(Военная быль)
И теперь, когда все мы скорбим и печалимся,
потому что все опечалены, будешь ли ты
печалиться об одном сыне твоем?
3 Ездры, 10:8
Немцы пришли в Устье в первых числах января сорок второго. В бутырке Анны Егоровны поселились трое. Один из них — совсем молодой парень с худым, обмороженным лицом — показался Анне Егоровне сверстником Вани, осенью ушедшего на фронт.
Она перебралась жить в рассохшуюся баню, стоявшую на отлогом берегу реки, через дорогу. Взяла с собой только письмо Васи с фотографией, вложенной в конверт. Пока что это было единственное письмо от него. Он писал, что служит недалеко от Устья, в райцентре и, как только представится возможность, обязательно приедет повидаться. Анна Егоровна читала письмо сына ежедневно, порой по несколько раз, хотя оно давно было затвержено ею наизусть. Но ей было важно касаться пальцам этого тетрадного листа из серой бумаги в крупную клетку, который держала рука сына, выводить вместе с ней глазами каждую букву, физически ощущать нажим химического карандаша.
Хотела она взять с собой и белые с красивой кожаной оторочкой валенки — Васин подарок с первой зарплаты после окончания им ремесленного училища, да молодой немец, увидев, как она надевает их у порога, с восхищенно-сердитыми выкриками забрал их у нее. Пришлось надеть оставшиеся от мужа (он сгинул в финскую войну) старые ботинки, большие, тяжелые, из местами потрескавшейся, но все еще надежной кирзы.
На следующий день всех взрослых устьинцев погнали на работу — рыть окопы на пустоши Барбач, лежавшей на востоке за деревней, между рекой и лесом. Тиханыч, пьющий бессемейный мужик, уцелевший из-за своей астмы от осенних мобилизаций и назначенный теперь немцами старостой, определил Анну Егоровну в бригаду, посланную рубить лес для брустверов.
До делянки было километров семь. Немцы выделили для перевозки бревен грузовик, нашлись также две лошади из колхозной конюшни и сани.
В лесу было безветренно и тихо. Делянку занесло глубоким снегом, отметившим белыми холмиками пни и волнами легшим на поваленные деревья; кое-где необрубленные сучья приподнимали белую пелену. Глухая снежная стена высилась вокруг — казалось, снег забил все просветы между деревьями.
Но уже через час все изменилось — делянку изрыли следы человеческих ног и длинные борозды, оставленные бревнами, которые волокли к грузовику и саням, запахло горьким дымом костра, тишину раскололи звонкие звуки рубки. От первых ударов топоров на людей бесшумно падали мягкие, рассыпчатые горы, оставляя в воздухе искрящуюся снежную пыль; потом слышался сухой треск, ствол, качнувшись, падал в снег и на мгновение исчезал в клубах взвившегося белесого праха.
К концу дня, когда солнце мутно заалело за верхушками деревьев, Анна Егоровна поняла, что без валенок пропадет. Ботинки забились снегом, свалявшимся ледяными комками в складках портянок, которые она обмотала поверх шерстяных носков, ноги были мокры до колена. Она уже чувствовала сухой жар своей кожи на висках, скулах и легкую ломоту в теле. Работавшая рядом с ней баба, почуяв неладное, приложила ладонь к ее лбу и испуганно вскрикнула:
- Ой, бабы, да она вся пылает!
Анну Егоровну отвели к костру и отправили деревню с первыми гружеными санями.
Едва тронулись, повалил снег, стало быстро темнеть. Сидя в санях на бревнах, Анна Егоровна с трудом двигала закоченевшими пальцами ног в мокрых ботинках и, поправляя за поясом топор, все плотнее куталась в телогрейку — начинался озноб. В ней росла безотчетная тревога. В наплывающей со всех сторон мгле ей чудилось, что темные стены леса все теснее обступают дорогу и вот-вот какое-нибудь приземистое, корявое дерево выбежит, выпрыгнет из темноты на нее. Она с трудом стряхивала наваждение и переводила взгляд на спину старика Крутова, державшего поводья, — и тут же, несмотря на то, что Анна Егоровна знала его с малолетства, спина его начинала казаться ей зловещей и страшной.
При выезде из леса со стороны пустоши внезапно раздались выстрелы — сперва одиночные, потом к ним присоединились короткие очереди, наконец что-то ухнуло — раз, другой, третий… Мосластая пегая лошадь с впадинами в паху от старости и бескормицы прянула ушами и зафыркала. Натянув вожжи, старик остановил сани и прислушался.
- Никак наши, а, Егоровна?
Она не ответила, думая об одном, от чего замирало сердце: а что, если там, совсем рядом, Вася?..
Стрельба разгоралась. Крутов поерзал на бревнах и решительно заявил:
- Подождем, мало ли что.
Анна Егоровна опять промолчала. Конечно, он там. Зайдет в дом, а ее нету.
Старик, кряхтя, начал сворачивать цигарку. Покурил, глубоко вдыхая едкий дым. Потом долго сидел, тяжело вздыхая и бормоча: «Подождем, Егоровна, ничего, подождем…» Сворачивал новую цигарку. Курил….
…А ее нету.
Снег кончился. Мороз завернул еще крепче.
- А бабы, что ж бабы-то не идут? — вдруг громко сказал Крутов, по-видимому, донельзя удивленный этой мыслью. — Ну да, ничего, у них костер, не замерзнут. Может, и нам огоньку запалить, а, Егоровна? Ты подожди, я сейчас хворосту наберу…
Он вылез из саней, взял топор и, увязая в снегу, побрел в темноту.
- Эй, Егоровна, слышь, не бойся! — донесся его голос. — Я мигом.
Когда он вернулся с охапкой еловых ветвей, в санях никого не было.
Анна Егоровна вначале брела по лесной дороге, почти наугад, то и дело сбиваясь на обочину и проваливаясь в сугробы. Но при выходе из леса посветлело, идти стало легче. Бой затихал, отодвигаясь куда-то за деревню, на запад, где темное низкое небо переходило в прозрачную сиреневую мглу.
Дальше, однако, дорогу совсем замело, и Анна Егоровна, боясь сбиться, решила срезать оставшуюся часть пути, пройдя к своему дому напрямик по пустоши.
Сойдя с дороги, она двинулась по мглистой белизне, высоко поднимая ноги, а потом, устав, стала просто разгребать снег ногами, как будто шла на лыжах. Порой она останавливалась и нагибалась, чтобы отереть снегом горячий лоб, несколько раз падала, споткнувшись о кочку или о колтуны смерзшейся травы. Где-то, почти рядом с деревней, Анна Егоровна вновь упала на колени, однако почувствовала, что на этот раз споткнулась о что-то твердое и продолговатое. Оглянувшись, она увидела торчавший из снега валенок. Не веря глазам, потрогала и почувствовала пальцами жесткий ворс. При мысли о покойнике ей стало страшно. «Вдруг потяну, — а он вскочит?» — подумала она и все же, ухватив валенок двумя руками за носок, дернула на себя. Но окоченевший мертвец не давал ограбить себя. Анна Егоровна в отчаянии села в сугроб и тут заметила, что почти не чувствует своих ног. «Без валенок пропаду», — подстегнула она себя. Поднявшись, она расчистила ногу мертвеца до колена, вынула из-за пояса топор и стала рубить. Потом, откопав второй валенок, отделила от тела и его. Было такое чувство, что она рубит лед.
Зажав валенки подмышками, Анна Егоровна уже не пошла, а побежала к своему дому. По дороге она наткнулась еще на два запорошенных трупа и старательно обогнула их.
В деревне светилось несколько окон, но ее дом был черен и пуст. Пол был заплеван и забросан окурками, на столе стояли пустые консервные банки. При свете керосинки Анна Егоровна переоделась в сухое, растопила печь, вымыла пол, прибрала стол и только после этого выпила кипятка с сушеной малиной. Потом она прилегла, не раздеваясь. Валенки поставила рядом с печью оттаивать.
Едва она смежила глаза, как черно-красное небытие обдало нестерпимым жаром и леденящим холодом одновременно. Но хуже всего была сама эта жуткая, зияющая пустота, в которой, замирая, гас без малейшего эха самый истошный вопль ужаса. Что-то невидимое, но отвратительно-безобразное до омерзения, до смертельной дрожи наваливалось оттуда, давило, душило, пронзало сердце ледяной иглой страха и боли… И вдруг ослепительно-яркий свет, вспыхнув отдаленной точкой, в одно мгновение разлился вокруг, и в нем, этом чудесном свете уже не было пустоты, а было все, что только ни есть в мире, и прекраснее всего — цветущая земля и чистые, благословенные небеса. Анна Егоровна стояла на лугу, полукругом уходившем за горизонт, и смотрела на мальчика, который весело бегал в высокой траве, казавшейся серебряной от неистового сияния неба. Мальчик был Васей и в то же время как будто и не Васей, а кем-то другим, незнакомым.
«Васенька, иди сюда, ко мне», - позвала его Анна Егоровна. Мальчик остановился и недовольно нахмурился. «Иди же, иди», — повторила Анна Егоровна. Он заплакал и, жалобно всхлипывая, протянул: «Мамочка, зачем ты мне ножки отрубила?»
Анна Егоровна наконец поняла, что уже неизвестно сколько времени смотрит в потолок. Губы пересохли, в висках ломило, в голове стоял гул. Керосиновая лампа горела на столе, углы комнаты тонули в красноватом полумраке, чувствовался едва различимый сладковато-тлетворный запах.
«Валенки, — вспомнила Анна Егоровна, — все они, проклятые».
Она с трудом встала. Голова закружилась так, что Анна Егоровна была вынуждена опереться об изголовье. Проковыляв к печке, она взяла валенки и выбросила их на улицу. Потом вернулась и снова легла. Почему же не идет Вася?
«Мамочка, зачем?..» — прозвенело в ушах. За окном кто-то со скрипом прошел в глубь двора к сараю. Лампа на столе, вспыхнув, потухла.
Анна Егоровна накинула телогрейку, влезла у порога ногами в непросохшие ботинки и кинулась вон из избы. У калитки она услышала сзади шаги и обернулась — валенки, выбежав из-за сарая, топтались совсем близко в ожидании, когда она приоткроет им в калитке лазейку. Анна Егоровна шикнула на них, как на гусей, и они отстали.
Ночь была морозная и ясная. Слюдяная луна плыла сквозь призрачные облака, остро и чисто сияли звезды. На берегу вдоль реки в белой мгле стыли березы и тополя. Анна Егоровна обогнула избу и пошла по своим следам на пустошь.
Найдя торчавшие из сугроба культи, она присела на колени и принялась откапывать тело. Нащупала голову, приподняла ее, смахнула снег, всмотрелась. Ледяная глыба. Поводила пальцами по глазным впадинам, носу, губам — нет, не разобрать.
Анна Егоровна осторожно положила голову мертвеца себе на грудь. Обняла. Тихо завыла.
Наутро похоронная команда старшего сержанта Алешина подобрала убитых. К вечеру весь полк знал о замерзшей русской бабе, обнимавшей безногий труп германского солдата. Но об этом не говорили. Думали.