Она стояла на пересечении Красной и Соборной, прислонившись к боковой стенке облезлого прилавка, где торговали квашеной капустой и солеными огурцами.
– Вон она, – сказал папа, сунув мне в карман несколько крупных купюр. – Часа два-три тебе хватит?
Мерседес притормозил в двух шагах от нее. Стекло опустилось прямо напротив пластикового ведра. В салон пахнуло кислятиной.
Она ничего не замечала вокруг – только приоткрыла рот и ловила снежинки бескровными губами.
– Лучше через час.
– Ладно, позвонишь.
Как только я вышел из машины, отец сразу укатил.
Я долго смотрел на нее. Снег припорошил воротник ее затертого пальто и дурацкую шапку с помпоном. Из-под вязаного козырька выбилась рыжая челка. Припухшие лазурные глаза в красной сетке капилляров блуждали словно в другом измерении. Она сильно подурнела и постарела с нашей последней встречи. Лицо ее пожелтело и глупо вытянулось, как недозревший срезанный кабачок, возле рта и на лбу появились глубокие морщины. Только волосы остались такими же красивыми – огненно-рыжими и волнистыми.
– Здравствуй… те, – сказал я, отводя взгляд, так как дальше смотреть на нее мне стало неприятно, да еще этот капустный запах.
- Ой, сынок, сыночек, – встрепенулась она, и взгляд ее снова стал осмысленным. – Я даже не заметила, как ты подошел… стою тут как дура… – она выскочила из-за прилавка.
– Подъехал.
– Что?
– Ничего, проехали…
– Ну что, пойдем ко мне? – почти затанцевала она, пытаясь меня обнять, – я пирог испекла…
– С капустой? – я посторонился.
– Да нет, с творогом и клубничным вареньем, как ты любил, – улыбнулась она. Я заметил, что ее зубы почернели, а сбоку двух не хватает.
– А это обязательно?
Она дернулась, как от невидимой пощечины, застыла, опустив голову и не зная, что еще мне предложить. Потом прошептала что-то невнятное и обиженно пожала плечами.
– Ну, как хочешь, можно немного погулять. Давай в кино сходим или в парк, на твое любимое место, а потом, если проголодаемся, и пирог будет кстати.
– Хорошо. Давайте в парк.
- Ну вот и ладненько. Погоди, сынок, а чего ты меня на вы называешь, как чужую? – растерянно взглянула она на меня.
– Отвык, наверное. Сколько лет прошло.
– Послезавтра будет четыре, – уточнила она шепотом. – Я ведь и папу, и бабушку просила, умоляла, сколько раз к вам потом ездила… Вот только в этом году, перед Рождеством, и случилась нежданная радость…
– Я постараюсь, – перебил я ее.
– Что постараешься, сынок?
- Ну, это… «ты», «вы» – какая разница?
– Да ты что, огромная разница!
– Мы с капустой в парк пойдем?
– Нет конечно, это меня знакомая попросила приглядеть. Я тут два часа торчу, мы ведь с тобой встретиться в три договаривались, а тебя все не было и не было. Я уже волноваться начала, что папа снова передумал.
– Ну и..? Дальше что?
– А, с этим? – шлепнула она варежкой по ведру. – Хозяйка за чаем в пышечную побежала. Щас я ей позвоню…
– Ну, вы… ты… звоните, а я елку пойду посмотрю, – сказал я, чтобы прервать этот глупый разговор у ведра с капустой.
В двадцати метрах, на перекрестке улиц стояла хилая городская елочка, обмотанная зеленым шнуром с разноцветными лампочками.
Пока моя спутница что-то спрашивала у торговок, я позвонил отцу.
– Па, давай через полчаса приезжай к березовым воротам, ну, с той стороны парка. Я пройдусь с ней до павильона Венеры, пожалуй и хватит. А мы с тобой лучше зайдем в «Бакинский дворик» на шашлычок, как раньше, помнишь?
– Слушай, я так быстро не смогу. Меня тут по работе дернули – в больницу надо съездить. Как освобожусь, позвоню, а ты пока погуляй. – Отец дал отбой.
«Во блин, засада! И че теперь, два часа по городу с ней бродить?..»
Оставив на кого-то капусту, она бежала ко мне.
– Все, сынок, идем в парк, – улыбнулась она как раньше. Что-то приятно нежное вспыхнуло искоркой воспоминания из детства, но, когда я внимательно взглянул на ее глуповатое лицо, та ее прежняя, давно забытая улыбка изменилась – стала виновато-заискивающей, и детское воспоминание сразу улетучилось.
В парке было много народу. Нам встречались незнакомые тетки – они здоровались и пытались завязать тупые разговоры.
«Ой, а это твой сын?.. как вырос… помню его совсем маленьким…». Я кивал головой и отходил в сторону. Она тоже не задерживалась, махала руками, на ходу что-то объясняла любопытным и мчалась дальше, догоняя меня. У березового домика свернули к озеру, дальше шли молча. Я видел, как она мучилась, пытаясь подобрать тему для разговора, но отвечал односложно: «да» или «нет», «все хорошо», «живы-здоровы». Или просто игнорировал ее особо глупые вопросы.
Возле лодочной станции она остановилась. Перевернутые лодки, с налипшими белыми горбами снега, как убитые киты, лежали за оградой несколькими рядами. Высокий деревянный пирс, скрылся под снегом, плотная корка льда стянула его воедино с островом и озером.
– А помнишь, как мы летом, с папой?.. Брали с собой еду, отплывали подальше за острова… А ты, маленький, однажды потянулся рыбок хлебушком покормить, и кувырнулся в озеро. Папа тогда сразу бросился за тобой, а я окаменела, испугалась так, что только…
– Ладно, харе, я эту историю сто раз слышал, надоело!
Она словно получила под дых, побледнела и даже наклонилась, скрестив ладони и прижав их к груди, словно пытаясь отдышаться.
– Зачем ты так, сынок? Я только и живу воспоминаниями…
– Да ты что? – фальшиво удивился я, – неужели? Может, кое-что другое вспомнишь из моего счастливого детства? Как ты…
Она сразу умолкла. Потом подняла голову и посмотрела на меня безжизненно, холодно, как перед казнью на эшафоте.
– Ладно, проехали, – не стал я ее уничтожать. Чтобы как-то сгладить сказанное, изменил тему:
– А живешь ты там же, на Красноармейском, недалеко от дворца?..
– Да, – сразу ответила она, – если напрямую через парк, то десять минут ходу. Замерз? Может, чайку горячего?
Я выдержал паузу и нехотя согласился.
Она снова ожила, встрепенулась и стала болтать всякие глупости –рассказывать истории из моего раннего детства.
Старый двухэтажный дом под ржавой железной крышей выглядел, как при немецкой оккупации: обшарпанные стены с отвалившимися кусками штукатурки, облупленные оконные рамы с грязными стеклами; отсутствующая половинка входных дверей зияла чернотой. Снег у подъезда исчерчен желтыми полосками. В подъезде было темно, воняло тухлятиной и кошачьими испражнениями. Ее квартира находилась на втором этаже. Поднявшись по скрипучей липкой лестнице, она толкнула крайнюю дверь с обвислыми лохмотьями утеплителя.
– Вот мы и дома, сынок! Ты так проходи, не разувайся. Плохо топят. А курточку давай, я в шкаф на плечики повешу.
В ее жилье воняло так же, как в подъезде, только к запаху кошачьих экскрементов добавились «ароматы» поликлиники, хлорки и лекарств.
– Проходи в комнату, а я бабушку гляну. Ой, ты и не знаешь – я ведь бабушку из деревни забрала. Помнишь, как мы летом к ней ездили, в Жабино? Папа любил бабушкин дом. Баню почти достроил.
«Опять «папа». Ты же папу по беспределу кинула, а теперь «папа» да «папа»! – подумал я, но промолчал. – Конечно, папа теперь вроде связующего звена между нами».
Она словно прочитала мои мысли и вдруг начала безбожно врать:
– Папа меня не забывает, помогает. Часто навещает, вот только с тобой не разрешал видеться. А тут недавно сам предложил.
«Бляяяя, ну что ты несешь? Какое «навещает», он тебя давно забыл, даже поздороваться побрезговал!» – снова промолчал я.
Она отворила боковую дверь и шмыгнула в смрадный, холодный полумрак. Я осмотрелся – единственный раз я был здесь, когда она только продала нашу трехкомнатную квартиру в центре и перебралась в этот бомжатник. Тогда нераспакованные вещи были навалены кучами в проходах и углах. Папа привез меня по ее просьбе – забрать игрушки и некоторые книжки, нужные для первого класса. Он остался ждать меня на улице, а я у порванного картонного ящика перебирал свои рисунки, камушки и поделки из садика. Она сидела в кресле и молчала, тупо глядя на тараканов, копошащихся в углу под отслоившимися обоями.
С тех пор ничего не изменилось – старое шмотье так же кучами валялось по углам. Низкий, пыльный сервант, без стекол, с несколькими фужерами и рюмками, стоял у стенки. Наверху горкой возвышались тарелки, а на старый черный самовар была надета облезлая лисья шапка. На серых подоконниках, засыпанных крошками земли, стояли горшки с пожелтевшими, больными кактусами. Бурые занавески так пропитались пылью, что стали похожи на куски изогнутой ржавой жести. Засаленный диван, два кресла и подобие ковра были сильно изодраны кошкой, словно обстреляны мелкой дробью. Лохматая кошка валялась тут же, на журнальном столике, время от времени царапая когтями и без того изодранную полировку. Вся комната, была покрыта тонким слоем рыжей шерсти.
Она вышла с ночным горшком и плотно прикрыла за собой дверь. Но отвратительный запах все же просочился, заполнив пространство удушливой волной.
– Бабушка плохо себя чувствует, – оправдываясь, сказала она, – пусть немножко поспит, а потом мы зайдем к ней поговорить, всего на минутку.
– У меня одна бабушка, а эту я даже не помню… Да и вообще, она же вроде померла? – что-то из недавних разговоров вспомнилось мне.
– Ну что ты, сынок, это дедушка умер, ты, наверное, забыл… А к бабушке мы раньше часто ездили в деревню. Ты любил спать на ее перине.
В ту же секунду меня чуть не вывернуло.
«Да пошла ты… со своими воспоминаниями, деревнями, перинами и вонючими старухами! Все, с меня довольно! Я ненавижу тебя и все, что с тобой связано, а эта бомжацкая грязь и вонь только подчеркивает твою ничтожность и расплату за предательство. Сука, ты хотя бы квартиру убрала, когда сына зовешь, или я от счастья и от «маминого» пирога прыгать должен?..» – эти слова мне хотелось выплеснуть, проорать безжалостно ей в лицо, чтобы она хоть на минуту перестала притворяться моей матерью. Но резко взорвавшийся кашель в моей груди прервал отчаянный крик ненависти.
– Ой, что с тобой, сынок? Ты так кашляешь! Не простудился ли в парке? – опять запричитала она. – Все-все, бегу чайник ставить и пирог подогреть.
– Не надо, – прошипел я, приходя понемногу в себя. Вспыхнувшая злоба выхаркалась вместе с кашлем. – Это у меня аллергия на кошку. Я пошел.
Она опять испуганно застыла у дверей.
– Я ведь не знала… Что же теперь делать?
Не понимая зачем, я снова ее пожалел.
– Пойдем в кафе, посидим немного.
– Вот и правильно, какой ты молодец, а я, дура, и не додумалась! А пирог мы возьмем с собой, и тихонько там съедим по кусочку.
Я схватил куртку и вылетел из квартиры. На улице, отбежав от ее дома на приличное расстояние, я попытался отдышаться от вони и очиститься от невидимой налипшей грязи и рыжей шерсти. Как же мне была противна эта встреча!
Мы шли по центральной улице Соборной, она взяла меня под руку, и я снова дал слабину и позволил. Она просияла.
– Давай в пышечную, я угощаю! – начала она вдруг веселиться.
– Нет, я не ем эту гадость. Вон суши-бар, или… Что, уже не угощаешь? – начал я издеваться над ее наносной радостью.
– Конечно, сынок, все что пожелаешь.
– Ну что ж, тогда пошли… Я-то пожелаю…
Суши-бар находился на втором этаже стеклянного здания недалеко от Павловского храма. Раньше на небольшой площадке торчали ларьки, потом их перестроили, расширили, объединили стеклянными стенками и накрыли единой ломаной крышей – получился несуразный торговый центр с разными мелкими магазинчиками и кафешками.
Через час я сидел за столиком и с довольным видом наблюдал в окно, как она мечется по улице, пытаясь продать свои сережки. На спинке стула висел пакет с ее пирогом. На столе лежал счет. Да, я мстил. Глупо и безжалостно, как умел. Назаказывал много и всего самого дорогого: одних только коктейлей – шесть штук. Она увидела цифру в итоговой строке, улыбнулась дрожащими губами официанту и попросила «немножко подождать».
…Образ матери сложился у меня к пятнадцати годам полностью и основательно. Он складывался по крупицам, долго и не всегда понятно. Изредка всплывал калейдоскопными картинками из той забытой жизни, которую я смутно помнил, – до пяти лет. Складывался из обрывков разговоров родственников со стороны отца, из осторожных бесед с единственной настоящей бабушкой – папиной мамой. Из черновиков писем и дневников отца, которые я случайно нашел на даче. После тех нечастых встреч с матерью, телефонных разговоров в день рождения и праздники я все больше ее не понимал, путался в любви и ненависти. Она говорила очень странно – что любит меня и папу, но рядом быть не может. В ответ на мои детские слезы и крики – «Почему так, мамочка?» – она молчала или бросала трубку. К десяти годам все, связанное с мамой, перегорело и забылось. Даже самые яркие, счастливые воспоминания детства смазались и заволоклись плотным туманом. Она для меня умерла, и я отказался с ней общаться. Но через несколько лет встретиться с ней попросил меня отец.
…Он увидел ее белой ночью. Она стояла на коленях на гранитной ступени, прямо у воды, на набережной Мойки, недалеко от Храма Спаса на Крови. Выдергивая изрисованные листы из альбома, она делала кораблики и пускала по реке. В тот день она впервые приехала в большой город из областной деревни. Поразившись величием и красотой города, она забыла о времени, а когда очнулась, была глубокая ночь. Он, интерн Медицинской академии, после пирушки, возвращался под утро домой на Миллионную. Странная девушка с золотисто-рыжими волосами, стоящая на коленях у воды, заинтересовала его. Облокотившись на ограду, он стал наблюдать за ней и ее хлипкими корабликами, которые сразу тонули. За те несколько минут, что они вместе делали бумажный кораблик, скрывшийся потом под Малоконюшенным мостом, он понял, что жить без нее уже не сможет.
Через год, несмотря на неодобрение его родителей, они расписались. Жили пока раздельно: он – на Миллионной возле Дворцовой площади, она – в Гатчине, в общежитии швейного техникума. Со временем все решилось – его родители, успешные практикующие врачи с профессорскими званиями, купили им новую квартиру в Гатчине. Могли бы и в Питере, но она твердо заявила, что в сказке жить нельзя. В сказку можно только изредка наведываться за ощущениями и мечтой, а ежедневное пребывание в ней может уничтожить чудо, да и саму жизнь.
Гатчина, с ее парком, озерами и дворцом, была полусказкой, что в итоге всех устроило и примирило. Он работал в районной больнице, а она родила сына. Около пяти лет счастье не покидало семью. Они любили старый парк, он гулял с ребенком у воды, а она пыталась рисовать чаек и острова на Белом озере. Поздней осенью у павильона Венеры она случайно познакомилась с настоящим художником из Пскова. Художник не имел жилья, работал грузчиком в разных местах и временно обитал на вокзале. По выходным писал пейзажи с натуры в пригородных царских парках. Через неделю, без каких-либо объяснений, она бросила мужа и сына. Друзья и знакомые стали видеть ее в непонятных компаниях, у вокзальных ларьков, на задворках рынка, заброшенных полустанках. Отец отвез сына к родителям, сообщив о временных семейных трудностях, и кинулся спасать жену. После месяца терзаний он попытался взять себя в руки, спокойно все обдумал и снял ей с художником квартиру. Но муки не закончились – он пытался понять ее выбор, каждую ночь воя от боли и обиды. Промучившись так больше года, он оставил ей квартиру и уехал в Питер к родителям и сыну. Через полгода художника сбила машина. Она продала квартиру и потратила почти все деньги на операции и лечение, но художник через три месяца скончался. Очередная попытка вернуть ее к нормальной жизни не увенчалась успехом. Видя, как страдают единственный сын и внук, свекровь попыталась решить проблему, взяв бывшую невестку под свою опеку. Доктор медицинских наук, известный в стране врач-психотерапевт, она вернулась из поездки к ней спокойная и холодная, как скала. Сыну сказала лишь несколько слов: «Ее надо забыть. Думай о ребенке».
…Я расплатился с официантом и вышел на улицу. Стрельнув сигарету, я наблюдал, как она торговалась с покупателем. Низкого роста старый полупьяный цыган, почти карлик, с лошадиными золотыми зубами, тащил ее за руку проверить товар, в соседний секонд-хенд, где в витрине торчали два облезлых манекена. Через десять минут она выбежала оттуда растрепанная, застегивая на ходу пальто. Зачерпнув ладошкой снега, она стала есть ледяную крупу и с силой тереть лицо. Увидев меня, ухмыляющегося, с сигаретой, она отшатнулась и хотела, наверное, убежать, даже сделала несколько шагов в сторону, но нашла в себе силы вернуться.
– Сейчас, сынок, я отдам официанту деньги, – достала она из кармана горсть мятых бумажек.
– Я уже расплатился, – сказал я развязно, и будто нечаянно плюнул ей под ноги.
Она не поверила и побежала наверх. А потом, вернувшись, совала мне в руки засаленные цыганские бумажки. Взглянув на противоположную сторону улицы, я заметил отцовский мерседес.
– Ну все, пока, пирог свой не забудь… – смеясь, сказал я ей и побежал через дорогу на мигающий зеленый.
Она что-то закричала, но я не обернулся.
– Па, а зачем весь этот цирк? – спросил я у отца, когда мы выехали за город.
– Не знаю, сынок. Может быть…
Но отец не договорил. Только странно посмотрел на меня и всю обратную дорогу молчал.
… На первом курсе медицинской академии, я узнал, что матери больше нет. То, что она умерла два года назад, ничего не меняло. Сказать честно, я не расстроился – только спросил у отца о причине смерти. Отец долго молчал, а потом сказал непонятно: «Она так и не смогла, хотя и старалась».
В разгар новогодних каникул я случайно оказался в Гатчине – в ночном клубе познакомился с одной классной девчонкой, и махнул к ней. Несколько суток тусил в ее компании. После обильных ночных возлияний мы с ней прогулялись по парку и собрались перекусить и немного выпить. Завтра Рождество, семейный праздник, – я обещал отцу и бабушке быть дома.
– В пиццерию или суши? – спросил я подругу.
– Давай в стекляшку, там сидр классный, бельгийский.
Проходя мимо витрин магазинов, я случайно толкнул в спину толстого пацана в дубленке, он обернулся, и я увидел перед собой злобного черного карлика с золотыми зубами. Матюкнувшись, он скрылся за дверью секонд-хенда с названием «Шляпник». Два манекена с потрескавшимися лицами, похожие на трупы, в пуховиках и ковбойских шляпах, напомнили мне о той последней глупой встрече.
Мы сели за столик и сделали заказ. Я посмотрел в окно и снова увидел карлика – он курил возле дверей. Меня вдруг замутило – наверное, дурные воспоминания и алкоголь последних дней дали о себе знать. Принесли высокие запотевшие стаканы сидра. Подруга болтала без умолку, рассказывая местные приколы. Потом ее потянуло на треш.
– Прикинь, вон видишь цыган возле витрины курит? В позапрошлом году в канун Рождества в том магазине одна сумасшедшая повесилась. Перед закрытием пробралась в магазин, спряталась в шмотках, а ночью вздернулась на шарфе между манекенами. Так и провисела все рождественские праздники в закрытом магазине, между мигающими новогодними гирляндами. Люди ходили мимо и ничего не замечали – думали, новый манекен в рыжем парике.
Что-то тихонько щелкнуло у меня в затылке. Я посмотрел в окно – карлик испарился, а между двух манекенов стояла она. Пытаясь пройти сквозь невидимое стекло, жестами просила о помощи и звала к себе…
…Через месяц я очнулся.
– Я же тебя еще тогда предупреждала! Но все надеялась, что минует нас эта участь. Но нет. Видимо, очень сильная наследственность. Все же показала Алиса сыночку дорогу в то страшное зазеркалье, – тихо говорила бабушка моему отцу, присев возле кровати, где лежал я, замотанный в смирительную рубашку.