Посвящаю деду
Полшестого. Большие бестолковые часы прямо напротив его стола опять отстают. Снять, что ли, подкрутить? От них-то точно можно не ждать подвоха, ничьи. Ну уж нет. Своего добра хватает. Черт, как бы еще эти полчаса отсидеть без приключений?
И главное, день-то такой хороший. Всего двое часов пришлось смотреть, и те совсем новые. Одни принесли из магазина-партнера, обнаружили, что не тикают, уже в момент продажи. Вторые притащил пузатый мужик, который позавчера здесь же их и купил, а вчера по глубокой синьке искупал в Москве-реке. Но что такое день для часов, которые могут отсчитывать десятилетия? Пф, песчинка. Так и оказалось. Ничего, кроме промокших шестеренок, часы не показали.
Но почему же такое предчувствие-то недоброе? Ведь полчаса, всего полчаса. Почему-то эти последние тридцать минут всегда тянутся медленнее всего остального дня, и если суждено случиться чему-нибудь нехорошему, то именно в этот хвостик рабочего дня. Он поднялся, покряхтывая, сходил к кулеру, налил себе кофе. Поболтал с продавщицами, рассказал пару историй про часы из витрины «винтаж». Те поохали, повосхищались – вот тебе и еще десять минут. Снова уселся за свой стол-конторку. И тут в магазин зашла она.
Вообще-то, по-хорошему, не стоило владельцам давать разрешение принимать в ремонт часы с улицы, не имеющие никакого отношения ни к бренду, ни к магазину, вообще ни к чему. Иногда приносили сущее убожество и дешевку, что в дорогом часовом бутике, как было модно называть в год его открытия, смотрелось ну совсем странно. Но – хозяин барин. Решили, что так хоть какая-то лишняя копейка будет падать на заменах батареек (а с чем еще обычно идут к часовщику?). Потому что работы-то у него и в самом деле было немного, даже с учетом направленных сюда клиентов от партнеров. Но держать часовщика при салоне было престижно, сразу видно уровень. И держали.
Он сразу понял, что девушка именно из таких, левых клиентов. За часами к ним чаще всего заходили возрастные мужики с дипломатами, иногда, правда, попадались и упакованные дамочки, и молодые мужчины в очках и с бородками, но что-то во всех этих людях было общее даже внешне. Хотя почему что-то? Очень даже понятно, что. Деньги. И даже не брендовая одежда, не кожаная обувь и сумки, не тонкие ароматы духов и хороших сигарет. Скорее такой оценивающий взгляд хозяев мира. У кого-то только формирующийся, бесновато-озорной, у кого-то уже уставший и лениво-рассеяный. Но вычислить человека, который мог бы зайти к ним за часами, пожалуй, можно было в обычной толпе какого-нибудь аэропорта. По этому самому взгляду.
Так вот, девица была не из таких по всем параметрам. Обычно одетая – нет, не в смысле бедно, но не дорого. Дорогая и удобная, пожалуй, только обувь. Да, научился он за годы сидения за этим столиком оценивать внешний вид. И прическа явно не салонная, и косметики ноль. И конечно, часы она принесла грошовые, «Заря». Потертый, даже не кожаный ремешок. Крупные цифры. И застывшие стрелки. Она подала ему их в руки, а он даже ничего не спросил. Принял, сжав до боли зубы и повторяя про себя: мимо, мимо, мимо… Давно уже придумал такое заклинание, и иногда срабатывало, проносило. Но в этот раз не пронесло.
Она вложила часы ему в руку, и его не стало. Этот первый миг был, пожалуй, самым сложным, потому что, теряя ориентацию во времени в своих мыслях, он терял ее и в физическом пространстве. Вполне мог бы упасть, но давно приспособился принимать часы только сидя.
Его не стало, зато появился другой человек. Тот человек, на руке которого эти часы прожили тридцать или даже больше лет. Человек, который сейчас лежал на больничной койке и почти ничего не понимал. У него перед закрытыми глазами всплывали беспорядочно картины прошлого, и сейчас часовщик тоже их видел.
Вот мальчишка подбегает к маленькой женщине, которая стоит у белой мазаной хаты и тянет к нему руки. Это мама. Они смеются. Вот кто-то из братьев тащит его на загривке, и дорога идет в гору. А он болтает ногами и мешает, но брат не сердится, а только подпрыгивает иногда, чтоб младшему веселее было ехать. А вот он впервые увидел свою жену – на танцах, стоя у самой стены, потому что сам танцевать никогда не умел. Вот у них уже дети – до дрожи, до потери пульса обожаемые сын и дочь, и картин тут много. Вот он подписывает имена детей на утренних вареных яйцах, вот ломает стену в квартире – делает непредусмотренную никем еще одну комнату, вот зажигает паровой котел в ванной, и тут же кошка откуда-то из-под ног, и конфеты в карманах, и доска почета, и сетка с апельсинами из командировки, и мороженное в картонном стаканчике, за которым тянет руки уже внучка. Все это пролетает перед глазами часовщика в одну секунду. Все, до момента, когда однажды он не может встать, и мысли разбегаются. У него инсульт. В мозгу разорвался небольшой сосуд, и кровь залила все, до чего смогла добраться. Он чувствует, что время его подходит к полуночи, и паникует. Часовщик уже видел такое – все сначала паникуют. И часы именно поэтому оказались в ремонте – все с ними в порядке, надо только завести, а вот крепление ремешка лопнуло под непослушными пальцами, и такая казалось бы мелочь – для него стала настоящей трагедией, признаком рушащегося на глазах мира. И внучка взяла эти часы, и принесла их в ближайший к больнице торговый центр, а там – к ближайшему часовщику. Только все это бесполезно. Это человек умрет, часовщик это знает и даже видит уже и эти тяжкие последние часы и минуты, и слезы, и мерзких похоронных агентов на пороге, и солнечное морозное кладбище. Видит – и ничего не может сделать. Раньше пытался, много раз. Был бит, брошен, вылетал с работы. Ему поверили только дважды, и оба раза сделать ничего не смогли. Он не мог помочь, мог только увидеть. Зачем? Этот вопрос он задавал себе постоянно. Зачем ему дали эту замочную скважину, зачем сделали эдаким извращенцем поневоле, который заглядывает в чужие жизни, как в свою собственную? И нет ответа. Просто крохотная ошибка в каком-то божественном провидении, такой мусорный дар после «пикника на обочине», о котором никто никогда не вспомнит.
Он вынырнул из памяти и своих мыслей. Оказывается, за эти несколько секунд успел снять крышку, проверить механизм. Все было хорошо в этих дрянных часах, кроме того, что на руке они уже не удержались. Как будто само время решило оставить этого жизнелюбивого и общем-то хорошего человека. Починить ремешок – ерунда, минута. Если б он мог еще эти внутренние ремешки чинить.
И теперь, зная всю историю, увидел он в глазах девушки надежду. Как будто не к часовщику пришла, а к врачу-волшебнику. И как хотелось сказать что-нибудь хорошее. И нечего было сказать.
И он молча заменил крепление. Поставил точное время, завел часы. На бумажке записал цену ремонта – 100 рублей. И жестом показал на кассу. Девушка кивнула, улыбнулась. И отошла. Сколько их было таких, с часами, прошедших через его жизнь? И главное, зачем?
Почему-то именно эти последние часы, этот дедушка, лежащий в полузабытьи после кровоизлияния, его внучка с надеждой в глазах – все это часовщика как-то подкосило. Ему никогда не нравилось нырять в чужие жизни, но при этом почему-то казалось, что это его миссия, его долг. Может, когда-нибудь напишет книгу, или расскажет кому-то. Или вообще пойдет в какой-нибудь институт, и скажет все про себя, как есть – пусть изучают. Но сегодня навалилась такая усталость и вместе с тем такая злость, что хоть свои часы останавливай. И он даже остановился рядом с оживленным шоссе по пути домой, и подумал – какой логичный был бы финал! Машины, несущиеся на разных скоростях, и такие разные люди, и судьбы! И он, часовщик, решивший остаться среди этих судеб навсегда…
Ну уж нет, подумал. Достаточно вы меня уже помучили, высшие силы, или кто вы там. А вот хрен вам. Больше не позволю. И пока ждал автобус на остановке, который довезет его прямо до одинокого холодного дома, сорвал пару объявлений с доски, которую читал, но не решался тронуть уже несколько лет. Требуются вахтер и сторож. С улыбкой засунул бумажку в карман, уехал на первом же автобусе. И так и не прочитал в том объявлении ниже, шрифтом поменьше: на часовой завод.
Июль 2017