Где-то в начале 80-х годов, имея лет 16 отроду, попал я в больницу в связи с проведением срочной операции. Дело было в начале 1980-х годов, на Севере в Республике Коми, или как она тогда называлась, Коми АССР, в городе Ухта. Больничка была построена по стандартному проекту, который предписывался для города с населением около 50 тысяч человек, и стояла не в самом городе, а в отдалении, в поселке Шудаяг. Четырехэтажное здание с двумя крыльями было окружено вековым сосновым бором. Второй этаж больницы был отведен под хирургическое отделение, в которое я и имел несчастье загреметь.
Именно это отделение всегда было забито под завязку, особенно в дни праздников. Этот факт был напрямую связан со спецификой населения города и прилегающих поселков и деревень. В те времена окрестности города опоясывало кольцо исправительно-трудовых лагерей, и многие отсидевшие свой срок оставались жить в этих краях. Это были и обычные урки и «политические», но все прошедшие школу выживания за «колючкой». В праздничные дни, приняв на грудь отнюдь не по сто грамм, они подогретые алкоголем частенько выясняли отношения как друг с другом, так и с местными мужиками, используя разнообразные колюще-режущие предметы, как последний аргумент в споре. И все праздники, уазики-«буханки» скорой помощи привозили в приемный покой больницы штабеля порезанных и проколотых «спорщиков», которые в большинстве своем не вязали даже лыка.
Тут надо отдать должное местным хирургам. Они были виртуозами своего дела, по части ножевых ранений в любую точку организма. Не знаю, были ли такие специалисты в крупных городах. Возможно в «Склифе» и нашлась бы пара-тройка таких умельцев. Наверняка не скажу, так как не специалист в этом вопросе, но меня поражало мастерство, с каким местные эскулапы умудрялись доставать ножи, заточки и заточенные арматурины даже из сердечной мышцы, зашить ее и дать человеку новую жизнь. Так же обстояло дело и по извлечению металла из легких, кишок и других необходимых человеку органов.
Прошу прощения за это небольшое отступление, но не мог отдать хоть краткого должного хирургам Севера! В общем, пока я лежал на операционном столе, врачи заштопали мне всё что надо, и тут о чудо, оказалось свободное место в двухместной палате. Когда палаты забиты под завязку и больные лежат на койках даже вдоль всего коридора отделения, то попадание в двухместную палату можно расценивать не иначе, как знак свыше. Вот в этой палате и пришлось мне познакомиться с героем этого рассказа, который оказался моим соседом.
Операцию мне делали под общим наркозом, так что в себя я пришел уже на койке в палате. Открыв глаза, первым кого я увидел, был седой сухенький старик, который сидел на стуле рядом с моей койкой и участливо глядел на меня. Это сейчас я понимаю, что было ему лет 60-65, но с «высоты» моего юного возраста, тогда он казался мне стариком. Кого оперировали хотя бы даже по поводу аппендицита, те знают, какой «сушняк» испытываешь после наркоза. Но хуже всего то, что врачи запрещают пить сутки, а то и больше, при операциях на желудочно-кишечном тракте. Можно только смачивать губы влажной ваткой, которую подносит медсестра, и ты впиваешься в нее губами с нечеловеческим желанием вытянуть из нее хоть каплю влаги. И тут такой подарок судьбы в виде старика, который глядя на меня спрашивает:
– Пить хоцесь?
Мне подумалось, что у него какой-то дефект речи связанный с речевым аппаратом и от этого его говор приобретал интересную подсвистывающую интонацию. Уже гораздо позже я понял, что Старик просто принадлежал к так называемым «сицкарям», небольшой группе населения в нижнем течении реки Сить в Ярославской области. Их говор полон именно такого «дзеканья», «цеканнья» и не различения звуков «Ц» и «Ч». Отличаются они так же меньшим ростом и более светлым цветом волос и глаз.
Я слабо кивнул головой на его вопрос, показывая, что ну никак не против глотка воды.
- Знацит так, - произнес он. - Враци сказали цтобы когда ты придесь в себя, я им сказал. Я твой живот видел, располосовали тебя знатно. Опелация твоя, сказали, была долгая. В обцем, как я понимаю, кицки твои они луками трогали и думаю надо им провести дезинфекчию.
Честно говоря, я как-то никогда не рассматривал дезинфекцию кишок под таким углом зрения. В нормальном состоянии мне бы и в голову не пришла такая мысль, но вот в первые минуты после наркоза, у меня не то что аргументов не нашлось, я и думать-то мог со скрипом.
- Я сейцас немного спиртику налью и водицкой разбавлю, - продолжал Старик, - Ты выпец и будет хороцая дезинфекчия.
Мой организм желающий принять внутрь хоть каплю влаги, в сговоре с одурманенным наркозом разумом, легко согласился с тем, что дезинфекция не помешает. Поднеся к моим губам стаканчик в котором бултыхалось грамм пятьдесят голубоватой жидкости в виде смеси медицинского спирта и воды в пропорции пятьдесят на пятьдесят, Старик наклонил его и я в два глотка втянул в себя жидкость, а через минуту провалился в мрак...
Открыв глаза, я снова увидел Старика, который сидел на том же стуле и в той же позе. Он кротко смотрел на меня своими добрыми глазами, но в этот раз в них угадывалась тревога. Увидев, что я очнулся, он с облегчением выдохнул.
- Фу-у-у… Напугал ты меня. Полтола цаса спал… Влаци приходят и спрацивают, просипался ты или нет, после операции. Но я зе не цказу им, что спилту тебе давал. Нет, говорю, им, спит есцо после наркоза. Они узе беспокоитца нацали. Пойду сказу цто ты прицол в себя, - и он быстренько засеменил к двери.
Вообще он был очень подвижный, небольшого росточка и весил, наверное, килограмм пятьдесят пять от силы.
Так состоялось наше первое знакомство, которое длилось все двадцать дней, пока я лежал в больнице. Первые мои дни проходили под капельницами и обезболивающими, от которых я практически все время спал, а Старик все эти дни внимательно следил за тем, чтобы не закончился вливаемый раствор. Едва его уровень подходил к нижней отметке, он тут же бежал на пост к сестре с докладом. Позже он приносил в палату из столовой мои порции еды, а так как аппетита у меня особо не было, то он же и относил все обратно, за исключением компотов или чаев. Даже когда я смог вставать на ноги, и сам ходить в столовую, он все равно старался принести мне еду в палату. Без всякой брезгливости, выносил из-под меня судно, и не дожидаясь санитарок сам опорожнял его, мыл, приносил и ставил под кровать. Все это он проделывал без какой либо угодливости или подобострастия. Да и какое может быть подобострастие к шестнадцатилетнему пацану?
Позже, ведя с ним разговоры «за жизнь», я понял, что Старик от природы был настолько добрым и душевным человеком, что сделать что-то приятное для того, кто находился в этот момент рядом с ним, было ему так же естественно, как дышать. Не могу даже представить, как он мог пройти всю войну и кого-то там убивать, пусть даже и врагов. Он всегда был улыбчив, тих, почти незаметен. Ни одному больному в коридоре или курилке, он не ответил грубостью, даже если его кто-то грубовато «подкалывал». Но все равно, каждому в отделении, будь-то младший медперсонал или какой-либо больной, он старался помочь в каждой мелочи. К нему не относились всерьез, как к взрослому человеку.
Примерно через десять дней, я уже мог сидеть на кровати и немного вставать на ноги. Как обычно водится между соседями по палате, мы стали вести разговоры, рассказывая о своей жизни и болячках. Так как нас было всего двое, а я был еще настолько молод, что не мог похвастать обилием интересных случаев в своей биографии, то естественно больше сам расспрашивал Старика о его жизни, чем говорил о своей. Старик не очень охотно делился о своей нынешней жизни, а вот о молодой военной юности вспоминал хоть и немногословно, но всегда с юмором. Его рассказ, когда он звучал в оригинальной «озвучке» Старика с его таким не обычным «цеканьем» и «дзекньем», невольно вызывал улыбку, и даже самые казалось бы грустные моменты жизни, превращались в его устах в какие-то юморески. Я не буду воспроизводить его говор в тексте. Те читатели, которые уловили смысл искажения слов в первых абзацах рассказа, смогут сами представить речь Старика.
-Старик, - спрашивал я, - Давно тут лежишь?
-Давно, - отвечал он, - уже месяцев шесть.
- И что, до сих пор тебя еще не вылечили?
-Вылечили, - улыбался он.
- Так что же ты домой не едешь? - я с недоумением смотрел на него.
-А что дома-то делать? Дома старуха поедом ест, совсем из ума выжила. Винище пьет, что твой мужик. Еще и сын-алкоголик, всю пенсию отнимает. Да и зима сейчас, по двору работы нет, так что лежу тут, как на курорте. Старуха сюда не наведывается, да и сын тоже, ему только деньги нужны. Наверное, если бы не моя пенсия, вообще выгнали бы они меня из дома...
Старик говорил все это с не сходящей с лица улыбкой, только голос становился чуть грустнее, а в уголках глаз появлялись печальные складки-морщинки.
-А меня тут держат, потому что я немного как бы художник и рисую для всех отделений больницы стенгазеты ко всем праздникам на год вперед - морщинки разглаживались и глаза снова искрились весельем. - За каждый такой листок, мне врачи дают сто пятьдесят грамм медицинского спирта. Вот я им тебя и дезинфицировал, - и он хитро подмигнул, - теперь забудешь про свою хворь навсегда.
В те годы, выпуск стенгазет было обязательным практически для всех советских учреждений. И человек, который мог красочно оформить такие листы ватмана, был, что называется на вес золота.
- Я им только картинки рисую, - говорил Старик, - и оставляю места для текста, которые они потом сами напишут. Неизвестно ведь, кого к следующему Новому Году или к Восьмому марта надо будет похвалить, а кого пожурить и обшутить.
- А где же ты рисовать-то так научился,- пытал я его.
-Да как-то с детства шло это дело, а потом в ремесленном учитель у нас был хороший, черчение и рисунок преподавал. Видно углядел мой глаз и кое-что передал из своего опыта. Рассказывал, что сам он до Севера учился в «Московском Училище» где преподавали такие столпы живописи как братья Коровины, Серов, Поленов, Левитан. Говорили, что он и сам большие надежды подавал, ну а как и за что в наши края попал, об этом я у него не спрашивал. Много в то время у нас было и артистов и писателей и художников и других людей от искусства. Потом, уже на фронте, я полковую газету оформлял. Видно начальству моя мазня нравилась, так что после войны я еще год в Берлине работал художником-оформителем в отделе пропаганды фронта.
Старик показал мне несколько нарисованных им стенгазет. Все они были красочны и ярки. Но вот новогодняя запомнилась мне больше всех. На ней были изображены и Дед Мороз, и Снегурка, и Снеговик и какие-то зайцы и лисы, но всех их объединяло одно - в их лицах и мордах светилась доброта и лукавство, озорство и смех. Глядя на этого Деда Мороза, казалось, что он вот-вот тебе подмигнет и запустит руку в мешок с подарками. Снеговик на картинке умильно склонял голову, и в его глазах застыла такая боязнь уронить с нее свою старую шляпу-ведро, что невольно хотелось протянуть руку и поправить ее, что бы Снеговик перестал переживать из-за такого пустяка в волшебную Новогоднюю ночь.
Обронив фразу о своей работе в Берлине после войны, мы логически затронули военную тему.
-Старик, - спросил я, - а где и кем ты воевал? В тебе же роста метр с кепкой, и вес, дай Бог, полсотни килограмм наберется – улыбнулся я.
Не подумайте, что мой тон был оскорбительным или не уважительным. Просто к тому времени у нас сложилась определенная форма общения, такая шутливо-доверительная. Может и правду говорят «старый, что малый», но так уж получилось, что мы разговаривали именно, как ровесники. Возможно, рассказывая о своей юности, он представлял себя в этот момент молодым бойцом, который общается со своим сверстником в окопе, в промежутке между боями.
-Воевал я в полковой разведке, - рассказывал Старик. Сколько раз в тыл к немцам ходил и за языками, даже не упомню. Сначала, как первый раз попал в разведку, наш командир хотел отправить меня обратно.
- Кого прислали, - краснея лицом, натужено кричал он, - они бы еще лилипутов нам из цирка отправили. Как он языка-то брать будет, если его любой фриц соплей перешибет? А если ему и повезет, оглушит да свяжет немца, то как он, например, сто кэгэ какого-нибудь майорского мяса к нам дотащит? Плюхнется на него этот майор жопой, и убьет как котенка! Или ослабеет немец от страха, да перднет посильнее, то этот боец вообще долетит по воздуху от немецких окопов до нашей передовой… - смеялся Старик, пересказывая первую реакцию командира полка.
- Но время не то было, что бы людьми разбрасываться. Зачислили меня в строй, все как положено, ну и стал служить. Командир, конечно для виду разорялся, я ведь на вид дитёнок дитёнком, хоть уже и девятнадцать лет было. Весу-то во мне тогда было килограмм сорок семь – сорок восемь, а росту, как и сейчас, метр шестьдесят два, хотя нет, сейчас малость меньше, стоптался. Жалко было командиру меня, как будто мальчишку под огонь посылать, вот он таким криком свои нервы и успокаивал.
- Ну а мне мой рост и вес хорошую службу сослужили. Матери моей за те четыре года войны, что я провоевал, четыре раза похоронки на меня присылали. Я их все потом читал, когда вернулся. Она их за образами держала. Рассказывала, что когда первую получила, несколько ночей слезами заходилась. А через три месяца ей вторая похоронка приходит, что так мол и так, пал ваш сын смертью храбрых, но указано уже другое место смерти. И сказала она мне, что сердцем почувствовала меня среди живых, и так в это уверовала, что даже слезинки не уронила над второй похоронкой. А когда третью и четвертую получила, то просто складывала их за образ Николая Угодника и все больше укреплялась в вере, что я живой. Ну, так и вышло, живой вернулся - усмехался Старик.
- Да как же так, - удивился я,- должны же были как-то проверить, живой не живой?
-А вот расскажу тебе про одну похоронку, - сказал он и улыбнулся. - Под самый конец войны, где-то в апреле, брали мы в Германии один небольшой городишко под Берлином, и по приказу наш взвод рванул штурмом вдоль улицы которая вела на площадь. Перед выходом на площадь на улице, как обычно, какие-то баррикады из мешков, бревен, досок, бочек, кроватей. Но, смотрим, оттуда никто огонь по нам не ведет и немцы за этими укрытиями не шмыгают. Ну, думаю, видимо утекли нехристи, при нашем наступлении. Тут приказали нашему отделению осмотреть эти укрепления. Забрались мы не эту баррикаду всемером и тут как бабахнет... Оказалось, эти поганцы заминировали тут все, ловушку такую, значит, соорудили и одного смертника своего оставили, что бы он динамо-машинку крутанул, когда наши войска взойдут на укрепление.
- Рвануло знатно! Полетели в разные стороны земля, бочки, щепки, железяки, руки, ноги... А я-то мало весил, - рассмеялся он, - вот меня целиком всего и откинуло взрывом. Отлетел я метров на десять, а может и двадцать, забросало меня землей и мусором, тут я и вырубился от контузии. Позже меня санитары нашли и отправили в госпиталь. Дырок сквозных на мне не было, так небольшие порезы да вывихи, ну и контузия конечно. В общем, проспал я Победу в госпитале, и недели через три, появился в своем полку, который уже стоял в Берлине, и сразу на доклад к комполка, что мол прибыл для дальнейшего продолжения службы. Вижу, у него глаза стали, как у совы под прожектором.
- Боец, - говорит он, - тебя на моих глазах разорвало в клочья. Сам видел. Все ваше отделение полегло на той ловушке. Я на всех похоронки подписал. И на тебя тоже. Ну, черт, везучий, - уже улыбался он, - так на твои похоронки скоро всю бумагу в штабе переведем. Которую уже по счету на тебя оформляю? Старик помолчал и сказал, - Вот так и была справлена на меня четвертая похоронка.
- Старик, - спросил я, - а ты награды имеешь? В те времена, наше поколение с большим уважение относилось к ветеранам. Много их еще живых было в те годы. Да и были это настоящие ветераны, а не «дутые», так сказать настоящие «окопные», а не кабинетные следователи. На девятое мая, выходили эти ветераны на демонстрации, сияя орденами и медалями. И мы, подростки, глядя на них, завидовали и мечтали совершить что-то такое, что бы и у нас на груди появилась хоть сама маленькая медаль. И каждый мальчишка, приблизительно знал, какая медаль или орден более весомые, а какие попроще.
- А что, Старик, награды-то хоть есть какие? - повторил я свой вопрос. Он посмотрел на меня своими, как обычно лукавыми глазами, и с неизменной улыбкой и веселостью в голосе сказал, - Кое-какие есть. Могу показать. Ну, думаю, судя по его шутливому тону, покажет он мне Отвагу в лучшем случае, да юбилейные послевоенные медали. Старик подошел к своей тумбочке и вынул оттуда что-то завернутое в чистую тряпицу. Подойдя к моей кровати, он бережно положил на нее сверток и развязал узелок. Хорошо, что операцию мне проводили на животе, а не на челюсти, она у меня так отвисла, что точно пришлось бы делать повторную. В тряпице лежали три красные книжечки-удостоверения к орденам и ТРИ ОРДЕНА СЛАВЫ !!!
Это был первый и последний в моей жизни солдат, награжденный орденами Славы трех степеней, которого я видел в живую и с которым общался. Про полных кавалеров этих орденов, в наших мальчишеских кругах ходила такая легенда, что любой генерал обязан первым отдавать честь такому солдату. Не знаю, было ли действительно такое положение в Уставе вооруженных сил СССР или нет, но эта легенда нам так нравилась и была такой устойчивой, что верили мы в нее безоговорочно. Еще знали, что такие ордена давались только за личные и исключительные заслуги на поле боя, и только солдатам, сержантам и старшинам. Офицерам такие ордена не полагались, за исключением младших лейтенантов авиации, но об этом мы узнали уже гораздо позже.
Как было не задать вопрос, который так и висел на кончике языка, - За что?
Старик сходил в столовую, и принес два стакана хорошо заваренного чая. За полгода его пребывания в больнице, весь персонал относился к нему очень заботливо. Знали, что к нему никто не приходит и ничего не приносит. Я соорудил бутерброды с колбасой и сыром, принесенными родителями, и устроился поудобней.
- Так уж получилось, - начал Старик свой рассказ, - что все три ордена я получил в 1944-1945 годах. До этого как-то нас и не награждали особо. Не до того видно было. Хаотичное отступление, иногда кое-какая оборона, немец прет как чумной. На солдата с медалью в начале войны смотрели, как на облизяну в зоосаде. Редкость. Как-то в сорок четвертом, отравили нашу разведгруппу из трех человек добыть языка. Ну, задача понятная, не первый раз пузом межфронтовую полосу выравнивать. Взять, конечно, нужно офицера. Солдатик-то кому нужен? Кроме номера своей части, да количества шнапса на складе, ни какой полезной информации для нашего командования от него не будет. Да и от всяких оберов-лейтенантов ихних, тоже навар не густой. Брать надо кого-то побольше чином. Немцы тогда стояли в деревеньке, дворов на тридцать. Проползли мы туда незамеченными. Присмотрели хаты, в которых свет горел, и которые размерами побольше. Ясно, что в одной из них штаб ихний будет, а в других старшие офицеришки живут. Затаились в бурьяне за плетнем заброшенного огорода, недалеко от колодца. Окрест хорошо видны штуки четыре подходящие хаты. Все как обычно, патрули изредка по улочкам ходят, но слава Богу, без псин ихних. То денщик чей-то к колодцу за водой прибежит, наплюхает ведро, и в хату. Так сидели мы часа три, а время уже за полночь пошло. И тут нам подфартило, глядим, идет к колодцу пузатый немец в майке и в штанах на подтяжках, а за ним с ведром тащится денщик. По походке видно, что шнапса немец глотнул уже изрядно. Так вот штанишки-то нам его сразу приглянулись. Не простые штанишки на нем, а как бы генеральские. Подошли они к колодцу, денщик вытянул «журавлем» ведро воды, толстый нагнулся и денщик стал лить ему воду на голову. Видно решил начальничек протрезветь малость. Переглянулись мы с хлопцами, и решили, будем брать. Тут у нас все уже отточено. Старшой денщика убрал ножом вповалку мертвую и бесшумно оттащил в бурьян, а мы вдвоем мигом повязали этого кабана. Он же стоял как по заказу, мордой в землю, ждал следующей порции воды на затылок. Сразу конечно рот ему заткнули, но не оглушали, потому что тащить его тушу, которую он наел за центнер, было нам не с руки. Уходить надо было споро, понимали, что хватятся его быстро и у нас форы пять, много десять минут.
- Задками, через огороды, поползли мы в сторону опушки. Боров кряхтит, но ползет. Жить-то любая тварь хочет. В общем, не успели мы до опушки доползти всего метров пятьдесят, как слышим, что в деревне шум поднялся. Приказал старшой, чтобы мы пригибаясь до леса бежмя бежали и в глубь уходили, а он на краю леса задержит погоню. Ясно было, что решил он смертушку принять, но нас прикрыть и задачу выполнить.
Старик рассказывал это так спокойно, что казалось, ничего особенного в этом и нет. Кажется, есть задание, и его надо выполнить. Но я невольно примеривал на себя такую ситуацию. Смог бы я, вот так же как их старшой, ради товарищей и тех сведений, которые могут спасти жизни еще сотен людей, остаться на верную смерть. Отдать свою единственную жизнь...
- Ну а дальше так было, - продолжал Старик. - Пока бежали до леса, немцы по нам стреляли наугад. Видно им и своего толстого было не жалко задеть. А может команда была такая дана, что лучше его мертвым найти, чем он живым к нам попадет. И уже на самой опушке, когда до леса оставалось метров десять, какая-то шальная пуля пробила ногу второго моего товарища. Старшой его подхватил и в обнимку доковыляли они до первых деревьев. Упали на землю. Видим, плохая у него рана, пуля в кость попала и скорее всего переломала её. Тогда старшой говорит мне, - Уходи, малой, и немца с собой волоки. Мы тут вдвоем останемся. Гранаты нам отдай, одну только себе оставь. И что бы кровь из носу, но дошел до наших и немца этого живого доволок, а то получается, зазря мы тут смерть приняли. Это приказ! Понял? А что тут не понять, но уходить не хочется. Умом понимаю, что надо, что очень важно для наших довести этого языка и сведения получить от него получить, но вот в душе гаденько как-то, будто предаю я своих товарищей. Лучше бы мне с ними остаться до конца. Не могу объяснить, что в душе творилось. Такое, наверное, самому пережить надо…
- Знаешь, Старик, - ответил я ему, - наверное это от того зависит, какая душа у человека. Ты переживал, что оставляешь товарищей на смерть, а другой бы может и радовался, что счастливый билет вытянул.
- Может и так, - согласно кивнул он головой. – В общем, дошел я с немцем до наших. Но нервы он мне порвал изрядно. Грузный, идти быстро не может, так мне пришлось его постоянно ножом в мягкое место покалывать. Позже уже, когда немца сдал, отдохнул от рейда, товарищей помянул, встретился с нашим полковником. Тот тоже товарищей добрым словом помянул, а потом и рассказал, как ребят наших в расположении я в ступор ввел.
- Они мне рассказывали, как увидели твое появление, - улыбнулся полковник. Не поняли сначала, что за чудо такое к ним явилось. Смотрим, рассказывают, идет так спокойно по расположению части бугай, больше центнера весом, в штанах на подтяжках и с лампасами, на пузе майка со свастикой, а с боку то ли ручная обезьяна, то ли леший какой ручной. Не понятно, кто кого ведет. А немец этот потом жаловался на тебя, что ты ему весь филей ножом попортил, - смеется комполка. - Пришлось его сразу в лазарет на койку положить, а то сидеть он не мог. Так лежа его и допрашивали. Да, - продолжил он, - получается, что ты один языка доставил, так что представил я тебя к «Славе». Вот так я и стал орденоносцем. Жаль только радости я от него мало получил. Пусть лучше бы вообще не награждали, но товарищи мои живы остались.
Старик замолчал, накапал себе грамм пятьдесят разведенного спирта и молча опрокинул мензурку...
Обидно мне, что не запомнил его историю с получением второго ордена, но вот третью запомнил на всю жизнь. Наверное потому, что рассказана она была очень коротко, без красок и так буднично, что даже не верилось, что такое могло быть.
- В середине января 1945 года, началась Висло-одерская наступательная операция и получили мы приказ ввести противника в заблуждение. И для этого должны мы были инсценировать направление главного удара и форсировать Вислу против основных сил противника, пока настоящий удар наносился где-то в другом месте. Задачи закрепиться на другом берегу даже ни кто не ставил, все понимали, что мы смертники. В общем, про Ад, который перед нами раскрылся, едва мы в реку вошли, рассказывать не буду. Это описать никакими словами не возможно. Из тысячи двухсот человек в живых осталось девятнадцать. И я один из них. Всех нас, девятнадцать человек, к «Славе» и представили.
После его рассказа я не спал полночи. Все представлял, какой силой духа надо обладать, что бы сознательно идти на верную смерть. Ведь когда ты идешь в бой вместе с основными силами, то у тебя есть рассчитанный в высших штабах шанс на победу над противником, а значит шанс остаться в живых. Без расчета на победу в бою и наступление не начинается. Ну, если только от безысходности и в самом начале войны. А тут...
Пусть сейчас пересматривают историю войны 1939-1945 годов, но если отойти от политики, то надо согласиться с тем, что героизм любого солдата и любой армии мира достоин уважения. Героизм или подвиг, это наивысшее состояние человеческого духа, когда цель становится важнее собственной жизни. И Старик прошел эту вершину!
Уже гораздо позже, я посмотрел фильм Стивена Спилберга «Спасти рядового Райана» про высадку американцев в Нормандии, про их огромные потери при атаке с моря на береговые немецкие укрепления. И глядя, я думал, что все-таки они были не смертники, ведь этот удар был запланирован на победу. Потери были большие, но далеко не 99 процентов, как у тех тысячи двухсот парней, которые инсценировали направление главного удара. Вдумайтесь, 99% погибших!!! А ведь это уже 1945 год и все понимают, что конец войны не за горами. Ведь так хочется дожить до Победы! Да и просто выжить! Была ли эта инсценировка главного удара так уж необходима на тот момент или нет, не мне решать, но тогда я ПРОЧУВСТВОВАЛ цену этому солдатскому ордену «Славы».
Уже ближе к моей выписке из больницы у нас со Стариком зашел разговор о собственных «болячках».
- Старик, а ты как в хирургию попал? Старые раны?
- Нет, - он сощурил свои светлые глаза и заговорщицки понизил голос, - женщина молодая довела. Он замолчал и на его лице застыло хитрющее выражение, и выжидание моего следующего вопроса.
- Какая молодая женщина? - спросил я, улыбаясь, - Ты что, еще по молодкам ходок? Да и не в то отделение попал бы в таком случае!
Тут он рассмеялся своим привычным тихим смехом. Ему казалось, что он удивил меня, ну а я подыграл ему.
- Так что все-таки с тобой случилось, Старик? - спросил я, - Из-за чего в хирургию-то попал?
- Да ерундовое дело вышло. Ехал я летом в автобусе. Толкотня, как обычно. Пассажиры зажаты, как сельди иваси в банке, а может и еще покруче. Дело к вечеру было, с работы все ехали. Ну одна женчинка мне на большой палец ноги туфлёй своей встала. Да не всей ногой, а только каблуком. А каблук у нее, модный такой, платформа называется. И сама-то, по крупу видать, дебёленькая такая. Вот так и стояла на моем пальце своей «платформой» минут пять до остановки.
- Старик, - взмолился я с юношеским максимализмом, - дал бы ты ей пинка под этот круп, чтобы сошла. Зачем же боль терпеть?
- Да не особо-то и больно было, и бабу жалко пихать, - засмеялся Старик. - Не такую боль терпели, так что и эту перетерпеть можно было. - Ты дальше слушай, что было. Приехал я домой, а к вечеру палец посинел. Видно все-таки сильно она на него надавила, или на точку какую болезную попала. Ну, посинел палец и фиг с ним, работа-то не ждет, само, думаю, пройдет через пару-тройку дней. Ходил так недели две. Смотрю, а палец уж черный стал. Взял я нож, потыкал острием в палец, а боли не чувствую. Ткнул поглубже, ну на сантиметр примерно, нет боли. Ну, тогда взял я и отрезал ножом треть пальца вместе с ногтем, понюхал, а там вонища... Положил отрезанный кусок в тряпицу и поехал в больничку. Показал ногу и то, что отрезал, в приемном покое. Сестричка медицинская, чуть в обморок не свалилась. Врачи прибежали, посмотрели и говорят, мол гангрена у меня началась и надо меня срочно под нож класть. Ну, надо так надо. В общем, откромсали мне большой и указательный палец на ноге и часть стопы под ними наискосок, там где еще живое мясо было. Да это не беда. Ходить могу и работу свою справлю без помех. Вот кабы на руке так отчекрыжили, то тут было конечно посложнее. Стакан хреново было бы поднимать, - снова шутил он и смеялся своей незатейливой шутке.
Он рассказывал всегда так живо и непосредственно, что даже самые печальные моменты его жизни, были наполнены оптимизмом и верой, в то, что все с ним происходило, это обыденное дело. Что он обычный человек, и каждый на его месте поступил бы точно так же.
Это какой же надо было обладать неистощимой жизненной энергией, и верой в доброту людей, что бы пройти горнило войны, все тяжести послевоенной жизни, и сохранить свое сердце таким открытым к людям и остаться настолько жизнерадостным Человеком.
Вскоре меня выписали из больницы, и я навсегда расстался со Стариком. Об одном сейчас жалею, что не расспросил его более подробно и не сделал никаких записей. С той встречи прошло уже более тридцати лет и сейчас его наверняка нет среди живых, но он жив в моей памяти.
Возможно, кому-то этот рассказ покажется не интересным и даже каким-то личным, но я не мог не рассказать о встрече с этим Человеком и хоть как-то продлить память о нем.
Я помню тебя, Старик!