Солнце медленно двигалось к обеду. В небольшом скверике, прилегающем к старой, барачного типа деревянной двухэтажке, у небольшого столика с рассохшейся поверхностью, сидели мужики. Спрятавшись от полуденного зноя в тени высоких, в два-три обхвата тополей, они тихо посапывали, затягиваясь папиросой и, время от времени, с придыхом крякая, вколачивали в пошарканную столешницу доминошные костяшки.
– А я вот так, – прохрипел небритый детина, ударив по столу широкой и тяжёлой, как чугунная сковородка, ладонью.
– Полегче, ты, Андрей, свет Иванович! Не замай моё самолюбие! А я – вот этак! Рыба! Считайте очки, граждане-миряне, – спокойно, с деревенской непосредственностью прошамкал дед Никита, самодовольно приглаживая взъерошенную козлиную бородку. – Отобедать пора, – продолжил он, вставая, – не то моя благоверная опять изворчится, вот ведь дал Господь дотерпеть жену до старости лет. Вздорная баба. Э-хе-хе! Я, вот…
– Да сиди, ты! Она час назад с Тимохиной змеюкой на рынок умотала, – перебил его сосед. – Вчерась смородины набрали по корзине, а сёдни рванули на продажу. Ягоды-то нынче на дачах… так и прёт, так и прёт! Ерофеич то с утра не выходил – захворал, сердешный.
– Тем паче! Побегу, пока её нет. Отобедаю быстренько и назад.
Сунув подмышку посошок, Никита Сергеевич, вприпрыжку, побежал к себе. Дома его ждали горячие щи с квашеной капустой и шкварками. По старой привычке жена завернула кастрюлю с супом в ватное одеяло, чтобы варево не остыло к приходу мужа. На столе стояла коротконогая ваза с белым, нарезанным толстыми ломтями хлебом, накрытым чистым вафельным полотенчиком. Достав из старого валенка ополовиненную чекушку «Хлебной», дед Никита сел обедать. Вылив в стакан остатки водки, он с отвращением фыркнул и поднёс его к губам. В эту минуту в дверь громко постучали. Нервно моргая глазами и давясь, дед мгновенно проглотил содержимое стакана, на скорую руку ополоснул его под рукомойником и, запихнув пустую чекушку в валенок, открыл дверь. На пороге стоял дед Тимофей, старинный приятель Никиты Сергеевича. Непокрытая лысина его сверкала мелкими капельками испарины, мешки под глазами висели недоспелыми сливами, и дух от него исходил смердящий, наводивший на подозрительные мысли.
– А, это ты, Ерофеич! Я то думал, моя возвернулась, – выпалил хозяин дома, прикрывая нос ладошкой. – Захворал, говорят? Вид-то у тебя не важный, в гроб краше кладут. Обедать будешь, нет ли?
– Дык… Ты… Эта-а-а… Добавь на фуфырик, – промямлил Тимофей, и вынул из кармана замызганную, мятую сторублёвку.
– О, брат! Да я вижу болезнь-то твоя – не того. Где ж ты так наклюкался, али гостил у кого?
Дед Никита приставил к столу табурет и кивнул головой, приглашая друга садиться. Тимофей Ерофеич, обессилевши, опустился на стул и принялся описывать свои похождения.
– Вчерась на даче был. Моя картошки молодой захотела. Пошёл я, значит, подкопать да нагнулся неловко. Прострел в спину так саданул, что на карачках до крыльца еле дополз. Благо сосед в город собирался, вот он меня и привёз. А дома-а-а – шаром покати: ни, тебе, мазей каких, ни одеколону. Говорю своей: «Водки купи! Намажешь, может, полегчает?» Взяла она пол-литру, натёрла мне поясницу, а бутылку, не подумавши, под кровать поставила. Сама в сарай пошла, ягоду перебирать. Лежу я, не повернуться, так болит, так болит, ажно мочи нет! Ну, думаю, ещё натру. Еле дотянулся до бутылки, открыл, спробовал так и этак, не могу изловчиться, не дотянусь – рука не гнёться. Вот я и хлобыстнул со злости пару глотков. Полежал малость, чую легчает… Я ещё пару глотков, потом ещё и ещё – так и допил всю, без остатка. Повертелся в кровати, сел. Сижу, значит, хорошо-о-о мне. Глядь, а тут моя тащится. Я рубаху заголил, да и тру поясницу пустой бутылкой. Она-то недопёрла, что бутылка пустая: «Вижу, полегчало тебе», – говорит, а я молчу да тру. Ну, она поболталась на кухне, да и снова ушла в сарай. А меня-то заусило! Тут я вспомнил, что у неё за диваном в лагушке рябиновка настаивается. Выкрутил я пробку, налил кружку… другую… Тут и пошло-поехало. Хоть и слабенькая ещё, а всё ж торкнуло. Потом – себя не помню. Час тому, как очухался в сарае на раскладушке. И какого лешего я туда попёрся?
– Да-а-а, братишка, не даром нас с тобой жёны бедоносцами кличут. Как чего учудим – хоть стой, хоть падай! Однако, Тимоха, денег я тебе не дам… нетути, – продолжил беседу дед Никита, – сам с утра наскрёб по карманам мелочишки, еле-еле на фуфырик хватило, да допил, вот, как раз перед твоим приходом. Пенсию-то свою я, почитай, годков пять, как не вижу. Моя всю подчистую выгребает. Заныкает так, что сроду не сыскать. Раньше не так заковыристо прятала. Хоть и хитрила, да я находил. Бывало затырит в вазочку и сахаром или чаем развесным сверху засыпит – находил. И в мешочке с гречкой находил. Однажды в целлофановые пакеты завернула и в банке с простоквашей утопила – я и там нашёл. А теперь никак. Недавно пенсию получили, так я всё перерыл, так и не нашёл. Никакой логики, никакой фантазии не хватает. С собой, что ли, она их носит?
– Вот так на тебе, – пожимая плечами, продолжил Ерофеич, – моя-то тоже, наверное, в банках да мешочках с крупой прячет, а я и не дотумкал. Хоть бы ты мне подсказал. Марья то моя тоже хитра, в сапоги зимние прятала… под стельку. Зимняя обувка в коробку прибрана на лето, кто ж допрёт, что она там деньгу прячет. Случайно наткнулся. Я ведь…
– Так, стоп! Вот и моя, наверняка, у твоей насобачилась. Давай-ка, и нашу обувь проверим. Чем чёрт не шутит…
Никита Сергеевич с другом начали вместе вытаскивать обувь из коробок. Прошло минут двадцать, но все попытки обнаружить искомое не удались. Ни в своих ботинках, ни в сапогах и туфлях жены денег не было.
Дед Никита смачно выругался и с нескрываемой злостью выпалил:
– Вот чёртова баба!
– Опачки, – вскрикнул Тимофей, подпрыгнув от неожиданно пришедшей спасительной догадки, – а валенки твои старые, вон те, что под вешалкой. Там не могут быть?
– Не-е-е, не могут, – утвердительно кивнув головой, отпарировал хозяин дома, – я там бутылку завсегда прячу, ни разу не нашла.
– А ты всё же проверь, так, убедительности ради, – настоятельно порекомендовал Ерофеич.
– Да чего там проверять, я туда чуть ли не каждый день ныряю.
С этими словами дед Никита подошёл к вешалке, вытащил из-под неё валенок и сунул в него руку – пусто. Он достал второй, вынул из него пустую чекушку и, засунув руку глубже, вскрикнул от неожиданности:
– Вот, кажется, нашёл! – с этими словами он достал из глубины валенка небольшую, свернутую в трубочку и перевязанную красной шерстяной ниткой, пачку денег. – Только учти, много не возьмём, а то, не приведи Господь, дознается, головы не сносить.
– Конечно-конечно, – поддакнул Тимофей, – на пол-литра бери, и хватит нам. А чекушку пустую обратно засунь, пусть думает, что мы не в курсАх, куда она деньгу ховает.
Никита Сергеевич аккуратно выкрутил из пачки несколько купюр, засунул деньги в глубь валенка и, положив туда порожнюю чекушку, поставил обувь на место. Он сел за стол и, почесав затылок, с нескрываемым удивлением произнёс:
– Ну и баба! Ну и голова! А ведь знала, что я выпивку в валенок прячу. Знала и молчала. Смекнула, что я вовек не догадаюсь, что деньги у неё в том же валенке лежат. Ну и баба! Ну и голова!