Тишка родился в семье поморов. Поморы люди отродясь вольные, своенравные, а всё ж богобоязненные. «Кто в море не хаживал, тот Богу не маливался», говаривали на Беломорье рыбаки и промысловые. В церковь северяне исправно наведывались, не из-под палки. Море-то Студёное, оно шутить не шибко гораздо, многих принимает, да не каждого домой отпускает. Только на Бога иной раз и вся надёжа.
В начале Великого поста 7161 года от сотворения мира, Патриарх Никон затеял реформу, повелев крестное знамение совершать троеперстно вместо двуперстия, внести правки в литургические правила, а русское богослужение устроить на византийский лад, что ох, как не всем по душе пришлось. «Это что ж получается, - вопрошали, кочетясь, супротивники реформы, - не крестом себя осенять, а кукиш самому Господу показывать?! Не согласные мы на этакое богопротивное действо!». Началась меж православными свара на Руси, что позже расколом прозвали, а приверженцев старых обрядов – раскольниками.
Уже в следующем году Никон устроил собор, требуя провести книжную справу по древним рукописям греческим и славянским. Ещё через два года, в первое воскресение Великого поста, в московском Успенском соборе тех, кто крестится двумя перстами во время богослужения, объявили еретиками, и была провозглашена на оных анафема.
Тишке тогда шесть годов отмерило. Родители его старых обрядов придерживались, и часто вели разговоры о «богоотступнике» Никоне, искажавшем истинную веру, из-за чего два года назад случилось солнечное затмение, как знак Божьего гнева. Говорили о пострадавших за правду протопопе Аввакуме, священнике Лазаре, диаконе Благовещенского собора, что на Москве, Феодоре, о расколе. Тихон по малолетству мало что из их речей понимал, но вот слово «раскол» ему никак не занравилось. О прошлом годе он, озоруя, случайно кринку с хмельным мёдом вдребезги расколотил. Ох и всыпал ему тогда папаня за этот раскол! И вот, опять про раскол поминают. «Как бы снова под порку не угодить», - исподтишка, опасливо поглядывал Тишка на отца.
Пошли гонения на двоеперстцев. Многие из староверов схоронились в лесах, кто-то в Сибирь и дальше, в Даурию подался, а отец Тишки, Анисим, нанялся в усолье при Соловецком монастыре. Тамошние монаси правильной веры держались.
До зимы, когда начиналась выварка соли, Анисим вырыл землянку, куда вселилась семья, заготовил какие не то припасы.
Работа солевара не из лёгких. Нужно было нарубить дров для кострищ, вы-копать варницу, поставить в ней печь, и построить над ней сруб. Печь должна была постоянно топиться. На неё ставили большие железные сковороды - уре-ны, в которые наливали морскую воду. Вода выпаривалась, а соль оставалась на сковороде. Затем её просушивали, и ссыпали в кули. Цвет у соли был сероватый, да и горчила она на вкус. На материке её прозвали «поморка».
Анисим с утра до ночи трудился, мать, Устинья, суетилась по хозяйству, а Ти-хон, когда удавалось отлынить от помощи родителям, ставил в лесу силки на зайцев, ловил рыбу на мелководье. Хорошо было Тишке на островах.
Ему уже семнадцатый год шёл, когда на острова беда пришла. Тихон тогда уже с отцом за равного на варнице соль добывал… На Соловецкий остров со стругов высадился отряд стрельцов, при саблях, с бердышами, фитильными ружьями и лёгкими полковыми пищалями.
Краем уха Тихон слышал, что не поладила братия Соловецкого монастыря с Москвою, самому государю, Алексею Михайловичу Тишайшему, челобитную отправила, что, мол, не желает предавать истинную православную веру, и даже готова кровь за неё пролить. Царь, знамо дело, осерчал на бунтовщиков, и прислал ответ на крамолу с сотником Чадуевым, где грозил архимандриту Никанору и прочим раскольникам «казнями египетскими». Не испугались монахи угроз. Пришлось сотнику не солоно хлебавши назад возвращаться. Было это в конце февраля, и вот, в июне приплыли гостюшки незваные. Стряпчий Игнатий Волхов, начальствующий над стрельцами, потребовал пропустить отряд в крепость. Монастырские отказались. Началась осада.
Анисим с женой и сыном, оставив свои варню и крепкий бревенчатый дом, несколько лет назад отстроенный рядом с землянкой, перебрался за монастырские стены. «Негоже нам по углам отсиживаться, когда истинную веру оборонить потребно», - грохнул он натруженной ладонью по столешнице.
Осада шла ни шатко ни валко, одно название. В крепость стекались палом-ники и прочий люд, кто новой веры не принял, подвозились съестные припасы. Защитники крепости, с высоты пятнадцати аршинных стен, посмеивались над царёвым воинством: «Порты не протрите, аника-воины от сидения, а то зимой седалища поотморозите!». Осаждающие вяло огрызались: «Ужо доберёмся до вас, враз зубоскалить расхочете…».
Волхов и его люди понимали, что такими силами крепость не взять. От артиллерии тоже проку мало. Монастырские стены понизу из огромных валунов сложены, а толщиной в основании сажени три будут, поболе, чем у Московского кремля. Шутка ли! Залпы из двухфунтовых полковых пищалей им, что комариный чих. Ясно, что поход был задуман больше для острастки монахов, да просчитались государевы советчики. Из мятежников не одни долгогривые, да крестьяне, с посадскими людишками на стенах стояли. Там и воинского люда немало было. Беглые стрельцы, солдаты, казаки, и даже разбойные, что со Стенькой Разиным супротив царя воровали. Таких на испуг не возьмёшь
Поначалу и сами защитники осаду всерьёз не принимали. Стены монастыря щетинились мощными орудиями русской и голландской работы. Архимандрит Никанор самолично освещал пушки, приговаривая: «Матушки мои галаночки, надежда у нас на вас, вы нас обороните». Мелкую же артиллерию, фитильные ружья и мушкеты и не считал никто. В разношёрстном гарнизоне состояло около семисот человек. Монахи, коих около трёх сотен душ от общего числа было, вояки никакие, им и оружья-то в руках держать устав не позволяет, однакось, припасли аж девятьсот пудов пороха, нешуточный счёт ядер и пуль. Провианта тоже хватало, да и просачивающиеся в обитель паломники не с пустыми руками шли.
Тихон и не заметил, как двадцать три годка разменял. Выдался он чист ли-цом, рослый, косая сажень в плечах. Молодые девки, что в монастыре осели, глаз с него не сводили, да не до них парню было. Он в премудрости ратного дела вникал. Учился пушки наводить, из ружья палить. Один старый казак, со шрамом через всё лицо, сабельному бою, в котором ему равных в крепости не было, взялся Тихона обучать. А тому весело. Вот она где жизнь-то! Это тебе не в усолье гнить.
Уже пять лет длилась осада. Острые на язык местные, греясь в тёплых кельях, её сидением прозвали. Стрельцы в утренники мёрзли в шалашах и кое-как сработанных из подручных средств времянках. На зиму служивые так и вовсе на материк перебирались. За это время защитники монастыря запасались рыбой, грибами и ягодами.
Царево терпение не вечное. Наконец стрелецкое войско получило приказ покончить с мятежниками. В нём тогда уже более семисот ратников насчитыва-лось. Над ними, вместо опального Волохова, тогда сотник Климентий Иевлев начальствовал. В следующем году на острова прибыл новый воевода Иван Ме-щеринов. С подкреплением доставили на остров и немалое число пушек. С вое-водой приехали опытные офицеры иноземцы – среди прочих, майор Келин, ротмистр Буш, поручики Гутковский и Стахорский.
За осаду монастыря куда как много круче прежнего взялись.
Тихон к тому времени уже опытным ратным стал. Не раз на вылазки хаживал, кровушкой людской изрядно омылся. Мечталось, как всё кончится, воинским человеком стать, уж больно ему война по нраву пришлась. Невдомёк ему, негораздоку, что за лихость его, кроме дыбы да колеса, ждать нечего.
По весне и лету, осаждающие будто от спячки отошли. То подкоп учинили к Белой, Квасоваренной и Никольской башням, то ночью, как тати, на Сельдяную башню и Святые Ворота удумали напасть. Ништо. Порушили монастырские все их козни. Тихон тогда, почитай, во всех стычках бился. Первым в охотники вызывался. Ни пуля, ни сабля его не брали. А вот другим из защитников крепости не так свезло. Много побили, куда больше ранили, да и цинга не ко времени в обители разошлась, народ, что тебе косой косила. Ряды защитников таяли, словно снег по дружной весне, а подмоги ждать боле неоткуда – все лазейки стрельцы перекрыли.
- Не сдюжить нам, - день ото дня мрачнел Анисим, исподлобья поглядывая на жену и сына, - по войску нашему, как гребешком прошлись, дак и хвороба в обители лютует. Знамо, одной солониной да сушёной рыбой пробавляемся. Монаси отвара из хвои от цинги наготовили, но не у каждого его душа принимает… Стрельцы, опять же, как с цепи сорвались, каженный день палят без умолку. Вона, укрепления возле Никольской башни, дак отбили. Теперь им оттуда до монастыря рукой подать.
- Отобьёмся, бать… - начал, было, Тихон, но отведав подзатыльника примолк.
- Отобьёмси-и, - передразнил его Анисим, - у тебя от махания саблей в голо-ве ветер гуляет! Всё на рожон лезешь. Мать бы хоть пожалел, ирод, - кивнул он на Устинью, - извелась через тебя вся. Ты, лободыр, никак в толк взять не можешь, что с самим царём воюешь! У Степана-то Разина, войско, не в пример нашему, поболе было. Тысячи! Спроси у казаков, кто с ним хаживал, а теперича к нам прибились, где то войско? Ан, нету. И Степана Тимофеича тоже нет. Вот тебе и весь сказ.
- И что ж иделать? – почесал ушибленное место Тишка.
- Пока не знаю. Но узлы со всем необходимым, уже сейчас готовить надо, да слабое место в осаде искать…
- Это что же, своих бросать?
- Да не бросать, - досадливо мотнул головой Анисим, - вот побьют нас, и в крепость войдут, да начнут «Слово и дело» кричать, тут уж всяк сам по себе. А там, как Бог распорядится. Кому скорая смерть в бою, кому дыба, а кому и воля. Мы с тобой от сечи не бегали, до последа на стенах стоять будем, но и зазря голову класть, когда край придёт, большого ума не нужно. Вот так-то, сына.
- Не хорошо это как-то…
- А мать на поругание воинству нечестивому оставить, хорошо? – Анисим от гнева аж пятнами пошёл, - ты уж выбирай, королобый, мать, что тебя родила, спасать, или за други своя… По-другому никак.
- Ладно, бать. Понял я, - Тихон натужно вздохнул, - только всё равно верю, что отобьёмся мы.
- Тьфу! – Анисим только сплюнуть в ответ нашёлся.
В самой обители тоже единодушия не было. Ярых противников обороны спровадили подобру-поздорову из крепости, да «увещевательные грамоты» Волохова не на пустую почву легли. Не всеми, особенно, среди монахов, вооружённое сопротивление воспринималось, как должное. Один заговор раскрыли, изгнали зачинщиков и тех, кто руку их держал, из крепости, так другие объявились. Был среди них и чернец Феоктист, вот от-то, тля, и помог Мещеринову исполнить царскую волю. Поведал сей иуда, воеводе о слабом месте в обороне монастыря.
До осады, было возле Белой башни окошко в крепостной стене, в которое воду в Сушильную палату приносили. Окошко то по осаде кое-как заложили, да за ратными делами про него и забыли.
Отряд стрельцов, под началом иноземца майора Келина скрытно, ещё до рассвета, сумел незаметно прокрасться к развалинам кладбищенской Ануфриевой церкви, без особого труда стрельцы разобрали наскоро сработанный заклад, и проникли внутрь крепости. Дале, как по писаному: перебив стражу, открыли крепостные ворота, подали условный сигнал, и… сквозь Святые ворота в монастырь ворвались основные силы противника.
Во всём оказался прав отец Тихона. Тут и там защитники обители оказывали отчаянное сопротивление нападавшим, но было ясно : «Ужо доберёмся до вас, враз зубоскалить расхочете…». Стрельцы, за время «сидения», без малого, восемь лет, озверели. Царевы люди били всякого, кто поперёк встанет, и старого и малого.
- Ну, что, сыне, насупоня, отец твой, - надрывно дыша, отбивался от наседавших на них стрельцов Анисим.
Они с Тихоном защищали Святые ворота. Свалка была, не привести Господь! Такого противоборства меж русскими со времён Смуты не было, разве что при Разине.
- Полно, батя! Срубил одного из нападавших заученным ударом Тихон, - пора за маманей, да в бега. Прав ты. Побьют оне нас!
Сын с отцом, немалая сила, пробившись через свалку, побежали в отведённую им монахами келью. Устинья уже на кулях сидела. Не сразу признав своих, забрызганных с ног до головы кровью, всполошилась, ну, кричать, а как разобралась – в слёзы. Насилу в чувство привели.
Собравши скарб, выбрались за стены монастыря. Проход через осаду, Тихон с пару недель назад, как разведал.
Через несколько дней они прибились к обозу, что довёл их до деревни старообрядцев. Кто они, и откуда, в поселении никто не спрашивал. Перекрестились двуперстно, ну, и Слава Богу.