Прохладным субботним днём они стояли на платформе. Герман с восхищением рассматривал новенькую швейцарскую электричку, а Карина пыталась рассказать ему то, что знала о скоростных поездах, и тут сзади раздалось: «А вот и я!». Из-за их спин вынырнула Алеся – преисполненная строгости и сдержанного самодовольного кокетства, как Мэри Поппинс: шпилька, юбка-карандаш, крепдешиновый вечерний жакет цвета хаки. Карина надела одно из своих любимых прямых платьев в стиле двадцатых. Барон был в серо-голубом приталенном пиджаке, с бирюзово-серым узорчатым галстуком и серебряным кольцом на пальце. Карина почему-то смущалась, хотя выглядел он стильно. Может, даже слишком? Насколько она помнила, то никогда не встречалась с такими франтами. «Контрольным в голову» был его телефон, купленный назавтра же после выигрыша. В салоне связи Карина задала выразительный и лаконичный вопрос:
- Зачем?
- В смысле?
- Герман, зачем тебе золотой айфон?
Рихтгофен воззрился на неё, как на дурочку.
- Ну ты даёшь, мать! – после паузы воскликнул он. – Мне рассказали, что айфон – это первоклассный аппарат. А насчёт оттенка что не так? Нашивки у пилотов, по-твоему, какого цвета?!
Интонация его была убийственно серьёзна.
- Я с тебя в шоке.
- А чё такого, - проворчал Рихтгофен. – Нет, ну ты представь, прилетаю я такой по месту назначения, Гётеборг там, какой-нибудь, и ты звонишь, и я отвечаю, и телефон так с кителем гармонирует, и золото с тёмной синевой – это ж так элегантно... Нет, ну хватит ухмыляться, я с тобой серьёзно о стиле беседую, а ты!
Когда Карина рассказала об этом Алесе, та улыбнулась и сказала:
- Это вполне естественно. Типичный Красный Барон.
Когда они с Алесей вышли покурить в тамбур, то Карина услышала следующее.
В прошлом Рихтгофен был известен как большой щёголь – в этом он мог потягаться с самим кайзером.
Его образу были присущи некоторые знаковые элементы: монокль, перстень и тонкая папироса, нередко в мундштуке. Нравились ему и лайковые перчатки – тем более что их при случае можно элегантно держать в руке, как дамы держат веер. Запомнился и своей любовью к цветам, вечно засовывал их в петлицу или прикалывал к мундиру: особенно ему нравились васильки и незабудки, что так здорово сочетались с орденом Pour le Merite.
Как истинный дворянин и денди, он не мог оставить без внимания свои руки. Барон следовал примеру Онегина: «Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей...» - действительно, не единожды офицеры эскадрильи заходили к нему в кабинет и видели, как их командир сидит и тщательно, любовно орудует алмазной пилочкой. Да, обычаям «прекрасной эпохи» он не изменял даже на войне, и руки у него всегда были белые, холёные, мягкие, с тщательно подстриженными и отполированными ногтями.
Карина зарделась: эта деталь не укрылась от её внимания, равно как и нежность его прикосновений.
А Стамбровская подлила масла в огонь и подбросила очередную деталь. Герман пользовался благосклонностью кайзера и мог напрямую обратиться к государю с любой просьбой (хотя, справедливости ради, он этим не злоупотреблял). Но злые языки отпускали колкости, что кайзер сделал Рихтгофена своим фаворитом «за белы ручки».
-Ты знаешь, что у Вильгельма был фетиш – красивые женские руки, а возможно, что и не только женские? – промурлыкала Алеся, расплываясь в улыбке до ушей.
- Кхм-кхм, ну, кхм, теперь знаю, - закашлялась Карина и замахала перед лицом, разгоняя дым.
Отдельной темой служили фотографии. В них недостатка не было, и сложно сказать, что же здесь было первичным: не то желание немцев видеть своего героя, не то самолюбование барона. Он не отрицал, что ради идеальных снимков порой прибегает и к лёгкому гриму: сохранилось даже фото, где он готовится к студийной съёмке: Герман с кошачьим нахальством усмехается - и не кто иная, как Карин, пудрит ему нос, а фотограф в крахмальной манишке стоит рядом и покорно ждёт. Ходили слухи, что он прихорашивается и не только для фото: многие отмечали, что у него слишком безупречный цвет лица после боёв на передовой и возлияний после очередной победы.
Ходили слухи и весьма пикантного толка – его открыто сравнивали с Феликсом Юсуповым. А что делал Герман? Он смеялся. И делал очередные снимки – не сказать, чтобы скандальные, но всё-таки довольно вызывающего толка. Очень часто в этих безобразиях участвовала Карин – некоторые фото делались ею. До потомков дошло несколько: например, руки Рихтгофена в нарочито изящном жесте, тянущиеся к пышному георгину – а на следующем снимке Герман, жеманно прогнувший спину, как красотки на открытках, с этим же самым георгином в смеющемся рту. Была и карточка, где он держит во рту две вишни на черенке, и губы у него в ягодном соке – а может, это и не сок... Ретушь и подрисовка не давала определить, почему так ярок и чёток их контур. Самыми известными могли считаться две фотографии, сделанные во время празднования нового года. На одной из них Карин в профиль, одета в блестящее платье, на голове красуется фуражка Германа – а тот с хохотом тянет и отбирает у неё страусовое боа. Но следующем снимке он сам в этом боа – в мундире, в фуражке набекрень, руки в боки, деланно томный взор и папироска на губе. Вроде бы типичный шуточный снимок, сделанный под хмельком, а вроде бы – ну, кто его знает...
Карина не знала, что и сказать. Конечно, барон был сыном своей эпохи, но всё это звучало немножко дико. Алеся её успокоила:
- Вот видишь. А золотой айфон – это очень даже невинно. Ты только не пугайся, если он, ну там, слишком уж тщательно за собой следить станет. Он не из этих, он нормальный.
- Да он не «нормальный», он вообще зашибись! – горячо воскликнула Карина, и Стамбровская вполне ожидаемо расхохоталась.
Встретили их радушно. Карина представила Германа родным, он со всеми поздоровался и раззнакомился, сияя улыбкой. Алеся не без удовольствия приняла комплименты насчёт того, как она похорошела. Карина кинулась обниматься с дедушкой и бабушкой, потом с сёстрами, которых она не видела уже несколько месяцев. На расстоянии, в омуте работы она как-то не чувствовала тоски, и только теперь понимала, как всё-таки соскучилась. Герман наблюдал за ней с теплотой, тенью лёгкого смущения и надеждой: его сердце таяло при виде этих семейных сцен, и ему отчаянно мечталось понравиться, вписаться, стать «одним из них».
В целом, вечер прошёл чудесно. Было, как обычно, много народу, звучали поздравления, непринуждённо текли беседы обо всём на свете, к концу праздника дедушка действительно взял аккордеон и исполнил несколько песен.
Неловких моментов, которых Карина так опасалась, сначала не возникало. Рихтгофен вёл себя скромно и мило. Он с интересом наблюдал за происходящим, с любопытством всё пробовал - а бабушку, Марию Павловну, вообще растрогал своими восторгами от её фирменной солянки и куриных котлеток с тмином, ещё и просил добавки. Вообще, у Корбутов было принято, что на семейных торжествах каждая из женщин готовила своё фирменное блюдо – повод для гордости; было так и в этот раз, поэтому Герману оказалось совсем нетрудно завоевать все сердца. Каринино ему и так принадлежало, но он неоднократно изъявлял нетерпение – когда уже подадут чай, и он сможет отведать её коричных булочек (утром она рьяно отгоняла его от плиты и попробовать дала только половинку, а это, как известно, не считается).
Вообще же, он обаял по очереди всех. С Лилей, например, долго говорил о природе, о зверях, расспрашивал о пуще, живописал красоты Тюрингского леса и Шварцвальда, а Лиля взахлёб рассказывала о Налибоках – естественно, принялась зазывать их с Кариной на бесплатную экскурсию. С Александром Ивановичем он, конечно, затронул такую тему, как ранняя история авиации. С Кариниными родителями говорил о живописи, которая обоих увлекала – недаром они в своё время так безболезненно позволили дочери заниматься тем, что нравится, а не тем, что прописано в дипломе. С Аней он умудрился обсудить особенности преподавания немецкого языка. Правда, здесь сестра сделала замечание, от которого у Карины слегка ёкнуло в груди – хотя, казалось бы, ну, что такого? А Аня сказала, пытливо поглядывая на Рихгофена:
- Знаете, Герман, у вас такая интересная речь...
- Это чем же? – усмехнулся барон.
- А такое впечатление, что вы росли не здесь, а где-то в эмиграции, - продолжала Аня, склонив голову набок по-птичьи. – Вот у вас русский язык вроде бы правильный, а нет-нет, и что-то такое проскакивает незаметно, выражения, произношение даже иногда. Нет, вы не подумайте, что это что-то плохое, интересность такая просто...
- А вы правы, - спокойно отвечал Рихтгофен, - рос я в Германии.
- Бинго, - расплылась в улыбке Аня, - ну, вот я же лингвист, я же чую. А знаете... Ваша фамилия как, извините?
- Соколов.
- Соколов, ну надо же! Ведь вообще-то у вас и лицо такое, ну, не вполне русское. Вроде наши черты, да не наши! Строгие, правильные слишком, - засмеялась Аня.
Карина закатила глаза. Произнесла мысленно: «Анька, да отстань ты уже от человека!»
- А у вас мать случайно не немка?
- Конечно, немка, - усмехнулся Герман.
- Вот, видно же всё-таки породу!
К счастью, в беседу встряла Алеся и с пылом принялась объяснять, то и дело поправляя очки на носу:
- Аня, ну ты, конечно, Шерлок Холмс! Но надо же понимать: нордический типаж и среди славян не такой редкий, всё от местности зависит – чего ты всё на немецкую кровь списываешь? А вообще, славяне и немцы в принципе генетически кровные братья, это учёными доказано! Вот знаешь, какая исконная территория расселения древних славян? Какая ещё Киевская земля, ты что! Померания, Мекленбург, Шлезвиг-Гольштейн современные! А легендарный остров Буян – это остров Рюген! Оттуда есть пошла Русь-матушка, да-да! А фамилии славянского происхождения? – да множество их, ну, там, Дёниц, Паннвиц, Бюлов, вот это вот всё...
Стамбровская оседлала любимого конька – рассуждать на эти темы она могла часами. Карина с облегчением выдохнула, хотя Рихтгофена этот казус не смутил, а, скорее, позабавил.
Хотя не обошлось и без пары других моментов.
На кухне вечно бурлило движение: свято место пусто не бывает. То кто-то выходил на балкон покурить, то заходила бабушка за очередным блюдом, то мама порывалась ей помочь («Ну, вот ещё, не суетись! Ещё на ноги толком не встала!») – и вот Карина оказалась там вместе с ней и с дедушкой. Марина Александровна задумчиво и рассеянно глядела вокруг, ища салфетки, и вдруг посмотрела на Карину и спросила ни с того ни с сего:
- Слушай, а я чего-то пропустила – Герман твой, он чем вообще занимается?
Карина оторопела.
- Он, это... – Она выпалила первое, что стукнуло в голову: - ...искусствовед! – И запылала от стыда.
В дверях показалась Алеся. «Только не это», - подумала Карина. Стамбровская с чеширской улыбкой незаметно замерла на пороге. Карина покраснела.
- Надо же! – вздёрнула бровь мама. – Ну да, верно. То-то он так здорово в авангардизме разбирается.
А Александр Иванович хмыкнул:
- Однако виражи у тебя крутые: от программиста к искусствоведу...
Карина покраснела и даже сжала кулаки от досады:
- Слушайте! Если вам кажется, что это недостаточно серьёзная профессия...
- Да ты не кипятись...
- ...и что за это мало платят, то я смею вас заверить, - запальчиво воскликнула Карина, - он не какой-то там заштатный сотрудник областного музея!.. Он... он специалист европейского класса! И работал за границей!
У Карины аж спёрло дыхание. А мама и дедушка всё так же пытливо смотрели с полуулыбкой. Алеся же беззвучно давилась со смеху, изображая, что бьётся головой о косяк.
- Правильно дедушка говорит, что ты сразу вскидываешься? Хорошо ведь, если человек близок к прекрасному. Да ещё и на жизнь этим зарабатывает. А где вы познакомились?
- Во Франкфурте.
Здесь Карина не соврала. Она еле отбилась от расспросов и стыдила себя за то, что не продумала этот момент заранее. Наконец, выскочила в коридор и, схватив Алесю за руку, потащила её за угол, а там отчаянно зашипела:
- Я же тебя просила – не ржать!
А Стамбровская всё равно скалилась в сумерках и сдавленно хихикала:
- Да как тут не ржать! Карина! Ты б хоть ко мне обратилась, мы б легенду составили! А то... «искусствовед европейского уровня» - хорошо хоть, не «масштаба»!.. Да ладно, не паникуй, нормально всё будет.
Она кое-как успокоилась. В дальнейшем всё шло без эксцессов. Хотя смутившие её моменты и эксцессами нельзя было назвать. Карина рассудила, что она слишком напрягается и обострённо воспринимает то, что для других вообще по боку. Однако кое в чём она тут всё-таки ошиблась.
Александр Иванович всегда был очень дружен со своей внучкой. Ему она часто поверяла свои детские тайны, делилась горестями и радостями – это продолжилось и в её сознательные годы, так что часто ему было даже больше известно о её жизни, чем родителям. Карина постоянно обращалась за советами – в основном, житейского свойства: как отнестись, как поступить, что делать.
О делах сердечных - тоже рассказывала. Здесь он, признаться, переживал за неё. То и дело вспыхивал новый огонёк, да только в итоге так ничего и не складывалось до сих пор. История с Пашей, по его разумению, была подёрнута давно уже остывшим пеплом, так что весть о расставании Александр Иванович воспринял с облегчением – как говорится, баба с возу. Вот только новый Каринин кавалер производил на него неоднозначное впечатление.
Карина последний год постоянно показывала ему свои работы, уточняя технические моменты. Не мог не привлечь внимания и постоянный персонаж – а сегодня Александр Иванович заметил, что Каринин избранник удивительно напоминает того немецкого лётчика с рисунков. «Ага, нашла, значит, светлый идеал», - хмыкнул он про себя. На самом деле, всё бы ничего, но казалось, что Каринин избранник выступает в каком-то не очень естественном для себя качестве.
У него была своеобразная осанка и манера держаться – то, что, вообще-то, называется выправкой. Опытный глаз отставного подполковника определил, что точно так же держит себя и подруга Карины, Алеся. Правда, она не делала никакого секрета из того, что работает в госструктурах. И ещё - она умела непринуждённо носить цивильное; было видно, что привыкла, в отличие от Германа: с него так и хотелось снять этот гражданский прикид и одеть в форму. Ещё он очень мало пил. Точнее, всеми силами и хитростью избегал очередной рюмки, хотя Александр Иванович пробовал прибегнуть к проверенному советскому методу: наливать и наблюдать. Но здесь было ясно, что человек ни за что не желает ослабить контроль в незнакомой обстановке. Место он выбрал, разумеется, напротив двери – но и так, чтоб за спиной не оказалось окно.
Однако больше всего выдавали глаза. Порой это был внимательный, прицельный взгляд охотника: конечно, этот славный малый шутил, поддерживал беседы, но притом не переставал следить за всеми движениями и перемещениями. А порой, когда он всё-таки невольно забывался и отвлекался, то на долю секунды взгляд его наполнялся тяжёлой тоской, затаённой злостью, а главное, отрешённостью - словно всё окружающее вдруг меркло, и его глазам представали другие, страшные картины. Александр Иванович видел такой взгляд у тех, кто прошёл Афганистан.
С одной стороны, всё ложилось в строку. С другой стороны, может, это просто совпадения? А ещё подозрительность, недоверие к новому человеку – может, даже с примесью ревности? Уж Александр Иванович-то видел, как Карина на него смотрит, на своего избранника... Пожалуй, ни на кого ещё она так не смотрела. Конечно, пока ничего не было ясно, ничего не докажешь, но всё-таки на душе было тревожно, и молчать Александр Иванович не собирался.
Он толкнул дверь балкона, куда вышел подышать свежим воздухом. На кухне, хлопоча в неярком свете стенной лампы, Герман и Алеся раскладывали в корзинке печенье к чаю. Глядя на их напряжённые спины, обтянутые тканью пиджаков, он невольно ухмыльнулся про себя: «Мда, тоже мне, искусствоведы в штатском...» - и беззвучно выскользнул с кухни.
Карина сидела на подлокотнике кресла в прихожей и набирала кому-то сообщение. Он подошёл к ней, они перебросились парой незначительных фраз, и Александр Иванович спросил:
- Карин, так ты говоришь, вы познакомились во Франкфурте? Это во время первой поездки или второй?
- Первой.
- Ага, то есть месяца с три назад - а раньше были знакомы?
- Да нет, - рассеянно ответила Карина и прибавила с застенчивой улыбкой: - Но он из таких людей... понимаешь, вот встречаешь такого и ощущение, будто сто лет его знаешь. А чего ты вообще спрашиваешь? – пожала она плечами.
Александр Иванович кашлянул.
- Ну так, забочусь. Непростой этот твой Герман, ох, непростой...
- В смысле? – нахмурилась Карина.
Ну вот, что и требовалось доказать: штыки сразу к бою, сейчас защищать кинется. Он вздохнул и попытался подобрать слова:
- Понимаешь, это, конечно, твоё дело... Но у меня и чуйка, и глаз намётанный. И сдаётся мне, что твой Соколов – не совсем тот, за кого себя выдаёт. Точнее, совсем не тот.
- А кто же? – повысила голос Карина.
- Алесин коллега, скажем так, - усмехнулся Александр Иванович.
Карина помолчала пару секунд.
- А пусть даже он гэбист, и что с того?! – с вызовом произнесла она.
- Да ничего. Просто ты понимать должна, с кем связываешься.
- Я связываюсь с любимым человеком, - отрезала Карина.
- Смотри мне, - вздохнул Александр Иванович. – Повторяю, дело твоё. Ты давно уже не ребёнок. Но просто прошу на будущее: будь, пожалуйста, осторожна.
Больше он не сказал ничего. Просто развернулся, ступил в янтарный прямоугольник света у порога комнаты и исчез в проёме. Разговор был на сегодня прерван – но не окончен.
Остаток вечера прошёл так же тепло, расходились и обнимались долго, бабушка и мама по очереди чмокнули Германа в щёку – тот мило покраснел, как мальчишка, заулыбался так, что на щеках выступили ямочки. Аня и Лиля снова приглашали каждая к себе. А осадок не растворялся.
В электричке Карина прислонилась лбом к холодному грязноватому стеклу. Она не сразу согласилась положить голову Герману на плечо, ведь знала, что легче от этого не станет; она упёрла взгляд в раздолбанные вагонные двери, через которые постоянно ходили туда-сюда тётки, мужики затрапезного вида, студенты в дешёвых пёстрых шмотках, какие-то бабки – все одинаково неприятные. И всё-таки она порой начинала дремать. Над ухом у неё обрывками раздавалось мечтательное мурчание Германа: «Ну вот, познакомились, я так рад, Карина, просто не представляешь... Дедушка у тебя такой чудесный, настоящий офицер. Понимаешь, офицера всегда издалека видать, будь он в гражданском, будь он в чём... Да при таких родных и сам как-то...» Провал в дрёму. «Интересно, на чём здесь учат... вот есть Cessna, хорошая такая машина, американская, там и приборы, оказывается, такие же, как на больших самолётах, но это-то ладно, вот есть ещё Diamond... такая уже птичка красивая, куда там нашим «альбатросам»… мне так нравится этот мир, здесь столько силы и красоты...» Короткий миг забытья. «Путь не короткий, но мечта ведь есть мечта... а мне здесь жить... я всё хочу уметь, всему научиться... камни требуют огранки... Кариночка, милая, ты что, спишь? Нет? А помнишь, у тебя была песня такая, про алмазы, её ещё мулатка какая-то пела...»
Его музыкальные предпочтения пока были размытыми; к современной поп-музыке относился со смесью любопытства и непонимания, но конкретно эта песня зацепила текстом и вокалом. Сквозь сон Карина взялась распутывать провода, один наушник сунула себе в ухо, один отдала ему.
Всё так же стучали колёса, ляпали двери, мерцал синхронно с толчками старого вагона мутный свет - а популярная певица заливисто и протяжно призывала сиять.
Больше всего Карина боялась медкомиссии – так, будто проходить её предстояло ей, а не Герману. Тот приготовился к прохождению описанных ей проверок и процедур с олимпийским спокойствием. А Карина была вся на нервах: не давали покоя воспоминания о первом утре, когда она рассмотрела его шрамы.
Однако вскоре в коридоре министерства снова раздался приглушённый коврами стук каблуков, и майор Стамбровская вошла в знакомый сумрачный кабинет с тяжёлой мебелью - который уже перестал казаться ей неуютным.
Действующие лица были те же: напряжённо застывший, как статуэтка гончей, Курлович и демонстративно вальяжный, но в равной степени демонстративно скептичный, черноусый Можейко. Алеся была собранна, но тревожность отпустила. Теперь генерал напоминал ей грозного школьного учителя с причудами, зная которые, можно не дрожать осиновым листом, идя к доске, и даже рассчитывать на неплохие баллы. Поэтому при докладе в её голосе звучали сдержанно-бодрые нотки, когда она расставляла акценты и паузы в длинных казённых предложениях.
- Во время представления предыдущего детализированного доклада был проведён сравнительный анализ внешнего вида наблюдаемого объекта, полученного в ходе транслокации, и предполагаемого прототипа. Как результат, детальное совпадение установлено. Затем, в ходе лабораторного анализа проведено сравнение образцов ДНК: соответственно, предоставленного мною и взятого с места захоронения на Старом гарнизонном кладбище города Берлина. Установлена их тождественность – следовательно, совпадение транслоцированного объекта и прототипа является полным. Согласно приказу номер двадцать пять дробь сто восемьдесят шесть от 15 мая 1975 года исследование вступает во вторую фазу; разрешите доложить о текущих результатах.
Генерал махнул рукой, не утруждая себя словами – Алеся едва заметно повела головой: «ах да, конечно, формальности...» - и продолжала говорить.
- По состоянию на текущую дату были получены результаты прохождения наблюдаемым нами Германом Отто фон Рихтгофеном врачебно-лётной экспертной комиссии по 2-й графе, в городе Минске, от 22 мая 2020 года по летосчислению вселенной U1-25R, также известной как «Новая земля».
После предоставления необходимых справок и выписок – для подробной информации смотрите приложение один – были проведены следующие проверки: ультразвуковое исследование сердца, органов брюшной полости, зондирование желудка, проверка вестибулярного аппарата, состояния зубов, снята аудиограмма слуха. Результаты представлены в презентации, для более подробного ознакомления и справки – приложение два к настоящему докладу...
Стамбровская уже почти привычно переключала слайды, демонстрируя начальникам увеличенные фотокопии медицинских документов и кратко комментируя для расшифровки. Курлович и Можейко рассматривали слайды, откинувшись на спинку кожаного дивана, похмыкивая и потирая подбородки с лёгким, но заметным нетерпением: им хотелось услышать главное. Алеся всё поняла – прогнала последние несколько слайдов подряд и, откашлявшись, огласила вердикт:
- Согласно заключению врачебно-лётной экспертной комиссии Герман Алексеевич Соколов - как сейчас именуется согласно выданному паспорту барон фон Рихтгофен, - признан полностью здоровым и пригодным к прохождению обучения в Белорусской государственной академии авиации.
- Ну и ну! – генерал стукнул кулаком по столу. – Вы, майор, только нос сильно не дерите. Но я вас, похоже, почти что уважать начал. И вас, полковник, тоже: не дурные у вас подчинённые работают. Умеете, могёте, - иронично, но не скрывая довольства, проворчал Можейко. – Вот это да, идеально здоровый боец...
- Я читал, что он как раз такой и был, и физической силой славился, - вставил Курлович, - подковы гнул...
- это известное дело, - перебил генерал. - Но вот чтобы с того света вытащить – и такой результат. И это несмотря на его отметины? Как он медкомиссию-то с ними прошёл?
- Вполне успешно, как видите, - мягко отозвалась Алеся. – Конечно, у хирурга не могло не возникнуть вопросов, но рентген не показал никаких повреждений.
Она вывела на экран призрачный антрацитно-жемчужный снимок. Он был идеальным.
...Накануне Карина смотрела на Германа в рассеянном золотистом свете торшера, задумчиво ласкала пальцами его гладкий бок, обезображенный шрамом.
- Знаешь, скажи, что попал в аварию. Дорожно-транспортное происшествие.
- И это правдоподобно?
- Попробуй.
Хирург действительно весьма критично осматривал его тело – оно производило двусмысленное впечатление. Страшноватые рубцы, да ещё другие, более тонкие, похожие на следы от холодного оружия – хорошо, допустим, занимался фехтованием – а на какие ещё приключения его могло потянуть?.. Он не знал, почему, но этот потенциальный курсант производил на него впечатление отморозка. Притом что редко попадались такие жизнерадостные, пышущие силой хлопцы. Ничего не оставалось, кроме как отправить парня на рентген. Как ни удивительно, ни переломов, ни прочих серьёзных повреждений не было обнаружено. «Заживает же на ком-то как на собаке...» - озадаченно подумал он, ставя подпись на справке.
- Производите самое тщательное наблюдение за физическим состоянием, - приказал генерал Можейко.
- Есть! – отозвалась Алеся.
Карина была счастлива. Её страшные опасения не оправдались.
Теперь ему предстояло шагать до станции Первомайская – то в тумане, то в вуали серого сумеречного фильтра, то в металлическом солнечном сиянии, когда вода Свислочи вспыхивала золотистой плоскостью. Потом он первое время путался в выходах на Могилёвской – но в итоге всё равно поднимался, запрыгивал в нутро зелёного автобуса, выходил у больницы, являлся с типично немецкой точностью – за десять минут до лекций.
Академия оказалась неказистым серым зданием на задворках города. Сиротски, как чёрствая горбушка, глядели кирпичи здания. Впрочем, это не имело значения. Рихтгофен вообще настроился на своеобразный лад – он решил считать, что находится на фронте: тихом, непривычном – ему предстояло стать разведчиком, а не просто солдатом. Он не мерил ничто привычными мерками, хотя не до конца утратил способность удивляться.
Когда он приходил на занятия, то лишь неизменно восхищался машиной, выставленной перед входом. «МиГ-23» - смутно всплывало в памяти. За последнее время Рихтгофен посвящал время отнюдь не только языкам: он стремился нагнать прошедший век, понять, что же происходило в авиации, с фанатичным рвением исследовал, сохранял и прочитывал книги, просматривал фото и записи, находясь в состоянии постоянного удивления и нетерпения – жадно впитывал отрывочные знания и запоминал имена новых стальных птиц.
И вот она красовалась перед ним: остроносая, стремительная, хищная – у него захватывало дух, когда он воображал себя истребителем в этой жизни и этом мире... Но это были всё-таки не мечты, а просто фантазии. Мечтал он ещё с прошлой жизни лишь об одном, даром что с юности стал военным. Никто не знал, что Европе уготована такая страшная война – смерть, разрушения и убийства, в кошмаре которых ты начинаешь бояться своих прошлых желаний. Нет. Он хотел мирной и счастливой жизни. Полёт бывает разным, крылья несут не только смерть...
Он мог желать неистовства только в одном.
Карина.
Его бросало в штопор от её голоса, прикосновений – и он был готов терпеть одну и ту же катастрофу снова и снова. Если крушение завершается таким катарсисом – почему нет?!.. Он порой стеснялся говорить ей слова любви: ведь в них неизменно присутствовали кровь, гибель, горящие обломки и пулемётные очереди...
Герман порой испытывал очень странное и не совсем приятное ощущение: что-то вроде опаски с примесью дурного предчувствия. И всё это - в отношении себя самого. Нет, пока всё было хорошо. Пока что. Пожалуй, даже слишком хорошо. И это несмотря на то, что внутри порой вспыхивал чёрный, жгуче-щекотный огонь, нехороший и хмельной – то состояние, о котором говорят «чёрт толкает под руку». Рихтгофен в такие моменты даже не понимал, что конкретно ему хочется сделать – но было ясно: поддайся он соблазну, всё кончится безумием. С картами вышло дьявольски прекрасно – так, что захватывало дух. Так, как порой выходило в боях. Но это была опасная волна. И он недаром в припадке горячности в ту сумасшедшую ночь клялся, что будет «хорошим».
Приливы такой тревожной тоски случались нечасто – хотя постоянно. Но длились недолго. Если трезво рассудить, то от него для «хорошести» не так уж и много требовалось: прилежно учиться. Ведь сколько бы он ни пытался сам исследовать манящую область этого нового мира, всё равно была нужна система.
Ему предстояло освоить следующие предметы: аэродинамика, аэронавигация, теория управления самолетом, конструкция самолета, характеристики, режимы полёта и приборное оборудование. Для него это звучало весьма внушительно и грело душу – хотя длились теоретические курсы всего сто двадцать часов, то есть, по примерным подсчётам, полтора месяца. «Подумать только, всего через полтора месяца я сяду за штурвал...» - от таких мыслей сладко замирало в груди.
- И всё-таки это я понимаю – подход, наука! Да мне правда тут нравится, какие ж машины у вас шикарные: мощные, сложные, красота!.. Я вот зачитывался всякими книгами да в будущее попасть мечтал – видишь, дожил... – мечтательно говорил Герман, когда Карина за ужином расспрашивала о первых впечатлениях, хоть и предполагала, что первый день будет сугубо организационный. – Я жизнь свою прошлую вспоминаю и диву даюсь. Да у нас самолёты были просто из говна и палок!
Карина не выдержала и прыснула со смеху: Рихтгофен выучил новое колоритное выражение.
- Ну да, и вот на этом мы и воевали! – задиристо усмехнулся Герман.
- Ой, я как припоминаю Франкфурт, как ты меня на своём «альбатросе» катал... Ужас, это называется: «как вспомню, так вздрогну!»
- Ага! А как ты думаешь, как я летать учился? Меня, кстати, Бёльке учил. Ну, как «учил»... Я тебе когда-нибудь расскажу о том, как мы познакомились – это не так важно; а что по сути? Каждый сам за себя. Метод проб и ошибок. Это сейчас в самолёт целый танк запихнуть можно, а тогда только одноместные были, моторы-то слабенькие. Как хочешь, так и крутись. Ну, точнее, крутиться потом будешь, когда на уровень того же Иммельмана выйдешь. А сначала что? Всё, что Освальд мне тогда сказал: «Ну вот, ручку на себя – и взлетаешь, давай, погнал!»
- А ты?
- А что «я»? Сказали, я и погнал. Ну, ощущения сказочные были, что и говорить. Как сел, не помню. Страшно было. Главное, не обделался. Но руки потом слегка дрожали. Да и пастух тот обалдел, когда я на поле садился и коров ему распугал. В общем, хорошо, что они тогда разбежались, а то поддела бы какая-нибудь рогами, тут и конец моей машине...
- Капец, - расхохоталась Карина, давясь чаем. – Неужели тогдашние аппараты ну настолько хлипкими были?
- Ну да, что ж ты хочешь – картинки в энциклопедиях вспомни. Это был тысяча девятьсот двенадцатый год, мы летали, как могли.
Герман дожевал котлету и откинулся на стуле, заложив руки за голову:
- Дааа... О небе я всегда мечтал. Было мне лет двенадцать, что ли, я с родителями поссорился. Что ты думаешь? Решил бежать в Америку. К братьям Райт, испытателем проситься. Ну, может, перед этим на Север, там, рвануть, золотишка добыть – чтоб средства были. Нет, ты даже не спрашивай, почему я был так уверен, что всё выгорит. Во-первых, это же двенадцать лет, во-вторых, это же я. Конечно, хватились меня, на Центральном вокзале и поймали – как же меня папаша тогда высек... Я с неделю нормально сидеть не мог. Но он ещё не знал, что его ждёт. Да, финансистом, как он, я становиться не пожелал. Меня мама поддерживала. Вот у неё в роду куча офицеров была. Но ей мой первый лётный опыт тоже как-то не очень понравился. А мне тогда четырнадцать было...
- Ого! Ничего себе, - удивилась Карина. – И как же это было?
- А так. Я тогда уже в военном училище в Кобленце учился. Там я с Эрни Удетом познакомился. Ох, фанатик он был ещё тот! Настоящий Икар, чёрт его дери, - хохотнул Герман, и взгляд его потеплел. – Как ты, наверное, помнишь, мать моя с юга, родом из-под Шонгау. Я часто у деда с бабкой гостил в имении, хоть и путь неблизкий. А мне нравилось там. Места красивые. Мне там всё позволялось: хочешь, верхом на прогулку езжай, хочешь, ружьё бери да с дедушкой на охоту в лес... И друзей можно было в гости звать. Ну, мы с Эрни на каникулы и приехали вместе. И не просто так, у нас план был.
- Какой? – в предвкушении спросила Карина.
- Для нас – обыкновенный, очень естественный. Мы решили смастерить... ну, как тебе сказать. Мотор было негде взять, да мы бы и вряд ли его смонтировали. В общем, облюбовали сарай в деревне у одного крестьянина, заплатить не забыли, а ему самому интересно было за нашими опытами наблюдать, кое в чём помогал даже... Короче, мы смастерили какую-то хреновину наподобие планёра. А там ещё холм такой был плоский, мы с него и хотели стартовать.
- И что в итоге?
- Ну, что! Полёт состоялся. Правда, мы спорили, кто эту штуку испытывать будет. Монетку бросали - мне орёл выпал. Эрни тогда надулся как мышь на крупу. Но, может, и слава Богу. Сначала я бежал со всей дури и только про разгон и думал, а он ещё сзади в хвост подталкивал, а когда мои ноги оторвались от обрыва, ну... тогда особо и не до мыслей было, голова вообще пустая – помню только то, что я рулить пытался, но ни черта у меня не выходило.
- Так что ж в итоге?!
Повернувшись, Карина замерла у раковины с посудой. Тугая струя била в масленую черноту сковородки.
- Это хорошо, что меня ветром снесло, иначе б ноги точно переломал. А так я в озеро свалился. Рыбаки там, конечно, очумели. Как и мои родители потом. А Удет, что ты думаешь? Сначала переживал, а когда я до берега доплыл, как начал ворчать, просто как бабка старая! Вот, мол, у меня бы всё нормально получилось, я лёгкий, ловкий, это ты кабан... А чего сразу кабан, я тогда худой был, как жердь!
Карина расхохоталась: уж очень комично звучали у Рихтгофена нотки детской обиды в голосе.
- Вот уже шкет противный! Вечно надо мной издевался. Когда мы добровольцами шли записываться, так и подзуживал: не возьмут, мол, тебя в авиацию, шёл бы лучше в гренадеры записываться... Как я с него ржал, когда его самого брать не захотели! И тоже из-за роста.
- А какие у вас двоих параметры, официально? – со смешком поинтересовалась Карина.
- Он – сто шестьдесят, я – сто восемьдесят семь, - наморщил лоб Рихтгофен, вспоминая недавнюю медкомиссию. – Но мы вдвоём на имя кайзера прошение накатали, вот, мол, не дают воевать, супостаты... Короче, когда мы в четвёртый раз записываться пришли, там уже все рукой махнули: давайте, мол, возьмём этих двоих придурков, лишь бы они успокоились уже.
- Ха-ха! Ой, блин!.. Я как представлю вас вместе! Мне вот что часто в голову приходило, я только спросить стеснялась: в первые военные годы как ты вообще в самолёты-то те помещался?
Герман тяжело вздохнул:
- Честно сказать? С трудом. Но мы же не ищем лёгких путей?
Кроме него, в группе было ещё пять человек. Конечно, он со всеми сразу раззнакомился. Ежистый, немного нервный Коля, два брата – белобрысые Петя и Андрей, очень вдохновенные и мечтательные, ещё зубоскал Антон – этот Герману понравился больше всех. Первый же день он начал с анекдотов: «Тебе какие девушки нравятся?» - «Миниатюрные». - «Понимаю, взлетный вес меньше». Герман снова фыркнул, вспомнив шутки своего старого товарища. Когда-то они чуть не подрались в кафе – разумеется, в шутку, но хозяин заведения не желал вникать в их высокие отношения и вроде бы всерьёз испугался; дело в том, что Удет, сидя с очередной томной барышней и приняв картинную позу, взялся рассуждать:
- Ну, знаете, лётчик должен быть изящным и лёгким, так, например, можно увеличить полезную нагрузку...
Конечно, Герман тогда хватил лишнего – он вскочил из-за соседнего столика, уперев руки в боки, и взревел:
- Так, а я что, уже бесполезная?!
К тому времени он сбил пятьдесят четыре машины противника.
- Тише, чего бесишься!
- Слышь, малой, сейчас в окно тебя выкину, посмотрим, как тогда полетишь!
- Эй!
Вроде бы он тогда схватил Эрнста за грудки и прижал к стене – это происходило уже не раз из-за разного рода колкостей и шуток, но все занервничали, пригрозили позвонить в полицию – а Эрни, хрипя не то от смеха, не то от пережавшего воротника, успокаивал:
- Да всё хорошо... Это он шалит... Ну, то есть, балуется...
Конечно, Герман не помнил деталей происшествия, но всё окончилось хохотом и дружескими объятиями. А барышня вроде бы всё-таки сбежала от греха подальше.
Антон же напоминал Бруно Лёрцера. Такое же хулиганистое выражение лица и такой же долговязый.
- Э, ты тоже по росту еле прошёл? Ну, и я! Красава!
В первый же день они ржали, обнимались и собирались пойти отметить начало обучения – правда, в итоге решили воздержаться: отмечать всё-таки лучше окончание, то есть хотя бы промежуточный, но результат.
Ещё там была девушка – спортивная, невысокая, напоминающая пустельгу. Очень серьёзная. Она, очевидно, испытывала к нему симпатию, но была скованна и строга.
- Лида, - сдержанно произнесла она и протянула ему руку.
- Герман, - в тон ей отозвался Рихтгофен, пожав её крепкую, слегка шершавую ладошку.
И оба они немного укоризненно обернулись на остальных, когда те заулыбались, посмеиваясь.
Он старательно исписывал страницы общей тетради размашистым почерком. Вечерами рассказывал Карине о занятиях, шутил порой над преподавателями. Особенно колоритным был Зинкевич, который вёл у них теорию управления.
От лужёной глотки Григория Палыча тряслись стены. Когда-то он служил в ГДР и периодически вставлял фразы на корявом немецком. Конечно же, бурно обрадовался, когда случайно узнал, что Герман этим языком владеет – Рихтгофен изо всех сил старался не показать, как его коробит от кошмарного произношения. Ещё была любимая фраза: «Улавливаете?». Своей любимой мишенью Палыч избрал Германа - и все покатывались, когда он внезапно посреди фразы вставлял: «Соколов, вот вы улавливаете?».
Герман только отзывался похоронным тоном: «Так точно». По учёбе в Кобленце он помнил: препод обычно выбирает самого тупого курсанта, а по его лицу старается догадаться, понятно он объясняет или нет. Впрочем, Рихтгофен просто был очень приметным.
Кроме Германа любимым объектом внимания была его соседка по парте, которую Зинкевич неизменно называл «хорошая девочка Лида» и пихал в разнообразные примеры и ситуации. Та тоже была не в восторге, что попала под раздачу. Но тоже стоически терпела: мало ли у кого какие причуды, а отставники – это отдельный сорт людей.
Зинкевич ещё любил называть Германа «боец» («Ну что, боец, всё записал?») – и с лёгкой руки Григория Палыча его так стали называть остальные. Тем более что хотя гардероб у Германа изначально был неплохой, несмотря на хаотичность, но последнее время он стал отходить от выраженно «гражданских» вещей и на занятия обычно являлся в подобии походного френча цвета хаки. Когда Карина увидела его в этой обновке первый раз, то проронила:
- Поздравляю, теперь ты одет как большевик.
- Ну и ладно, - пожал плечами Рихтгофен.
Кто такие большевики, он уже знал, и симпатии к ним не испытывал. Но ему просто было всё равно. В таком прикиде он ощущал себя комфортнее, чем в светлом хипстерском пиджачке. В том числе и перед родными Карины, а они ездили в Молодечно ещё два раза. Что интересно, инициатором визитов был Рихтгофен. Карина до сих пор волновалась и ощущала скованность – только дивилась его уверенности, по крайней мере, внешней. Алеся на это заметила:
- Ну, знаешь, вообще-то, радоваться надо, других, вон, силком не затащишь.
Карина понимала, что расслабиться трудновато, но самым разумным было одно: не искать подвоха там, где его нет.
Всё было неплохо. В семье – спокойно, на работе – насыщенно: проект выходил на финишную прямую. А главное, Рихтгофен был в кои-то веки счастлив. Каждый день у него были новые открытия и восторги.
- Знаешь, - вдохновенно рассказывал он, - мы как раз до приборов добрались, вот это предмет! Прям дух захватывает! Ну, ты прикинь, во-первых, всё на одной панели, ни альтиметр с собой не надо таскать, ничего – всё там. И сколько ж параметров разных отображается...
- Например? – полюбопытствовала Карина. – Что вам там интересного рассказали?
В эстетике она смыслила больше, чем в технике, а знать кое-что хотелось – чтоб понимать, чем он живёт.
- Ну, вот основной прибор – авиагоризонт, - с воодушевлением объяснял Рихтгофен, - это главный пилотажный прибор, показывает положение самолета в пространстве относительно земли. Высотомер - высоту, естественно. Ещё перед вылетом на нем выставляется атмосферное давление аэродрома. А при посадке на другой аэродром всегда говорят пилоту, мол, садитесь, полоса ноль пять, давление две тысячи девятьсот восемьдесят – ну, это я так, для примера говорю. Вот! – Он со значением поднял палец вверх. – До чего техника дошла! А ребята на занятиях ошалели, когда узнали, что всего этого раньше не было.
Он аж прыснул. Не шло из головы недоумённое, недоверчивое лицо Лиды, которая спросила, даже слегка запнувшись:
- Т-то есть... это как? Даже скорость было не посмотреть?!..
- Ну да, - беспечно отозвался Герман. – Только уровень топлива, указатель крена и скольжения – стрелка вертикальная и шарик такой в трубке, поищите и гляньте как-нибудь.
Даже Коля и Антон не удержались и присвистнули.
- Трындееец! – выдохнула Лида.
- Да вы просто избалованы цивилизацией! – хохотнул Рихтгофен. И повторил: - Да уж, «это была первая мировая, мы летали, как могли».
- Жесть! Капец... Охренеть!.. – понеслись возгласы.
- А теперь, видите, даже карты с собой тягать не надо.
- Всё вам верно Соколов рассказывает, молодец, - раздался голос вошедшего преподавателя. – Это вам не по пачке «Беломора» ориентироваться!
- В смысле?
Сергей Валерьевич, ведший предмет, любил травить анекдоты ещё больше, чем Антон, и воскликнул:
- Эх вы, молодёжь! – И, смачно хлопнув в ладоши, велел: - Кароч, слушайте. Летит бомбардировщик, командир спрашивает: «Штурман, где мы?» Тот такой: «Ой, бля, я карту забыл!» Командир: «Второй пилот, карта есть?» А тот в ответ: «А я не брал, у штурмана же есть!» Командир: «Вот бля, опять по пачке Беломора ориентироваться придётся!»
И довольно заулыбался, потому что курсанты ответили дружным смехом.
Подходило время зачёта. Герман не волновался. Он ощущал, что знания словно всасываются в кровь и входят в плоть, словно внутри у него был приёмник, настроенный на определённую волну – это сюрреалистичное ощущение приятно будоражило и вселяло уверенность, немного чудную, сверхъестественную. Но это возбуждение не имело ничего общего с разбалансировкой и утратой концентрации – нет, Рихтгофен ощущал необычайную сосредоточенность и ясность.
Что и говорить – теорию он сдал блестяще. Зинкевич потом подошёл к нему в коридоре и дружески хлопнул по плечу:
- Ну что, боец! А ты молоток, голова у тебя светлая. Посмотрим, как на практике себя покажешь.
Теперь им всем предстояло ехать с разных концов города на вокзал, шагать по длинному гранитно-серому туннелю к выходу на диспетчерскую станцию «Дружная». А там, среди столпотворения автобусов, троллейбусов и маршруток искать нужную (номер сто девяносто два) и отправляться в Мачулищи. Хотя Герман предпочитал опрятную новенькую электричку.
Авиабаза была смешанная, там располагались транспортные и военные самолёты и вертолёты. В первый день впечатления были яркие, но несколько смазанные. Герман, как обычно, цепко выхватывал из скопления машин уже известные, проверял себя. Но обнаружил, что слушает очень рассеянно, когда Антон завороженно толкал его в плечо и рассказывал о стоящем здесь огромном вертолёте Ми-26, окрашенном в цвета МЧС. Конечно, Германа самолёты занимали в принципе гораздо больше. Но ещё сильнее ему хотелось увидеть вожделенный «даймонд», и лишь его.
Поэтому такой трепет ощутился в груди, когда их ввели под торжественные стальные своды ангара, когда разлился вокруг знакомый рассеянный свет, когда им представился инструктор – парень лет тридцати пяти по имени Стас, с выгоревшим ёжиком белобрысых волос, немного колючим насмешливым взглядом и сухой угловатой фигурой. Наконец, он увидел вживую эту прекрасную белую птицу: Diamond da-40ng. Инструктор рассказывал о характеристиках, Герман внимательно слушал, но в это время его взгляд скользил по линиям и очертаниям самолёта с безмолвной почтительной очарованностью – он смутился, когда понял: точно так же он рассматривал Карину, то есть Карин Хаммаршёльд, в их первую встречу: пока без вожделения, но с безмолвным эстетическим восхищением.
Тем сильнее хотелось оказаться в кабине.
Первый вылет был вывозной: предстояло определить, как курсант реагирует на полёт – не тошнит ли его, не укачивает, нет ли ощущения страха или опаски.
Стас был немногословен, было видно, что вообще он по жизни болтать не привык. Герман тоже больше молчал – как во время мессы в храме.
Ещё перед тем, как он поднялся в кабину, им овладели своеобразные эмоции: что-то вроде смутной жажды и тоски, но радостной, полной предвкушения.
Он подмечал каждую мелочь, всему радовался – хотя наибольшее восхищение вызвали параметры довольно значительные (тем более, говорят, что в авиации вообще не существует мелочей).
Рихтгофен оказался в полном восторге оттого, какой шикарный обзор открывается из кабины. Он вспоминал старые самолёты, у которых, пока не взлетишь, нос был задран вверх, ничего не разглядеть – а здесь его со всех сторон обступала зелень лётного поля, темень далёкого леса, небесная синь – такая ясность и такой простор...
Конечно, он не зря с таким пиететом рассказывал Карине о приборах: в теории было одно – а наблюдать всё практически, смотреть, как на циферблаты поглядывает Стас, сличать показания с собственным самочувствием – совершенно другое.
И при взлёте, и при посадке Герман не мог не отметить, насколько же этот самолёт маневрен при рулении. Как объяснял им сегодня инструктор, это обеспечивалось за счёт шасси с передней стойкой и педального управления передним колесом – так что «даймонд» разворачивался практически на месте. Рихтгофен в очередной раз фыркнул: знакомые ему «фоккеры» и «альбатросы» (да и самолёты Антанты, разумеется) управлялись только килем, то есть на малой скорости могли ехать только по прямой. А хвост для разворота вообще заносился вручную.
«Вот это да, - задумался барон, - может, оно и хорошо, что я в бою погиб и воскрес незнамо где: разве иначе получил бы я такой шанс – через целое столетие вперёд заглянуть?»
Внизу расстилалось покрывало из болотно-изумрудных, золотисто-бежевых и сероватых лоскутов. Рихтгофен внимательно изучил карту, и ему не составило особого труда тут же мысленно надписать названия над нужными геометрическими фигурами. Он вполголоса уточнил у инструктора, верно ли определил населённые пункты – всё оказалось так. Конечно, самой узнаваемой оставалась растянутая трапеция аэродрома, очерченная линиями песочного оттенка.
Герман наслаждался подзабытыми ощущениями, и именно с отвычки они казались сильными, даже немного чересчур. Вспоминались первые полёты – конечно, когда он уже овладел управлением и не отдавал львиную долю душевных сил на то, чтобы просто хранить самообладание. Нет. Им овладело бессловесного праздничного замирания, когда борются между собой и чередуются чувства покоя и светлого величия происходящего, душевная тихость и явная радость, робкое удивление и упоённая самоуверенность – Бог его знает, как можно было описать это смешанное чувство, летучее и тёплое. И лишь отдавалась зудом в пальцах, мурашками по спине нетерпеливость – скорей бы самому за штурвал. Герман оторвал взгляд от пейзажа внизу, вздохнул, прикрыв глаза, и прислушался к негромкому, ровному рокоту двигателя.
- Что, - коротко спросил Стас, - неймётся?
Он смотрел на Рихтгофена с симпатией, лёгким удивлением и любопытством. А Герман не особо и скрывал своё странное, мечтательно-жаждущее настроение. Поэтому честно признался:
- Да.
- Ничего, - хмыкнул инструктор, - в следующий раз рулить будешь. Под чётким моим руководством.
Чтоб немного сдержать волнение, Рихтгофен обратил взгляд вперёд, к тонким полупрозрачным облакам. Домой он примчался всё в таком же приподнятом настрое и на вопрос, как прошёл первый день, заявил туманной и торжественной фразой:
- Карина, я сегодня пьян.
Вообще-то было видно, что ничем он не злоупотреблял, но состояние духа у него необычное.
- Ого, и чем же? – весело откликнулась она.
- Воздухом, Карина. Воздухом. И небом, - мечтательно отозвался Герман.
- Эх ты, романтик! - засмеялась Карина. – Из века в век ничего не меняется... Давай руки мой, и за стол. Сейчас всё и расскажешь.
Хотя он лишь пожал плечами. После первого дня рассказывать было особо нечего: кроме технических наблюдений, у него не было тех впечатлений, что хотелось облечь в слова.
Испытанные чувства было слишком сложно сформулировать. Тем более, они казались всего лишь прелюдией, увертюрой, посулом чего-то будущего и настоящего. Но от нетерпеливой дрожи Герман ощущал себя как натянутая струна, в нём золотистым звоном отдавались все воздушные толчки, все порывы ветра, все звуки, все интонации Карининого голоса, все её движения и повороты головы. Белые крылья... белое платье... белые простыни...
Слова не желали сходить с губ. Ему было проще поделиться своим ликованием через пылкие объятия и поцелуи, чтобы подарить ей чувство полёта. Для Карины это было что-то новое: касания Германа были небывало лёгкими, воздушными, но струи прозрачного огня у неё внутри взмывали всё выше, всё нарастала страстная стремительность – чтобы в один прекрасный миг завершиться свободным падением, замедленным, как через толщу густого тумана. Разметавшись на постели, среди кучевых облаков смятого одеяла и простыней, Карина лежала с томной улыбкой, а он прильнул щекой к её лилейно-бледному, худенькому боку и обнимал изящное бедро, любовно лаская большим пальцем выступающую косточку таза. Карина тихонько, но глубоко вздохнула и протянула, не раскрывая глаз:
- Нежненький мой, Герман, Геронька, ласковый... как же хорошо... и дальше – всё будет хорошо... Мне давно так спокойно не было и так легко...
- Вот, - прошептал он. – Это оно и есть. То самое чувство. Небесный дурман...
В тот день им было не до рассказов.
Нет, всё самое интересное случилось в следующий раз.
Герман пришёл чуть позже обычного, немного напряжённый, хмурый и погружённый в себя – а начал с неожиданного вопроса:
- Карин, ты утку готовить умеешь?