Глава 13
Прощание славянки
Возвращение моё от бабушки на отцов пароход прошло для всех почти незаметно. Узелок с моими пожитками и тазик с пирожками бабушка передала через борт моей мамке и как только меня перекинули через перила прогулочной палубы, пароходы разошлись. Мамка с бабушкой что-то успели сказать друг другу, а Вовка увлекся тазиком и не успел попрощаться.
К вечеру братец набегался и залез в большой рулон из ковровой дорожки, свернутой под большим зеркалом в пассажирском коридоре первого класса. Все были заняты генеральной уборкой перед приходом в порт приписки.
Уже поздно вечером мамка хватилась брата, но в этот день наши с ним пути не пересекались.
Я весь день ходила в гости к знакомым, а Вовке это было не интересно.
Когда мамка осознала, что брата нигде нет, она побежала к отцу на мостик. Вскоре все свободные от вахты искали братца. Пароход остановили. И особо рьяные матросы стали нырять с борта, надеясь на чудо.
Пассажиры, не спавшие до поздна, недоумевали, что за тревога? Им объясняли, учебная. Команда любила своего капитана.
Когда однажды отец оставил, как всегда, на столе своей каюты приоткрытым окно, а на нём «раритетные сейчас» часы «Победа», у многих тогда не было еще никаких часов.
Что по силе положения в обществе сравнится с этими часами?
Бумер, яхта, домик на …дцать комнат?
С этой «Победой» не сравнится ничто. Отец рассказывал нам, сколько там камней. Мы смотрели на стрелки и слушали тиканье.
Тогда на пароходе не закрывали и не запирали ничего. Сначала отец велел нам не баловать, и не шутить. Потом он сказал, что нам ничего не будет, если мы их разбили.
Но часов не было, и отец понял, что мы ни при чём.
Он велел нам никому ничего не говорить, найдутся часы.
Но мы с Вовкой сказали об этом нашим лучшим друзьям - матросам по секрету.
Вскоре весь пароход, включая пассажиров, знал, что обокрали капитана. Парни-матросы пришли к отцу и сказали, что они найдут, чего бы это не стоило.
Утром часы лежали на своём месте. Отец удивился и вызвал вахтенного. Дальше я историю не помню.
Эта неслыханная дерзость, обокрасть капитана, была по тем временам верхом наглости.
Как молодые матросики нашли вора? Что с ним сталось? Весь следующий день все только и обсуждали находку. Но для нас с братом, это выпало из памяти.
Пропажа нашлась, а наши интересы всегда лежали далеко от взрослых разговоров.
Вот и сейчас матросики ныряют в реку, готовые, кажется, прорыть тоннель вдоль её дна. Пароход всё больше и больше сдает «назад, малый ход». И еще немного, и за борт готовы были прыгнуть добровольцы из числа пассажиров. Хотя команда старалась не шуметь, но дерганый, рваный ход парохода разбудил некоторых пассажиров, уснувших после ужина. Один, взъерошенный со сна, дяденька подошел к проводницам, шушукающимся на лестнице, подальше от кают. Когда он понял, с чем связано «ученье», то спросил:
-А Ваше «ученье» не с тем ли пацанчиком связано, что спит в дорожке. При мне залезал?
Когда моя белая, как полотно мамка вытаскивала Вовку за ноги, он не мог понять, чего все собрались около него. Наш друг понёс его, разоспавшегося от сытных бабушкиных пирогов в папкину каюту.
Пароход уже набирал ход. Стекла в окнах кают потихоньку дребезжали радостную мелодию.
К нам бежала кастелянша с ключами от свободной каюты. Отец на мостике что-то говорил матросам. Те были горды своим речным братством. Потихоньку всё утихомиривалось. Вовка так до конца и не проснувшись, сладко дрых в «нашей» с ним ночной каюте.
И мамка, без сил упавшая на моё место в этой каюте, впавшая в целительное забытьё, не заметила, как я счастливо улизнула к отцу на вахту.
Запасной тулуп ждал меня. Мягкая кожаная лавка в капитанской рубке была в моём распоряжении. Я высунула из тулупа только свои глаза и взлохмаченный «чуб».
Рулевой крутил штурвал. Папка о чем – то разговаривал по переговорной трубе с машинным отделением.
И вновь из глади реки чудесным образом появляются приветливые бакена. Мои любимы плицы тихо поют гимн воде и пароходу.
Я прикрыла глаза, и створы с бакенами стали мигать всё ярче и чаще.
А снизу доносилось:
-Спи-и! Плиц-плиц!
Начиналась новая капитанская вахта.
Но всё когда-то или заканчивается или начинается. Закончилось моё последнее гостевание у деда с его бабушкой.
Мое царское пальто, их подарок, лежит в свертке, рядом со всеми нашими вещами, приготовленными мамкой, чтобы не оставить их на пароходе. И моя школа из некоей неопределённой и незнакомой мне зоны нависла надо мной необходимостью добровольного списания из рейса.
Шли последние дни августа перед моим поступлением в школу.
Нам с мамкой и Вовкой предстояло впервые покинуть пароход задолго до конца навигации.
Мы шли в порт приписки.
На следующий день мы втроем сошли на дебаркадер перед отходом парохода дальше в рейс. Мы долго машем отцу и всем друзьям руками под «Прощание славянки», несущееся с парохода.
И до сих пор, когда звучит «Прощание славянки», я вижу, совсем рядом, капитанский мостик и палубы парохода. Рукой подать до спасательных кругов с надписью «Механик Акимов». Но шалман между пароходом и дебаркадером расширяется и уже не впрыгнуть даже на корму, хотя между нею и дебаркадером еще каких-то полметра. А нос уже давно делает крутой разворот.
«Как провожают пароходы, совсем не так как поезда,
Ночные медленные воды, не то, что рельсы в два ряда…».
Пароход, развернувшись, взял курс на следующий город. Волны, радостные, что шалман скукожился и пропал, весело бьют о деревянный борт дебаркадера.
Провожающие смотрят на резво удаляющийся пароход. И машут платками. Еще видно, что на корме, на пассажирских палубах, столпились отъезжающие и машут ответно белыми платками. И вот уже не различить силуэтов. И видны только взмахи платков.
На корме капитанского мостика сквозь белые леера просвечивает черное пятно. Мы знаем, что это наш папка одел шинель. Он заступает на свою вахту. Августовские ночи в Сибири прохладные.
Мы не спешим уходить. Ведь только что вместе с пароходом, красиво развернувшимся, рядом с дебаркадером, вместе с ним ушла в вечернюю дымку частичка нашего бесшабашного, счастливого лета.
Усталые, мы бредем вдоль тихой обезлюдевшей улицы с пассажирского на пригородный плавучий дебаркадер. Мамка тащит большой узел с нашими пожитками и еле волокущего ноги Вовку. Я цепляюсь за узел, пытаясь помочь. Как сейчас я понимаю, моя помощь была дополнительным к узлу грузом.
Но мамка не ворчала на нас, непутёвых. Она уговаривает Вовку не засыпать на ходу:
-Скоро придём!
Вот и пригородный вокзал на взгорке. Он каменный и светится окнами. Но окон в нём гораздо меньше, чем на пароходе. И эти окна светятся тускло и невыразительно. Грустно.
И нам троим грустно остаться без парохода, без друзей – матросов и проводниц. Без сияющих огней пассажирских прогулочных палуб. Без приветливо мигающих створов. Без приветствий встречных. Без моих любимых плиц. Я представляю, как они сейчас весело и убаюкивающее бормочут всем:
-Спать-спать! Плиц-плиц!
А вот и наш катер причалил. Мы бежим с вокзала по большущим длинным трапам с перилами вниз, на дебаркадер, и прямиком на катер.
Катер, подождав еще немного, отходит от этой плавучей пристани и набирает ход.
Мы идем вниз, в трюм катера, и присаживаемся на деревянные лавки с красиво изогнутыми спинками. Пассажиров немного. И мамке не приходится сидеть с нами на коленях. Вовка быстро растягивается на свободной лавке и бессовестно дрыхнет.
Прямо напротив, на другой стороне реки наш Затон.
Пристани там нет, и мы сходим по трапу на песчаный пологий берег. Вовка, совсем уснувший под убаюкивающий треск катерного мотора и плеск волн, хнычет что-то под нос. Мамка тянет его и узел вдоль пустынной улицы. Уличным освещением в те далекие послевоенные годы не сильно грешили.
По счастью, нам светила огромная луна, и мы видели все лужи и камни в них. Я иду самостоятельно. Где-то на половине пути Вовка окончательно просыпается. Сибирские августовские ночи бывают свежи. Мы идем с ним молча, давно покрытые пупырышками от ночной прохлады. Но молчим. Нам понятно, что просить мамку достать наши одежки – лишняя морока в этой ночи. Вот и центр Затона. И наш барак на красивом фундаменте.
Мы почти без сил вваливаемся в свою комнату. Остывшую без нашего тепла. Лапочка светит тускло и не весело.
Окончательно проснувшиеся мы требуем от мамки еды. Не страдающие тщедушностью, наши организмы были всегда готовы потребить энергию. А тратили её мы всегда без остатка.
Мамка идет на колонку за водой, наливает её в умывальник. Достает пучок зеленого лука, который она купила у какой-то бабушки на вокзале. Она моет нам лук и ставит на стол солонку.
Я не понимаю сегодняшних закормленных и балованных детей. То им не сё, и это не это.
Нам хотелось есть, и мы дружно начали изгрызать перья лука, макая их в соль. Нам нравилось, что лук доблестно не сминался, а уходил в наши чрева почти стоя.
Где-то на 5-6 пере мы почувствовали жжение в горле и дикую оскому от лука. Мы враз заныли, что хотим хлеба.
Как мать ни уговаривала нас лечь спать и подождать до утра, мы требовали, как сейчас бы сказали, «продолжения банкета».
- Заесть! – вопили мы.
Скорее всего, было уже около трёх часов ночи.
Мать вышла из комнаты и вскоре принесла нам полбуханки хлеба. Мы пили сладкий чай с луком, и заедали всё это хлебом. По мере нашего насыщения, наши глаза соловели, и мы начали клевать носом.
Не знаю, почему. Но иногда, когда меня заедает грусть, я наливаю себе крепкий сладкий чай. Беру кусок черного хлеба, чищу луковицу. И нет слаще лакомства! Я оказываюсь снова там, в комнате нашего барака, рядом с моей мощной защитой – мамкой, помогающей в такие минуты разрешить все мои проблемы. Я увлечена разговором с ней и с моим братом. Я снова телепортировалась туда, в детство. Я ем с прежним, с тем аппетитом.
Когда мои близкие застают меня поздно вечером за такой трапезой, уплетающей от всей души эти яства, то я слышу:
- Ты чего, с голодного мыса прибежала?
А также:
- Неужели так вкусно?
Иногда мой пример настолько заражает их, что они наливают себе чай, но не пытаются повторить заказ на мой ассортимент.
И, наверное, это хорошо! У них свои, другие воспоминания. Ведь я уплетаю любимое яство своей Души. У них – свои любимые яства.
А тогда. Мы валимся в глубокий, царский сон.
Во сне я снова вижу папкин пароход. Его корма еще почти рядом с дебаркадером. А нос уже далеко впереди. Моё пароходное детство отплывает навсегда.