Глава 16
Брат мой, Вовка!
Парой лет позже брат тоже поступил в школу, но нисколько не поразил ни себя, ни меня этим событием. Ведь мы это уже с ним проходили.
Мы росли с ним, не обременяя друг друга, как близнецы.
Вовка был худеньким, задумчивым и большеглазым. Он таскался за мной всюду и нигде не отставал. Поэтому то, что я осваивала в пять лет, ему приходилось осваивать в три года.
И, как я сейчас понимаю, он нигде не подвел меня, а вернее, не доставил мне хлопот.
На пароходе он самостоятельно отсыпался в укромных уголках, куда и взгляд-то проникал с трудом.
На яру он катился самостоятельно без подмоги и не разбивал себе нос. Иначе я запомнила бы такие моменты. Простывать ему также приходилось редко. В отличие от меня.
Я помню нашу комнату после нашего марш-броска на горку во время очередного лютого холода. Наша лампочка, с еще не купленным абажуром, была завешана мамкиным старым платком. Мне даже этот свет бьет в глаза. Когда я всё же иду на поправку и просыпаюсь из болезненного забытья, я вижу около себя плачущего худенького мальчика. Он прижался к спинке кровати. Слёзы текут по его лицу медленно, крупными горошинами. Он не содрогается в рыданиях. Он тихо и горестно сопереживает, боясь причинить мне беспокойство. Он почти слился с прутьями кроватной спинки, и только на его лицо падал свет от лампы.
Друг мой славный, брат мой!
Когда ему случалось увидеть порез и кровь на чьем-то пальце, он бледнел и оседал точно так же, как на моей кровати, тихо и безмолвно.
Когда ему было года три или четыре, мальчишки-матросики научили его залихватскому мату.
Они подучили его прятаться за угол и при подходе кого-либо выскакивать оттуда и выпаливать встречному все свои новоприобретенные знания.
Эффект был потрясающий. При виде худенького херувимчика с огромными ангельскими чистыми глазками, высовывающегося с отборной бранью, народ опешивал. Матросики смеялись от возбуждения, что это дело им удалось. Мой несмышленыш - брат радовался, что он всё выучил, как надо. И юные матросики, а для нас совсем взрослые дядьки – учителя были им довольны.
Сколько длился этот спектакль, я не помню, но разведка, видно, донесла моей мамке суть дела и дислокацию «хохмачей». Скорая на расправу и затрещины наша мамка отвалтузила брата, который не понял, за что. И орал благим матом. Мне, попытавшейся за него заступиться, тоже попало. Мой друг- матрос вскоре по-свойски разобрался с хулиганами. И я помню то собрание команды, когда этим «хохмачам» досталось не хуже Вовки. Правда, обошлось без рукоприкладства. Но их нагло-малиновые морды я запомнила. Как и запомнила эти слова- характеристики для них, сказанные кем-то из команды.
Вовка еще частенько при виде этих ребят, желая показать, что он достойный ученик, выпаливал свои знания. Но эффект получался обратным. Профком постановил, что еще раз, и их спишут с позором на берег. И парни бежали сами от Вовки, как от чумы.
Я вижу картину, как два тщедушных горе-матросика, еще сами мальчишки, пошедшие в первый рейс после ФЗУ, бегут от моего брата, палящего им вдогонку пулеметные очереди полученных знаний. И как, попадающиеся им на пути, члены команды покатываются с хохоту над «хохмачами», а Вовка понимает это как знак признательности ему и старается еще больше. Что сталось с этими большими мальчишками, не понявшими разницу между шутками в своем фэзэушном туалете и на пароходе, где царило речное братство, и где слова с лозунга «Честь и достоинство …» претворялись в пароходскую жизнь всем естеством дружного и сплоченного коллектива.
Как Вовка отучился материться, я не помню. Но я не помню, чтобы он потом вообще это делал.
Когда моя взрослая подруга уехала, и я стала одна ходить в кино, я почувствовала, что уже и сама большая, почти взрослая. Я загодя выходила в клуб, до которого было далеко, сначала шла до перекрёстка, по нашей улице, затем вдоль «терра-инкогнито», т.е. вдоль детского сада. И уже по параллельной улице по символическому тротуару, протоптанному множеством ног вдоль дороги, и отгороженному от неё высокими деревьями. С другой стороны тротуара, вдоль невысокой ограды, отделявшей тротуар от прочих построек, росли кусты. Я шла вдоль этих кустов и мое сердце уходило от страха в пятки. Улочка была малопроходимой. А догадаться идти главной улицей, где стоял наш барак, а напротив, чуть наискосок бюст Сталина, где впереди были два наших магазина и школа?
Но то было дальше, а здесь ближе. В кустах следом за мной что-то шумело. Я припускалась бежать, переводя дух уже в воротах нашего стадиона, в конце которого стоял наш знаменитый клуб, а за ним наше место катания на яру, а также место летних прогулок взрослых парочек.
Как только я обретала радость от миновавших меня страхов и припускала в радостной подтанцовке-прыжках к клубу, я вдруг слышала:
-Верка! А я здеся!
Я, то ли лупила Вовку по спине своими кулаками, то ли орала на него от безысходности. Но, бросить своего меньшого брата зимним сибирским вечером одного, я не могла.
Вовка стойко выносил экзекуцию. Я хватала его за руку и мы бежали с ним проторенной дорогой, практически забывшие о инциденте. Вовка сидел у меня на коленях. И нас спасала его худоба. Мы шли домой счастливые, и я требовала, чтобы он, малец, от меня взрослой – третьеклассницы, отстал. Вовка сопел, и ныл, и соглашался.
И всё же частенько, перед воротами стадиона, брат объявлялся, довольный своим партизанским марш-броском. Где-то до седьмого класса мы ходили с ним в кино вместе.
И мама даже отпускала нас по воскресеньям в город на рейсовом автобусе, пыльном и дребезжащем, промерзшем насквозь и морозящим всех нас пассажиров. Нам давали каждому деньги на два мороженых и на два сеанса. Домой мы возвращались с больной головой и липким языком. Вовка никогда не жаловался. Но перед тем, как нам упасть на кровать, мы успевали съесть все, что нам давали.
Сейчас, когда пишу эти строки, я вижу своего маленького, самого родного брата, своего верного друга, и рыцаря, и соратника, худенького мальчика в сшитых мамкой или бабкой, а затем продранных и починенных шароварах из чертовой кожи, на резинке вверху и внизу, чтобы зимой меньше забивалось в валенки снега.
Я помню своего маленького брата, выручавшего нас, когда нам в городе не хватало денег на новый заход на полюбившийся фильм.
Он доставал из валенок спрятанный пятак. И мы шли в зал смотреть кино, довольные, что впереди снова фильм. И еще по мороженому. И, если лизать медленно, и слизывать вовремя все капли, тающего от тепла зрительного зала мороженого, то его хватит почти на полфильма.
Братишка!
Не бежать нам больше в этой жизни из кино по темным улицам городской окраины, стуча зубами, сначала от страха, а потом и от холода. Не отмерять нам больше свой страх пробегаемыми, притихшими посёлками, которые были для нас верстовыми столбами, отмечающими наш путь до дома.
Не нестись нам по высокой двухкилометровой дамбе через застывшее болото, с которой нам некуда было деться, и мы жались друг к другу, уступая дорогу последнему рейсовому автобусу, обогнавшему нас и даже не заметившему в окружающей бесфонарной мгле две детские фигурки заядлых киношников, почти на краю обрыва с этой узкой дороги. Мы даже не подозревали, что можно поехать зайцем. А все наши билетные деньги мы излизали в виде мороженых.
Не переживать нам, замерзшим от пронизывающего ветра, на бегу, о предстоящей порке от мамки, которая отпустила нас на дневной сеанс. А добрые тёти, кассир и контролер, в городском кинотеатре только смеялись, как мы выискиваем в своих валенках «экономки» на следующие сеансы.
Вовке совсем не повезло ни с первой, ни с последующими учительницами. Они не дотягивали до моей учительницы по своей заразительности к обучению. Я долго пересказывала Вовке свои знания, пока его учительница не возмутилась Вовкиной самостоятельностью в обучении. Он ей отвечал не её трафаретами, которые она вдалбливала своим ученикам без объяснений.
Её метода была зубрежка. Он отвечал разумной логикой моей учительницы в моём вольном пересказе. И Зубрилке не понравилась не зазубренная вольность в пересказе осмысленных знаний.
Спасибо тебе, моя первая и она же последняя учительница!
Учившаяся вместе с нами, и бегавшая, как раньше мой папка и его товарищи, через реку в большой город, в институт.
Я помню, как уже в средних классах, наша с братом общая учительница по химии и подруга моей матери пыталась выровнять положение с Вовкиным образованием.
Но, поезд тяги к знаниям уже прошел мимо него.
Однажды она, наша химичка – худенькая, строгая дама пришла в наш класс и вызвала меня к доске. После ответа на пятерку, она сказала:
- Нехорошо это, что ты, сестра, ходила вчера в кино.
Я стала возражать, что я выучила и пошла.
- Так-то оно так! Да вот я твоего брата вызвала к доске, а он ничего не знал. И, когда я ему пару поставила, он возмутился:
- Я не виноват, что Верка сбежала без меня в кино, и я поэтому не выучил!
Класс смеялся над моим братом.
А у меня до сих пор щемит сердце. Как мне жалко этого доброго, наивного мальчишку, которому не повезло с его первыми учителями.
А пока, мы бежим с моим маленьким братом по продуваемой дамбе в безмолвии темного зимнего вечера, еще не тронутого плодами цивилизации в виде постоянного транспортного сообщения и дорожного освещения.
Вот и конец дамбы и одновременно начало нашего родного и такого любимого Затона.
Впереди лупцовка от мамки. Папкина защита, если он уже дома. Сытный ужин и шум в ушах на всю ночь от запомнившегося воя вьюги.
Впереди наш новый дом. Впереди наши с Вовкой новые победы и новые огорчения.
Впереди новая весна и новая навигация! И мы снова вместе с тобой, брат мой, Вовка!