Род. И. Гл. 2 Дети Алоиса Ч. 7-9-35 Декабристка

Дудко 3
СЕРГЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ  И  МАРИЯ  НИКОЛАЕВНА  ВОЛКОНСКИЕ  В  СТАРОСТИ

Liveinternet.ru

ИСТОКИ   - РОДОСЛОВНАЯ  ИРАИДЫ
(ПЕРЕИЗДАНИЕ – 2019 год)
ГЛАВА 1  МЕЙСТРИКИ
ЧАСТЬ 7-9-35  МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ВОЛКОНСКАЯ  (РАЕВСКАЯ)

В Петровском заводе у жён декабристов появилась возможность обзавестись собственным жильём – Мария Николаевна купила там небольшой дом, в котором 10-го марта 1832 года родился её сын Михаил (1832-1909), а через два года, 28-го сентября 1834 года – дочь Елена (1834-1916), которую мать звала на английский лад “Нелли”.

Дети, по собственным словам декабристки, стали для неё началом новой жизни – муж отошёл на задний план, почти полностью исчезнув со страниц её писем – Волконская в дальнейшем упоминает о нём лишь изредка, и по совершенно незначительным поводам.

Не в последнюю очередь ещё и по той причине, что в жизни Марии Николаевны появился другой мужчина – тоже декабрист, Александр Викторович Поджио (1798-1873). В среде декабристов не только не было сомнений в их любовных отношениях – очень многие считали, что своих детей Волконская родила не от мужа, а от любовника. И, надо признать (но об этом дальше), что характер чрезвычайно (а иногда даже ненормально) близких взаимоотношений всех членов семейства Волконских и Александра Поджио – особенно после амнистии декабристам в 1856 году и их возвращения в европейскую часть Российской империи – никакими другими причинами объяснить невозможно.

Историк движения декабристов, сын декабриста Ивана Якушкина, Евгений Якушкин так писал об этом в 1855 году в личной переписке (ещё при жизни всех участников любовного треугольника): «Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про её жизнь в Сибири, говорят, что даже сын и дочь её дети не Волконского… Вся привязанность детей сосредотачивалась на матери, а мать смотрела с каким-то пренебрежением на мужа, что, конечно, имело влияние и на отношение к нему детей».

Так или иначе, но Волконский никогда не проявлял никаких эмоций в связи с этой ситуацией, и, тем более, с его стороны никогда не было ни малейших сомнений в своём отцовстве (по крайней мере, о них ничего не известно).

После того, как в 1835 году император распорядился выделить в пользование каждому поселенцу (у декабристов начали заканчиваться сроки каторги) по 15 десятин пахотной земли в Сибири, он с огромным азартом занялся сельским хозяйством, благодаря своим деньгам сумев превратить это “хобби” в прибыльный бизнес. В конечном итоге, к моменту своего возвращения в европейскую часть России Сергей Григорьевич сумел сколотить приличное состояние.

Воспитанник декабриста А.П. Юшневского, врач Н.А.Белоголовый, так вспоминал об этом периоде в жизни князя Сергея:
“Старик Волконский – ему уже тогда было около 60 лет – слыл в Иркутске большим оригиналом. Попав в Сибирь, он как-то резко порвал со своим блестящим и знатным прошлым, преобразился в хлопотливого и практичного хозяина и именно опростился, как это принято называть нынче.
С товарищами своими он хотя и был дружен, но в их кругу бывал редко, а больше водил дружбу с крестьянами; летом пропадал по целым дням на работах в поле, а зимой любимым его времяпровождением в городе было посещение базара, где он встречал много приятелей среди подгородних крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства.
Знавшие его горожане немало шокировались, когда, проходя в воскресенье от обедни по базару видели, как князь, примостившись на облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведёт живой разговор с обступившими его мужиками, завтракая тут же вместе с ними краюхой серой пшеничной булки.
Когда семья переселилась в город и заняла большой двухэтажный дом, то старый князь, тяготея больше к деревне, проживал постоянно в Урике и только время от времени наезжал к семейству. Но и тут – до того барская роскошь дома не гармонировала с его вкусами и наклонностями – он не останавливался в самом доме, а отвел для себя комнатку где-то на дворе, и   это   его  собственное помещение смахивало скорее на кладовую, потому что в нем в большом беспорядке валялись разная рухлядь и всякие принадлежности сельского хозяйства.
Особенной чистотой оно тоже похвалиться не могло, потому что в гостях у князя опять-таки чаще всего бывали мужички, и полы постоянно носили следы грязных сапог.
В салоне жены Волконский нередко появлялся запачканный дегтем или с клочками сена на платье и в своей окладистой бороде, надушенный ароматами скотного двора и тому подобными не салонными запахами”.

И дальше – воспоминания того же автора о Марии Николаевне:

“Но если старик Волконский, поглощенный своими сельскохозяйственными занятиями и весь ушедший в народ, не тяготел к городу и гораздо больше интересовался деревней, то жена его, княгиня Марья Николаевна, была дама совсем светская, любила общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни.
Говорят, она была хороша собой, но, с моей точки зрения 11-летнего мальчика, она мне не могла казаться иначе, как старушкой, так как ей перешло тогда за 40 лет. Помню ее женщиной высокой, стройной, худощавой, с небольшой относительно головой и красивыми, постоянно щурившимися глазами. Держала она себя с большим достоинством, говорила медленно и вообще на нас, детей, производила впечатление гордой, сухой, как бы ледяной особы, так что мы всегда несколько стеснялись в ее присутствии…”

Спрашивается, что могло быть общего между этими двумя людьми?

С каторги на поселение Сергей Волконский вышел несколько раньше положенного срока, в 1835 году, и вот почему.
23-го декабря 1834 года в С.-Петербурге скончалась его престарелая 77-летняя матушка, княгиня Александра Николаевна Волконская – обергофмейстерина двора императрицы Александры Фёдоровны. На её похоронах присутствовала императорская чета с наследником и младший брат царя.

После смерти княгини в её бумагах обнаружили предсмертное письмо к Николаю I, в котором она просила самодержца простить её младшего сына. Прощение означало бы свободу, чего император, который поклялся, что при его жизни ни один из участников “дела 1825 года” не вернётся из Сибири, допустить не мог. Но и проигнорировать просьбу княгини, которая преданно служила императорскому дому всю свою сознательную жизнь (как и её покойный супруг), он тоже не мог. Поэтому Волконский вместо освобождения получил досрочную ссылку.

Болезни детей и продажа дома задержали Волконских в Петровском заводе до весны 1837 года – только в конце марта они прибыли в место своего поселения – деревню Урик, расположенную в 18 километрах от Иркутска. Кроме Волконских на поселении в Урике жили декабристы Ф.Вольф, М. Лунин, А. и Н. Муравьёвы, Н. Панов, в Усть-Куде (в восьми верстах от Урика) – А. и И. Поджио, П. Муханов, А. Сутгоф.

На содержание Марии Николаевне из её собственных денег власти разрешили отпускать 2000 рублей ассигнациями (против 10 000 в Петровском заводе) в год.
Она дважды пыталась добиться увеличения суммы: надо было учить детей, однако Петербург ей в этом отказал, так как «в Сибири учителей нет, а потому воспитание детей не требует расходов, а лишь одного попечения родителей».

(К слову, каждая жена декабриста в обязательном порядке вела “расходную книгу”, в которой обязана была подробнейшим образом расписывать, сколько, от кого и когда денег она получила, и сколько и на что потратила. Баланс должен был сходиться в любую минуту их жизни на поселении – когда бы начальству не вздумалось его проверить).

Тем не менее, несмотря на недостаток средств, родителями было сделано всё, чтобы дети получили достаточное домашнее образование: когда в 1846 году Михаил поступал в Иркутскую гимназию, он был зачислен сразу в 5 класс.
В январе 1845 года Мария Николаевна получила разрешение поселиться в Иркутске с детьми. Через два года она добилась права проживать в Иркутске и для Волконского.

Несмотря на годы общих лишений, объединившие декабристов и их жён на каторге в одну большую “семью”, на постоянную материальную помощь со стороны Волконских – семьям, материально менее  обеспеченных товарищей по несчастью, в их среде Марию Николаевну недолюбливали.

Вытерпевшая за годы в Сибири так много от своих родственников, сама декабристка оставалась органичной частью своего “ядовитого семейства” – холодной, высокомерной, безжалостной и чёрствой.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ