- Не, гуляла она потом страшно, конечно. Напоказ.
Полулыбка у 40-летнего БелАЗиста приобрела странный, глумливо-мечтательный вид; откинувшись на железную раму, оставшуюся от спинки стула, он по-кошачьи довольно слегка сощурил глаз – будто хапнул сигаретного дыма. По известному только ему алгоритму мужик съехал с темы «о чернобыльских крысах» на тему «о бабах», и явно - о какой-то конкретно. Видать, зацепила. Он вообще периодически перескакивал с темы на тему была - у Дороднова такая особенность.
***
Мы сидели одни в углу большого моторного цеха Вахрушевской автобазы – потолок до неба, окна - во всю ширь, - у большого расточного станка; на нем правил белазовские и другие коленвалы Олег Федотов, тоже из материковской верботы; токарь высшего разряда, элита рабочего класса - почти инженер. Работал он всегда только в первую смену. Заканчивался последний день моего дежурства: во вторую смену, с 16-30 — до 23-30, в нашей небольшой бригаде мотористов было заведено работать по одному – выполняли какую-то несрочную работу, выдавали детали, запчасти, прокладки, штуцера БелАЗистам, стоящим на ремонте, или протягивали головки на двигателе БелАЗа, заехавшего с линии на ТО в закрытый бокс.
Дороднов четвертый день подряд ремонтировался – его 27-тонник в соседнем цеху разобрали почти полностью и уже начали навешивать на раму обновленные агрегаты - огромная машина была довольно проста в ремонте; сам он по мере возможности что-то тоже делал, но больше болтался по автобазе. До 40-тонника он, по его же словам, пока как бы «не дорос», что его дико раздражало. Деньги по сдельной там платили другие – процентов на 20-30 больше, чем на 27-тонном «малыше», а управлялся он ничуть не сложнее «малыша» и в целом, как говорили все водители, огромная белорусская машина в управлении была проще мотоцикла с коляской. Хотя выглядел 40-тонник, конечно, намного солиднее. Если колесо от «малыша» и мне, и Дороднову было по плечо, то колесо 40-тонного БелАЗа нам обоим было вровень с макушкой.
Мужик затянулся болгарским Опалом, аристократически зажав сигарету между двух грязных, испачканных горелым мазутом пальцев.
***
Сергей с женой были из так называемой верботы. Верботой мы, коренные сахалинцы, называли тот же самый контингент, который коренные москвичи снисходительно называли лимитой, и относились примерно так же. На Сахалин на заработки приезжал народ из всего необьятного Советского Союза - даже казахи, эстонцы и москвичи. Кто приезжал за длинным рублем - поишачить год-полтора и промотать потом с размахом пять-семь тысяч за один летний сезон в Ялте, на Золотых Песках или в Кохтла-Ярве; а кто – на долгие солидные заработки.
Такие приезжали обычно «без штанов», не по-блатному одетые, но с профессией в руках, с серьезной целью - получить максимально выгодную, хорошо оплачиваемую, надежную и стабильную работу - они обычно редко брали выходные, легко выходили на подмену и хватались за любую подработку; прицел у таких людей был серьезный - построить базу для дальнейшей жизни на родине, где-нибудь под Горьким, в своем Тернополе или в Курган-Тюбе – кого откуда заносила судьба. Иногда приезжали семейные пары – молодые или не очень.
Дородновы принадлежали, скорее, к последним; к тем, кого «сладкая жизнь» на материке совсем прижала – куцая «стабильная» зарплата за бессмысленный, но обязательный труд, цветной телевизор ТЕМП, на который копишь год-полтора, еще через два покупаешь холодильник – если подошла очередь, а между этими событиями – свадьба, дети, водка, если повезет – Варна по профсоюзной путевке, и то после удачного собеседования на комиссии в парткоме, а так – рыбалка, горькая , шашки в клубе и хоккей по телеку.
***
Серега, видимо, почему-то вспомнил о своей веселой доармейской жизни в поселке Икряный, что в низовьях Волги, под Астраханью, где он родился и жил до последнего времени. Прошло не больше года после их с Верой переезда в Вахрушев, на Сахалин, а вот поди ж ты – заедала сорокалетнего дядьку ностальгия. Что будет с человеком дальше, если контракт они с женой подписали на три года и в отпуск, насколько я понимал, не собирались...
Вербота вообще, конечно, приезжала на остров, в частности – на Лермонтовский угольный разрез , не «за туманом и за запахом тайги». Это точно. Романтика просто шла в наборе, в нагрузку или в наказание – кому как. Работа для вербованных на острове была всегда, ее было много и она никогда не была легкой. Нефтеразработки где-то в на севере острова в Ногликах или вообще на полуострове Шмидта, в тундре; сезонная добыча рыбы, морепродуктов, вдоль всего побережья или в субтропиках, на юге; строительство; для женщин со всего Союза – рыбопереработка на огромных плавбазах - месяцами в открытом море без выходных и проходных .
***
Лермонтовское шахтоуправление добывало открытым способом уголь для ГРЭС – поднимали его экскаваторами и БелАЗами из глубокого разреза – по типу алмазных трубок в Якутии, по серпантину до обогатительной фабрики, перерабатывали, а дальше по узкоколейке, проходящей хордой через весь длинный семикилометровый поселок, доставляли на ГРЭС ,снабжая электричеством половину острова; соответственно, само предприятие и связанные с ним организации, обслуживающие процесс разведки, добычи, перевозки и переработки черного угля, набирали по всей стране профильных специалистов, хотя по объявлениям приезжали иногда и армейские дембеля, порой - группами, иногда - совсем без профессии. Правда, никогда – бичи или богодулы, как на Сахалине испокон веков называют горьких пропойц. Такие здесь даже не показывали носа. Рабочий ритм не давал слишком уж расслабляться; правда, местные попивали, и недурно, но на то они и местные.
Специальность, если ее, профильной, не было, можно было получить за пару месяцев тут же, бесплатно, в УПК, работая каким-нибудь помощником слесаря. Там могли по вечерам при желании учиться и старшеклассники – некоторые после окончания школы имели по две-три хорошие рабочие специальности, но одну – обязательно, обучение входило в школьную программу. Многие выпускники оставались в поселке – от добра добра не ищут.
Серега своим Икряным мне давно, еще в начале прошлогоднего лета все уши прожужжал, а теперь, после того, как его взяли в экипаж и отправили на линию, я видел его довольно редко – он возил породу на линии из разреза на отвалы, а уголь - на обогатиловку и в выходные подвозил на служебном автобусе рабочих до профилактория на служебном автобусе, на курсовое лечение - подрабатывал; а раньше он то и дело вплетал в любой разговор свой любимый поселок, как тот кулик – свое болото «а у нас – так, а у вас - эдак».
***
Приехали они в начале прошлого лета с женой, причем она, говорят, была на пару лет старше Сереги; им сразу же дали комнату в барачной общаге при автобазе: общий коридор и два ряда комнат по бокам; он оформился на двухмесячные курсы БелАЗистов при местном УПК и, пока учился, работал в мастерских в соседнем цеху – в колодочном.
Жена - интересная, строгая, упруго сбитая брюнетка с стрижкой «каре»; с внимательным и спокойным взглядом и еле заметным темным пушком над губой, пошла токарить – оказалось, у нее уже был четвертый, довольно высокий разряд. Пока Дороднов проходил курсы – заходил часто и днем, но больше - вечером. Редко когда по делу, чаще просто поболтать – обычно в своем колодочном он работал один: татарин, его бригадир, стал недавно парторгом автобазы и периодически пропадал по своим парторжьим делам то в Поронайске, то в Южном, так что поговорить было особо не с кем, а почесать языком мужик, видимо, любил с детства. И приврать. Порой его совсем уж заносило.
Сегодня под черный чай договорился до того, что очень правдиво, с чувством, толком и расстановкой доложил о буднях ликвидаторов на ЧАЭС (он вроде на срочной принимал участие в ликвидационных работах в составе своей роты). Это был голливудский ужас в пересказе. Якобы огромные крысы-мутанты запрыгивали на его БТР, оставляя на металле следы от когтей и зубов, перегрызали металлизированные шланги, запрыгивали в окна домов, загрызали собак; он нес еще какую-то чушь - я слушал его сквозь панков «Водопады имени Вахтанга Кикабидзе», доносившиеся из динамика стоящего поодаль на металлическом стенде маленького кассетника «Легенда», широко раскрыв глаза и иногда поддакивая – видимо, это поощряло 40-летнего оболтуса фонтанировать дальше. Обычно болтуны и фантазеры просто бурлят, когда находят благодарные уши. А слушать и слышать я умел.
***
Я родился в Корсакове,на самом югеострова,а жили мы с отцом и матерью за кинотеатром «Моряк» - там была огороженная сеткой спортивная площадка, текла речка и стояло два старых, очень удобных и просторных внутри, японских дома, каждый – на две семьи. У каждого «хозяина» был свой огород, сарай; быстрая речка, пробегавшая совсем рядом, в которой – я точно помню, - тонул и был спасен случайными прохожими дважды, через два километра заходила в порт БОР и пропадала в океане. Дальше, через пролив, была уже только Япония.
Мать работала в "Светлячке" жителям Корсакова очень хорошо известен этот маленький стеклянный магазинчик. Через четыре года после криминальной гибели отца мать в конторе Торга попросила перевести ее куда-нибудь севернее, и мы переехали в Вахрушев. Здесь она долго работала старшим продавцом в центральном универмаге, а два года назад ей предложили самой заведовать магазином на окраине поселка, в Подсобном, а чтобы не мотаться за семь километров ежедневно туда-сюда по непредсказуемой погоде, нам выделили там же, в хозяйстве, трехкомнатную квартиру в двухэтажном деревянном доме, на первом этаже, плюс отдельный сарай; так что из своей однокомнатной в доме барачного типа без удобств на Речной в центре поселка мы уехали «на выселки» без сожалений. Тем более, что рядом была река, пионерлагерь «Шахтер», большое футбольное поле и в двадцати минутах ходьбы - поселок энергетиков «Восток» с более интеллигентной, что ли, публикой. Собственно, в шахтерском поселке мы с матерью с тех пор появлялись только по необходимости. Большинство населения Востока работали на Сахалинской ГРЭС; в компактном, чистом, состоящем из аккуратных, в основном - каменных пятиэтажных домов жилом комплексе были отличный клуб, школы, магазины…
После десятилетки я решил до армии год поработать в автобазе, тем более, что, начиная с восьмого класса, работал там каждое лето по два месяца – 200-300 рублей в месяц в доме точно не были лишними; после армии вернуться сюда же на контракт, отработать года три и уехать с матерью на ее родину, на материк – купить дом да и вообще как-то устроиться. Я хоть и родился сахалинцем – так получилось, - но настоящая родина была все же где-то на Оке, в Центральной России.
Вдоль поселка, прямо по центру, протекал ручей, или очень узкая речушка; в ней водились сомики – усачи, иногда, говорят, жители Вахрушева замечали в ручье зашедшую на нерест горбушу, одну-две. Это были остатки стада, чьей родиной был как раз этот ручей; ручей был безвозвратно испорчен серой с обогатительной фабрики, солярой, слитым с БелАЗов и бульдозеров грязным маслом и просто поселковым мусором; отмирала и горбуша.
Только однажды мы с матерью выехали на материк, по трехдневной путевке – во Владивосток. Честно говоря, после той короткой поездки лично мне существование в поселках больше стало напоминать бесцельное прозябание в каком-то болоте, хотя, по большому счету, жаловаться на что-то в своей жизни мне было бы грешно. Если разобраться, то быт, климат, питание, взаимоотношения между людьми и в маленьких поселках, и в городах на Сахалине был очень своеобразной, необычной для материковских жителей, но все же вполне полноценной.
***
- Короче, парни пару месяцев еще с ума сходили. Ну ты или давай, короче, ага, или встречайся с кем-то, или выходи замуж. Мы че, ненормальные что-ли, в Икряном? Типа не подходим, или уроды, или чо? Или ты королевна, а мы тут такие все смерды?
- Серега, не верю. Не верю своми большими ушами. Ну как такому красавцу можно не дать? Да ты гонишь. Был бы я бабой – от одного взгляда на такого красавца забеременел бы.
После его вранья про чернобыльских крыс я вообще слушал его рассказы вполуха – просто потому, что надоело слушать эти «Водопады имени Вахтанга Кикабидзе» или «Маленького принца» во вторую смену в пустом цеху; вторая смена вообще дело муторное – в цех редко кто из БелАЗистов заходит – за какой-нибудь мелочью, или вызовет головки на двигателе протянуть. Обычно выполняешь потихоньку какое-нибудь бригадирское задание до половины одиннадцатого – тоска. Домой, в Подсобное, на краю Вахрушева, даже не на краю - это был отдельный, очень небольшой поселок из шести двухэтажных теплых деревянных домов, с магазином, водокачкой и небольшим скотным двором для больницы, столовых, ОРСа, - я попадал уже где-то в половине первого на автобазовском служебном автобусе. Спасибо болтуну Дороднову – смены совпали, - кучерявый дядька развлекал.
- Так и я чем! – иронии он не уловил. - Представляешь, у меня по две-три девки в неделю, друганам и соседям рога лепил – как «с добрым утром», а тут – нА тебе. То есть, не «на тебе, Серенький», а «хрен тебе, Серенький, на воротник, чтобы шея не потела».
- Где-то это я уже слышал – «хрен на воротник»…
Дороднов сунул окурок в бывший «гребешок в горчичном соусе», привстал, потянулся к своему большому железному красному термосу. Открутил с натугой, прижав к животу, крепко закрученную, в темных разводах и царапинах, крышку, с усилием выкрутил пробку: «ппа-а».
- Будешь чай? Крепкий. Я люблю крепкий, и чтоб сладкий. Как Вера. Ггыг. – он всхохотнул, - Давай стаканюгу.
Я протянул ему мутный «дежурный» стакан, предварительно дунув в него.
- Только немного, половину.
В стакан упругой струйкой потекла почти черная жидкость и пар; чай даже на вид был очень крепким, очень горячим и очень сладким.
***
Дороднов налил себе из термоса полную глубокую крышку, воткнул обратно пробку в горловину термоса.
- ГОСТ! Десять лет аппарату, а как держит, ссука… Умели же делать.
Я швыркнул в себя немного из мутного стакана – в горячем тягучем от сахара чае была еще какая-то трава, похоже, настоящий лимонник. Всю ночь теперь не заснуть.
- Недурно, хороша твоя Вера, – как бы пошутил я. Шутка, судя по тому, как вскинул непонимающе ресницы Дороднев, не прошла.
- При чем тут моя Вера? Ааааа.. Дошло… - Он криво усмехнулся. Ну да. Сама заваривает. Хорошая баба. Качественная. Аж хрустит, - он глумливо еле заметно, совсем слегка вытянул губы, приопустил веки. Восемнадцать лет мы с масяней. Уже не знали, что делать, она уже с ума начинала сходить. Нету детей – и все. Мы и так, и так, и туда, и анализы, и грязи. И никак. Разводиться – жалко, очень хорошая. Без детей – жить нельзя, а время уходит, она на два года старше. Усыновлять – не вариант, нафига мне чужие спиногрызы, кто знает, какие там гены. Садист какой-нибудь проявится. Алкаш, нарик. Подаст тебе стакан воды напоследок, ага… Кровью умоешься…
Какой чувствительный дядя в 40 лет - подумал я. Представляю, какой пар валил из этого русого коня в 20, в этом его Икряном, да на черной икре, да при работе на воздухе; тогда он работал строителем.
- А здесь пожили у вас на «острове Невезения» летом, и –бац! И «бац»! На сохранение. Как кукумария… хха-га… От кукумарии, что ли…?
- От тебя. А она тоже из твоего Икряного? - спросил я, наклонившись и взяв с железного стола его коричневый Опал и сделав вид, что читаю то, что написано на пачке – Булгартабак… Будто бы о его Вере я ничего не знал…
***
Иногда на смене срочно нужно было обточить какую-нибудь деталь для двигателя, или сделать какую-нибудь приспособу – бригадир отправлял кого-то из нас в соседний токарный цех; пока я разговаривал с Пашкой – токарем, боковым зрением замечал быстрый задумчивый взгляд черноглазой Веры. Ну, или тети Веры – я не знал, как обращаться к этой сорокадвухлетней манкой женщине. Она решила этот вопрос сама.
***
Однажды нужно было срочно выточить лопнувший болт для съемника маховика – двигатель уже был на стенде, работа стояла. Я открыл дверь в токарку. Вера будто спиной меня почувствовала - обернулась, подошла, глядя спокойно и пристально в глаза.
Пашка – я всегда подходил к их бригадиру, - вроде взял отгул, двое других токарей тоже выполняли срочный заказ.
- Привет, Рома . Меня зовут Вера. Паши сегодня не будет, вообще примерно месяц не будет – уехал на материк. Давай, что там. И вообще, Рома, если что – ко мне сразу. Понял?
Что я там понял в 17 лет – я и сам не понял, но то, что я вспомнил - это точно.
***
Мы с пацанами имели привычку после рыбалки на Водопаде в любое время суток по пути домой заходить в шахтоуправление – там на втором и третьем этажах были раздевалки для рабочих, с душевыми. В квартирах у нас стояли в основном угольные титаны – каждый раз не натопишься; уборщицы всегда пускали сполоснуться рыбаков:
- Только чтоб чисто мне тут, ничего не разбрасывайте. Полотенце есть?
Давали и застиранное севшее маленькое вафельное полотенце, и мыло. А иногда можно было вытереться и футболкой – не вопрос.
Мы тогда с Мишкой Мальцевым сходили за гольцами на «Водопад», вернее, на Монетку – выше подниматься не стали. Двенадцать километров туда – двенадцать обратно, по пересеченной местности, по тайге, мимо «провала», отвалов; часть пути – на БелАЗе. Мишкин отец как раз был на смене – километра четыре в одну сторону с утра мы «сэкономили».
Вернулись поздно вечером, уже почти ночью. Пересменка, похоже, уже закончилась – в душевой на втором этаже в мужском отделении было пусто; в женском шумела вода…
***
Мишка писал стихи. Он их писал исключительно почерком Пушкина в толстую большую тетрадь журнального формата – как Пушкин, попутно рисовал картинки и автопортреты – как Пушкин; Мишка Мальцев был белобрысым двойником Пушкина, правда, не настолько блудливым, но тоже плодовитым в творческом плане; он полностью копировал Александра Сергеевича в том, что касалось технологий. И Мишка не был трагически влюбчив. Похоже, он вообще не был ни влюбчивым, ни спортивным, в отличие от великого русского арапа. Зато иногда Мишка впадал то ли в восторженное состояние, то ли «включал дурака» и читал вслух. В сахалинском шахтерском поселке ночью два выпускника средней школы стояли в чем мать родила под горячим душем; один громко, нараспев произносил свежие четверостишия, и вдруг:
- рОман, давай строчку я – строчку - ты, а? Давай, оправдывай имя, поехали: «Стоят столбы у дороги…» . Поэт из меня был никакой. Я предпочитал иметь под ногами твердую, надежную опору. Но продолжил, в развитие темы, как мне показалось:
-«…Бросая косую тень». Я повернулся к задней стенке – в углу на полке в душевом отсеке стояла мыльница, в ней кто-то оставил небольшой розовый обмылок. Я протянул руку и заметил на фоне темно-желтой плитки свет в небольшом отверстии в соседнюю душевую - в тонкой перегородке будто кто-то выдернул толстый ржавый гвоздь. В женском отделении явно кто-то был – шум воды там не прекращался.
- «…И в завываньи ветра…» - продолжил Мальцев …
Я немного наклонился и заглянул в отверстие под полкой. Прямо напротив меня намыливала темную голову довольно молодая, судя по всему, женщина. Хорошая, крепко сбитая фигура, талия, чуть ниже среднего роста, короткая стрижка, смугловатая кожа. Темные овальные соски на тяжелой, но аккуратной груди…
«… Слышится песнопень…» выдохнул я, уже совсем слабо понимая, что от меня требует голодный Мишкин Пегас.
***
- Ха-ха… рОман, ты опять за свое… Нихрена ты не умеешь выстроить композицию.
Ладно, давай, я поскакал – я не люблю долго мылиться. Давай, покедова. Смотри, гольцы протухнут, если долго будешь тут зависать. Ня ямба тебе, ни хореЯ!
Это точно. Нежные гольцы легко могли подпортиться, лежа в раздевалке, полиэтиленовом пакете и в рюкзаке.
Мальцев не то чтобы не любил «долго мылиться» - особо мылить там было нечего. Мишка был длинным, тощим и белокожим.
- Ага, давай, пока – крикнул, отпрянув от перегородки и выпрямившись, я ему вслед сквозь шум воды. Похоже, голос немного дрогнул. Одновременно всхлипнула и захлопнулась за Мишкой тяжелая деревянная дверь.
Я нагнулся и опять осторожно заглянул в круглое отверстие. Женщина все еще была там, только отошла на шаг от перегородки подальше. Мокрая черная челка закрывала глаза; намылив руку куском мыла, она немного присела, слегка расставив колени и, поставив одну ногу на носок, провела несколько раз сильно, уверенно и нежно по темному, насыщенному треугольнику лобка и ниже между красивых, крепких мокрых ног; затем встала под душ, подставляя под горячую шумную струю голову, грудь, ноги повернулась спиной, еще покрутилась и закрыла краны. Шум воды в женском отделении стих. Я, не отрываясь, смотрел в отверстие; кажется, зайди кто-нибудь в этот момент в душевую – я бы и не заметил. Меня, в принципе, легко можно было застукать.
Женщина подошла к боковой стене душевой - туда, где на крючках обычно висят полотенца, белье и стоят деревянные скамейки –и пропала из вида. Видимо, вытиралась и надевала белье. Затем, уже в желтом халате без пояса, подошла к кабинке, слегка наклонилась и положила что-то в мыльницу. Лица женщины я так и не увидел - рассмотрел только отвисшие немного при наклоне тяжеловатые груди и легкий темный пушок над слегка, самую малость вздернутой верхней губой …
В женском отделении тоже всхлипнула и захлопнулась дверь.
***
Не помню, сколько времени я простоял под холодной струей; видимо, долго, если дежурная уборщица посчитала нужным стукнуть в дверь, приоткрыть ее и крикнуть:
- Мущщинка! Ты куды два часа намыливаисси? Не на свадьбу? Тебе генеральша на свадьбу не нужна, ха? Я два дня после смены свободная, зови, если что. Я закрыл воду. - Нужна, бабуль, но через два дня и примерно два года. «Отслужу как надо – и … тово…» женюсь. На вас, мой генерал.
- Ха-ха-ха! Меня к тому времени уже разжалуют, сынок…
***
Да, это была она – точно. Рост, фигура… . Фигура угадывалась даже за робой – она была в комбинезоне – брюки на лямках и с передником, в плотной и толстовке с длинным рукавом – все в соответствии с техникой безопасности; рабочие очки с прозрачными стеклами подняла на лоб. Короткая стрижка, темные волосы, неполные губы – верхняя немного приподнята и еле заметный темный пушок над ней. И огромные черные глаза. Глаза смотрели спокойно и внимательно – зрачки в зрачки.
Мне захотелось под холодный душ, как тогда, на втором этаже, после рыбалки с Мишкой. «Стоят столбы у дороги…»
По жару на лице я понял, насколько покраснел; меня даже слегка потянуло изнутри, как магнитом, в сторону этой чужой невысокой манкой женщины в рабочей одежде.
***
- Не, Вера из Астрахани. Приехала после того, как зек Вальку на Урал к себе увез.
- Какой еще зек, она же королевишна как бы была? Че-то не понял, она икряных орлов ниже какого-то зека поставила, типа синяк оказался принцем на белом гоне, Серег? Какая-то запутанная сказка. Аааа. Наверное, вор в законе? Таким фиг отка-жешь…
- Пфффф…. Принц… Прынц, плять. Гопстопарь. Машка скоро умерла, оставила Вальке дом. Ну, на десятый день… Короче, парни не выдержали. Собрались толпой и завалили к ней в гости… . Справили десятый, хха-га-га… Ночью.
Дороднов выплеснул из крышки остатки холодного сладкого чая за расточный станок, закрутил ее на большом красном термосе, поставил его на облезлый железный стол; вынул из пачки Опал, щелкнул зажигалкой, затянулся, одновременно потягиваясь одними плечами. Видимо, как опытный рассказчик и актер, выдерживал паузу. У него получилось.
- И? – не выдержал я.
***
Он откинулся на железную дугу спинки стула, вытянул ноги, закинул руки за голову; на губах опять появилась та же глумливо–мечтательная улыбка – я никогда ни у кого такой не видел, - левый глаз прищурил, как от дыма.
- Короч, там все было. Все было в крови – и на полу, и на стенах. Везде. Потом отмывала. Валька дня два на работе не появлялась, потом ничо такая, пришла, тихая. Оформила прогул как больничный. Подмазалась кремом. Правда, парочку передних зубов ей подвыбили. Ххах, без зубов-то, в принципе, оказалось удобнее, ххагагага… Гораааздо…
- И чо? Никого не поймали что ли?
- Не-а. Кого ловить? Кто? И даже заявления не было. Да если бы и написала заяву – и чо? Мы же в Икряном - все свои. С допетровских времен, а эти вообще хрен знает кто. Орловские, что ли. Я вообще хрен знает, где это. Земеля, Рома, – это и защита, и опора – по-любому, запомни. Особенно перед армией - заруби это себе на носу, – живее потом будешь.
- Да, в курсе. Один в поле – не воин. Дай сигарету.
- Оба-на, - Дороднов картинно выпучил глаза, - ты ж ушистик вроде, не куришь – вы там с Диманом прыгаете над токарным у себя в спортзале, чуть мою масяню болтом не прихлопнули – свалился с потолка. – Лааадно, - он пошуршал двумя пальцами в пачке. – Последняя. Последнюю не отдают.
- Это для тебя она, Серег, последняя, для меня-то первая. Надо когда-нибудь начинать. Почему не сегодня?
- Че так?
- Холодно. – Я действительно вдруг почувствовал страшную усталость и холод изнутри, хотя поддувало от большого окна за спиной.
Он молча протянул мягкую коричневую пачку и зажигалку.
***
- А… А я подумал - огорчился? Не? Ерунда, дело житейское. Девка должна знать не то чтобы место, а чувство меры. Это свои любимые драники они с Машкой могли есть без меры. А пережала – лопнуло. Ты когда головки на горячую протя-гиваешь – бывает, что гайку срываешь? А еще хуже – шпильку?– Я утвердительно, как бы соглашаясь, пожал плечами. – А жизнь, Рома, она длинная… Короче, поерзала она между нами с полгодика зна-а-атно… Потом в поселке появился какой-то зек, прибился к ней; она с ним и его справкой месяцок пожила в Машкином доме, он вставил ей рандолевые зубы – типа золотые, хха-га, и увез куда-то на север или на Урал – кто знает… Вот такая быстрая любовь… Дом вроде продали.
***
Иногда летом, в недождливую погоду, в обеденный перерыв Вера шла будто бы прогуляться за боксы, в старые, с пологими ложбинками, отвалы, хорошо заросшие травой и невысокими кустами. Было шумно от проезжавших БелАЗов; вдалеке, на обогатительной фабрике, звонко трещали бульдозеры. Я подходил чуть позже или раньше и ждал ее там.
В принципе, все можно было сделать на скорую руку, «не вдаваясь в подробности», да и времени было в обрез; но женщина имела свои принципы – раздевалась быстро и ловко абсолютно донага, аккуратно складывала одежду и белье в стороне, удобно укладывалась на наших расстеленных куртках, закрывала глаза… Она была удивительно чистоплотной, абсолютно без запаха пота, металлической стружки, дыма, даже без специфических женских запахов – целуй, где хочешь.
А Вера целовалась, как в последний раз; я ощущал этот ее легкий пушок на своих щеках, губах, шее… Странно, но это не вызывало отторжения, скорее, ровно наоборот. Поскольку она никогда раньше не рожала, тело было «сбитым»; смугловатая грудь – и мягкой и упругой…
Прошлое лето выдалось не очень дождливым…
Больше нам встречаться было негде; даже стоять рядом где-нибудь за территорией автобазы было опасно: поселковые сплетники не имели в своих фантазиях ни совести, ни преград.
***
- Ромааааан! Айгуууу! Чукита! Голос Пака, линейного мастера, раздавался откуда-то из-за ворот. У него была дурная - не дурная, но привычка – начинать разговор громко, издалека, театрально, еще не видя человека, как бы на публику. Очень общительный 50-летний кореец-очкарик, сам – из рабочих, всю жизнь провел в автобазе. Закончил сначала техникум, потом так же заочно – автомобильный институт.
Женщины в диспетчерской называли Пака за глаза «лизун», уж не знаю, почему.
– Роман, птвоюмать! Ты еще здесь? В рот меня поцеловать, Дороднов! И ты здесь!? Там твой БелАЗ уже собрали и с*и*дили, а ты здесь все прохлаждаешься, молодежь сбиваешь с панталыку! Корюшка сегодня последний день, мы вчера в устьях под Новым мостом тонну с Петькой и Ыном вытащили, Ольга с утра пол- выварки засолила – днем будем **аться… ой, то есть вешаться на чердак. Птвоюмать, пи*доболы, я сам с вами уже заговорился. – Мы молча слушали. - Вешать будем! Роман, если сегодня ночью не натралишь целый косяк, в рот тебя поцеловать, – последний же день! - приходи днем, будешь с моей Ольгой вешать. Гагага. Я тте дам – вешать. Ага, приходи – тебя только оставь на пять минут с чужой бабой. В меня пошел, хитрый белый кореец. Ну тебя нахрен. Когда уже женишься на подруге... с Востока? Ну че, мужики, все, по домам, первый час почти, запи*делся я тут с вами. Дороднов, у тебя чо завтра по графику?
- Выходной.
- Дороднов, какой на*у* выходной?! Бабу отправил рожать, корюшка практически закончилась, горбуша еще не пошла, папоротник не вылез, только за кислицей что ли ходить будешь? Ну как пацан… Давай, вербота, там парням пару дней осталось – потом отдохнешь, или перенесем, на линии машин не хватает. Выходи завтра – послезавтра во вторую, *уярь, Серега, давай, зарабатывай, пока молодой. Мне вон послезавтра полтинник – я тут кручусь с вами, волкИ – он продолжал говорить, уже уходя из цеха.
- Иваныч, какой смысл за эти копейки гробиться? Когда новый 40-тонник дашь?
Дороднов кричал ему уже в спину. – Все равно же этот 24-й – развалюха, через три дня опять в бокс приволокут. Сколько можно на нем тренироваться?
- Дадут, Серега, идут уже пять новых машин. – Голос Пака доносился уже из соседнего бокса. Давайте, мужики, за корюшкой… Тфу, по домам. Да ну вас на… Айгууу… - Кричал он уже кому-то другому.
***
- «Даду-ут». «Иду-ут». Долбаный кореец. Чимчегрыз. – Дороднов никак не мог привыкнуть к тому, что на острове так много корейцев. Чимча –«ким-чи», острый корейский салат из китайской капусты, - давно вбил гвоздь в русскую кухню, или наоборот – стал гвоздем местечковой сахалинской – обед или ужин считался без него как бы неполноценным. - Дали полгода заработать на новом «малыше», потом сунули к этим козлам в экипаж, на 24-й… долбаная лайба. Накололи. Чо за «айгу чукита»? Чо за подруга с Востока?
- Да так… - Я немного добавил громкости на переносной «Легенде»: «Мой па-па а-ппаратчик, горжусь папа –ней я-а, Он скачет, словно мя-чик…». – «Айгу, чукита» по-корейски - «помогите, пропадаю».
- Реально - кореец. Собаку ел? А твой папа где? Тоже… «аппаратчик»? Или на шахте экскаватором рубли черпает? Бульдозерист?
- Нет. Я неопределенно показал глазами вверх, на высоченный потолок моторного цеха. – Скачет… Словно мячик… По заседаниям. ЧукитА. Уже лет 14 как «чукитА».
- Аааа… - Серега отвернулся, не стал развивать больную – понятно же любому мужику, - тему.
Так… Лена… Видимо, сплетни с Востока все-таки докатились до другого конца Вахрушева…
***
В конце сентября Вера совсем прекратила со мной общаться. Сразу, резко, без объяснения причин. Пропала на неделю, потом исчезала еще несколько раз на десять – пятнадцать дней. Потом кто-то сказал, что ее положили в районную больницу на сохранение. Проходила мимо, опустив глаза и поджав губы; по поселку ходила с мужем под ручку, близко прижавшись, будто напоказ: «вот такая мы крепкая семья». Ну что ж, я мог считать себя свободным, хотя... Ладно, последнее дело – привыкать к чужой жене, да еще на 25 года старше, да еще перед армией…
***
Молодежь с соседнего поселка «Восток» иногда приезжала в наш Вахрушевский ДК - народа в шахтерском поселке было все же побольше; после дискотеки мы с Мальцевым пошли провожать его такую же белобрысую, как он сам, и почти такую же длинную «полупассию» (по его же собственному определению) с ее востоковской подругой на последний автобус – в 23-20 он уходил с центральной площади, шел через весь Вахрушев, Восток, и, через ГРЭС, подъезжал как раз к прибытию ночных поездов из Южного – на север и с севера – на Южный.
Подруга - невысокая приятная кореяночка в светлой юбке по щиколотки, еще в зале клуба в полумраке часто поглядывала на меня своими круглыми глазами - видимо, приезжая. Во всяком случае, я видел ее впервые. На площади, под ярким светом ночного фонаря, она оказалась удивительной фарфоровой азиатской куклой – невысокая и очень ладно скроенная, с круглыми, большими для азиатки глазами и маленьким ртом-бантиком, симпатичным носиком; короткая сзади стрижка, волосы спереди – немного, в меру начесаны. Пока мы вчетвером болтали друг с другом рядом с толпой народа, как это бывает, оживленно и ни о чем, она заглядывала мне прямо в глаза, уже не стесняясь.
Вразвалку, качаясь на ямах, на центральную площадь въехал старый большой поселковый ЛАЗ, народ быстро стал заполнять салон – людей в субботу вечером было много. Вдруг Лена схватила меня за рукав и потащила в автобус – до отправления оставалась минута:
- Поехали с нами.
- Куда? Что мы там делать будем ночью?
- Поехали, у нас «хата» есть. Решать надо быстро, - твердо сказала она, глядя прямо в глаза Мальцеву.
Мишкина подруга кивнула уже нам обоим:
- Поехали, завтра все равно выходной. Почудим.
Мы переглянулись: а почему бы и нет? Хотя поэт, насколько я знал, на тот момент вообще был девственником и его чистая душа слабо представляла, куда и зачем его зовут.
***
У Лены оказалась довольно объемная для ее роста и фигуры грудь, с большими, темными и неровными сосками. И, судя по всему, я ей действительно очень понравился. Раздевалась, а я удивленно смотрел на ее белые трусики-штанишки с детскими бабочками; она смущенно улыбнулась:
- Ну я же не готовилась.
Любила она и быстро, и жадно - меня это мало устраивало: еще в девятом классе кто-то из пацанов принес в класс растрепанную толстую тетрадь, исписанную размашистым и неровным женским почерком – «Кама Сутра». Ленка потом очень неспешно, раз за разом все больше раскрываясь, прощалась со своим «миссионерством».
Мы встречались нечасто – она находила меня сама. Оказалось, что она уже два года была замужем, муж периодически уезжал в командировки; недавно родился ребенок она даже еще кормила грудью, а в тот вечер оставила мальчишку родителям и решила просто немного отвлечься – обычное дело.
Меня эти встречи не и обременяли, и не озадачивали – с ней было хорошо, она была красивой и неглупой. Закончилась бы эта связь сама собой – на следующую осень меня должны были призвать в СА…
***
- С Востока… Моя тайная далекая страсть, хха…
- У нее подруга есть? – Дороднова явно тянуло наставить жене рога. – Сколько можно дуньку кулакову гонять, хха-га-га…
- Есть. Но она тебе не понравится. СтрашнА неизглагольно. У тебя, Серег, другой вкус. Окстись, у тебя жена только недавно уехала.
***
«… по за-седа-ниям. Па-паня мой папаня, па-паня мой папаня…» Я подошел к маленькому черному магнитофону, щелкнул на «стоп», выдернул вилку из грязной розетки, прошел вдоль стендов, побросал в свой сейф гаечные ключи, головки, захлопнул дверцу и навесил замок.
- Так это обычная система для вас, вербованных. – Я продолжил Серегину тему о большом БелАЗе. - Жилье вам – дали; подъемные – тысячу, не меньше, безвозвратные на семью – дали; работу, коэффициент – дали; на курсах научили; на новой машине заработать - дали; жене станок и тарифную сетку – дали… – Я уже подходил к «парадной», основной двери цеха – с обратной стороны была еще одна, из смежного помещения – «обкаточной» для больших перебранных белазовских ЯМЗ-240; она выходила на дорогу – это был проезд для закатывающихся в ремонтные боксы БелАЗов и на те самые старые отвалы, поросшие травой .
Не знаю, зачем я все это говорил Дороднову, не было в моих привычках – копаться в чужой жизни, в кошельке, в постели. Он действительно стоял с удивленной, но не злой улыбкой, держа в одной руке свой «тормозок» с большим красным термосом, другую засунув в карман.
- Э, э! Прокурор. Слышь чо... а поехали за корюшкой. Если сегодня последний день. Ночь. Ни разу на корюшке не был. Горбуши в прошлом году насолили, икры - напорол, брусники – набрал, а с этим ремонтом такую тему профукал… Один хрен дома завтра делать нечего, масяня - в Астрахани. Тут что со мной, что без меня два-три дня в боксе колдо*биться. Она сколько раз в году нерестится?
– Меня сбил с толку и вопрос, и предложение.
- Кто, корюшка? Один раз. Если повезет – два, но это если ей лично повезет –то в следующем году еще раз. «На том же месте, в тот же час». Горбуша один – первый, он же последний, а корюшка – как повезет… – А поехали. Только надо позже. Часа через два. Иначе можем на рыбнадзор напороться, или на погранцов. И - у меня Ява крякнула. Опять перебирать старуху – пятые руки же. Сачок, сетка есть, но там устье широкое и глубокое – сетка не пойдет. Придется сачком черпать. Или динамитом. Шутка. Смотри, я завтра тоже на выходные. У тебя ИЖ на ходу? Поехали, может, наберем. Болотники есть? Мешки?
- Моцик на ходу – с той стороны стоит, открой мне ту дверь. Мешки есть, целлофановые – с горбуши остались. Даже два. Нету болотников и сачка.
***
Мы вышли со стороны обкаточной.
Дороднов действительно поставил своего нового «ИЖака» напротив моторного цеха, на краю дороги, между глубоким кюветом и невысоким отвалом, так, чтобы на него падал свет от широких окон. Я понял, почему он часто подходил к окну и внимательно смотрел в темноту. Мы подошли к мотоциклу – новый аппарат, Серега ухитрился купить его месяц назад, в кредит, или перекупил. А может, успел накопить – они в месяц на двоих с женой получали никак не меньше тысячи.
- Ладно, у меня одни болотники есть – хватит; сачки – есть, два, большой на горбушу и на корюшку. Фонарь брать нельзя. Спички… Курить тоже на устье не желательно, поймают – или штраф, или срок. Давай… - Я посмотрел на часы, - сейчас без пяти двенадцать, я на автобус до дома, переоденусь, соберусь; подъезжай к двум к повороту на Подсобное – знаешь, где? Проезжаешь больницу, рельсы, примерно через два километра, не доезжая моста. Сожри че-нибудь.
Серега кивнул, положил обе руки на руль и резко нажал на педаль. ИЖак резко и ровно затарахтел. Он махнул рукой, кивнул и широко, как на коня, по-кавалерийски закинув ногу, уселся на сиденье.
- А, да. – Я уже держался рукой за дверь и крикнул: - Топорик возьми – у меня только большой, и документы. Паспорт тоже. Пограничная зона, наряд поймает – затаскают.
Ехать до свой общаги ему было ровно полторы минуты – но понты дороже.
Я захлопнул дверь обкаточной, сдвинул до упора влево железный засов и набросил замок. Зарокотал, отъезжая, ИЖ.
***
Я успел заскочить в кунг рабочего автобуса. Через тридцать минут был дома - не торопясь, собрался, выпил полкружки крепкого чая, сьел бутерброд с тушенкой и пошел на дорогу, к мосту через Горянку. Мать уже спала в дальней комнате.
До развилки на ГРЭС мы доехали быстро – было светло от редких фонарей; дорога от Востока до развилки была из хорошо подогнанных бетонных плит; а вот дальше – на Лермонтовку, на север, в сторону Поронайска, и на юг острова – шла в основном хорошо укатанная грунтовка; часто она петляла вдоль побережья. Правильнее будет сказать «вдоль побережья Тихого океана» - для солидности; Залив Терпения и является на самом деле частью огромного Тихого Океана. Дальше – Только Америка. Если по дороге от Подсобного до ГРЭСа машины попадались редко, то грунтовка была уже как бы основной трассой – здесь и легковушки, и грузовики, и мотоциклы проскакивали даже ночью, хотя движение в такое время почти замирает: все-таки по петляющим вдоль моря и среди невысоких сопок трассам на острове гораздо удобнее передвигаться засветло.
***
Начался то ли мелкий дождь, то ли крупная морось – между этими двумя на-пастями нет большой разницы. Очень неприятная штука, особенно при езде на мотоцикле. Вообще поздняя весна, лето и начало осени в этих местах славятся тем, что дожди здесь бывают нечасто; иногда за весь период их может быть всего два – один зарядит на месяц и второй – на полтора.
Я сидел в коляске ИЖа и махнул рукой на развилке направо – Серега притор-мозил, как бы соображая, в какую сторону повернуть – он совсем не ориентировался на местных дорогах. Повернул и дал газу - он вообще водил резко и быстро, – мы запросто могли улететь в кювет. Дорога подмокла. Слева, со стороны океана, дул не-сильный, влажный, плотный ночной весенний ветер.
До устья Горянки доехали минут за 15.
Дороднов остановился сразу за мостом через речку.
- Ну че, здесь попробуем, где спуск?- Он заглушил двигатель, расстегнул змейку на куртке до живота; сидя на ижаке, задрал руки вверх, потянулся, будто молясь и зевая одновременно. – Хааааа…..
- Да ну ее в баню, только время потеряем. В прошлом году здесь два дня с пацанами и сетью, и сачками воду месили – пусто. У корюшки какой-то свой термометр. Уек проще ловить – зашел в море по колено и выпинываешь ногами. Но у уйка вообще нерест пять-шесть часов, тут жить на берегу надо. Поехали на Нитуй – там устье в три раза шире. Только не доезжая я махну, куда сворачивать, надо мотоцикл поставить подальше. Конфискуют – нафиг тебе такая рыбалка? Минут 20 езды.
- Уек-муек. Чо за уек, мать моя женщина? Опять червяк или слизняк? Куда я попал… Нитуй. Хошь – туй, хошь – не туй. Да, это не Волга.
- Мойва сахалинская. Кстати, повкуснее корюшки. И воблы – точняк. Жирная.
Дороднев похлопал себя по карманам, пошарил руками по внутренним карманам дерматиновой куртки.
- ТТвою мать… Сигареты забыл… . Придется бамбук курить. Мешки – взял, аж три, топорик – взял, даже фонарь, ссука, – взял. Документы - он вынул из нагрудного кармана небольшой плотный сверток, затолкал обратно. - Даже аптечку взял, мать моя женщина, а самое главное…
- Да ладно, океаном подыши, наркОман... . Кстати, мост – еще японский. Сдавали с боем в 45-м; вон следы от пуль – их так и не заделали. Чтобы таким как ты показы-вать, завербованным экскурсантам. Хочешь потрогать? «И лете-и наземь самура-и…»
- В армии натрогался. Ладно, рОман, поехали - наш косяк нас ждать не будет.
***
До широкого устья Нитуя мы, как я и рассчитывал, ехали минут 20-25; я глубоко забрался в коляску, закрывая дерматиновой накидкой лицо от света дальних фар редких встречных машин.
Дороднов громко материл таких водил и мигал круглым глазом ИЖа, заставляя их переключаться на ближний свет: ослепленному можно было в два счета вылететь с трассы, а на мотоцикле на влажной грунтовке еще и сломать шею.
Проехали поворот в сторону пионерлагеря «Зеленый Мыс» - ни разу там не был; мать отправляла меня на все лето в «Шахтер» - это было намного ближе; оба лагеря был очень хорошими. Не доезжая метров 500 до моста через широкую по сахалин-ским меркам, метров 30-35, реку, я приподнялся, шлепнул тыльной стороной ладони Дороднова по колену и показал рукой направо. Там было что-то типа типа кармана в плотных зарослях березняка и елей.
Мы медленно скатились с дороги – был небольшой, градусов 20, уклон; по коляске, по плечам и каске Дороднова несильно шлепали влажные ветки. Да, это был не дождь и не туман – просто морось. Уже – мелкая.
***
- Стопори! – сказал я, когда мы проехали метров 30 от дороги, вглубь. – Здесь будет город заложОн.
- Хха-га-га! «Я чую, заду цвесть» - сфальшивил Сергей.
Ноги затекли – все же с моими 1.80 трястись час в тесной жестяной коляске - то еще испытание. Я присел несколько раз, сделал несколько скручивающих движений на позвоночник, потянулся.
- Так, рядовой … . Как тебя там, Максимов? – Дороднов, видимо, принял на себя командование в известной ему по браконьерским походам в своих астраханских плав-нях игре типа пионерской «Зарницы», или армию вспомнил, - достать топор, срубить древко для полкового знамени!
- Да, тэрищ майор, ну ты додумался – надеть белые кроссовки. – Дороднов действительно стоял в белых высоких кроссовках спиной ко мне, «привязывая коня» на низкорослую елку. Крякнул, взвизгнув молнией на брезентовых штанах, развернулся.
– А! Хоррошоооо. Курнуть бы. Тут у тебя даже бамбука нет, ефрейтор Максимов, хха-га-га. Заслать бы тебя в соседнее село за Опалом…. Ниче, скоро набегаешься, по духани. Попадешь к таким, как я, на точку… ХХа-га-га. – Мужик сам себя веселил.
Я хмыкнул, вынимая из коляски свой рюкзак, сачок и мешки Сереги.
- Так, тэрищ подполковник, сейчас по-одному, быстрым шагом, скрываясь от машин, переходим дорогу, и идем сбоку, по кустам, к устью. Я несу рюкзак, мешки и сачок, а ты, генеральская твоя морда, берешь топорик и рубишь по пути березку или осинку для черенка, обрубаешь ветки и заостряешь один конец для вставки в сачок. Диспозиция понятна, мой маршал, хха-га-га… ?
- Так точно, о ефрейтор моей души. – Мы оба приняли игру.
***
После весеннего паводка устье реки расширилось метров на пять и, соответствен-но, углубилось с обычного 1-1.20 до полутора метров ближе к центру потока; движение реки в этом месте было плавным, но довольно быстрым.
Метров через триста от нас восьмидесятилометровый мощный Нитуй, неся в себе десятки чистейших горных ручьев с вершин старых ягодных Сахалинских сопок, набирая силу и минеральную родниковую воду в зеленых долинах , мощно и далеко входил в горько-соленую воду древнего океана.
Днем это было особенно заметно – пресная вода широкой реки вторгалась в океан метров на пятьсот и постепенно растворялась в радушно принимающих объятиях наступающих волн. У меня этот невероятный быстрый акт вселен-ской любви вызывал почти религиозное чувство; конце мая и в конце июня здесь и вообще на всех сахалинских речках начинался нерест рыбы.
В мае в устье Нитуя заходили большие косяки корюшки – период ее нереста зависел от температуры воды и занимал всего несколько дней - в это время все устье пахло свежим ароматным огурцом; нерест горбуши занимал более долгий период – около полутора месяцев. Лов рыбы в это время был, конечно, запрещен и наказывался вплоть до тюремного срока, порой – до десяти лет, обычно – с конфискацией имущества, но где же найдешь столь-ко рыбинспекторов…
Часто они проводили рейды по нерестовым речкам совместно с пограничниками, а это было еще серьезнее.
***
- Ну чо, капрал, подойдет? – мне добавили еще одну лычку, - Давай, вводи.
– Дороднов по пути срубил тонкую сухую, но еще довольно упругую осину под черенок, обтесал и заострил более толстый конец. Но заострил, как оказалось, слишком тонко, остро и длинно, от души, как пику – в сачке осина болталась. Я быстро обтесал дру-гой конец черенка и с силой, крутанув, вогнал конец в сачок.
- О, рука старого браконьера, хха-га-га. Тебя бы в Икряный... Ну чо, давай, пошел, тэрищ ефрейтор, - оскалился Дороднов. Он явно понижал меня в «звании».
Было довольно светло; хоть небо было серым, мутная низкая Луна еле угадывалась за пеленой низких рваных туч и шла мелкая морось, море и Нитуй, шумя навстречу друг другу, отражались тяжелым свинцовым расплавом, подсвечивали друг друга; на берегу, кроме нас, никого не было. По мосту в сторону Нового прогромыхал МАЗ с пустым длинным прицепом.
Я немного раскатал болотники, - глубоко заходить не собирался, - взял сачок покрепче и сделал пять-шесть медленных шагов от берега, к середине потока; встрях-нул черенок, примеряясь, медленно опустил в реку и плавно провел им под водой по течению, прошел пару метров и так же медленно поднял сачок. Он был пустым.
-Оп-па. Чо так? А ну давай еще. - Дороднов стоял в своих белых высоких кроссовках на берегу, у самого края пресного потока, накинув на голову капюшон от куртки и держа для чего-то в руках раскрытым большой полиэтиленовый мешок, будто готовился сделать процесс ловли и сбора рыбы плавным, быстрым и безостановочным – как на конвейере. Такого поворота событий он, похоже, не ожидал.
- Слышь, рядовой Максимов, я отсюда пустой не уеду. Ты меня сюда привез, да-вай, ты и начерпывай. – Он еще на одну ступень понизил меня в «звании».
Я провел сачком еще раз, напевая негромко из «Водопадов»: «…Мы как пойдем гитарами махать – Так домахаем прямо до Чикаги… », - идя в сторону устья, но уже дольше – метров пять, поднял на свет. Сачок был пустым.
***
- Нихрена се… Короче, сынуля, давай раскатывай до конца болотники и вперед, на глубину – чо я столько бензина сжег!? Давай подойди сюда, сачок подержу. Ни -хрена се, морской гребешок- кукукукумария… Да у нас в Икряном палку воткнешь в воду – от рыбы стоит. Скоро уже рассвет, мать твою ети…
Я сделал несколько шагов в сторону берега.
Дороднов подошел близко – его белые кроссовки носками погрузились в воду. Он полностью расстегнул куртку, оставив наброшенным на кудрявую русую голову дерматиновый капюшон. К тонким губам на свинцовом лице прилипла глумливая улыбка, правый глаз он прищурил, как будто хватанул им сигаретного дыма.
Я протянул ему сачок черенком вперед; Сергей отбросил в сторону большой пластиковый мешок, сильно, почти падая, наклонился и взялся за за его середину обеими руками.
Я сделал еще один шумный, длинный шаг в его сторону и с силой, коротко и мощно, толкнул остро заточенный им же черенок вперед, точно в ямку под шеей, под кадык.
Дороднов очумелыми глазами уставился на меня, но вытолкнуть черенок из раны не сумел. На мосту газанула легковушка. Он скосил глаза и дернулся, крепко держась за упругий черенок.
- Айгу? – просто спросил я, глядя прямо в его глаза; резко толкнул еще раз, до упора, до шейных позвонков, а он по инерции продолжал падать; острие вошло вглубь, дальше, разрывая трахею.
Он продолжал бороться, но от отсутствия воздуха в легких быстро слабел; я начал давить, заваливая его на правый бок, в воду. Не было ни крика, ни шипения, ни даже сипа – он свалился в воду; по ногам, по телу прошла агония; руки намертво вцепились в осину.
Волны с шумом накатывали на намытую песчаную отмель; на мосту в сторону ГРЭС проурчал, кажется, военный ГАЗ-66.
***
Дороднов уже не шевелился, лежа в воде и крепко держа окоченевшими руками тонкое мертвое дерево. Я отпустил левую руку и развернул болотники до конца; потом, продолжал давить на черенок сачка, выволок его в поток, ближе к центру. Резко дернул, выворачивая из черенка, железный обод с мелкой корюшковой сеткой.
Тяжелое тело БелАЗиста быстро исчезло в холодной свинцовой воде. Нитуй понес его далеко, метров на 500, в океан. Начинался сильный отлив.
***
Домой, в Подсобное, я добрался по железке на рабочей мотрисе через село Новое только в шестом часу утра. Сложил сачок, болотники в сарае, бесшумно зашел в свою комнату быстро разделся, натянул толстый шерстяной колючий индийский свитер – из колючек они их вяжут, что ли, - и упал под одеяло.
Мать в выходные обычно встает в семь-полвосьмого. Ей не надо было открывать рано магазин - в субботу и в воскресенье это можно было сделать на два часа позже...
По выходным она всегда, сколько я себя помню, утром делает почти черный, очень сладкий чай с лимоном и большие, как как листья подорожника, золотистые драники, которые называет почему-то «тошнотики» – не оторваться. Становится тепло, вкусно, уютно и очень светло от ее платиновых волос – дома она поднимает всю копну вверх, собирая в греческий хвост. Мать у меня невероятно красивая – в кого только такая уродилась…
И ее нисколько не портит эта розовая, величиной с две божьих коровки, родинка сзади на шее. Правда, зубы… Но желтые рандолевые зубы мы поменяем ей уже на материке; будут, как родные.