.
ОНО пишет стихи — Муза, мировая душа, энигма, солнечная прана.
Созвездия их сочиняют.
Бог их извергает из себя.
Дух бессмертный носит над водами.
А ты только передаешь по земному адресу.
Связной.
Вестовой.
Челнок.
Облачный ямщик.
Почтовый голубь.
Игла, сшивающая небо и землю.
Стихи — это дороги, мосты, переправы.
Тоннели между тем светом и этим.
Тайные лесенки.
Аварийные выходы.
Невидимые канаты.
Пожарные рукава.
Запасные трапы.
Горки, как в аквапарке.
Скороговорки Парки.
Черные дыры.
Кроличьи норы.
Кто же будет услышан?
Новое стихотворение сочинилось незаметно, то ль за час, то ль за день, то ль за всю прошедшую жизнь.
Стихами удивить Россию
Кому, читатель мой, кому?
Грехами удивить Мессию
Какому Ваньке-Каину?
Иван достал из вещмешка тетрадку, путник в поле под ракитовым кустом.
…Стихами удержать Россию,
Квадригу, на крутом краю?
Молюсь ли, плачу ли, корю,
Титаник тронется ко дну,
И древо жизни на корню
Качнется, в сонной сини.
Здесь байки травит кот-Баюн,
Здесь каждый юный Гамаюн.
Здесь, только сунешь в землю кол,
Взойдет частушек частокол.
Созвездия над бором –
Рассыпанным набором.
Стихами улестить Россию?
Нашли разиню!
Здесь выезжает конь в пальто
На дровнях местного ЛИТО,
Но как он не лютует,
А все же, не летает.
Девятый, медногорлых, вал.
Звучи, бряцающий кимвал!
Но распускается росток
Из четырех листочков-строк.
Клинками Клина он заклят
И серебром Сибири.
Он Волгою разбойных воль
И часовыми Чусовой
Оставлен в силе.
И ждет, тоскуя, весь народ,
Когда же в небе запоет
Царевич-Сирин.
Стихи ему нравились.
Но шлепка по губам, свиристеля, эха — не возникало.
Еще бы чуть-чуть.
Совсем капельку.
Секундочку.
Еще один фотон.
Один ресничный взмах.
Один звук.
Одна систола-диастола.
Господи, услышь меня!
Родина, услышь меня!
Кто-нибудь, услышь меня!
Надо до конца жизни успеть написать одно стоящее стихотворение.
И тогда все будет хорошо.
У России.
У Сирии.
У Сириуса.
У Новороссии.
У росы и розы.
У Рима, у мира.
У милой.
С любовью и с судьбой.
С днем и ночью.
С секундой и часом.
С счастьем и горем.
С флейтами и арфами.
И не важно, кто выиграл Большой Приз Юниверсум, кто стал Словарем.
Словом.
Бессмертным.
Главное, чтобы пароль снова прозвучал в мире.
И Харон Речи, на берегу Великой реки принял Знающего Пароль в свою лодку.
И оттолкнулся веслом.
И они поплыли.
Переправа, переправа.
Берег левый, берег правый.
Кому память, кому слава, кому черная вода.
Пусть мне – черная вода.
Главное, переправа восстановлена!
Ольга Мартова. 2017г.