Конечно же совершенно случайно мы разговорились с ней на автобусной остановке, когда я восхитился её зрением. Она ещё на горизонте узнала нужный нам обоим, как оказалось, автобус, а я, подслеповатый художник, увидел его номер только когда тот подкатил к нам.
Она молодо вспорхнула в салон автобуса и призывно посмотрела на меня. Я естественно подошёл к ней и мы как-то очень просто разговорились. Я признался, что, как всякий художник, в свои годы уже не очень хорошо вижу. А она стремительным говорком быстро-быстро почему-то начала рассказывать мне, что тоже связана с искусством, хотя в большей степени музыкальным и тоже пострадала от этой жизни. Но при этом и в искусство изобразительное тоже внесла свой несомненный вклад, о чём немало не сожалеет.
- Некогда, в течении целой недели, – не обращая внимания на окружающих нас пассажиров, рассказывала она, - на берегу летней Оки её писали три выдающихся живописца. Один в маленьком квадратном холсте писал её головку с плечом, другой – до линии бёдер, а третий – всю фигуру целиком. - А самым замечательным было то, что я валялась в шезлонге совершенно нагой – не без кокетства призналась моя собеседница – поначалу стыдно было, жуть как! Но я улыбалась всю неделю, как дура, и ничего не могла с этим поделать. Как уж они там писали свои картины, не знаю, но у меня сложилось впечатление, что им просто было приятно на меня смотреть.
А что, молодая красивая кудрявая шатенка с тучной грудью, тонкой талией и стройными ножками беззастенчиво валяется у их ног,(а ещё у меня в райке на почти белой коже рос такой пышный чёрный розан)! Она посмотрела на меня эдак дерзко, но не без пристального наигранного кокетства.
Нас художников мало чем можно удивить, но такое откровенное признание, украшенное столь живописными деталями, услышать от случайной попутчицы случается не часто.
- Я тогда училась в консерватории, - продолжила она, – говорят играла очень даже неплохо. Могла бы стать известной пианисткой, но как-то не сложилось; сами понимаете – молодость, красота, эти мои груди, которые всегда впереди меня. Да и влюбчивая я была; теперь говорят – похотливая, а я и не возражаю. Жизнь, знаете ли, сложилась: музыка, живопись, любовь, дети! Вот только как-то безжалостно быстро всё неслось.
Я смотрел на неё зачарованно – как просто и естественно совершенно незнакомому человеку рассказывает эта удивительная женщина о своей жизни. Она глядит ясными синими глазами мне в глаза так, как смотрят в глаза давнему ласковому другу, когда рассказывают о какой-то общей для двоих судьбе.
- А сколько вам лет,- вдруг спросила она меня,- что вы так плохо видите? Я понимаю, вы всю жизнь тратили именно зрение прежде всего. Но не до такой же степени чтобы не видеть прекрасного,- сказала она горделиво вскинув голову, - а тем более нужного вам транспорта. Я сказал, что мне семьдесят три, и трачу я своё зрение ещё и на буковки, потому что ещё и литературой занимаюсь. Что-то ещё я рассказал про свои портреты, про учеников и книги, но в эдакой тезисной манере, дабы не затягивать повествования.
Мы выходили на одной остановке. Вдруг она приостановилась и тихо промолвила,- А знаете, кто были эти три художника? Те самые Кукрыниксы! Да, мне уже восемьдесят восемь лет и я помню время, когда все были молоды.
Она как-то совершенно естественно отвернулась от меня и легко пошла прочь, неся впереди себя внушительную грудь и гордо подняв украшенную роскошной седой гривой голову. Я смотрел ей вслед, увы подслеповато, а в душе кипела молодая зависть к Куприянову, Крылову и Соколову, устроившим себе недельное пиршество во имя красоты и естественности.