Ретро-цикл. Воспоминания о стенгазете и о беляшах

Ирина Верехтина
История о  стенгазете и пристанционных беляшах будет включена в цикл "Девяностые годы", если я не передумаю и не удалю, поскольку получилось не очень так...

   В нашем проектном институте была художественная мастерская. Не удивляйтесь. Институт (назовём его Стройтранс, что ли…), являясь генеральным проектировщиком Байкало-Амурской железнодорожной магистрали, просто обязан был иметь в штате хотя бы одного художника.  Он и был — один. Сам себе начальник и подчинённый.
Мастерская художника располагалась в одноэтажном приземистом домике, гордо именуемом «отдельным зданием (рядом с 26-этажной башней Стройтранса он смотрелся  как собачья конура).

   - Тук-тук! Кто в домике живёт? – натянув на лицо улыбку, я вежливо постучала в дверь и вошла, не дожидаясь разрешения.
   Художник никогда не опускался до вежливого «заходите» и делал занятой вид. Впрочем, он и был всегда занят — широкий стол завален чертежами и эскизами, полки тесно заставлены макетами — слепленными из пластилина, выпиленными из чего-то похожего на пенопласт и склеенными из картона. Эскизы и макеты были — жилых домов, административных зданий, детских садов, школ, больниц, вокзалов…
   
   Стройтранс строил не только железную дорогу, но и вокзальные комплексы, жилые посёлки и даже города. Трудно поверить, что всё это нарисовал один-единственный человек. Нет, не один, конечно. Ведь были ещё инженеры-конструкторы, инженеры-проектировщики, чертёжники, архитекторы. Но архитектурная мастерская, при всём к ней уважении, и мечтать не могла о таком рейтинге.
   
   Авторитет Эфраима Натаниэловича Абрашина, я бы даже сказала — апломб — был  недосягаемым. Злые языки поговаривали, что по паспорту он Ефим Натанович, в просторечии Фима. Но как говорится, положение обязывает, и табличка на двери мастерской, выполненная художником собственноручно, говорила сама за себя.
Здесь пора рассказать о том, как я дошла до жизни такой (докатилась, как сказали дома).
   Раньше я работала в издательстве, машинисткой, больше мне ничего не светило: взяли меня «с улицы», и рассчитывать на ставку редактора я могла с тем же успехом, как на должность директора издательства.Через два года из издательства пришлось уйти, потому что я училась уже на третьем курсе издательского факультета отделения журналистики  ***ского института. 
   С третьего курса нам, студентам вечернего отделения, вменялось работать строго по специальности (редактор, младший редактор, художник-иллюстратор), а в Стройтрансе ушла на пенсию единственный штатный редактор, вот меня и взяли – бессовестно уменьшив оклад (молодая, без опыта работы, перебьётся) и взвалив на мои плечи (и на мою бедную голову) редактирование всей текстовой проектной документации.
   
Прежде чем приступить к собственно редактированию, надо побеседовать с «автором-исполнителем», чтобы он тебе человеческим языком объяснил, что хотел сказать – но у него не получилось, а получилась эта вот белиберда. Впрочем, с этим у меня проблем не было: устной речью авторы владели вполне, хотя на бумаге писали нечто несусветное.
   Пояснительные записки к проектам выглядели не лучше, канцеляризмов — зашибись. Протоколы партийных собраний (в том числе закрытых) «радовали» диалогами в прениях, над которыми хотелось смеяться и плакать одновременно. Вот тогда-то я прочувствовала в полном объёме смысл выражения «смех сквозь слёзы».
   
   Ещё приходилось «просматривать» (это не я так говорю, это начальник) инструкции по технике безопасности, вот где — непроходимые дебри! Я первопроходчик, со всеми вытекающими. За головоломно-экстремальные условия мне не доплачивали. Работать приходилось иногда и в обеденный перерыв. А в редкие минуты «отдыха» — помогать корректорам, на этих условиях меня и взяли, не нравится — гуляй, девочка, ищи другую работу.
   
   Ко всему, на меня повесили ещё и газету. Да, да, вы не ошиблись. В те времена выпускали стенгазеты – каждый отдел. Их приходила проверять комиссия из парткома, мать их за ногу… простите, сорвалась. Так что публикации должны были «соответствовать». Иными словами, каждые две недели новый выпуск.
   Начальник тряс меня  как грушу, выбивая «материал». Который, к слову, должны были писать сотрудники отдела, но что они могут написать? Такую же словесную фантасмагорию, как и авторы служебной документации к проектам, только безграмотную.
   Так что всё писала я сама – начиная с передовицы и кончая событиями недели. Ах, да, ещё юмор. С юмором было проще, купила в Доме Журналиста сборник вполне приличных и адекватных анекдотов (там можно было купить всё) и печатала по одному в каждой газете.
   
   Дальше начиналось неприятное. О том, как я маялась с оформлением, вспоминать не хочется. Отпечатанные листки надо было наклеить на ватман, не заляпав его клеем, и аккуратно обвести цветными рамочками. Клей прилипал к пальцам, плакатные перья брызгались гуашью, как перекипевший чайник, стереть гуашь было, мм-м, проблематично…  Сборка номера, как это называлось, была для меня в разы труднее, чем отредактировать, к примеру, геологический отчёт, изобилующий терминами и незнакомыми мне понятиями.
   Слава богу, в нашей библиотеке нашёлся двухтомный инженерно-геологический словарь, библиотекарша посмотрела на меня  с жалостью, но словарь всё же дала. Так что инженеры-геологи не могли меня упрекнуть в незнании терминологии, и удивлялись, и даже называли коллегой, в припадке благодарности за отредактированный и ставший читаемым текст.
   
   Так я о газете.
   Канцелярский клей (другого у меня не было), высыхая, стягивал бумагу в гармошку, текст вспухал, взбухал и перекашивался на сторону, как щека от зубной боли, рамочки получались кривыми (по черчению в школе у меня  была «твёрдая тройка», поставленная из жалости). Увидев, во что превращается газета и представив реакцию проверяльщиков из парткома, мой начальник «принял меры»: договорился с художником о «выполнении работ», так что раз в две недели я относила газету Абрашину на оформление.
   
   Оформление было восхитительным и безукоризненным, праздничные выпуски Фима… Эфраим Натаниэлович, простите, — снабжал красочными иллюстрациями, которые рисовал как настоящий художник. Впрочем, он и был художником-профессионалом. О том, как он докатился до нашего проектного института, я спросить не осмелилась.    Наверное, так же как и я, профессиональный редактор. Который профессионально редактировал скучные научные труды с головоломными синтаксическими конструкциями (тема моего дипломного проекта, вот где я отыгралась на авторах, фактического материала было — бери не хочу!), протоколы партийных собраний, карикатурные по сути, и удручающе правильные инструкции по технике безопасности. 
   Мечтая о настоящей работе… сколько там? Да восемь лет уже — мечтаю. Так пришлось. Больше меня нигде не ждали и не рады были видеть, по причине моего морального облика.

   Вот интересно, о чём вы подумали? Не угадали. Неуступчивость, несговорчивость и категорический отказ от «предложений» положившего на меня глаз начальства (а глаз клали все и сразу, вот же чёрт, внешность такая) – вот причина моей загубленной карьеры и моей скромной должности в проектном институте. А ведь могла бы… Да ни фига я не могла! Средневековое воспитание, не тот менталитет, и хватит об этом.

   Так я о газете.
   Самым сложным для меня было – выговорить без запинки художнический «псевдоним», дальше дело двигалось быстрее, но не так быстро, как мне хотелось. Художника приходилось уговаривать – выполнить работу, за которую ему платили деньги. И каждый раз он делал вид, что безумно занят, а я — явилась не запылилась. Могла бы сделать всё сама, руки-крюки. В дальнем углу мастерской я углядела свёрнутые в аккуратные рулоны газеты других отделов, у которых с руками была та же беда. И приободрилась.

   — Что улыбаешься? Думаешь, раз красивая, так я тебе без очереди сделаю? Нет, деточка. Эфраим ко всем имеет уважение, ко всем. Таки я творческий человек, и нужно таки думать сначала головой, а уж потом думать руками. Над каждым номером, над каждым выпуском, над каждым макетом. Вас много, Эфраим Натаниэлович один, на весь Стройтранс. Да что я перед тобой распинаюсь, что ты понимаешь-то… — спохватывался Ефим Натанович и милостиво позволял мне удалиться.
   
   Происходило это так. Театрально вытянув руку и вдумчиво уставясь куда-то под потолок, художник небрежно ронял, словно отпуская приходящую прислугу: «Иди уже.  Эфраим сказал, Эфраим таки сделает. В понедельник приходи.
   — Эфра-мм Натали… Натани… элович, побойтесь бога! В понедельник она уже висеть должна!
   — Бога нет, есть партия. Ум, честь и совесть нашей эпохи! — изрекал Эфраим На, та, ни, элович, по слогам, быстрее выговоришь. И приходилось пережидать многоумную тираду — о том, что я комсомолка (Сама знаю. А куда деваться, без комсомола  меня бы в вуз не приняли, в десятом классе отец велел — вступай, я и вступила, других вариантов не было), что спорить я горазда (да я ещё не начинала даже…), спорить все горазды (а при чём тут я?).
   
   Закруглялся Фима  красиво и с достоинством:
   — Сказал сделаю, значит сделаю. Для тебя с утра сделаю, так и быть. В понедельник приходи пораньше, успеешь, повесишь… Лавры огребёшь, премию получишь, за лучший выпуск. А работал Фима… (иногда Эфраим забывался и путался в именах).
Лавры я «огребала» ещё те, премию получала как все, а работала не меньше Фимы.
   — И дверь закрывай плотнее. Эфраим всегда всем нужен, ходите без конца туда-сюда, а на дворе таки не лето.
   
   Покинув гостеприимные художнические пенаты, я полной грудью вдыхала свежий воздух,  обалдевшая от запаха растворителей и какого-то особого вонючего клея, коим художник клеил макеты и заодно – приклеивал к ватманским листам напечатанные передовицы и прочую никем не читаемую хрень. Воздух был как в горах, восхитительный. Немного постояв и подышав, я приходила в себя и понимала, что восхищаться особо нечем: выхлопные газы и запах скошенной газонной травы.
   В голову услужливо лезли строчки: «Пряным запахом свежего сена обманул меня запах фосгена», я переставала дышать и торопливыми шагами направлялась к вестибюлю Стройтранса…

   Под Новый год случилось чудо. Премию мне «таки дали»! Как сказал бы Ефим Натанович. Я не ожидала, что мой праздничный выпуск займёт третье место на институтском конкурсе стенгазет (о конкурсе я тоже не слышала, конкурсом наш начальник занимался). В парткоме, куда меня пригласили для награждения, мне торжественно вручили… новенькую пятёрку.
   
   Я стояла и разглядывала новенькую купюру, как людоед с острова Суматра разглядывал бы консервную банку. Пять рублей были неслыханым богатством. На них можно было прожить целую неделю, причём прожить нескромно, не отказывая себе ни в чём. Вспыхнув от смущения и от радости, я выслушала что-то там – «благодарим за отличную работу (А не пошли бы вы с вашей работой…) и надеемся на ваше участие в выпуске общеинститутской газеты (Раскатали губу, закатайте обратно)» — и на негнущихся от волнения ногах покинула парткомовскую «святая святых».
   
В спину мне сказали: «Про художника не забудьте, это вам на двоих)».

   Ха-ха. На двоих. Как делить будем? Мне отчего-то вспомнилась лиса Алиса, объегорившая своего дружка кота Базилио при делёжке пяти золотых: «Пять на два не делится? Значит, делим на пять. Держи свой золотой! Всё честно».
Нет, один золотой… тьфу ты, рубль отдавать неприлично. Дам ему два рубля, а себе оставлю трёшку.
   Как бы не так. На протянутые мной два рубля Эфраим Натаниэлович посмотрел как кошка на обглоданную хозяином кильку. С невысказанной обидой. Впрочем, с невысказанной – это скорее о кошке. Абрашин высказался коротко, не оставляя мне на трёшку надежд.
   — Ты рублишки-то убери, себе оставь. Без моей картинки твоя газетка в урне бы лежала, а не в фойе красовалась. И не дали бы тебе ни третье место, ни тридцать третье.

   Эфраим Натаниэлович артистически длинно вздохнул, удивляясь моему непониманию ситуации и возмутительному неуважению. И моей непревзойдённой наглости, впрочем, простительной мне по молодости. Дальше был спектакль в трёх действиях, сыгранный одним актёром (я исполнила роль статиста).
   Действие первое. Ефим Натанович тяжело поднялся со стула (возмущённо скрипнувшего и полностью согласного с хозяином).
   Действие второе. Фима взял из моих безвольных рук трёшку (в советские времена бумажные деньги выпускались достоинством в один, три, пять, десять, двадцать пять, пятьдесят и сто рублей. У меня осталось несколько купюр, как исторические документы. Украинские гривны, кстати, тоже оставила, много, удержавшись от желания обменять их на рубли. Греческие драхмы и лепты с изображением совы это тоже раритет. Но я таки надеюсь (как сказал бы Ефим Натанович), что Евросоюз развалится к чертям и всё вернётся на круги своя…)
   Действие третье. Менуэт для пожилого танцора. Поворот на сто восемьдесят градусов, спина прямая, взгляд в одну точку, оплывшая фигура, старые лоснящиеся брюки, мешковато сидящий пиджак — всё выражает снисходительное презрение.
 
   Эфраим Натаниэлович, Натанаилович или как его... По паспорту Ефим Натанович, в миру Фима Абрашин вернулся на насиженное место, вальяжно уселся. И вопросительно на меня посмотрел. Я молча таращила глаза, осмысливая происходящее.
   — Внучке шоколадку куплю, — снизошёл до объяснений Ефим. Она у меня сладкоежка (я, между прочим, тоже люблю шоколад), дед подарочек принесёт, Розочка моя ай как обрадуется, просияет вся! Обнимет, поцелует и скажет что любит… — Ефим расплылся в улыбке, представляя, как его поцелуют за шоколадку. Розочка, как истинная дочь своего народа, с младых ногтей знает что почём, кого и за что надо целовать.

   Я бы тоже обрадовалась. Шоколад я люблю горький. С орешками тоже неплохой. И батончики с начинкой пралинэ. Но с шоколадом придётся повременить. У нас на иждивении бабушка, которой не платят пенсию, ни копейки, потому что трудовую она не заработала, а социальную по старости тогда не платили). Выплаты за кооперативную квартиру ощутимо сказываются на бюджете, мама болеет малокровием, уже пять лет, и всё время на больничных, моя зарплата оставляет желать лучшего, моя танцевальная студия обходится мне недёшево… При этом мы традиционно отдыхаем на море каждый год, весь год откладывая деньги на отпуск.
   
   Так что пятёрке этой я радовалась, очень сильно, и как оказалось, зря. Лучше бы вообще ничего не дали, лучше бы я не выиграла этот конкурс, не получила почётное третье место (всего у нас семнадцать отделов, и семнадцать газет), не красовалась моя газета на почётном стенде в фойе первого этажа, не поздравлял меня мой начальник, которому и достались лавры победителя, а ещё квартальная премия в повышенном размере, а мне достались два рубля.

   Впрочем, позитив всё же был: Ефим Натанович при моём появлении больше не вздыхал и не делал занятой вид, искренне радовался и удостаивал короткой беседы. Жизнь наладилась, думала я, сидя в столовой и хлебая протёртый овощной супчик, порция стоила четыре копейки (порция мясного супа на костном бульоне стоила двенадцать копеек, вместо мяса в тарелке сиротливо болталась тщательно обкромсанная со всех сторон рёберная косточка или куриный несъедобный хрящик). И если взять второе… нет, не антрекот и не цыплёнка табака, а вот хотя бы рыбу, отварную треску с картофельным пюре, скупо сбрызнутым маслом… Если взять второе, то до ужина вполне так можно дожить.

   О том как я «не дожила» и купила по дороге с работы беляш (у нас в семье было принято, если в дороге сильно хочется есть, покупать четвертушку ржаного хлеба. Хлеб и голод утолит, и дома не пропадёт, пригодится. Но я не удержалась и купила в пристанционной палатке беляш — тёплый, пахнущий подсолнечным маслом, с аппетитно хрустящей корочкой. В электричке проглотила не жуя. Домой приехала сытая и довольная, ужинать не хотелось, но что-то со мной было не так, чувство какое-то нехорошее…

   Чувство не подвело: беляшом я отравилась. Капитально. С питьём отвратительной на вкус воды с марганцовкой, промыванием желудка, высокой температурой и сладким чаем с сухариками в последующие два дня. Дома сказали – сама виновата. И вежливо напомнили железное правило: по дороге домой (вариант: на ВДНХ, в парке, на длительной прогулке) не покупать ничего кроме хлеба.
   Хлебом всегда наешься и никогда им не отравишься, в отличие от сомнительных пирожных с несвежим кремом, сваренных в двадцатый раз лежалых сосисок месячной давности, просроченных творожных сырков с затёртым сроком годности. И конечно же, беляшей. Беляш с несвежим мясом, щедро сдобренный чесноком, дабы устранить запах тухлого мяса, беляш — это классика жанра.

   Я обречённо слушала, и кивала головой, соглашаясь, и дала себе клятву больше никогда не есть беляшей. Исключая фирменные, из «Бэхэтле», мимо уж точно не пройду, невзирая ни на какие клятвы. С самой собой всегда можно договориться и пойти на уступки.
   Впрочем, о беляшах – это уже другая история.