О БОЖЕСТВЕННОМ СМЫСЛЕ КРАСОТЫ
Божественный смысл красоты есть подлинно Смысл, единственный и абсолютный. Все другие смыслы в его свете есть лишь «смыслы», т. е. различные произвольные комбинации бессмыслиц. Божественный смысл красоты абсолютен потому, что душою человеческой он принимается не просто как наслаждение, не только как радость, но прежде всего как глубочайшая и сокровеннейшая правда. Никакое совершенство очертаний, никакие идеальные пропорции еще не в силах дать душе это чувство глубочайшей правды. Красота апофатична, как апофатичен Бог. Она не объясняется, но открывается душе. Сознательный подступ к тайне красоты возможен лишь через отрицательные определения, через наблюдения за отрицательными последствиями ее отсутствия. Лишь на этом пути можно сказать что-либо утвердительное. Можно утверждать, что красота и правда представляют Божественное Целое, слиянное духовное единство. Душа наша безошибочно страдает, покинутая красотой. Более того, душа чувствует себя в неправде. Точно так же душа, пораженная чумой изолгавшейся совести, чувствует себя изуродованной. Нет красоты в душе, так нет в ней и правды. Изолгалась душа, и поразило ее уродство.
Итак, душа, которую покинула красота, испытывает опустошение и муку. Но стоит только красоте в некотором из бесчисленных своих явлений вновь посетить душу, как душа немедленно успокаивается и сладостно пребывает в единении с красотой и одновременном неколебимом чувстве правды и оправданности. Тогда она стремится всеми силами продлить это истинное бытие, продлить существование в Смысле, упрочить богоединство, задержать явившуюся красоту, вобрать навсегда «неба звуки». Вечно загадочная, красота имеет тем не менее столь сильное в нас изъявление, что для души зрячей, пробудившейся к красоте и правде, чуткой к качеству божественного совершенства, — для такой души не может быть двух ответов на вопрос: явлена ей красота или нет. Душа не ошибается, ибо подлинная красота говорит не уху и не глазу, не восприятиям чувств, а через восприятия обязательно ей, душе. Как абсолютную ценность и абсолютный Смысл красоту приемлет только душа. Подлинная красота есть проникаю¬щее в душу божественное содержание. Всякое конкретное явление красоты обязательно отзывается в душе духовным резонансом с абсолютной ценностью красоты, заложенной в душу Богом. Этот резонанс и есть счастье. Сотворенная человеком красота вызывает в нем гармоническое созвучие с духовным первознанием красоты как божественной ценности и Смысла. Из всего, дарованного человеку Творцом, высшим, несомненно, является благой дар созидать в посильных ему пре¬делах божественные содержания, дар творить красоту. В твор¬честве красоты малые силы человеческие сливаются с беспредельной божественной потенцией в едином устремлении к совершенству, которое для человека есть высшая цель, а для Бога — и абсолютное качество, и абсолютное желание. Так переживает человек свои высшие моменты, моменты творческих экстазов, так бесконечно возникает и укрепляется богочеловечность, встреча и слияние в Духе двух природ — божественной и человеческой. Богочеловечность и есть Смысл красоты. Красота, подлинная красота, духовно содержательна богочеловечностью. Сколь бы ни были разнообразны формы ее явлений, но сущностно красота — это всегда начертание богочеловечности. Человеку необходимо укоренить в себе, наконец, сознание того, что никакой иной красоты, кроме красоты богочеловеческой, нет и быть не может. Красота как начертание богочеловечности и означает, что ею выражается Замысел Божий о мироздании и о царе мироздания, человеке, т. е. торжествует творящая сила Создателя, который творил, и сотворил, и увидел, что Творение Его хорошо зело, который создал человека по Образу и Подобию своему, т. е. по образу и подобию совершенства.
Этим торжеством и жива, и одухотворяется всякая творимая человеком красота. И содержание красоты — богочеловечность — всегда явлено в красоте как целое, никогда не как обломок, не как фрагмент. С фрагментирования богочеловечности начинается разрушение красоты, утрата ею божественного качества правды, ибо духовное знание, данное человеку о Боге и Творении, о человеке и богочеловечности, есть знание целостное и знание о целостном, совершенном, неповрежденном, неущербном. Духовные первознания человека связаны с абсолюта¬ми божественного Замысла о Творении и твари. Связаны настолько, насколько вмещаются человеческим духом. Но как ни мало способен вместить слабый дух человеческий от Духа Бога-Творца, это всегда есть и всегда будет образ и подобие божественных Замыслов, как сам человек есть, при всех своих несовершенствах, Образ и Подобие Бога. Духовно не подлежит сомнению, что утеря богочеловеческого содержания или ущербление его цельности через фрагментирование, разъятие целостного образа мироздания либо целостного человеческого образа, есть уродование и путь в уродство. Красота бессодержательная, красота одной формы или элементов формы есть уже дьяволизированная красота, соблазн, личина, запретный плод. Его отравленные соки отемняют богочеловечность, а затем и художественную волю, толкают в произвол сначала досужих опытов, потом направленного уродования, а в конце концов и полного расчеловечивания. Всякое утверждение независимости красоты от богочеловеческого содержания ведет к совлеканию Образа и Подобия Божия с человеческого лица и лица мироздания. Совлекание же с человека Образа и Подобия Божия есть не только духовное калеченье, но прямое посягательство на Божий Замысел, на саму богосотворенность человеческую. Разрушение целостного богочеловеческого содержания красоты поэтому должно быть признано одним из тягчайших духовных преступлений, поистине — смертным грехом. И этот грех, это духовное преступление карается прежде всего гибелью красоты, а затем и параличом духовности.
Грех разрушения красоты, как и всякий грех, есть происк дьявола. При богосознании живом и действенном художественный дух охранен от этого соблазна. Красота, как богочеловеческая ценность, как неприкосновенность Образа и Подобия Божия, никогда не подвергнется сомнению в живом богосознании. Художественное творчество живого богосознания всегда есть творчество религиозное, и пока оно таковым остается, ему не страшен соблазн. Неважно, как мало или как много умеет искус¬ство, наивно оно или опытно. До тех пор, пока в духовной его основе живое богосознание, ему не грозит искус разрушения красоты. Первая опасность возникает там, где незаметно начинается процесс остывания и формализации богосознания, где оно заменяется человекосознанием, где богочеловечность подвергается сомнению, где прорезается голос человекобожия.
Историческим моментом слома в христианском богосознании стала эпоха ренессансного гуманизма, когда искусство возжелало больше служить человеку, чем Богу. Процесс увядания европейского христианского богосознания растянулся на столетия, но начало было положено уже в таких явлениях духовной культуры, как «Декамерон», где измученный церковным террором человек впервые открыто объявил, что все человеческое праведно и ничто человеческое не некрасиво, где трудный и всегда недостижимый идеал был, наконец, сменен легкой и вполне доступной реалией. Еще могущественно было религиозное дыхание средневековья и путь к последней глухой стене безбожия был еще долог. Еще впереди были взлеты отдельных творческих гениев, в которых торжествовало живое богосознание и целостная богочеловечность. Возможно (и об этом говорят религиозные мыслители), само гуманистическое богоотступничество человека было неизбежным моментом самопознания, ибо рано или поздно он должен был духовно пережить богоданность творческой свободы, познать себя не только падшим созданием, но и сыном Божьим, вместилищем не только греха, но и обетований Господних. И чтобы сделать это, он в своей духовной эмпирии должен был пройти через бунт, через богоборчество ...должен был испытать свою глупую самонадеянность и пережить богооставленность. Сама история этого бунта длинна и драматична. Она охватывает времена новой и новейшей европейской истории, захватывая так или иначе не только западно-христиан¬ский, но и восточно-христианский мир. История бунта человека против Бога — явление громадное по своему духовному мас¬штабу. С земли, то есть увиденная мирским взором, она представляется величественной. Но узренная духовно, эта история открывается как событие страшное, катастрофическое ...как громадная арка, одним краем еще держащаяся на целостном богосознании христианина, впервые восклинувшего — «ты велик, человек!», а другим краем рухнувшая во тьму ницшевского «Бог умер!». Эта тьма и есть наша эпоха, эпоха «умершего» Бога, которая в действительности есть эпоха потерянного человека. Бог никогда не умирает для человека, но человек может умереть для Бога.
Человек свободен по величественному Замыслу Творца, и он может совершить грехопадение. Он совершает грехопадение. В первый раз согрешив против Бога, человек утра¬тил Рай, и ничто не может сравниться ужасностью с этой первичной катастрофой. Но и всякий раз, согрешая против Бога, отворачиваясь от Него, забывая или предавая Его, человек карается страшными карами. Он немедленно становится объектом дьявольских происков. Он начинает удобрять собой почву собственной гибели и, погибая, обречен наблюдать вокруг себя гибель всех ценностей и всего ценного, что уже успело стать его духовным достоянием. История христианского мира со времен гуманистического грехопадения есть история неминуемой гибели красоты. Красота еще цвела, являлись гении и достигали невиданного, неслыханного, но семя соблазна было посеяно и путь гибели был предначертан. От эпохи к эпохе, от века к веку все более колебалась богочеловечность, все больше формализовалось и увядало богосознание, все меньше сознавалась культура в ее абсолютных заданиях: хранении богочеловечности, воплощении божественных содержаний, устремлении к совершенству. Парадоксально и трагично, что параллельно с этим совершенствовалось мастерство, изощрялись приемы, искусства, чем дальше, тем все больше умели и меньше могли, ибо м о ч ь возможно человеку во имя Божье, во имя же свое он может только уметь. Мощь человеческая — это его духовное состояние, это богоединство, это вера и служение идеалу. Умения человеческие — это грешные его «совершенства» в грешной земной юдоли. Вот почему Микельанджело мог больше чем Роден, хотя Роден умел еще лучше, чем даже Микельанджело.
Из эпохи в эпоху, из века в век отдалялся человек от Бога, а культура — от божественных содержаний. В XIX веке Гегель объявил искусство «религией, в которой человек поклоняется самому себе». Это означало нечто куда более страшное, чем может показаться на первый взгляд, ибо такое определение означало не нежелание, а неспособность. Человек всегда делает своей религией высшее, на что он духовно способен. И это означает, что если самого себя он избрал предметом поклонения, то не не хочет он, а не может истинно поклоняться ничему более высоко¬му и совершенному, то есть попросту не знает, не может познать духом своим никакой ценности и никакого совершенства превыше собственных. Ничем другим кроме «смерти Бога» и гибели красоты тут не может кончиться. Отнимая себя и свое от Бога, человек лишь кратко и мнимо становится господином самому себе. В действительности уже очень скоро он обнаружи¬вает себя в рабстве у дьявола. Без Бога человек делается за¬ложником и марионеткой своей низшей природы. Он делается обезьяной. Ему в его духовном обмороке может еще казаться, что он свободно и незаинтересованно играет, что он экспериментирует и ищет новые формы, но в действительности (и это замечательно демонстрируют обезьяньи плоды культурного «прогресса») это им играет и его деформирует его животная природа. Она исследует человека, испытывает его на способность к озверению.
Человеку, оставшемуся без Бога и божественного, очень скоро становится нестерпимо скучно в самом себе. Скука же есть обиталище дьявола. Макс Фриш тонко заметил, что «скука содержит в себе элемент жестокости». Скука гложет человека, лишившегося высших ценностей и духовных долженствований перед высшей силой. Эта скука поистине смертельна, и ее по¬следний плод — жестокость. Садическая деструкция красоты, совершившаяся в культуре XX века, есть кошмарное свидетельство жестокой скуки безбожного человека. То, что происходит в искусствах сегодня, нельзя уже даже охарактеризовать как эксперименты человека над красотой. Сегодня уже она сама — демонизированная и помешавшаяся на вседозволенности «кра¬сота» — экспериментирует над психикой и, хуже, над нравственностью художника. Отказавшись от Образа и Подобия Божия в себе, человек стал пленником образа звериного. В наше время искусства и сама культура сделались уже в такой степени «незаинтересованной игрой», что за «художественными» действиями человека нередко просматривается животное любопытство и животная безответственность. «Новое» представление о красоте давно уже свело ее до уровня слуховых, оптических, в лучшем случае, ассоциативных впечатлений. Удовлетворение красотой и оценка красоты происходит исключительно на уровне непосредственных восприятий или, что еще хуже, рассудочных представлений о «новом» и «устаревшем», «тривиальном» и «неожиданном», «интересном» и «скучном». Бесчисленно и бесконечно возникают новые формы искусств, но порождает их не духовное искание глубин богочеловечности, а отравленный самовлюбленностью и давно уже пораженный скукой рассудок. Рассудок же ныне и «наслаждается» красотой. Он заменил духовный акт переживания «пониманием». Жуткое Спинозово требование «не плакать, не смеяться, а понимать» с леденящей душу буквальностью воплотилось в отношении современного человека к красоте. И надо справедливости ради сказать, что никакие другие отношения с «новой красотой» невозможны. Ее нельзя пережить, ее надо регистрировать и «понимать». Ужасно другое ...ужасно, что современному человеку стали почти недоступны подлинно экзистенциальные отношения и с красотой «старой», т. е. с красотой вечной. У него атрофировался духовный орган восприятия красоты. Его душа забыла, что красота есть вместилище, хранилище и добавка к богочеловечности. Что рождение красоты так же таинственно и важно, как рождение человека. Что всякое подлинное рождение красоты есть вхождение в духовный мир новой человечности, а значит — новой богочеловечности, ибо все духовночеловеческое имеет свое отцовство в Боге. Современному человеку, расплывшемуся духовными чертами в образе зверином, уже и невдомек, что не только сам он есть Образ и Подобие Божье, но что ему этим доверен Образ и Подобие Божье, что он не только носитель, но и хранитель этого Образа и этого Подобия.
В забвении Бога дья¬вол распорядился человеком. Вместо твердого духовного хлеба он предложил легкую жвачку рассудка, вместо священного труда переживаний он подсунул человеку мертвечину рассудочных «пониманий», поймав искусство на наживку формальных трудностей и формальных достижений1. Он незаметно обратил средство в цель — овладение формой в любование формой, решение ремесленных проблем в фетишизацию ремесла. Новое средство, новый прием, новый фокус искусства мгновенно превращается в «творческое достижение». Техника и технология целиком пожрала назначение творчества. Она стала самим «творчеством». Извращенное наслаждение «ума» новыми средствами искусства стало в наши дни абсолютно преобладающей формой потребления искусства. Ухо и глаз человеческие, разомкнутые с душой, перестали искать и утратили способность принимать красоту как целостную богочеловечность. Помраченный дух человеческий перестал искать переживания как духовного пробуждения и духовного просветления. А ведь именно это и есть смысл всякой рукотворной красоты. Потерявший веру в идеальное (а она и невозможна, если Бог «умер»), человек перестал серьезно отно¬ситься к культуре и созданиям искусств. Он стал искать в них забавы и отдыха. Высшей целью самой жизни сделалось
d i v e r t i m e n t o, развлечение, а первейшей задачей всякого действия —
d i v e r t i r s i, развлечься. В критико-оценочном плане ухо и глаз стали слухом и зрением рассудка, который ненасытно алчет «умственного» раздражителя, экзотического «орешка», который можно было бы с удовольствием разгрызть, а еще лучше — им подавиться: «Вот это да-а-а! Вот это действительно новое слово! Такого мы еще...». Великое искусство выражать превратилось в карликовое «искусство» раздражать.
Новая и новейшая история христианского мира — это история агонии ценностей и гибели красоты. Роковой диалектикой крестного пути человек был брошен в богоотступничество и богозабвение. Он отказался служить божественным ценностям, предался самоуверенности и самопоклонению, которые оказались лишь бездной самозабвения, ибо не в силах человек, забыв-ший Бога своего, сохранить о себе человеческую память. Челове¬ческая память есть Крестная память, память греха и вины перед Богом, память богосыновности и искупительного долга. Не может быть иначе в мире, который воздвиг Крест и вбил гвоздь в Распятие Сына Божия. Гении, творившие в эпохах новой и новей¬шей истории, становились все более редкими, а в сегодняшнем мировом дне представляют редчайшее явление, образуя особую категорию религиозных художников. Их духовными усилиями жива красота, их творческой заботой еще вспыхивают лучи богочеловечности. Но не они являются «новаторами» и «пролагателями путей» современного культурного «прогресса». «Новатор» сегодня — разрушитель, духовный содомит, безумный, а чаще — глумливый истребитель Образа и Подобия Божия, равнодушный к образу человеческому, влюбленный в образ звериный, поклоняющийся монстру. Понятия «религиозный художник», «религиозный мыслитель» — все это термины варваризации, понятия вырожденной культуры. Правда заключается в том, что любое искусство, любая мысль, всякая культура должна быть религиозной. Если не в прямом смысле служения христианскому церковному культу, то в строгом смысле духовной литургичности, благоговения перед божественными ценностями, сознания Образа и Подобия Божия как неприкасаемого залога самой возможности красоты. Образ и Подобие Божье есть вселенская формула богочеловечности. Гармония человеческого лица, стройность рожденных человеком созвучий, совершенство им произносимого слова — все это черты Образа и Подобия Бо¬жия, напечатленного на человеке Творцом. Нет писаных законов красоты, нет правил сохранения Образа и Подобия Божия, но есть духовная гарантия его неприкосновенности и неразрушения — вера в Бога.
До тех пор, пока духом своим человек не обратится к Богу, пока не скажет себе с последней ясностью: «Объявляя смерть Бога, я объявляю в действительности свою собственную смерть и одиночество Бога, который творил меня, как своего возлюблен¬ного другого ...творил для любви и вечной жизни в духе!», — до тех пор судьбой человека и роком культуры будет самоистреб¬ление, поругание духовности, варваризация и гибель красоты. До тех пор человек будет только истязать и разрушать свое единственное Лицо, данное ему Образом и Подобием от Бога, ибо совлекая Образ и Подобие Божье, человек не может создать себе никакого иного лица. У человека нет лица без Бога. Либо это лицо богочеловека, либо обезьянья морда.
То варварство, которое царит сегодня в искусстве (я говорю, царит, хотя существует, к счастью, и другое!), пугает, но оно заставит задуматься, если увидеть его как конец пути, пройден¬ного культурой от боттичеллиевских граций через рубенсов¬ского «Вакха» до «Авиньонских девушек» Пикассо; от бахов¬ских пассионов через гибель вагнеровских богов до шёнберговского «Лунного Пьеро»; от религиозной мистики Экхарта и Бёме через гегелевский панлогизм до сумеречной культурологии Шпенглера. Этот путь не был прихотью или чудачеством. Это был честный путь христианской души через богоборчество в богооставленность, путь, полный взлетов и падений, но прежде всего — неуклонно нарастающей символики отчаяния. Портрет культуры христианского мира нового времени — это портрет Дориана Грея, на котором все страшней проступали звериные черты по мере отпадения от Бога — единой живящей основы всякой человечности.