Пролог
Мне очень хорошо запомнились весна и лето 1908 года. Даже в мрачных тюремных стенах воспоминания об этом периоде жизни доставляют мне смутную радость. Те полгода дарили мне надежду. Я ждала, что очень скоро всё наладится, мечтала о лучшем будущем. Вероятно, я была тогда по-настоящему счастлива, только боялась признаться в этом самой себе. А потом всё резко понеслось под откос…
Теперь я могу вспоминать и анализировать сколько угодно. Венская тюрьма — неплохая возможность взять передышку и привести мысли в порядок. Даже инспектор, пытавшийся выжать из меня признание, на время отстал — наверное, разбирается с тюремным начальством. Вспоминать этого угрюмого типа, одетого в чёрное с головы до пят, было неприятно. Когда он приходил на ум, я невольно дрожала и испытывала желание сбежать на край света.
Нехорошие предчувствия возникли у меня ещё двадцать третьего октября. Тогда инспектор впервые явился к нам домой. Меня одолевало искушение убежать, но я сдержалась. Поступи я так, они сразу заподозрят, что я — единственная виновница страшного убийства. Однако Дитрих пришёл к нам, уже уверенный, что именно я, Анна Зигель, шестнадцати лет от роду, совершила это злодеяние. Но, едва послышался шум в прихожей, я каким-то наитием поняла, что это полиция. Немедленно встав с кровати, где бессмысленно валялась всё утро, я быстро поправила волосы и потуже затянула поясок на домашнем платье.
— Скажите, фрау Зигель, — произнёс незнакомый мужской голос в гостиной, — могу я видеть Анну Катрин Зигель? Мне нужно с ней поговорить.
Не дожидаясь, пока меня позовут, я вышла в гостиную. Посетитель производил весьма странное впечатление. Густой бархатный голос не сочетался с его тщедушным телосложением. Ростом он был едва ли на ладонь выше меня, плечи, руки и ноги — невероятно тощие. Но его взгляд! Он смотрел на меня, не мигая, как будто хотел проникнуть внутрь моей головы и увидеть изнутри все тайные мысли. Чёрная одежда и угрюмое выражение лица придавали этому мужчине нечто демоническое.
— Доброе утро, фройляйн, — вежливо произнёс он. — Не разбудил ли я вас? Не удивлюсь, если после вчерашних событий вы половину ночи провели без сна. Иногда люди сутками не могут прийти в себя после сильных потрясений. Прошу простить за беспокойство!
— Не стоит извинений, — спокойно ответила я. — Ваша служба требует этого. Чем я могу вам помочь?
Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. Он надеется заговорить меня, а затем ошарашить хитрым вопросом, поймать в ловушку. Но я дала ему понять, что меня так легко не проведёшь. В его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.
— Для начала представлюсь, — кивнул он. — Я инспектор полиции. Расследую обстоятельства пожара в гимназии, где вы учились. Может быть, вам приходилось слышать моё имя — Флориан Дитрих?
Теперь я отчётливо вспомнила это лицо с глазами, обведёнными тёмными кругами и запавшими щеками. Усмехнувшись, я начала быстро перечислять:
— Флориан Эрнст Дитрих, самый известный тирольский сыщик. Издал серию психологических статей о поведении преступников. Расследовал полсотни загадочных преступлений в Тироле и по всей Австрии.
Моя блестящая речь возымела нужное действие. Дитрих сначала ошарашено молчал, а потом улыбнулся и всплеснул руками:
— Потрясающе! — воскликнул он. — Думаю, даже моё начальство не ответило бы подробнее. Вы большая умница, фройляйн Анна! Такой богатый кругозор… Вы с лёгкостью могли бы стать лучшей ученицей гимназии.
Вот опять! Он пытался притупить моё восприятие лестью, чтобы неожиданно подбросить коварный вопрос.
«Я не дам себя поймать!» — мысленно крикнула я, чувствуя, что руки предательски дрожат от нервного возбуждения.
— Не хотите ли кофе, инспектор? — вмешалась мама.
— Не откажусь, — кивнул гость. — Мне бы хотелось задать вашей дочери несколько вопросов, и я не буду больше обременять вас своим присутствием. Мы обязаны блюсти регламент, и от этого никуда не денешься.
— Я понимаю, — вмешалась я, но инспектор будто не замечал моего присутствия и, забыв, кого он пришёл допрашивать, заговаривал с мамой:
— Это немыслимо, как вспомню этот звонок, мурашки по коже. Кляйн вообще потом весь день молчал, ну куда ему, мал и глуп ещё до таких страстей. Да даже у меня до сих пор в ушах звенит. Да вы, фрау, не беспокойтесь: время терпит… Подождём, пока кофе сварится, а?
— Господин инспектор! — я уже с трудом подавляла раздражение. — Вы, кажется, меня хотели допросить?
— А? — инспектор моментально повернул ко мне голову и ещё раз оглядел меня своими тёмными глазами с ног до головы. — Ну время терпит, я самое основное спросить успею всегда. Вы не забудьте, потом я должен буду уже под карандаш взять с вас показания, возможно, у меня появятся новые вопросы к вам… Так, о чём мы говорили? Ах да, — вчера вы не заметили ничего странного? Часа так в два?
— Ровно ничего, господин инспектор, — ответила я, немного расслабившись. — В нашей школе редко что-то происходи…ло…
— Та-а-ак, — инспектор повернул голову куда-то в сторону. — Неужели вас ничего не насторожило вчера?
— Я учуяла запах дыма, — ответила я. — Сбежала вниз, а там уже и полыхнуло.
— О-о, да вы прям в рубашке родились, — подхихикнул инспектор, а мне показалось, что он глумится надо мной. — Ваши одноклассницы… Боже ты мой!.. Все с травмами, с ожогами. Отличница ваша, Кауффельдт, отделалась сломанной рукой, а вот Ирме Нойманн повезло меньше — она останется инвалидом, Сара Манджукич сломала себе рёбра, и вы одна целая и невредимая. Неприлично даже как-то, вы в этой компании белая ворона!
Дитрих ударил метко в цель, наступив мне на больную мозоль. Он будто насмехался и плевал мне в лицо. Я уже не могла себя сдерживать и чуть не закричала на инспектора:
— Вы, инспектор, кажется, смеётесь надо мной?!
«Злюсь ведь, злюсь! А со зла и проговориться недолго», — подумала я, спрятав руки в карманы.
— Ох, простите, — ответил Дитрих. — Не хотел вас задеть. Я так понимаю, тема для вас больная. Насколько можно судить, вы не ладили с одноклассницами?
«Если буду запираться, навлеку на себя подозрения», — думала я. Можно было солгать и сказать, что отношения у нас были, не считая мелких неурядиц, хорошие, я даже подруг имела, и вместе мы ввязывались порой в опасные предприятия. Инспектор равнодушно отвёл взгляд в сторону. А я принялась нервно притаптывать. Дитрих будто лукаво подмигнул мне. «Знает!» — мелькнуло у меня в голове. В этот момент в комнату вошла мама с чашкой кофе в руке. Кухарки со вчерашнего дня не было.
— Спасибо, — произнёс Дитрих всё тем же фамильярным тоном, который меня всё больше раздражал. — Ничего, если я закурю?
Мы с мамой равнодушно замотали головами. Получив наше молчаливое согласие, инспектор достал коробку с папиросами и закурил. От него потянулась тонкая струйка табачного дыма, инспектор отхлебнул кофе неторопливо, словно стремился растянуть удовольствие. Он точно расслабился и в следующий миг, затянувшись папиросой, спросил:
— Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?
— Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.
Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит я и есть убийца.
— И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?
— Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.
В последнем я малость приврала: я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно: все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.
— И… Я понимаю, к чему вы клоните, — я вытерла взмокшие ладони о свитер. — Мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.
А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?
— В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица — Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.
Вот загнул! Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь.
— Инга? Да вы что, она двигалась с трудом — с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?
В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её в полуобмороке увозили.
— Вы правы, — ответил Дитрих. — Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бы надел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…
— Да уж, — ответила я. — Вам наверняка придётся ещё отработать десятки подозреваемых. Это ведь кто угодно мог сделать, может даже и я, — говорила я на одном дыхании, будто речь шла о ком-то другом. — Столько ещё работы…
— Да, да… Вы правы: пока мы не установили истину, все варианты одинаково реальны. Проверить десятки подозреваемых… Однако я сомневаюсь, что это необходимо, — лукаво подмигнул Дитрих и в следующий момент стал буквально буравить меня взглядом, стараясь разгадать мою реакцию.
Он мне открыто уже намекал, что у него есть чётко очерченный круг подозреваемых и я — одна из главных. Моё сердце бешено забилось, а к горлу стал подступать ком. С большим трудом я подавила волнение, и, натянув усмешку, произнесла:
— Да уж, вы, похоже, наугад выбираете подозреваемого! Где уж тут Шерлоку Холмсу с его дедукцией!
Есть! Мне удалось выкрутиться и не навлечь на себя лишние подозрения. Дитрих в ответ вновь лукаво подмигнул мне, будто бы говорил: «Не обольщайся, это ненадолго». Пока я с трудом, но выдерживала все его атаки. Между нами шла игра на нервах, для него сейчас стояла задача как можно быстрее расколоть меня, склонить к признанию. Дитрих был тонким психологом и пока все его каверзные вопросы носили характер артподготовки. Он искал у меня Ахиллесову пяту, готовясь при случае запустить туда свои острые когти.
— Да, да… Приходится даже такими топорными методами действовать. Вы думаете, работа сыщика — это легко и романтично? Э-эх, поменьше читайте рассказы о Шерлоке Холмсе — романтики в нашей работе никакой, а волокиты — хоть отбавляй. Горы бумаг, протоколов… Да кому такая жизнь сносна? — вдруг повысил голос инспектор. — Но надо, кому-то надо работать…
В этот момент мама распахнула форточку, и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату. Дитрих расслабился и сделал минутную паузу, лениво оглядывая комнату и нас с мамой. Всё выглядело так, словно он взял паузу для подготовки следующей волны атаки. Я же готовилась отбиваться.
— А я слышал, фройляйн, будто вчера вы были чем-то сильно расстроены, бледны… Будто бы лихорадило вас весь день.
— Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! — вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса. — Металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.
— И что это? Вы не видели, куда она пошла?
— Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.
— Вовсе я не больна, — ответила я. — Просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?
— Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?
— Чушь, — отрезала я. — Не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…
Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.
— Согласен, — лукаво подмигнул он. — Родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.
Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:
— Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, — лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке. — Ну что, дамочки, кто из вас врёт?
Мы молчали не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер — задать кавеерзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.
— Я так понял, у вас полное отсутствие доверия. Но да ладно, такое встречается повсеместно. Вот что делать, если случилось нечто, от ребёнка не зависящее? Скажем, он помимо своей воли попал в переделку, но не мог поделиться наболевшим с родителями, поскольку не было уверенности, что они его защитят, поддержат, помогут прийти в себя. Отчаяние, безысходное тупое отчаяние. Вам сколько лет, фройляйн? Шестнадцать? На первый взгляд, взрослая уже, но фактически, ещё ребёнок. Есть такие вещи, что не каждый взрослый, сильный духом, способен перенести. А неокрепшая душа ребёнка особенно уязвима в таком случае. Вам знакома, наверное, ситуация, когда перенёс колоссальное потрясение, после которого страшно даже в зеркало на себя смотреть? Повсюду навязчивые видения, хочется поскорее забыть этот кошмар, но он, как заноза в мозгу… И длинный, собственноручно наложенный уродливый шов на вашем форменном платье, как напоминание о том, что кошмарный сон стал вашей жуткой реальностью.
Я стала бледна и холодна, как ледышка. Я дрожала с головы до ног. Инспектор будто знал всё наперёд, но предпочитал говорить полунамёками, словно ожидал, когда я не выдержу и подтвержу его слова. Если он задался целью довести меня до нервного срыва, то пока он с этой целью блестяще справлялся. Я оказалась в ситуации, когда любое сказанное мной слово окажется для меня роковым. Я была готова разрыдаться и закричать «Прекратите немедленно! Хватит!» После этого логично ждать от меня потока наболевших признаний.
— Господин инспектор! — раздался раздражённый голос мамы. — Вы зачем сюда пришли? Что за намёки? Что произошло с Анной, наше семейное дело! Это касается вашего расследования поджога?
— Тише, фрау Зигель, — примирительно вскинул руки Дитрих. — Я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё…
— Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! — кричала мама. — Если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!
Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.
— Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет — свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.
— Ну… — глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда. — Я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!
В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.
— А вы не припомните, где был очаг возгорания?
— На… В… — я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!
— Да? Где же?
— Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.
Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Я заметила некоторое разочарование в выражении инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.
— Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…
Он прицепился ко мне, как клещ, и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.
— Я… Ну, там оконную ставню заело, и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.
Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Дитрих был несколько взволнован: он сразу наметил меня главной подозреваемой, но причин для ареста пока нет. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми ещё ничего не доказывают — любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.
— Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?
— Сороковой, — выпалила я.
— Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.
— Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? — я решила взять инициативу в свои руки и начала контратаку.
— Конечно, — кивнул инспектор. — Человек — часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных — тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадочек на дне кружки — встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа — благоприятная среда для таких вот любителей поднимать осадок. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них — объект травли. И вот так восемь лет: отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.
Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.
— Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника ловить.
— Надеюсь, поймаете, — ответила я томным замогильным голосом.
— А если арестуем?
— Туда ему и дорога, — с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что ж, — ответил Дитрих. — Спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.
Он живо встал, накинул сюртук и клетчатую кепку. Я выдохнула: пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:
— Ах да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?
— Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…
— Спасибо, — улыбнулся инспектор. — Будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…
Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня-завтра он свяжет все улики и потребует немедленно задержать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.
Глава 1. Момент истины
Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я успела пробыть две недели карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года. Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», — думала я.
До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих — единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю ему навязанную мной ему игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.
В первые дни он был немного озадачен, если не сказать растерян, моими взаимоисключающими показаниями: я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто ж знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.
Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери, и я слышу дразняще знакомый голос:
— Добрый вечер, фройляйн Зигель.
Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного голоса, как у змея-искусителя, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.
— Надеюсь, он у вас действительно добрый, — отвечаю я с презрительной усмешкой.
Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив — на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.
— Как вы себя чувствуете? — спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.
— Спасибо, не очень, — ответила я.
— Понимаю, — развёл руками инспектор. — Лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.
— А если он молчит? — вызывающе бросила я. — Пытать будете?
— Пытки — прошлый век, — спокойно ответил Дитрих. — Однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам: сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажет, это не так? — инспектор смерил меня взглядом. — Не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны: у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.
Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.
— Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! — бросила я и, кажется, смутила инспектора.
Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», — зло думала я и тотчас бросилась в атаку.
— Подумать только — всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут и зарежут кого-нибудь! — я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора. — Горький парадокс — заботится, как любящая мать, о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!
В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.
— Человек — продукт своего окружения, — ответил Дитрих. — Верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.
Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.
— Знаете, как порой тяжело предавать людей суду? В иных преступлениях мотив шокирует своей низостью, ты чувствуеешь неприязнь к человеку, а в иных сочувствуешь ему, и хотя с точки зрения закона я обязан посадить его в тюрьму, но как человек я испытываю к нему настоящее сочувствие. Некоторые люди настолько отчаивались добиться справедливости, что вершили её такими противозаконными методами, как убийство.
В следующий момент воцарилась минутная пауза. Мы оценивали положение. Дитрих, очевидно, нашёл способ разговорить меня. Долгая задушевная беседа продолжалась весь вечер. Инспектор шёл ва-банк и так разоткровенничался, что я слушала его, затаив дыхание. Он рассказывал мне всё от начала до конца, решив, что либо он сегодня расколет меня, либо потерпит унизительное поражение.
Глава 2. Золушка
Последние два года я был постоянно взвинчен. С тех пор, как вновь объявились «ночные твари», мне было не до отдыха. Яне сразу узнал о них. Наверное, не поедь я в своё время в Вену и не узнай о бесчинствах грабителей, осталось бы то дело нераскрытым. В начале января 1905 года кто-то обчистил дом ростовщика Лейзермана. Дело повесили на одного деревенского дурака. Наверное, продолжил бы бедолага гнить, если бы я не додумался поднять дело из архива и сравнить почерк. Мне сразу бросились в глаза вопиющие противоречия: как один, достаточно заурядный юнец мог унести столько вещей? Воров было, самое малое, трое. Не исключено, что там и вовсе была целая толпа. Мало того, замок явно профессионал вскрывал, а этот и пороха не выдумает. Чего только не наслушался я в свой адрес, когда инициировал пересмотр дела… Это было первое серьёзное дело Кляйна. Этот ещё совсем юнец поступил на службу в середине 1906 и ещё не переболел романтизмом. Таких надо «обрабатывать» постепенно, чтобы они не соскочили раньше времени. Кляйн оказался на удивление способным учеником, и если допрос свидетельницы, заявившей, что видела «фигуру в пальто» у антикварной лавки Мартин вёл в моём присутствии, то с последующими он справлялся самостоятельно. А свидетельница была дамочка на редкость упрямая. С виду — тонкая, хрупкая, лицо, как у подростка, но энергии хватит на троих. Когда в нашем городе в кафе случилась драка, в участок попал один юный мадьяр. Он играл в карты на деньги, и товарищи заметили, что он мухлюет. Тут-то и случилась драка. На шулера бросились сразу трое, а он быстро дал дёру из зала. На улице его настиг один из «обутых» игроков, завязалась драка, и, похоже, мадьяр умудрился нанести точный и сильный удар по затылку, чем оглушил противника, а потом, обчистив карманы, удрал. Впрочем, сам юнец категорически открещивался от всяких обвинений. Этот случай так бы и остался рядовым, если бы шулера не увидела сама Ингрид. Она долго и рьяно доказывала, что надо проверить его связь с «ночными тварями».
Пожалуй, ещё нескоро я забуду эту темпераментную дамочку. И осенью 1908 мы вновь с ней пересеклись.
22 октября 1908 года был обычным осенним днём. Солнечный луч робко прорезался сквозь тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком. Осенью город был угрюм и мрачен. Казалось, такой же тусклой становится и здешняя жизнь. За двадцать с небольшим лет службы в полиции я успел даже составить график, по которому живут преступники, высчитывая, в какие месяцы тирольские жулики уходят в отпуск, а когда у них пик активности. Редко когда наши дела подхватывала пресса и разносила по всей Австрии, наверное, это даже к лучшему. С журналистами у меня отношения, мягко говоря, натянутые. Эти стервятники всегда вставляют нам палки в колёса и мешают выполнять нашу работу, заодно делают всё, чтобы простые граждане не доверяли полиции: с кем ни побеседую, всякий молчит как рыба. Иной раз мне приходилось применять методы психологического воздействия на молчаливых свидетелей. Следователь — он не просто сыщик, но ещё и актёр, которому время от времени приходится играть то циничного и бесцеремонного упыря, то подкупающе искреннего собеседника.
В последние дни мало что изменилось. Обычная рабочая рутина, ничего нового. С женой по-прежнему отношения напряжённые. Не сказать, что мы плохо ладили, но конфликты всё же случались. Ещё до женитьбы я честно предупредил её, что главное для меня — работа. Казалось, она смирилась с таким положением вещей, но время от времени начинала попрекать меня тем, что я буквально ночую в своём кабинете, в то время как она одна разрывается между работой и уходом за детьми. Вспыльчивая дама, но отходчивая. Не зря же мы прожили с ней под одной крышей семнадцать лет.
— Как дела, Флоре? — в проёме показался старший детектив Мартин Кляйн, мой помощник. Нередко он высказывал недовольство, якобы я использую его как мальчика на побегушках, но работу свою делал прилежно, как и подобает настоящему полицейскому.
— Всё по-старому, — отвечал я, прихлёбывая кофе. — Пока новостей нет, — я судорожно принялся разминать затёкшую шею, а Кляйн, достав из кармана коробочку недорогих сигар, закурил и сел за соседний стол.
— Как поживает фрау Дитрих? Опять ссоритесь? — всякий раз Мартин начинал разговор именно с вопросов обо мне и жене, и этим походил на обычных базарных сплетниц. Может просто оттого, что холост.
— Скандалит, — равнодушно пожал я плечами. — Но ничего же, быстро остывает. Главное — дать ей выпустить пар, а остальное устроится.
— Оно всегда так, — хохотнул Мартин и хотел было приняться за дело, как вдруг на весь кабинет раздался звонок телефона, от которого я аж подскочил. Сложно было привыкнуть к этому чуду инженерной мысли, и всякий раз громкий и явственный звонок заставлял меня вздрагивать.
— Вот зараза, — пробормотал я, после чего, вскочив из-за стола, снял трубку и представился: — Инспектор Дитрих.
— Выезжайте срочно! — слышался голос старшего жандарма. — Тут в женской гимназии пожар!
Флоре, хватай Кляйна и вперёд, записывай адрес…
Однако Кляйн и без моего указания быстро собрал все нужные вещи и поспешил к полицейскому экипажу, благо телефон слышно было на весь кабинет.
— Франц! — крикнул я дежурному жандарму. — Выставь оцепление вокруг пожарища и не подпускай никого, кроме врачей и полицейских! Не хватало ещё, чтоб зеваки затоптали мне все улики!
После этого я, застегнув на ходу пальто, выбежал из участка и, в два прыжка догнав экипаж, заскочил в карету, когда кучер уже тронулся.
Чёрное дымовое облако, висевшее в ясном небе, было видно на много вёрст вокруг. Ветер разносил дым и пепел по улицам, и казалось, весь город пропитался едкой гарью. Приближаясь к пылающему зданию, я всё сильнее ощущал тошноту и стук в висках — сказывалось действие угарного газа. Вблизи огня резко пахло керосином. Теперь я уже не сомневался, что причиной пожара был умышленный поджог. Впрочем, ждать результатов обследования оставалось недолго.
— Приехали, — сообщил кучер, натягивая поводья.
Я пулей вылетел из кареты. До полицейского оцепления пришлось протискиваться сквозь плотную толпу зевак. Разносчики, матроны с кошёлками, старухи, мастеровые, мальчишки-газетчики — казалось, поглазеть на пожар сбежался весь город. Огонь потушили несколько минут назад. Однако из окон второго этажа ещё вырвалась пара багровых языков пламени. Внутри послышался жуткий грохот обвалившихся перекрытий, от которого толпа шарахнулась назад. Я в досаде подумал, что следы преступления давно уничтожены огнём, водой и обломками кирпича. Начинать осмотр здания нужно было сразу, как пожарные зальют последние искры.
Ожидание оказалось томительно долгим, но зеваки не расходились. В такой толпе врачам трудно будет выносить раненых и оказывать им помощь — если, конечно, там ещё остался кто-то живой. Рядом с пожарищем царила страшная неразбериха. Люди визжали, стонали и кричали так, что уши закладывало. Я чувствовал дрожь в руках и головокружение. Сколько убийств приходилось расследовать, но такой душераздирающей картины я не видел ни разу. Трупы с превратившимися в золу лицами, обугленные руки, в отчаянии цеплявшиеся за остатки оконных рам, тела, расплющенные рухнувшими балками…
«Какое зверство! — в гневе шептал я. — Столько народу погубить…»
Я сам был отцом детей школьного возраста. Они вполне могли оказаться на месте жертв огненной катастрофы. Если бы мне позволили назначить кару поджигателю, то я швырнул бы его толпе, чтобы разъярённые люди растерзали его на куски, как кошки рвут крысу. Но закон должен быть превыше всего.
Пока Кляйн готовил инструменты для сбора улик, я приказал полицейским из оцепления допросить свидетелей и тех из пострадавших, кто был в состоянии говорить.
С трудом сдерживая отвращение от запаха обугленных человеческих тел, я зажал нос и рот влажным платком и вошёл в здание. Поиски были бессмысленны. Жгучая метла пожара замела все следы. Следом за мной шли врачи, пытавшиеся отыскать пострадавших. Сколько жизней оборвалось в палящем аду? Полиции удалось подсчитать точное число жертв только к вечеру. Сорок три человека сгорели заживо, ещё семьдесят семь получили серьёзные ожоги.
Я заметался по первому этажу, приговаривая: «Керосин, где же ты взял керосин?» Кляйн в нерешительности остановился и стал ждать моих указаний.
— Марш наверх! — скомандовал я. — А мне дай фонарь, пойду подвал осмотрю.
Первый этаж обгорел в гораздо меньшей степени. Судя по всему, очаг возгорания был в подсобке, а также в гардеробной. Убийца целенаправленно поджигал в разных местах. Так что вряд ли речь идёт о безумце.
В гардеробной остались обгоревшие вешалки и обугленные петли, кое-где даже висели наполовину сгоревшие куртки и пальто. Гардеробщицы, наверное, успели улизнуть. Дверной проём был наполовину разворочен. Похоже, здесь была бомба.
В подсобке лежал обугленный труп. Опознать его пока не представлялось возможным, но кое-что можно было почерпнуть. Этот бедолага, возможно, засёк убийцу, или тот подкрался сзади, и, прежде чем убить, оглушил, а потом нанёс несколько ранений несколько необычного характера. «А человечек-то немал, - думал я. – Чтобы такого оглушить, надо самому быть крепышом». Так... Значит, убийца позаботился о том, чтобы жертва не успела даже вскрикнуть. Внезапная атака сзади, сильный удар по голове дубиной, а потом – поджог. Или контрольный надрез. «Рост убийцы выше среднего», - понял я. С одного удара оглушить человека, да так, чтобы тот не успел опомниться, мог разве что Кляйн – этот здоровяк и голыми руками бы совладал. А значит, у убийцы был заранее припасённый лом. Или молоток.
Ловить в подсобке уже было нечего, поэтому я принялся дальше осматривать первый этаж.
Когда я зашёл в кабинет Магдалены Вельзер, начальницы гимназии, мне показалось, что за окном мелькнул чей-то силуэт. Неужели это убийца? Очевидно, начальница пыталась вылезти через окно, но её там уже ждали, и убийца хладнокровно расстрелял женщину, выпустив в неё две пули. «Неужели это всё сделал один человек?» У меня как-то не укладывалось в голове. Этот человек явно знаком с огнестрелом: дилетант не станет убивать с двух точных выстрелов, а попытается сделать ещё пару контрольных. А здесь просто изумительная точность! «Хмм... Опытный охотник? Или просто стрелок-любитель? Возможно, кто-то из родственников служил в армии или полиции».
Прежде чем я нашёл подвал, пришлось немного поплутать. Но посмотреть было, на что. Первое, что я заметил в подвале, это свежие следы. Размер, несомненно, сороковой. Обычные ботинки, на первый взгляд. Такие носит либо женщина, либо низкорослый мужчина. «Вот и выясним, кто наша Золушка», — думал я, сделав слепок следа.
Золушка… Это имя точно к месту! На меня тотчас накатил приступ истерического смеха. ещё немного, и мои нервы точно сдадут.
Глава 23. Начало охоты
Было странно наблюдать, как обычно свежее лицо Кляйна стало мертвенно-бледным. Мой напарник выглядел усталым, подавленным. Не то, чтобы он был «мимозой», но для подобных картин он был слишком впечатлительным. Я только закончил осмотр подвала и первого этажа, но Кляйн уже спустился вниз. Очевидно, он нашёл какие-то важные улики и стремился поделиться со мной новостями.
— Это поджог, — выдохнул толстяк, пригладив свои растрепавшиеся светлые волосы. — Убийца сделала всё, чтобы жертвы не смогли выйти из классов.
— Очевидно, — кивнул я.
— Ещё там, на втором этаже, в уборной, два трупа — гимназистки лет одиннадцати. Полагаю, они увидели то, чего видеть были не должны.
— Ещё более очевидно, — ответил я и поспешил к месту преступления.
Пол на втором этаже местами провалился. От взрыва по нему пошли длинные трещины. Казалось, сейчас они разойдутся и всё здание сложится, как карточный домик. Я предпочёл держаться поближе к дверному проёму, сочтя это более безопасным.
В уборной, прямо за перегородкой, лежали два трупа. Они не обгорели, поэтому мне представилась возможность хорошенько их рассмотреть. У белокурой миниатюрной особы перерезано горло. Это была Симона Вильхельм. Вторую, как выяснится позже, звали Ева Гюнст. Она лежала, неестественно запрокинув голову набок, в её раскрытых глазах отразился липкий, промозглый до костей ужас. Всё указывало на то, что это были первые жертвы убийцы. Но неужели никто не слышал криков? Или убийца опять постаралась сделать всё, чтобы жертвы не успели даже опомниться? Скажем, после того, как перерезала горло Симоне, заткнула рот Гюнст и хладнокровно ударила ножом в живот.
— Так-так, два ранения в брюшной полости, — сухо продекламировал я, осмотрев труп. — Первый удар был спонтанным, второй пришёлся как раз в область солнечного сплетения.
— Убийца – старшеклассница, — пробормотал Кляйн.
Очевидно, он едва сдержал приступ тошноты от взгляда Евы. Мартин ещё будучи стажёром заслужил репутацию впечатлительного парня, которого от кошмарного зрелища может стошнить. В действительности, это случилось лишь однажды, когда стажёр Кляйн принял участие в расследовании жестокого убийства в пригороде Инсбрука. Стоило ему увидеть всю кошмарную картину, он буквально вывалился из комнаты и его вырвало. Следователь тогда сильно разозлился на стажёра и наорал, что он «все улики обрыгал ему». С тех пор репутация впечатлительного легавого закрепилась за Кляйном. Признаться, мне было немного жаль парня, которому на самой заре карьеры прилепили такой обидный ярлык.
— И ещё, Мартин, ты давно обедал? — спросил я с некоторой усмешкой.
— Полтора часа как, — ответил толстяк, вытирая капли пота со лба.
— Тогда постарайся не расстаться с обедом, хорошо? — усмехнулся я.
Мы уже решили, что тут не на что смотреть, как вдруг Мартин крикнул:
— Волос!
Он аккуратно вытащил пинцетом длинный тёмный волос, зажатый между пальцев одной из убитых. Жертва в предсмертных судорогах задела убийцу и у неё в руке оказался волос.
— Убийца — шатенка! — воскликнул я. — Так, Мартин, записывай: убийца — гимназистка возрастом пятнадцати-восемнадцати лет, высокого по женским меркам роста. Достаточно мощная девчонка. Носит обувь сорокового размера. Обладает незаурядными познаниями в химии, либо близко знакома с человеком, углублённо изучающим химию. Сдаётся мне, взрывчатка собрана по старинке, достаточно смешать серу и селитру, и порох готов! Да мало ли, есть ещё множество способов сделать взрывчатку в домашних условиях.
Смотреть на третьем этаже было особо нечего. Пол местами провалился, всё было завалено осколками лопнувшего от огня стекла. В правом крыле было значительно чище. Значит, очаг возгорания был в левом! Ну конечно, рядом и чёрная лестница, легче скрыться.
— Я пас, — Кляйн сделал шаг назад. Очень уж хрупким казался пол в этой части здания. — Идите вперёд, инспектор, вы вроде полегче меня будете.
— Хорош напарник, — хмыкнул я. — Ты и на войне, поди, скажешь товарищу: «иди вперёд, а я за тебя отомщу».
Однако опасения Кляйна были вполне здравыми. Всё здесь держится на соплях, и такого габаритного человека, как Мартин, пол, по которому пошла громадная трещина, мог не выдержать. «Теперь очень осторожно», — подумал я и, бегло оценив обстановку, стал пробираться мимо классных комнат. Двери были распахнуты настежь, и только последняя закрыта. Убийца подпёр её снаружи, значит, его целью были те, кто находился внутри! Убийца училась в этом классе, это очевидно! Скорее всего, она — единственная выжившая или единственная, кто остался невредимой. Всё просто, как дважды два! Надо проштудировать списки учащихся и узнать, какой класс занимался в месте, где и произошло возгорание. Впрочем, я уже мог кое-что сказать наверняка: убийца — гимназистка. Старшеклассница. Ростом выше среднего, с виду кажется мужиковатой, шатенка. Замкнутая, необщительная. Скорее всего, имела взыскания за своё агрессивное поведение, возможно даже приводы в полицию. Но увы, начальство смотрело на всё это сквозь пальцы. За это и поплатились жизнью ни в чём не повинные люди. Но самое страшное даже не то, что это случилось, а то, что в тысячах школ учатся и ждут своего часа подобные оборотни. И кто знает, когда они захотят воплотить свои садистские фантазии в реальность? Мне предстояло ещё отработать огромный список учащихся в этой гимназии и, исключая априори непричастных, вычислить убийцу. Что-то мне подсказывало, что не позднее завтрашнего дня я наконец раскрою имя этого оборотня, зверски убившего десятки человек.
Глава 4. Первая подозреваемая
У меня есть одна вредная, но достаточно типичная для сыщиков привычка: когда я берусь за дело, всё остальное отходит на второй план. Некоторые видят в этом несомненный плюс, хвалят за ответственное отношение к работе. Другие же считают, что я помешался и преступники давно заменили мне родных братьев, что я по макушку увяз в протоколах и делах. Нетрудно догадаться, что моя жена принадлежит ко второй категории. Ещё до нашей свадьбы я честно предупредил её, что для меня работа прежде всего. Однако часто Марта забывала об этом и выговаривала мне, что я не занимаюсь детьми, что меня могут убить в любой момент, что она боится остаться вдовой. Это меня раздражало больше всего, и даже не столько причитания Марты, сколько осознание того, что все претензии справедливы. Я помню, как в детстве мы с братом Марком чувствовали себя в родном доме чужими.
Кто из нас не мечтал оказаться в сказке? Однако мечтать надо осторожно — мечты ведь имеют свойство сбываться, но совсем не так, как того хотелось бы нам. В сказках ведь как? Приёмные родители не привечают детей, и это ещё мягко сказано. Мало того, мать в скором времени стала похожа на отчима в плане своего к нам отношения.
Не раз я, слушая жалобы учителей на поведение Каспера, вспоминал себя. Я был слабым, но от того не менее задиристым. Часто я лез в драки и оттого ходил с «фонарём» под глазом. Увы, как ни старался я быть непохожим на отчима, всё чаще убеждался в том, что полностью провалил свою задачу.
Вчера я здорово вымотался, опрашивая свидетелей и изучая списки учащихся в гимназии. Мне предстояло проверить огромный массив документов, свидетели-то вчера ничего внятного пояснить не смогли, лишь что-то мямлили, нередки были истерики и обмороки. «Куда же она испарилась? — думал я. — Неужели никто её не видел?!» Я чувствовал невероятную досаду, казалось бы, вот она, убийца, а не дотянуться! Меня не отпускало ощущение, что откуда-то из-за угла за мной наблюдают два красных огонька, оборотень где-то рядом и наверняка ждёт момента, чтобы и на меня напасть. Эта мысль здорово подогрела во мне охотничий азарт, ведь нет ничего лучше, чем охота на человека. Она тем увлекательна, что в любой момент охотник и дичь могут поменяться местами, и здесь далеко не всё зависит от них.
В любом случае, сегодня мне предстоит вычислить эту рано повзрослевшую гимназистку. Может кто из свидетелей отошёл от шока и теперь сможет дать подробные показания. Я помню, какая давка царила в первые часы после трагедии. Ученицы в панике выпрыгивали из окон, поднялась такая давка, что никто и не замечал, как топтали раненых, как взывали о помощи обгоревшие чуть ли не до костей люди. Но больше всего мне запомнилась молодая учительница. Её в полуобмороке вели к карете, а сама она повторяла в бреду:
— Она… Это она… Я знала!..
Это была Ингрид Лауэр, та самая, что дала показания по делу «ночных тварей». Она же когда-то готовила Берту к школе. С поистине ангельским терпением Ингрид справлялась с этой несносной капризной девчонкой, сразу было видно, что она знает и любит своё дело. Она по сей день остаётся любимицей учениц. Я заметил, что у неё неестественно выпирает живот и как ни крути, придётся действовать осторожно, а то мало ли, какие последствия могут быть от допроса в стрессогенной форме. Она или видела убийцу, или догадывается, кто мог такое совершить. Меня же не покидало ощущение, что убийца пряталась на заднем дворе и лишь с нашим приходом скрылась. Вот там-то я и обнаружил на вязком, как глина грунте, чёткие следы всё тех же ботинок сорокового размера. Тут даже слепков не требовалось — следы были абсолютно идентичны. А значит, наша Золушка спокойно наблюдала за пожаром, а когда начальница попыталась спастись, хладнокровно расстреляла женщину. Не весь барабан разрядила, а только дважды в сердце. Стреляла шагов с пяти. Тут, конечно, даже дилетант попадёт, но что-то мне подсказывало, что эта волчица не впервые держала в руках оружие. Не исключено, бывала на охоте, или кто-то показывал ей столь сомнительный мастер-класс. Кто-то из её родственников служил в армии или полиции. Такие люди чаще остальных склонны травить байки о своих похождениях и даже показать мастер-класс по стрельбе из нагана, или даже из обреза винтовки. Круг поиска сужался, но чтобы поднять досье каждой из них, нужно время. Нет, тут нужно, в первую очередь, отследить тех, кто не пострадал и отсутствовал на уроках во время пожара. У нас уже был примерный портрет убийцы: старшеклассница, лет пятнадцати-восемнадцати, высокого по женским меркам роста, сложена достаточно плотно, кажется мужиковатой. Неплохо развита физически. Шатенка. Паззл был практически готов, лишь пара деталей затерялась.
Этим утром я чувствовал себя так, будто очнулся от зимней спячки. Руки дрожали, в голове гулял ветер. Берта и Каспер о чём-то громко беседовали в гостиной. Дочь будто забыла, как вчера, потрясённая известием, весь вечер ревела. Среди пострадавших были её хорошие подруги. Занятия сегодня отменили, но я был категорически не согласен с этим — происшествия, даже столь масштабные, не должны тормозить учебный процесс, тем более, Берта училась в другой гимназии, поближе к дому. Она-то целёхонька, никто там поджоги не устраивал. А Каспер просто был рад внеплановому выходному, его не очень-то волновал пожар. Он был довольно скуп на эмоции, внятно выражать соболезнования или поздравения так и не научился. Он вообще не любил церемоний, всегда стремился пораньше уйти с шумных мероприятий. Его раздражало жеманство и фальшь разного рода торжеств.
— Эй, дурень, — позвал я сына. «Дурнем» я его называл, когда у меня было хорошее настроение. — Не забыл ещё? Ты сегодня на кухне дежурный.
— Помню, — равнодушно ответил Каспер и ушёл в свою комнату.
Прислуги у нас не было, поэтому мы составили график, когда и чья очередь мыть посуду. Но это не спасало от ссор. Берта и Каспер никак не могли поделить обязанности, каждый из них норовил спихнуть ответственность на другого. Ну да, это только в книгах брат и сестра «не разлей вода», мои же отпрыски друг друга не жалуют: Каспер считает Берту истеричной дурой, а Берта парирует тем, что она, в отличие от Каспера, никогда не оставалась на второй год. Каспер действительно однажды остался на второй год в пятом классе и только сейчас с грехом пополам оканчивал выпускной класс. Он способен учиться лучше, но не демонстрировал никакого желания. Как скатился до троек, так с тех пор и не вылезал.
— Флоре, а правда, что это гимназистка сделала? — спросила жена с некоторой дрожью, когда мы сели за стол завтракать.
— Ты же знаешь, что я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка, — ответил я. — Может и вовсе кто-то из учителей… Ладно, потом всё объясню, мне на службу пора, — уклонился от ответа я и, в скором времени прикончив лёгкий завтрак, отправился в гостиную. Ничего не подозревающая Берта набила карманы орехами и приготовилась их заточить. Тут-то я и решил провести «следственный эксперимент». Выскочив из-за угла, я схватил Берту за горло и, прошипев «Молчи, если хочешь жить», буквально затащил её в прихожую. Марта и слова не могла сказать от шока. Она привыкла, что меня иногда «несёт», но не до такой же степени.
— Флоре, ты с ума сошёл? — закричала Марта, когда, наконец, обрела дар речи.
— Эксперимент удался! — торжественно продекламировал я, отпуская Берту. — От шока даже ты, взрослый человек, не подумала ничего предпринять. Теперь я знаю, как она расправилась с Гюнст и Вильхельм!
В следующий момент я, провожаемый проклятиями Берты и причитаниями жены, накинул пальто, кепку и, взяв портфель, отправился на службу. Сегодня вновь хмурая погода. Тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком, точно передавали всю гнетущую атмосферу города. После вчерашнего происшествия Инсбрук оцепенел. Прежде полные спешащих людей улицы нынче были пусты, лишь изредка зеваки проходили мимо витрин, глазели на товары, да и шли по своим делам. Инсбрук казался мне мини-копией Вены — те же старинные постройки, те же улицы. Когда я уехал на учёбу в Вену, я впервые заметил столь резкий контраст. В центре было полно солидных господ, сытых и довольных жизнью. Там постоянно щеголяли люди, одетые «с иголочки», дамы в элегантных нарядах, на фоне которых простецки одетые студенты смотрелись просто белыми воронами. Я же снимал жильё в отдалённом квартале, рядом с рабочими общежитиями. Здесь не было ни садов, ни фонтанов, ни зелёных лесопарков, ни уютных кофеен. Зато чего здесь было в достатке, это грязи, вони и прочих «прелестей» городских окраин. Часто здесь мелькали турки. Улыбчивые торгаши, устроившие ярмарку неподалёку от дома, где я снимал угол, каждое утро провожали спешащих на работу людей сахарными улыбками и активно зазывали что-то у них купить. Расшитые блеском фраки, фески и тюрбаны смотрелись просто кричаще в руках продавцов, одетых в рваные пиджаки и поношенные тюбетейки. Зато у них можно было разжиться дешёвыми восточными сладостями и табаком, чем я беззастенчиво пользовался.
Была здесь и парикмахерская, принадлежащая коренастому турку по имени Энвер. В его заведении всегда было накурено, он, как и подобает туркам, был заядлый курильщик, оттого голос его хрипел. Но порядок Энвер уважал — собственноручно убирал парикмахерскую и задний двор. Мы с ним сдружились, надо сказать, некоторые принимали нас за братьев, и меня самого нередко принимали за турка, поскольку у меня были чёрные волосы и тёмные глаза, нехарактерные для немцев. Сам же Энвер имел молодцеватый вид: образцово острижен, одет с иголочки. Чёрный сюртук как нельзя лучше гармонировал с его причёской и эспаньолкой.
Он был весьма словоохотлив, не забывал мне напоминать, что они, турки, знают толк в женской красоте.
— Эти ваши немки страшные такие, не умеют следить за собой. А у нас женский красота — часть культури, — говорил иной раз Энвер, угощая меня папиросой. — Ты приведи свой невеста, такой красавица из неё сдэлаю, что прямо ахнешь! Энвер плохого не посоветует!
Дальше он начинал рассказывать небылицы, как к нему тайком наведывались зажиточные жительницы Вены, которым надо быть неотразимыми на балу, а австриякам они дескать не доверяли — изуродуют только ещё больше. Знакомство с Энвером, как мне сейчас кажется, отразилось на моём характере: я сам стал, как турки, несколько высокомерным. С той самой поры я стал одеваться в чёрное, и окружающим казалось, что у меня кто-то в семье умер. Чёрный цвет будто подчёркивал основные мои черты характера.
Наверное, это и к лучшему, что я пожил какое-то время на обочине жизни и стал куда лучше понимать психологию преступников. Эти четыре года меня окружали нестерпимая вонь из грязных трактиров и постоялых дворов, которых здесь, в трущобах, особенно много, полупьяные девицы лёгкого поведения, мелькающие на перекрёстках и у оживлённых улиц, оборванные рабочие, ремесленники, едва сводящие концы с концами, жуликоватого вида картёжники и напёрсточники служили красочной иллюстрацией жизни на самой её обочине. То, какой видели Вену иногородние, наслушавшиеся всяких небылей про роскошные кварталы, где разве что золото рекой не течёт, где в уютных ресторанах подают изысканные блюда, блеск театров и прочих культурных заведений, резко отличалась от Вены настоящей — города в городе, где сосредоточие благополучия и роскоши — центр, окружали обшарпанные ветхие дома городской бедноты. Людей, едва сводящих концы с концами.
В таких условиях я жил несколько лет, и я настолько привык ко всему этому, что одна мысль, что можно жить иначе, удивляла меня. Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, мне с трудом верится, что я когда-то жил в грязном унылом переулке. Всё смыли волны времени. В том числе и дурные воспоминания, не считая тех, что надолго отпечатались в моём сознании.
Воздух был тих и недвижим. Я быстрым шагом шёл в сторону полицейского участка, и только когда подошёл достаточно близко, у меня развеялось ощущение, что город вымер. Полицейские шумно переговаривались между собой. Из их разговоров я понял, что наше дело теперь взято на контроль непосредственно городскими властями. Этого только не хватало! Эти жирные, лоснящиеся кабинетные крысы умеют только требовать и советовать, что делать. Лучше бы делали то, что им по статусу положено, тогда бы им цены не было.
Кляйн уже был на рабочем месте. Выглядел не лучшим образом. У него на лице всегда отражалось его текущее состояние, и сразу было видно, что Мартин не выспался, устал, чем-то сильно обеспокоен. С него бы только карикатуры писать.
— Здравствуйте, инспектор, — томно произнёс толстяк, сдвигая на край стола кипу бумаг. — Тут как раз из восьмого больше всего пострадавших. Из тридцати девятнадцать погибло. Две трети. Одиннадцать — в больницах с серьёзными травмами. Так что цель убийцы были именно они. Вот списки тех, кто не пострадал или отсутствовал на уроках во время пожара.
В злосчастном списке было четыре фамилии. Здесь было напечатано короткое досье на каждую из потенциальных подозреваемых, рост и характеристика с места учёбы.
— Так… Эльза Шнайдер… Ушла, сославшись на плохое самочувствие… Сразу отметаем, — таков был мой вердикт. — Она макушкой еле-еле до края стола достаёт. А убийце, чтобы схватить Гюнст и Вильхельм так, чтобы они впали в шок, надо быть как минимум выше ростом, чем сами убитые. К тому же, Шнайдер - блондинка. Ага… Милица Гранчар. Судя по всему, душевно больна.
Идеальная подозреваемая! Мало того, что высокого роста, причём — шатенка, так ещё и имеет отрицательную характеристику. И душевная болезнь — чем не мотив? Кроме того, в последние годы у неё часто случались нервные припадки, а это только раздувало едва тлеющий огонёк подозрений. Однако увы, у неё железное алиби — Гранчар вот уже три месяца как уехала в Далмацию отдохнуть и подлечиться. Как это ни прискорбно, но такая, казалось бы, идеальная подозреваемая, отпадала. Осталось две: Герда Мейерсдорф и Анна Зигель. Обе достатоно высокого роста, плотно сложены и теоретически могли напасть на Гюнст и Вильхельм так, чтобы они от шока пикнуть не успели и столь же внезапно напасть на того бедолагу в подсобке. Кляйн словно прочёл мои мысли и, открыв папку, нашёл протоколы осмотра тел. Не дожидаясь, когда я сам что-то вычитаю, Кляйн начал комментировать:
— Обратите внимание: практически у всех жертв, кого убили ножом, характер ранений одинаков — убийца била, чаще всего, в шею, реже — в живот. А вот ранения того бедолаги, что нашли в подсобке, несколько э… Выбиваются из общей картины. Его с каким-то особым остервенением били ножом ниже живота. Это не похоже на просто помутнение.
— Действительно, — вздохнул я, несколько разочарованный, что не сам обнаружил такую интересную деталь.
Кажется, я понял, куда ветер дует где у убийцы больная мозоль. Пока у неё свежи воспоминания, надо активно лить воду на эту мельницу, при случае делая акцент на своих догадках. Как ни крути, а из голимых кирпичей не построишь забор, как и из одних подозрений и догадок никогда не составишь весомого доказательства. В списке подозреваемых было лишь две фамилии. Но кажется, я уже догадывался, кто убийца. Я тотчас отправил Кляйна допрашивать Герду Мейерсдорф, а сам отправился по адресу, где жила Анна Катрин Зигель шестнадцати лет от роду.
Глава 5. Начало охоты
Прежде чем навестить Зигель, я решил заглянуть в больницу. Кто-то из её одноклассниц мог прийти в себя и наверняка готов был дать показания. На пороге меня встретил сам главврач: полулысый грузный мужчина лет пятидесяти.
— А-а, господин инспектор! — воскликнул он, проведя пальцем по своим пышным усам. — Думаю, вы можете уже кое-кого допросить. Некоторые из них пришли в себя и уже достаточно внятно соображают. Эта хорватская фройляйн как-то особенно быстро поправляется. Этой ночью пришла в сознание. Она ещё слаба, но думаю, вы можете её допросить.
— Понял, — лаконично ответил я. — А что насчёт вот этих? — я показал список учениц восьмого класса, пострадавших при пожаре.
— Фройляйн Кауффельдт отделалась сломанной рукой. Родители настояли на том, чтобы мы позволили ей лечиться дома. Хотя я и был против… Ну ладно, если вы хотите допросить кого-то из них, — он указал на список восьмиклассниц. — То Манджукич пока чувствует себя лучше всех.
— Негусто, — скептически покачал головой я. — Ну да ладно, уж что имеем.
Доктор кивнул медсестре и та молча проводила меня в палату.Это была тесная комната на восемь мест, и все койки были заняты. Некоторые больные с интересом разглядывали посетителя, некоторые же продолжали лежать на своих местах, делая вид, что ничего не происходит.
— Фройляйн Манджукич! — прозвучал звонкий голос сестры. — К вам полиция.
Тотчас всполошилась сиделка, полная дама средних лет. Она приставлена была наблюдать за состоянием больных и немедленно докладывать доктору, если кому-то станет хуже.
— Она ведь слаба ещё! — тараторила эта беспокойная женщина. — Может, не стоит?
— Да пусть допрашивает, — послышался слабый голосок с третьей справа койки.
Я посмотрел на пациентку и аж присвистнул: неужели это — Сара Манджукич? Растрёпанная, с синюшным лицом страхолюдина, одетая в больничную рубашку, абсолютно не походила на ту эффектную фройляйн с фотокарточки. С недавних пор Сара изменила причёску: теперь она носила японскую заколку, а рядом с лицом свисали две длинные пряди. Славянка со жгучим лукавым взглядом точно куда-то испарилась и теперь красотка Сара представляла из себя жалкое зрелище. С самой Сары всё будто слезло, она выглядела подавленной. Руки она двигала с трудом, и так, будто кто-то дёргал за ниточки. Лишь когда приблизился к её койке почти вплотную, стало слышно, как она дышит.
— Здравствуйте, меня зовут Флориан Дитрих, я расследую преступление. Хотелось бы задать вам пару вопросов.
— Э… У вас есть ко мне вопросы? — тихим замогильным голосом спросила Сара, приподнимаясь с помощью сиделки.
— Конечно, мы обязаны проверять всех и вся. Чем быстрее мы закончим, тем лучше будет для нас обоих. Согласны?
Сара лишь слабо качнула головой, показывая тем самым, что готова ответить на мои вопросы.
— Чудно! — воскликнул я. — Вы можете рассказать о том, что случилось вчера после дух часов дня?
— То и случилось, — процедила сквозь зубы Сара. — Меня чуть не растоптали. Мало того, что чуть не поджарилась заживо, так ещё на земле меня топчут все, кому не лень! Посмотрите, что они со мной сделали! По лицу тоже оттоптались, рёбра мне сломали, а мне дышать больно!
«Ну дела! Всё она о себе, да о себе. Похоже, наша хорватская фройляйн большая эгоистка», — подумал я.
— Вас ничего вчера не насторожило?
— Всё, как обычно, — Сара осторожно глотнула воду из стакана. — Шли уроки, потом слышу откуда-то крики, дымом потянуло… Потом дверь быстро открылась и в класс прилетела бутылка с «горючкой». Оно как пыхнуло… Мы пытались вырваться из класса, без толку. Стали уже просто из окон прыгать. Гренадерша помогла нам их выбить. Сама изрезалась вся. А у нас поднялась толчея… — Сара смахнула слезу с правой щеки. — Я упала сама, потом ещё помню: крики, грохот, меня саму чуть не растоптали… Ну, а потом стихло всё. Отец всю ночь тут просидел, потом уже спрашивал, как я. Говорил, мама чуть с ума не сошла. Ну вот… Это всё, что я помню.
— Что вы можете рассказать об Анне Зигель? — я решил не терять время зря.
Никто из восьмиклассниц не видел убийцу, это же очевидно.
— Забитая, тихая, — последовал лаконичный ответ. — Всегда одна.
— Ага! Значит, она не ладила с одноклассницами? — чуть не вскочил я.
— «Не ладила» — это ещё слабо сказано, — процедила сквозь зубы Манджукич. — Они ей жить не давали: били, насмехались… Как она их только терпела?
Хмм… Паззл постепенно складывался в единое целое: забитая ученица, устав от непрерывных издевательств в школе, решила разом все проблемы, как бы цинично это ни звучало.
— Так-так… А ничего вас вчера не насторожило в поведении Зигель? Может, она была взвинчена или наоборот?
— Да как обычно, — равнодушно ответила Сара. — Она всегда молчалива, смотрит на всех исподлобья. А в последнее время так вообще на ней клейма стало негде ставить. Имела постоянно взыскания. Вчера пришла сонная, на лице какие-то отметины, а на платье — шов. Молчала все уроки, села одна и ни на кого внимания не обращала. А потом вдруг сказала, что ей плохо и отпросилась с уроков. Ну, а потом… Вы уже знаете… Так что, вы подозреваете Анну? — встрепенулась Манджукич и тут же стиснула зубы: дали о себе знать сломанные рёбра.
— Пока у меня слишком мало сведений, чтобы сказать наверняка, — уклончиво ответил я. — В любом случае, проверять придётся всех. Зигель — в первую очередь. До встречи, фройляйн Манджукич! Скорейшего вам выздоровления!
К трём часам дня я закончил допросы свидетелей и потерпевших. К сожалению, допросить фройляйн Лауэр не представлялось возможным: её состояние было тяжёлым. Вчерашнее потрясение, усугублённое большим сроком беременности, требовало длительного отдыха. Но я и без этого был уже уверен на все сто, что убийца — Анна Зигель. Я пытался спровоцировать её на откровенность, но она пока с успехом отбивала все атаки. Хотя мне казалось, несколько раз Анна была близка к тому, чтобы проговориться или, не выдержав моего напора, сдаться. Кто знает, что было бы, не отвлеки меня её мать в самый ответственный момент. Однако заряд был дан хороший. Когда я упоминал про «длинный уродливый шов», на её лице отразилось настоящее смятение. Вот, вот, где у неё Ахиллесова пята! При случае надо её додавить.
Мои коллеги наверняка собрались действовать по старинке: после ареста начать марафон бесконечных, изнуряющих допросов и взять волчицу измором. Но получить от неё исчерпывающие показания не так просто: Зигель относится к преступникам-двоедушникам. Она сочетала в себе две противоположных личности. Под одной личиной скрывалась тихая, запуганная школьница, под второй — безжалостная волчица, отправившая на тот свет десятки человек. Во многом именно от меня зависело, когда заговорит её второе «я». Её первой личности не в чем признаваться и каяться, недаром оборотни на следующее утро после полнолуния не помнят события прошлой ночи, вот и Зигель теперь уйдёт в глухую оборону, отрицая все предъявленные ей обвинения. Или наоборот, начнёт брать на себя все мыслимые и немыслимые грехи, втайне потешаясь, как ловко она водит за нос следствие. На заре карьеры я уже сталкивался с таким преступником. Вор-рецидивист, взятый за попытку расплатиться фальшивой купюрой, начал признаваться в целой серии жестоких убийств, совершённых по всей Австрии. Он такого наплёл, что у меня не осталось сомнений в правдивости его показаний. Такие детали, мне казалось, невозможно выдумать. Однако когда начались следственные эксперименты, выяснилось, что это всё — ложь, придуманная самим преступником с целью запутать следствие и направить его по ложному следу, уведя как можно дальше от его реальных преступлений. С той поры я стал крайне скептически относиться к признаниям обвиняемых. Признание — продажная девка следствия, это я усвоил в совершенстве.
Скрип двери прервал мои размышления. Это был Кляйн.
— Допросил, — сухо произнёс Мартин. — Мейерсдорф ни при чём, у неё железное алиби. К тому же, она носит ботинки тридцать девятого размера.
— Всего-то на размер промахнулись, — с усмешкой ответил я. — А что остальные?
— Ничего нового, — всё с тем же скепсисом ответил Мартин. — Кстати, инспектор, а вам не приходило в голову, что убийца могла и саму себя сжечь вместе с остальными?
Мысль Кляйна не была лишена оснований, и до сегодняшнего дня я был склонен думать так же. Если бы Зигель так поступила, она бы унесла тайну с собой в могилу, и я бы никогда не узнал истинных её мотивов.
— Я тоже так думал, пока не допросил Анну Зигель. Так вот, она носит обувь сорокового размера: это раз, — я начал загибать пальцы, — ушла с уроков незадолго до пожара: два, агрессивно себя вела последнее время: три, на правой ладони красные отметины: четыре, нервничала при упоминании мной определённых деталей: пять! И это только верхушка айсберга. Если я буду дальше по мелочи перечислять свои догадки, то боюсь, у меня не хватит пальцев. Таких совпадений не бывает.
— Кхм… — Кляйн немного растерялся. — А вы уверены, что это достаточные основания для ареста?
— Более чем, — твёрдо ответил я. — Сейчас я направлю ходатайство об аресте Зигель. Надо сделать это как можно скорее, иначе она подастся в бега!
Позже я сам удивлялся, сколь точно сбылся мой прогноз. Я ведь беседовал с Анной меньше часа, но этого времени оказалось достаточно, чтобы разгадать в ней оборотня.