Перешагнув через столетие... часть 1

ВОСПОМИНАНИЯ МИХАИЛА ВЕРБИЦКОГО

ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Помню себя, наверное, с двухлетнего возраста. Воспоминания, конечно, отрывочные, как картинки в старом детском аппарате эпидиаскопе - «проекторе», который мы называли киноаппаратом. С помощью такого аппарата  показывали  отдельные стеклянные пластинки - «кадры», или  пленку. Кадры, естественно, были неподвижными.
Вот несколько первых кадров.

Наша комнатка
Помню хорошо дом, в котором мы жили, двор, в котором стоял наш дом, расположение  квартир, а также помню жильцов нашего двухэтажного дома и двух других домиков, расположенных в нашем дворе.
Семья наша жила в проходной 14-метровой комнате четырехкомнатной квартиры на первом этаже. Семья - это мама, папа, брат и я. Если войти в нашу комнату из коридора, то слева стояла металлическая, никелированная кровать родителей с пружинным матрацем, затем была дверь в смежную комнату, в которой жила семья маминой старшей сестры тети Ривы. В левом углу стоял желтоватого цвета буфет, верхняя часть которого была с двумя застекленными дверками, под ней - открытая полка, где обычно стоял синий сервиз. Ниже располагались два ящика, а под ними - шкафчик с двумя полками. Рядом, у окна, стояла моя кроватка (кроватка была металлическая, с «веревочной» сеткой впереди, чтобы ребенок не выпал), близко к ней стоял квадратный раскладной стол, и, наверное, четыре стула.
Вдоль правой стены выстроились фанерный, под цвет буфета, платяной шкаф с зеркалом, и ближе к окну диван, обтянутый черным дерматином (обивочный материал "под кожу"). На спинке дивана - полка с двумя маленькими шкафчиками по бокам. На полке стояли маленькие белые, вероятно, мраморные слоники, а на ручках шкафчиков висели два маленьких фото в круглых деревянных рамках: слева Сталин, справа - Ворошилов (кто они такие расскажу позднее).

Фруктовый торт
 Первая яркая «цветная» картинка. Я проснулся в своей детской кроватке, встал, держась за сетку, и увидел на столе «красный торт». Скорее всего это было году в 1939, - еще до ухода папы на войну с «белофиннами». Вкус и запах этого бисквитного торта с розовато-вишневого цвета фруктовым желе я сохранил в своей памяти на всю жизнь.
Спустя годы, когда уже у нас с Лидой были маленькие дети –Андрюша и Галочка, а жили мы на Беговой улице, т.е. лет через 20, в нашем магазине появился подобный торт. Мы, конечно, покупали его. Стоил он всего-то копеек 70 - маленький и 1 руб. 51 коп. - большой. Но это было лишь подобие того торта из моего детства. Вкусом он хоть и напоминал тот первый торт, но цвет «глазури» был уже не таким ярко-красным, а скорее каким-то  молочно-розовым, бледным.

Манка на счастье
Еще помню Новый Год, наверное, 1940-й. Был такой обычай посыпать на счастье голову крупой и приговаривать: «Сеем - веем - посеваем,  с Новым годом поздравляем». Я пошел в соседнюю комнату, где спала моя двоюродная сестра Люба - студентка Мединститута, у которой были густые светлые волосы, и с выше названной приговоркою посыпал ей на ее густую шевелюру сахарный песок вместо манной крупы. Сам ли я перепутал пакеты, или кто-то из взрослых, но Любе пришлось здорово повозиться, чтобы промыть свои волосы, слипшиеся от сахара, и надо заметить, что мыть голову пришлось в тазу, т.к. воду в дом носили с улицы, набирая ее на колонке.
Папа был мобилизован (призван в армию) и участвовал в боях с финнами. Когда он вернулся домой после окончания войны, то вечерами рассказывал нам о подарке, который он нам послал с фронта. Это были «врунские лошадки». Я представлял себе двух прекрасных черных (вороных созвучно «врунских») коней для брата и для меня, которые едут специальным поездом. Я долго ждал их и верил, что они когда-нибудь приедут.

На даче
Помню переезд на дачу. Наверняка, это был 1940-й год, то есть, мне 2 года 8 месяцев.
Рано утром приехал маленький грузовичок-такси, называли его «полуторка», т.к. груз он мог перевозить тонны полторы. Помню, как взрослые погрузили вещи - какие-то узлы, корзинки, возможно какую-то мебель. В кабину к шоферу сел дядя Петя, а папа и двоюродный брат Фима расположились в кузове на вещах. Когда машина уехала, женщины - тетя Рива, мама и Люба взяли нас, детей - Толю и меня - и поехали на Ярославский вокзал. Оттуда мы должны были электричкой добираться до Загорянки (дачный поселок в 27-28 км от Москвы, где была наша дача).
«Дача» - половинка, как тогда говорили, финского домика - была двухэтажная. Внизу - две отдельные террасы и три комнаты. Справа жила семья дяди Пети. Они занимали часть дома (терраса и две небольшие комнаты). Слева террасу и комнату занимали мы (мама, папа, Толя и я), верх (терраса и большая комната) обычно сдавали на лето дачникам.
На задней части двора, за нашей террасой, был малинник, затем шел огород, сад с молодыми яблонями, вишневыми деревьями и тремя грушами, за которыми стояла летняя кухня с сараем, в котором была ванна и душ, а бак с водой стоял на крыше. Справа в углу двора - туалет и еще один сарай с земляным полом. Слева от кухни - колодец с деревянным срубом.
От дома к кухне вела аллея из кустов смородины. Рядом с кухней тогда еще стояла большая сосна и мы как-то собирали под ней шишки для самовара. Слева от колодца росла яблоня-«китайка». В то лето я заболел дизентерией и мне не разрешали после болезни кушать фрукты и ягоды. Но однажды я забрался в малинник. Меня, конечно, потом ругали, но пока мама меня искала, я -таки наелся малины...
Помню еще один эпизод очень ярко. К нам на дачу приходил дед- Степанский - это один из наших соседей по дому в Москве (он жил с семьей  своего сына на втором этаже). Летом  они снимали дачу на 7-й просеке у Миши Пушина. Двор той дачи весь был занят под огород и отдыхать там было негде. Поэтому дед Степанский приходил к нам на дачу, ему ставили раскладушку и он тихо спал в тени деревьев.
Я уже не знаю, но почему-то у этого деда была кличка «Лаперди». Так звали его мои старшие двоюродные брат и сестра и их друзья. Дед был одет во все белое (брюки, рубашка, туфли). У него была белая (седая) борода и белые-белые волосы, а лицо какое-то чистое, розовое.
Дед приходил к нам и мирно спал. Возможно во сне он пукал, за что ему и дали эту кличку. Чтобы посмеяться над дедом, Фима и его друзья, собиравшиеся компанией во дворе, говорили мне: «Миша, пойди дерни деда за бороду, а когда он проснется, скажи ему: "Лаперди".
Я шел и выполнял это задание. Дергал деда за бороду я конечно слабо, и дед не сразу просыпался. Он приоткрывал глаза, видел перед собой маленького мальчика, который кричал ему: «Лаперди» (что вызывало дикий хохот всей компании 16-17-летних «жеребцов»), гладил меня по головке со словами: "А, Клейнеерел... (А, маленький...)", закрывал глаза и спал дальше. Этот эпизод я часто рассказывал своим детям, когда они были маленькими, а потом и внукам, укладывая их спать и выполняя их просьбу рассказать "как ты (т.е. я) был маленьким".
Помню еще одно утро на даче, вероятно, в это же лето. Я проснулся и не смог найти свой пупок и, наверное, долго возился в кровати. На мой вопрос, «где мой пупик», мама сказала, что он ушел гулять на прудик.
В то лето пруд высох, воды в нем совсем не осталось. Однажды моя двоюродная сестра Люба (ей было тогда лет 19-20), и ее подруга, которая жила у нас на даче наверху ("дачница"), пошли гулять на пруд и взяли с собой меня. Мы ходили по песчаному дну пруда, забирались на островок, гуляли там в сосновом молодом лесочке, а на обратном пути я никак не мог забраться на берег - он был для меня слишком крут.
На даче в то лето жила у нас собака-лайка по кличке Индус. Конура ее стояла под липой на углу террасы с правой стороны дома. Индус часто залезал на конуру. И почему-то цвет шерсти его я запомнил как грязно-зеленый. На зиму Индуса отдали каким-то знакомым, которые жили в Загорянке зимой. Больше его я никогда не видел. Однако образ его – грязно-зеленого цвета лайка - сохранился в моей памяти до сих пор.
Еще одна картинка» из дачного детства того же лета. В гости к дяде Пете приехал  его младший брат с семьей. У них было трое детей - Сима и Неля старше меня, а Леня младше меня на 1 год. И вот мы все вместе большой компанией отправились на речку - Клязьму. Речка находилась за железнодорожной станцией, километрах в 2 - 3 от нашей дачи. В то время река была довольно широкая. На пляже было много народу, имелась лодочная станция.
Хорошо помню, что Ханаан (так звали младшего брата дяди Пети) привез два больших резиновых надувных мяча. Размером они казались больше меня. Этими мячами взрослые играли в реке. Они были хоть и большие, но довольно легкие и цвета серовато-бежевого. Когда я этот эпизод рассказывал позднее родителям, они его не помнили.
Помню еще возвращение в Москву. Во дворе ребята, все, конечно, старше меня лет на 5-7, спрашивают: «Миша, расскажи как ты был на даче». Я им говорю: «На даче я ходил в лес, там был волк и он меня съел». Ребята смеются и говорят: «Как же он тебя съел, если ты здесь живой?». На что я им отвечаю: «Волк меня сперва съел, а потом сказал: "Тьфу, вонючка", и выплюнул меня».

Цирк и кино
Запомнились еще походы в кино и цирк. В кино ходили, наверное, раза два, так как помню фильмы с участием Чарли Чаплина и как весь зал смеялся над маленьким человечком в черном костюме, больших черных ботинках, черной шляпе-котелке, с маленькими черными усиками и тросточкой в руках. Я тоже смеялся вместе со всеми, но тогда на меня проделки героя Чарли Чаплина не произвели неизгладимого впечатления.
Больше запомнился фильм «Дети капитана Гранта». Помню кинозал маленького клуба 1-го Часового Завода, который называли «Звездочкой». Располагался он на Крестьянской Заставе, напротив «Сотого универмага». Свет медленно гас, пока не становилось совсем темно. И вдруг на экране появляются первые кадры, звучит музыка. Уже спустя годы я узнал, что музыку написал к этому фильму Исаак Дунаевский, а роль Паганеля исполнял Николай Черкасов, но для меня главным героем был, конечно, сын капитана Гранта Дик.
Песни, которые исполняли Паганель и Дик, заполнились сразу. Эти песни потом сопровождали меня практически  всю жизнь. В какие-то моменты они отступали куда-то  вглубь памяти, но затем вновь всплывали, особенно когда пересматривали этот фильм сначала с моими детьми, а затем и с внуками. Песенка «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер» и особенно куплет: «Кто весел, тот смеётся,  кто хочет, тот добьется, кто ищет тот всегда найдет» был своеобразным девизом всей моей жизни. Эту песню я, не имеющий ни голоса, ни слуха, напевал по вечерам своим детям, а позднее внукам. А песенку Паганеля «Жил однажды капитан, он объездил много стран и не раз он бороздил океан…» и особенно припев: «Капитан, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка - это флаг корабля, капитан, капитан, подтянитесь, только смелым покоряются моря» мы с Катей (тогда еще Катенякой) выучили и пели на свадьбе Андрея и Иры в 1985 году.
Я, конечно, тогда, в предвоенные годы, не мог знать, что следующее посещение кино будет лишь спустя 3 года.
В Омске уже с папой, мамой и Толей, после перевода папы в госпиталь для дальнейшего лечения после ранения ноги под Сталинградом, мы смотрели фильм «Секретарь райкома».
В цирк перед войной я попал первый раз, когда к нам в гости приехал из Кировограда Шмерка - муж папиной сестры, тети Лизы. Не помню, была ли с нами мама, но то, что в цирк мы ходили с папой, Толей и Шмеркой я помню точно. Я даже помню его, Шмерку. Маленького роста в зелёном костюме (который называли, как я узнал позднее, «сталинка»): рубашка-гимнастерка с нагрудными карманами, брюки-галифе и черные сапоги.
Запомнил клоунов: один высокий и худой, другой маленький и толстый (Пат и Паташонок) - и выступление с морскими львами. На арене стоял большой стеклянный аквариум. Черные блестящие морские львы сначала жонглировали мячами, а потом ныряли в этот аквариум и там плавали вместе с дрессировщицей. Было очень интересно и весело. Представление в Цирке - это был настоящий праздник.
Вновь посетить Цирк привелось опять же в Омске, в году, наверное, сорок третьем. В цирк мы ходили с Любой. Она тогда училась в Мединституте. Выступали Юрий Дуров со слонами, сестры Кох (воздушные гимнастки), дрессировщик с голубями, жонглеры и клоун Карандаш (Румянцев). Но об этом позже.


 
ДЕТСТВО
Весна и лето 1941
Зимой 1941 года я тяжело болел. После гриппа было осложнение менинго-энцефалит. И как потом рассказывала мама, врачи не знали, буду ли я жить. Но я выздоровел. Однако, хотя я этого, конечно, не понимал, меня трехлетнего возили в детской коляске.
Помню теплый день во дворе нашего дома на Остаповском шоссе в Москве. Я сижу в коляске, а Люба сидит на табуретке и вышивает на детских носочках и трусиках красными нитками инициалы М.В. и Т.В. - Миша Вербицкий и Толя Вербицкий. Это нас готовили к отправке на лето в детский сад. Быть может уже началась война... Иначе почему мы не поехали на дачу?
Помню, как мы садились в автобус для отправки в детский сад. Было как-то непривычно расставаться с родными, которые нас провожали, хотя я знал, что мама тоже едет с нами. Она устроилась работать воспитательницей в этот детский сад. Детский сад находился под Москвой, под Егорьевском, в деревне Рыжово. Это километрах в 35-40 от Москвы по Рязанскому шоссе. Дом, в котором размещался детский сад - двухэтажное бревенчатое темного цвета здание. Одна группа - младшая - размещалась на первом этаже, а другая - старшая - на втором. Мама была воспитательницей в старшей группе, но виделись мы, конечно, каждый день.
Что я помню из этого периода - это возвращение с одной прогулки в лес. Мы шли полем домой, т.е. в детский сад, и вдруг над нами низко летит самолет, мы даже видели пилота. Воспитательница сказала, что это самолет немецкий, Значит уже шла война, ведь это был июль-август 1941 года.
В августе за нами приехала тетя Рива, мамина старшая сестра (жена Петра Яковлевича - дяди Пети). Она забрала нас с Толей и мы отправились и Москву. Но домой мы не заезжали. В Москве мы сделали пересадку (это сейчас я понимаю, что мы приехали на Казанский вокзал, а в Загорянку надо ехать с Ярославского вокзала). Мы перешли с одного вокзала на другой, сели на электричку и приехали в Загорянку. Там на станции нас встретил двоюродный брат Фима, сын тети Ривы. Он посадил нас с Толей в деревянную тачку, туда же положили наши вещи: какие-то чемоданчики и узелки, и повез нас на дачу. Фимке тогда еще не было 17 лет, он только летом закончил школу.
Многое переменилось в жизни в то лето. Папа ушел на фронт, мы провели лето в детском саду. Не осталась прежней и наша дача. Во дворе справа от калитки было вырыто бомбоубежище - большая яма, верхняя часть которой была застелена бревнами, а на бревна насыпан холм земли. В бомбоубежище вели земляные ступеньки. Там было темно и сыро. Но отрыть бомбоубежище было обязательным делом жильцов каждого дома, чтобы на случай бомбежки прятаться там.
Нам только один раз пришлось воспользоваться бомбоубежищем, когда по репродуктору объявили воздушную тревогу. Это было ночью, нас подняли с постели и отнесли в бомбоубежище. В доме остался только дядя Петя. Он продолжал спать. Все обошлось в тот раз. Бомбы вблизи не падали.
Через несколько дней приехала мама и мы начали готовиться к эвакуации. Это новое слово, значение которого я, конечно, не понимал. Что осталось в памяти от этого процесса, то, что сушили сухари, покупали «сухое» печенье и все это связывали в узлы. В узлы же связывали и нашу одежду. Как долго шел процесс подготовки к эвакуации - не помню. Помню лишь, как за клумбой на скамейке играли наши московские соседи Долговы: кривоногая Зинка и косой Володька (его почему-то звали «Булёка»), которые в это время жили у нас на даче. Так мне запомнилось. А было ли это на самом деле?
Но вот в одно утро приехал грузовик, в кузов погрузили все наши вещи  и всех нас, и мы поехали в Москву. Проезжая по улицам Москвы, я запомнил заклеенные бумажными лентами, крест-накрест, стекла окон, мешки с песком у стен домов, противотанковые надолбы и ежи из рельсов и огромный зеленый танк.

Остаповское шоссе
Дом наш - двухэтажный, бревенчатый на высоком красном кирпичном фундаменте, с крышей, крытой  кровельным железом. К дому с торца, обращенного во двор, пристроено крыльцо. В крыльце была лестница, ступенек 6-8, ведущая к площадке, на которой располагалась дверь, распахивающаяся в общий коридор. В этом коридоре начиналась лестница во второй этаж, виднелись двери туалета и общей кухни и дверь в нашу квартиру номер один.
Квартира номер два была на 2-м этаже дома, а квартирой номер три считался отдельный одноэтажный домик, стоявший во дворе, напротив нашего крыльца. Обе квартиры были 4-х комнатные.
На первом этаже было две пары смежных комнат. Большая комната метров 18, а маленькая проходная - метров 13-14. Две комнаты справа занимали мы - это семья маминой старшей сестры Хромченко -  сама тётя Рива, дядя Петя, Люба, Фима, они занимали большую комнату, а в маленькой проходной жили папа, мама, Толя и я.
В левой половине квартиры также были две смежно-изолированные комнаты. В большой жила семья Развиловских: Эрнест Яковлевич, провизор, Мария Николаевна и их дочь Наташа, взрослая девица с очень выступающими вперед верхними зубами. Все они были высокого роста, особенно Мария Николаевна и Наташа, и очень худые. В маленькой комнатке жила молодая пара - Нюра и Петя - и их дети близнецы на год моложе меня - Димка и Аленка.
Наверху в квартире номер два также было четыре комнаты, но левая половина квартиры состояла из двух изолированных комнат. В большой жил Лёвка Степанский и его семья: его отец - дед Степанский, о нем я уже рассказывал, его вторая жена Фаня и трое детей (двое сыновей от первого брака - Петька и Марек - и дочка от второго брака Марина). Ребята были старше меня:  Петя лет на 8-10, а Марек на 3-4 года. Марина была года на 2 младше. У нее были шестипалые руки, а у Марека - косоглазие.
В маленькой комнате жили Яков и Таня Ерёмины с двумя сыновьями - старшим Колькой и моим ровесником Витькой.
Правая половина квартиры была перестроена. Из маленькой комнаты выкроили отдельный вход в большую и сделали обе комнаты изолированными, но при этом  маленькая стала значительно меньше и имела форму буквы «Г».
В большой комнате жила семья Долговых – Никита, его жена Лушка и их дети. Детей было пятеро: старшие Юрка и Валька (дочь), средняя (на год старше Толи) Люська и младшие - мой ровесник косой Володька («Булёк») и младше меня на год или два кривоногая Зинка.
В маленькой комнате жил холостяк Борис Виллер и с ним его дальние родственники Исаак Иоффе, его жена и двое их дочек Светлана (Толина ровесница) и Соня (на год моложе меня). 
В квартире номер три (отдельный одноэтажный домик во дворе, отгороженный от общего двора решётчатым металлическим забором), жила семья старшего из братьев Ерёминых: Иван Иванович, жена его Нюша (ее я почти не помню: она умерла в году 1943-44-м, почти сразу после нашего возвращения в Москву из эвакуации) и двое их сыновей. Старший, Шурка, и особенно младший, Мишка (Мица), были моими  дворовыми «наставниками» (но это позже). Шурка был лет на 9-10, а Мишка лет на 7-8 старше меня.
И, наконец, во дворе нашего дома стоял третий дом, правда адрес у него был иной. Стоял он по Симоновскому проезду, дом номер 7. Проезд этот -  маленькая, мощеная булыжником улица с земляными тротуарами, пересекал перпендикулярно Остаповское шоссе. Домик одноэтажный, желтый, с подвалом. В подвале жила семья Верки Анфиногеновой, а на первом этаже этого маленького домика ютилось сразу 3 или 4 семьи.
Там жили дед с бабкой Варварой, Нинка с Виталькой (сироты, Нинке лет 16-17,  Витальке 12-13) и Верка с семьей (муж и сын Вовка, мой ровесник). Остальных жильцов этого дома в довоенное время я помню плохо.
Как звали деда, Варвариного мужа, не знаю (даже фамилии их я не знал). Дед был приветливый, когда встречал нас с Толей, называл «окарнашками», улыбался.
«Карнашками» называют голубей, у которых выдергивают маховые перья из крыльев, чтобы они не могли летать. Это делают голубятники с целью приучить новых голубей к своей голубятне или сараю. Пока они  не могут летать их не «прогоняешь». Маховые перья отрастают медленно- в течение, наверное, нескольких недель. За это время голуби гуляют вместе с другими голубями из стаи (партии) на крыше сарая и постепенно привыкают к данной голубятне.
Бабка Варвара всегда была мрачная. Ни до войны, ни после я ни разу не видел улыбки на ее лице. Поэтому имя это у меня долгое время ассоциировалось с мрачными женщинами. 
Рядом с эти домом стоял большой сарай, от которого шел забор, ворота и калитка со стороны Качалинской улицы, позади нашего дома. Еще одни ворота и калитка были со стороны дома номер 7 по Симоновскому проезду. Выхода же на Остаповское шоссе у нас не было, так как перед нашим домом был построен магазин «Мосторг» с большим двором сзади, огороженным высоким забором. Двор наш, таким образом, находился за двором «Мосторга».
В здании этом были то разные магазины, то какие-то склады, а со двора, уже во время войны и в первые послевоенные годы «давали» к праздникам (1 мая, 7 ноября и к Пасхе) муку и яйца, за которыми вдоль Симоновского проезда выстраивались огромные очереди и на руке «очередников» чернильным карандашом писали соответствующий номер.
В доме нашем, на стороне, обращенной к дому номер 7 по Симоновскому проезду, на первом этаже было два окна. Одно кухонное (окно общей кухни) и второе из комнаты Нюры и Пети. К этому окну, наверное, весной или ранней осенью когда еще было тепло и оно было раскрыто, я подходил утром и пел песенку: «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки, парень девушку домой провожал с гулянки» и другой куплет этой или иной песни: "А вчера прислал по почте два загадочных письма, в каждой строчке только точки, догадайся мол сама...".
Смысл этих песен я вряд ли понимал, но зато Нюра кидала мне из окна ириски.

Эвакуация
Тяжелый осенний день. Утром мы выезжали из Загорянки на маленьком грузовичке. Свои впечатления о Москве, увиденной из кузова этой полуторки я уже описал. Не заезжая домой на Остаповское шоссе, мы поехали прямо на вокзал, наверное, Казанский, т.к. путь наш лежал на Волгу, в Мордовию (это я узнал, конечно, позже).
В то время значение происходящего я понимал не очень. Когда мы приехали на вокзал и разгрузили вещи, поезд уже стоял. Взрослые - дядя Петя, тетя Рива (они нас провожали) и мама стали вносить вещи в вагон, а там уже сидели Брацлавские – родственники дяди Пети. Жили они целым кланом в Баковке и эвакуировались вместе с нами (или мы вместе с ними).
Помню, что народу было много - взрослых и детей. Дети были все старше меня.
Кого хорошо помню, так это Лузю. Он у них был за старшего. Сколько ему тогда было лет, точно не знаю. Может быть, около 60-65, а может и больше. Маленького роста, кругленький, с большой, совершенно лысой (или гладко выбритой) головой, розовощекий улыбающийся. Жена его Генька высокая, худая, тогда уже плохо видела, впоследствии она совсем ослепла.
У них было много детей – Яша, Сенька (после войны он женился на Любе), Ефим (Булька), Изя, Маня. Точно не знаю, но может быть Исаак, который позднее погиб (попал под машину во дворе), был их старший сын.
Еще была тетя Инна с детьми Яшкой рыжим и Зоей, ровесницей Толи, а у Исаака было двое сыновей, старшего не помню. Он ушел вскоре в армию, а младшего звали Зака. Самой старшей в этой большой семье была мать Лузи баба Дынца (ее настоящее имя я не знаю). Ей уже тогда было 90 лет. Это первая долгожительница, с которой мне довелось встретиться в этом мире (много лет спустя, в конце 70-х годов, мне довелось в экспедициях по Абхазии и Верхней Сванетии обследовать долгожителей. Самому старшему из них было 121 год).
В поезде я бабу Данцу не очень запомнил. Она была маленькая, тоже кругленькая, как и ее сын Лузя, такая же розовощекая. Но в отличии от Лузи, подвижного, как ртуть, она была тихая. Сколько времени продолжалась посадка, не знаю, но мне казалось, долго.
Когда стали прощаться с тетей Ривой и дядей Петей, мама заплакала. Я стал ее успокаивать: «Что ты плачешь, мамочка, я же с тобой». Я не понимал, что уезжая в неизвестность и оставляя родных, мы могли уже больше никогда не увидеться (к счастью этого не произошло). Не помню, сколько дней мы ехали в поезде и что это был за вагон.
Наконец мы прибыли в Клявлино, небольшой поселок (а может, деревня) в Мордовии. Брацлавские сняли у одной бабушки несколько комнат, а Исаак с семьей остановились в другом доме. А через улицу сняли маленькую комнатку и мы.
Мама устроилась работать в ясли, а нас с Толей отдала в детский сад.
Клявлино мне запомнилось непролазной грязью. Особенно после осенних дождей. Пройти от дома. Где мы жили, до детского сада и обратно стоило огромных усилий как нам, детям, так и нашим провожающим или встречающим – маме, а иногда Мане Брацлавской: никаких тротуаров, огромные лужи и сплошная, трудно проходимая грязь. У нас были невысокие резиновые боты, так вода и грязь заливались через верх. Взрослые, как могли, перетаскивали нас через лужи.
Помню первый визит в детский сад. День был теплый, сухой, солнечный. Мама привела нас записывать. Заведующая детсадом высокая, полная, очень добрая женщина. встретила нас приветливо. Но когда на следующий день мама привела нас, и мы должны были до вечера оставаться в детсаду, я надул губы и готов был расплакаться.
Тогда заведующая села на корточки и сказала: «Мишенька, посмотри какой ты большой, ты больше меня!». И почему-то  она произнесла еще одну фразу: «Мишенька под вишенькой!». Стояли ли мы действительно у какой-то маленькой вишни или просто под кустиком, не знаю, но слова эти запомнились на всю жизнь. Они меня как-то согрели, и я не расплакался.
В детском саду была, наверное, одна группа, так как мы с Толей были вместе. Плохо помню как проходил день, но вечера ждал я с нетерпением. Самая большая радость для меня была, когда за нами приходила мама и мы шли домой. Мама обычно приносила с собой по кусочку черного хлеба, намазанного маслом и посыпанного сахарным песком. Ничего вкуснее в то время, как мне казалось, не было и не могло быть. Мы ели этот хлеб по дороге домой. Видимо кормили нас в саду не очень вкусной едой, но сыты мы были.
Однажды, правда, у нескольких ребят и в том числе у Толи заболели животы. Видно съели что-то не очень доброкачественное. В общем, был понос. День был холодный, дождливый. Горшки были на террасе и ребята по многу раз бегали туда, может и в штаны они тоже накакали. Помню лишь, что почти весь день все они ходили без штанов и без трусов - естественно с голыми задницами. Чувствовали они себя, конечно, неважно, а тут еще и голозадость. Но все обошлось.
Еще помню день, когда мне было по настоящему страшно. Корова наших хозяев заболела. В тот день (наверное, воскресенье, так как мы были дома), корова стала мычать и бегать по двору. Ее мычание у меня вызывало дрожь. Продолжалось это довольно долго - громкое и жалобное мычание коровы, крики хозяев - пока не пришел какой-то мужик и не зарезал корову. Было очень страшно и жалко корову и хозяев.
Молоко, правда, мы от этой коровы никогда не брали. Корова ходила в общее стадо, которое паслось в лугах (степях), где было много полыни. Поэтому молоко было горькое. Мама покупала нам пол литра молока у бабушки - хозяйки дома, где жили Брацлавские. Эта женщина сама пасла свою корову и давала ей щипать только сладкую травку.
Однажды, когда мама дежурила в яслях, за нами в сад пришла Маня Брацлавская. Ей тогда было, наверное, лет 22-23. Она была старше Любы. Девушка очень добрая, негромкая, небольшого роста, полненькая. Она привела нас не домой, а к себе. Там у них я еще раз увидел  и запомнил бабу Дынцу. Она сидела в углу комнатки на сундуке. На этом сундуке была ее постель. Маленькая, розовощекая лицо с гладкой кожей, а не с морщинами, как обычно бывает у старых, она тихо сидела в полудреме.
Еще помню одно воскресенье, когда всех взрослых мобилизовали рыть противотанковые рвы. День был теплый, солнечный и мы, дети, бегали по этим огромным, как мне казалось, горам песка. А после рытья рвов мы зашли на вокзал в столовую (ресторан) и поели котлеты с картофельным пюре. Вкусно было очень.

Омск
В конце ноября-начале декабря - то ли это была еще поздняя осень, то ли ранняя зима - приехал дядя Петя и забрал нас из Клявлино. Мы отправились в Омск, куда должны были эвакуироваться тетя Рива с Любой и Фимой. Они ехали вместе с семьей Ханаана, младшего брата дяди Пети и семьей Степанских.
Путь наш в Омск занял дней 10-15. Мы ехали через Ульяновск (там мы останавливались на 1-2 дня), Челябинск, где мы прожили больше недели (запаслись продуктами, хлебом). Мы никак не могли достать билетов на поезд до Омска. Наконец удалось договориться и нас посадили в вагон (теплушку) состава, в котором эвакуировался из Москвы какой-то завод.
Товарный вагон, в котором возят скот, был забит металлическими станками, в центре вагона стояла железная печка-буржуйка, а вдоль стен размещались люди. Стены вагона с огромными щелями. Зима, мороз градусов 20, ветер, в вагоне холод собачий. Мама укрывала нас всем, что было: какими-то шерстяными одеялами, своей беличьей шубкой, но все равно было очень холодно. Поезд подолгу останавливался на станциях и люди бежали за кипятком, пролезая под вагонами составов, стоящих на соседних путях, не зная, когда тронется тот или иной поезд и когда отправится наш состав.
Один раз все, кто ходил за кипятком, уже вернулись и поезд наш тронулся, а дядя Петя не пришел. Представьте себе, потеряться во время войны (потерялся дядя Петя или мы оставшиеся в вагоне-теплушке). Мама очень волновалась, а ее волнение, конечно, передалось и нам, детям. Несколько часов поезд шел без остановок, а когда остановился, к нам в вагон пришел замерзший, но смеющийся дядя Петя и принес маленькую вязанку сушек. Он выменял их на что-то на той станции, а когда увидел, что поезд тронулся, он побежал и успел вскочить в тамбур последнего вагона. Так и проехал в открытом тамбуре на морозе и на ветру несколько часов.               
Наконец, в один зимний поздний вечер мы приехали в Омск. Удалось снять комнату недалеко от вокзала. Там мы прожили всего несколько дней. За это время подыскали дом, чтобы можно было жить всем вместе, когда приедут тетя Рива с Любой и Фимой.
Сняли маленький дом на Подгорной улице. Улицей это место можно было назвать лишь условно. Небольшие горки, овраги, а внизу и наверху в беспорядке разбросаны маленькие одноэтажные домики (хатки). Дом, который удалось найти нам, стоял как раз под горкой в низине. Дом - это одна комната и кухонька с земляным полом. Из чемоданов, сложенных в ряд, сделали «кровати», положили на них ватные матрацы. В комнате был стол и табуретки – вот и вся мебель.
Рива с Любой и Фимкой  приехали через несколько дней. 

Чтобы топить печку, обогревать дом и готовить обед, нужно было напилить и наколоть дрова, которые купили у какого-то мужика. Пилы своей, естественно, не было, и мама взяла нас с Толей, и мы пошли просить пилу у соседей. Мы забрались на горку, где стоял домик соседей, и попросили у них пилу. С этой ручной пилой нужно было спускаться под горку вниз, к нашему дому. Зима, горка занесена снегом, дороги нет. На горку-то мы кое-как забрались, а обратно спустились, сев на попу. Впереди ехал Толя, за ним я, а следом за мной мама с пилой в руках. Так и доехали до дома.
Этот домик на Подгорной улице запомнился еще и в первый раз в жизни увиденным и опробованным замороженным молоком. Как-то раз мама (а дело было зимой сибирской, мороз за –30°С) с базара принесла два куска белого (молочно-белого) льда, формой с глубокую миску. Так продавали в Омске на базаре зимой молоко. Его можно было грызть, а можно сосать. Когда же нужно что-либо из него сварить, его бросали в кастрюлю и ставили на печку кипятить.
Первые «взрослые» песни тоже услышал от Фимы и Любы на Подгорной улице в Омске. «Раскинулось море широко» позже, уже в Москве, по радио, я услышал в исполнении Леонида Утесова, а другую, «На опушке леса старый дуб стоит», так, по-моему, больше ни разу ни в чьем исполнении не слышал. Была еще «Тонкая рябина».

Через некоторое время Фиму призвали в Армию - ему было 17 лет - и направили в зенитно-прожекторное артиллерийское училище. Люба начала заниматься в Мединституте – в Омск эвакуировался 2-й мединститут, хотя начинала она учиться в 1 ММИ.
Дядя Петя устроился работать на завод, название которого для меня звучало как «Парастрой». Был ли это паровозостроительный или какой-то другой – не знаю. Мама работала в столовой при этом же заводе. Уходили они на работу рано (мы еще спали) а приходили поздно (мы уже спали). Мы с Толей оставались с тетей Ривой.
Спустя несколько недель (это был еще 1941 год,  а может начало 1942 года) мы переехали на Большую Луговую улицу, где удалось снять отдельный дом со двором. Дом стоял на настоящей улице. С двух сторон этой улицы стояли одноэтажные дома, огороженные заборами. Наш дом состоял из одной комнаты и кухни. Полы в них были деревянные, в комнате было два окна, в кухне - одно. Еще были небольшие сени с земляным полом. «Кровати» тоже были самодельные. Толя спал на большом сундуке, а мы с мамой на кровати из чемоданов. Дядя Петя с тетей Ривой - тоже на чем-то подобном. Люба часто ночевала в общежитии института, а когда была дома, не знаю на чем она спала.
За этот период эвакуации от папы приходили письма очень редко. Мама нам их перечитывала по несколько раз. Письма были короткие: папа писал, что он жив-здоров и больше спрашивал как мы.

Двор наш был довольно большим. На заднем участке за домом когда-то был огород: там оставались следы грядок. У забора росли деревья. Зимой на деревьях было много птиц. Здесь я впервые увидел красногрудых снегирей, разноцветных пестрых щеглов, синиц и других птиц, названий которых не знаю. Часто прилетали белобокие сороки и важные вороны. Иногда прилетали голуби.
Слева от дома, прямо против сеней был колодец, стояла бочка с водой. От стены дома влево и вправо шел забор, а окна дома выходили на улицу. Слева от нас, тоже за заборами, был соседский двор, в котором были 2 дома - один большой, другой маленький. В этом дворе жили четверо ребят: Анатолька и Витик, старше нас, мой ровесник Женька-«мулёк» и Вовка. Еще была у Вовки младшая сестра, глухонемая, кривоногая Люська.
То ребята приходили к нам, то мы ходили к ним. Играли, по-моему, в прятки, да в войну. Однажды Анатолька сказал мне, что моего папу убили на войне. Я очень расстроился и плакал. А ему это только и нужно было. Вообще он был немного придурковатый, его даже в школе переводили не вперед, то есть из пятого в шестой  класс, а назад.
Однажды сам как-то на вопрос тети Ривы: «Как  дела в школе?»     Анатолька ответил: «Был в пятом классе, перевели в первый». Женька-мулёк получил свое прозвище, видимо, из-за того, что увидев в речке Омке, протекавшей позади наших домов, совсем близко мальков рыб со словами «мулек» бросился в воду (а берег был с нашей стороны крутой) и чуть не утонул. Хорошо, что поблизости был кто-то из взрослых и его вытащили. Вообще же мы с ними тоже ходили на речку одни, хотя тетя нам не разрешала.
Улица наша Б. Луговая тянулась от деревянного моста через реку Омку (это ближе к центральной части города) в сторону окраины, где располагались школа, в которую суждено было пойти Толе в сентябре 1943. Улица не имела тротуаров, во всяком случае в той части, где стояли наш дом и соседние дома. Проезжая часть тоже была грунтовая, с большой лужей посредине, но это я увидел лишь весной.
Во дворе дома на противоположной стороне улицы росло огромное дерево - яблоня с мелкими овальными яблоками, краснобокими, кисловатыми на вкус. Почему-то эту яблоню называли «Ранет». Но она была точь-в точь как наша «китайка», у колодца в Загорянке (это я смог сравнить лишь после возвращения из эвакуации в Москву).
Осенью лужа на Б. Луговой ночью покрывалась тонкой корочкой льда, а позднее лед становился белее и крепче, как стекло. Если на эту часть лужи наступить ногой и крепко стукнуть каблучком, то лед трескался и под ним не было никакой воды. Это было по краям лужи. А в ее центральной части лед был более тонким прозрачным и если надавить на лед с краю, то в центре подо льдом перемещался большой пузырь воздуха. Наблюдать за этим было очень интересно.

     В доме через дорогу (напротив) на короткое время остановилась семья академика Тарле, автора многих исторических биографий, в том числе и Наполеона Бонапарта. У них была девочка Оля, Толина ровесница. Это была первая, которую знаю я, любовь моего старшего брата. В дальнейшем у него было много девочек, которых он (и они его) любил. У Оли даже был двухколесный велосипед! Но они вскоре покинули Большую Луговую, переехав в центр Омска.

Наши развлечения
Помимо игры в «войну», «казаков-разбойников», «прятки», в Омске я научился играть в «Бабки». Кости из ноги (стопы) коровы или свиньи, гладко обглоданные и, вываренные, белые расставляли наподобие кегель и другими костями бросали, стараясь подбить и повалить их. Кто больше собьет. Тот и выиграл. Не все кости были равноценны. Какие-то из них имели двойную цену.
Еще помню осень, когда уже поспели подсолнухи , то стебли их вместе с корнями выдирали из земли и делали из них похожие на булавы орудия. Этими «палками» ребята с разных улиц - конечно, постарше нас, лет 14-15 - дрались между собой, устраивая настоящие побоища, «стенка на стенку».

1942
Зима 1942 года принесла новые волнения. Фима окончил военное училище. Ему присвоили звание младшего лейтенанта и отправили на фронт. Тетя очень переживала. Она не плакала, во всяком случае при мне, но целый день и вечер просидела на табуретке в кухне, покачивая головой из стороны в сторону и постоянно тряся коленками.
Но были и радостные события. Мне еще до войны ставили диагноз "порок сердца". И вот решили меня проконсультировать в Мединституте, в котором училась Люба. Она взяла утром нас с Толей, и мы поехали в центр Омска, где  располагались кафедры Института.
Так мы впервые попали в центральную часть города, расположенную на берегу Иртыша - большой Сибирской реки. Омка, приток Иртыша, по своим размерам напоминала подмосковную Клязьму. Другое дело Иртыш - широкая река, хотя противоположный берег был хорошо виден.
После консультации мы пошли в «Зверинец». Это эвакуированный из Москвы или, быть может, из какого-то другого города «Зоопарк». В зверинце были слон, медведь, волк, верблюд, лиса, ослик, пони и много других животных. Было очень интересно.
Домой возвращались усталые, но довольные. До нашего деревянного моста доехали на трамвае, а от моста примерно километр-полтора шли пешком. Домой пришли уже вечером.
В том же году ходили в цирк. В Омске в то время гастролировал Московский цирк. Выступали воздушные гимнастки сестры Кох, жонглеры, фокусники. Центральным номером было выступление Владимира Дурова с дрессированными слонами. На манеже все представление был клоун - Карандаш (Румянцев), создавший потом школу клоунов, из которой вышли многие известные артисты Цирка, в том числе и Юрий Никулин.
Запомнил одну из шуток Карандаша. Один дрессировщик голубей показывал такой номер: он стрелял вверх их охотничьего двуствольного ружья и ему на руку из-под купола падал комком, садился белый голубь. Карандаш попросил у «охотника» ружье, выстрелил вверх, и ему на голову свалился рваный валенок. Штальмейстер спрашивает его, что это за птица, на что Карандаш отвечает под смех всего зала: «Это Омская куропатка».
Мама работала много, мы ее почти не видели. Если она оставалась в воскресенье дома, то стирала, готовила, делала домашнюю лапшу, а мы помогали ей раскладывать на столе и листах нарезанную лапшу. Еще ей приходилось для отчета наклеивать на листки талоны, по которым в столовой отпускали обед. Клея, естественно, не было. Клеила она желтком куриного яйца, намазывая тонким слоем на талон и на бумагу.
Однажды мама рассказала нам, что у них в столовой живет очень хорошая собака - ирландский сеттер. Ее хозяина призвали в Армию, она осталась одна, была голодная. Ее накормили в столовой и она там осталась, ночуя на улице.
Мы стали упрашивать взрослых (тетю, маму, дядю Петю), чтобы собаку привели к нам домой. Наконец они согласились. В тот день мама пришла раньше обычного, нас дома еще не было. Мы играли где-то с ребятами. Когда я пришел домой и вошел в кухню, то  от неожиданности даже испугался: на табуретке сидела «огромная» черная собака, которая, увидев меня, зарычала. Я испугался, но мама сказала: «Пальма, свой!». Собака перестала рычать. Но я все равно боялся к ней подойти.
Пальма была очень умной, послушной, хорошо обученной собакой. Если ей ставили миску с едой, она не бросалась сразу на пищу. Лишь после команды: «Пальма, возьми!» или: «Пальма, ешь!», - она начинала есть. Пальма знала время, когда мама возвращалась с работы и бежала встречать ее в темноту ночи, аж к деревянному мосту. Позднее, уже осенью 1943 года, когда в школу пошел Толя, она провожала его до школы и встречала после уроков. Такой преданной и умной собаки у нас больше никогда не было.
А еще она была очень красивой. Черная с коричневыми подпалинами у передних и задних лап, с большими висячими ушами и грустными, но преданными глазами.
Почти одновременно с Пальмой, появился и котенок Рыжик. Очень веселый, игривый. Мы с ним играли в прятки. Я загонял его на дверь между комнатой и кухней, а сам прятался. Так он повсюду находил меня и прыгал мне на спину, на плечи, на голову и тут же убегал опять, забираясь на дверь.
Так проходили дни нашей жизни в Омске.


1943
Зимою 1943 года под Сталинградом был ранен осколком мины в ногу папа. Когда мы получили от него, уже из госпиталя, письмо, мама не знала плакать или радоваться, что он остался жив. Поздней весной или вначале лета папу перевели на долечивание в госпиталь в Омск. Этому способствовала Любина преподавательница - врач Елена Яковлевна Янкелевич, работавшая в госпитале.
Было жарко и мы спали в сенях, на земляном полу, постелив на пол меховой тулуп. Вдруг ранним утром стук в окно комнаты, с улицы, и крик: «Манюша!». Мы выскочили во двор и увидели папу. Он был на костылях, в гимнастерке, пилотке, ботинках и обмотках (специально накрученных на галифе «тряпках» по цвету гимнастерки).
Папу мы узнали сразу. Он пробыл с нами целый день, а вечером мы провожали его в госпиталь. Почти каждое воскресенье папа приходил к нам. Когда нога стала заживать и ему можно было уже ходить без костылей с палочкой, мы дважды побывали в парке в центре города. Один раз посетили атракцион «Гонки на мотоциклах по вертикальной стене», а один раз были в кино. Смотрели фильм «Секретарь райкома». Фильм про войну, про оккупацию наших городов фашистами, и про то, какими героями были наши партизаны, возглавляемые большевиками - секретарями райкомов.

Наши лакомства
Нам повезло: мы не голодали во время войны. Но и особых лакомств в период эвакуации тоже не было. О кусочке черного хлеба с маслом, посыпанном сахарным песком, я уже рассказывал.
Осенью, когда поспевали яблоки, нам тоже доставалось их отведать. Но одно лакомство я впервые попробовал в Омске. Люба вместе со студентами-медиками осенью работала в колхозе, помогая убирать урожай овощей. Из этой одно- или двухнедельной поездки она и привезла рецепт одного блюда. Называлось оно «парёнки».
Морковь, порезанная круглыми ломтиками, парится в чугунке или кастрюле, пока вода полностью не выкипит (воды наливается немного). Морковь получается вкусная, полутвердая, пальчики оближешь! Дома рецепт модифицировали, добавляя еще и сахар. Тогда вообще получалась почти что карамель. Еще одна модификация, когда морковь запаривали в молоке. Взрослые говорили, что это объеденье! Мне же больше нравилась морковь, пареная с сахаром.
Иногда мама или тетя делали «печеный сахар». Сахар растворяли в воде, делая очень концентрированный сахарный сироп, наливали его в металлическую неглубокую миску и кипятили (варили) на плите. Варили долго. Когда этот загустевший сироп остывал, он затвердевал и получался твердый, гомогенный, похожий на мутный лед. Сахар. Сахар этот разбивали на мелкие кусочки и получались настоящие «леденцы». Для нас это были лучшие в то время сладости.
Еще одно «лакомство» доступное нам в то время - семечки, а осенью целые куски подсолнуха со спелыми семечками. Вот, пожалуй, и все, что вспоминаю.
Ел я хорошо. Всегда был всеядным. Но сколько себя помню, особенно любил мясо. Варили обычно щи, борщ, фасолевый или гороховый супы, бульон с домашней лапшой. Жарили котлеты. Довольно часто жарили, а не пекли, пирожки с картошкой - "кныши", как называли их мама и тетя Рива. Тесто раскатывали на столе широким, тонким листом. Картошку отваривали и толкушкой толкли до состояния пюре. Затем вырезали стаканом кружок теста, на него клали ложечку картофельного пюре, края залепляли, чтобы получалась маленькая «шайба». Такого названия я тогда, конечно, не знал. Вот такие круглые пирожки жарили на сковородке. Получалось очень вкусно.
Сибирских пельменей в ту пору попробовать не пришлось. По утрам ели кашу: манную или рисовую (реже). Иногда играли с дядей Петей (по воскресеньям, вероятно) - кто быстрее съест кашу.
Представляем тарелку (или блюдце) полем брани. Окружаем и разрезаем войска немецких фашистов, берем их в плен. Побеждал тот, кто первым полностью уничтожал противника, то-есть оставлял чистое поле брани: вся каша была съедена.
Еще помню одно любимое блюдо утром. Яйцо всмятку, а чаще - сырое, мелко накрошенный сырой лук, маленькие кусочки хлеба и немного соли. Все это перемешивается в стакане и съедается с большим удовольствием.
Чай пить я любил не сладкий, а вприкуску, то есть откусывая от кускового сахара по маленькому кусочку. Сахар был твердый, как камень. Не то что сейчас, таящий во рту «рафинад». Взрослые с целью экономии пили и «в приглядку», то есть только смотрели на сахар. Взамен сахара был еще его заменитель сахарин. Он придавал сладость, но был на мой вкус неприятным.
Помню еще наш огород. Мы с Толей  посадили две тыквы. Все лето поливали их. Тыквы выросли, на каждой грядке было по одной тыкве. Моя была зеленоватая, маленькая, зато у Толи выросла большая ярко желтая тыква.
Как раз в ту осень 1943 года в гости к нам приехала Елена Исаевна Янкелевич. Я уже упоминал о ней. Это врач, работавшая в госпитале, где  папа проходил этап «долёживания» (как сейчас говорят - реабилитации). Она приехала с мужем Яковом Анатольевичем Лившицем, архитектором. Очень хорошая, добрая, приветливая пара. Мы им показывали с гордостью наш огород – две тыквы.
Судьба на несколько лет соединила наши семьи. Они жили у нас летом на даче в Загорянке каждый год, начиная с 1944 года. Вплоть до 1949-50 г.г. Зимой и осенью мы к ним, а они к нам, приезжали в гости. У них тогда в Омске была одна дочка, на год моложе меня. Звали ее Наташа. Но с ней мы познакомились уже в Загорянке. Я еще расскажу об этой семье позже.

Осень 1943
Толя пошел в первый класс. Ему в школе исполнилось 8 лет. Помню, как Люба, пытаясь помочь ему в выполнении домашнего задания, повторяла фразу, которую надо было произнести: «Материал сушится». Толя по несколько раз произносил либо: «Материар шушится», либо: «Мателиал Сусится». Сколько Люба не билась с ним в тот вечер, так они и остались при этих двух вариантах.
Выучить наизусть стихотворение или песню было также очень не просто. Помню как опять же Люба помогала Толе выучить песню «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Несколько вечеров они потратили на то, чтобы хоть как-то запомнить слова этой песни.
Вообще учеба Толе давалась с трудом. Однажды он был дежурным в классе и сдавал рапорт учительнице в тот день. Вечером на Любин вопрос, как прошло дежурство, Толя ответил, что он посчитал всех учеников и доложил учительнице, что в классе присутствуют на уроках сорок человек с чем-то (он забыл, сколько было учеников - сорок один, сорок два или больше). Мы все смеялись и долго еще  этот рапорт вспоминали.
Я вместе с Толей читал «Букварь», решал примеры по арифметике, а позднее и задачи. Поэтому, когда программу первого класса я, фактически освоил раньше, чем пошел в школу.
Моими первыми детскими книжками в эвакуации были две маленькие книжонки, которые удалось приобрести в Омске. В одной в стихах рассказывалось, как тяжело и трудно растят детей женщины в колониальных странах (Африка, Китай), как много приходится трудиться женщинам: собирать хлопок на полях, сажать, пропалывать и убирать рис, стирать белье на богатых хозяев–эксплуататоров, и как счастливо живется советским детям; как каждый ребенок - китайчонок, негритенок, арабчонок - обращаются к своим мамам, как они их называют (по-моему, китайчонок или негритенок говорит: «гили-мили-га», что означает мама). «Мама-Мама-Ма!» - когда-то я эту книжку знал всю наизусть. Теперь же в памяти остались лишь две эти фразы.
Вторая книжоночка называлась: «Книжка про книжки». Ее я помню лучше:
У Скворцова Гришки жили-были книжки,
Грязные, лохматые, рваные, горбатые,
Без конца и без начала, переплеты, как мочало.
На листах- каракули, книжки горько плакали.
Горько жаловался Гоголь: «Был я в молодости щеголь,
А теперь на склоне лет я оборван и раздет».
В географии Петрова нарисована корова
И написано: «Сия география моя.
Кто возьмет ее без спроса, тот останется без носа» и т.д.
«Дрался Гришка с Мишкой, замахнулся книжкой,
Дал разок по голове, вместо книжки стало две.
Терпение книжек кончилось, и они решили убежать от Гришки:
И сказали братья Гримм: «Вот что, книжки, убежим!!!.
Побежали они все в библиотеку, где их починили, подклеили, переплели. Но в конце концов книжки простили своего бывшего хозяина Гришку, который понял свои ошибки и обещал в дальнейшем книжки беречь, любить и хранить и. И, конечно же, читать и учиться по ним. Так что «хэпи-энд».

Обратно в Москву
В начале осени папа уехал в Москву, получив в Военкомате необходимые документы. Спустя месяц или два, устроившись на работу и поселившись в нашей квартире на Остаповском шоссе, он выслал маме и нам с Толей вызов. Без такого  вызова в Москву в ту военную пору никого не пускали.
К счастью, квартира наша никем не была занята, более того, из вещей  мало что пропало. Я помню  мама говорила потом, что исчезла половина синего фарфорового сервиза.
С этого момента жизнь наша была подчинена подготовке к переезду в Москву. Мама купила два синих шерстяных одеяла и сшила нам с Толей зимние пальто. Закупив муку и яйца, стали готовить впрок домашнюю лапшу. Сушили сухари в дорогу.
Вероятно, взрослые делали еще много всего, что не отложилось в моей памяти. Знаю лишь, что большого труда, да, наверное, и немалых денег, стоили билеты на поезд в Москву. Много дней и недель велись разговоры о том, когда будут билеты. Наконец билеты были получены.
Отъезд наш должен состояться в конце ноября (с учетом того, что мы ехали поездом до Москвы 5 дней, а прибыли в Москву 1 декабря, наш отъезд из Омска случился 25 ноября). И вот пришел этот долгожданный день. Правда, мне очень не хотелось расставаться с тетей Ривой, к которой за эти годы мы очень привязались, жаль было оставлять Пальму и Рыжика. Правда, тетя говорила, что когда будут переезжать в Москву они – то есть дядя Петя, тетя Рива и Люба, то собаку и кота обязательно возьмут с собой. Быть может это говорилось, чтобы как-то успокоить меня. Ведь спустя полгода, когда они вернулись в Москву, ни Пальмы, ни Рыжика с ними не было.
25 ноября 1943 года. Омск. Мороз за –30°С. Снег. Метель. Нас одели в новые зимние пальто, шапки, повязав сверху «башлыки», обули новые теплые валенки. Все вещи собраны. Ждем лошадей.
Мы по многу раз выбегали  на улицу  - не видно ли лошадей.  Но вот к дому подкатывают двое саней. На одни укладывают вещи, в другие садимся мы с мамой и рядом с кучером дядя Петя. На нас накладывают огромный тулуп, но даже он не спасает от мороза и ветра. Пока добрались до вокзала, промерзли окончательно, так что ногам даже идти было больно. Еще пришлось, думаю, пару часов прождать посадки на поезд.
Но все проходит, прошло  и это. Вот мы и в поезде. Нас разместили на двух полках с правой стороны плацкартного вагона (слева, напротив друг друга были еще по две полки). У нас было 3 билета: один взрослый и два детских. У соседей напротив не хватало одного билета. По-моему, мой билет был передан кому-то из более взрослых детей этой семьи, а меня сочли пятилетним. Все разместились.
Наконец поезд тронулся. Предстоял долгий, нелегкий, но интересный путь в Москву, через Сибирь, Урал, Поволжье. Темные ночи, тревожные гудки паровозов, страх, что ночью на поезд нападут волки. Просыпаясь ночью, я даже «видел» страшные глаза голодного волка, готового броситься на нас из темного густого леса, обступившего наш поезд со всех сторон.

Здравствуй, Москва
Но вот мы подъезжаем к Москве. Уже днем мы обратили внимание, что за окном поезда не зима, а осень, снега нет: слякоть. Когда же поздним вечером наш поезд подошел к перрону Ярославского вокзала, то мы, выйдя из вагона, попали под дождь.
Бегом, по лужам, навстречу спешившему к нам, прихрамывающему, опирающемуся на палочку, папе.
Взяли носильщика, который помог перенести наши вещи. На привокзальной площади папа нашел легковую машину - черную эмочку. До войны такую машину выпускали на автозаводе. Мы, с уже основательно промокшими ногами, залезли в машину. Я уже говорил, что мы ехали в новых валенках (ведь в Омске была суровая зима), а в них по лужам Москвы, под дождем сохранить ноги сухими было просто невозможно.
Пока мы сидели в машине, погрузили наши вещи, и автомобиль «побежал по асфальту шурша, в лица прохожим бензином дыша». Правда, прохожих почти не было. Мы ехали по безлюдным, темным московским улицам. Фонари на столбах не горели, окна домов были плотно закрыты черной маскировочной бумагой, так что даже щелочки светящейся не было видно. По булыжным мостовым московских окраин, с огромными лужами, доехали, наконец, до нашего дома. Все было как-то непривычно, незнакомо.
Вот мы и дома. Уже ночь, соседи спят. Папа открыл дверь квартиры ключом и мы прошли в свои комнаты. Я говорю в комнаты, нет, я не ошибся и не оговорился. Мы прошли в нашу проходную и в следующую дяди Петину комнату. Многое переменилось в нашей комнате. Маленькой детской кроватки уже не было.
Спать не хотелось. Но папе нужно было рано вставать на работу - в 5 часов утра, так что нас уложили спать. Мама боялась, что промочив ноги, мы с Толей простудимся. Но все обошлось. Долго не мог я заснуть, а когда утром проснулся, папа уже давно ушел на работу.
Целый день помогали маме разбирать вещи: гулять все равно пойти было не в чем - валенки наши, приставленные к печке, еще не просохли.
Высокая, до потолка, обтянутая черной гофрированной жестью печка была в комнате дяди Пети, а во время войны к ней была пристроена сложенная из кирпича и обмазанная глиной печка, высотой примерно 1 м. На верхней поверхности этой печки лежала чугунная плита с двумя конфорками. На ней можно было готовить обед.
Из игрушек, еще довоенных, сохранился мой плюшевый черный медведь, не полностью сохранилась башенка, состоявшая из разноцветных разного размера кружков и стержня, на который эти кружки друг за другом одевались, сначала большие, а потом по мере уменьшения размера. Венчала башенку конусовидная верхушка. Были еще какие-то поломанные игрушки.
Но главное, что сохранились несколько детских книг: Корнея Чуковского, Самуила Маршака, Агнии Барто и Сергея Михалкова. Книжки эти я выучил наизусть. Одни рассказы и сказки вызывали у меня чувства радости, восхищения, другие страх, а «Федорино горе» Корнея Чуковского какое-то неприятное чувство - скорее всего отвращение к неряшливой грязной старухе Федоре. Уже в детстве я не любил грязь, беспорядок в доме.
Первое семейное собрание произошло, наверное, через пару дней после нашего приезда. Мама и папа спрашивали нас с Толей, чтобы бы мы хотели есть из хлеба: сайку (такая небольшая ровная булка, грамм 200) или городскую булку, похожую на сайку, но имевшую гребень на выпуклой части. Мы почему то сначала остановились на сайке.
Затем начались хождения по домоуправлениям, милициям. Надо было прописаться и устроить Толю в школу. Он должен был пойти в 1-й класс. В школу он пошел, очевидно, уже после зимних каникул.
Толя пошел в 464 школу, расположенную на Мясной-Бульварной улице. До школы было минут 15 ходьбы. Выйдя из дома, надо было пересесть Качалинскую улицу, пройти по Б. Симоновской мимо Стадиона «Мясокомбината», недостроенного дома «Соляного завода» (большого здания из красного кирпича), далее мимо цыганского дома (там действительно жили цыгане большой семьей, одного из сыновей «Старого» цыгана звали Муля. Это был красивый смуглый юноша. Кроме него было очень много детей и, конечно, лошадей), далее по узкому переулку, где располагался детский сад «Мясокомбината» с одной стороны и завод «Люстра» – с другой выходили на Мясную-Бульварную улицу и налево, метров через пятьдесят, стояло здание школы – 4-х этажное серое типовое строение с двумя входами по бокам фасада. Двора в то время не было. Вернее вокруг школы был обширный пустырь, но не было забора.
Толя ходил во вторую смену, то есть занятия начинались у него с половины третьего. Мы с мамой его провожали, а после окончания уроков ходили к школе встречать (мама опасалась возможных хулиганских выходок со стороны «шпаны», живших вдоль пути в школу).
Домашние уроки с Толей приходилось делать маме: учился он довольно тяжело, правила правописания запоминал с трудом.

Наши соседи
Первые дни мы были дома вместе с мамой, привыкали к новому месту жительства. С соседями особенно не общались.
Потом познакомились заново с соседкой Марией Николаевной Развиловской (Ворошиловой?). С довоенных лет я ее плохо помнил: она часто уезжала из Москвы (по-моему в Сухиничи). Это была высокая, очень худая старуха. Если она даже была по возрасту ровесницей своего супруга - Эрнеста Яковлевича, то и тогда ей было уже года 64 (Эрнест Яковлевич был ровесник Сталина). Правда, мама говорила, что Мария Николаевна старше своего мужа на несколько лет. Но тогда этот возраст казался мне, шестилетнему ребенку, очень почтенным. Носила она какой-то серый, мышиного цвета длинный, заплатанный халат и ватные тапочки. Цвет лица ее был тоже землисто-серый. Все лицо в морщинах. Уже позже, когда побывал во дворе и пообщался с дворовыми ребятами, узнал, что прозвище Марии Николаевны - «вобла».
Она всегда была какой-то суховатой, крайне редко улыбалась. Но в тот первый день она даже пригласила нас с Толей к себе в комнаты (они тоже тогда жили втроем в двух комнатах) и сказала, что мы теперь соседи и будем дружить. С Эрнестом Яковлевичем мы увиделись вечером, когда он вернулся с работы. Это был высокий, сутуловатый старик, в черном вельветовом пиджаке, в черных в полоску брюках, высоких черны ботинках. У него были седые усы, большие роговые очки и длинные черные волосы. На лице выделялся довольно длинный (крупный) нос.
Их дочь Наташа - тоже очень высокая, худая девушка, лет, наверное, под тридцать. А может и за тридцать. Что было выдающимся у  Наташи, так это ее зубы. И верхние (особенно) и нижние выдавались резко вперед. Губы их не прикрывали, зубы всегда торчали, очень большие, как у крысы. Наташа работала на авиационном заводе (завод этот находился у метро «Динамо», после женитьбы я более 40 лет, до переезда в Германию, прожил недалеко от этого завода - на Беговой улице).
Однажды, когда мама проводила Толю в школу, а сама отправилась оформляться на работу, я остался дома один с Марией Николаевной. Сначала я играл со своими игрушками - медведем и башенкой, читал им книжки. Но одному мне было как-то не по себе (я вообще никогда не любил оставаться один), и я вышел в коридор.
В то утро у нас произошел первый «серьезный» разговор с Марией  Николаевной. Не знаю с чего все началось, но почему-то я сказал ей, как зовут ее во дворе ребята - «Вобла». На что она мне ответила: «Ну что же, вобла сухая сейчас вещь дорогая». Тогда я ей добавил, что мужа ее зовут «Нос», а Наташу, дочку, за ее зубы - «Лошадь». Это ей, конечно, не понравилось, но она, сжав губы и до того тонкие, промолчала.    
В доме нашем за годы войны произошли большие изменения. Многие жильцы разъехались кто куда. Из нашей квартиры уехали Нюра с Петей и детьми. Они так больше и не вернулись. Я имею в виду - жить в своей комнате. В гости они хотя и заезжали, но редко: Петю видел всего один раз, Нюра с детьми приезжала тоже несколько раз (с Петей они разошлись).
Соседи сверху - Долговы и Иоффе - были в эвакуации, так же как и Степанские, которые, как я уже говорил, эвакуировались в Омск. Виллер был на фронте. Яков Еремин, наверное, тоже воевал, а его жена Таня с детьми Колькой и Витькой жила в деревне. Их комнаты пустовали, а в комнате Долговых жила Лушина сестра Тонька с подругой. Они работали шоферами на грузовом автомобиле- трехтонке. Автомобиль этот был особенный. Сбоку от кабины стояла чугунная круглая печь, которая топилась углем и дровами. Какую функцию она выполняла?… Быть может, тепло, образующееся в этой печи, использовалось для работы двигателя?
В домике, где жил Иван Иванович Еремин с семьей, тоже многое переменилось. Вскоре после нашего приезда умерла его жена Нюша. Я, наверное, впервые увидел гроб с покойницей. У меня это вызвало какую-то внутреннюю дрожь и холод в области живота. С тех пор это ощущение возникало почти всегда, когда я видел гроб с покойником или даже без него.
Иван Иванович стал вдовцом, так сказала мне мама, и жил теперь с двумя сыновьями - Шуркой, которого в то время ребята во дворе звали «Артемом», и Мишкой (Мицей), имевшего кличку «Каин». Собака их – огромный, мохнатый, белый с серыми пятнами пес по кличке Джек подох (так сказал Мица).
В доме 7 по Симоновскому проезду многие жильцы тоже исчезли навсегда. Дед, называвший нас «карнашками», умер. Баба Варя осталась одна. Веркин муж погиб на фронте и она теперь жила только с сыном Вовкой. Он страдал ночным недержанием мочи и матери приходилось каждое утро вывешивать для просушки постельное белье и одеяла, от которых пахло мочой, так как они не стирались, а только сушились. Вовка получил во дворе кличку «ссанный», то есть обписавшийся. В подвале тоже в этот период никто не жил.

Наша топография
Двора нашего фактически не стало. Во всяком случае в том виде, как он существовал до войны. Забор снесли (или разобрали на дрова), та же судьба была предназначена и сараю (сараям). Таким образом Дом наш стоял теперь на семи ветрах, то есть двор наш стал проходным, и через него ходили все, кто шел на Качалинскую улицу- к себе домой, на Базу (в конце Качалинской улицы была Овощная База), на стадион. Люди, срезая угол Симоновского проезда, сокращали, таким образом свой путь метров, может быть, на 10-15, но это был все же самый короткий путь. Поэтому между домом N7 и нашим была протоптана дорожка. В кирпичной стене с противоположной стороны двора, образовались проломы, так что на Остаповское шоссе теперь можно было проходить через двор соседнего дома (или точнее домов №№ 51 и 53 по Остаповскому Шоссе).
Дом № 49 «Мосторг» и двор при нем остались, также как и забор, отгораживающий «Мосторг» от нашего двора, но «Мосторг» не работал. Позади домика Ивана Ивановича было вырыто «Бомбоубежище». Им уже никто не пользовался, а Мица пугал меня, что там живут крысы и хомяки («огромные зубастые крысы» - так он говорил) и пытался туда меня столкнуть. От сарая- пристройки к дому № 7 остались только две стены, да полуобвалившаяся крыша.
На углу этого сарая, своей торцовой стеной выходившего на Качалинскую улицу, стояла колонка, из которой мы брали воду. Зимой, во время сильных морозов, колонка замерзала. Сначала переставала действовать ручка, нажатием которой из колонки начинала течь вода, и вода текла беспрерывно, образуя водный поток, замерзавший в ледяную дорогу, а потом «колонка замерзала» и воды не было совсем. Это создавало, конечно, большие неудобства - за водой приходилось ходить на другие дальние колонки, которые не успевали еще замерзнуть, и оттуда на саночках везти 1-2 ведра воды. От нашего дома такие колонки располагались в 0,5-1 км. Через несколько дней (в лучшем случае) приезжала специальная машина с цистерной горячей воды. Колонку отогревали, ремонтировали и мы получали возможность пользоваться близко расположенной от дома колонкой.
Так продолжалось до 1959 года для родителей и до 1958 года для меня, когда родители переехали на Шарикоподшипниковскую улицу в новый пятиэтажный дом, а дом наш и все домики вокруг него снесли, чтобы на их месте построить большой дом. Так перестала существовать та «жизнь» моего детства - дом, двор и прилежащие улицы.

Игрушечная фабрика
Мама устроилась работать надомницей на фабрику игрушек. Она ходила на фабрику, получала там заготовки, а дома пришивала к туловищу будущих кукол головы, руки, ноги. Все детали были мягкие, набитые ватой. Правда потом шила мама из лоскутков шляпы, плащ и сапоги для «Кота в сапогах». Пришивала этой кукле голову и лапы, одевала шляпу, сапоги и плащ. Одного кота я хорошо запомнил. У него был плащ из зеленого сукна - очень красивый.
Я помогал маме вдевать нитку в иголку швейной ножной машинки Зингер» или в обычную швейную иглу. Мама уже тогда видела плохо и попасть ниткой в ушко иголки ей было трудно. Кроме того, я помогал ей выворачивать сшитые изделия - чулки, перчатки и т.д. Вместе с мамой ходил на фабрику относить готовую продукцию и получать очередные заготовки. Фабрика располагалась в одной из церквей Новоспасского монастыря, позднее ее перевели на Абельмановскую (заставу?) улицу, также в церковное (монастырское) здание.

Первый мат
Первые «матерные слова» впервые услышал и повторил в Омске. Однажды, когда мы были в соседнем дворе, играя с Женькой-мульком и Вовкой, дядька или отец Вовки кричал на свою лошадь: «Ну, ****ь, поехала». Смысла этого слова я, конечно, не понимал, но как-то, спустя несколько дней, играя в лошадки, уже у нас во дворе, я в присутствии тети Ривы, повторяя  интонации того мужика, крикнул на Вовку, бывшего в тот момент лошадкой, ту же фразу. Тетя спокойно сказала мне, что слово это нехорошее и повторять его не нужно. На пару лет это возымело свое действие.
Совершенно новый виток нашего (я имею в виду брата и меня) «матерного» или матершинного образования начался во дворе на Остаповском шоссе, в Москве. Там уже почти все матершинные слова получили конкретное воплощение, хотя смысл многих из них  еще не был полностью понятен. В общении с дворовыми и уличными ребятами ежедневно приходилось слышать матерные слова, но дома мы их не употребляли.
Во дворе даже считалочки были матерными, одну из них я запомнил на всю жизнь. Конечно, я не вспоминал ее постоянно, но несколько раз уже будучи пожилым человеком мне довелось ее воспроизводить при разных обстоятельствах, но с неизменным успехом, сопровождавшимся смехом слушателей. Звучит она так:
Тили-тили-точки, ехал *** на бочке,
****а на тележке - щелкали орешки
*** с бочки упал, ****е на ухо попал.
****а дурой не была - городового позвала.
Городовой их рассудил - ****у на *** посадил.
Тогда для меня смысл этой последней фразы был как наказание для П., так как часто во дворе слышал фразы: «Посадили на х.». «Пошли на х..!» и т.д. И лишь потом понял и второй (иной) смысл этой фразы - как обоюдное удовлетворение партнеров.
Вообще наука эта порой выручала меня в жизни. Умение послать кого-нибудь, как говорят, многоэтажным матом делала тебя «своим» человеком и помогала даже выходить из «тупиковых ситуаций». Ни радость, ни печаль, ни жалость, ни боль, ни ненависть, ни милость не могли быть выражены, если не использовались матерные слова.
Уже позднее – в зрелом возрасте этот период вспомнился, благодаря одному анекдоту. Как-то один молодой мужик из деревни побывал в Москве и присутствовал на праздничном салюте на Красной площади. Вернувшись в деревню он так описал события того вечера: «Народу до ***, не видно ни хуя. Хуяк! Хуяк! Еб. тою мать!!» Вот такой он великий и могучий русский язык!!

Летите, голуби
Но вернемся назад, в декабрь 1943 года. Мы с Толей вышли погулять во двор. Мица сказал, что он сейчас будет ставить «тайник» и попытается поймать «чужого» голубя. В то время голубей во дворе ни у кого не было. Мица показал на сидевшего на крыше дома № 7 одинокого белого голубя. Потом он взял один небольшой фанерный ящик, деревянный колышек, к которому была привязана длинная тонкая веревка (шпагат, бечевка), и немного зерна, кажется пшена.
Он поставил ящик на ребро, крышкой вверх, подперев переднее ребро ящика колышком. Под ящик он насыпал пшено. Потом взял кусочек черного хлеба и стал бросать мелкие крошки хлеба рядом с ящиком, который стоял невдалеке от дома № 7, ближе к углу нашего дома со стороны Качалинской улицы.
Голубь был, наверное, голодный. Он все порывался слететь с крыши, но боялся. Тогда Мица сказал нам, чтобы мы ушли за дом и сам тоже спрятался там. Ждали мы долго. Но наконец голубь слетел на землю и стал осторожно, все время поглядывая по сторонам, подбирать хлебные крошки. Когда же он, осмелев, стал клевать пшено под ящиком, Мица дернул за веревку, выдернул колышек и ящик упал на землю.
Но на сей раз охота оказалась неудачной – голубь сумел в последний момент выпорхнуть из-под падающего на землю ящика. И все же в тот день Мица этого голубя поймал. Ему. Правда, пришлось несколько раз переставлять «тайник» (ящик) на другое место.
Около нашего домоуправления, расположенного тогда на Качалинской улице, наискосок от колонки, направо, через Б. Симоновский проезд в полуподвале одного дома с четвертой или пятой попытки голубь был пойман описанным выше способом. Когда голубь оказался в "тайнике", под ящиком, Мица лег на землю, просунул руку по ящик и осторожно, чтобы не повредить голубу крылья, «слапал» его.
Точно не помню судьбу этого голубя, то ли с него началась «голубиная эпопея», то есть, Мица начал гонять голубей (устроил в сенях своего дома голубятню), то ли он в воскресенье отнес его на Птичий рынок, где и  продал, а гонять голубей начал чуть позже, купив пару голубей на Птичьем рынке.
Во всяком случае, я помню, как он принес в специальном садке (плетенная из ивовых прутьев овальная клетка с открывающейся половиной верхней стенки) с Птичьего рынка пару голубей. Он их окарнавал, то есть выдернул у них маховые перья из крыльев. Пока перья отрастали, голуби не могли летать. Он выпускал их гулять по земле их дворика, а потом опять загонял в сени.
Позднее Мица, Шурка и ребята с Качалинской, приходившие к нам во двор, построили из каких-то досок голубятню – небольшой сарай с нагулом на крыше. Нагул делался из сетки. Где-то он раздобыл металлическую сетку с мелкими ячейками. Этой сеткой обтянули нагул.
Так началась «эпоха» гоняния голубей. С маленькими перерывами она тянулась вплоть до уходя Мицы в армию, то есть без малого лет 7-8. Главными голубятниками тогда были Мица и Витька Стенин с Качалинской улицы по прозвищу «Кот». Они были «хозяевами», так как покупали и голубей и корм для них. Но гонять голубей собиралась большая компания: Мицин брат Шурка, Колька-«Жиган», Колька-«Козел», его старший брат Васька-«Батя» и Володька- «Ролин», Леня. Все это старшее поколение, ребята лет 13-15. Мельтишились и малыши моего возраста, чуть старше или младше – Витёк, Ленька  Росихин ("Буржуй"), Витька-«Салют», Толька «Седой» и другие – все с Качалинской улицы. Приходили пацаны и с других улиц. Бывало во дворе собиралось по 20-30 человек.
Ребята эти не только гоняли голубей, но и играли в карты (естественно, на деньги) – «очко», «петуха», «козла», «дурака», «буру», а также в «гадалочку», «расшибалочку», «пристеночку» в зависимости от сезона года и погоды. Все эти сборища часто заканчивались драками.
Соседям, то есть жильцам нашего дома и соседних домов это, конечно, не могло особенно нравиться. Посыпались жалобы сначала в домоуправление, а потом и в милицию. Мотивировали тем, что «голубятники» портят крыши домов, так как кидают на крышу камни, чтобы согнать с крыши или трубы севших туда голубей. Однажды во «двор», когда там было полно народу, пришел участковый милиционер – здоровый сутуловатый мужик с крупными чертами лица, «красномордый» по кличке «Горбатый». Фамилию его не помню, но звали его дядя Вася (только что всплыло в памяти – откуда его кличка «Горбатый»: его фамилия – Горбунов. Вот!)
Не говоря ни слова, он прошел к голубятне, вошел внутрь, схватил там пару голубей и на глазах всех ребят оторвал им головы и бросил на землю. Он хотел также молча уйти, но путь ему преградили старшие ребята, а самый «авторитетный» из них – Васька-«Батя», сказав ему: «Ты что, Горбатый, делаешь?», толкнул его в грудь.
От неожиданности этот здоровый мужик упал на спину. Ребята разбежались, но вечером (или ночью) «Батю» забрали в милицию. Его младший брат «Козел» (Колька) утром со слезами на глазах говорил, что «Батю» менты обязательно посадят опять. Он уже как-то имел срок. Но на сей раз обошлось, и «Батю» вечером выпустили (отпустили из милиции).
Увлекшись воспоминаниями о голубях, перескочил сразу года на два вперед. А в 1943 году в декабре было лишь начало «этого пути».

Новый Год 1944
Еще вспоминаю встречу первого после возвращения из эвакуации Нового 1944 года. Мы с мамой ходили на Крестьянскую заставу и там возле рынка купили небольшую елку. Елку в ведре с песком мы поставили на письменный стол в комнате дяди Пети. Стол стоял в углу у окна по правой от двери из нашей комнаты стенке.
Окон было двое. Между ними стояло, наклонившись вперед под углом, огромное зеркало (трюмо) в массивной черной раме, из такого же «черного дерева» была сделана призеркальная тумба, покрытая мраморной плитой. Дальше, у второго окна, стоял коричневый кожаный диван (по левой стене), рядом с ним – массивный дубовый буфет, резной, со шкафчиками и полочками. За буфетом – черная гофрированная печь до потолка и пристроенная к ней кирпичная «буржуйка».
Посредине комнаты стоял большой дубовый стол под красное дерево (а может и красного дерева) с резными толстыми  ножками, а справа от двери стояла большая никелированная кровать с пружинным матрацем. Стенки кровати были с отвинчивающимися металлическими шарами, с которыми я любил играть, особенно когда болел и меня пускали (укладывали) на эту кровать.
Вокруг стола стояли деревянные «венские» стулья. Мы с Толей, когда дрались или играли, бегали друг за другом вокруг этого стола, а чтобы догонявший не смог выполнить свою задачу – догнать другого - мы переворачивали за собой стулья, преграждая «преследователю» дорогу.
Так вот, поставив елку на письменный стол в этой комнате, мы начали ее украшать. С довоенных времен остались кое-какие елочные украшения: стеклянные цветные шары, бусы, несколько самодельных игрушек из пустых яичных скорлупок, раскрашенных под клоунов (для этого с обеих полюсов яиц проделывали маленькие дырочки и выливали содержимое яйца). Был еще стеклянный серебристый шпиль со звездой, который одевался на макушку елки, и, главное, сохранилась гирлянда из маленьких разноцветных электрических лампочек, которая и была главным украшением елки. Еще мы повесили на елку несколько конфет.
Мама сварила и приготовила из свиных ножек студень, сделала винегрет и селедку. По тем временам это был шикарный стол. Да еще испекла в чудо-печке кекс. Этот Новый Год мы встречали с нашими соседями – Развиловскими: Эрнестом Яковлевичем, Марией Николаевной и Наташей. Еще пришла Наташина подруга Кира, жившая на Воронцовской улице. Особого веселья не было, но было хорошо, что мы все вместе. Взрослые подняли тост за победу и скорейшее окончание войны. Но до этого дня пройдут еще долгие полтора года.
Да, я совершенно забыл – у тети в комнате висели на стенах  две большие картины, на которых были изображены сосновый лес с рекой на одной картине, и домик (белая оштукатуренная хатка, крытая камышом или соломой) – на другой.
Еще был похожий на большую черную тарелку репродуктор (радио). Это был наш главный информационный источник. По нему мы слушали последние известия о событиях на фронте. Читал их Юрий Левитан. Я хорошо помню его голос и интонации, по которым можно было угадывать хорошее сообщение или плохое: «Сегодня на полях сражений ничего существенного не произошло», - начинал он свое сообщение и далее продолжал – «Наши войска вели тяжелые (или ожесточенные) оборонительные бои, нанося противнику удары по всей линии фронта. Нашими зенитчиками сбито 4 самолета противника».
Куда более радостным звучало сообщение такого вида: «Сегодня наши доблестные войска Украинского фронта с боями овладели городом Курском (Брянском или др.). В ознаменование этой победы приказом Верховного Главнокомандующего сегодня в столице нашей Родины городе Москве будет произведен салют 20 артиллерийскими залпами».

Колоритные фигуры
Вряд ли удастся на бумаге изложить все, что помню. Но не могу не остановиться еще на двух колоритных фигурах этого периода моего детства. Их помню еще с довоенных лет.
Был у нас почтальон дядя Вася. Это был небольшого роста, широкоплечий, с большой головой, большими усами и маленькими глазами под густыми бровями мужчина. Сколько ему тогда было лет сказать трудно. Сейчас я бы дал ему лет 45-50, но в Армию его не взяли. Значит могло быть и больше. Насколько помню, он всегда носил черный бушлат и большую через плечо черную почтовую сумку. Других почтальонов у нас, по-моему, не было.
Вторая фигура – это наш дворник Волков. Уже после возвращения из эвакуации узнал опять же из уст Мицы кличку Волкова –«говновоз». Я уже упоминал, что туалет (а до войны и отдельно в нашем доме) был с выгребной ямой. Так вот, Волков периодически приезжал на своей лошади, запряженной в телегу, на которой лежала большая бочка с большим отверстием в верхней стенке, на телеге лежало также ведро на длинном шесте. Этим ведром, через специальный люк, Волков вычерпывал содержимое туалета (сортира) и выливал в бочку на телеге. Наполнив бочку до краев, он увозил ее в специально отведенное место, вероятнее всего, где-то на окраине города, хотя и мы, как по тем временам считалось, сами жили на окраине Москвы. Сейчас же этот район, как оказалось, расположен совсем недалеко от центра города. На метро от «Пролетарской» («Крестьянская застава») до «Китай-города» (почти у Красной площади) 5 минут езды, а до «Пушкинской» – минут 8.
«Говновозом» Волков проработал у нас года до 1947-1948, когда на смену извозчикам пришел  автотранспорт. Теперь туалет вычищала специальная машина под тем же названием «Говновоз», трехтонка, с большой цистерной, снабженной специальной резиновой «кишкой», через которую содержимое туалета отсасывали в цистерну с помощью специального насоса (помпы). Волков вскоре после этого ушел в мир иной.
Я не говорил еще, что район, где мы жили, с давних лет был местом проживания извозчиков. На Качалинской рядом с домами были конюшни, где стояли лошади, как сейчас в гаражах автомобили. Да и на Остаповском шоссе в доме номер 51 тоже жили извозчики. Одного из них хорошо помню. Высокий, по моим понятиям, красивый, стройный парень, с небольшими усиками. Звали его Сергей Качалин. Для извозчика Лошадь (я специально пишу с большой буквы) была кормилицей. Занимаясь извозом, можно было заработать на хлеб, да и семью (если была) прокормить. Потеря Лошади – это потеря работы, заработка и средств к существованию. Помню как плакал Сергей, когда пала его кобыла. Говорят, что он так не плакал даже тогда, когда умерла его мать.
Утром рано извозчики выезжали на своих лошадях, запряженных летом, осенью, весной  в телеги, в основном для перевозки грузов, а зимой – в  грузовые сани. До войны было еще много ямщиков, которые имели брички, телеги для перевозки пассажиров. В начале Остаповского шоссе почти у Крестьянской заставы сохранился даже Конный двор, где стояли такие «кареты» – своего рода современный «таксопарк». Но уже в послевоенные годы пассажирских перевозок уже практически не было.
Много извозчиков осенью на телегах, зимой на санях возили на овощную базу, расположенную в конце Качалинской улицы, метрах в 50 от нашего дома, овощи (картошку, капусту, морковь, свеклу, брюкву, редьку), фрукты (в основном яблоки), а также арбузы и реже дыни (а также с овощной базы по магазинам, столовым на извозчиках осуществлялся обратный поток перевозок).
Время было голодное и ребята с нашего двора и близлежащих улиц устраивали своеобразную охоту на перевозимые овощи, фрукты и особенно арбузы. Скорость, с которой передвигались телеги, была небольшая, особенно, когда шел их целый «поезд» - одна лошадь за другой. Отвлекая внимание извозчиков, ребята, вооружившись специальными крюками из толстой проволоки или просто голыми руками, похищали качаны капусты, арбузы, яблоки, морковь, картошку, иногда лук. Порой удавалось своровать даже целый мешок овощей.
Но с годами и отсюда извозчики были вытеснены автомобилем. Ушел и канул в Лету гужевой транспорт и целый «класс» – извозчики.
Зимой на старых заброшенных санях мы устраивали катания по Качалинской, когда она покрывалась обледеневшим укатанным снегом. В такие сани набивалось по 10-15 ребят. Под уклон сани развивали на скользкой дороге приличную скорость.

Кино моего детства
К двору моего детства я еще вернусь, а сейчас немного о Кино моего детства времен войны. Новых фильмов в те годы выходило мало, так что смотрели в основном довоенные фильмы. Кинотеатры (а также клубы, которые мы в те времена посещали) располагались недалеко от нашего дома. Самым ближним и самым маленьким был кинозал клуба 1-го Часового завода на Крестьянской заставе.
Именно в нем посмотрели первые фильмы после возвращения в Москву. Один назывался «Антошка Рыбкин» – про войну, довольно слабенький, второй – это классика советского кино – «Чапаев». Фильм этот в течение своей жизни смотрел многократно в последние годы, естественно уже по телевидению. Многие кадры и крылатые фразы из этого фильма хорошо сохранились в памяти еще со времен первого просмотра. Был еще и американский фильм «Джон из Янки-джаза», веселая музыкальная комедия.
В кино ходили по воскресеньям всей семьей. Папа как инвалид войны имел право приобретения билетов без очереди, но никогда этим не пользовался. Билеты либо покупали с рук у спекулянтов, либо выстаивали подолгу в очереди в кассу. В очередях был беспорядок. Шпана-спекулянты специально устраивали давку, толкотню в маленьком помещении, где располагалась касса. Поэтому подойти к окошку кассы женщине (а в очереди у нас стояла мама) было не просто.
Однажды мама даже плюнула на все и, обругав папу, что ей приходится толкаться в очереди за билетами, ушла домой. Мы все тоже последовали за ней. Воскресенье было испорчено, мы надолго забыли клуб 1-го Часового завода на Мясной-Бульварной, недалеко от нашей почты (нет, вру – Клуб располагался на Сибирском проезде). Там же во дворе была инвалидная палатка. Где по папиной инвалидной карточке можно было купить любительскую колбасу, масло сливочное и другие продукты, которые в обычных продуктовых магазинах достать было практически невозможно.
Кроме того, был «Дом техника» на Абельмановской улице. Туда мы ехали на трамвае от Крестьянской заставы – остановки 2-3. Это был значительно более «современный» кинотеатр с фойе, большим кинозалом.
Позднее главным нашим кинозалом стал кинотеатр «Таганский». Там в фойе перед сеансом играл оркестр. Пели певцы, а чаще певицы, был буфет, где можно было купить бутерброды, пирожные, мороженое, выпить стакан газированной воды. Порядка в очереди в кассу было больше. Там почти всегда дежурили милиционеры.
Мы, как я уже говорил, в кино ходили только по воскресеньям на утренние или дневные сеансы. А для взрослых сеансы были не только вечерние, но и поздно ночью – в 12 часов ночи и даже в 1 час ночи (помню в первые послевоенные годы на «трофейные» фильмы - «Где моя дочь», «Девушка моей мечты» – родители ходили именно поздней ночью, потому что достать билеты на другие сеансы было просто невозможно).
В клубе Мясокомбината повторно смотрели «Дети капитана Гранта» – один из самых любимых фильмов периода моего детства.

Птичий рынок
 Еще одно примечательное место, сделавшее мое детство богатым. Впечатлительным – это Птичий (конный) рынок. Двойное название этого уникального для Москвы места связано с тем, что в разные годы преобладающим товаром Рынка становились разные животные.
До войны, да и в первые годы после войны, на Рынке этом продавали лошадей, коров, коз, овец, кроликов, собак, кошек, гусей, голубей, уток, канареек, попугайчиков, щеглов, чижей, морских свинок, белых крыс и мышей, а также рыбок. В довоенные годы главным товаром Рынка были лошади – отсюда и название Рынка – «Конный».
Но уже вскоре после войны продажа на рынке крупных домашних животных постепенно угасала и вскоре совсем прекратилась. Ведущим товаром стали голуби и другие птицы (в основном канарейки, щеглы, чечетки, клесты, чижы, позднее волнистые попугайчики), а также аквариумные рыбки, сами аквариумы и сопутствующие товары, а также корм для рыбок и птиц. В этот период за рынком закрепилось название «Птичий» или просто «Птичка».
Я помню годы, когда вообще всякая торговля животными на этом рынке запрещалась по непонятным причинам и лишь из «под полы», то есть тайно, еще можно было около рынка купить рыбок или корм для них (сухие дафнии). Но «Птичка», как феникс, вновь и вновь возрождалась из пепла, и когда у нас с Лидой подросли дети, мы с ними тоже бывали на Птичьем рынке, где однажды приобрели почти взрослого пса – курцхара «Джека» и пешком с ним дошли до Шарикоподшипниковской улицы, где жили мои родители после переезда в новый дом с Остаповского шоссе. Это почти двойное расстояние от нашего дома 47 по Остаповскому шоссе до Птичьего рынка.
Вообще походы на Конный (а потом Птичий) рынок для нас с Толей были праздником. Работал рынок только по воскресеньям. Обычно после завтрака с мамой или с папой (реже) отправлялись на рынок с целью приобрести (завести) дома аквариумных рыбок или птиц.
Был у нас аквариум, куда мы пустили, принеся с птичьего рынка, купленных там вуалехвосток, одного красного меченосца и пару гупппи. В аквариум на дно был насыпан песок, который мы долго промывали перед этим. Затем был поставлен купленный у Мицы серый глиняный грот, украшенный ракушками, очень красивый. В песок посадили зеленые водоросли и для создания «экологического равновесия» (термин этот, конечно, современный, а не тех дней) пустили «красных» улиток. Аквариум получился очень красивым. Он был небольшой, может на полведра, но для нас это был новый мир, и я мог подолгу наблюдать за жизнью жителей этого водного царства.
Для смены воды мы отлавливали рыбок специальным сачком, отсаживали их в стеклянную банку, а после наполнения аквариума чистой водой вновь переносили их в аквариум. Но как чаще всего бывает, детские увлечения не долговечны, и на смену погибших рыбок пришли птицы. Первым пернатым жителем нашей комнаты стал щегол – маленькая птичка с ярким оперением. Были у нас в разное время чижи и клесты, канарейки и волнистые попугайчики.
Когда же мы подросли, то ходили на Птичий рынок с Мицей, а потом с Юркой Казаковым («Казаком», с которым гоняли голубей самостоятельно уже отдельно от Мицы).
Птичий рынок располагался недалеко от Калитниковского кладбища. Мы даже не подозревали тогда, что на Мясной-Бульварной улице и Сибирском проезде в предвоенные годы, годы войны и послевоенные годы (в период сталинских репрессий) пролегал «знаменитый Растанный Путь», по которому для захоронения на Калитниковском кладбище в «братских могилах» тайно (ночью) возили погибших, замученных или казненных в Сталинских застенках ни в чем не повинных людей. Сколько их нашло там свой последний приют? Сколько было замучено людей, скольким оставшимся в живых членам их семей – ЧСИР (члены семьи изменника Родины) покалечили судьбы?
Но к счастью мы не знали, что на самом деле происходило в нашей стране, и для нас путь на Птичий рынок был путем в мир Природы. Правда, толкотня там была страшная, народу полно. Порядка никакого! Полно шпаны, воров - как карманников, так и тех, кто промышлял «живым товаром» (голубями, клеточными птицами и т.д.).
Пробиться к прилавкам (рядам), где продавали птиц и рыб, было непросто, но мы просачивались, протискивались сквозь толпу, и наградой за это был красочный мир многочисленных аквариумов, банок с яркими красивыми рыбками и не менее яркий и многочисленный мир птиц. Когда же мы начали  гонять голубей, то нашим вниманием была одарена та часть Рынка, где продавали голубей.
Купив птичек, рыбок или голубей, мы счастливые возвращались домой. Путь наш лежал мимо Калитниковского кладбища (эту часть пути я не любил – кладбища всегда вызывали у меня если и не чувство страха, то какое-то  тягостное чувство), далее мимо Клуба «Мясокомбината» (где, бывало, мы смотрели кино), по Сибирскому проезду мимо почты, расположенной справа за сквером, далее по Мясной–Бульварной. В разные годы было два варианта продолжения пути - по описанному выше пути из школы или через заборы и дворы домов Качалинской улицы.
Как давно это было - более полувека назад, а «картинки» эти перед глазами у меня остались такими же яркими, как будто все это было со мной не раннее чем вчера.

Зима 1944
У нас нет еще ни санок, ни коньков. Катаемся с залитой водой горки на ногах, да на попе. У Мицы коньки-снегурочки, которые он прикручивает веревками к валенкам и катается по обледенелой мостовой. Забавно. Тоже хочется попробовать, но купить коньки сейчас негде. Есть еще одно средство катания по обледеневшему укатанному снегу – это согнутые из проволоки (толстой трубы) «тарантаски». Много позже я узнал, что это - так называемые, финские саночки.
Для нас же в те годы лучшего средства для катания зимой не было. На «тарантасках» можно было кататься с горки, а можно и по ровной, гладкой поверхности: льду или обледенелой мостовой. Машины тогда по Качалинской улице и Б. Симоновскому проезду практически не ездили, поэтому опасности для детей, бегающих и катающихся на улицах, не представляли. А отбежать в сторону, когда приближалась телега, запряженная лошадью, особого труда не представляло.
Более того, когда мы уже научились хорошо кататься на «тарантасках», а позднее на коньках, то было еще одно развлечение – зацепиться проволочным крюком за «зад» телеги и кататься за ней. Правда извозчик мог и обматерить и кнутом погрозить. Больше нигде и никогда я «тарантасок» не встречал. Детство наших детей и внуков прошло без них.
Где-то в феврале 1944 года мама купила у Мицы снегурочки и мы с Толей учились кататься на коньках. Сначала прикручивали к одному валенку конек, и отталкиваясь ногой без конька, пытались скользить на коньке по обледеневшей мостовой. Потом же, освоив этот маневр, перешли на катание на двух коньках. Веревки, которыми мы коньки прикручивали к валенкам, часто обрывались – приходилось с болтающимся коньком идти домой и прикручивать его другой веревкой.
Коньки были одни на двоих, и порой мы с Толей спорили, кто будет кататься первым. На снегу на этих коньках кататься еще было можно, а на льду, поскольку они не были наточены, да и полозья были довольно широкими, кататься было практически невозможно. Ноги у нас разъезжались и до снега приходилось доползать на четвереньках - мы были похожи на Бэмби, впервые попавшего на лед (такое сравнение я могу провести, конечно, сейчас, а тогда о существовании Бэмби мы не знали; фильм Диснея мы посмотрели лишь несколько лет спустя, уже после войны, а книгу я впервые прочитал, когда у нас уже были Андрейка и Галочка).

"Рождение" болельщика
В этот же период зимой 1943-44 г.г. произошло еще одно событие, оставившее след в моей жизни и сделавшее меня «болельщиком».
Как-то мы играли с ребятами во дворе в хоккей. Тогда знали лишь один хоккей с мячом – его называли русский хоккей, а позднее, когда правила были приведены к международным, он получил название хоккей с мячом (или «Бенди»). Играли же во дворе, конечно, без коньков и не на льду, а на утоптанном снегу. Вместо клюшек, которых я тогда и в глаза не видел, из проволок были согнуты крюки, которыми и гоняли опять же не хоккейный, плетеный мяч, а замерзшую картошку, лошадиный навоз или какую-нибудь консервную банку. Играли трое на трое (двое на двое) или даже один на один, но при этом говорили, что играют две команды: «Динамо» и «ЦДКА» (цедека).
Что это такое я тогда, естественно, не знал, но «звук» в памяти моей отложился. Как закончилась та первая игра не помню. Спустя какое-то время мы с Толей тоже решили сыграть один на один. Он сказал, что он будет «Динамо», мне же пришлось стать «Цедека». С тех пор «ЦДКА» стала моей командой на всю оставшуюся жизнь. Сколько счастливых и сколько горестных моментов пережил я за многолетний период «боления» за «ЦДКА» (позднее «ЦДСА, "ЦСК МО", «ЦСКА»).
Болел я не только за футбольную или хоккейную команды, а за весь спортивный клуб. Позднее, когда я уже был школьником, я бежал к радиоприемнику, чтобы услышать хоть 15, хоть 5 минут репортажа о футбольном матче с участием ЦДКА. Голос спортивного комментатора тех лет Вадима Синявского звучит в моей памяти до сих пор.
Уже в двадцатилетнем возрасте довелось жить с ним в одном доме и даже в одном подъезде и видеть своего кумира, возвращавшегося домой, порой не очень уверенной походкой. А в те годы…
«Внимание! Говорит Москва! Микрофон редакции «Последних известий и Всесоюзного Радио» на Московском стадионе «Динамо». До окончания матча осталось 15 минут. Счет 2:1 в пользу ЦДКА!!!» и т.д. Да, позывными к репортажу в те годы был спортивный марш, который до сих пор звучит для меня предвкушением известий о страстной спортивной борьбе на футбольных полях или хоккейных ледовых площадках.
А первый футбольный репортаж Вадима Синявского мы ловили с Фимой (двоюродным братом, футболистом и хоккеистом), вернувшимся недавно в Москву (домой) после демобилизации из Армии, по приемнику «КН-1», полученному на почте (где он хранился со времени начала войны). Это был репортаж о легендарном первом турне советских футболистов – команды Московского «Динамо», укрепленной игроками других команд, на родину футбола – Англию. То был репортаж о матче «Челси» – «Динамо».
Именно тогда я услышал фамилии футболистов, которые запомнил на всю жизнь. Правда из англичан я запомнил лишь центрфорварда – Тони Лаутона, специально приглашенного на эту игру, т.к. он еще находился на военной службе, а из состава московского «Динамо» помню вратаря – легендарного Алексея Хомича, защитников Михаила Семичастного, Леонида Соловьева, Радикорского, Станкевича и Малявкина, нападающих В.Трофимова, В.Карцева, С.Соловьева, К.Бескова, Е.Архангельского и, конечно же, приглашенного из ЦДКА молодого Всеволода Боброва. Именно он стал с тех пор моим спортивным кумиром.
Пройдут годы (лишь в 1948 году я впервые попаду на стадион «Динамо»), пока я «живым» увижу Всеволода Боброва в игре против московского «Спартака» в матче ЦДКА – Спартак. Но по открыткам фотографиям в газетах и в брошюрах о футбольном клубе ЦДКА я прекрасно представлял себе своего кумира уже тогда. Для меня в то время он был самым красивым, самым стройным, самым великим футболистом.
В ту ночь, а репортаж шел часов в 10-11 ночи, «Динамо», проигрывая 0:2, сумело свести матч с «Челси» вничью 3:3, и В.Бобров забил гол, который осчастливил меня. После этого турне, завершившегося победой «Динамо» с общим счетом забитых и пропущенных мячей 19:9, В.Бобров стал звездой Советского послевоенного футбола («Динамо» в том турне обыграло 4:3 «Арсенал», сыграло вничью 2:2 с «Глазго Рейнджерс» и разгромило «Кардифф-сити» – 10:1). Однако до этого эпохального турне было еще далеко – почти полтора года войны.

Весна 1944
В марте – апреле 1944 года вернулись из Омска дядя Петя, тетя Рива и Люба. До их приезда маме пришлось ехать на вокзал, получать высланные багажом вещи. Мы с Толей остались дома (я имею в виду наши комнаты) одни. Сначала мы играли, потом гонялись друг за другом вокруг стола в комнате тети Ривы. Потом из-за чего-то подрались. Каким-то образом я ударил Толю кулаком в живот («поддых»). Он согнулся от боли и больше часа, почти до возвращения мамы, проплакал. Я не знал как его утешить. Я на самом деле боялся, что он выплачет все свои глаза. Сколько раз я пытался уговорить его перестать плакать, а то он ослепнет. Ничто не помогало. Я был ужасно расстроен и обеспокоен. Больше никогда в жизни я его так не ударял.
После приезда тети Ривы, дяди Пети и Любы, мы вынуждены были опять переехать в свою маленькую проходную комнатку.
Люба заканчивала Мединститут, Петр Яковлевич (дядя Петя) устроился работать в «ГУМ», а тетя Рива на фабрику игрушек надомницей, как и мама.
Собаку Пальму и кота Рыжика пришлось оставить в Омске. Я, конечно, надеялся, что они приедут в Москву, но надеждам не суждено было сбыться. Люба еще в Омске прозвала меня «кошачьим папой». Дело в том. Что кошки, которые очень осторожны и редко подходят к чужим, ко мне всегда подходили и давали себя погладить.
Без кошки дома было скучно. И вот как-то во дворе я подобрал бездомного котенка. Обычного серо-черно-полосатого. Но для меня он был как тигренок. Назвали котенка «Барсик». Он вырос в хорошего умного кота. В коридоре в углу стоял ящик с песком и мне вменялось в обязанность следить, чтобы песок был чистым. Барсик большую часть дня проводил во дворе. Он обычно выпрыгивал через форточку, а когда хотел войти в дом, прицеплялся передними лапами к двери в квартиру (на крыльце в то время двери уже не было), а задними стучал в дверь.
На вопрос «Кто там?» раздавалось мяуканье. Барсика  впускали  в дом (дверь у нас тогда запиралась не на ключ, а на петли, в которые просовывали отвертку. Так что дверь легко сотрясалась!!). Именно в этот период процветала воровская банда «Черная кошка», грабившая квартиры и оставлявшая на месте преступления нарисованный углем силуэт черной кошки.
Нас всех пугали и предупреждали – не открывать двери незнакомым людям. Поэтому с тех пор и прижился этот вопрос "Кто там?" при стуке, а позднее звонке в дверь. Когда же в дверь «стучал» Барсик и на этот вопрос отвечал «Мяу». Мы знали, что домой вернулся наш умный кот.

Первое пиво
Еще один эпизод весны 1944 года (кажется. Это было еще до приезда из Омска тети Ривы с семьей) часто вспоминаю. Мы сидели в тетиной комнате. Вероятно, это было воскресенье. Дома был папа и в гости к нам приехала Лиза Козленко – знакомая моих родителей еще с юношеских лет по Кировограду. Она работала кассиршей в магазине (или бухгалтером, точно не знаю) и жила на улице Кирова (в центре Москвы). Это была одинокая женщина лет около сорока. Она часто приходила к нам, т.к. родных у нее никого не было.
Итак, мы сидели за столом, взрослые разговаривали, а я сидел и слушал их разговоры (воспоминания о молодых годах, родных и близких, и просто знакомых, живших на Украине). И вот по радио Ю. Левитан читает радостное сообщение: «Сегодня войска доблестной Красной Армии и моряки Черноморского Флота с боями освободили город Одессу!!! В ознаменование этой победы приказом Верховного Главнокомандующего сегодня в Москве будет произведен салют 20-ью залпами!!!» 
Радости родителей и Лизы не было предела. По этому поводу папа открыл бутылку пива, почистил воблу и мы все выпили за освобождение Одессы.
Налили немного пива и мне. С тех пор я пил много раз, в разных местах и в разных количествах, разные сорта пива, но «острый» привкус того первого глотка «жигулевского» пива с маленьким кусочком воблы я сохранил на всю жизнь.

Одесса
Одесса для меня - это и песни, которые пел Леонид Утесов и Марк Бернес,  и песни, которым позднее, в первые послевоенные годы, обучил меня мой двоюродный брат Нюся (Толя) Вербицкий, студент Одесского Мединститута   («С Одесского  качмана бежали два уркана в дальний путь….»), и анекдоты про одесситов, а позднее кинофильмы, рассказы разных писателей, и одесский колорит в романах И. Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», а значительно позднее - в рассказах Исаака Бабеля и в опереттах.
Но увидеть Одессу мне довелось лишь в 1972 году, когда дважды я побывал там. Первый раз в связи с защитой докторской диссертации, отзыв на которую давали и в Одесском медицинском институте. А второй раз в связи со съемками на одесской киностудии кинофильма «Мушкетеры четвертого «А», в котором снималась у режиссера  Казачкова Галочка. Тогда на «озвучание» фильма я сопровождал Галочку. И мы провели в Одессе почти две недели. Тогда я познакомился с Одесским «привозом», Потемкинской лестницей, Молдованкой, бульваром Советской Армии (Французский бульвар), Фонтанкой, Аркадией и Ланжероном, Одесским оперным и другими достопримечательностями Одессы.
Примерно в эти же годы (или чуть ранее) популярными были песенки из Одессы времен НЭПа: «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской…» и другие в исполнении Николая Рыбникова. Потом были фильмы «Опасная гастроль» с участием Владимира Высоцкого и «Неуловимые мстители» с исполнением песенки Бубой Касторским (Л.Сичкиным) «Я одессит, я из Одессы, здрасьте…». А потом сборник рассказов А. Львова «В Одессе – лето» и, конечно же, неповторимый Михаил Жванецкий.
Но это все почти 40-45 лет спустя!
Прощание с Одессой произошло в 1992 году – январе 1993 года, когда мы с Лидой отправились в круиз по Средиземному морю. Наш теплоход «Федор Шаляпин» отплывал из Одессы и возвращался в Одесский порт.

Салют в Москве времен войны
Я уже говорил, что с началом налетов фашистской авиации на Москву, то есть уже с конца лета 1941 года , были приняты строгие меры по маскировке города в ночное время. Фонари на улицах не горели. Окна в домах с внутренней стороны закрывали специальными защитными шторами из плотной черной бумаги. Над каждым окном подвешивался рулон такой бумаги («шторы»), которая быстро раскручиваясь, закрывала просвет окна. Дворники, дежурные из Домоуправления, и жители домов следили, чтобы свет не проникал сквозь маскировочные шторы. И хотя с 1941 года налетов авиации противника на Москву не было, эти меры строго соблюдались до конца войны.
И вот в такой кромешной тьме, особенно поздней осенью и зимой, в ознаменовании побед Красной Армии в связи с освобождением наших городов от фашистских захватчиков, в Москве, а позднее и в городах-героях,  проводились салюты. Вечером в восемь часов мы выбегали на угол Б.Симоновского переулка и Качалинской улицы к колонке, где мы брали воду. Отсюда вниз, вдоль Качалинской улицы (в сторону Крестьянской заставы и Абельмановской) открывалась «панорама» салюта.
Салют, конечно, не был похож на современные фейерверки, которые в последние годы бывали в Москве, и даже какой мы видели в Хемнитце после гала-концерта из произведений Иоганна Штрауса летом 1999 года. Сначала небо освещали, прочерчивая крест на крест, прожектора, затем раздавался залп и через мгновенье в небе возникали 3-4 кучки красных, желтых, зеленых светящихся точек, которые, падая и медленно угасая, создавали своеобразную картину из 3-х – 4-х букетов. Это был первый залп. Когда небо темнело, опять его освещали и прочерчивали прожектора и звучал 2-й залп и так далее. По значимости события, в зависимости от того, какой город освободили (взяли), салюты были из 20 и 30 залпов.
В связи с салютом возник в памяти и анекдот того времени.
Во время войны и в первые военные годы существовала «карточная система» распределения продуктов питания и промтоваров. Были карточки «рабочие», «инвалидные» (самые ценные!), «служащих», «иждивенцев» и «детские». На талоны, из которых состояли карточки, в магазине, где они были прикреплены (записаны), можно было получить соответствующий талону продукт (хлеб, крупу, мясо, яйца и т.д.), выстояв часами в огромных очередях. Потеря карточки грозила голодом и даже голодной смертью.
Но были еще палатки (киоски), где можно было купить кости (на мясокомбинате), бульон (из костей), а также суфле – молочный продукт (сладковатый на вкус). Все это было подспорьем для людей в то голодное время, и возможность «взять» суфле в палатке граничила с самой большой радостью.
Информацию о событиях на фронте большинство людей получали из уст в уста на работе или в очередях в магазинах (для многих приобретение газеты или даже репродуктора было недоступно). Но зная, что салют связан с каким-то радостным событием, часто спрашивали у знакомых или даже незнакомых людей во время салюта: «Что взяли?» (то есть какой город освободили). И вот игра слов (анекдот того времени):
Один старичок идет от палатки с бидоном суфле, он только что перешел дорогу, довольный, радостный. Звучат залпы салюта. К старичку подходит пожилой мужчина и спрашивает: «Что взяли?» (он имеет в виду какой город освободили, в честь чего салют). Старичок отвечает ему: «Суфле!!!». Название города какое-то незнакомое и мужчина переспрашивает: «Где?» (имея в виду на Украине, Белоруссии, Польше или еще где?). «Через дорогу» (имея в виду палатку) – радостно отвечает старичок.
Итак, полный текст анекдота уже без пояснений: Во время войны салют. Один мужик спрашивает другого, идущего с бидончиком через улицу: «Что взяли?» - «Суфле!!!» – «Где?» – «Через дорогу!!!»
В годы войны в небо Москвы по вечерам, как средство противовоздушной обороны, часто поднимали аэростаты - похожие на дирижабли баллоны из прорезининной материи серебристого цвета. Днем можно было наблюдать, как отряд женщин, точнее молодых женщин (девушек), в военной форме несли по улицам аэростат, удерживая его за специальные петли из каната. Во время салюта многочисленные аэростаты можно было наблюдать в небе Москвы.
Однажды рассказывали жуткую историю – при сильном порыве ветра аэростат вырвался из рук девушек и стал стремительно подниматься в небо, унося с собой одну из девушек, не успевшую освободить рук из петли. Как сложилась ее судьба никто не знал. Скорее всего она погибла.
Кроме «праздничных», «победных» салютов, в небе Москвы звучали и траурные салюты. Когда отдавали последние почести погибшим в боях полководцам. Так провожала Москва в последний путь командующих фронтами генералов Ватутина и Черняховского, последний был самым молодым советским полководцем периода 2-й Мировой войны, отличившимся в боях за освобождение Литвы. Мне довелось в конце 60-х побывать в Вильнюсе и видеть памятник Черняховскому и бульвар его имени.

Первые песни, услышанные во дворе (1943-1944 годы)
 Первые полублатные – полудетские песни, которыми меня просветили, были:
«Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу, в кармане финский нож.
Я мать свою зарезал, отца своего убил,
А младшую сестренку в колодце утопил.
Мать лежит в больнице, отец в сырой земле,
А младшая сестренка купается в воде…»

«В нашу гавань приходили корабли,
Большие корабли из Океана.
В таверне веселились моряки
И пили за здоровье атамана»...

«С оборванцем подрался матрос...
Оборванец был молод и смел,
В нем играла – кипела любовь...
………
...Лишь с улыбкой стояла она,
Белокурой играя косой»

Была еще песня про сына прокурора. Сейчас уже не помню слов. Но сюжет в памяти сохранился. Отец бросил семью. Сын его вырос и стал бандитом. На суде, требуя для подсудимого высшей меры наказания, прокурор узнал в подсудимом своего сына.
Еще была «Гоп со смыком – это буду я»:
Граждане, послушайте меня,
Гоп со смыком это буду я!
Выбрал ремеслом я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу
И тюрьма скучает без меня...
и дальше в том же духе.
Чуть позже была «Таганка». Мы жили в Таганском районе, а Таганская тюрьма была знаменита еще с царских времен. Вообще, надо сказать, что район наш (близлежащие дворы, улицы) не был благополучным. Многие ребята, гонявшие в нашем дворе голубей, прошли через тюрьмы и лагеря как уголовники, да и старшее поколение не было в этом плане лучше. Поэтому блатные песни были вполне закономерным фоном той среды, в которой мы росли. Впервые «Таганку» в исполнении артиста Кирилла Лаврова в фильме, название которого в памяти моей не сохранилось, я услышал где-то в начале шестидесятых годов. Один, отбывший срок «уголовник», решивший завязать с воровской жизнью, встречает молодую женщину с ребенком. Любовь с первого взгляда. Он остается у нее дома, а когда ему пришлось укладывать спать своего приемного сына, он поет ему «Таганку»:
Таганка, где ночи полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка, я твой навеки арестант
(другой вариант: я твой бессменный арестант)
Погибли юность и талант
В стенах твоих, Таганка.
Уже в 90-е годы слушали эту песню в исполнении Михаила Звездинского. Причем говорили, что это его песня. Как же такое могло случиться, когда песня намного старше своего автора?
Но в этот же период звучали иные песни, другие песни разучивали в школе, домой их приносил Толя. Одной из песен была:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
артиллеристы, зовет Отчизна нас.
Из сотен тысяч батарей,
за слезы наших матерей,
за нашу Родину – Огонь! Огонь!
И, конечно, "Варяг". Мы смотрели фильм «Крейсер Варяг» и песня, звучавшая в нем, произвела на меня тогда сильное впечатление.
Наверх вы товарищи, все по местам,
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!!
А по радио часто звучала песня в исполнении Владимира Бунчикова
В нашей жизни всякое бывает,
Налетает с тучами гроза,
Ветер утихает, тучи улетают –
И опять синеют небеса!
Сколько смысла в этой песне (в этом ее куплете) я понял, только прожив жизнь: нужно верить в лучшее время, оно придет. Нужно только быть оптимистом.
Была еще «Тонкая рябина»:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склоняясь до самого тына?
Мне почему-то казалось: "головой склоняясь до сама-Ватына".
А «Огонек» пели как в оригинальном, так и пародийном вариантах.

Жид
Мое раннее детство окончилось на рубеже 1943-1944 годов, т.е. в первые месяцы после возвращения в Москву из эвакуации. Именно в этот период я узнал, опять же во дворе, на Остаповском шоссе, что я не такой как другие ребята. Я – жид, по-другому, еврей.
Ни дома, ни в период эвакуации в Клявлино, а затем в Омске я этого не слышал и, естественно, не знал. Я еще не совсем представлял себе, что такое национальность, но то, что есть русские, немцы, украинцы и евреи, я теперь уже знал. Правда, уже в Омске я слышал «хохол» и «кацап». Так называли друг друга (или «обзывались» друг на друга) соседские ребята. В Омске, как, наверное, и вообще в Сибири было много выходцев с Украины. Именно их и называли «хохлами». В ответ они называли русских «кацапами». Но особой злости (и злобы) в эти клички ребята не вкладывали.
В Москве же слово «жид» звучало так, что в него вкладывалась и злоба, и пренебрежение, и ненависть, и зависть – все вместе.
«Жидами» называли не только лиц еврейской национальности, но и русских, если они делали что-то не так, как хотелось бы обзывавшему. Например, если кто-то кому-то что-то не дал, не поделился: «У, жид!» Звали жидами и воробьев: «У, жиды, прилетели!». Потом уже было много вариантов услышано и не только во дворе, но и на улицах, у магазинов, на стадионе и даже в школе.
Надо сказать, что все-таки во дворе, поначалу, меня и Толю называли «жиденками» и «еврейчиками», «жидятами» без всякой злобы. Просто во время игр или простого гулянья во дворе в качестве обращения к нам часто вместо имени использовали: жид, еврейчик, жиденок, Абрамчик, иоська-ёська, зама.
Ну то, что Абрам – это имя, я уже знал, но то, что «ёська» и «зама» – это тоже имена, я узнал значительно позднее. "Абрам"», "абраша" произносилось, естественно, в виде «Абгам», «абгамчик», несмотря на то, что никто из нас не картавил.
Даже Мица, когда у него было хорошее настроение, видя нас, напевал песенку:
Старушка не спеша, дорожку перешла,
Навстречу ей идет милиционер!
А ну-ка, бабушка, свисток не слушала,
Закон нарушила, плати-ка , бабушка, штраф – 3 рубля!
Ох, Боже, Боже мой, Ведь я спешу домой,
Сегодня мой Абраша выходной.
Несу я в сумочке кусочек курочки,
Кусочек курочки и пирожок.
Я никому не дам, все скушает Абрам
И будет он набит как барабан.
Все это исполнялось, естественно, картавым голосом.
Чтобы проверить еврей ты или нет, предлагался такой тест: «Ну-ка скажи «На горе Арарат растет красный виноград». Если ты произносил эту фразу правильно, не картавя, говорили все равно – «Жиденок». Если же кто-то произносил эту фразу, как впрочем и другие, где была буква «р» картавя, его тоже называли «жиденок». Но это до поры, пока тот не мог за себя постоять.
На Качалинской жил парень постарше нас – Толька Гуреев – «Татун». Это всегда был крепкий малый. Картавил он страшно, но никогда «слабаки» не смели назвать его «жидом». На мой вопрос, почему воробьев называют «жидами», Мица объяснял мне, что, когда распяли Иисуса Христа, воробьи чирикали, "чуть жив, чуть жив!!!".
Итак, я уже говорил, что когда обращаясь ко мне говорили «жид», «жиденок», «еврейчик» это не звучало оскорбительно. Когда же тебя хотели обидеть, кричали в лицо или вслед: «У, жидовская морда», сопровождая ее еще и матом.
Что мы (или я) могли противопоставить в ответ? Лучшее средство, чтобы не озлобиться, не обращать на все это никакого внимания. Ведь жить в другой среде не было никакой возможности. Даже похвала в устах всей этой шпаны звучала так: «Ну ты даешь, жиденок!», что было равносильно восклицанию «Вот это да!»
Дома  мама или тетя Рива , в ответ на мои рассказы об этом говорили: «Не обращай внимания на этих «швайн». Я думал. Что «швайн» – это на идиш – русский. И только сейчас я знаю, что это «свинья».
Еще называли русских без особой злобы «фонька-дрек» (то есть «дерьмо», правда «дрек» это не дерьмо, а грязь), «хозер» (значение этого слова мне и сейчас неясно, но звучало, как «свинья»; может быть это слово происходит от «хазары» - народа, жившего, кочевавшего в причерноморских степях?).
Говорили, что до войны, якобы под видом борьбы с антисемитизмом – пережитком капитализма в сознании советских людей, запрещали произносить оскорбительное слово «жид» и даже был такой анекдот. «Стоит один мужик на трамвайной остановке. К нему подходит другой мужик и спрашивает: «Ваньк, ты чё здесь стоишь?». Тот долго думал и потом ответил: «Трамвай подъевреевую». Он искал подходящее слово взамен «поджидаю» (чтобы не произнести оскорбительное под-жид-аю!!!).
С этим словом я прошел через всю свою жизнь. Я никогда не скрывал свою национальность и даже в самые жуткие периоды антисемитизма не переиначивал свое отчество Шнеерович (как делали многие). Папа на работе, да и во дворе дома звался Семеном. Толя везде тоже фигурировал как Семенович (кроме, естественно, основных документов: метрика, паспорт, комсомольский билет, а затем и партийный). Я же заставил и других произносить это необычное и трудное для них отчество – Шнеерович.
Мама несколько раз просила отца, чтобы он поменял свое имя (для нас отчество). Особенно она настаивала на этом, когда подошло время получать паспорта – сначала Толе в 1951 году. А затем и мне – в 1953 году. Но отец отнекивался, ссылаясь на занятость. И правильно сделал. «Ведь бьют не по паспорту, а по морде» (это тоже из анекдота).

Дед Степанский
Но это все было потом. А сейчас еще зима 1944 года. К нам зашел старик Степанский.
Это уже не тот дед «Лапирди» из довоенного, дачного днтства. За прошедшие три года войны он постарел, осунулся. Только борода осталась белоснежной. Он пришел в комнату тети Ривы, сел к столу, не снимая пальто. Дед носил хорошее, еще довоенного пошива темно синее драповое пальто с черным каракулевым воротником. Правда, рукава пальто уже были потерты.
Но самое страшное – вся спина пальто на плечах была усыпана крупной перхотью и по нему ползали вши. Дед был голодный, замерзший. Тетя угостила его чаем. Он взял чашку дрожащими руками и поднес ее ко рту.
Тетя Рива спросила его, почему он не топит печку. Он ответил, что нет дров. Ну как же так, ведь дрова привезли на прошлой неделе! Да, дрова привозили, но нужно их наколоть, а он не может.  В то время у деда жил один квартирант - молодой парень, кажется его звали Гена.
Разговор между дедом Степанским и тетей Ривой происходил, конечно, на «идиш». Тетя спрашивает деда, а что разве молодой парень не может наколоть дрова? На идиш это звучало примерно так: «Дас клайнер кёнен цигакен?». Но дед уже плохо слышит и переспрашивает: «Дас клайнер кёнен цикакен?» 
Игра слов. Разве не может молодой поколоть дрова «цигакен»? - спрашивает тетя Рива. "Молодой может покакать?" («цикакен»), - переспрашивает дед.
Это была последняя встреча с дедом Степанским. Вскоре его увезли в больницу с воспалением легких. Обратно он уже не вернулся.

Трамвай «Р»
Еще одно воспоминание из детства времен войны. По Остаповскому шоссе от Крестьянской заставы до мясокомбината («Бойня») по одной трамвайной колее ходит одновагонный трамвай «Р» (рабочий). Он имеет всего 2-3 остановки. Одна из них рядом с «Мосторгом», то есть с нашим домом.
Обе двери трамвая: «вход» и «выход» никогда не закрываются. На конечной остановке водитель переходит из передней части вагона в заднюю, где имеется такое же место управления трамваем. Перед этим он перебрасывает «дугу» в противоположную сторону (дуга – это металлическая скоба, которой создается контакт с проводами).
Трамвайный путь (рельсы) проложен по центру булыжной мостовой, по бокам которой широкие тротуары, но лишь ближняя к мостовой часть их покрыта узкой полосой асфальта, остальная часть – грунтовая.
В трамвае помимо водителя есть кондуктор, продающий билеты. Один билет стоит 15 копеек. Народу в трамвае всегда много, так как это единственное транспортное средство, с помощью которого можно добраться от Крестьянской заставы до мясокомбината, а далее до завода «КИМ» (Коммунистический интернационал молодежи - завод малолитражных автомобилей, выпускал «Москвичи»), шинного, 1-го ГПЗ и обратно.
Часто в трамвае молодые женщины обращали внимание на мои глаза, вводя меня в «краску». Я стеснялся и опускал голову, когда слышал, как они, обращаясь к моей маме, говорили: «Зачем мальчику такие большие глаза и длинные ресницы, пусть подарит их нам».
Вообще я не любил, когда на меня  обращали внимание, особенно незнакомые мне люди. Однако, часто в очередях в магазине, булочной или инвалидной палатке глаза мои привлекали к себе внимание и становились предметом обсуждения, поэтому я не любил ходить по магазинам.

Голубятники
Действительно настоящими «голубятниками» мы с Толей так и не стали, но детство наше прошло в тесном контакте с голубями и голубятниками.
Мица вначале позволял нам приносить голубям воду в консервной банке с колонки. Нужно было принести полную жестяную банку воды, не расплескав ее по дороге. Сначала это было трудно сделать. Шел я осторожно, медленно переступая, боясь расплескать воду. Поэтому, когда шел, смотрел на банку с водой, и от этого вода плескалась и проливалась. Потом научился нести банку с водой не глядя на нее и шагая будто ничего в руках нет.
Голуби слетались попить свежей воды, как только я ставил банку с водой на землю во дворе дома, где жил Мица. Это было так здорово. Постепенно контакты наши стали более тесными. Нам разрешали покормить голубей, бросая им зерна пшеницы или проса, а позднее и ««трёхать» (поднимать) голубей в воздух, если появлялся в небе «чужой» голубь. Для этого существовал специальный длинный шест, на конце которого была привязана старая рваная тряпка наподобие флажка – «махало». Этим шестом с тряпкой «шугали» (пугали) голубей, сидевших на крыше, и они взлетали.
Партия голубей летала кругами вокруг двора, иногда отлетая на довольно большие расстояния. Но неизменно голуби возвращались назад и садились на крышу дома или голубятню. Если к партии голубей присоединялся чужой голубь и он садился вместе с ними, то стояла задача этого голубя поймать, то есть «загнать» в нагул вместе со своими голубями. Каждый, кто первым увидит чужого голубя кричит: «Трёхай, чужой!».
Однажды теплым солнечным утром (не помню только, было ли это ранней весной или ранней осенью) мы вышли из дома. Вдруг Толя, прищурившись от яркого солнца, глядя в небо между проводами, идущими от нашего дома к домику Мицы Еремина, кричит: «Мица, трёхай! Чужой!»
Мица выскакивает из своего дома, хватает «махало» и готовится «поднять» голубей. «Не... Не, постой, - опять кричит Толя, - это кажется комар над проводами вьется!». Этот эпизод долгие годы детства был «притчей во язытцах». При ярком свете Толя «спутал» комара с летящим высоко в небе голубем. Но этот случай стал достоянием всей Остаповской шпаны и фраза эта произносилась ими, повторялась многократно, когда кто-нибудь говорил что-либо невпопад.
Чтобы принимать более близкое участие в «гонянии» голубей, нужно было «помогать» голубятникам и «финансами». Денег у нас тогда, конечно, не было, а часто выпрашивать у мамы по рублю тоже было невозможно. Приходилось потихоньку «подворовывать» мелочь из карманов пальто у родных и отдавать Мице на корм голубям.

Дача
Летом нас вырывали из этой среды и увозили на дачу в Загорянку. Первое лето, когда мы выехали на дачу после возвращения из эвакуации, было лето 1944 года. Сначала мы с мамой и папой в воскресенье в конце мая или начале июня поехали в Загорянку на электричке. Мы добрались от станции до нашей 8-й просеки, дошли до нашей дачи. Все было каким-то незнакомым. Забор был во многих местах поломан, между штакетниками были большие дырки, так что во двор можно было пролезть не открывая калитки. Территория дачи заросла  травой и кустарником, во дворе валялись поломанные деревья, но дом, в общем, был цел. Правда, большую часть мебели растащили.
В Загорянке в этот приезд я впервые увидел трясогузку.
Народу в Загорянке было мало. Лишь в соседней даче жили в то время  постоянно Дембовские: бабка с четырьмя внуками. Старшие внуки, Таня и Вовка, и мои ровесницы - две девочки, родители которых до войны жили в Одессе.
Единственное, что запомнил – это как они говорили своей бабушке: «Бабушка, Вова пьячет» – одна, которая поменьше, и «Бабушка, Вова прачет» - та, которая постарше.
С Вовкой мы дружили, вместе играли в войну против ребят, живших в начале нашей просеки, строили шалаши, а однажды мы отправились на пруд, где у Вовки был плот. Плавать мы не умели, но решили перебраться на плоту на островок. Плот, не выдержав нас троих, перевернулся и мы оказались в воде. Хорошо, что это произошло у берега. Выкарабкались на берег промокшие насквозь. Дно в этом месте было вязкое, а берег крутой, так что выбраться на берег было непросто. Но все окончилось благополучно, а ведь в этот год воды в пруду было много и даже Вовке во многих местах было «с головкой», то есть, если встать на дно ногами, то головы не было видно. Маме мы, конечно, ничего не сказали об этом. День был пасмурный, пошел дождь и мы как будто промокли под дождем, не успев добежать до дачи.
Жили мы на даче только с мамой. Папа приезжал лишь в субботу вечером, а вечером в воскресенье уезжал в Москву на работу. Дядя Петя приезжал еще реже, а тетя Рива в то лето не приезжала вообще. Мы жили в их половине дачи.
Спальня наша – маленькая дальняя комнатка, где стояла кровать, на которой спали мы с мамой, а Толя спал на плетеной лежанке. Дверь мама закрывала на ночь молотком, вставлявшимся в ручку двери. Готовила мама на керосинке на террасе, так как плита в летней кухне была разрушена. Днем и вечером мы бегали за калитку посмотреть как прогоняют мимо стадо коров. Коров было много, стадо большое. Утром коров гнали к лесу пастись рано, часов в пять, мы еще спали. Днем же с пастбища коров гнали часов в 12 – домой, а часа в 3 дня обратно к лесу. Вечером часов в восемь стадо вновь гнали мимо нашей дачи.
Мы бегали смотреть какая корова идет первой, чтобы знать какая погода будет завтра. Если первой шла белая корова – погода должна быть хорошей. А если черная – то к дождю.
Так как стадо коров четыре раза в день шагало по нашей улице, то дорога вся была вытоптана, а по середине улицы в 2-х местах стояли огромные лужи, которые в течение лета никогда не просыхали. В лужах было полно головастиков.
Автомобилей было мало и мы бегали на уголок (угол нашей улицы и центральной улицы, шедшей от пруда к вокзалу) посмотреть на проезжающую машину.
Зато довольно часто в небе пролетали самолеты. Недалеко от Загорянки был военный аэродром. Это сейчас сверхзвуковые самолеты пролетят, их уже не видно, а только потом слышится гул. А в те давние годы сначала слышался шум мотора самолета, и только спустя какое-то время появлялся в небе самолет – маленький, быстрый «ястребок» – истребитель или большой, медленно проплывающий над головой «бомбовоз» – бомбардировщик. И еще долго можно было следить за уходящими вдаль самолетами.
Рядом с дачей, метрах в ста, был чудесный пруд. Дорога на пруд шла через дорогу направо от дачи, а далее через болото, для осушения которого были прорыты канавы. На болоте росли молодые сосенки и было много черничных кустов.
Пруд был сказочно красив. Имел он форму изломанного (смятого) кольца с островком посередине. Вокруг пруда и на островке - лесок из молодых сосен и нескольких больших деревьев: сосен, елей, берез, стоявших на берегу прямо у черной торфяной воды. На берегу стояли два огромных дерева: сосна и береза. На стволы этих деревьев садились бабочки и стрекозы. Мы учились ловить их голыми руками.
В жару мы бегали на пруд купаться. Ближний к нам берег пруда был песчаный, пологий, дно тоже песчаное. В этом месте пруд был неглубокий и мы учились плавать, передвигаясь по дну руками; а ногами, как ножницами били по воде. Спустя какое-то время научились плавать «по-собачьи» и уже руками дна не касались.
Вода в пруду была торфяная – черная, а над водой летало множество стрекоз с большими как у бабочек синими, темно-желтыми и зелеными крыльями. По поверхности воды бегали водяные паучки, а в воде проплывали жучки-плавунцы и тритоны. Можно было часами наблюдать за жизнью пруда.
Когда пруд мелел, мы переходили на островок. Там было таинственно, безлюдно, какие-то огромные ямы и много молодых деревьев: сосен и березок.

Фантики
В то лето на даче я начал собирать «фантики» – обертки конфет, и играть в них. На левой стороне (если идти к центральной улице) нашей просеки (мы ее почему-то называли 8-й просек, а не просека) во втором доме жил парень лет 12-13, Мишка Барков. На ступеньках крыльца их дачи и проводились первые дуэли (игры) в фантики.
Фантик складывался особым образом, чтобы получился квадратик или прямоугольник. Такой фантик клался на ладонь и затем пальцами ладони, на которой находился фантик, ударяли о выступ ступеньки (или край стола, если играли на столе) и фантик, пролетев по воздуху, падал на крыльцо (или стол). Выигрывал тот, чей фантик накрывал лежащий на крыльце фантик партнера (противника). Играть можно было вдвоем, втроем, вчетвером и т.д. Если же твой фантик попадал под фантик любого игрока, лежащий на столе (или крыльце), то ты выигрывал сразу все находившиеся на кону фантики.
Сначала я, конечно, проигрывал, но постепенно я освоил эту игру и стал одним из лучших игроков. У Мишки Баркова фантики сохранились еще с довоенной поры. Это были яркие красивые обертки, некоторые из блестящей, прозрачной бумаги с «золотом». Я слышал от мамы, что до войны были очень хорошие конфеты: «Мишка-косолапый», «Мишка на Севере», «Раковая шейка». Такие фантики были у Мишки, а были еще «Золотая Нива» – большой фантик сине-голубого цвета с золотистыми колосьями пшеницы (или ржи), «Южная ночь», «Буревестник», «Трюфель», «Белочка», «Грильяж», «Красная Москва». Были и еще какие-то фантики, которые я уже не помню. Пройдут годы, я попробую почти все эти конфеты, но в то лето знакомство с конфетами происходило лишь по их обёрткам.
Особенно ценные из выигранных фантиков я начал собирать. Фантик разворачивался, выглаживался и складывался в картонную коробку. Игра в фантики продолжалась затем в Москве и даже в школе. Годам к 10 у меня была полная коробка разных фантиков (коробка от лото, довольно большая – 20х15х10 см). Коллекция эта еще долго хранилась у меня, но что с ней стало в конце концов, не помню.

Летние впечатления
То лето на даче не было особенно богато впечатлениями. На заднем дворе дачи того же Мишки Баркова в песчаной куче мы научились рыть туннели и строить замки из песка.
С мамой ходили за керосином, который тогда продавали на 7-й просеке в карьере (наверное, раньше здесь добывали песок) напротив окрашенного в голубой цвет здания, бывшего до войны «Магазином». В этом доме жили несколько семей, как говорили, армян – человек, наверное, 30-40.
На самом деле это были ассирийцы, как я узнал значительно позже. С одним мальчиком – Лешкой мы подружились, когда мне было уже лет 12-13. Это был небольшого роста, коренастый мальчик с большим загнутым книзу носом. Мы играли в футбол, ходили вместе на речку. Они жили в Загорянке постоянно. Но в году 1951-52 они все куда-то уехали. Больше я Лешу не встречал никогда.
Керосин был необходим, чтобы готовить еду, кипятить воду на керосинке и для освещения. Электричества у нас в то лето не было, зато была керосиновая лампа. При свете этой лампы мама по вечерам читала нам книжки. Одной из книг была: «Рассказы о животных» Сэтона-Томпсона. Рассказ о жизни Уэба, серого медведя-гризли, я помнил почти наизусть. Книжку эту мама купила в Москве на толкучке – это такой рынок, где продавалось все – одежда, обувь, книги, тетради, посуда – в общем, случайные вещи. Книжка была старая, без обложки, старого издания. Потом мне пришлось перечитать «Рассказы о животных» еще ни один раз, когда подросли Андрей и Галя, а затем и Катя с Пашей. Но из всех рассказов особенно полюбился мне именно «Серый медведь Уэб».
Читала мама нам и «Дети подземелья» Короленко и «Том Сойер» Марка Твена, а когда мы шли спать мама вслух читала «Консуэлло» Жорж Санд и «Человек, который смеется» Виктора Гюго. Если я засыпал раньше, чем мама заканчивала чтение, то на следующий день она мне вкратце рассказывала прочитанное, чтобы вечером можно было продолжить чтение дальше.

Наш сад
Проснувшись утром, когда солнышко ласково пригревало, я любил посидеть на перилах крыльца, понежиться, понаблюдать за жучками и бабочками, перелетавшими с цветка на цветок. На круглой клумбе, расположенной напротив крыльца, росли флоксы, а у крыльца – голубые ирисы и желтые лилии.
По бокам клумбы мы выкладывали «барьер» из дерна (дерн – это куски земли с мелкой с мелкой, низкой травой, как на футбольном поле стадиона). За дерном ходили с папой на болото у пруда.
Клумба получалась очень красивой, но флоксы зацветали лишь в августе. Поэтому мы с мамой купили у «садовницы–цветочницы», жившей на центральной улице (потом эта улица получила название Пушкинской), рассаду анютиных глазок. Рассаду анютиных глазок высадили по краям клумбы между дерном и флоксами. Анютины глазки цвели почти все лето, так что на клумбе всегда были цветы.
Один куст анютиных глазок был особенно красив. Цветки на нем были крупные, раза в два крупнее обычных, темно синего цвета, бархатистые. Это был мой цветок («аленький цветочек»). Я ухаживал за ним особо, пропалывал траву, поливал. Собирал семена. Он сохранялся у нас несколько лет.
Позади клумбы стояла полукруглая скамейка. Скамейка и клумба были окружены своеобразной беседкой из полукольцом посаженных кустов жасмина. Когда расцветал жасмин, а в Загорярнке это приходилось на конец июня, двор наполнялся удивительным ароматом. Были во дворе и кусты сирени, но они отцветали до того, как мы переезжали на дачу.
В передней части двора было много деревьев – сосен, елей, а вдоль дорожки, ведущей от калитки к дому, была посажена липовая аллея. Никакого огорода или сада в этой части двора не было. Был лес, между деревьями в траве росло много незабудок.
В той части двора, которая располагалась за домом, был молодой сад. Там росли яблони, груши, вишни, вдоль забора росла малина, между плодовыми деревьями были грядки клубники, а от дома к кухне вела аллея из кустов смородины. Справа росли 2-3 куста красной смородины, а остальная часть «аллеи» была из кустов черной смородины. Когда поспевали ягоды - клубника, малина, смородина – мы любили сорвать и съесть по несколько ягод с кустов. Когда же мама предлагала поесть уже сорванные и вымытые ягоды, это нравилось мне меньше.
Особенно много было черной смородины. Мы даже не знали что с ней делать. Мама варила варенье только из клубники и малины. Так что я мог на черную смородину выменивать у Мишки Баркова фантики.
Большинство яблонь еще не плодоносили, зато «китайка» у колодца была усыпана мелкими, овальными с красным бочком яблоками. Дерево это было очень красивое. Крона густая, шарообразная и множество красно-желтых яблок – как на картинках из детских книжек.

Семейные выходные
На даче было хорошо, но как-то грустно, ведь папы не было с нами всю неделю. Зато в субботу вечером мы шли на станцию встречать его. Мы не знали точно, каким поездом приедет папа. Поэтому ждали его приезда, провожая порой по несколько поездов из Москвы.
Радость наполняла мне грудь, разливаясь теплом по всему телу, когда я видел папу, сходившего, прихрамывая, по ступенькам лестницы перрона. И вот уже всей семьей, радостные мы возвращаемся со станции в толпе (тогда еще небольшой) прибывших на дачу. Теперь весь вечер субботы и весь день воскресенья папа будет с нами. Мы будем гулять по Загорянке, сходим на пруд, в общем, будем вместе. Папа всегда привозил продукты и обязательно что-нибудь вкусное: кусочек любительской колбасы, кусок сырокопченой колбасы, пастилку, зефир или какие-нибудь конфеты. В Загорянке мы не могли ничего из этого купить.
Еще из Москвы мы (конечно же, мама с папой) привозили с собой основные продукты (лапшу, фасоль, сахар, конфеты, печенье). Из конфет помню карамель «подушечки». От длительного хранения в тепле они «слипались» друг с другом и выглядели не очень приглядно (но большинство ребят в то время не видели и таких конфет).
Поэтому пакетик с пастилой, зефиром или маленькая круглая картонная коробочка с апельсиновыми и лимонными дольками были для нас заветным лакомством. Такого вкусного бело-розового зефира, кисловато-сладкого, воздушного, или таких сладких, тающих во рту светло-желтых или ярко-красных апельсиновых и лимонных долек, я никогда уже больше не ел.
Гулять ходили по нашей 8-й просеке в сторону Соколовки до «Военки». «Военкой» называли расположенные там военные лагеря. Или направлялись по 13-й и 14-й просекам в сторону Валентиновки. Это были красивые, тихие, зеленые улицы. По ним не ходили стада коров, не ездили машины. Поэтому и центральная часть улицы и тротуары были покрыты травой. На участках (дворах) дач было много деревьев, почти как в лесу. Спустя 12-13 лет по эти улицам я буду возвращаться из Валентиновки в Загорянку после того, как провожу домой Лиду. А в 1959-1964 годах мы будем много раз проделывать по этим улицам наш путь в Загорянку и обратно уже с Андрюшенькой и Галочкой.
Вечером в воскресенье папа уезжал в Москву. Мы провожали его до вокзала и сразу становилось как-то грустно.

Осень в Москве
В конце августа вернулись в Москву, Толя пошел во 2-й класс. Мне же еще год предстояло провести дома.
Конец 1944 года прошел без особых происшествий и памятных событий. На зимние каникулы в новом 1945 году мы ходили с мамой и Толей в «Эрмитаж» на елку. В саду «Эрмитаж» стояла большая елка, были Дед Мороз и Снегурочка, Волк, Лиса, Заяц, Баба-яга и другие герои сказок. Детям давали «подарки» – пакетик с печеньем, вафлями и конфетами, мандарином и яблоком. Было много детей, большинство из них без родителей. Это была моя первая большая новогодняя елка.
Люба рассказывала, что главная новогодняя ёлка в Москве – в Колонном зале. Что такое Колонный зал и что там за главная Ёлка я, конечно, себе не представлял. Через 2-3 года мы побываем все-таки в Колонном зале на Елке. Но это все еще впереди.

Мои политические университеты
Слушая радио и дядю Петю, вслух читающего по вечерам газету «Известия» (он читал вслух всегда!), я был в курсе всех событий, о которых тогда сообщали. Мне это было интересно. Я знал руководителей Союзников: президента США Ф.Рузвельта, премьера Великобритании У.Черчиля, знал руководство нашей страны: И.В.Сталина, Молотова, Калинина, Кагановича и других ведущих полководцев: Г.Жукова, Василевского, Малиновского, Рокосовского, И.Конева и других. Знал и руководящую верхушку Германии: Гитлер, Гебельс, Геринг, Гимлер, Риббентроп.
Я говорю знал, то есть много раз слышал эти фамилии. У дяди Пети на стене висела карта СССР, и мы с ним отмечали города, которые освобождала Красная Армия. Я уже знал, где располагаются на карте по отношению к Москве Киев, Харьков, Минск, Брест, Одесса, Сталинград, Ленинград, Смоленск, Курск и другие города. Можно сказать, что "политикой" я интересовался с детства.
Помню, как весной 1945 года в Москве и по всей стране был объявлен траур, вывешены траурные флаги – красные с черной полосой – в связи с кончиной президента США Ф.Д.Рузвелта. Он не дожил всего два месяца до победоносного окончания 2-й Мировой войны.
С начала 1945 года мы все жили ожиданием Победы – окончанием Войны. Но когда это произойдет не знал еще никто. Тем радостнее были сообщения, передававшиеся из уст в уста, об очередных победах Красной Армии.
На майские праздники узнали радостную весть – взят Берлин. Узнал об этом утром во дворе и только позднее днем по радио услышал сообщение Совинформбюро, которое зачитал Ю.Левитан. 2 мая Москва салютовала в честь взятия Берлина. До конца войны оставалась лишь одна неделя. Восьмого мая пришло радостное сообщение – Германия капитулировала.
Что такое «безоговорочная капитуляция» я не до конца понимал, но главное я знал, что Германия подписала договор и признала свое поражение. Для нас война окончилась 8 мая 1945 года, хотя официально День Победы –9 мая. Именно в этот день была освобождена Прага и 2-я Мировая война в Европе завершилась, но впереди еще была война с Японией.
В честь окончания войны, в Москве, столицах Союзных республик и городах-героях был праздничный салют 50-ю артиллерийскими залпами. Салют был поздней ночью. Мне очень хотелось посмотреть салют, но мама с папой поехали смотреть салют на Красную площадь, а мы с Толей остались дома с тетей Ривой. Она обещала разбудить меня, когда начнется салют. Я уснул у нее в комнате на диване. Видимо спал я крепко, сладко, так что она меня не разбудила или не смогла разбудить. Короче, Салют Победы я проспал. Говорят салют был грандиозный. В небо был поднят огромный портрет Сталина и знамя Победы. Страна ликовала, а впереди был еще Парад Победы (Парад я смог увидеть только много лет спустя в виде кадров кинофильмов).

Дачники Янкелевичи
В начале лета 1945 года мы переехали на дачу. В тот год вместе с нами на даче жили Сима Юдовна с Наташей. Сима Юдовна – мать Елены Исаевны Янкелевич, а Наташа – дочь Елены Исаевны и Якова Анатольевича. В то время Симе Юдовне было за шестьдесят лет, мне она казалась старухой. Наташа была на год моложе меня.
Жили мы все вместе в одной половине дачи. Мы с мамой в дальней маленькой комнатке, Сима Юдовна с Наташей – в проходной. Когда приезжали Елена Исаевна с Яковом Анатольевичем, то они спали на террасе или в комнате в другой половине дачи.
С Еленой Яковлевной мы впервые в моей жизни ходили в лес за орехами, ягодами, грибами. Эти походы в дальний лес за деревню Оболдино планировались заранее и продолжались почти целый день. Мы выходили из дома рано – часов в 8 утра, в лесу еще на траве лежала роса. Брали с собой бутерброды, чай, воду. Часа полтора-два мы добирались до дальнего леса. По дороге устраивали привалы, отдыхали.
Елена Исаевна рассказывала много историй из ее жизни. Она была удивительно приятным и интересным человеком. Именно она привила мне любовь (страсть) к лесу, к собиранию грибов, ягод, орехов. Мы не так уж много собирали грибов – леса у нас в Загорянке, да и в Оболдино не были особенно грибными. Но сам процесс поиска грибов или ягод был для меня очень интересен и приятным. Появлялся азарт - найти лучший гриб.
Возвращались домой часам к 4-5, усталые, но довольные. Таких походов у нас было немного, за лето может быть 2-3, но в памяти моей они сохранились и это воспоминание - одно из самых приятных из моего дачного детства.
Я уже говорил, что Елена Исаевна – врач, а Яков Анатольевич – архитектор. Но он был еще и хорошим художником. В то лето он, будучи в отпуске и живя на даче, помогал Елене Исаевне готовить наглядные пособия для студентов. Он рисовал на больших листах белой бумаги (ватман) разные части тела человека, а на одном листе - огромную вошь. Так впервые в Загорянке я увидел вошь в увеличенном виде и смог рассмотреть ее тело. До этого со вшами пришлось познакомиться «на практике» в Омске. Мы с Толей тоже завшивели и Люба мыла нам головы и густым гребешком вычесывала из наших коротких волос вшей и гнид и раздавливала их. И вши и гниды были мелкими и рассмотреть их тогда хорошо я не мог.
Однажды, когда Елена Исаевна и Яков Анатольевич работали наверху, на террасе 2-го этажа, где рисовал Яков Анатольевич, а мы сидели и играли во дворе за круглым столом, мы услышали шум и треск. Сразу мы даже не поняли, что произошло, но потом, придя в себя, увидели, что огромная сосна, стоявшая рядом с дачей в соседнем дворе, переломилась и упала на крышу дачи, проломив ее. Мы перепугались, что сосна могла убить или ранить находившихся наверху Елену Исаевну и Якова Анатольевича. Но, к счастью, все обошлось.
В тот день не было сильного ветра и даже до сих пор не понятно почему упала эта сосна. Несколько дней дерево так и пролежало на проломленной крыше. Потом пришли несколько мужиков, распилили его по частям и с помощью канатов стащили с крыши дачи. Крышу, спустя некоторое время, тоже починили.
Рядом с дачей во дворе соседей осталась стоять еще одна огромная сосна. Им предлагалось во избежание несчастного случая спилить ее, но они отказались. И что вы думаете, в то же лето или на следующий год (точно не помню) во время «тихого часа», когда мы, дети, отдыхали после обеда, раздался треск и с шумом мимо окон что-то пролетело и ударилось об землю! Это сломалась и упала сосна. К счастью и на сей раз все закончилось без жертв – во дворе в этот момент никого не было.
Еще не раз довелось мне и в детстве, и потом уже в Валентиновке во время сильного ветра наблюдать падение переломленных огромных деревьев.
Впервые такой ветер–«бурелом» довелось пережить в Загорянке в первые послевоенные годы. Мы сидели на террасе, началась гроза с сильным ветром. Огромные сосны и ели как у нас во дворе, так и в соседних дворах, раскачивались как прутики в разные стороны. Вдруг сильный раскат грома, порыв ветра и огромная ель переламывается метрах в трех от земли и летит в сторону дачи. Верхушка ее почти касается крыльца. Было очень страшно.
После прекращения грозы и штормовых порывов ветра мы выбегаем во двор, лазаем и прыгаем по стволу поваленного ветром дерева. Спустя несколько дней у дерева обрубят ветки, распилят ствол и используют как столбы при ремонте забора.
Лившицы прожили у нас на даче до 1949 года (жили они, конечно, только летом). У них сохранились еще с детских лет Елены Исаевны и ее брата Юрия Исаевича настольные игры: «Ричи-рачи», «Карэ», в которые мы с увлечением играли. Это были картонные раскладывающиеся листы с нарисованными кружками, по которым нужно было передвигать фишки  на то количество кружков, сколько точек выпадает на кубике («вирфель»).
Потом уже подобные игры в разных вариантах были и у наших детей и внуков, но я не видел, чтобы они играли в них с тем азартом, с каким играли мы.
Было у нас и еще одно развлечение – аппарат «Диаскоп», с помощью которого на стенку или привешенную на стенку простыню, проецировали (показывали) картинки со стеклянных пластинок. Для нас тогда это было «кино». На пластинках были рисунки и текст детских сказок. По вечерам мы могли часами смотреть это «кино».
Помню еще,  как занималась с Наташей Сима Юдовна, готовя ее к школе. Счет давался ей с трудом, а чтение по слогам - тоже. Выучив с ней буквы, Сима Юдовна пыталась научить ее прочитать слово ««МАМА», разложенное на слоги: МА-МА. «Наташа,- говорила Сима Юдовна,- прочитай, пожалуйста, эти буквы!» М, а, м, а – читала Наташа. «А что будет вместе?»,- «Ма-ма!»,- говорила Сима Юдовна, Наташа смотрела на нее широко раскрытыми глазами, не понимая, чего от нее хочет бабушка.
Тогда к процессу обучения подключается Елена Исаевна. Они сидят на террасе с открытой дверью, я играю во дворе возле крыльца. «Наташа,- говорит Елена Исаевна,- "ма" и "ма" будет «мама», как пол яблока и еще пол яблока будет яблоко. Понятно?». «Понятно – отвечает Наташа.
«Ну тогда читай: "ма" и "ма" – что будет?» «Яблоко!» -отвечает Наташа. «Ну, а если «ма» – это яблоко, тогда «ма» и «ма» что будет?» «Два яблока».
Долго еще мы говорили (когда кто-нибудь не мог сообразить какой получится результат при решении какого-нибудь примера или задачки), если не было правильного ответа на вопрос «Что будет?»: «Будет два яблока».
Летом 1946 года Елена Исаевна и Яков Анатольевич ездили в отпуск в Ригу. Тогда такая поездка была, как поездка за границу. Они приехали восторженные. По их рассказам там (в Риге) - совершенно другая жизнь. Город чистый, на площадях много голубей. Это меня особенно поразило. Ведь в Москве дикие голуби – сизари селились лишь на колокольнях. Увидеть голубей, разгуливающих по улицам и площадям даже в центре Москвы в те годы было невозможно.
Вообще рассказы о европейских городах в те годы часто для меня несли в себе элементы сказочности. Так, не помню уже кто рассказывал, что, например, в Будапеште зеркальные тротуары. Я так себе и представлял этот город с жителями (пешеходами), отражающимися в зеркалах тротуаров. Лишь в 1971 году мне довелось первый раз попасть в Будапешт. То, что это один из красивейших городов Европы, а может быть и мира, я убедился, но, к сожалению, зеркальных тротуаров я там не обнаружил.

Немного о Юрии Исаевиче
У Елены Исаевны был старший брат – Юрий Исаевич. Он несколько раз приезжал на дачу, пару раз я видел его на днях рождения Наташи и маленькой Иришки, родившейся в 1947 году в Москве, на Сретенке, где они жили. Это был крупный, несколько грузный, очень близорукий (похожий, по моим теперешним представлениям на Пьера Безухова), добродушный, всегда улыбающийся человек лет 40-45. Жил он вместе с семьей Елены Исаевны и своей мамой – Симой Юдовной.
Был ли он старым холостяком или был разведен – не знаю. Но в то время его женой и возлюбленной была скрипка, а детьми – его ученики. Он преподавал в Московской консерватории. Все наши думали, что это «чудоковатый человек». Тем более это выходило по рассказам его матери. В период эвакуации, еще в Гражданскую войну, когда все голодали и отдавали последние драгоценности за буханку хлеба или кусок сала, и уезжая, бросали дома и все, что в них было, Юра в первую очередь спасал свою скрипку и никогда с ней не расставался. Также было  и во время эвакуации в Отечественную войну.
Мы тогда даже не могли себе представить, что жизнь подарила нам встречу с одним из выдающихся скрипичных педагогов нашего столетия. Признание к Юрию Исаевичу пришло после победы его ученицы Нелли Школьниковой на Международном конкурсе. Он получил за это звание профессора и возможность продолжать свою работу в Консерватории. Его ученики стали ведущими скрипачами современности. Школа Янкелевича стала всемирно известной.
Слава слишком поздно пришла к Юрию Исаевичу, фактически уже после его смерти. Это сейчас создан фонд имени Янкелевича, для поддержки молодых талантливых скрипачей. К сожалению, с конца сороковых годов мы уже больше не встречались с Юрием Исаевичем, и я как-то даже забыл о нем.
Но когда мы с Лидой были в начале 60-х годов на концерте в Московской консерватории, я увидел портрет Юрия Исаевича среди портретов ведущих музыкантов страны и мира. К сожалению, самого Юрия Исаевича тогда уже не было в живых.
Жизнь подарила мне встречи со многими известными и интересными людьми, но первым среди них (по времени встреч) был Юрий Исаевич.



 
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Первый раз в первый класс
Первого сентября 1945 года я первый раз пошел в школу. До этого я уже посещал школу - и ни один раз, но тогда я еще не был учеником, а ходил с Любой в Омске или с мамой в Москве встречать и провожать Толю или на собрания к нему в класс. Как-то я даже побывал в 464 школе у него в классе.
Учились они во вторую смену и мы с мамой пошли его встречать. Но в тот день их класс задержали, и мы поднялись к ним на этаж и даже вошли в классную комнату. Я вспоминаю этот эпизод лишь потому, что тогда на меня произвела впечатление одна встреча.
В их классе учился мальчик лет 12-13 по фамилии Алексеев. Он был выше всех в классе и даже помогал учительнице наводить в классе порядок. Ребята его слушались. Он был участником войны и имел две медали. На следующий год, когда я пошел в эту же школу в первый класс, Алексеева в классе уже не было.
Но вернемся к первому дню моей школьной жизни. Ночь на 1 сентября я спал плохо, часто просыпался, почти как герой стихотворения: «Почему сегодня Петя просыпался десять раз? Потому, что он сегодня поступает в первый класс».
Проснулся я рано, встал, оделся, попил чай и мама повела меня в школу. Пришли мы к школе около восьми часов, занятия же должны были начаться в половине девятого. Всех ребят всех классов от 1-го до 10-го построили позади здания школы на школьном дворе. Такое количество ребят я увидел впервые и мне стало в этой толпе как-то не по себе.
Наш класс 1 «д» и 1 «е» должны были заниматься с одной учительницей, но в разные смены. Первого же сентября, в первый наш школьный день, нас собрали всех вместе в одной классной комнате. Было нас человек 80-85 (по 40-42 ученика в каждом классе). Рассадили за парты по 3-4 человека. Хотя были мы маленькие, но сидеть было тесно.
Наша учительница – Екатерина Демьяновна Мораховская – была женщиной очень маленького роста. Быть может, даже ниже мамы. Лицо у нее было круглое, нос маленький, волосы и глаза светлые. Одета была в темную юбку и светло серую кофту.
Как прошел первый день, помню плохо. Единственное, что запомнил – это тесноту, так как мы сидели втроем за одной партой в ожидании, когда же, наконец, закончатся уроки. Было их в первый день всего-то два или три, но для меня они тянулись как вечность.
После окончания уроков наш класс (вернее два класса) вывели из здания школы, и мама уже ждала меня во дворе. Это был, наверное, самый радостный миг первого школьного дня. Никакой радости от своего первого дня учебы я не получил. Было мне там не очень интересно, как впрочем и в последующие дни.
Правда, уже дня через два нас разделили и наш класс 1 «д» занимался во вторую смену. Занятия начинались в половине третьего, так что до школы было утро и почти целый день свободным. Можно было гулять во дворе. В классе нас было сорок два ученика, сидели мы за партой по двое.

Мой класс
Класс наш 1 «д» был неспокойный, хулиганистый, Отличников у нас не было. В других же первых классах было по 2-3 круглых отличника, то есть учеников, имевших по всем предметам «5». Уже в течение первой четверти Екатерина Демьяновна хороших учеников забрала из нашего класса в 1 «е». После окончания первого класса Екатерина Демьяновна перевела в свой же более сильный 1 «е» и меня.
Сейчас уже не помню всех учеников своего первого класса. Память сохранила лишь некоторых ребят. Помню Леву Крылова – маленького русоголового, слегка заикающегося, у него был еще старший брат – Бра, учившийся на один класс впереди нас. Помню Гарика Тёмкина. Тоже небольшого роста, слегка косолапого, с курносым носом, задиристым характером. С ними я прошел вместе все 10 классов школы. Но их Екатерина Демьяновна почти сразу же перевела в 1 «е», и я вновь встретился с ними лишь через год, когда она меня тоже перевела во 2 «е» класс.
На первой парте, рядом со столом учительницы сидел Митька Халилулин. Небольшого роста, крепко сбитый мальчик, татарин. Сколько не билась Екатерина Демьяновна, ни писать, ни читать, ни считать Митька за 1-й год обучения так и не научился или не хотел научиться. Когда его вызывали к доске отвечать, он стоял, улыбаясь, и молчал. Каждый раз с «2» или «1» садился на место.
Был у нас в классе еще один мальчик – Сапожников Борис. Родители его были глухонемыми, а он нормальный. С родителями он объяснялся языком «знаков», а в классе он хорошо читал, писал, говорил. В целом класс был не сильный.
Моим соседом по парте был Женька Чуфаров. Он же оказался и первым противником в первой, да, по-моему, и  последней моей школьной драке. А произошло это в конце первого месяца учебы. Из-за чего произошла ссора, не помню. Знаю лишь, что мы должны были «столкнуться» (подраться) после школы, то есть после окончания уроков, на школьном дворе. «Драки» такие проходили по определенным правилам. До первой крови или до слез.
Нас окружили ребята нашего и других классов тесным кольцом, и потом кто-то из «опытных» скомандовал: Начинайте «стыкаться». Мы начали махать кулаками, попадая друг дружке по рукам и по лицу. Я разбил Женьке губу, он заплакал и «бой» прекратился. Все ожидали, наверное, другого исхода. Ведь «дружков», которые жили рядом с Женькой, было значительно больше.
После драки ко мне подошел Вовка Миронов. Он учился в параллельном классе, а жил на Б. Симоновском, третий дом от угла Качалинской улицы, где стояла наша колонка. Это был представитель и предводитель «симоновской шпаны» моего возраста. Он похлопал меня по плечу, я чувствовал, что он даже гордится, что я победил в этой драке, хотя и «жид», но из его района. С тех пор он всегда относился ко мне с уважением.
Заниматься в школе мне было неинтересно. Я уже умел читать, считать, знал даже таблицу умножения. А нас учили читать по слогам, считать с помощью деревянных палочек. Писать учили сначала карандашом и только через месяц разрешили писать чернилами, но особым «86-м»пером. Писать надо было с нажимом. Это у меня получалось не очень хорошо.
Писали мы сначала в тетради в особую «косую линейку». Писать учились сначала палочки, крючочки, только потом уже буквы и цифры. Был у нас даже специальный предмет – «чистописание». По «чистописанию» у меня были до 4-го класса только «3», по чтению же и арифметике – «5». Читали мы по такому же «Букварю», какой был еще у Толи. Я знал его почти наизусть. А вначале приходилось со всем классом читать по буквам и слогам.
Как-то на «открытый урок» в конце года к нам в класс пришла директор школы – невысокая, полная женщина, кажется Мария Петровна, и завуч, преподаватель биологии, высокая, интересная женщина Мария Григорьевна. Екатерина Демьяновна демонстрировала успехи своих учеников в чтении. Читали все по слогам, а потом она вызвала меня и сказала, что я умею читать.
Тогда директор школы открыла букварь где-то на последних страницах и предложила мне прочитать рассказ. Назывался рассказ «Мамлакат». В нем рассказывалось об узбекской девочке Мамлакат, которая собирала хлопок, была «стахановкой» и ее похвалил сам товарищ Сталин. Директор и завуч были приятно удивлены моим чтением и поставили мне «5».
Спустя года два, когда ребята уже все читали хорошо, с выражением, я поймал себя на том, что стал читать почти хуже всех. Уверовав в свои успехи в чтении, я, наверное, просто перестал сам читать. Это сразу же сказалось на моем умении читать вслух. Это был урок мне: если хочешь что-то делать хорошо, нужно тренироваться и умение свое поддерживать и совершенствовать постоянно.
Первый класс я окончил и даже не знал, какие отметки по отдельным предметам за год я получил. Оценки меня тогда еще не интересовали. Лишь когда мама принесла мой табель, который ей вручили на родительском собрании, я узнал, что по чтению и арифметике у меня «5», по русскому языку «4». А по чистописанию «3».
Я уже говорил, что красиво писать я так и не научился, и эта «3» по чистописанию сопровождала меня вплоть до 4-го класса. Лишь в 10 лет я стал писать если и не красиво, то аккуратно и чисто, за это я получил по чистописанию «4», которая осталась единственной в моем табеле по окончании начальной школы. Остальные оценки были «5». Но до этого момента были еще три класса (три года начальной школы).

Дворовые игры
Учился я легко, на домашние уроки у меня уходило от силы 15-20 минут. Остальное время я проводил во дворе – «на улице». Играли мы в разные игры. Компания была у нас большая, разновозрастная. В зависимости от сезона были ведущими те или иные игры. С наступлением весны играли в «классики» вместе с девочками, в прыгалки (прыгать через веревочку, вбегать, выбегать я так и не научился). Зато в классики я играл хорошо.
Уже сейчас, возвращаясь взглядом в те детские годы, я понимаю, что у меня уже с раннего детства было сильное желание побеждать, выигрывать. Проигрывать я не любил, во что бы мы ни играли.
Когда земля подсыхала, играли в «чижика», «штандер», «1000», «беговую лапту» и «круговую лапту». С ребятами играли в пристеночку, гадалочку и расшибалку на деньги, точнее даже на монеты.
Именно тогда я начал собирать старинные и иностранные монеты. У меня была довольно большая и хорошая коллекция старинных и иностранных монет, в том числе и серебряных. Правда, настоящим нумизматом я не был, и коллекция моя была безсистемная. Большинство монет я выиграл в указанные выше игры.
Играли также в салочки, колдунчикм и прятки. А вечерами на крыльце играли в более спокойные игры – «Кольцо-кольцо, ко мне!». «Краски» ("Я, Сенька-поп, пришел за красками…"), «садовника» ("Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели кроме... розы").
Когда играли в пряталки, салочки, «колдунчики», чтобы определить водящего использовали «считалки». Ребята становились в кружок и кто-то начинал «считать» – произносить «считалку» и ударяя очередного игрока в грудь. Например:
«Катилася торба
с высокого горба,
в этой торбе:
хлеб, соль, пшеница,
с кем ты хочешь,
с тем поделись и т.д.».
Или:
«Мальчик трубочку курил,
огонечек уронил,
тут сделался пожар,
этот мальчик убежал».
На кого попадало последний слог – выходил, а остальные считались дальше. Последний, оставшийся «игрок» - водил.
Когда появились мячи, играли в футбол, чуть позднее в волейбол, естественно, в кружок, то есть это не был настоящий волейбол, но мы все же научились отбивать мяч руками и даже не просто отбивать мяч, а передавать (пасовать) его в нужном направлении. Настоящих кожаных мячей у нас тогда еще не было. Первый волейбольный мяч - дерматиновый, «кривой» - подарила нам Люба. Но этот мяч был для нас особенно ценным, так как именно с него началось увлечение волейболом.
С мячом еще играли в «10» (десяточки), ударяя его об землю разными способами, в «3» (трешечки), ударяя мячом об стенку, в «лягушечки».
Эпизодическими были «интеллигентные» игры, например, «Серсо». Две палки, напоминающие мечи, и «кольца». Кольца – деревянные, легкие -  надевались на конец палки–«меча» и движением руки запускались в полет. Партнер должен был своим «мечом» поймать пущенное кольцо.
С ножом (или заменяющем его острым предметом: отверткой, напильником) играли в «отмерялки», «ножечки».
Все эти игры развивали ловкость, точность и, естественно, стремление к победе, а также умение обращаться с мячом и ножом. Не знаю, стоит ли подробно рассказывать об этих играх. Быть может и Вы когда-нибудь играли сами в подобные игры  или наблюдали. Как играют другие.
Лишь пару слов об игре в «ножички». Играют на куче песка или нарытой разрыхленной земле. Сначала просто втыкают нож в песок или землю. Взяв его за рукоятку, бросают так, чтобы он воткнулся лезвием в песок. (Каждое упражнение выполняется по 3 раза). Потом бросают нож, положив его поперек ладони, потом на тыл кисти. Дальше – «рюмочка»: рука (кисть) сжимается в кулак и на верхнюю поверхность кулака кладется нож. Следующее упражнение – «пальчики». Ладонь раскрыта, на конец каждого пальца по очереди устанавливают нож, лезвием в подушечку пальца. А затем. Резким движением, нож переворачивается и должен воткнуться в песок лезвием. Дальше «локоть», «плечо», «голова», «глазки», «зубки», «подбородок», «грудь», «коленки» и т.д.. И под конец – «роспись». «Роспись» - нож.
Играли также в карты – «пьяницу», «осла», а позже в «подкидного дурака», «очко», «буру», «петуха». И, конечно, продолжали все эти годы гонять голубей.
С возрастом участие в "гонянии голубей" становилось все более тесным. И для этого нужны были деньги. Не говоря  о том, что деньги нужны были на «голубей», мы с папой заключили «договор», что за каждую «5» в школе я получаю 5 рублей. Заработанные таким образом деньги складывались между листами большого альбома. Постепенно там накапливалась определенная сумма, из которой потихоньку пара-тройка «пятерок» изымалась и передавалась сначала Мице, а потом Юрке Казакову, с которым мы начали гонять голубей (уже отдельно от Мицы).
Но рано или поздно «тайное» становится «явным». Как-то мама «проверила» нашу копилку и естественно вложенная сумма не сходилась с наличной. Пришлось признаться в «самоворовстве». Деньги я брал как бы сам у себя, но нагоняй все же получил, и «договор» был расторгнут мамой, а не «договаривающимися» сторонами.
Но до этого у нас были и «свои», точнее общие с другими голубятниками деньги.
Вероятно на эти же деньги впервые попробовали «спиртное» на улице. В компанию нашу входил тогда и дружок Юрки Казакова – Витька «Чистый». Жил он на Б. Симоновской, но через дорогу (за Остаповским шоссе). Как- то Толя сказал, чтобы я принес 5 или 10 рублей, но не сказал зачем нужны эти деньги. Деньги я взял «из альбома». Ребята купили на собранные деньги бутылку «Старки» и пирожки с мясом. Выпили сами. А потом остаток принесли во двор дома 51 по Остаповскому шоссе, где мы в то время по вечерам собирались «на скамейке».
Мне было предложено «отпробовать» из бутылки «Старки» и приобщиться к «мужскому союзу». Было мне тогда, наверное, лет 9-9,5. Не выпить я не мог, выпил, большого удовольствия не испытал, но компанию поддержал.
На этой скамейке в то время собиралась большая компания ребят и девчонок с соседних дворов. Все «старики» уже разбились на «пары». У каждого была «своя девочка».
Играли в пряталки, колдунчики, другие игры. «Засиживались» допоздна, поэтому мама порой приходила и звала: «Толя, Миша, пора домой, уже 9 часов». Эта крылатая фраза вскоре была вырезана ножом на поверхности скамейки, наверное, Витьком Анашкиным, который тогда на какое-то время примкнул к нашей компании. «Вырезана» (высечена) эта фраза была в таком варианте: «По вашим еврейчикам - 9 часов».
Вскоре Витёк был из компании изгнан, но причина была другая. Юрка Казаков рос быстро. Вообще это был рослый, красивый парень, он играл на аккордеоне и был «душой» компании. Так вот, мать его отдала ему пальто его отца, погибшего в войну. Пальто было красивое, дорогое – из темно-синего драпа с черным каракулевым воротником. Юрке оно очень шло. Так вот без всякой причины и видимого повода, скорее всего от зависти, Витек порезал Юрке пальто бритвой. За это он и был изгнан из нашей компании дядькой Юрки Казакова, который пригрозил ему.
Гулянки наши на этой скамейке продолжались, наверное, до 1949-1950 года, то есть до окончания Толей 7-го класса и поступления в техникум.

Родня
После окончания войны к нам приезжал из эвакуации мамин брат (отец у них был один, а матери разные) Аарон Томашпольский. Он работал на Урале бухгалтером на каком-то заводе. Остроносый, в очках, на маму и тетю Риву совсем не похожий. Мама говорила, что это пустой человек. Он до войны какое-то время жил в Москве, его несколько раз устраивали на работу, но нигде он подолгу «не приживался».
Он считал себя поэтом. Писал стихи, которые, конечно, нигде не публиковали, зато знал наизусть много стихов Маяковского, и часто повторял при случае: "А Вы, ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?".
Первый анекдот, который я запомнил, был рассказан именно Аароном: «На тротуаре одного европейского города валяются часы. Идет немец, видит часы, поднимает их и перекладывает в сторонку, чтобы кто-нибудь их нечаянно не раздавил. Следующим идет англичанин. Он также видит часы и передвигает их к стене дома, чтобы их не повредили прохожие… И вот, наконец, идет еврей. Он видит часы, поднимает их, подносит к уху, слушает и говорит: «Часики, Вы идете?» Кладет их в карман: «Ну пойдемте» и уходит с часами». Смеялся я ужасно.
Еще у него было в тетрадях много всяких юмористических рассказов, которые он выдавал за свои. Один из них я запомнил. "Я – учитель русского языка и литературы, совершенно перестал понимать «простых» людей…". И далее шли фразы, которые позднее я встречал и в юмористических изданиях, и в разных вариантах в рассказах о «сочинениях школьников». Вряд ли кто-то воспользовался «наработками» Аарона, скорее он собирал эти «перлы» из разных источников и выдавал за свои. В рассказе далее следовало: «Прихожу я как-то в керосинную лавку (тогда еще были такие) и вижу объявление – «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается» (т.е. покупателям с тарой, у которой узкое «горлышко», например, бутылки, керосин не наливают, т.к. нет воронки).
«В магазине продавщица кричит через весь зал кассирше: «Манька, перестань выбивать яйца, выбивай мозги!»
В ателье – «Производится вязка детских кофточек из шерсти родителей» (имеется в виду из принесенной родителями пряжи).
Лозунг на Кирпичном заводе –«Встретим нового директора полновесным кирпичом!»
И, наконец, фразы из школьных сочинений: «Татьяна ехала в карете с поднятым задом», «Князь  Неклюдов был добрый малый и часто мочился духами», «На поле брани слышались крики и стоны мертвецов», «Н.В.Гоголь одной ногой стоял в прошлом, а другой  приветствовал будущее» и много других подобных «перлов».
Аарон прожил у нас некоторое время и поехал не то на Украину, не то в Белоруссию искать место, куда бы он мог перевезти семью с Урала. У него тогда уже были три дочери. Спустя несколько месяцев они остановились у нас проездом с Урала в Гомель.
Размещались мы - 9 человек - в одной нашей проходной комнате. Спали они на полу. Стол наш выносили в комнату к тете Риве. Старшая дочка Аарона Валя - моя ровесница, младшим Фире и Лизе было по 4 и 5 лет.
После переезда в Гомель Аарон какое-то время еще писал, потом письма прекратились. И вдруг приходит письмо от его жены. Было это, наверное, уже в начале 50-х годов. Она сообщала, что Аарона посадили в тюрьму. Причину мама нам тогда не рассказала, но позже, когда Аарона уже не стало (он так и погиб в тюрьме), а семья его переехала в Запорожье, мама не в силах была больше скрывать, поведала нам (уже повзрослевшим), что Аарона посадили за то, что он «жил» со своей старшей дочерью, а когда это вскрылось, так как Валя забеременела, его жена подала на него в суд, он был арестован, осужден и посажен в тюрьму. Так закончилась жизнь «непутевого» Аарона.
Девочки выросли. Старшую дочь Вали и ее самую мы увидели много лет спустя (уже в конце 80-х), когда они приехали в Москву и Ирочка поступала в Медицинский институт. Они останавливались тогда и жили у моих родителей на Якорной улице и на даче в Загорянке.
Две другие Валины сестры – Лиза и Фира - уехали в Израиль. Примерно в эти же годы я их тоже встречал по разу у мамы.
В конце 1945 – начале 1946 года. Зимой приезжала Наточка – моя двоюродная сестра. Тогда ей было года 24-25. Они были во время эвакуации на Урале.
Ее отец, брат моей мамы и тети Ривы дядя Шимон, работал на Уралмаше. После смерти своей первой жены – сестры моего папы тети Тани, он женился второй раз опять же на второй папиной сестре – тете Соне, которая тоже овдовела. У дяди Сени (Шимона) были двое детей – Наточка и Муся, а у тети Сони – сын Нюся (Наум). Таким образом, с Наточкой и Мусей (ее братом) у нас было «двойное родство» (их мама – сестра моего отца, а их отец – брат моей мамы).
Ната добиралась до Москвы очень трудно, в поезде мест не было, ей приходилось большую часть пути стоять. Приехала с отекшими ногами.
Наточка была чудесным человеком, очень доброй, доброжелательной. Роста она была маленького, пухленькая, смеялась она хорошо, но к сожалению, смеяться ей в жизни пришлось не много. Смерть матери, а потом – потеря брата (об этом я расскажу чуть позже) наложили печать грусти не только на ее душу, но и на лицо и особенно глаза. Но в ту первую встречу в первый послевоенный год она была и грустной, и радостной одновременно.
Рассказывая о своей поездке, она и плакала и смеялась. Наточка рассказала, что они собираются возвращаться с Урала домой в Кировоград. Там же с ними на Урале была и еще одна папина сестра – тетя Лиза с детьми –Идочкой и Фимой. Муж ее (с ним мы ходили перед войной в цирк) погиб на фронте. По-моему, вместе с ними в эвакуации была и семья папиного старшего брата – дяди Шики. У него тоже было двое детей – сын Нюся (впоследствии Толя) и дочь Лиля ("рыжая"). Со всеми ними мне довелось познакомиться – с кем раньше, с кем позже.
Эти две семьи – тети Лизы и дяди Шики вернутся с Урала в Кировоград. Семья же дяди Шимона переберется в Москву, точнее в Подмосковье.
В то время получить прописку в Москве и найти работу было, наверное, не менее трудно, чем в последующие годы. Дядя Сеня (Шимон) устроился работать в Строительный трест, начальником которого был Ханаан, брат дяди Пети, получил жилье – комнату в коммунальной квартире в Малаховке и подмосковную прописку.
Сын его Муся поступил в Пединститут в Кировограде на литературный факультет. Наточка закончила техникум и устроилась работать химиком–лаборантом в каком-то Институте в Москве, а Нюся поступил в техникум мясной и молочной промышленности при Мясокомбинате в Москве (не без помощи моего папы).
Мне не удается свои воспоминания касательно этой семьи изложить с хронологической точностью. Помню лишь, что Муся приезжал к нам еще до окончательного переезда их семьи в Малаховку. Это был очень способный, талантливый (по рассказам мамы и Наточки) юноша. Школу он окончил с медалью, блестяще знал литературу, писал стихи. Я же запомнил его в очках, с не очень чистой юношеской кожей лица. Роста он был среднего.
Однажды мы ходили с ним на пруд в Загорянке и он плавал «кролем» или «саженками» очень здорово. К сожалению, эта встреча была в нашей жизни единственной и узнать его ближе мне не довелось. Летом 1946 года он после окончания учебы в Институте поехал сначала на Урал, чтобы перевезти в Кировоград семью тети Лизы, а затем должен был приехать в Москву.
Мы были на даче в Загорянке, был август 1946 года. Папа был в отпуске, а мама в тот день поехала в Москву за продуктами. В тот день на даче были Люба и тетя Рива. Папа решил сготовить на обед жаркое. Но оно получилось у него жидкое. Мы все смеялись «до упаду». Называли это блюдо «суп-жаркое».
Несколько раз ходили встречать маму, но ее все не было. Не знаю как у других, но у меня было как-то неспокойно на душе. Часа в четыре я опять побежал на уголок (пересечение нашей 8-й просеки с центральной улицей) встречать маму. Я увидел ее – она приближалась, неся сумку с продуктами, прижатой к груди. Лицо у нее было заплаканное.
Увидев меня, она заплакала и запричитала: «О, горе, горе!!! Умер Муся». Для меня это известие было столь неожиданным, что умирает молодой здоровый юноша, что я просто не мог этому поверить. На даче уже мама рассказала, что пришла телеграмма к нам на Остаповское шоссе, что Муся умер в Харькове. Рассказывая об этом, рыдая вместе с тетей Ривой, они все повторяли, как же теперь будет жить дядя Шимон и Наточка. Они вспоминали, как он тяжело пережил смерть своей жены. Было решено, что папа должен поехать в Малаховку и сказать дяде Шимону (Сене), что Муся тяжело заболел и лежит в больнице в Харькове. Вместе они поедут в Харьков.
Потом папа рассказывал, что когда дядя Сеня узнал правду, он рыдал, рвал на себе волосы, бился головой о стену. Но вернуть Мусю было не в его силах. У Муси уже в поезде, когда он ехал из Кировограда в Москву, развился менингит, его без сознания сняли с поезда и он вскоре умер в больнице. Похоронили его там же, в Харькове. С тех пор дядя Шимон, да и Наточка, в течение многих лет жили с чувством этой тяжелой утраты.
Для меня же тот день, когда пришло известие о смерти Муси, запомнился тем неудержимым хохотом, которым мы встретили блюдо «суп-жаркое», приготовленное папой. Дикое веселье – к беде!
В течение 12 лет, пока мы жили на Остаповском, в комнате висел портрет Муси в тяжелой черной рамке. Куда он делся позже – не знаю.
Нюся – сын дяди Шики, поступил в Одесский мединститут и на каникулы летом, уже, наверное, 1947 года, приезжал в Москву к нам в гости. Это был веселый, заводной парень, с одесским юмором и всякими одесскими хохмами, для меня тогда новыми и поэтому особенно интересными. Он познакомил меня со многими одесскими анекдотами, песнями, пародийными стихами, анекдотическими случаями их студенческой жизни. Песенку «С одесского кучмана бежали два уркана» я напевал, наверное, в течение многих лет своего детства и юношества.
Уже позже, когда повальным увлечением молодежи стал фильм «Тарзан», Нюся (Толя) присылал нам в письмах стихи–пародии и анекдоты о Тарзане. Один из них я помню и сейчас: «Один грузин с гордостью говорит: «У нас на Кавказе, что ни реки – все Терехи, что ни воды – все "Нарзаны", что ни горы – все Тарзаны».
Нюся познакомил меня и с модными тогда армянскими загадками – предшественниками «Армянского радио». Рисует три точки. А между ними морда. Что это? Это Карапет заблудился в 3-х соснах. Другая – нарисована  длинная линия - это Карапет ведет козу. А где же Карапет? Вот здесь Карапет (с одной стороны  линии), а здесь –коза (с другой стороны), а на рисунках они не поместились, видна только веревка.
Что такое сверх жадность?
Что такое сверх бедность?
Что такое сверх скорость?
Что такое сверх воображение?
Что такое вокруг шерсть, а в середине лекарство?
Что такое – вокруг вода, а в середине закон? И наоборот.
Это тоже все Нюсины (Толины) «плоды просвещения» и много других очень смешных для меня анекдотов и рассказов, загадок и стихов.
Нюся (Толя) позднее неоднократно бывал в Москве - и перед отъездом на работу в Усть-Каменогорск после окончания мединститута, и по возвращении уже через несколько лет в Кировоград. Он приезжал к нам знакомить моих родителей со своей будущей женой – Лилей. Много раз он приезжал в Москву на курсы повышения квалификации в ЦИУК. Все встречи с ним были неизменно приятными. Вообще это был очень симпатичный и общительный человек. Сейчас он с семьей живет в США, в Кливленде.
С Нюсей (Наумом) Белопольским мы познакомились летом 1946 года, когда он уже переехал жить с Урала в Подмосковье. Он появился на даче в Загорянке. Мы встретились на центральной улице (теперь Пушкинская), недалеко от нашего уголка. Лет ему было, наверное, 15-16. Небольшого роста, светлые вьющиеся волосы, улыбающийся. Таким он запомнился мне при нашей первой встрече.
Нюся поступил в техникум мясной и молочной промышленности, расположенный неподалеку от клуба Мясокомбината. Жил он (вместе с Наточкой, тетей Соней и дядей Сеней) в Малаховке. Поэтому, когда он задерживался в Москве допоздна (вечера в техникуме, театры, концерты), он ночевал у нас.
У Нюси был хороший голос, приятный лирический тенор. Сначала он пел в «самодеятельности» техникума, потом занимался, наверное, в самодеятельности Мясокомбината уже с художественным руководителем (педагогом). Он даже участвовал в конкурсах на место в хоре Большого театра. Но, к сожалению, отсутствие школы не позволило ему пройти дальше 2-го тура. Когда мы собирались по праздникам, он неизменно пел во время застолья популярные в те годы песни.
Забегал он на Остаповское шоссе (я имею в виду к нам домой) во время учебы, а позднее и в период работы (работал он, по-моему, в Строительном Управлении Мясокомбината; работа его требовала разъездов по разным Управлениям для согласования различных строительных проектов). У него была возможность «забежать» на пару часов пообедать и пообщаться. Всегда приносил какой-нибудь новый анекдот, новую хохму. Рассказывая что либо смешное или слушая какую-нибудь смешную историю, искренне и заразительно смеялся.
Уже будучи «женихом», то есть достигнув возраста, когда можно (и нужно) обзаводиться семьей, он часто приходил к нам после очередного «просмотра» (возможной невесты) и подробно рассказывал о достоинствах и недостатках вероятной «претендентки». Некоторых «кандидаток» он приводил знакомить с моими родителями, чтобы получить их «одобрение» или «отбой». Мама говорила, что в этом плане он похож на своего отца (Гедали?) и что он вообще никогда не женится.
Но нашлась-таки Ива, с которой он и связал свою жизнь. «Смотрины» (или «просмотры») окончились и началась семейная жизнь. Как и у многих, не все в жизни получалось как хотелось, но у низ вырос хороший сын – Гена, который удивительно похож на Наума.
К глубокому сожалению, в конце марта 1999 Наума не стало. Недиагносцированный «инфаркт миокарда», протекавший как приступ болей в брюшной полости, был причиной его безвременной кончины.


Новый год 1946
Встреча первого послевоенного (1946) Нового года совпала с 25-летием Любы Хромченко, моей двоюродной сестры (дочери тети Ривы и дяди пети). Мы собрались всей нашей «большой семьей». Я имею в виду семью Петра Яковлевича (дяди Пети) и нашу. В гости пришли вернувшиеся из эвакуации соседи по дому – Иоффе, Исаак и Женя, и Борис Виллер (после демобилизации из Армии).
В комнате у тети Ривы составили праздничный стол из их и нашего столов, а в нашей комнате устроили танцы. Помню, что у Виллера был маленький «хромированный» круглый трофейный патефон, с которым можно было танцевать, держа его в руке, согнутой в локте и поднятой к плечу, что и делал Фимка, вернувшийся недавно после демобилизации домой.
Еще помню, что весь пол был усыпан скорлупой от фисташек. Они впервые появились в свободной продаже накануне Нового года. Мама купила их целую черную дерматиновую сумку. О фисташках до этого я только слышал от старших. А тут довелось погрызть их всласть. Потом они на долгие годы исчезли, и вновь погрызть их довелось только в зрелом возрасте - сперва во время экспедиции в Туркмению, в 80-е годы, когда я их сам рвал с деревьев, а позднее - в конце 90-х годов в Москве и сейчас, в Германии, когда уже «не стало зубов».
Тот новогодний и юбилейный вечер прошел весело, все радовались окончанию войны и надеялись, что пришли, наконец, мирные годы, сулящие радость и надежды на хорошую светлую жизнь.
Никто не знал, какие испытания предстоят всем нам впереди.   

Реформа
А теперь несколько слов о событиях этих же лет «общегосударственного масштаба», которые коснулись жизни каждой советской, в том числе и нашей семьи. События эти я, естественно, описываю как свидетель - ребенок 8-10 лет.
В 1947 году, практически с начала года, поползли слухи о денежной реформе. Слово «реформа», повторяемое и дома, и в юмористических и сатирических изданиях, например, в журнале «Крокодил», было непонятным поначалу, но потом его заменили на более понятное – обмен денег. Никто не знал, как будет происходить обмен денег, а официальные источники как всегда молчали, держа все в строгой тайне.
Люди то клали свои «сбережения» в Сберкассы на «книжки», то снимали их. Скупали все, что только удавалось достать, а достать простым людям удавалось немногое. Мама, например, приобрела (и то через дядю Шимона,  ее брата) старые стенные часы с боем, две рамы для портретов, сделанных с фотографий. «Золоченная» рама для папиного портрета и уже упоминавшаяся «черная массивная рама» для портрета Муси.
Рамы выполняли свои функции, спокойно с достоинством вися на стене в нашей проходной комнате, а с конца 1947 года, уже после проведенной «перестройки» квартиры – в задней маленькой комнатке. Часы же вели себя самым невообразимым образом. Бой их не поддавался никакой регулеровке. Били они столько раз, сколько хотели, не взирая на время суток. В конце концов пришлось их  остановить, потому что от их мелодичного негромкого боя спать по ночам было  невозможно. Часы эти просто висели на стене вплоть до переезда на Шарикоподшипниковскую улицу, то есть до конца жизни дома 47 по Остаповскому шоссе.
Итак, в декабре 1947 года нас ожидали два события общегосударственного масштаба.
Одно приятное – отмена «карточек» (карточной системы отпуска продуктов и промтоваров), второе, менее приятное – денежная реформа. Взамен старых денег, из которых особенно запомнились красненькие «тридцатирублевки» с портретом Ленина и зеленые 3-х рублевки, пришли новенькие «купюры»: 1, 3, 5, 10, 25, 50 и 100 рублей с «водяными» знаками  и «водяным» портретом Ленина на 50 и 100 рублевых купюрах.
Деньги меняли – 10 старых рублей на 1 новый. Цены соответственно изменили, убрав один «ноль», но телефон-автомат вместо 10 копеек теперь требовал 2 копейки, а билет на проезд в трамвае стал стоить вместо 15 копеек – 3 копейки.

"Перестройка" 1947 года
И все же основным событием 1947 года для всей нашей семьи была «перестройка» дома. Я, конечно, не знаю, кому в голову пришла эта идея. Используя особенности планировки дома и то, что лестница на второй этаж располагалась в общем коридоре, находившемся в «срубе» дома, предлагалось вынести лестницу в новую пристройку, а из освободившегося коридора сделать по одной комнате – наверху и внизу. Чтобы сделать наши комнаты изолированными, нужно было из части нашей проходной комнаты выкроить проход в комнату Петра Яковлевича. Не знаю, как планировалась первоначально, но когда мы вернулись из Загорянки после завершения дачного сезона, мы застали такую картину.
Одна новая комната в 10 квадратных метров и вторая – половина от нашей бывшей проходной комнаты. При первой попытке расставить мебель обнаружили, что в той маленькой комнате кровать не устанавливается.
Так как работы еще не завершились, мама просила дядю Петю передвинуть внутреннюю стену между их и нашей комнатой сантиметров на 10-20, но он уперся, говоря, что это не позволяют сделать правила пожарной безопасности. Мама взывала к его совести, говоря, что им двоим (дяде Пети и тете Риве) хватило бы и того, как еще до войны было сделано наверху, т.е. из нашей проходной комнаты выкраивался лишь отдельный проход к ним в комнату, а часть комнаты у окна оставалась бы у нас.
Дело в том, что к этому времени Люба, выйдя замуж за Сеньку Брацлавского, уехала с ним в Сталинград. Сенька был направлен туда для восстановления города по специальному приказу Сталина. Их строительное Управление строило завод «Красный Пролетариат», жилые дома, восстанавливало тракторный завод. Фима тоже или уже не жил здесь, или планировал переехать в отдельную комнату, которую ему «устроил» Ханаан.
Но дядя Петя уперся, и чтобы поставить родительскую кровать, пришлось вырубать в несущей балке сантиметров 5-10. После этих событий мама не разговаривала ни с дядей Петей, ни со своей сестрой – тетей Ривой, которая заняла позицию невмешательства. Мама требовала, чтобы и папа, и мы,  дети, порвали с ними (Хромченко) все отношения.
Для меня это был настоящий удар. Я не мог себе представить свою дальнейшую жизнь без близких отношений с родными, с которыми я вырос и которые столько сделали для нас во время войны. Мама начала вспоминать и посвящать нас и в другие «дела», когда дядя Петя ее (и нас) обманывал. Так было, например, с приобретением дачи. Деньги на дачу мои родители давали в большем проценте, чем дядя Петя. И по договоренности, нам отходила половина нижней части дачи и верх. Но условия эти не были соблюдены.
Примирить «две стороны» пытались и дядя Шимон, и Ханаан. Общими усилиями им довольно легко удалось склонить на свою сторону папу. Он вообще был человек неконфликтный и любые споры склонен был решать даже путем уступок. Мама же была человек «суперпринципиальный». Она говорила, что не любит, когда ее обманывают и еще держат «за дуру». Она поклялась вообще больше никаких дел с Петром Яковлевичем не иметь и никаких отношений с ним не поддерживать. Так продолжалось, наверное, месяц.
Наконец, на какой-то праздник, когда собрались многие родственники и путем уговоров и убеждений пытались примирить их, удалось добиться, что мама – наша «железная леди» - поплакав, пошла на примирение. Все сели за общий стол, но в душе у нее обида осталась, и все дальнейшие годы совместного проживания на Остаповском шоссе, а затем и на Шарикоподшипниковской улице, да и на даче в Загорянке, уже не было той теплоты отношений, которые были до 1947 года.
Все это отложило отпечаток и на наши отношения с тетей Ривой и дядей Петей, хотя для меня они по-прежнему  оставались самыми близкими после мамы и папы людьми.
Для меня это был урок на всю жизнь:
Чтобы не портить отношений с родными,
с ними не надо иметь никаких финансовых дел.


Юбилеи
1947 год – год моего первого юбилея. 4 октября мне исполнилось 10 лет. Это был мой первый настоящий день рождения, который мы отмечали. Собралось много гостей. В основном взрослые. Из детей были дети Арона Толчинского, давнего знакомого моих родителей – Вовка, мой ровесник, и Валерка, на год моложе меня, а также  наши соседи по дому Светлана и Соня Иоффе (Светлана – Толина ровесница, а Соня на год меньше меня).
Приехали наши родственники по папиной линии – его двоюродные братья и сестра – Грицевские (я их знал всех под одной фамилией, но, быть может, у них были разные фамилии) с семьями, человек, наверное, 15-20. Все они жили в Сокольниках. Кроме них и Толчинских были дядя Шимон, тетя Соня, Наточка, Нюся, конечно тетя Рива, дядя Петя, Исаак и Женя Иоффе и еще какая-то супружеская пара, я видел их впервые – это были знакомые моих родителей еще по Кировограду. «Супруг» принес фотоаппарат и впоследствии у нас появилось много фотографий этого застолья.
Разместились все за поставленным буквой «Т» столами в комнате тети Ривы. Я сидел в центре стола на тумбе от зеркала (под зеркалом). Было шумно, может быть весело. Но скорее это застолье было для взрослых. Мы же, дети, вскоре перешли к нам в комнаты (их уже стало две). Там мы играли в пряталки, в «полицейских и вора», во что-то еще. Было много подарков. Среди них книги. Чашка. Маленькие серебряные вилка, ложка и нож. Какие-то игры…
В октябре этого же года – на 800-летие Москвы мы ездили с папой смотреть иллюминацию. Это было для нас большим событием. Мы никогда раньше не видели такого количества «огней». Папа взял  такси «Мерседес» на Крестьянской заставе. Водитель рассказывал, что машину эту он привез как трофей из Германии, показал нам знак фирмы «Мерседес» и решетку радиатора. Он говорил, что это самая лучшая машина в мире. Я не знаю, что это была за модель, но внешне она не произвела на меня такого впечатления, как увиденный ранее у нашей колонки лимузин «Студебекер» - черный блестящий неимоверно длинный. Этот автомобиль я запомнил на всю жизнь.
И вот мы на «Мерседесе» совершаем поездку по праздничной Москве. Выехали мы, наверное, часов в 7 вечера, уже темнело. Огни иллюминации как раз зажглись. Мы проехали по набережной Москвы-реки. Мимо «Могэс» (теперь это «Мосэнерго»), все здание которого светилось, как хрустальное, далее мимо Кремля с его рубиновыми красными звездами на башнях, выехали на улицу Горького (теперь это вновь Тверская улица), увидели иллюминацию Центрального Телеграфа, новый памятник основателю Москвы князю Юрию Долгорукому, вдоль улицы Горького доехали до площади Пушкина, где впервые увидели памятник Пушкину, проехали по Садовому кольцу, каким-то образом вернулись на Охотный ряд и мимо Колонного зала и Большого театра, мимо Политехнического музея спустились к Яузской больнице. А там через Таганку домой.
Впечатление было грандиозное, такое я увидел впервые. Иллюминация оставалась до Октябрьских праздников, то есть до 7-8 ноября. После темной Москвы военных лет увидеть сразу столько горящих лампочек, создающих разные «картины»,  было равносильно пребыванию в сказочной стране.

Фанат
1947 год запомнился мне и тем, что я стал уже настоящим болельщиком ЦДКА (Центральный дом Красной Армии). В тот год мне впервые довелось самостоятельно читать «Советский спорт» – газету, которую Фима сначала периодически приносил домой, а с начала года выписал ее. Я прочитывал эту газету, выходившую два раза в неделю, от корки до корки, затем подшивал ее и подшивка хранилась на шкафу. Форматом эта газета была в половину газетного листа «Правды» или другой общеполитической газеты.
Помимо «Советского спорта» у меня появились первые брошюрки: «ЦДКА», «Динамо», «Спартак», в которых приводились составы команд с маленькими фотографиями футболистов, краткими данными о них и также краткая история команды, ее основные достижения. Эти «книжонки» я знал наизусть.
Еще я вел специальную тетрадь, в которую вносил результаты всех игр «ЦДКА» в первенстве страны по футболу.
По воскресеньям в мае, до отъезда на дачу, и ранней осенью с утра до вечера проводил на стадионе «Мясокомбината», наблюдая за игрой клубных команд в первенстве Москвы по 2-й группе (в зависимости от успехов в сезоне команда «Мясокомбината» курсировала между 2 и 3-й группами, но как-то позднее даже выступала в первенстве Москвы по 1-й группе. Именно тогда мне довелось увидеть впервые в игре за команду «Динамо» «старичков» - легендарного до войны  футболиста Сергея Ильина, заслуженного мастера спорта!!!). За 3-ю мужскую команду выступал (играл) Фима.
Игры начинались часов с 9 утра, когда играли команды «мальчиков» (ребята 11-12 лет), затем играли 3-я юношеская, 2-я юношеская команды, 5-я, 4-я, 3-ья, 2-я мужская, молодежная и 1-я мужская – самая сильная команда клуба. Многих игроков я знал хорошо. Ведь за этот клуб играли работавшие на «Мясокомбинате» и жившие на Качалинской Сашка Гришин (капитан 1-й мужской команды) и Сашка Тюркин (старший брат Кольки, «бати» Васьки Козла).
Но, пожалуй, самой колоритной фигурой в команде был центральный защитник – лысый испанец Эрнаст. В воротах стоял Царьков. Все это были разносторонние спортсмены. Зимой они играли в «русский хоккей», хоккей с мячом, а Царьков очень здорово играл еще и в волейбол.
Зимой также по воскресеньям смотрел почти весь день игры клубных команд по хоккею. Один матч запомнил хорошо. Именно в этом матче Фима, игравший за 2-ю мужскую, забил три мяча, а команда разгромила противника со счетом 13:0.
В 1948 году было еще одно событие, запомнившееся на всю оставшуюся жизнь. Команда «ЦДКА» выиграла в этом году и первенство страны, и кубок – то есть сделало «Дубль». Решающая игра на первенство с московским «Динамо» состоялась в начале октября. «Динамо» к этой последней игре опережало «ЦДКА» на 1 очко. Чтобы стать чемпионом, «ЦДКА» нужна была в этом матче только победа.
Я учился во второй смене и к репортажу о матче по радио никак не успевал. Прогулять же занятия в школе, чтобы послушать репортаж, как-то даже не думал. С Любой, а она после родов 28 августа жила в Москве (родился Игорь – первый новорожденный в нашей большой семье в моей жизни), мы поспорили на 1 кг конфет «Мишка косолапый» (одни из лучших конфет, которые я когда-либо ел).
Я поставил на «ЦДКА». Из школы, после окончания уроков, я буквально летел домой. Прибежав, еще не отдышавшись, я пошел сразу к Любе. Ведь у нас тогда еще не было приемника, и слышать репортаж могла только она. К моей великой радости «ЦДКА» победила динамовцев со счетом 3:2 и стала чемпионом страны третий раз подряд.
Подробности этого драматичного матча я узнал из «Последних Известий», которые привели отрывки репортажа Вадима Синявского о самых примечательных моментах этой игры. «ЦДКА» первыми добились успеха – 1:0, но во втором тайме «Динамо» сначала сравнивает счет, а затем лучший центральный защитник этого сезона – Иван Кочетков срезает мяч в свои ворота и «Динамо» выходит вперед. И все-таки «ЦДКА» сравнивает счет 2:2. Звучит гонг (в то время за 5 минут до окончания матча над стадионом звучал специальный сигнал гонга). Эти 5 минут игры были самыми напряженными. Именно уже после удара гонга знаменитый Всеволод Бобров забивает третий решающий мяч в ворота «Динамо». «Победа!!!» Радости моей не было предела. Мы победили, но «Мишек» я так и не получил.
Ту великую команду – команду «лейтенантов» - я запомнил и сохранил в своей памяти на всю жизнь: Владимир Никоноров - вратарь, Виктор Чистохвалов, Иван Кочетков, Юлий Нырков – защитники, Алексей Водягин и Вячеслав Соловьев – полузащитники. Алексей Гранин, Валерий Николаев, Григорий Федотов, Всеволод Бобров, Владимир Демин – нападающие.
В памяти моей остались и перипетии борьбы в знаменитом футбольном матче, о которых я услышал кратко в репортаже Вадима Синявского в «Последних известиях» по радио, а потом прочитав в «Советском спорте».
Вскоре из разговорной речи и из сообщений в газетах исчезли слова «матч», «тайм», «корнер» (угловой удар), «пенальти» (11-метровый штрафной удар), «офсайд» (положение вне игры) и другие, как например, форвард (нападающий), «бек» (защитник), хавбек (полузащитник), «инсайд» (полусредний нападающий). Началась борьба с космополитизмом и все слова иностранного происхождения были изъяты и запрещены к употреблению.

Футбол моего детства
Лучшие месяцы – летние каникулы 1947-48 г.г. мы проводили, как обычно, на даче в Загорянке. Наша 8-я просека теперь называлась Совхозной улицей, центральная улица, ведущая от вокзала к пруду – Пушкинской, параллельная ей, позади нашей дачи – Комсомольской.
В эти годы места нашего «активного отдыха» переместились на Электрозаводскую улицу (бывшая 9-я просека), где была построена Ханааном (братом дяди Пети) дача. Рядом с этой дачей на пустыре была волейбольная площадка, где собиралась большая компания ребят и девочек постарше нас, но и мы, младшие (Леня Хромченко, Нелля – его сестра, Толя и я), также нашли свою нишу в этой компании. На террасе дачи играли в пинг-понг, а на волейбольной площадке и близлежащих улицах гоняли в футбол.
Так как у нас почти всегда были мячи, то и нас, «малышей», тоже принимали в «воллейбольную команду». Играли допоздна - пока еще было видно мяч и сетку. Постепенно осваивали и прием мяча и подачу.
В футбол тоже гоняли часами. Старшие ребята создали свою футбольную команду, в которую входили ребята с разных улиц. В команде были как «опытные» футболисты, игравшие даже в клубных командах в Москве (Ромка, Алик), так и «любители». Играли они на футбольном поле в лесу, устраивая футбольные матчи с ребятами близлежащих поселков: Генеральский поселок (в Валентиновке), Костино, Оболдино и другими.
Мы же, «малыши», ходили на поле поболеть за своих. За «нашу» команду наряду со взрослыми 16-17-летними ребятами играли и двое из младшего поколения – Левка Рейбарх и Игорь Волошин – Толины ровесники. Леве тогда было лет 13-14, Игорю на год меньше. Играли они здорово, а однажды, встречаясь с командой из 18-20 летних ребят – сильнейшими в то время в Загорянке, на стадионе «Пятилетки» у вокзала, Лева забил гол, проскочив между ног у «здорового» парня – защитника команды противника.
Левка и его старший брат, тогда ему было уже лет 16-17, Миша, целыми днями трудились в саду, копали ямы для посадки плодовых деревьев, собирали навоз. Чтобы Лева побыстрее освободился и поиграл с нами в футбол, мы помогали им «по хозяйству» в их работе в саду.
Именно у них на даче в 1948 году я впервые увидел телевизор. Это был самодельный телевизионный приемник, собранный инженерами, работавшими на телецентре. Корпус его был фанерный, обтянутый какой-то серой материей, экран был маленький. Первая передача, которую мне довелось посмотреть, был репортаж о футбольном матче «Динамо» (Москва) – «Шахтер» (Сталино). Динамовцы в тот год играли здорово и стали чемпионами страны. «Шахтер» они тогда разгромили – 7:1, несколько голов забил К.Бесков, а у Шахтера – их левый крайний – Виктор Фомин.
С ним мне довелось зимой этого же года сыграть в одной «команде» на льду стадиона «Мясокомбината». На стадионе собрались приятели Фимы, игравшие в разные годы за команду «Мясокомбината». Среди них были Н.Сологубов, Н.Блинов, В.Фомин и другие. Они все стали уже известными футболистами или хоккеистами, игравшими за команды мастеров в чемпионатах страны. Одетые в драповые синие пальто и пыжиковые шапки, в ботинках зимой на заснеженном льду стадиона они резвились , вспоминая юные годы, а на ворота поставили «малышей».
Так мне довелось сыграть против Н.Блинова и Н. Сологубова вместе с В. Фоминым.
Виктор Фомин впоследствии перешел в Киевское «Динамо» и входил в число 33 лучших футболистов СССР. Н.Блинов был чемпионом мира и СССР по хоккею с мячом. Николай Сологубов в составе «ЦДКА» был многократным чемпионом страны, и в составе той легендарной сборной СССР, которая на своем первом чемпионате мира заняла 1-е место, а на первом Олимпийском турнире 1056 года в Кортино д‘Ампецо выиграла олимпийское золото и олимпийским чемпионом по хоккею с шайбой. Это был защитник мирового класса. Он один из первых освоил и с успехом применял силовые приемы, а его бросков по воротам от «синей линии» ждали болельщики.
Как на В.Боброва, так и на Н.Сологубова ходили десятки тысяч любителей хоккея с шайбой. Мне довелось однажды вместе с Фимой и Н.Блиновым побывать на матче «ЦДСА» - «ВВС» в 1951 году на стадионе «Динамо». Это был настоящий спортивный праздник, наверное, для 40-50 тысяч болельщиков, собравшихся в тот морозный зимний день на стадионе. Такого количества болельщиков на хоккейном матче я больше никогда уже не видел. Вся «западная трибуна», у которой размещалась «хоккейная коробка», половина «северной» и «южной» трибун и даже на противоположной «восточной» трибуне собрались группы поклонников хоккея (канадского).
В.Бобров в тот год выступал уже за ВВС. А Н. Сологубов был капитанов «ЦДСА». Игра была очень интересной, тем более для меня, попавшего на стадион «Динамо» на хоккейный матч впервые в жизни. В том матче все было: и знаменитый проход Всеволода Боброва за ворота противника, въезд на «пятачок» и бросок из-за «спины», завершившийся голом в ворота «ЦДСА» и бросок Н.Сологубова от «синей линии» – знаменитый «щелчок» – и тоже гол в ворота ВВС. Я разрывался в своих симпатиях. С одной стороны, я – болельшик «ЦДКА» («ЦДСА»), а с другой – В.Бобров – мой кумир. Игра завершилась победой ВВС – 3:2, но у меня не было чувства горечи.
Возвращаясь со стадиона, мы вновь и вновь переживали перипетии борьбы на хоккейной площадке, пересказывая друг другу самые запомнившиеся эпизоды матча. Толпа народа через кордоны конной милиции по скверам Ленинградского шоссе направлялась к Белорусскому вокзалу,  так как попасть на станцию метро «Динамо» было невозможно. Народ шел сплошной стеной. Мы добирались до Белорусского вокзала, наверное, через 1,5 –2 часа после завершения матча, домой вернулись около 11 часов ночи.
Я перескочил в своих воспоминаниях на 2 года вперед, а сейчас, возвращаясь в 1949 год, хочу сказать, что та первая «живая» телевизионная передача футбольного матча произвела на меня огромное впечатление. До этого мне удавалось лишь по радио слушать репортажи о матчах Всесоюзного чемпионата по футболу. У нас телевизор появится еще не скоро. Радиоприемник «ВЭФ» , приобретенный в 1948 году, был для нас высшим достижением современной техники, доступным для нашей семьи.
И конечно же, 1949 год для меня запомнился первым походом на футбольный матч «ЦДКА» – «Спартак» на стадионе «Динамо».
Теплый солнечный летний день. Вчера вечером Фима принес два билета на стадион «Динамо» – Западная трибуна. Игра начиналась, по-моему, в 16 часов. Мы же решили добираться до стадиона заблаговременно, чтобы избежать наплыва болельщиков и загруженности в связи с этим транспорта перед началом матча. В те годы действительно «вся Москва» собиралась на футбольные встречи. Даже в популярной песенке пелось: «...но упрямый едет прямо на «Динамо», вся Москва, позабыв о дожде».
Поезда метро, вагоны трамваев, автобусы и троллейбусы, маршруты которых проходили вблизи Центрального стадиона Москвы, были битком набиты людьми, стремящимися попасть на стадион. Ехали на «буферах» трамвая, на подножках и даже крышах троллейбусов и автобусов. Футбол был тогда по-настоящему всенародно любимой игрой. Наш путь лежал на стадион от Остаповского шоссе сначала на «35» трамвае до метро «Павелецкая», а оттуда на метро до «Динамо». Но сесть в поезд метро от «Павелецкой» даже в 13 часов, то есть за 3 часа до начала матча, было практически невозможно, такая была давка.
Мы проехали одну остановку до «ЗИС‘а» в обратную сторону и там уже на конечной остановке сели в поезд метро, доставивший нас благополучно до «Динамо». Вышли из поезда мы (мама, Толя и я) спокойно, так как на «Динамо» поезд практически опустел – все пассажиры вышли на этой станции.
Было около 2-х часов дня. У входа из метро ко входу на стадион уже были выстроены кордоны конной милиции, и пройти к стадиону можно было только между рядами коней с сидящими на них милиционерами. Это мне довелось проделать впервые в жизни.
За два часа до начала игры на трибунах стадиона собралось уже несколько тысяч болельщиков, а поток их все нарастал. Уже через полчаса почти весь стадион был заполнен. Хотя до начала футбольного матча было еще часа полтора, скучать нам не пришлось – начались соревнования легкоатлетов. В забегах на 110 метров с барьерами «лысый» Николай Буланчик (а для меня «лысый» – значит старый) победил всех более молодых соперников и выиграл финальный забег с результатом 14,5 сек. Затем женщины бежали 100 метров. В спринте победила призер чемпионата Европы Соченова. А в забеге на 400 метров победил Ардальон Игнатьев – будущий чемпион Европы. Внизу под нашей трибуной в секторе для прыжков в длину блистала чемпионка Европы Александра Чудина, а прыжки в высоту у мужчин демонстрировали Игорь Кашкаров и Юрий Степанов, новые рекордсмены страны. Им, правда, было еще далеко до высших мировых достижений.
За полчаса до начала игры на разминку вышли игроки обеих команд. Зрители, уже полностью заполнившие стадион, встретили своих любимцев бурей аплодисментов и свистом. Команды разминались каждая на «своей» половине поля. Ближе к нам разминку проводил «Спартак». («Западная» и «Восточная» трибуны стадиона «Динамо» располагаются за футбольными воротами, а центральной считалась «Северная» трибуна, где размещалась «Правительственная ложа»).
Я узнавал «в лицо» каждого из знаменитых футболистов, знакомых мне лишь по фотографиям. С огромным вниманием наблюдал я, как жонглирует мячом С.Сальников, как ведет мяч Н.Дементьев, как бьет по воротам Н.Симонян – «спартаковцы», все в красных футболках с белой полосой на груди.
А на дальней половине поля в непривычных для меня голубых футболках, (а не в красных, как всегда), разминались игроки «ЦДКА». Мне хотелось увидеть их поближе, чтобы получше рассмотреть лица моих «любимцев». Но это было пока невозможно, и все же я все чаще и чаще засматривался на тренирующихся «армейцев». Вот с мячом Григорий Федотов номер «9» – центр нападения, «мозг» команды. А вот наносит неотразимый удар из-за штрафной площадки по воротам Всеволод Бобров под номером «10». Валентин Николаев (8-й номер, правый полусредний нападающий).
В воротах у «ЦДКА» – высокий рослый (по тем временам 1,80 м) Владимир Никаноров, номер 3 – центр защиты – Анатолий Башашкин. Он лишь первый сезон играет в этом важном для команды «амплуа»  вместо закончившего футбольную карьеру Ивана Кочеткова, номер 11 – белокурый, маленький. Почти круглый (1,63м) Владимир Демин. В центре поля передают мяч друг другу полузащитники Вячеслав Соловьев (номер 6) и Алексей Водягин (номер 5). На правом краю у «ЦДКА» в этом матче выступает Алексей Гринин – капитан команды - и, наконец, вдали у «своих» ворот пара крайних защитников В. Чистохвалов (номер 2) и Ю Нырков (номер 4).
Наконец разминка заканчивается и игроки обеих команд покидают футбольное поле и уходят в туннель под «Северной» трибуной. Остаются еще минуты напряженной тишины огромного стадиона в ожидании начала матча. Я рассматриваю всю чашу стадиона. Первые ряды на всех трибунах заняты солдатами. Наверное, для соблюдения порядка болельщиками. В проходах много милиции. Правда, проходов практически не осталось – на ступеньках тоже разместились счастливчики, которым удалось «прорваться» на стадион.
Но вот, наконец, в черной рубашке и черных коротких штанах (шортах) выходят судья матча Н.Латышев и его помощники с флажками – боковые судьи. Судья устанавливает в центральном круге красный футбольный мяч. В этот момент из туннеля показываются команды, ведомые капитанами. Впереди «Спартака» – Василий Соколов, центральный защитник и бессменный капитан команды во все послевоенные сезоны. «ЦДКА» на сей раз ведет ее капитан Алексей Гринин, широкоплечий, коренастый крепыш.
По «жребию» ЦДКА занимает ближнюю к нам половину поля и я получаю возможность хорошо рассмотреть лица всех игроков. В центральном круге остаются лишь нападающие обеих команд. ««Спартак» вводит мяч в игру - стадион затих. Первый удар наносит №9 – Никита Симонян. Он отдает мяч Н.Дементьеву и тот устремляется в атаку на ворота «ЦДКА».
Минут пятнадцать игра идет с переменным успехом. Опасные моменты возникают то у одних, то у других ворот. И все же «Спартак», подбадриваемый болельщиками, в эти минуты выглядит лучше.. Особенно хорош Н. Дементьев, раз за разом переигрывающий защитников «ЦДКА». Пару раз В.Никаноров спасает свои ворота.
И все же «Спартак» первым добивается успеха. После прохода Н.Дементьева С.Сальников забивает гол. Что было со мной!!! Мне было так обидно, что внутри все похолодело. Весь конец первого тайма и перерыв я просидел «съежившись». Мама потом говорила, что я побледнел, позеленел, и она дала слово – больше никогда не водить меня на футбол.
Второй тайм всё поставил на свои места. «ЦДКА» заиграла по-чемпионски, как будто на поле появилась другая команда. Атака за атакой следовали на ворота «Спартака». Г.Федотов с В.Бобровым в центре буквально терзали защиту «Спартака». Опасные проходы по краю совершали В.Дёмин и особенно А.Гринин. Одна из атак «ЦДКА» завершается ударом В.Николаева. Го-о-л!!!
Мне стало значительно лучше. По словам мамы, прошла бледность и лицо мое слегка порозовело. А еще минут через 10-15 Всеволод Бобров забивает решающий мяч. Победа!!! 2:1 !!! «ЦДКА» выигрывает этот матч. Счастью моему нет предела.
Игра окончена, но мы еще долго остаемся на стадионе. Ждем, пока схлынет толпа и можно будет пробраться в метро. На стадионе в это время продолжались выступления легкоатлетов. Кто-то толкал ядро, кто-то метал диск. Но меня уже ничего не интересовало, я весь был под впечатлением грандиозного футбольного зрелища.
Домой добрались без приключений, но впечатлений этого дня мне хватило на долгие годы. Не скоро доведется мне еще раз побывать на подобной игре!!
Все первые послевоенные годы моей учебы в начальной школе я был освобожден от занятий физкультурой. Основанием служил диагноз еще довоенных лет – порок сердца. Я не особенно переживал, что уроки физкультуры я пропускаю, проходили они в коридоре 1-го этажа школы и были мало интересными.
Зато во дворе я полностью компенсировал детскую потребность в движении, гоняя часами мяч в компании своих сверстников или даже более старших ребят. Постепенно «мастерство» мое росло и я становился лучшим «футболистом» двора. Правда, мама строго следила за моими «успехами», загоняя меня домой в разгаре игры, когда лицо мое багровело и пот с меня катился градом.
Не знаю, был ли у меня действительно порок сердца, но уверен, тот дворовый футбол позволил мне привыкнуть к физическим нагрузкам и «скомпенсировать» работу моего сердца.
В 5-6 классах мы уже устраивали встречи по футболу между классами, играя на школьном дворе, в парке неподалеку от Калитниковского кладбища, а позднее и поперек поля на стадионе Мясокомбината. Моим наивысшим достижением в те годы считаю игру на стадионе. Когда меня пригласили сыграть за команду параллельного класса, которую возглавлял Коля Маношин – впоследствии один из сильнейших полузащитников страны, выступавший в паре с Валерием Ворониным в команде «Торпедо» Москва. Вместе с великим Эдуардом Стрельцовым, хитрым Валентином Ивановым, стремительным Славой Метревели они стали чемпионами страны и входили в состав Сборной Союза.
Но в те школьные годы Коля Маношин играл в детской команде Мясокомбината и был уже тогда самым техничным футболистом среди сверстников. Именно он предложил мне сыграть за 6-й «Г» защитником в игре против сильнейшей школьной команды 6-го «Б». Мне было поручено опекать лучшего нападающего  соперников, лучшего «водилу» – дублера – Трофимова. Ту игру мы выиграли, а Трофимов не смог забить ни одного гола. После игры Коля подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал, что сыграл я хорошо. Футболистом я так и не стал, но любовь к этой игре пронес через всю мою жизнь.
Сыграть в «официальных» встречах мне довелось в моей жизни всего несколько раз. Первый раз за сборную пионерского лагеря в 1952 году, в 1960 году за сборную 1-го Мединститута во время военных сборов в городе Гороховце и раза три на кубок Москвы среди медицинских учреждений в году 1965. Все эти игры я хорошо помню, особенно забитый в последней игре победный гол – в «девятку» из-за линии штрафной площадки. Проигрывая 0:2, мы вырвали победу со счетом 3:2. Но между первым матчем  на стадионе Мясокомбината и последним на стадионе в Сокольниках лежали 15 лет жизни.


Прием в пионеры
В те годы учеников, достигших 10-летнего возраста, если у них не было каких-либо «тяжких» преступлений (например, плохое поведение, неудовлетворительные оценки по основным предметам), принимали в пионеры. Из числа принятых в пионеры в классе формировался пионерский отряд, состоявший из звеньев. На пионерском собрании избирали председателя Совета отряда, носившего две тонкие красные нашивки на рукаве пиджака или рубашки, «звеньевых» – с одной нашивкой на рукаве (звено входило в отряд).
Звенья формировались по "территориальному" принципу. В классе было 3 ряда парт – первый ряд у окна, второй – посередине и третий – у стены с входной дверью. Ученики, сидевшие на первом ряду, входили в 1-е звено. Во 2-м ряду – во второе и в 3-ем ряду – в 3-е звено. Была еще «редколлегия» стенной газеты, которая выпускалась к знаменательным событиям: праздник Великой Октябрьской социалистической революции - 7 ноября, день рождения И.В.Сталина – 21 декабря, Новый год, день смерти В.И.Ленина – 21 января (в этот день и 22 января у бюста В.И.Ленина на входной лестнице в школе устраивался «почетный караул» из лучших пионеров школы), 23 февраля – день Красной Армии, 8 марта –Международный женский день и 1 мая – день международной солидарности трудящихся.
Так вот, в 1947 году, когда мне исполнилось 10 лет, я тоже готовился (или меня готовили) к приему в пионеры. Но к сбору дружины (всех пионеров школы), где принимали в пионеры, я заболел и мой прием был отложен. Через год, уже в 4-м классе, меня принимали в пионеры уже не в школе, а на торжественном сборе пионеров всего района – в то время Ждановского, бывшего Таганского, в аудитории Технологического института мясной и молочной промышленности на улице Талалихина (бывшей Мясной-Бульварной), здание которого располагалось напротив стадиона «Мясокомбината».
В аудитории (актовом зале) было полно народу – пионеры, комсомольцы, активисты школ района, учителя школ, приглашенные родители «виновников» торжества – тех, кого принимали в пионеры. На «эстраде» – возвышении стояли со знаменем пионерской дружины организации района лучшие председатели совета дружины школ района.
Каждый из вступавших в пионеры должен был выйти на эстраду, произнести «пионерскую клятву» и подойдя к знамени, опуститься на одно колено и поцеловать край знамени. После этого юному пионеру представители Райкома комсомола повязывали на шею красный пионерский галстук, и на призыв: «Юный пионер, в борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!!!» нужно было поднять правую рук к голове в виде «салюта» и ответить: «Всегда готов!!!» И ты становился пионером!!!


Даешь Культуру!!!
Уже осенью 1948 год я начал «вновь» самостоятельно читать художественную литературу. И первой «толстой» книгой, которую прочитал от первой до последней страницы, был 3-х томник «Тарзан» Берроуза. Книги эти приобрел у букинистов Исаак Иоффе и мама взяла у него почитать. Сначала мама, как и раньше, начала читать вслух, но я так увлекся необычной историей героя романа – Тарзана, что начал читать самостоятельно с самого начала.
За первую четверть учебного года, то есть за сентябрь-октябрь я прочитал «Тарзана». Но чтение это нисколько не помешало успехам в учебе, а, быть может, способствовало им. Я впервые окончил школьную четверть без «троек». Даже по «чистописанию» впервые получил «4».
В первые, непростые во всех отношениях послевоенные годы родители мои сделали, наверное, все возможное, чтобы мы (Толя и я) приобщились к настоящей культуре. Они стремились этим дать нам шанс вырваться из той убогой и полукриминальной среды Остаповского шоссе, в которой мы росли.
Помимо походов в театр и кино, мы с мамой в дни школьных каникул посещали московские музеи. Мы побывали - причем неоднократно - в историческом музее на Красной площади, музее Истории и реконструкции Москвы, Политехническом музее, музее Революции, музее Ленина и, конечно же, в Третьяковской Галерее.
Картины И.Е.Репина, в частности, «Иван Грозный, убивающий своего сына Ивана», Сурикова, Крамского, Серова, Васнецова, Верещагина и других великих  «русских» художников Левитана, Врубеля, Куинджи, Айвазовского и знаменитую «Троицу» А.Рублева я увидел в оригинале, а не только на репродукциях (Ната подарила их мне в день рождения «Государственной Третьяковской Галереи», а еще раньше я собирал репродукции картин с разворотов в журнале «Огонек»).
После 1949 года – 70-летия И.В. Сталина – музей Изобразительных искусств им. Пушкина и музей Революции были отданы для демонстрации подарков Сталину ко дню его рождения. Музей Пушкина стал «Музеем подарков Сталина». Посмотреть коллекции картин и других художественных ценностей, хранящихся в Пушкинском музее, довелось мне уже в более взрослом возрасте.
Бывали мы и на Красной площади у Кремлевской стены и, простаивая часами в очереди, -  в Мавзолее Ленина.
А вот с архитектурными памятниками Москвы в те далекие теперь годы познакомиться мне не пришлось. Исключением был лишь Собор Василия Блаженного на Красной площади, дом Пашкова (старое здание Библиотеки им. Ленина), здание Большого театра.
В те годы не принято было посещать храмы, да и состояние многих из них было плачевным, а Кремль для доступа «простых» людей и туристов был закрыт.
Пусть я и не стал «знатоком» художественных ценностей, картин и особенностей мастерства тех или иных художников, но я знал, кто из великих художников является автором известных картин. Все это привило мне стремление и интерес видеть то, о чем я прочитал или услышал. Правда, реализовать это удастся уже в более зрелые годы моей жизни.

"Театр у микрофона"
До конца 40-х годов телевизора у нас не было, да и радиоприемник «ВЭФ» рижского радиозавода мои родители сумели купить лишь в 1948 году. С тех пор по вечерам я с удовольствием слушал радиопередачи. Репертуар их не был таким обширным, как ныне. Но некоторые радиопрограммы я запомнил на всю жизнь.
Самыми захватывающими оставались для меня репортажи о спортивных состязаниях, который вел Вадим Синявский.
Мне нравилась также детская передача «Клуб знаменитых капитанов» (шла по утрам в воскресенье), в которой известные актеры играли роли популярных книжных героев-капитанов: Немо, Гранта, капитана Татаринова, других популярных личностей - Мюнхаузена, Тартарена, Паганеля. Я знал голоса всех «капитанов» и естественно актеров - их исполнителей.
Слушал и «Пионерскую зорьку» - утреннюю передачу для пионеров и школьников, в которой сообщались в адаптированной форме как «события политической жизни», так и «детские новости».
Но особенно любимой (помимо, конечно, репортажей со спортивных арен), которую я мог слушать часами, сидя по вечерам у приемника, была для меня передача «Театр у микрофона».
Именно эта передача, которая обычно начиналась в 20 часов, познакомила меня не только с классикой и современными пьесами советских авторов, но и с актерами - исполнителями главных ролей в спектаклях, передачах, которые шли как в записи, так, порой, и непосредственно из театра.
Многие спектакли повторяли в передачах по радио по несколько раз и я знал их почти наизусть. По голосу я мог безошибочно узнавать известных актеров.
«Театр у микрофона» остался в моей памяти спектаклями МХАТа - «Анна Каренина», «Воскресенье», «Последняя жертва» и «Без вины виноватые», «Дачниками» и «Врагами» М.Горького и другими, постановками Малого театра – «Лес», «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешенные деньги», «Горе от ума» А.Грибоедова (и других пьес из репертуара театра - «Дома А.Н.Островского).
В этой «классике» я познакомился с игрой таких актеров как В.Качалов, Н.Добронравов, Хмелев, Прудкин, Алла Тарасова, Ксения Еланская, О.Л.Книппер-Чехова, Прудкин, А.Кторов, Яншин, О.Андровская, Г. Грибов- всей этой блестящей плеядой актеров МХАТа, а также с Зубовым (в те годы главным режиссером  Малого театра), Михаилом Жаровым, Игорем Ильинским, Светловидовым, Владиславским, Н.Рыжовым, Михаилом Царевым.
Я застал как старейших актрис Малого театра - Турчанинову, Рыжову, так и ведущих исполнителей того времени – Веру Пашенную, Зеркалову, Бабочкина, Н.Анненкова и других. Пройдут годы, и исполнитель роли Чацкого в «Горе от ума» Михаил Царев будет играть уже Фамусова.
В Малом театре наряду с «классикой» шли, естественно, и современные пьесы. Так, например, накануне праздников, посвященных Великой Октябрьской Социалистической революции неизменно передавали «Любовь Яровая» (пьеса Тренева о событиях Гражданской войны). Моим любимым героем в этой пьесе был, конечно, матрос Швандя в исполнении Светловидова. Когда революционные матросики захватили штаб «белых», Швандя звонит по телефону: «Барышня, Барышня! Говорит подпоручик, князь Курносовский, две тысячи, два нуля». Голос, который невозможно было спутать с голосами других актеров, до сих пор звучи у меня в ушах.
Голос Фадеевой и ее игра в «Калиновой роще» А.Корнейчука (в общем-то слабенькой пьесе о колхозной жизни на Украине) до сих пор стоят передо мною (лишь позже я увидел эту пьесу по телевидению, а первоначально все воспринимал лишь на слух).
Слушал я и оперные спектакли: «Евгений Онегин», «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Кармен», «Пиковая дама», «Русалка», «Чио-Чио-Сан»(Мадам Баттерфляй Дж. Пучинни), Борис Годунов», «Риголетто», «Сивильский цирюльник» (Россини) и др. Я помню голоса И.С.Козловского, М.Я.Лемешева, М.Д. Михайлова, Н. Кривчени, Марка Рейзена, Максаковой, Н. Обуховой, Давыдовой, Шпиллер, Вербицкой, Ирины и Леокадии Масленноковых, Звездиной, Нэлина и многих других певцов и певиц Большого театра.
Очень любил я слушать в передачах «Театр у микрофона» и спектакли Московского театра Оперетты и передачу «Арии из оперетт».
Все эти передачи, не боюсь сказать, согревали душу ребенка (ведь мне было в те далекие 40-е годы 10-12 лет).

Эстрада моего детства
И еще очень нравились мне «Концерт по заявкам» и концерты концерты популярных в те годы певцов, как оперных, так и эстрадных.
Я запомнил концертные программы И.С.Козловского и М.Я.Лемешева - тогда ведущих теноров Большого театра, певца-баса Н.Гмыри, концерты таких популярных тсполнителей того времени, как Владимир Канделаки (мне особенно нравилась в его сполнении песенка:
Жил-был Анри 4-й,
он славный был король,
вино любил до черта,
но трезв бывал порой.
Еще любил он женщин
и знал у них успех.
Победами увенчан,
он был счастливей всех!
Но смерть полна коварства,
его подстерегла
и нанеслда удар свой
ножом из-за угла.
От этого удара
кровь брызнула из жил.
И нечестивец старый
Скончался, как и жил.
На лю-люм, бум, бум!
На лю-люм, бум, бум!
Скончался , как и жил!.
Владимир Нечаев, Владимир Бунчиков, Абрамов...
По радио я впервые услышал и певца (а в последние годы своей жизни уже в Германии - кантора) Михаила Александровича. Артист обладал очень красивым голосом. В его исполнении звучали и оперные арии, и неаполитанские романсы, и негритянская колыбельная («Спи мой Бэби»). Голос его был очень красивым и в моем представлении обладателем такого голоса мог быть только молодой высокий красавец-мужчина. Каково же было мое разочарование, когда я впервые в начале 50-х годов увидел и услышал Михаила Александровича по телевизору. Маленький, толстенький, веснушчатый еврейчик (а позднее, когда мне довелось увидеть Михаила Александровича на одном из концертов «живьем» он оказался рыжим и неказистым). Слушать его нужно было, закрыв глаза. А вот радио доносило лишь чудный голос певца и не портило впечатлений от образа артиста.
Уже, наверное, в конце 80-х годов ребята (Андрей с Сашей) нашли где-то на «помойке» (или, как говорят здесь в Германии, «на шроте») старый патефон и коробку с пластинками. Среди старых пластинок была и пластинка, наверное, тоже 40-х –50-х годов, с которой звучал голос Михаила Александровича. Он исполнял «Спи, мой Бэби» и неаполитанскую песню. Мы слушали эти песни уже вместе с нашими внуками - Катей, Пашей, Дашей и Данькой на даче в «Заветах Ильича», когда все внуки забирались на нашу широкую кровать в комнатке на втором этаже дачи.
Особой популярностью в нашей семье пользовались передававшиеся по радио эстрадные концерты. В субботний вечер или выходные дни по воскресеньям и в праздничные дни папа, мама, Толя и я слушали выступления популярных артистов, которые перемежались остроумным конферансом. Папа всегда смеялся от души, мама была более сдержанна. Первыми конферансье, которых я запомнил по концертам еще в середине 40-х годов, были Л.Миров и Дарский. В этом дуэте Дарский исполнял роль респектабельного серьезного мужчины, а Лев Миров, тогда еще довольно молодой человек, лет, наверное, 35-37 играл роль эдакого простачка, переводившего высказывания и вопросы своего партнера в шутливую, юмористическую форму. Все его репризы неизменно вызывали хохот в зале и дружный смех нашей семьи.
В таких концертах, как правило, принимали участие артисты разных амплуа. Были среди них мастера разговорного жанра, такие, как Эммануил Каминка. На мой взгляд, это был блестящий чтец. Рассказы А.П.Чехова в его исполнении я помню до сих пор. От Э. Каминки я впервые узнал и полюбил чеховские рассказы: «Лошадиная фамилия», «Злой мальчик», «Наденька» и др. Артист обладал очень приятным голосом, тембр которого  и сейчас звучит в моей голове.
Правда, популярность Э. Каминки не всем была по душе. В те годы набирал силу «государственный антисемитизм» и началась «борьба» с «безродными космополитами». Пройдут годы и уже в период «работы» 2-го съезда Союза советских писателей среди других прозвучит эпиграмма и на Э. Каминку - «Искусству нужен так Каминка, как жопе третья половинка».
Э. Каминка блестяще читал не только рассказы А.П.Чехова, но и рассказы М.Зощенко. 
Вскоре, инспирированные партийной идеологической верхушкой во главе с А.А.Ждановым, написавшим статью о журналах «Звезда» и «Ленинград», начались гонения на Зощенко. Творчество М.Зощенко, А.Ахматовой, Г. Хазина и многих других талантливых поэтов и писателей оказалось под запретом. Их произведения исчезли с прилавков книжных магазинов, стихи и проза их больше не публиковались и не исполнялись с эстрады. Кампания эта была, естественно, направлена против интеллигенции и подхвачена «творческими Союзами и всем советским народом».
Помимо Э.Каминки прекрасным  рассказчиком был Владимир Хенкин - актер театра «Сатиры». К сожалению, он умер очень рано, где-то в конце 40-х годов.
Неизменным успехом пользовались выступления Рины Зеленой - киноактрисы, ставшей популярной после исполнения маленьких ролей в фильмах «Подкидыш», «Весна». Актриса обладала удивительным голосом, очень похожим на голос ребенка. Поэтому в ее репертуаре звучали многие отрывки «От двух до пяти» Корнея Чуковского, разные «юморески», показывавшие представления ребенка 3-х, 5-ти и 6-тилетнего возраста в самых разных бытовых ситуациях.
Совсем недавно по российскому телевидению прошла передача Вл. Вульфа «Серебряный шар», посвященная творчеству этой замечательной актрисы. Мне довелось уже в 50-е – 60-е годы видеть и слышать Р. Зеленую на концертах в «Колонном зале Дома Союзов» что называется «живьем». Это была уже немолодая актриса, но удивительно, как смогла она сохранить до столь уже зрелого возраста тембр детского голоса. Еще раз столкнуться с Риной Зеленой довелось мне на съемках фильма «Внимание, черепаха!», который снимал Ролан Быков. В фильме этом снималась Галочка. Было это в далеком уже 1969 году.
Среди участников эстрадных концертов были чтецы, специализирующиеся на творчестве В.В.Маяковского (например, Журавлев, носивший даже прическу а-ля Маяковский и старавшийся подражать манере Маяковского держаться на эстраде). В исполнении Журавлева мне запомнились стихи «О Советском Паспорте»:
Я волком бы выгрыз бюрократизм,
К мандатам почтения нету.
Ко всем чертям с матерями катись
Любая бумажка. Но эту!….      
Я достаю из широких штанин,
Дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте:
Я Гражданин Советского Союза!
Тогда, в те далекие 40-е годы, я гордился тем, что я - гражданин самой «свободной» страны Мира (и, конечно, безоговорочно в это верил), хотя паспорта у меня еще не было (его я получу лишь в октябре 1953 года).
Басни И.А.Крылова и С. Михалкова прекрасно исполнял артист Малого театра Иван Любезнов. Именно он познакомил меня с такими крыловскими баснями как «Стрекоза и муравей», «Мартышка и очки», «Слон и моська», а также с баснями С.Михалкова «Крыса и мышь», «Лиса и бобер».
Выступали в эстрадных концертах и маститые актеры, такие как Василий Иванович Качалов, читавший просто бесподобно Пушкина: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Не я услышу твой могучий поздний возраст!»
Прекрасными чтецами были и Игорь Ильинский, и Михаил Жаров. Правда, актеры эти (а играли они  тогда в Малом театре) в эстрадных концертах выступали не только как чтецы, но и разыгрывали «отрывки» из спектаклей Малого театра.
Почти всегда в эстрадных концертах принимали участие и солисты театра Оперетты. Знаменитый в 40-е –50-е годы дуэт Лебедева и Михаил Качалов, актеры комического плана Георгий Маркович Ярон и Володин, Татьяна Бах и Г. Савицкая. Отрывки из популярных оперетт в исполнении этих артистов даже по радио заряжали своей жизнерадостностью и оптимизмом и давали всем нам заряд юмора на долгие годы..
Ну и конечно же, ни один эстрадный концерт не обходился без вокалистов. На эстраде выступали и оперные певцы. И.Козловский и Михаил Яковлевич Лемешев - ведущие теноры Большого театра, И.Д.Михайлов и Марк Рейзен - басы, исполнявшие ведущие партии в оперных спектаклях. В исполнении И.С.Козловского я запомнил не только арии из опер, но и песни и романсы русских композиторов, такие как «Я встретил Вас, и все былое...», «Дивлюсь я на небо! (на украинском языке). М.Я.Лемешев очень часто исполнял романс М.Глинки на стихи А.С.Пушкина «Я помню чудное мгновенье!», а в исполнении Михайлова звучали «Вдоль по Питерской…» и «Дубинушка». Марк Рейзен запомнился мне арией Гремина из оперы «Евгений Онегин» «Онегин, я скрывать не стану. Безумно я люблю Татьяну».
В сороковые годы в эстрадных концертах принимали еще участие и уже стареющие «примы» Большого театра Н.Обухова и Максакова («Помню я еще молодушкой была»).
В первые послевоенные годы (до того, как ее упекли в тюрьму и в сталинско-бериевские лагеря) огромным успехом пользовалась исполнительница русских народных песен Лидия Русланова. «Валенки-валенки, не подшиты стареньки», или «Я на горку шла, тяжело несла. Уморилась, уморилась, уморилася…» в исполнении Руслановой можно считать «классикой».
Русские народные песни звучали в исполнении Русского народного хора под управлением Пятницкого. Но мне они почему-то не очень нравились и не запомнились.
О многих прекрасных и неповторимых исполнителях можно было бы вспомнить, но боюсь, что я и так утомил Вас своими воспоминаниями. Но все же не могу не сказать хоть пару слов о популярных в те годы артистах Леониде Утесове и Марке Бернесе.
С именем Л.Утесова связана история советского джаза. Но уже в конце 40-х годов, во время кампании борьбы с космополитизмом, слово «джаз» исчезло из официального лексикона и было заменено словом «оркестр», хотя «джаз» - это не только «джаз-банд» (то есть исполнители), но и целое музыкальное направление.
Лишь после Всемирного фестиваля молодежи и студентов, проходившего в Москве в 1957 году, джаз вновь обрел жизнь в нашей стране - сначала «подпольно», а спустя годы и десятилетия занял подобающее ему место в музыкальной культуре уже новой России. Незадолго до нашего отъезда в Германию мы с Лидой побывали на великолепном  Джазовом фестивале в театре Эстрады и приобрели там диски в исполнении джаза "Арсенал" под управлением Алексея Козлова с классическими джазовыми мелодиями. Одно время на Беговой улице в помещении Театра «Вернисаж» работало муз-кафе, где по субботам устраивались  Джем Сейшн и джазовые концерты.
Леонид Утесов был очень популярен, особенно как исполнитель таких песен как «Раскинулось море широко», «Моряк Черноморского флота», «Нам песня строить и жить помогает», «Есть город, который я вижу во сне» (Одесса), «Портрет», «Скажите, девушки» и многих других.
Марк Бернес в те годы неизменно исполнял песни из кинофильма «Два бойца»: «Темную ночь» и «Шаланды полные кефали».
Лирические песни звучали в исполнении Клавдии Шульженко, которая на протяжении десятилетий была звездой советской эстрады. Очень любила Клавдию Шульженко Варвара Сергеевна и часто исполняла песни из репертуара этой артистки: «Голубка», «Руки, вы словно две большие птицы» и др. А в конце 40-х годов в исполнении Клавдии Шульженко звучали «Синенький скромный платочек» и «Старые письма»:
В запыленной пачке старых писем
мне случайно встретилось одно,
где строка , похожая на биссер,
разлилась в лиловое пятно.
Что же мы с тобой не поделили,
разорвав любви живую нить,
И зачем листкам под слоем пыли
счастье наше отдали хранить?!
Песни современных композиторов звучали в таких концертах в исполнении солистов Всесоюзного Радио Владимира Бунчикова и Владимира Нечаева. Вспоминается в связи с этим один анекдот того времени. «Ведущая (или ведущий) концерта объявляет: Песню Сергея Соловьева-Седого исполнит хор мальчиков и Бунчиков». А звучали два последних слова слитно и получалось: «хор мальчиков- ебунчиков».
На этой мажорной ноте можно было бы и закончить, но поводом для воспоминаний об эстраде того далекого времени послужило воспоминание (как «музыка навеяла») об эстрадных куплетистах того периода Илье Набатове и Шурове и Рыкунине.
Илья Набатов был представителем «политической сатиры» на советской эстраде. Мне запомнился его «фельетон» об американских шпионах, которые появились вблизи советской границы под видом «археологов», ищущих на горе Арарат останки Ноева Ковчега. Скорее всего это была действительно группа ученых, пытавшихся обнаружить следы Ковчега и доказать Библейский миф о Всемирном Потопе. Но шла «холодная война» и шпионамания, охватившая страну Советов, не могла не найти отражения и на эстраде. В исполнении Ильи Набатова звучал с подмостков эстрады фельетон о Ное: «Я Ваш прапрапрадед, я Ной. Я старый, больной и хромой. С женой прожил 5 тысяч лет. есть три сына- Сим, Хан и Иофет….» (мне особенно смешным казалось, что имя одного из сыновей Ноя - Хам. Ведь для меня «хам» –это ругающийся матом безобразник и т.д. и т.п. Библию в то время я, естественно, не читал).
Весь фельетон я, конечно, уже не могу вспомнить, но были там такие куплеты. Когда Бог предупредил Праведника Ноя о грядущем Потопе и велел ему построить Ковчег, в котором могли бы спастись Ной, его семья и «каждой твари по паре», то Ной запел:
…Архангел мне выписал Чек,
И на Чек я построил Ковчег.
И хотя Бюро Погоды предсказало суховей,
с Небесного Водопровода полил на 40 дней
дождик, дождик…
Куплеты эти исполнялись на мотив популярной в те годы песенки «Дождик, дождик». Заканчивался этот фельетон куплетом:
На Ара-ра-ра-рате
Вы ищите Ковчег
и его Вы там найдете обязательно,
но после дождика в четверг (то есть никогда!) .
Дождик-дождик...
А ведь и в наши дни уже 21-го века поиски Ковчега продолжаются. Американский исследователь, обнаруживший обломки «Титаника» в Атлантическом океане, готовит экспедицию, которая сделает попытку отыскать останки Ноева Ковчега у Черноморского побережья Турции.
Александр Шуров и Николай Рыкунин также исполняли музыкальные фельетоны как на политические, так и на бытовые темы, злободневные в те годы.
И, конечно же, нельзя не сказать пару слов о замечательном эстрадном дуэте - Мария Миронова и Александр Менакер. Это были родители популярнейшего в 60-70-е годы артиста театра и кино Андрея Миронова. Мария Миронова создала на эстраде образ «советской» мещанки – женщины с большими «материальными» запросами, но мало культурной, сварливой жены, завистливой, но очень энергичной в достижении своих мещанских целей.
Я, безусловно, не могу вспомнить всех авторов и исполнителей эстрадного репертуара моего детства. Иногда в праздничных эстрадных концертах принимал участие и ставший в последние годы своей жизни «великим», обласканным властью, а в те годы просто популярный артист Ленинградского театра «Миниатюр» Аркадий Райкин. Райкин - это целая эпоха в культурной жизни СССР на протяжении почти 4-х десятилетий (40-е - 80-е годы).

Театр моего детства
С детских лет я полюбил театр и любовь эту я пронес через всю мою жизнь.
Уже в первые послевоенные годы родители приобщали нас к театру. Первый наш коллективный поход в театр состоялся году в 1945-46-м. Вместе с мамой и папой в воскресенье мы отправились в театр «Оперетты» на спектакль «Табачный капитан». Приехали задолго до начала спектакля и папа повел нас в буфет. С тех пор для меня театр всегда начинается с буфета. Нас угостили пирожными. Толя взял себе «наполеон», а я «эклер». Подобных пирожных я еще не пробовал.
Хотя спектакль был дневной, все зрители были одеты в нарядные одежды. Женщины в гардеробе переодевали даже туфли. Мы тоже были одеты по-театральному, в чистые костюмчики, начищенные ботинки. Спектакль был смешной – музыкальная комедия времен Петра I. На сцене актеры пели, танцевали. Конечно, для меня все это было ново, необычно, но сказать, что я был в большом восторге, не могу.
Театр «Оперетты» был одним из любимых театров папы. Вообще-то он не был «театралом», но оперетту он любил и на спектакле «Марица» смеялся от души. Его любимыми актерами были даже не ведущие «молодые солисты» (Лебедева, М.Качалов), а актеры комедийного плана: Г.Ярон, Т.Бах, Т.Савицкая, А.Аникеев, Гедройц и другие. Особенно нравились ему оперетты Кальмана («Сильва», «Марица»), Штрауса «Летучая мышь».
Таким образом, наше знакомство с театром началось со «взрослых» спектаклей и лишь спустя некоторое время мы с мамой побывали во МХАТе на «Синей птице» – классическом спектакле для детей (по Меттерлинку). Спустя годы мы вновь побывали на этом спектакле с нашими детьми. Но, естественно, тот первый спектакль показался мне более «ярким». В роли «Хлеба» тогда выступал Н.Озеров. Мама знала его по Загорянке, где была дача его отца – солиста Большого театра, а Коля Озеров играл в теннис вместе с Фимой.
Н.Озеров уже в первые послевоенные годы был одним из сильнейших теннисистов страны и впоследствии завоевал, по-моему, более 40 чемпионских медалей, но всенародную славу ему принесли ни теннис, и ни его актерская деятельность во МХАТ‘е, а спортивные репортажи. Именно Н.Озеров стал после «ухода» В.Синявского ведущим спортивным комментатором. Его репортажи с чемпионатов мира и Олимпиад, особенно с чемпионатов по футболу и хоккею, стали эпохальными.
А в те далекие годы, играя роль «Хлеба, Н.Озеров «отламывал» и давал детям – героям этой сказки, свои пальцы – «леденцы»! Других спектаклей с участием Н.Озерова мне посмотреть е довелось.
Году в 1949 мы побывали впервые на более серьезном спектакле – с мамой слушали оперу Россини «Сивильский цирюльник» – в филиале Большого театра. Сейчас в этом здании московский театр «Оперетты». Нарядный зал оперного театра поразил меня больше, чем актерское мастерство и голоса певцов.
Но наибольшее впечатление, конечно, произвело на меня посещение Большого тнатра. Мы побывали с мамой на «Лебедином озере». Одетту и Одиллию тогда танцевала Галина Уланова. Великолепие зала и фойе Большого театра, золото и пурпур бархата кресел и лож, огромная сцена, прекрасные декорации, музыка П.Чайковского, воздушный танец Г.Улановой  и особенно танец «маленьких лебедей» остались в моей памяти на всю жизнь.
Потом еще не раз мне довелось побывать на спектаклях «Лебединого озера» в разных постановках и с разными исполнителями: вновь с Г.Улановой, великой Майей Плисецкой, Семенякой и др. Между этими спектаклями Большого театра лежали годы, а порой и десятилетия, но неизменно балет этот был великолепен.
Первой же оперой в Большом театре, которую мы слушали с мамой была «Евгений Онегин». Ленского пел С.Лемешев – в те годы кумир московских театров, Татьяну – Ирина Масленникова. Но на меня наибольшее впечатление произвел Рейзен в роли Гремина.
И, наконец, чисто детский спектакль «Двенадцать месяцев» в центральном детском театре.

Юбилей вождя
А 1949 год завершался 70-летним юбилеем Сталина. Нас, пионеров 464 школы собрали на Сбор дружины в летнем клубе «Мясокомбината». Все мы в белых рубашках и с красными пионерскими галстуками выстроились поотрядно в зале, а на сцене под знаменем Дружины стояли наши учителя, директор школы, заведующий учебной частью (завуч) и члены Совета дружины.
Самый торжественный момент – председатель Совета дружины зачитывает письмо в адрес Президиума ВКП(б) и лично тов. Сталину. Более того, до этого мы единогласно избираем «почетный Президиум» нашего Сбора в составе Президиума ЦК ВКП(б) во главе с великим Сталиным. В дальнейшем я не раз присутствовал на разных собраниях, когда мы избирали подобные «почетные Президиумы». Но тот пионерский сбор был первым в этом плане.

7-й "е"
В седьмом классе в 1951 году в возрасте 14 лет я вступил в комсомол. Нас было всего 4 ученика 7-го "е", которых приняли в комсомол. Тогда еще в школах в комсомол принимали только «хороших» учеников. После наших «круглых» отличников Тюрина Валерия, Левки Крылова, Виктора Афанасьева, я входил в пятерку лучших в классе. Седьмой класс я закончил с одной «4» по русскому языку, но по-настоящему грамотным я стал только в 10 классе, благодаря усилиям нашего Ивана Ивановича, о котором я расскажу позже.
Сейчас же я хочу вернуться немного назад, в 7-й класс, в первую четверть - к своему первому сочинению. Мы прочитали «Капитанскую дочку» А.С.Пушкина и должны были дома написать по этой повести сочинение. Сначала мы писали план сочинения на отдельном листе, а затем по этому плану излагали свои "познания" прочитанной повести и ее героев. Настоящую оценку своему труду я так и не узнал.
Володька Попов попросил меня дать ему посмотреть, как пишется сочинение. Когда же мы сдали на проверку свои работы, то нам обоим преподаватель русского языка и литературы Ольга Петровна влепила по здоровой «2» (то есть «плохо»). Володька переписал мое сочинение и даже план к нему слово в слово, ничего не меняя, как будто сфотографировал. Ольга Петровна не стала разбираться, кто у кого «списывал» и оценила наш «общий» труд двумя «парами».
Может быть этот эпизод сохранил в моей памяти образ этого педагога. Она была еще молодой худощавой симпатичной женщиной. Преподавателем она была неплохим. Но особого следа в нашем познании русского языка и литературы она, к сожалению, не оставила.

Учителя
Вспомнив Ольгу Петровну, хочу рассказать и о других учителях.
Начиная с 5-го класса, начался новый этап в школьном образовании. На смену единому учителю 1-4 классов – Екатерине Демьяновне Моряховской - пришли учителя по отдельным предметам. Правда, и в начальной школе у нас английский язык, пение и рисование вели разные преподаватели (и почему-то все евреи): Римма Аркадьевна Энтина – английский язык, Елена Яковлевна – пение и Семен Маркович – рисование. Был в школе и еще один педагог-еврей – Ефим Самуилович – физкультурник.
Историю преподавал у нас в 5-6 классах Николай Васильевич Нестеров, человек оригинальный, быстрый и на слово и на действие. В класс он всегда входил так: сначала карты, свернутые трубкой или сложенные пополам, затем указка, потом ноги и, наконец, сам Николай Васильевич. Рассказывал он нам об истории «древнего мира» интересно, стройно, с обязательной «привязкой» изучаемого материала к местам событий на карте. Он любил чёткие ответы на поставленные вопросы и высоко оценивал знание карты. Я у него ходил в «отличниках».
Физику преподавал Михаил Иванович Евдокимов. Это был один из самых строгих, но и самых хороших моих школьных учителей. Он первым постарался нас приблизить к «вузовскому» обучению, давая нам конспекты по каждой теме. Мы не сами конспектировали материал занятий, а записывали основные положения, которые Михаил Иванович нам диктовал. Физику мы при нем знали. К сожалению, сначала покинул школу Николай Васильевич, а спустя год - по неизвестным нам причинам - «ушли» и Михаила Ивановича.
Еще вспоминаю нашу первую географичку – Клавдию Васильевну. Это была уже пожилая, одинокая и самая бедная учительница в нашей школе. Бедность ее на фоне общей бедности была ужасающа. Ходила она, надевая поверх заштопанных кофт и юбок синий сатиновый халат - тоже с заплатками на рукавах. На ее уроках никогда не было хорошей дисциплины. Ученики разговаривали, ходили по классу без разрешения, играли кто в фантики, кто в футбол, гоняя по скамецке парты бумажку путем поочередного «хлопка» по сиденью парты сложенной «лодочкой» кистью, пускали бумажных голубей, стреляли из резинки, надетой на пальцы, маленькими «перьями», скатанными из бумаги и сложенными в форме «галочки».
С Клавдией Васильевной произошел неприятный случай в Толином классе. Кто-то запустил бумажного голубя, смочив его нос в чернилах, и голубь этот попал в Клавдию Васильевну. Свалили это на Толю. Был грандиозный скандал, маму вызывали в дирекцию. Кое-как удалось этот скандал уладить. Говоря о бедности Клавдии Васильевны хочу добавить, что вообще в то время учителя и врачи получали мизерную зарплату (до 600 рублей). Это были самые малообеспеченные категории среди общей бедности населения страны.
Математику у нас в 5-7 классах вел Петр Михайлович Головин, он же был нашим классным руководителем. Петр Михайлович был доброжелательный, уравновешенный человек, роста среднего, «по-мужски» даже симпатичный, аккуратный. Математику мы изучали строго по школьной программе и, конечно, никаких особых знаний и навыков мы не получили.
По случаю окончания 7-го класса, неполной средней школы (тогда обязательным было лишь семилетнее школьное образование) и в связи с днем рождения Петра Михайловича мы, ученики 7 "Е" класса, собрали деньги ему на «памятный» подарок. С этими деньгами мы отправились в один из дней недели, прогуливая уроки, в ЦУМ (Центральный универмаг) в центре Москвы. Денег нам хватило на мельхиоровый подстаканник со стеклянным стаканом в красивой коробке с шелковой красной «подкладкой» и на гравировку: «Петру Михайловичу от учеников 7 «Е», 1952 год».
Немного денег у нас осталось и мы, а было нас человек пять, в этот холодный весенний день отправились в кафе – в скверике у стены ЦУМ‘а. Мы взяли по чашке бульона и по пирожку с мясом. Ничего более вкусного, чем тот горячий бульон, мы, продрогшие (куртки и пальто наши остались в раздевалке в школе) не могли себе и представить.
В 5-6 классах русский язык и литературу нам преподавала Ксения Петровна. Это была полная женщина среднего роста, уже пожилая, но хорошо держащаяся, с хорошей осанкой, в очках. Она же была в те годы завучем (заведующей учебной частью школы). У нее был хорошо поставленный строгий голос. Она пыталась научить нас правописанию и для этого давала некоторые приемы запоминания, например, глаголов, относящихся к 1 и 2 спряжениям.
Я эти правила сохранил в своей памяти на всю жизнь. Я и сейчас знаю, что ко 2-му спряжению относятся все глаголы, оканчивающиеся на «ИТЬ», кроме глагола БРИТЬ (бреют), 7 глаголов на «ЕТЬ»: смотреть, видеть,  зависеть, ненавидеть, терпеть, вертеть, обидеть и 4 глагола на «АТЬ»: слышать, дышать, держать и гнать.  Знание этого помогало правильно писать окончания глаголов при их спряжении (видишь, смотришь, дышишь, но бреешь и т.д.). Аналогично этому еще раньше для запоминания падежей склонения применяли стишок:
"Иван родил девчонку, велел тащить пеленку (И, Р, Д, В, Т, П)".
Или по физике для запоминания порядка расположения цветов спектра: "Как однажды Жак-звонарь головой сломал фонарь (красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый)".
Вот так мы «учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь».
Толя после окончания 7-го класса поступил в Машиностроительный ьехникум. Мне же, по решению родителей, следовало оканчивать среднюю школу. Обучение тогда в 8-10 классах было платное – следовало платить 100 рублей за год обучения. Сумма не очень значительная по тем временам, но она говорит, что «десятилетка» не обязательна для всех.
У нас в школе из семи седьмых классов по 40-42 человека в каждом, сформировали всего три восьмых класса по 30-35 человек. Я оказался в 8 «В». Были у нас в классе в основном ученики 7 «Е», но и пришлых из других классов было достаточно. В целом класс оказался довольно дружным, и отношения с ребятами складывались у меня хорошие.

Шахматное отступление
Но прежде шаг назад в 7-й класс. В тот год я приобщился к шахматам. В классе шестом у нас появился Олег Яунзен, увлекавшийся шахматами. Именно он «вовлек» в шахматный кружок многих наших учеников. В шахматы до этого я немного играл, то есть знал, как ходить теми или иными фигурами, порой мог поставить «мат». Олег же, желая получить шахматные разряды, устраивал турниры с записями партий, возил документы этих соревнований в центральный шахматный клуб, который тогда располагался на Дзержинке (Лубянке), в переулке на углу которого находилось «Кафе-автомат».
Мы после уроков часами играли в пионерской комнате в шахматы, разыгрывали турнирные партии, гоняли «блиц». Школьную шахматную команду Олег вытаскивал на соревнования в районный и городской дома пионеров. Я тоже выступал за школьную команду на какой-то из последних досок (7-8-й). На первой же доске играли либо Борис Шашин (тогда уже кандидат в мастера) или Борис Федин (у него был не то 2-й, не то 1-й разряд). Олег Яунзон с помощью наших турниров получил 3-й разряд, нас же он довел до 4-го.
В школе, играя в турнире между седьмыми классами, я занял 5-6 место. В одной из партии, которую я выигрывал, я дал противнику «ход назад» и в результате проиграл эту партию. Аналогичный случай произошел чуть позже в пионерском лагере.
Тогда я понял, что «ход назад» противнику нельзя давать. Но, к сожалению, в жизни я не всегда следовал этому правилу и ни к чему хорошему это не привело.
Помимо турниров между сверстниками-школьниками Олег Яунзен привлекал нас к сеансам одновременной игры. С нами «слабаками» он сначала сражался сам, но затем стал приглашать в школу известных мастеров. Так в первом «сеансе одновременной игры» с мастером Ю.Люблинским, который вел в «Пионерской правде» шахматный уголок, мне довелось сыграть осенью 1951 года. По этому случаю тетя Рива дала мне деньги и я купил себе ко дню рождения настоящую (по размерам) шахматную доску со стандартными фигурами. Купил я шахматы в магазине «Культтовары» на углу от «Мосторга» (на противоположной стороне Остаповского шоссе), там, где раньше в военные годы была палатка, торговавшая знаменитыми «суфле»(вспоминая анекдот!)
Мы собрались в школе в пионерской комнате. Было нас человек двадцать. Все принесли шахматы. Юрий Люблинский сначала прочитал нам небольшую лекцию об истории шахмат в России и СССР, затем провел сеанс. Я свою партию, конечно, проиграл. Олег, кажется, сыграл вничью, а Борис Шашин – выиграл.
В центральном шахматном клубе в тот же год я побывал на встрече с гросмейстером Василием Смысловым и Юрием Авербахом, которые вернулись недавно с Международного турнира, заняв в нем высокие места. В.Смыслов даже стал победителем. Оба гроссмейстера рассказали о своих впечатлениях об этом турнире, продемонстрировали некоторые наиболее интересные, на их взгляд, партии, а потом провели сеансы одновременной игры.
С Василием Смысловым играли шахматисты 1-2 разрядов, остальные с Юрием Авербахом. Я свою партию, естественно, проиграл. На этом моя «профессиональная» шахматная жизнь закончилась, хотя в блиц-турнирах и просто в «товарищеских» встречах я играл на протяжении своей жизни довольно часто. Иногда доводилось одерживать победы даже над шахматистами 2-го разряда, но не более.
Вновь к шахматам интерес пробудился у меня уже в Институте – мы ходили в зал Чайковского на матч-турнир М.Ботвинник – В.Смыслов за звание чемпиона мира.  Был я и на первом турнире памяти М.Чигорина, который проходил, по-моему, уже в гостинице «Советская». Там я вновь увидел чемпиона мира Михаила Ботвинника, гроссмейстера В.Смыслова, Давида Бронштейна, Мигеля Найдорфа (Аргентина), Гедон Штальберга (Швеция), Гарри Голомбека (Англия), Святазара Глигорича (Югославия), Сабо, Барца (Венгрия) и др. Там же в фойе встречали гроссмейстеров Сало Флофа и И. Лиллиенталя.
Позднее я бывал на матчах за шахматную корону неоднократно. Видел я партии М. Ботвинника с Василием Смысловым, и с Михаилом Талем, и с Тиграном Петросяном , а дома – матчи с участием Бориса Спасского, Анатолия Карпова и Гарри Каспарова. А уже в зрелые годы (году в 1982) мы с Лидой, отдыхая в Боржоми, не пропустили ни одной партии матча на первенство мира между Майей Чибурданидзе и Нанной Александрия. Присутствуя на шахматных партиях, было интересно анализируя позицию, предусматривать последующие ходы соперников.
Ну вот, после такого шахматного отступления – назад, во времена 8 «В» класса.
Нет! Нужно "прокрутить" еще немного назад, к событиям, оказавшим влияние и оставившим след в моей жизни на всю мою жизнь.


Борьба с космополитизмом
После образования государства Израиль и особенно после визита в СССР министра иностранных дел Израиля Голды Меер, волны антисемитизма прокатились по стране, достигнув своего 9-го вала к началу 1953 года, когда было сфабриковано «дело врачей». Сажали буквально за все: за рассказанный в компании анекдот, за неосторожно брошенное слово, которое кто-либо, переврав, использовал для «доноса» или просто по «навету» анонимщика.
Сталин якобы после визита Голды Меер бросил такую фразу: «А я не знал, что у нас в стране столько иностранцев». Он имел в виду, конечно, евреев, у которых теперь появилось свое независимое государство – Израиль. Даже во дворе теперь можно было услышать – «а что вы здесь сидите, поезжайте к ё-й матери в свой Израиль».
Началась борьба с «космополитизмом» – преклонением перед Западом. В газетах, по радио, в современных песнях и фильмах, в «сатирических» эстрадных куплетах клеймили «космополитизм». А в жизни под видом (и знаменем) этой борьбы людей (в основном интеллигенцию) снимали с работы, исключали из членов творческих союзов, выгоняли из партии, лишали средств к существованию, сажали в тюрьмы и лагеря ГУЛАГ‘а – оттуда лишь немногим удалось вернуться.
Коснулась эта волна и нашей семьи. К счастью, лишь коснулась, но об этом чуть позже.
Началось все (во всяком случае, до меня все это дошло только тогда) с трагической гибели, а на самом деле с убийства в Минске, С. Михоэлса – главного режиссера и актера ГОСЕТ‘а (Государственного Еврейского театра). В официальных сообщениях указывалось, что Михоэлс погиб трагически, попав под автомобиль! Газеты даже опубликовали некролог по этому поводу, воздавая в нем хвалу великому художнику и актеру, внесшему огромный вклад в дело победы над фашизмом (Михоэлс возглавлял во время войны Еврейский антифашистских комитет и с целью сбора средств помощи СССР выезжал в США).
Но вопреки официальной версии стало известно, что Михоэлс был зверски убит в Минске (убит он был агентами МГБ – НКВД. До нас эти сведения дошли через семью Окуня-Шнеера – драматурга и режиссера ГОСЕТ‘а. Жена его, Катя, была родственницей (по-моему, двоюродной сестрой) Петра Яковлевича – дяди Пети, и они (Катя с мужем и дочерью Риной) часто бывали на Остаповском шоссе и в Загорянке, где летом 1951 года Шнеер-Окунь писал пьесу «Фрейлехс», поставленную в ГОСЕТ‘е уже после гибели С. Михоэлса. Если я не ошибаюсь, это была одна из последних, а, возможно, и вообще последняя постановка ГОСЕТ‘а.
Вскоре начались аресты среди актеров театра, а театр, получивший сначала имя С. Михоэлса, был «тихо» закрыт. И в его помещение на Малой Бронной въехал театр «Сатиры». В то время мне было всего-то 14-15 лет и, естественно, родители многое от меня скрывали, но из их отрывочных фраз на «идиш» я улавливал боль и тревогу за происходившее в стране.
После убийства Михоэлса несколько раз «хоронили» Аркадия Райкина. Если не было долго сообщений о его гастролях, ползли слухи, что Райкина убили. Мама, говоря об этом, даже плакала.
Но вот беда пришла и к нам на Остаповское шоссе. В конце января –начале февраля 1952 года «пропал» Исаак Иоффе. Я уже, по-моему, упоминал, что он был директором трикотажной фабрики, а дядя Петя работал на этой фабрике начальником цеха. У них на фабрике были какие-то неприятности и Петр Яковлевич, чтобы разрешить спор между директором и, допустим, главным инженером, выступил в роли третейского судьи. Об этом сразу же «настучали» в РК партии и в МГБ.
Сначала «взяли» Исаака. Он не ночевал дома дня три, и о том, где он, никто не знал. Помню, тетя Рива, гуляя во дворе с Игорем – своим внуком (Любиным сыном), на вопрос соседей, что с Исааком, сказала: «Да, небось погнался за очередной юбкой. Погуляет и вернется».
Но Исаак не вернулся, а вечером не пришел домой с работы и дядя Петя. Мы не знали, что делать. Телефона у нас, конечно, не было. Да и куда звонить?
А ночью звонок в дверь. Мама пошла открывать. «Хромченко здесь живут?» - «Да» – «Обыск».
Я не спал всю ночь, за стенкой слышались голоса МГБ-шников, стук открываемых дверок шкафа и буфета, шум высыпаемых из ящиков и сбрасываемых с этажерки книг и бумаг. Ничего особенного они, конечно, не нашли. Правда, в коричневом кожаном портфеле у Петра Яковлевича – «старого партийца», члена ВКП(б) еще с 1928 года, лежала брошюра ХVIII съезда ВКП(б) с портретами членов тогдашнего Политбюро и ЦК ВКП(б), большинство из которых были  впоследствии расстреляны как «враги народа» и «члены троцкистско-бухаринской преступной группы». Эту «книжонку», которую я неоднократно просматривал и поэтому немного знал «историю», они (МГБ-шники) забрали.
Ночью же, забрав книги у тети Ривы, они ездили и на дачу. Там тоже произвели обыск, ничего не нашли, но дачу опечатали. У тети тогда жил Игорь, внук. Люба же была в Сталинграде, где работала на кафедре терапии в Мединституте, а Сенька, ее муж, был начальником треста, строившего завод «Красный Пролетарий».
Что с дядей Петей, стало ясно, но где он – мы еще не знали. На вопрос тети Ривы, что с ее мужем и почему обыск, один из гебистов сказал: «А, дураки, наболтали чего не следует, теперь отдуваются». Под дураками он имел в виду Петра Яковлевича и Исаака. К последнему придут с обыском дня через два. «И в чем же его обвиняют?»,- спросила тетя Рива. «В антисоветской деятельности» – ответил один из производивших обыск (статья 58.8)
Утром я побежал к телефону-автомату звонить по просьбе тети Ривы Ханаану – брату дяди Пети. Это был, наверное, мой первый самостоятельный разговор по телефону. Я сказал дяде Ханаану, что Петр Яковлевич не ночевал дома и что приходили с обыском. Он приехал вскоре напуганный, сказал, что Фиме он сообщит. Любе же следовало написать об этом в письме. Писать следует не открытым текстом, но чтобы было понятно, что случилось. Писать письмо поручили мне. Им казалось, что письмо, написанное детским почерком не вызовет подозрений. Весь текст письма я не помню, но основное содержание выглядело примерно так:
«Дядя Петя заболел и его положили в Московскую Городскую Больницу (получилось –МГБ), диагноз пока не установили, сколько он там пролежит неизвестно. Игорь здоров, растет хорошим мальчиком. В остальном у нас все хорошо».
Первые месяцы не было никаких известий о том, где находится дядя Петя. Наконец, тетя Рива получила на Дзержинке (Лубянке) «пропуск» и ей сообщили, что ее муж, Петр Яковлевич, находится у них под следствием («сидит» на Лубянке). «Передачи» туда не принимали и письма тоже.
Спустя месяцы тетя Рива там же узнала, что дядю Петю перевели в Таганскую тюрьму. Наконец, появилась возможность получить хоть какую-то весточку и передать то, что разрешалось из продуктов и белья. Для этого мы с тетей Ривой простаивали часами в очереди в Таганскую тюрьму. Мама оставалась дома с Игорем.

Слава КПСС!
Осень 1952 года прошла под знаком ХIХ съезда ВКП(б). Как и все последующие съезды его тоже называли «историческим». Отчетный доклад на нем делал Г.Маленков, а Сталин выступил лишь на закрытии съезда с краткой, тоже «исторической» речью. Материалы съезда изучали все, даже в школе.
ВКП(б) переименовали в КПСС.
Мы школьники – восьмиклассники штудировали также работы «великого» Сталина: «Экономические проблемы социализма в СССР», «Марксизм и вопросы языкознания», «Вопросы ленинизма». Еще раньше, в начальной школе мы изучали «Краткий курс истории ВКП(б)».
В газетах, в передовых статьях, на первых страницах постоянно восхваляли ВКП(б) – КПСС и Великого Сталина. В его адрес «шли» письма от писателей и ученых, простых рабочих и колхозников, в которых они рапортовали ему о своих героических делах. По радио и телевидению также постоянно твердили о великих свершениях советского народа под водительством великого Сталина.
На 1-е мая и 7-8 ноября – главные праздники СССР вывешивались по всей Москве портреты «вождей» и самым больших из них всегда был портрет Сталина. Все «трудящиеся» участвовали (обязательно) в грандиозных шествиях-демонстрациях. Работники заводов и фабрик, студенты и учащиеся Институтов и техникумов, продавцы магазинов, врачи поликлиник и больниц, ученики школ – комсомольцы (все обязательно) собирались с утра у своих мест работы или учебы и в колоннах с транспарантами, на которых были начертаны «рапорты» об очередных «трудовых победах и успехах», выдержки из «призывов ЦК КПСС» и непременно «Слава Великому Сталину» двигались к месту формирования районных колонн. Обычно это происходило у зданий Райкомов  КПСС. Наш Райком располагался тогда на Абельмановской улице. Огромные районные колонны  трудящихся двигались по направлению к Красной площади, где с утра проходил сначала военный парад, а затем парад физкультурников.
Мне довелось два раза в моей жизни участвовать в этом массовом «безумстве». Собрались мы у школы (первый раз это было 1 мая 1952 года) в 7.30 и нашей школьной колонной влились в проходившую колонну работников Мясокомбината, путь которой пролегал по улице Талалихина мимо нашей школы к Абельмановской – в сторону РК КПСС. По пути в эту колонну вливались все новые и новые колонны других предприятий, учреждений и школ района. Шли с песнями под баяны и гармошки.
Те, кто уже «принял на грудь», то есть уже хорошо выпили, плясали. Конечно, совершенно пьяных на Красную площадь не пропускали, их «теряли» в пути. Время от времени - и по мере приближения к Красной площади все чаще и чаще - по команде «ведущих» эти многотысячные колонны людей выкрикивали нужные «лозунги» и «Слава Великому Сталину! Ура!! – Ура!! – Ура!!».
К Красной площади колонна нашего района подходила часам к 4-5. Мы проходили по левой стороне Красной площади, ближе к зданию ГУМа, но Мавзолей, на трибуне которого находились руководители КПСС и СССР и видные военные начальники, был виден хорошо. Мне «посчастливилось» видеть дважды (второй раз 7 ноября 1952 года) «Великого» Сталина. Вместе со всеми я «орал» здравицы в честь Великого вождя. Голодный, холодный, продрогший, усталый, но счастливый от всего виденного, ставший непосредственным участником всего этого действия, я приплелся домой уже около 7 часов вечера.
Этих двух демонстраций мне хватило на всю оставшуюся жизнь, а после смерти Сталина и смотреть-то было уже больше не на кого.

Из треста на ипподром
В 1952 году «посадили» и Ханаана. В их Строительном Тресте была обнаружена при ревизии крупная «недостача». Главный бухгалтер Треста по фамилии Крошка был страстным «игроком» на Бегах. В течение короткого времени он проиграл там около миллиона рублей. На вопрос прокурора, куда он потратил эти немалые деньги, подсудимый ответил, что он взял их у государства и государству отдал (проиграв на Ипподроме). За эту растрату он получил лет 15-20.
Ханаан как начальник Треста схлопотал за «халатность» – 6 лет. Было это уже, наверное, в начале 1953 года. Так что сидеть ему практически не пришлось. Он попал под амнистию и был освобожден, но такой должности в Москве, которую он занимал до суда (начальник крупного строительного треста, высокий оклад, 3-х комнатная квартира в центре Москвы, персональная машина) ему уже больше занимать не довелось. Прожил он после этого еще довольно долго, но это уже был сломленный человек. В 1953 году он уехал с женой на стройку в Забайкалье, где проработал инженером на строительстве металлургического комбината несколько лет.

Врачи-убийцы
Апогея антисемитизм достиг к началу 1953 года. Именно в это время было сфабриковано так называемое «дело врачей». Чтобы иметь повод «для окончательного решения еврейского вопроса», Сталину нужен был громкий процесс. Говорят, что Сталин планировал даже выселить всех евреев в Сибирь, на Дальний Восток, в так называемую Еврейскую автономную область.
Я как сейчас помню те тревожные дни. Все центральные газеты вышли с заголовками «Врачи – убийцы». По радио и телевидению зачитывали передовые статьи «Правды», сообщения ТАСС о разоблачении в СССР группы врачей – вредителей, ставивших задачу убрать выдающихся деятелей коммунистической партии и Советского правительства, видных военноначальников  писателей и других деятелей науки и культуры. Многие, если не большинство арестованных по ложным доносам из профессоров-медиков были лицами еврейской национальности. Им вменялось в вину «убийство» А.А.Жданова, М.Горького, попытки убить маршала А.Василевского и много других «дел». Но главное обвинение состояло в том, что они готовились убить лично Великого вождя всех народов И.В.Сталина.
Среди арестованных были ведущие специалисты, врачи с мировыми именами, руководители вузов, консультанты и руководители «кремлевской» больницы (4-го Главного управления Минздрава), личные врачи Сталина, других руководителей партии и правительства. Среди арестованных  академик М.Вовси – главный терапевт Красной Армии, академики В.Н.Виноградов, Егоров, Лукомский, профессора Этингер, Л. и Б. Коганы, Моргулис, Гольштейн и многие другие.
Главным свидетелем обвинения «сделали» некую Тимашук, которая разоблачила «врачей-убийц». По ее доносу эти «изверги» специально неправильно лечили А.Жданова, М.Горького и других и «отправили их на тот свет», травили и неправильно лечили многих выдающихся деятелей советского государства. За свой донос Тимашук получила Орден Ленина, но жизнь свою закончила в «психушке».
«Врачи-убийцы», естественно, «признались» в своей преступной деятельности, направляемой и оплачиваемой силами и организациями  международного «сионизма» и империализма. Многие «врачи-убийцы» – евреи - были агентами этих международных сионистских организаций, таких как «Джойнт» и другие, более того, состояли на службе разведок ведущих капиталистических стран, от которых получали прямые указания, кого из деятелей КПСС и Государства необходимо «умертвить».
В связи с разоблачением банды врачей-убийц по всей стране прокатилась волна собраний трудящихся предприятий и учреждений, студентов высших и средних учебных заведений, деятелей науки и искусства, солдат и офицеров военных округов. Все они «клеймили изуверов в белых халатах» и требовали жестоко покарать «убийц и предателей».
По «делу врачей» были арестованы сотни медицинских работников по всей стране. Многие оставшиеся на свободе специалисты теряли работу, жили в страхе, что не сегодня–завтра их арестуют.
Смерть Сталина приостановила это массовое безумие. Вскоре после его смерти «дело врачей» было пересмотрено и было публично признано, что оно было «сфабриковано», но многим выдающимся медикам «дело» это стоило жизни.
Мне довелось в начале 70-х беседовать с одним из известных патологоанатомов Яковом Львовичем Рапапортом, единственным оставшимся в живых к тому времени «обвиняемых» по «делу врачей». Он рассказывал о том времени, о том, как добивались гебешники-следователи «признаний» обвиняемых во всех мыслимых и немыслемых «преступлениях».
Позже, уже в конце 80-х – начале 90-х он напишет и опубликует свои воспоминания об этом.    

Лето 1952
Лето 1952 года мы впервые после окончания войны проводили в Москве. Дача была опечатана.
Экзамены в 7-м классе закончились числа 12-15 июня. Сдавали мы почти столько же экзаменов, как и десятиклассники: русский язык (письменный), русский язык (устный) и литература, математика (письменная и устная), география, история, биология (зоология), физика, химия. Семилетку я закончил с одной «4» по русскому языку и поступил в 8-й класс. Толя в июне тоже сдавал экзамены в техникуме.
Вторую половину июня и первую половину июля я был в Москве, ходил в Ждановский парк (на Абельмановской улице), играл там в волейбол, катался на качелях. В тот год, несмотря на подавленное настроение окружающих (в первую очередь родных), мне довелось испытать чувство, когда от смеха «надрывается живот».
В «Доме Техники» на Абельмановской пустили старый фильм-комедию «Девушка спешит на свидание» (в главной роли - Петкер, народный артист из МХАТа). Сюжет фильма простой. Дело происходит в годы НЭПа. Два москвича отправляются на курорт в Крым, но оба забывают свои паспорта. По их просьбе (присланы телеграммы) их жены идут на почту и отправляют «открытым письмом» их паспорта. Девушка – работница почты – спешит на свидание и помещает паспорта по ошибке не в те конверты. В результате «герои» получают паспорта не свои. В дальнейшем эта путаница приводит к разным смешным ситуациям. Я никогда больше так не смеялся, как на сеансе этого фильма, я буквально сползал со стула и хватался от хохота за живот. Когда мне довелось спустя годы вновь увидеть этот фильм, то кроме легкой усмешки все те показавшиеся мне в детстве смешными сценки ничего уже не вызывали.
На несколько дней мы с мамой ездили в Малаховку, гостили у дяди Шимона. С Натою один раз сходили искупаться на озеро. Еще неделю я провел с Любой и Игорем на даче в Загорянке. Она сняла комнату у бывшего шофера Ханаана – Ивана в той части «Ханаановской дачи», которая принадлежала Ивану. Большая часть дачи была опечатана.

Пионерский лагерь
В начале августа я впервые в жизни (и вообще, это было в первый и последний раз) поехал в пионерский лагерь. Папа достал путевку в пионерский лагерь Министерства пищевой промышленности. Лагерь находился в Подмосковье, в Битце.
Смена уже началась, ехать мне не хотелось, но путевка была куплена и пришлось отправляться в лагерь. Располагался лагерь в лесу, вдали от деревни. Два фанерных корпуса и столовая.
Я попал в 1-й отряд, где были старшие пионеры и даже комсомольцы – ребята, окончившие 7-8  и даже 9 классов. Вопреки моим худшим ожиданиям, пребывание в пионерском лагере считаю довольно приятным. Мы большую часть времени проводили, играя в футбол, волейбол, «спиральбол», занимались легкой атлетикой: бегали, прыгали, толкали ядро, бросали гранаты. Все это мне нравилось. Много играли в шашки и шахматы.
У нас в отряде был парень–«суворовец» Игорь Банщиков. В лагере этом он бывал многократно и все его хорошо знали. Это был симпатичный, спортивный парень, разносторонне развитый, у него была куча спортивных разрядов по разным видам спорта, но главным его увлечением были шахматы и особенно шашки. По шахматам Игорь был перворазрядником, а по шашкам даже кандидатом в мастера. Он организовывал турниры, проводил сеансы одновременной игры, а в шашки даже вслепую. Я не переставал удивляться, как он вслепую выигрывал казалось бы проигрышные позиции, проводя остроумные комбинации.
По вечерам для нас, старших ребят, устраивали бальные танцы.
Один раз мы ходили в двухдневный поход, конечным пунктом которого была река Пахра, где-то в районе Подольска. Ночевка наша была в лесу на берегу маленькой речушки Рожайки. Допоздна просидели у костра, распевая пионерские песни. Спать особенно не пришлось – комары загрызли.
С восходом солнца я поднялся, было часов пять. «Рыбаки» наши с удочками уже стояли вдоль берега реки, но никто ничего не поймал. Я решил искупаться. Вошел в воду и почти сразу у берега вода была мне по грудь. Я поплыл и думал, что река, наверное, очень глубокая. Ширина ее была быть может метров 15-20. Когда я доплыл до середины реки, решил проверить глубину. Я попытался опустить ноги и достать дно. Каково же было мое изумление, когда вода на средине реки доходила мне только до колен.
На отмели валялся старый чайник. Я поднял его и не поверил своим глазам. В нем плавала «золотая  рыбка». Это был единственный экземпляр, пойманный нашим отрядом в Рожайке.
После завтрака мы продолжили свой путь и достигли берегов Пахры. Это была уже настоящая река, широкая, глубокая. В то лето мне пришлось поплавать лишь один раз и было это на Пахре. В лагерь вернулись усталые, но довольные.
Еще одно разнообразие в нашу лагерную жизнь внес выход «в поле». Мы помогали колхозу убирать урожай. Там впервые я увидел как вяжут «снопы». Мы же помогали стаскивать снопы и складывать их в копны. Это было мое первое «крещение» в сельхозпроизводстве.
На родительский день приезжала мама, привезла «гостинцев»: конфеты, фрукты. Но мы с нею побыли буквально несколько минут вместе. У нас в этот день были «финалы» соревнований по легкой атлетике и мне нужно было выступать в «многоборье» – бегать на 60 метров, прыгать в длину и высоту, толкать ядро, метать диск, бросать гранату. Видя мою «занятость» и то, что я здоров и не особенно скучаю по дому, мама спокойно уехала.
Возвращался из лагеря я самостоятельно. На электричке мы с ребятами из лагеря доехали до Павелецкого вокзала, оттуда на метро до «Таганки», а там на 35 трамвае я приехал на Остаповское шоссе.
Наконец-то я дома! Мне хотелось передать свое хорошее настроение родителям и я напевал им полюбившиеся мне в лагере «студенческие песенки»: «Электричество»:
Нам электричество любую тьму заменит,
Нам электричество пахать и сеять будет,
Нам электричество любой заменит труд-
Нажмешь на кнопку – чик-чирик – и все уж тут как тут...
(Вот такое у нас будет светлое будущее!)
и "Про овечку":
Когда бы не было той речки,
Когда бы не было моста,
Тогда бы не было той песни,
Тогда бы жизнь была пуста. 
Мое «веселое настроение», конечно, не могло снять или даже уменьшить то тягостное состояние, в котором мы все тогда пребывали. Но жизнь есть жизнь и она продолжается в любых ситуациях.

Олимпиада-52
И, конечно, август 1952 года остался в моей памяти как месяц ХIV летних Олимпийских игр. Олимпиада проходила в Хельсинки (Финляндия). Это были первые игры, в которых участвовали спортсмены СССР.
По радио мы слушали сообщения об итогах выступлений спортсменов, репортажи Вадима Синявского. Мы все переживали неудачу нашего боксера-тяжеловеса  Альгирдаса Шоцикасса. Он был нокаутирован южноафриканцем и, как сообщали наши источники,  уже после гонга. Шоцикасс был очень хороший боксер, за его успехами и особенно за поединками с легендарным Николаем Королевым я следил с огромным вниманием.
К сожалению, неудача постигла и нашу футбольную команду, составленную в основном из игроков ЦДСА. Проигрывая Югославии сначала 0:4, а затем 1:5 футболисты, ведомые Всеволодом Бобровым, сумели свести этот матч в ничью – 5:5. Четыре гола из 5 забил сам В. Бобров (если мне не изменяет память). Но переигровка завершилась победой Югославии 3:1. За это поражение от команды Югославии – страны, возглавляемой в тот период Иосифом Броз Тито, которого Сталин считал своим личным врагом, по распоряжению И. Сталина команда ЦДСА была расформирована. Так закончилась трагически моя детская «футбольная сказка».
Но наряду с названными неудачами были и большие успехи. Первой Олимпийской чемпионкой стала метательница диска Нина Пономарева (хотя победу прочили Нине Думбадзе – чемпионке и рекордсменке страны). Абсолютным чемпионом по гимнастике стал Виктор Чукарин, а среди женщин М. Гороховская. Среди гребцов – одиночник Ю. Тюкалов. Завоевали олимпийское золото наши штангисты и борцы.
Чемпионом же олимпиады по футболу стала Венгерская команда–легенда, в составе которой выступал выдающийся футболист Ференц Пушкаш. Наши баскетболисты, хотя и стали вторыми, но были буквально разгромлены американцами.
Эта Олимпиада была Олимпиадой Эмиля Затопека. Знаменитый стайер из Чехословакии выиграл обе стайерские дистанции – 5 и 10 тысяч метров. В общекомандном неофициальном зачете наши набрали равную сумму очков с американцами. Это был «триумф советских спортсменов», «доказавших всему миру преимущества социалистического строя» - так писали наши газеты.

Карты моего детства
Наверное, как и все дети в моем возрасте, я играл в карты. Первой карточной игрой была «Пьяница», потом пришли «Акулина», «Веришь-не веришь?», «Подкидной дурак», «Переводной дурак», «Пять листиков», «Девятка», «Осел». Я не останавливаюсь на правилах этих игр, их, вероятно, знают все.
Родители, собираясь порой по вечерам в субботу или в воскресенье, играли с Исааком Иоффе и дядей Петей в «очко», затем в «девятый вал» и «501». Я смотрел и быстро осваивал эти не очень сложные игры. Когда же меня приглашали сыграть скажем в «501» (игра наиболее близкая к «преферансу») в связи с отсутствием третьего (или четвертого) партнера, я даже чаще выигрывал, что не очень нравилось взрослым.
Сначала я с родителями играл в «Очко» («21»), потом в эту же игру во дворе с ребятами на деньги. Во дворе же лет с 10-12 играли и в другие игры: «Петух», «Бура», «Козел». В «Буру» и «Петуха» играли, как правило, на деньги, хоть и небольшие.
Но наиболее запоминающиеся моменты связаны с «Преферансом». Впервые я наблюдал как играют в преферанс еще в году 1946, когда у нас на даче жил Ханаан с семьей. К ним приезжали их друзья и они вечерами на террасе играли в преферанс. Тогда мне, девятилетнему ребенку, игра эта казалась очень сложной. Я лишь слышал, что хорошим игроком в преферанс был сосед по московской квартире – провизор Эрнест Яковлевич Развиловский. У него была «компания», в которой игры по субботам в преферанс не прекращались даже в военные годы. Если до войны они играли на деньги, то в войну не продукты. Эрнест Яковлевич приносил домой свои трофеи – то мешочек сахара, то что-то еще.
В 1949 году приобщиться к преферансу довелось и мне. В тот год после перенесенного «колита» дядя Петя поехал долечиваться на курорт в Ессентуки. Вернулся он довольный, отдохнувший, веселый, полный новых впечатлений. Мы были на даче в Загорянке. Он собрал нас – «молодежь» - и сказал, что научился играть в преферанс.
Мы сели на террасе, он раздал нам почему-то по 8 карт и сказал, что нужно взять 10 взяток. Мы никак не могли себе представить, каким образом на 8 картах можно взять 10 взяток. Но, наконец, кто-то из взрослых, играющих в преферанс, все нам объяснил: должно быть по 10 карт у каждого из трех играющих и 2 карты в прикупе. Тот, кто, торгуясь, возьмет прикуп, получит эти 2 карты и в итоге у него будет 12 карт. После «сноса» 2-х карт, у всех играющих останется по 10 карт. Все стало ясно и начались регулярные «пульки».
Основы преферанса на «уровне» наших игроков я освоил быстро, и довольно часто обыгрывал их. Взрослым это не очень нравилось. Но один случай я запомнил на всю жизнь. Было это в августе 1949 года.
На дачу приехал Фима и отдыхал там несколько дней. А тут еще в гости к Любе приехал еще один студент – Яшка Рыжий из Баковки. Уже вечером после ужина мы сели вчетвером играть в преферанс. Мы - это Фима, Яшка, Толя и я. Так уже получилось, что карта ко мне в тот вечер так и «пёрла». Я сыграл и «мизер» и «десятерную» и все игры, какие только заказывал. На распасовках тоже набирал меньше всех взяток. Вообще «игра была моя». Все залезали «на гору», у меня же «пулька» была закрыта, на горе чисто, да и на вистах на всех игравших было большое преимущество.
Время приближалось к полуночи, на наши «бурные реакции» вышла мама и сказала, что надо заканчивать и идти спать. Но «студенты» сказали, что не собираются «расписывать» результат на этот момент и расплачиваться. А будут играть дальше. Ко мне приходит хорошая карта, я забираю прикуп и заказываю «девятерную». Игра у меня верная. Лишь при «чужом» ходе я отдал бы всего лишь одну взятку. Но «студенты» – Фима и Яшка умудрились обмануть меня. Заходя все время с одной руки, а забирая «козырем» с другой, они взяли 3 или 4 взятки. Но даже этот «обман», который я понял позднее, не позволил им выровнять игру. Я все равно оставался в крупном выигрыше.
Мама еще раз потребовала прекратить игру, но Фима и Яшка сказали, что они меня не отпускают. Я уже почти засыпал, время приближалось к четырем часам утра, но игра продолжалась. И тут выбежала мама из спальни, схватила карты и бросила их в «ночной горшок» в мочу. Игра закончилась, но расписывать результат «студенты» отказались, так и не заплатив мне ни копейки.
После этого лишь однажды мне довелось получить свой выигрыш – 5 рублей от дяди Пети.

Смерть Тирана
Конец 1952  и начало 1953 года прошли в тревожном ожидании. Никто не знал, что будет завтра. Жизнь, тем не менее, продолжалась: учеба в школе, игры во дворе. Был ли у меня страх перед будущим, не знаю. Наверное, 15-летним это чувство не свойственно или оно не осознается.
Начало весны принесло ошеломляющее известие: казавшийся бессмертным «Великий вождь всех народов» Иосиф Сталин умер. Сначала было сообщение ТАСС, что Сталин тяжело болен. У него произошло кровоизлияние в мозг на почве гипертонической болезни и атеросклероза. По радио и на следующий день в газетах, а затем и все последующие дни, передавались и публиковались «Сообщения о состоянии здоровья И.В.Сталина». В этих сообщениях говорилось, что несмотря на все усилия врачей состояние здоровья вождя остается тяжелым, у него сохраняется чейн-стоксово дыхание, нарушение работы сердца, аритмичный, слабый пульс.
Вероятнее всего, он был уже мертв, но Руководству КПСС и Правительству требовалось время для решения вопроса о «наследнике» Сталина, то есть о том, кто станет «полновластным» хозяином страны после смерти «диктатора».
Я следил за этими сообщениями и в глубине души (не зная истинной цены всему содеянному Тираном) надеялся на его выздоровление. Я просто не мог себе представить, как может продолжаться жизнь, если его вдруг не станет.
И все же этот миг настал. Рано утром по радио сообщили, что 5 марта 1953 года после тяжелой болезни в Москве, в Кремле, в своей квартире скончался «Великий вождь советского народа и всего прогрессивного человечества товарищ Иосиф Виссарионович Сталин».
Я помню как сейчас, в момент передачи этого сообщения я только что соскочил с постели и стоя в одних трусах слушал сообщение, которое буквально почти плача зачитывал Левитан. Не хочу врать, мне стало страшно. Какой-то холод поселился у меня в животе, сердце мое сжалось. Что же будет дальше? Как мы будем жить? Что будет со страной, со всеми людьми в мире? Ведь мир потерял своего великого Вождя!
Спустя несколько дней уже, по-моему, после похорон Сталина, я прочитал в газете высказывание Президента США Д. Эйзенхауэра: «Тиран умер!». Для меня это было просто невероятно, как можно назвать Великого Вождя пусть даже недружественного государства таким словом. Это же кощунственно!!! Спустя годы я пойму, что Д. Эйзенхауэр прав в своем определении на сто процентов. Но в те дни мы все просто не могли в это поверить и жили ожиданием начала траурных дней и грандиозных похорон Вождя.
Когда гроб с телом Сталина был установлен в Колонном зале Дома Союзов и было объявлено о доступе к телу Сталина для прощания, началось что-то невообразимое. Народ, желая увидеть Сталина и проститься с ним, не соблюдая порядка движения, создавал «пробки» на улицах и площадях, идущих к Дому Союзов. Толя попытался пройти к Колонному Залу, но меня мама не пустила, предвидя и предчувствуя развитие трагических событий на улицах Москвы.
Официальных сообщений о гибели людей в этих бесконтрольных и нерегулируемых потоках людской толпы, конечно, не было. Но слухи о столпотворении, давке и огромных жертвах поползли по Москве. А Мария Николаевна Развиловская, наша соседка, старая дворянка, помнившая еще Ходынку (гибель людей на Ходынском поле во время коронации Николая II – последнего Российского Императора) сказала, что новое Правительство долго не продержится – пролито много крови. Она оказалась права. Но события эти были еще впереди.
А в эти «траурные дни» я внимательно прочитывал порой по несколько раз сообщения в газетах о том, как весь мир скорбит по поводу безвременной кончины Сталина, как со всего мира на похороны Вождя прибывают все новые и новые делегации Коммунистических и рабочих партий, глав государств со всего мира. Я собрал и долгие годы хранил подшивку этих «траурных» газет.
В школе сообщение о смерти Сталина мы выслушали на траурной линейке. Нас, старшеклассников, выстроили на 3-м этаже в коридоре, где располагалась «Учительская», и зачитали сообщение ТАСС. На лестничной площадке у бюста Ленина, где раньше, в траурные дни 21-22 января устраивали почетный караул, был установлен бюст Сталина и у его бюста также стояли в почетном карауле пионеры и комсомольцы..
В день похорон Сталина занятия в школе не проводились и я с утра решил все-таки поехать в центр, хотя бы до Дзержинки – конечной остановки «41» трамвая. На Крестьянской заставе я сел в трамвай и поехал в сторону центра, но трамвай дошел лишь до Таганки, как «35» маршрут, и пошел на «круг». В метро попасть было невозможно, станция была перекрыта милицией. Пришлось на трамвае же возвращаться домой, но доехали мы в полупустом трамвайном вагоне лишь до Глотова переулка – это первая после Таганки остановка (между Таганской и Крестьянской заставой).
Трамвай наш, как и все другие трамваи, остановился, все вышли на улицу и стояли под гул заводских гудков и залпы траурного салюта. Страна, Москва, а мне думалось вся Земля, прощались с «Отцом всех народов» - великим Сталиным. Отстояв в скорбном молчании «траурные минуты», я отправился домой, где мама и тетя Рива поделились со мной впечатлением о передаче «похорон Сталина» по радио и о траурном митинге на Красной площади, о том, кто и как там выступал. Им особенно понравилась речь В.М.Молотова.
Потом я не один раз перечитаю газетные статьи о похоронах Сталина, увижу хроникальные кадры по телевидению и в киножурналах «Новости Дня»... Но то, что в эти «скорбные минуты» я стоял один на трамвайной остановке недалеко от Таганской тюрьмы и «вместе со всем советским народом» скорбел о смерти Вождя запомнилось на всю жизнь.
Для увековечения памяти Сталина решением Правительства и ЦК КПСС планировалось построить в Москве Пантеон Великих людей, где и перезахоронить Ленина, Сталина и хоронить там и других «выдающихся» деятелей Коммунистической партии и Советского государства. До этого же времени тело Сталина забальзамировать и поместить в Мавзолее, изменив на нем надпись –«Ленин» на «Ленин-Сталин». Пройдет всего несколько лет и Сталин будет выкинут из Мавзолея и похоронен рядом с ним у Кремлевской стены.
Мне довелось в январе 1955 года, почти сразу после открытия доступа в такой Мавзолей, но по специальному пропуску, полученному в школе, побывать в нем и вблизи увидеть тело «Великого Вождя». Какое же оно оказалось «рябое».
Я вспоминаю свой детский вопрос, обращенный к маме в году, наверное, 1945, когда мы шли из «инвалидного магазина» на Абельмановской. Дело было, вероятно, в канун Октябрьских праздников и повсюду вывешивали портреты Сталина и Ленина (большие) и других «вождей» партии и государства (поменьше): «Мама, кто красивее – Ленин или Сталин?»,- спросил я. И дипломатичный ответ моей мамы: «Оба красивые!»
Так в тот миг, когда я увидел их в Мавзолее, развеялся еще один мой «детский миф». Я понял, что «красавцами» они не были, но я еще не знал, сколько крови «на руках» этих «вождей», сколько миллионов человеческих жизней они загубили, сколько судеб людских было исковеркано, да что людских судеб – изуродован весь «ход истории человечества».
Но чтобы узнать об этом и понять все это потребуется практически вся моя оставшаяся жизнь. А подтвердится это все лишь в последние годы, когда достоянием общественности станут некоторые архивные материалы. Скорее всего, всей правды мы не знаем и сейчас. Но то, что Сталин был самым кровавым Тираном в истории человечества, уже нет никаких сомнений.

В ожидании перемен
Весна 1953 года прошла в ожидании перемен (конечно же, к лучшему). Прекращено «Дело врачей», стало чуть легче дышать. Но особых перемен пока незаметно. В «верхах» идет борьба за власть. Мы ждем, что дядю Петю освободят. Но пройдут еще месяцы, прежде чем мы увидим его вновь.
8-й класс я закончил, успешно сдав экзамены. Начало лета провел в Москве: дача еще опечатана. Люба собирается с Игорем в Загорянку, сняв дачу у Андрея – последнего шофера Ханаана. Дача расположена на бывшем «болоте» у пруда.
В середине июня переехали на дачу. Вновь возобновляются дружеские отношения с Рудиком Райхметом и Лёшей. Вместе с другими ребятами: Сашкой Корчажкиным, Генкой играем в футбол, волейбол, пинг-понг, катаемся на велосипедах, ходим на речку.
В июле, когда мы были на речке, узнали, что в Москве арестован Лаврентий Берия, объявленный «шпионом» и врагом народа. Он был приговорен «за преступления против Советского государства» к расстрелу. «Приговор приведен в исполнение». Наконец-то обезврежен «главный преступник»! Теперь-то жизнь наладится!!!
И действительно, в конце июля из МГБ отпустили дядю Петю и всех его «подельников». Дело было прекращено «за отсутствием состава преступления» и Петр Яковлевич Хромченко и Исаак Иоффе были полностью реабилитированы и восстановлены в партии (КПСС). Дачу, сняв печати, открыли, и мы перебрались на «нашу дачу».
Дворик и огород были очень красивы – трава по пояс. На такой даче мне еще не приходилось жить. Оставшуюся часть лета приводили участок в порядок. В августе папа был в отпуске и мы все дружно копали грядки, окапывали деревья и кусты смородины и малины, поливали их, таская воду вёдрами из бочек. Мама приводила в порядок клумбу и газоны. Я полол и расчищал дорожки вокруг клумбы. К концу лета участок был приведен в порядок. Как будто этих двух сезонов, когда дача была опечатана, и не было.

Дела спортивные
Мы возвращаемся в Москву. Начинается учеба в школе. Этот учебный год прошел у меня под знаком занятий спортом. Сначала вместе с Колькой Крохиным, Димкой Орловым, Валькой Лассисом и Эдиком Кудряшовым записываемся в секцию легкой атлетики на стадионе Мясокомбината.
До этого года я, как уже писал раньше, вообще был от занятий физкультурой освобожден. Считалось, что у меня «порок сердца». Но ни врач в поликлинике, ни спортивный врач не нашли у меня признаков заболеваний, препятствующих занятиям спортом. Начались регулярные тренировки на стадионе.
Наш тренер (мой первый тренер) – Дегтярев. Я помню хорошо его лицо, а вот имя и отчество в памяти моей не сохранились. После разминки мы бегали по «гаревой» дорожке стадиона. На самом деле на стадионе Мясокомбината дорожка была сделана из утрамбованного шлака. Потом тренер учил нас прыгать в длину и высоту, бегать с барьерами.
На стадионе мы занимались первые два месяца – сентябрь и октябрь, а когда выпал снег, перешли на «кроссы» в сквере у Калитниковского кладбища. Собирались на стадионе, а потом по снегу в тапочках бегали до сквера через улицу Талалихина, Симбирский проезд к Птичьему рынку, и там на Калитниковском сквере бегали по заснеженным скользким дорожкам.
Занятия легкой атлетикой заложили первый «камушек» в хрупкое здание «спорта» в моей жизни. Вспоминая эти занятия легкой атлетики, следует сказать, что в то время у нас не было возможности приобретать настоящую спортивную форму. Спортивный костюм мой – черные сатиновые штаны, сшитые мамой, бежевый свитер и светло коричневые тапочки на резиновой подметке. И даже зимой, в мороз, приходилось бегать в «полуспортивных» тапочках. Одевал я, правда, шерстяные носки, но в 15-градусный мороз они не особенно помогали. Подошва-то была резиновая. И когда в мороз по 1-1,5 часа бегали по заснеженным дорожкам сквера и потом до стадиона, то ноги уже «плохо чувствовали», особенно пальцы. Обморожений, слава Богу, довелось избежать.
В конце ноября я закончил свои легкоатлетические тренировки и перешел в секцию «классической борьбы». Из нашего класса в этой секции на стадионе Мясокомбината уже занимался Валерка Тюрин – наш отличник, был уже второразрядником, а Толя Авдошин выполнил третий разряд. Там же занимались Гарик Тёмкин, Димка Орлов.
Я же, прежде чем записаться в секцию борьбы, наверное, в течение месяца дома отрабатывал «мост». Сначала я становился на «полумост», то есть ноги на полу, а голова на тахте. Так я «качал» мост, потом стал делать мост на полу, но не вставая сразу с ног на мост, а сначала ложился на спину, потом закидывал руки  за голову и вставал на руки и ноги. Лишь спустя пару недель я научился «стоять на мосту» – на ногах и голове и даже стал «качать мост». Так что, когда пришел в секцию, то уже на первом занятии «встал на мост», чем приятно удивил тренера.
Занятия в секции проходили в зале, на пол которого были положены «маты», покрытые «ковром» – плотной, слегка ворсистой светло коричневой серой тканью, которая во время тренировки и соревнований «комкалась», смещалась. Бороться на таком «ковре» было, конечно, мягко, но не очень удобно.
Во время тренировок, которые начинались с разминки, мы разучивали приемы борьбы в «стойке» и «партере». Тренировались с удовольствием. «Качали мост», отрабатывали приемы. В «партере» тогда боролись обязательно, если во время соревнований борец был сбит на ковер противником, но не был положен на лопатки. В таком случае судья «ставил» этого борца «в партер» (вниз), а соперника сверху.
Выглядело это так. Нижний борец садился на ковер на колени, затем «распластывался» на ковре, касаясь его кистями рук. Верхний борец садился сзади или сбоку и старался провести прием, захватывая руку и шею или обе руки и корпус соперника и пытаясь провести прием, чтобы положить противника на лопатки. Мы освоили такие приемы борьбы «в партере», как «накат», «боковой», «двойной Нельсон» и другие.
Мне, правда, больше нравилось бороться «в стойке». Из всех приемов у меня лучше всего получался бросок через бедро, «полусуплис» и особенно «суплис» - бросок через себя, когда ты сам становишься из стойки на «мост» я, честно говоря, проводить побаивался, хотя с «куклой» я их проводил.
Уже через месяц, когда мы еще и правил борьбы не знали, тренер повез нас на соревнования во Дворец Спорта «Крылья Советов» на Ленинградском шоссе. Два первых боя я, конечно же, проиграл. Хотя во втором поединке, борясь в стойке, я добился подавляющего преимущества, проведя удачно несколько приемов. На вопрос судьи, как я буду продолжать бой – в стойке или партере, я ответил: «в партере», хотя имел полное право как «лидер» выбрать более выгодную для меня стойку. В партере же я проиграл. Это было обидное поражение.
До апреля 1954 года я продолжал «совершенствовать» свои навыки и приемы «классической борьбы». У меня уже началось кое-что получаться, а мост мой, по словам тренера, был одним из лучших в нашей группе.
Но, к сожалению, вскоре мне пришлось занятия в секции прекратить. Время-то было непростое, а успеваемость моя в школе несколько снизилась. Вряд ли это было связано с занятиями спортом. Но по времени эти события совпали.
И вот однажды наш математик Алексей Михайлович Маков пригласил в школу моего папу и прямым текстом сказал ему, что я способный ученик и мог бы претендовать на «медаль». А это давало преимущество при поступлении в Институт. Но в последнее время я занятиям в школе не уделяю должного внимания и в результате у меня вместо «5» появились «4», а такие оценки не позволят мне рассчитывать на медаль по окончании школы. А для меня это равносильно «непоступлению» в институт (учитывая общую ситуацию и мою национальность).
Это был первый м последний визит папы в мою школу. Он передал мне свой разговор с Алексеем Михайловичем и предложил самому сделать выбор: институт или борьба. Я был и оставался тогда единственной «семейной» надеждой (на возможность получения высшего образования). Родители давно мечтали, чтобы хоть кто-то из двух их сыновей получил высшее образование. Толя оканчивал техникум, так что «надеждой» их оставался я. Пришлось занятия борьбой оставить и «заняться» всерьез школьными предметами, тем более, что уже к этому времени я решил поступить в Медицинский институт, где был один из самых больших конкурсов – 10-12 человек на место.      

Комсомольская жизнь
В 9 классе я был выбран комсоргом класса. Началась моя комсомольская «общественная работа» и жизнь. Нужно было как-то разнообразить нашу комсомольскую жизнь и чем-то выделиться из общей рутины.
В то время в школе было раздельное обучение мальчиков и девочек, то есть были мужские и женские средние школы. Лишь на вечера по праздникам старшеклассники приглашали девочек из средних школ (это им разрешала дирекция школы). Так вот, я  предложил заключить «комсомольский договор с аналогичным классом – 9 «В» женской школы, которая располагалась недалеко от нашей 464 средней мужской школы.
Мы хотели наладить более тесный контакт с девочками-сверстницами, проводить совместные комсомольские собрания, вечера, посещать кинотеатры, музеи, спортивные базы – вместе кататься на лыжах, коньках. Предложение мое ребятам понравилось, оно было поддержано комитетом комсомола и администрацией школы. Контакт был налажен.
Комсоргом 9 класса женской школы была Галя Гришина. Мы собрались сначала комсомольскими бюро классов, обсудили возможные совместные мероприятия, а потом собрались уже обеими классами у них в школе. В 16-летнем возрасте мальчикам и (особенно) девочкам хотелось общаться не только с представителями своего пола.
Было предложено также организовать школу «бального танца». И вот, в школе у девочек начала работать такая школа. Два хореографа – оба бывшие солисты балета (по-моему, из театра им. Станиславского и Немировича-Данченко) стали обучать нас танцевальной культуре и элементам бальных танцев. По вечерам 1 или 2 раза в неделю мы занимались «танцами».
В то время джаз был запрещен, танцевать танго или фокстрот также не разрешалось на школьных вечерах. Все это считалось «буржуазной культурой», оказывающей тлетворное влияние на нашу советскую молодежь. Поэтому нас обучали таким танцам, как падекатр, падеграс, падеспань, краковяк, мазурка и, конечно же, вальс. Я хоть и «тупой» ученик школы танца, но все же к концу занятий научился вальсировать в обе стороны. Правда, практики у меня потом, практически, никакой не было.
Со временем разрешены были танго и фокстрот и на «танцульках» в домашних условиях, на даче, а позднее на вечерах в Институте (когда я уже начал работать) мы танцевали преимущественно эти танцы, до вальса же дело, как правило, не доходило. Так что я благополучно забыл приобретенные в школе танца навыки.
Однажды мне нужно было этим умением воспользоваться. Было это в 1965 году в Болгарии – в первой в моей жизни поездке за рубеж. Мы с Лидой отдыхали в Международном доме журналистов на «Золотых песках» под Варной. Среди отдыхающих была и Народная артистка СССР всемирно известная балерина, директор Балетной школы Большого театра Софья Головкина.
На одном из вечеров «Дружбы», которые проводились в этом «Доме», Софья Головкина выбрала меня своим партнером (возможно и скорее всего, как самого молодого члена нашей советской группы) для демонстрации нашей танцевальной культуры. Мы, конечно, немного (изрядно!) выпили и в таком легком настроении можно было и станцевать с известной балериной. Мы станцевали с ней «цыганочку». Все прошло нормально, под аплодисменты. А вот краковяк, особенно его вальсовую часть, я начисто провалил, отдавив Софье Головкиной ноги, как ««медведь»» Но зато этот вечер и этот танец я запомнил на всю жизнь.
Вместе с девочками мы ходили в кино, посещали музеи, ходили по вечерам на каток на стадион Мясокомбината и в Центральный парк культуры и отдыха им. Горького. Тогда было принято кататься парами, взявшись за руки.

Праздник вне семьи
Новый 1954 год я впервые встретил вне дома. Мы собрались человек 12 у Гарика Темкина. Он жил в новом 5-этажном доме на улице Талалихина (бывшая Мясная-Бульварная).
Дом стоял рядом со стадионом Мясокомбината, напротив здания Института мясной и молочной промышленности, в столовой которого работал мой папа. В этом доме располагалась также «Булочная», куда мы ходили за хлебом в годы войны, и обувной магазин, где папа «по знакомству» доставал нам обувь. В этом доме, кстати, жил до войны и Виктор Талалихин, в честь которого была переименована улица. Он осуществил первый «ночной таран» в небе под Москвой, за что получил звание Героя Советского Союза. Позднее он погиб в одном из воздушных боев - его самолет был сбит.
Так вот Гарик Темкин жил в этом доме, по-моему, на 3 этаже. Он вместе с мамой и сестрой Марой на год моложе нас, занимал в 2-х или 3-хкомнатной квартире одну комнату. В то время большинство из нас жили в «комуналках», да и то в деревянных старых домиках. А в таком новом доме из моих знакомых жили единицы.
Мы выпили немного вина, танцевали, играли в какие-то игры. Сказать, что мне было очень весело, не могу, но «сознание» своей самостоятельности придавало этому Новому Году особый колорит. Ведь Толя уже давно отмечал праздники в молодежных компаниях, а для меня это был первый «выход в свет».
Среди встречавших в нашей компании тот Новый 1954 год кроме Гарика и его сестры был Димка Орлов, Вилька Ласисс, Колька Крохин, а из девочек помню лишь Галю и Соню Гришиных.
С Соней у нас был «легкий» роман. Мы с ней часто (конечно, в общей компании) вместе катались на катке, что вызывало чувство зависти у моих «дворовых и уличных» знакомых ребят. Катался я на «канадах» довольно неплохо и мы с ней взявшись за руки или под руку «печатали» круги на льду стадиона Мясокомбината. В кинотеатрах мы также часто сидели вместе. Правда, дальше этого наша дружба не продвинулась, хотя я думаю, нам обоим было даже такое общение приятно. После окончания школы пути наши разошлись и мы уже больше не встречались. С Гариком Темкиным мне довелось увидеться в году 1990 на 35-летии окончания школы. Других ребят и девочек из той компании я, к сожалению, больше не встречал. 

Летняя компания
Лето 1954 года мы жили на даче в Загорянке. У нас в то лето сложилась хорошая компания сверстников: Рудик Райхмест, Лёша, Сашка Корчажкин, Люба Слепцова, Игорь Данциг и другие. Мы вместе ходили на речку, играли в волейбол, а вечерами ходили на танцы.
В тот года танцы устраивали на волейбольной площадке на углу нашей улицы Котовского (теперь она называется так) и Комсомольской улицы. Ребята приносили проигрыватель, подсоединяли его к проводам, залезая на электрический столб, притаскивали пластинки. На танцы собиралась почти вся Загорянка.
Бывали там и драки. Хотя мы держались своей тесной компанией и не лезли к «шпане», тем не менее и мне пришлось однажды подраться. Началось все еще до танцев. Мы сидели с ребятами в «канаве» напротив нашей калитки. Мимо проходила «местная шпана», один из них без какой-либо причины полез на меня. Дело было ранним вечером, но сидел я в пиджаке. Он стал придираться, а когда я встал, быстро сдернул пиджак мне на руки, связав из таким образом, так что я не смог даже «постоять за себя» и пару раз меня ударил.
А вечером, на танцах, он вновь подскочил ко мне, хотя опять же с моей стороны никакого повода для ссоры и драки не исходило. Но мне удалось на сей раз схватить его за руку и бросить через бедро на землю. Тут подскочили ребята, Толины «дружки»: Филька, один из Загорянской «шпаны» с друзьями и растащили нас в стороны. На этом «конфликт» был исчерпан и больше ко мне он не придирался.

Выставка достижений
В это лето после длительного перерыва, впервые в послевоенные годы, открылась Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка (ВСХВ). Это было большое событие не только для Москвы, но и для всего СССР. Мы с ребятами также решили поехать на ВСХВ (позднее ВДНХ - Выставка достижений народного хозяйства). До этого мы видели ВСХВ лишь в кино – в фильме «Свинарка и пастух».
Мы поехали из Загорянки на электричке до станции «Северянин», а оттуда битком набитым автобусом до ВСХВ. За билетами простояли в очереди часа три. Приехали мы рано утром, а прошли на Выставку, наверное, только в полдень.
Там все было для нас необычно, празднично, много павильонов. Каждая Союзная Республика демонстрировала свои «достижения» в отдельном павильоне. Был еще один главный павильон – павильон СССР. Нам же особенно интересным показался павильон «Машиностроение» (позднее там была экспозиция космической и авиационной техники – «Космос») и, конечно, животноводство. Мы впервые увидели огромных свиноматок с кучей маленьких поросят, огромных «породистых» быков и коров-рекордисток, каракулевых овец и красивых лошадей.
На территории Выставки были два красивых фонтана – «Каменный цветок» и «Дружба народов».
День был солнечный, теплый. Мы нагулялись, пообедали в кафе, выпив немного красного вина, и с массой впечатлений  возвращались вечером на дачу. Но один неприятный инцидент испортил настроение  этого дня. Перебегая по лестнице с платформы на платформу на станции «Северянин», самая младшая из нашей компании (а ездили  мы в таком составе: Игорь Данциг, Сашка Корчажкин, Люда Слепцова, Сашкина сестра Таня и я) Таня Корчажкина упала и сломала руку. Я, как старший, корил себя за то, что мы все выпили вина и что это и привело к несчастному случаю. Но все обошлось: на следующий день на сломанную руку наложили «гипс» и перелом удалось вылечить без осложнений.
Спустя неделю мне вновь довелось побывать на ВСХВ. Я сопровождал Любу Хромченко на концерт ансамбля Леонида Утесова. На сей раз нам не пришлось выстаивать часами в очереди за билетами. Нас пропустили по билетам в «Зеленый театр» ВСХВ, где проходил концерт. Там мне впервые удалось увидеть Великого артиста и его джаз-ансамбль живьем. Утесов сам дирижировал своим знаменитым «Джаз-оркестром», пел свои знаменитые популярные в народе песни: «Город у моря», «Моряк-Мишка», «Песня американского безработного», «Кейзи-Джонс», «Раскинулось море широко», «Любовь нечаянно нагрянет», «Нам песня строить и жить помогает» и многие другие, а заканчивал концерт песней «Дорогие москвичи», которую исполнял на «бис».
Вместе с ним в то время пели и две солистки: Коваленко и Капитолина Лазаренко. Дирижировал также и Олег Людвиковский.
На меня Утесов и его Джаз произвели колоссальное впечатление. Возвращались в Загорянку уже поздно ночью. Лето заканчивалось, начинался последний учебный год в школе –10-й выпускной класс.

Великий и могучий...
Прежде чем начать воспоминания о последнем школьном выпускном учебном году, хочется несколько слов сказать о моем 9-м классе, который во многом заложил фундамент моей грамотности и тем самым предопределил мою дальнейшую судьбу. До этого года грамотность (я имею в виду способность правильно писать по-русски) моя да и моих соучеников оставляла желать лучшего, несмотря на то, что «городские диктанты» мы писали на «5» и «4».
В девятом классе русский язык и литературу нам начал преподавать Иван Иванович Лавров – один из старейших педагогов школы. Это была колоритная личность. Я думаю, что ему уже тогда было далеко за 60 лет. Он был выше среднего роста, абсолютно лысый, сутуловатый, с достаточно широкими плечами, не толстый, но грузный мужчина с крупными чертами лица. Нос был слегка загнут книзу, губы тонкие, но как-то несколько вывернуты, оттопырены (особенно нижняя губа), всегда чисто выбрит. Носил он черный костюм-тройку и неизменно белую рубашку и черный галстук. Черная повязка над правым глазом придавала ему некоторое сходство с пиратом. Один левы глаз всегда искрился смешинкой, даже в те моменты, когда Иван Иванович сердился.
Помню, как он кричал на Марасанова: «Ты, Ницше, фашист!!!» Но в левом, единственном его глазу горела эта искрящаяся смешинка и мы понимали, что этим «криком» Иван Иванович вовсе не хотел обидеть Марасанова, но хотел обратить его внимание на необходимость работать на уроке, а не ставить себя выше других.
Уже после первого же диктанта на первом уроке в нашем классе, который дал нам Иван Иванович, мои опасения относительно моей «грамотности», а скорее безграмотности рассеялись окончательно. Результат оказался весьма плачевным, а узнали мы не свои оценки, а количество сделанных ошибок уже на следующий день. Это  тоже было необычно (как правило все предыдущие учителя русского языка проверяли наши контрольные работы по несколько дней).
Иван Иванович вызывал к столу, за которым он сидел, учеников и, вручая испещренный красным карандашом или чернилами  листок с диктантом, говорил, например: «Тюрин –2/5!» Это означало, что Валерий Тюрин сделал в диктанте 2 грамматические и 5 синтаксических ошибок. За тот первый, да и ряд последующих диктантов оценки нам Иван Иванович не выставлял, так как все мы без исключения получили бы «2» или «1».
Семь ошибок в диктанте был лучший результат в нашем классе. У меня было 4/9. Рекордные же цифры  оказались у пришедших к нам в класс из 470 школы Федулаева, Соколова, Желудкова и Фомина. Если мне не изменяет память, у Федулаева было более 100 ошибок. В среднем же у большинства учеников было по 50-60 ошибок.
Как бороться с такой вопиющей безграмотностью? Если нас не учили грамотно писать за предыдущие восемь лет обучения в школе, то что можно сделать за оставшиеся два года?! Оказывается можно сделать достаточно много. И Иван Иванович нам это доказал.
Мы почти не занимались литературой, все учебные часы по литературе были посвящены русскому языку. Диктанты мы писали 2-3 раза в неделю, а остальные уроки были посвящены работе над ошибками. Мы исписывали целые ученические тетради (12 листов), выполняя работу над ошибками только одного диктанта.
В течение первого полугодия оценки за диктанты Иван Иванович нам так и не выставлял. Диктанты усложнялись и количество ошибок в них возрастало. Но уже через несколько месяцев наступил-таки перелом.
В городском контрольном диктанте, который мы писали в начале третьей четверти, большинство учеников нашего класса вообще не сделали ошибок, у остальных были единичные ошибки. Результаты превзошли наши ожидания: у нас были за этот диктант только «4» и «5». Следует сказать, что диктант этот по трудности не шел ни в какие сравнения с диктантами, которые давал нам Иван Иванович. Но и нам самим и, конечно, Иван Ивановичу этот результат был приятен. Однако он сразу же сказал нам, чтобы мы не зазнавались. «Вы еще недостаточно грамотны и должны еще много работать». Все второе полугодие мы продолжали писать диктанты и работать над ошибками.
Иван Иванович сам придумывал тексты диктантов, давая в них множество причастных и деепричастных оборотов, сложно-сочиненных и сложно-подчиненных предложений, обращений прямой речи, вопросительных и восклицательных предложений, которые мы должны были улавливать на слух. В диктантах было много слов с безударными гласными, с гласными после «шипящих» и «ц», а также с «ь» и «ъ» знаками.
За этот учебный год он сделал нас все-таки из безграмотных хоть мало-мальски грамотными людьми и, может быть, еще важнее – научил и приучил нас работать вообще и работать над своими ошибками в частности.
Правда, литературой мы практически не занимались. Я думал, что это упущение нам уже не наверстать за оставшийся один 10-й класс. Но я ошибся. За учебный год 10-го класса мы не только наверстали упущенные темы по литературе за 9-й класс, но научились писать сочинения.
Иван Иванович не жалел своего времени и приучал нас работать самостоятельно. Практически каждое второе воскресенье (а в то время в неделе был один единственный выходной день – воскресенье) мы приходили с утра в школу и писали сочинения на заданную тему. Нам разрешалось пользоваться первоисточниками и критическими статьями к тому или иному литературному произведению. Мы проводили в школе по 6-8 часов.
Пусть у нас оставалось мало времени для прогулок и развлечений, но мы получили основы знаний по русской и советской литературе, которые помогли нам успешно преодолеть барьеры – экзамены на аттестат зрелости в школе, вступительные экзамены в ВУЗы, а мне эти знания послужили и в период, когда Андрей и Галя подросли и приходилось помогать им в написании сочинений по литературе.
За все это я безмерно благодарен Ивану Ивановичу, всегда вспоминаю его с чувством большой теплоты и глубокого уважения. К сожалению, у меня не было фотографий, на которых бы был запечатлен этот замечательный человек и педагог, но облик его я сохранил в своей памяти.

Медалисты
Помню еще, как чествовали первых медалистов нашей школы. Мы тогда были учениками 5-го или 6-го класса. Лучших пионеров пригласили тогда на чествование и вручение медалей.
Выступали директор, завуч школы, но я запомнил лишь выступление Ивана Ивановича, который очень эмоционально говорил об этом радостном для школы событии. Он часто поднимался на мыски ног и повторял после каждой приветственной фразы, обращаясь к медалистам: «Товарищи Воротников, Малиновский и Дукельский!!!» (этих ребят я запомнил еще со школьного двора. Высокие, стройные они хорошо играли в волейбол, а мы, «малыши», с интересом наблюдали за игрой старшеклассников). Вот так,  покачиваясь с пятки на мысок, Иван Иванович говорил и все слушали его, затаив дыхание, хотя красноречием он не отличался и хорошим оратором не был.
Тогда я еще не предполагал, что лет через пять и мне доведется стоять среди медалистов нашей школы и также слушать приветствия руководства школы, педагогов, которые говорили, что все они гордятся нами. Был с нами тогда и Иван Иванович, которому я обязан тем, что получил медаль за окончание средней школы, которая открыла передо мной возможность поступить в Мединститут.
Но до этого события, проходившего в сентябре, когда я уже учился в 1-ом Мединституте, был еще вечер выпускников средней 464 школы, на котором я узнал, что получил медаль. Тогда мы собрались в одной из классных комнат и вместе с Иваном Ивановичем выпили водки по случаю окончания нами школы. Все, кто был тогда с нами, благодарили Ивана Ивановича за все, что он для нас сделал. Ивана Ивановича я считаю одним из лучших педагогов, с которыми мне довелось повстречаться во время школьной и институтской учебы.
Последний школьный год
В десятом классе у нас подобрался довольно сильный состав педагогов и мы получили приличную подготовку почти по всем предметам. Исключение составляла физика. После «ухода» из школы Михаила Ивановича преподавать физику к нам в школу пришел Василий Федорович. При нем мы начисто растратили все, что дал нам Михаил Иванович Евдокимов. Ситуация оказалась почти катастрофической. Мы практически потеряли «курс» физики за девятый и первое полугодие 10-го класса. Единственное, что сделал для меня Василий Федорович – он вручил мне «пропуск» в Мавзолей, который я посетил во время новогодних каникул 1955 года и смог лицезреть тела двух «великих вождей» –Ленина и Сталина.
Почти сразу после каникул к нам в школу был приглашен новый преподаватель физики. Это был высокий, спортивного вида, молодой человек лет 27-28. Он сделал все возможное, чтобы вытащить нас из той ямы, в которой мы все оказались, а было нас, ни много ни мало, человек 100 в 3-х десятых классах. И удивительно, ему это удалось. Многие из выпускников поступили в технические вузы, успешно сдав вступительные экзамены по физике, а до этого еще был экзамен на аттестат зрелости, который большинство из нас успешно выдержал.
Время летело быстро, и вот уже прозвенел для нас последний звонок. Позади остались десять лет учебы, радостей и огорчений, успехов и неудач, игр и развлечений, драк и дружбы. Впереди были экзамены на аттестат зрелости и вся оставшаяся жизнь. Что ждало нас там впереди не знал никто.
Первый экзамен на аттестат зрелости – литература (сочинение). Я уже не помню все темы, предложенные нам ГОРОНО (Городской отдел народного образования). Кажется, были темы по произведениям писателей-классиков ХIХ века «Лишние люди», по «Молодой гвардии» Александра Фадеева (он тогда еще, кажется, был жив) и образ Павла Корчагина (по роману Николая Островского «Как закалялась сталь»).
Я выбрал «Образы молодогвардейцев». Писали мы долго, времени было достаточно, чтобы написать сочинение в «черновике», а затем переписать на листы с печатями «начисто». Оценку за сочинение я узнал лишь в день выпускного вечера, когда пришел в школу как выпускник в последний раз. Эта «пятерка» и сделала меня медалистом.
Остальные экзамены - а было их достаточно много (математика, физика, химия, история с конституцией, биология, английский язык, литература устная) я сдавал легко и получил «5» по всем предметам, за исключением математики. Вот как бывает: казалось, математику-то я знал лучше других предметов и во всех четвертях у меня были «5», но на экзамене я допустил какую-то неточность и получил «4». В итоге «серебряная медаль».

Выпускной
Окончена средняя школа. В день выпускного вечера родители уехали в Загорянку на дачу. Я отправился в школу, и перед школьным двором меня встретили ребята из класса. По-моему, Дима Орлов первым сообщил мне, что я в числе 6-ти медалистов. Золотые медали получили Виктор Федин, Олег Воронков, Левка Крылов, а серебряные Борис Шашин, Валерий Тюрин и я. Правда, потом еще троим (в том числе и Роберту Быкову, который впоследствии стал членом первого в стране «спецназа») были вручены серебряные медали.
Честно говоря, я сначала даже не поверил этому известию и посчитал его дружеским розыгрышем. Однако, когда еще до торжественного вручения аттестатов зрелости об этом же сообщили и учителя, я был, как говорится, не «седьмом небе», хотя старался не подавать вида. Ребята из класса искренне поздравляли меня и говорили, что я получил эту медаль заслуженно, и если бы этого не случилось, то это была бы вопиющая несправедливость. Ни до нас, ни после нас такого количества медалей за один год – 3 золотых и 6 серебряных - в 464 школе больше не было.
Выпускной бал прошел торжественно и весело. Мы прощались со школой, в стенах которой провели 10 лет друг с другом и учителями, давшими нам основы знаний и «путевку в жизнь». Со многими из ребят, да и учителей, это была последняя встреча в моей жизни.
Я уже упоминал, что ребята (Валька Панфилов, Мишка Ананьев, Толька Фомин) затащили меня, Олега Воронкова, Валерку Тюрина в один из классов, где уже находился Иван Иванович, где мы выпили водки. Честно говоря, мне не очень понравилось пить водку. Но, чтобы не подводить ребят, даже не пьющий Олег Воронков (сын секретаря Союза писателей СССР) не смог отказаться. Мы выпили все за школу, за дружбу, за учителей и, конечно же, за Ивана Ивановича. Этот момент остался в моей памяти на всю оставшуюся жизнь.
После выпускного бала мы отправились по традиции (заведено не нами) на Красную площадь. Шли пешком часа полтора. Потом гуляли по Красной площади, где было полно молодежи – все школьники-выпускники Москвы приходили сюда – это была кульминация выпускного вечера.
Мы долго гуляли по центру Москвы, а открытия метро ждали на площади Дзержинского (Лубянка). Тогда мы еще не знали, что сидим на самом, наверное, страшном месте, где на земле и под землей пытали и уничтожали тысячи и тысячи людей. В те предрассветные часы нам было хорошо и думали мы о будущем, которое нам всем  в это раннее летнее московское утро казалось радужным. Среди тех, кто ждал вместе со мной открытия станции метро «Дзержинская» были Федор Желудков, Миша Ананьев, Толя Фомин и Виктор Соколов. Около 6 часов открыли станцию метро, мы попрощались с ребятами и я поехал на дачу.


От «Дзержинской» до «Комсомольской» всего три остановки и вот я уже на Ярославском вокзале. Купил билет до Загорянки, сел в электричку. В то раннее воскресное утро пассажиров было еще мало, я сел к окну и минут через сорок прибыл в Загорянку. Пешком от станции до дачи по Пушкинской улице дошел минут за пятнадцать.
Прибыл я, наверное, часов в восемь. Все еще спали, кроме папы. Ему первому я и сообщил о своей серебряной медали. Он обрадовался этому известию, обнял и поцеловал меня. Когда все поднялись, то поочереди поздравляли меня – ведь это была первая медаль за успехи по окончании школы в нашей «большой» семье.
На душе у родителей стало легче: ведь с медалью, думали они, поступить в Институт мне будет просто. Знали бы они сколько ребят-медалистов останутся за бортом ВУЗов в тот год, за свой "пятый пункт". Но они были далеки от этого и то, что передо мной открывается хорошая перспектива, естественно, их радовало. Институт (сбор справок и документов, подача заявления в 1-й медицинский институт, экзамен по физике, замененный «собеседованием») был еще впереди, а сейчас была неделя отдыха на даче.

17 лет
10-й класс был не только годом окончания школы, годом более интенсивных занятий. Это был год моего 17-летия. 4 октября 1954 года мне исполнилось 17 лет.
В этот год мы с ребятами почти каждую субботу ездили кататься на коньках в Парк культуры и отдыха им. Горького. Встречались у метро «Таганская» и по кольцу доезжали до «Калужской» (впоследствии переименованной в «Октябрьскую») или «Парк культуры», а от метро пешком к кассам Парка. За билетами приходилось постоять в очереди порой больше часа, но зато потом были часы катания по каткам и аллеям парка. Вечерами на катках звучала музыка и, наверное, десятки тысяч катающихся, кто парами, кто паровозиком или змейкой, кто в одиночку крутили круги по главной аллее –вдоль набережной по массе боковых аллей и на многих «пятачках».
Мы бывали на катке и в мягкие теплые вечера и в сильные морозы, когда, проехав пару кругов, приходилось бежать греться в раздевалку. Зато как приятно было посидеть в тепле, сняв коньки и выпить в буфете стаканчик горячего кофе или чая.
В тот год я много читал. Тетя Рива получала подписные издания и мне довелось прочитать почти всего Т. Драйзера, начиная с «Дженни Герхард» и «Сестры Керри», затем «Трилогия желания» («Финансист», «Титан», «Стоик»). Фрэнк Альджерон Каупервуд становится моим кумиром. «Гений», «Американская трагедия», «Западня». Тогда эти романы стали для меня откровением, из них я получил свои первые представления об Америке, ее людях, их жизни, любви, счастье и страданиях конца ХIХ и начала XX века.
Читал я и стихи Ивана Бунина. Почему-то запомнил я одно из его стихотворений –« Неверную меняй на рис» («Раз узнав о моей измене, мой Али – он был Азис - божий праведник в Тюрене, променял меня на рис…»).
Приходя домой из школы, я включал проигрыватель и часами мог слушать (при этом делая уроки или читая) Петра Лещенко, Александра Вертинского, песни которых были записаны на рентгеновских пленках («на костях», «на ребрах», как тогда говорили), которые Толя покупал с рук на «толкучках». Были среди «пленок» и записи входивших тогда в моду среди молодежи произведений Глена Миллера, Луи Армстронга и других всемирно известных джазистов. Особенно популярна была «Чаттанога чу-ча».
Еще одно событие 1955 года осталось в моей памяти. В период экзаменов, в конце мая - начале июня, в Москву приехала сборная команда США по тяжелой атлетике. В команду штангистов входили тогда многие выдающиеся спортсмены (Томми Конно, Исаак Бергер, С.Шеппард). Но уникальной фигурой даже среди них был феноменальный рекордсмен мира тяжеловес Пауль Андерсон. Он произвел фурор в тяжелой атлетике, побив все мировые рекорды и доведя мировой рекорд в троеборье до 500 кг (наши тяжеловесы в троеборье поднимали тогда лишь 430-440 кг). Это была гора из мышц и жира. Роста он был небольшого, бедра его мешали ему ходить, настолько они были толстые. С короткой толстой шеей, большим «пузом» он тем не менее легко расправлялся со штангой, вес которой был недоступен никому из участников соревнований.
Уже поздно вечером (а на следующий день у меня был экзамен), а точнее ближе к полуночи, когда закончили выступать уже все участники матча, на помосте появился Пауль Андерсон. Он лихо выжал рекордную по весу штангу, вырвал и толкнул  штанги тоже с весом больше мировых рекордов и в результате набрал казавшуюся тогда умопомрачительной сумму в троеборье –512 кг – новый мировой рекорд. Пауль Андерсон в 1956 году станет в Мельбурне Олимпийским чемпионом и покинет любительский спорт. Казалось его рекорды никогда не будут побиты.
Но пройдут годы и появятся совершенно новые спортсмены, которые превзойдут достижения Пауля Андерсона, оставаясь при этом «нормальными» (по своим параметрам) людьми, а не горой мышц и жира, каким был Пауль Андерсон.
Для меня 1955 год запомнился еще и спектаклем Малого театра «Сын Рыбакова» или «Иван Рыбаков», точно уже не помню. Спектакль этот я смотрел по телевизору. В роли Ивана Рыбакова выступал тогда молодой актер Михаил Коршунов. Его игра и спектакль (спектакль-то, впрочем, довольно примитивный)произвели на меня тогда сильное впечатление и мне хотелось быть таким, как Иван Рыбаков.
Пройдут годы, и мне доведется полюбить «новый» московский театр-студию Екатерины Еланской (теперь это театр «Сфера» в Эрмитаже. Это был один из наших с Лидой любимых московских театров. Но лишь в 1999 году я узнал, что руководитель этого театра, Екатерина Еланская, – супруга Михаила Коршунова, а в спектаклях театра заняты их сын и даже внук - их игру мы видели тоже).

Поступление
Вот и наступил июль 1955 года. Я собрал необходимые документы (аттестат зрелости, приписное свидетельство из Военкомата, справку из домоуправления о прописке, форму N°306 из поликлиники о состоянии здоровья, возможно, что-то еще, что память уже не удержала) и отправился на Большую Пироговскую подавать заявление в 1-й Московский медицинский институт.
Документы принимали в приемной комиссии на втором этаже санитарно-гигиенического корпуса (главного корпуса). В тот первый день моего пребывания в стенах 1-го МОЛМИ в очереди для сдачи документов я познакомился еще с двумя Вербицкими – обе девушки и не москвички. Одну из них звали Лида, имя другой я не запомнил (а может и не знал). Лида Вербицкая поступила в результате на сангиг (санитарно-гигиенический факультет), а вторая, к сожалению, не прошла по конкурсу.
В этой же очереди ко мне обратился стоящий за мной парень, правая рука у которого была в гипсе, с просьбой написать за него заявление. Так что мне пришлось подавать в 1-й Мединститут два заявления – за себя и за Колю Чебышева.
Странно, как бывает в жизни. Случайная, вроде бы встреча, а однако она связала нас на долгие годы. Колька в те дни откровенно говорил мне, что боится предстоящих экзаменов, особенно сочинения. Я тоже не был до конца уверен в своем успехе, ведь медалистам с серебряными медалями предстоял один экзамен, по физике. По условиям приема абитуриент-медалист, получивший «5», поступал в институт, а если «4», то предстояло сдавать уже все остальные экзамены.
После подачи документов следовало еще пройти медицинскую комиссию в студенческой поликлинике 1-го Мединститута. Очевидно, медицинским справкам из районных поликлиник не очень доверяли. Еще пара дней – медицинская справка получена, документы сданы, на руки выдали «квиток» с перечислением сданных мною документов.
Предстоял еще месяц подготовки к экзамену, ожидание самого экзамена и его исхода.
Зная недостаточную прочность своих знаний по физике, я согласился позаниматься с преподавателем физики из института, где в столовой работал мой папа. Это был технологический институт мясной и молочной промышленности. «Репетитор» оказался молодым мужчиной лет 30-35. Мы позанимались с ним пару раз и он сказал, что моих знаний достаточно для поступления не только в Мединститут, но и в любой технологический ВУЗ и даже на Физмат Университета, так что его помощь не требуется. Я все же продолжал самостоятельно готовиться к экзамену.

Сделал сам - помоги ближнему
Но в эти дни мне пришлось еще раз поступать в институт. Дело в том, что Толя, мой старший брат, работавший в это время на заводе после окончания техникума, решил вслед за своим дружком (а может быть другом) Ефимом Шлаином поступить в ВЗМИ (Всесоюзный заочный машиностроительный институт). Заявление и документы он подал, а экзамены сдавать довелось мне –он сам, конечно же, без должной подготовки их просто бы не сдал.
Хотя мы не были особенно похожи, но на фотографию в «экзаменационном листе» никто не обращал внимания. Может быть сыграла роль фамилия, имя и отчество – Вербицкий Анатолий Шнеерович, которые говорили, что принадлежат они (особенно отчество) лицу  еврейской национальности. Поэтому никаких вопросов у экзаменаторов не возникало.
Без всякой подготовки я написал сочинение (писал по В.Маяковскому с цитатами на память – Образ Вождя В.И.Ленина). Сдал экзамены по математике, физике и химии. В результате набрали мы с Толей , по-моему, «17» баллов (три «4» и одна «5») и благополучно, с превышением проходного балла (не помню точно 14 или 15) поступили в Институт. Это был наш первый «общий успех».

Сикстинская мадонна
До этого события в июле 1955 года мне довелось пережить еще одно очень приятное событие, которое я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Речь идет о том, что КПСС и Советское правительство сделали политический шаг, который должен был продемонстрировать всему миру благородство страны –победительницы во Второй мировой войне. Было принято решение передать ГДР – нашему союзнику (а на самом деле сателлиту) всемирно известную коллекцию - Дрезденскую Картинную  Галлерею, «спасенную» (а на самом деле вывезенную) советскими войсками при освобождении Дрездена от фашистских полчищ.
Многие полотна великих художников, хранившихся до сих пор в «заказниках» при ненадлежащих условиях были повреждены. После проведеных реставрационных работ большинство передаваемых ГДР сокровищ Дрезденской Картинной Галереи были выставлены в Музее изобразителбных искусств им. А.С.Пущкина, где еще несколько лет назад был Музей подарков Сталина.
Попасть в Музей Пушкина в эти дни было практически невозможно. Билеты распределялись по учреждениям и предприятиям. Но мне и здесь повезло. Дядя Шимон (Наточкин папа), работавший управляющим домами в Панках, каким-то образом получил пару таких билетов. Один из них достался Наточке, другой мне. И вот в июле 1955 года состоялось мое первое свидание с «Мадонной». Я имею в виду не только первую встречу со знаменитой «Сикстинской мадонной» Рафаэля, но и вообще первое знакомство с оригиналами произведений Великих художников: Тициана, Рембрандта, Джорджоне, Вермейера, Кранаха, Дюрера, Корреджо, Лиотара и многих других.
Выставка эта была, конечно, выдающимся событием культурной жизни Москвы того периода. Ведь увидеть такую коллекцию картин Великих Мастеров можно было, быть может, лишь раз в жизни. В те годы, когда «железный занавес» отделял нас от всего остального мира, лишь единицы имели возможность выезжать за границу, а из них единицы - кто мог побывать и насладиться искусством Великих Творцов в музеях Парижа, Рима, Венеции, Флоренции, Лондона, Нью-йорка или других городов.
Я читал о произведениях некоторых из представленных в этой коллекции Великих художников, видел репродукции некоторых картин, но я не мог предположить, что когда-нибудь увижу подлинники картин Великих Мастеров. И вот неожиданное счастье – подарок по случаю успешного окончания школы.
Дрезденская Галерея произвела на меня огромное впечатление. Те несколько часов, которые я провел в залах Музея, просто потрясли меня. Но должен сразу сознаться, не «Сикстинская мадонна» Рафаэля стала моей «возлюбленной» в те далекие годы. На меня наибольшее впечатление своей красотой произвели «Спящая Венера» Джорджоне и «Шоколадница» Лиотара.
В этой связи уместен и ходивший в те годы анекдот. После посещения Дрезденской Галереи  учениками 5-го или 6-го класса школы, учительница на уроке спрашивает учеников, что им особенно понравилось на Выставке, какие картины произвели на них наибольшее впечатление и что особенно поразило их на этих полотнах. Один из отличников поднимает руку. «Да, Витя, -говорит учительница, - что ты хочешь нам сказать?» – «Мне, - говорит примерный ученик, - особенно понравилась «Сикстинская Мадонны» великого итальянского художника Рафаэля. «Молодец», - говорит учительница. Руку поднимает другой ученик. «А тебе какой художник понравился?» – спрашивает учительница. «Джорджоне», – отвечает ученик. «А что тебе особенно понравилось в его «Спящей Венере?» –спрашивает учительница. «Грудь!» –отвечает искренне ученик. «Наглец!», – кричит покрасневшая учительница, –Собирай портфель и марш за родителями!» Тут руку тянет еще один мальчик. «А что ты скажешь нам, Ваня?». «А я уже собрал портфель, -плача говорит он, -и иду за мамой!»
Воистину: от Великого до Смешного – один шаг.
Я думал тогда, что это «свидание» с Мадонной будет единственным в моей жизни. Спустя годы - в 1988 году - мы с Лидой отдыхали в Берлине (ГДР) и побывали в Дрездене, но город мы тогда почти не увидели – погода была ужасная, шел дождь, сильный ветер и нам пришлось, как говориться, не солоно хлебавши возвращаться в Берлин. Пройдут еще долгих 11 лет и я вновь приду на «свидание» с Мадонной. В тот прохладный осенний октябрьский день 1999 года, то есть более чем через 44 года, состоялась моя повторная встреча с великими творениями  Великих Мастеров, собранных в Дрезденской Картинной Галерее. На сей раз мы с Лидой пришли на встречу со своими давними знакомыми, а я бы даже сказал Друзьями. Кто бы мог тогда в 1955  далеком году подумать, что такая встреча, да еще в таком составе состоится почти полвека спустя.

Собеседование
За несколько дней до ожидавшегося вступительного экзамена по физике в Институте было вывешено объявление, что для всех медалистов 1 августа состоится «собеседование». Я прибыл на «собеседование» в назначенное время к 9.00. Собралась нас, медалистов, довольно большая компания. Ни с одним из абитуриентов я еще не был знаком. 
Нас по очереди вызывали в кабинет Ректора Института, где за длинным столом сидели члены приемной комиссии. Абитуриенту предлагали сесть справа, рядом со столом Председателя комиссии. Секретарь комиссии зачитывал анкетные данные, после чего начиналась «беседа». Члены комиссии обращаясь к абитуриенту задавали самые разные вопросы.
Меня сначала спросили, почему я поступаю в Медицинский институт. «Я хочу быть врачом, помогать людям», – ответил я. «А какую врачебную специальность Вы хотели бы приобрести?», – спросил один из членов Приемной комиссии. «Я хотел бы стать хирургом». «А кого из хирургов Вы знаете?» «Пирогова, Склифосовского». «А чем знаменит Н.И.Пирогов?». «Пирогов – выдающийся русский хирург, основоположник военно-полевой хирургии, ввел в медицину наркоз, участвовал в крымской войне, принимал участие в организации медицинской и особенно хирургической помощи участникам обороны Севастополя», - начал я выдавать «свои познания» в истории медицины. Меня перебили: «Ну, хорошо, а как увековечили события и подвиги участников Севастопольской обороны?»
И тут я вспомнил не столь давнюю (может быть полгода назад) передачу по телевидению, в которой рассказывалось о восстановлении в Севастополе знаменитой «Панорамы обороны Севастополя», которую проводила мастерская художников-реставраторов под руководством академика Соколова-Скала. «Установлены памятники руководителям Севастопольской обороны – адмиралам Корнилову и Нахимову, а также создана «Севастопольская панорама», в которой запечатлены события тех дней. Правда во время Великой Отечественной войны «Панорама» была разрушена, но сейчас ведутся работы по ее восстановлению». «А кто автор «Панорамы»?». «Этого я не знаю, но восстанавливает картины «Панорамы» Соколов-Скала.». «Ну что же, достаточно!», - сказал председатель комиссии и пожал мне руку.
Лишь спустя годы я узнал, что автором «Севастопольской Панорамы», как и «Бородинской Панорамы» был известный художник Рубо. Пройдут еще многие годы, а точнее десятилетия, прежде чем я смогу увидеть эти знаменитые «Панорамы», сначала в 70-е годы –«Бородинскую Панораму» в Москве и лишь в 80-е годы «Панораму Севастопольской обороны» в Севастополе. Но тогда я даже не мог об этом думать и, конечно, не мог предполагать, что это станет для меня когда-нибудь возможным.

Мусор на Беговой
Наконец, «собеседование» закончено, и нам объявили, что все мы приняты в Мединститут. Спустя пару дней были  официально вывешены списки поступивших и было предложено всем через неделю прибыть в 1-й Мединститут для прохождения первой «практики». Нас направили на две недели убирать строительный мусор на проходившем тогда строительстве студенческого общежития на Усачевке. Во время этой «практики» я познакомился со своими будущими сокурсниками – Володей Леви, Витей Китаевым, Толей Лякишевым, Леней Привиным, Толей Антошечкиным, Володей Грибковым и другими.
Периодически я заходил в здание Института и знакомился с результатами проходивших экзаменов. Были вывешены списки и результаты сдавших «сочинение». Среди успешно сдавших этот экзамен был и Н.Чебышев. Я искренне порадовался этому.
Но еще один момент этой «строительной практики» хочется отметить. Я впервые на машине со строительным мусором попал на Беговую улицу. Мы проехали мимо здания московского ипподрома. Вероятно, эта поездка была не случайной. С Беговой улицей судьба связала мою жизнь на долгие годы...


 
ИНСТИТУТ
На встречу с Судьбой
Числа 25 августа были вывешены списки студентов, принятых на лечебный и санитарно-гигиенический факультеты. Познакомившись с ними, я узнал, что зачислен в 16-ю группу потока «Б» лечебного факультета. Поток «А» – это санитарно-гигиенический факультет а поток «В» – также лечебный факультет. В каждой группе было примерно по 30 студентов. Изучив состав групп я узнал, что попал в одну группу с Викотором Китаевым и Толей Лякишевым (с ними я проходил «собеседование» и работал на стройке общежития), в соседней 15 группе оказался Коля Чебышев, Володя Леви и Сашка Воробьев (с ним мы учились в одной школе). Другие ребята, с которыми я познакомился на «собеседовании» и стройке, оказались на другом потоке.
Первый учебный день сентября 1955 года определил мою судьбу на всю оставшуюся жизнь. Это сейчас 1 сентября  в Московской медицинской академии (а в наши дни - 1-м Московском ордена Ленина медицинском институте - 1-м МОЛМИ) – День посвящения в студенты. Проходит он торжественно и, как правило, в одном из лучших концертных залов Москвы (мне, например, довелось побывать на таком «представлении» в Большом зале Московской государственной консерватории, где происходило посвящение в студенты первокурсников 1-го Мединститута в 1977 году – в этот радостный для всех нас год – Андрей стал студентом этого престижнейшего медвуза страны).
А в том далеком уже, но для меня все еще очень близком, 1955 году не было подобных «торжеств». Все же для меня и, вероятно, для многих моих сокурсников тот день останется в памяти как не менее торжественный, хотя никакого «посвящения» в студенты тогда не происходило. Мы все собрались в «анатомической» аудитории теоретического корпуса 1-го МОЛМИ, расположенного во дворе на Моховой улице в самом центре Москвы.
Это был 5-этажный корпус из красного кирпича с большими окнами, похожий на здание школы. Находился он позади гостиницы «Националь». В одном дворе с ним располагались корпуса Московского геолого-разведывательного института, МГУ, физиологический корпус нашего же института и еще каких-то НИИ.
Несколько ступенек вели к «парадному» входу в Институт. За большими стеклянными дверями находился холл, из которого две боковые  лестницы вели в подвал, где располагалась кафедра химии и, если мне не изменяет память, кафедра ВМП (военно-медицинской подготовки). Центральная лестница (5-6 мраморных ступенек) вела в холл 1-го этажа, где располагался гардероб, а по бокам - «анатомичка» (секционный зал кафедры анатомии), а с противоположной стороны – кафедра физики.
По бокам от гардероба наверх вели две лестничные «клетки». По ним в течение двух лет обучения мы поднимались в аудиторию, два анатомических музея (на 2-м этаже «костный», и на 4–м этаже главный музей, где находились препараты внутренних органов человека), кафедра биологии, анатомии, ОМЛ (основ марксизма-ленинизма), политэкономии, отдельные учебные комнаты ВМП и Деканаты младших курсов лечебного и санитарно-гигиенического факультетов. Вход на кафедру иностранных языков находился на боковой стенке здания, справа от центрального входа.
Вход во двор находился напротив Кремлевской стены и Александровского сада. Чуть левее, если стать лицом к Кремлю, находилось здание Исторического музея, а справа располагалось здание «Манежа», давшее название площади.
Ансамбль Манежной площади составляли тогда здания гостиницы «Москва», угол здания Центрального музея В.И.Ленина, здание Исторического музея, Кремлевская стена, «Манеж», старое здание МГУ им. Ломоносова, здание «Интуриста» (главного агентства страны) и гостиницы «Националь».
Вот так в самом центре Москвы начались мои студенческие годы.
Итак, в первый учебный день сентября 1955 года мы собрались с утра в анатомической аудитории. Встретившись внизу с Колей Чебышевым, мы сели вместе на предпоследний ряд справа (если смотреть сверху на кафедру и стол в центре зала внизу). Рядом с нами разместились, как оказалось, многие студенты и студентки нашей группы. Но знакомство с ними еще впереди.
Аудитория была набита битком. В ней разместились в то утро сразу два потока («Б» и «В») лечебного факультета. Нас приветствовали директор 1-го МОЛМИ профессор Федор Федорович Талызин - зав. Кафедрой биологии, декан лечебного факультета Зелов и доцент кафедры анатомии Г.Ф.Усков.
Затем шло представление назначенных деканатом старост потоков, старост групп и комсоргов потоков и групп. Старостой нашего потока был назначен Борис Громадин, студент нашей группы. Чем руководствовался деканат, делая эти назначения, не знаю. Вероятнее всего, анкетными данными и рекомендациями «кураторов» из соответствующих организаций (КГБ). Отец Бориса Громадина в годы войны возглавлял войска ПВО Московского военного округа, в наши дни был уже в отставке. Борис к исполнению своих обязанностей старосты потока так, по-моему, и не приступил, как впрочем и к процессу обучения. Вскоре он был отчислен из Института.
Старостой нашей 16 группы была назначена Лида Буркова, а комсоргом Люся Сапожкова. Назначенное студенческое «начальство» «поднимали», чтобы мы могли с ним «познакомиться». Более близкое знакомство произойдет чуть позже, после окончания лекций первого дня, когда мы соберемся на собрание группы.
В своей вступительной речи профессор Ф.Ф.Талызин познакомил нас с историей 1-го Московского медицинского института (бывшего медицинского факультета МГУ), с выдающимися медиками: врачами и учеными, работавшими на кафедрах института в разные годы. Рассказал о видных специалистах, возглавляющих кафедры 1-го МОЛМИ в настоящее время. В числе них он назвал имена академиков А.И.Абрикосова –патологоанатома, И.Б.Збарского – биохимика, Сеппа – невропатолога, В.Н.Виноградова - терапевта, Н.Н.Еланского – хирурга и многих других.
Первую учебную лекцию прочитал нам заведующий кафедрой нормальной анатомии профессор П.Ф.Иванов. Это была, вероятно, одна из его последних лекций Для нас же это была его первая и последняя лекция. Вскоре он умер от рака и исполняющим обязанности зав. кафедрой анатомии был назначен доцент Г.Ф.Усков (в 1-м семестре он вел практические занятия по анатомии в подгруппе нашей 16 группы, куда попал и я).
Профессор Иванов, к сожалению, не произвел на меня (да и на большинство студентов) как  лектор, хорошего впечатления. Это был высокий худощавый человек с тихим голосом, не имеющий какой-либо «изюминки», чтобы привлечь к своей лекции внимание аудитории. Я попытался хоть что-то записать, но, по-моему, мне это не удалось. Ничего примечательного или запоминающегося из этой первой лекции я не вынес.

Наша группа
После лекции мы собрались своей группой. На этом первом собрании, проходившем на верхних рядах аудитории, мы познакомились друг с другом и нашим «руководством». Нас проинформировли о «правилах поведения в Институте», об обязательном посещении лекций, о расписании наших занятий и о том, что для практических занятий группа разбивается на подгруппы. Нам предстояло еще получить в деканате «зачетные книжки», а в библиотеке на Большой Пироговской улице – учебники.
Итак, в нашей 16 группе потока «Б» лечебного факультета 1-го МОЛМИ вначале было более 30 студентов. Среди них староста нашего потока Борис Громадин. На сына генерала, в моем представлении, Борис никак не походил (в те годы я еще находился под впечатлением образа Ивана Рыбакова – сына генерала из спектакля Малого театра в исполнении Михаила Коршунова).
Борис был невзрачный, всегда грустный, тихий парень, живший, возможно, какой-то своей внутренней жизнью. К исполнению обязанностей старосты потока, да впрочем, и занятиям в Институте, он так и не приступил. Медицина, да и студенческая жизнь наша его не интересовали. Были ли у него какие-то другие интересы, я не знаю. Зачем он поступил (или его поступили) в Мединститут не понимал ни тогда, ни сейчас. С поста старосты потока его освободили уже через короткое время, а после 1-го семестра он ушел и из института.
Персональный состав нашей 16 группы постараюсь вспомнить, чтобы, если позволит память, в дальнейшем поговорить о том, как сложились судьбы наших одногруппников.
Итак, 16 группа 1-го курса потока «Б» лечебного факультета 1-го МОЛМИ 1955 года: Арапова Лена, Алферова Элла, Боянова Элла, Богданова Тамара, Буркова Лида, Вербицкий Михаил, Глейзер Юра, Гольдберг (она же Чепыжная, Сальникова) Светлана, Грибков Владимир, Гудовский Леня, Громадин, Борис, Дратвин Сергей, Дербенева Светлана, Егоров Борис, Иванов Евгений, Кадыков Альберт, Кардонский Саша, Китаев Виктор, Лыкова Рита (Маргарита), Мордвинкина Элла, Ланщаков Володя, Лякишев Анатолий, Луговой Леня (Лэни), Левин Саша, Мишина Оля, Ронкина Тамара, Сапожкова Люся.
Группа наша, как и большинство групп потока, была интернациональной. Я имею в виду не национальность студентов-граждан СССР, а студентов-иностранцев. В те годы у нас в Институте учились, в основном, лишь китайцы (из КНР). Двое из них (Чжуан Вей-Вей, Чжу Дзе-Мин) попали к нам в группу. Кроме них с нами училась кореянка Тэн Эра. Она была из числа корейцев, проживавших в Средней Азии. Студентка из Югославии Фатима Шахинпашич была дочерью политэмигранта (отец ее, вероятно, был сторонником СССР, и в период разрыва дипломатических отношений между нашими странами был вынужден бежать из своей страны). Еще на первом курсе, когда были восстановлены дипломатические отношения с Югославией, Шахинпашич вернулась к себе на Родину. Тэн Эра тоже не оставила следа в моей памяти. Она в жизни группы участия не принимала и вскоре перешла (или была переведена) в другую группу, кажется, на другой поток. Ребята-китайцы: маленький, щупленький, но очень старательный Чжуан Вей-Вей и крепкий, среднего роста, гуляка Чжу Дзе-Мин жили своей особой жизнью и в наших студенческих делах тоже не участвовали.
Поэтому, несмотря на «интернационал», группа наша оказалась относительно более «однородной», чем другие группы. У нас не было ни армян, ни грузин, ни представителей средне-азиатских республик. В основном русские и евреи. Последних, как ни странно, в довольно большом проценте: из 27 человек (не считая иностранцев) – четверо (Глейзер Юра, Саша Кардонский, Тамара Ронкина и я), да  еще одна «половинка» Светка Гольдберг (у нее отец был еврей, а мать - русская). Вскоре она взяла фамилию матери и стала Сальниковой. Но, честно говоря, в то время меня национальный вопрос мало интересовал. Чувства национальной неприязни со стороны студентов группы я не испытывал.
Народ в группе собрался разный, в основном москвичи или жители ближнего Подмосковья (Леня Гудовский из Томилино, и Саша Левин из Подольска), хотя были и «провинциалы». Володя Ланщяков вырос в Крыму, в Евпатории, правда, сейчас он жил в Баковке, где мать его работала учителем в школе. Володя Грибков прибыл из Борисоглебска, Саша Кардонский с Украины (города я уже не помню), Толя Лякишев – из Дмитрова, а родители Виктора Китаева жили где-то в Прибалтике.
Разными мы были не только и не столько «по месту жительства», но и по социальному происхождению и состоянию, по уровню «культурного развития», интересам, По темпераменту и манере поведения. И тем не менее было что-то, что делало нас единой, хотя и «разношерстной» группой.
Как я уже говорил, мы с Колей Чебышевым сели на предпоследний ряд в правом секторе аудитории. На нашем ряду оказались Володя Грибков и Володя Ланщяков, а над нами Светлана Гольдберг и Люся Сапожкова. Через проход в среднем секторе аудитории на последнем ряду сидел Борис Громадин. Где сидели в тот первый день учебы другие наши студенты, не припомню. В чем они были одеты, тоже уже не сохранилось в моей памяти.
Отдельные «пятна» врезавшиеся в память. Светка Гольдберг была в шелковой блузке с «украинским» орнаментом. Лиду Буркову я почему-то запомнил одетую в относительно узкую темно-серую юбку, светлую розовую блузку и короткую светлую серую шерстяную кофточку. Хотя она сама говорит, что в первый день была одета в розовое шерстяное платье, сшитое мамой. Значит в тот день я ее еще не рассмотрел.
Володя Ланщяков носил казавшуюся мне вылинявшей серовато-синюю куртку из ткани, напоминающей джинсовую. Но тогда мы еще понятия не имели, что такое «джинсы». У него был «шикарный» набриолиненный «кок» из светлых волос. Он был приветлив и, как говорил впоследствии, сразу проникся симпатией ко мне. А я почему-то чувствую отношение других к себе и стараюсь отвечать им взаимностью. Это чувство взаимной симпатии, несмотря на то, что курсе на третьем.четвертом у нас произошел «разрыв», мы сохранили на всю оставшуюся жизнь (во всяком случае я).
На собрании кроме Светки Гольдберг и Люси Сапожковой, сидевших над нами, и упомянутых уже выше, я узнал и запомнил старосту нашей группы Лиду Буркову, и еще Сережку Дратвина и Юрку Глейзера. С остальными студентами и студентками знакомство произойдет по ходу общения на занятиях (семинарах).
Вообще по моим понятиям на нашем потоке было мало симпатичных, я уже не говорю красивых, девушек. Тогда, на мой взгляд, внимания заслуживала лишь сидевшая под нами Татьяна Еременко. Это была стройная, с красивой фигурой и кукольным личиком девица, пользовавшаяся вниманием разбитных мальчиков, но «полная дура». В нашей же группе симпатичной, как мне тогда казалось, можно было бы назвать лишь маленькую Лену Арапову. Остальные же, хотя и не были страшными, но и «красавицами» их  тоже назвать можно было бы только с большим трудом.

Первые лекции, первые семинары
Ряд лекций, последовавших за первой лекцией профессора Иванова, тоже не произвели на меня хорошего впечатления. Эти лекции нам прочитали зав. кафедрой физики профессор Ливенцев, доцент кафедры  ОМЛ Лубоцкая и зав. кафедрой химии профессор Гарбузов. Это были совершенно разные люди, естественно, читали они совершенно разные предметы, но увлечь аудиторию, и в том числе меня, они не смогли.
Первую лекцию, которую я прослушал с удовольствием и интересом, была прочитана нам доцентом, и.о. зав. кафедрой анатомии Георгием Федоровичем Усковым. Он читал нам о костной системе человека –строение костей, строение скелета человека. Изложение этого, казалось бы, сухого материала сопровождалось рисунками на доске цветными мелками. Четкие фразы, четкая мысль, хорошая дикция. В дальнейшем мне довелось прослушать массу лекций, видеть и слышать блестящих лекторов, хороших, посредственных и плохих, но эту первую, произведшую на меня хорошее впечатление лекцию, я запомнил на всю свою жизнь.
О Г.Ф.Ускове я впервые услышал еще до поступления в Институт от моей двоюродной сестры Любы Хромченко. Она была студенткой 1-го Московского мединститута еще в предвоенные годы (1938-1941). Г.Ф.Усков преподавал анатомию уже тогда. О том, что он прекрасно рисует  и сопровождает свои лекции иллюстрациями на стенной доске цветными мелками, я вспомнил перед этой лекцией. В дальнейшем я имел возможность лично убедиться, что это действительно прекрасный лектор, блестящий преподаватель анатомии и просто интеллигентный человек.
Мне посчастливилось заниматься анатомией в 1-м семестре в группе, которую вел Г.Ф.Усков. Практические занятия по анатомии проходили в учебных комнатах на кафедре на 3-м этаже. Наша подгруппа занималась с доцентом Г.Ф.Усковым, а подгруппа, в которую попала Лида, с Антониной Ивановной Поспеловой, светловолосой улыбчивой, относительно молодой женщиной лет, наверное, около сорока (через год она, к сожалению, умерла).
В нашу подгруппу попали Лена Арапова, Элла Алферова, Элла Боянова, Тамара Богданова, Светлана Дербенева, Володя Грибков, Юра Глейзер, Леня Гудовский, Борис Егоров, Борис Громадин, Женька Иванов, кто-то еще и я.
К занятиям анатомией я относился очень серьезно. На память свою я в то время жаловаться не мог. Латинские названия костей, бугристостей, отверстий, каналов, отростков и т.д., и т.п. я запоминал, как говорится, играючи. У нас были официально два учебника анатомии. Автором одного был профессор И.Ф.Иванов, а другого В.Тонков. Честно говоря, мне ни один из них не понравился. Мне же достался от Любы учебник анатомии Лысенкова. Это были отдельные сохранившиеся еще с довоенных времен страницы без переплета, но материал в этом учебнике изложен был более четко, чем в двух официально рекомендованных нам. Я занимался и в костном музее (на 2-м этаже нашего анатомического корпуса), пользовался атласами анатомии человека Синельникова или А.И.Воробьева (деда Сашки Воробьева) - анатома, который вместе с профессором Збарским бальзамировал тело Ленина.
Мне было просто интересно изучать строение скелета человека. Уже на первых же коллоквиумах мои ответы обратили на себя внимание Г.Ф.Ускова, а когда мы начали проходить строение костей черепа, то за мой ответ о строении височной кости, Г.Ф.Усков не просто поставил мне «5», но и вслух произнес: «Вот и появились у нас первые отличники».
В костном музее нам выдавали нужные кости скелета человека. Пользуясь учебниками и атласами мы находили на костях те или иные образования, зубрили (или запоминали) их латинские названия. Первая тема – строение позвонков человека.  До сих пор помню, как рассматривал строение отдельных позвонков, особенно интересным казался мне шейный отдел позвоночника с его 1-м позвонком – атлантом и 2-м шейным позвонком – «эпистрофием» (зубчатым позвонком). Я запомнил и их суставные поверхности и отростки. Строение позвонков грудного и поясничного отделов позвоночника показались мне менее интересным. Крестец же и копчик по своему строению были вообще достаточно просты. Далее мы изучали строение грудной клетки, строение костей плечевого пояса и верхних конечностей, затем строение костей таза и нижних конечностей. Заканчивали мы костную систему изучением костей черепа.
После этого мы перешли к изучению синдесмологии – учения щ строении суставов и других костных соединений (суставы и связки). Заканчивалась анатомия 1-го семестра изучением  мышечной системы. Мы изучали строение отдельных мышц, групп мышц, их топографию и функции. Все это было очень интересно, училось легко и запоминалось хорошо.
После первого семестра на первой экзаменационной сессии мы должны были сдавать два экзамена: анатомию и химию. Поэтому в этом семестре я основное внимание уделял этим двум предметам.
По химии в первом семестре у нас был «качественный полуанализ». На практических занятиях мы учились определять состав различных веществ (в основном солей разных кислот, оснований, в том числе и щелочей и кислот) с помощью различных цветовых реакций. Сначала мы по разработкам определяли состав уже известных веществ, а на зачетах следовало определить состав закодированного (неизвестного студенту) вещества. Кроме того, требовалось решить задачи, написать и решить уравнения. На кафедру можно было приходить и выполнять практические работы не только во время своих обязательных занятий, но и в другое время дня. Я, например, ходил на химию во время лекций (пропуская лекции по биологии, ОМЛ и другим дисциплинам).
Все необходимые задания я выполнил уже в ноябре и 1 декабря 1955 г. получил свой первый официальный зачет по химии в зачетку. Подписал зачет наш преподаватель Ю. Цветков (имя и отчество его что-то вдруг забыл). Он считался самым строгим преподавателем на кафедре. Студентов он, по-моему, вообще не любил. Получить зачет у Цветкова, да еще задолго до окончания семестра было чем-то вроде счастливого и почти невероятного случая. На меня даже показывали пальцем, говоря: «Вот! Он уже получил зачет по химии».
Занятия по другим предметам проходили относительно спокойно. Некоторое беспокойство вызывали лишь лабораторные работы на кафедре физики, где особенно «зверствовал» доцент Зоре – небольшого роста, хромой, сварливый, с не очень «красивым» лицом (про него ходил стишок "Вперед Зоре навстречу"). Вообще, я что-то не припомню на этой кафедре симпатичных преподавателей. А зав. кафедрой Ливенцев напоминал мне своим лицом и манерой говорить АБАЖА (жабу) из «Королевства кривых зеркал». Помню еще была там лаборантка Римма (наша ровесница, которая не смогла поступить в Институт с первой попытки). Звали ее ребята Rimma Pudendi (срамная щель по латыни, а попросту- «****а»). Она хоть и строила из себя «целку», но многим ребятам помогала вытащить нужный билет и не попасть к Ливенцеву или Зоре на экзамене.
На кафедре ОМЛ занятия у нас вела довольно симпатичная, спокойная пожилая небольшого роста преподавательница. Проходили наши семинары по «Истории КПСС» с чтением материалов из «первоисточников» «КПСС в материалах съездов, конференций, пленумов» (так кажется назывались эти с позволения сказать «первоисточники» – толстенные книги. Приходилось готовиться и выступать на этих семинарах с приведением «цитат» из докладов наших выдающихся вождей, при этом не забывая говорить, что об этом нам сообщили и на лекциях.       

Борис Егоров
За большим столом на первом же практическом занятии я оказался рядом с Борисом Егоровым. Он сразу же рассказал мне, что отец его академик–нейрохирург, старший брат–физик, что с мачехой он не ладит и вчера он выкинул из окна какую-то мебель. Борис вообще всегда, сколько я его помню, любил прихвастнуть и поэтому рассказам его мы не очень верили (даже если он говорил чистую правду). У нас с ним сразу сложились хорошие отношения. С ним мы занимались вместе не только на анатомии, но и на биологии, и на химии, и на английском языке, и всегда сидели рядом.
У Бориса многое осталось ещё от школьника. Так во время занятий на кафедре английского языка он залезал под стол и оттуда, свернув газету трубкой, подсказывал отвечающим, как через мегафон. Инга Карловна, пожилая, грузная, очень выдержанная преподавательница, сначала пыталась уговорить Бориса вылезти из-под стола, но потом просто махнула на это рукой.
Особенно много всяких россказней услышали мы от Бориса во время занятий по анатомии в секционном зале во 2-м семестре, когда преподавал нам уже Владимир Григорьевич Скрыпник. Они наперебой рассказывали о своих успехах, различных жизненных эпизодах, разных историях. И у нас даже сложилась поговорка "Два свистка и один Гудок". Дело в том, что одним из активных участников этих словоизлияний был Ленька Гудовский.
Правда, однажды Борис Егоров проявил себя не самым лучшим образом. У него еще на первом семестре завязался «роман» с Леной Араповой. Ему удалось соблазнить ее, и о своей «победе» он раззвонил всей группе, а возможно, и шире. За это Борис подвергся «обструкции» со стороны большинства наших студентов. Лена же, естественно, очень переживала и сразу как-то замкнулась, погрустнела. Вскоре их отношения прекратились. Но эта связь оказала, по-моему, негативное влияние на дальнейшую Ленину жизнь.
Вместе с Борисом я попал и в первую студенческую компанию. Он познакомил меня с Леськой Ивановым и Валеркой Ковановым, которые учились на потоке «В» и пригласил вместе «погулять» дома у Валерки. Был ли это какой-то праздник или просто студенческая сходка – не помню. Отец Валерки Владимир Владимирович Кованов стал в то время директором нашего института вместо уехавшего работать в Нью-Йорк в ООН Ф.Ф.Талызина. В тот вечер, когда мы веселились у них дома, он был болен и лишь один раз за весь вечер прошел из своего кабинета через комнату, где мы находились (наверное, в туалет). Поздоровался с нами, но не сделал никаких замечаний и не попросил нас вести себя немного потише. Почему-то в памяти моей сохранился этот эпизод и не осталось ничего от «состава» компании и никаких других впечатлений от этого первого студенческого застолья.

Лида Буркова
Занятия на кафедре биологии проходили в большой комнате, где вокруг больших квадратных столов с микроскопами сидели по 4 студента. За нашим столом сидели Лида Буркова, Светлана Дербенева, Сережка Дратвин и я. Вел занятия доцент Осиповский – высокий, плотный седой мужчина с красным лицом (вероятно, страдал гипертонией?). Лида сидела справа от меня, и я мог часто видеть ее профиль. Мне казалось тогда, что нос у нее слишком большой, кончик его очень загнут вверх. А может это так и было (свой-то длинный нос я тоже рассматривал, используя два зеркала, и в восторге от его формы и величины не был).
Короче говоря, нос ее меня не прельщал. А я почему-то еще не научился оценивать человека (особенно девушек) целиком. Если одна из «деталей» внешности меня, мягко говоря, не притягивала, то и сам человек не привлекал меня. К тому времени я еще ни разу не был в кого-либо влюблен.
Мы занимались изучением строения разных классов животных (рыб, амфибий, рептилий, птиц, млекопитающих, вскрывая на занятиях лягушек, мышей или рассматривая уже готовые «препараты»), а в основном – «паразитологией» (более того, медицинской), изучали при этом строение и циклы развития малярийного плазмодия, строение разных классов гельминтов плоских, круглых и ленточных червей), строение вшей, блох, клещей, паукоы и т.д. Занятия проходили по 2-3 часа. Так что Лидин профиль стал для меня уже достаточно привычным и никаких отрицательных эмоций уже не вызывал.
Лида была девушкой очень общительной, спортивной. Она принимала участие в эстафетах и в личных зачетах на первенство Института, выступая за наш 1-й курс. Вместе с ней из нашей группы в этих соревнованиях участвовали Ленька Гудовский и Саша Левин (Сашка был, кажется, перворазрядником по лыжам, хорошо бегал). Они довольно успешно выступили в эстафете на Б. Пироговской улице. А на стадионе, расположенном рядом с Академией им. Фрунзе и напротив церкви (которая располагалась во дворе сзади кафедры акушерства и гинекологии, перед зданием которой стоит сейчас памятник Снегиреву), Лида заняла даже второе место за Гудалевской (мастером спорта и призером Всесоюзных соревнований). После этого успеха наш преподаватель физкультуры и тренер по легкой атлетике Архаров очень долго и настойчиво уговаривал ее всерьез заняться легкой атлетикой и посещать тренировки секции. Но попытки его оказались напрасными. Лида, хотя и в дальнейшем с успехом выступала на соревнованиях за наш курс, на тренировки не ходила.

Студенческая физкультура
Занятия физкультурой проходили у нас сначала на упомянутом стадионе. Осенью мы бегали там, прыгали, метали гранаты и должны были сдать «нормы» на значок ГТО-2 («Готов к труду и обороне» 2-й ступени). Нам, мальчикам, следовало пробежать полтора километра за 5 мин. 20 сек., прыгнуть в длину на 4,5 метра, в высоту на 1 метр 30 см, метнуть гранату, кажется, метров на 30 или 40, еще следовало сдать комплекс гимнастических упражнений и залезть по канату без помощи ног. Может, я что-то и пропустил. Да, надо было еще проплыть на скорость 50 и 100 м. Плавание мы сдавали в «открытом» бассейне где-то возле Парка Культуры.
А чтобы сдать норму по бегу, я вынужден был по утрам возобновить пробежки по стадиону Мясокомбината. Дело в том, что на первом занятии на стадионе, когда запустили нашу группу пробежать 1,5 км, то многие, как оказалось, вообще не смогли пробежать даже малую часть дистанции (в том числе Саша Кардонский, Альберт Кадыков, Борис Громадин, Ленгя Луговой и другие). Я сам пробежал дистанцию с большим трудом, а чтобы как-то уложиться в нужный результат, мы срезали приличные «углы», сокращая наш трудный путь по дистанции и тем самым «выигрывая» время. Хорошо пробежали тогда лишь Саша Левин, да Ленька Гудовский. Саша вообще показал тогда лучший результат, где-то 4 мин. 35 сек. Мои утренние тренировки на стадионе Мясокомбината сделали свое дело. Уже через пару недель я пробегал 1,5 км. за требуемое для зачета время.
С наступлением «непогоды» мы перешли заниматься физкультурой в спортзал, который в то время располагался в здании бывшего храма (церкви). Там мы разучивали комплекс гимнастических упражнений, поднимали штанги, лазали по канату, играли в баскетбол. «Форма» наша оставляла, конечно, желать лучшего. Спортивные тапочки, майка, и короткие трусы. Ребята обычно одевали под трусы плавки. Но когда забывали плавки дома, то обходились без них. Однажды Володя Ланщяков вышел на занятия в коротких трусах без плавок Ребята над ним подтрунивали, но как оказалось, это «больше радостей» доставило девочкам. Когда мы играли в баскетбол, (а Володя играл довольно прилично и даже выступал впоследствии за 3-ю команду Института) все его «прелести» особенно во время прыжков к кольцу становились предметом всеобщего обозрения. Вообще в период нашей студенческой жизни в Институте было множество разных курьезов, смешных ситуаций. Быть может я еще вспомню некоторые из них и расскажу  в соответствующих местах.

Студенческий "экстерьер"
А сейчас несколько слов о внешнем виде студентов тех далеких времен. В общей своей массе студенты нашего курса были из семей, если так можно сказать, среднего слоя, то есть хотя и не голодали, но позволить себе «шиковать» не могли. Были, конечно, и дети из достаточно хорошо обеспеченных семей (дети профессоров, генералов, замминистров, кинорежисеров, редакторов газет и журналов), но и они не особенно выделялись из общей массы.
Брюки свои большинство из нас гладили редко, каблуки ботинок порой (а то и большей частью) были стоптанными, нередко из-под брюк торчали дырявые носки. Брились ребята тоже не часто. Так что у большинства из нас видок был еще тот.
Девочки одевались аккуратнее, но элегантно одетых в то время  практически не было. Даже зимой они ходили в капроновых чулках, трусиках и туфельках. Коленки у них на морозе становились красными. Но, как говорилось, «мерзни – но фасон держи».
Осенью и весной ходил я (как и многие студенты) в плаще- дождевике китайского производства темносинего цвета. Какое-то время на 1-м курсе носил берет, а позднее шляпу. Плащ был длинный, с поясом. Зимой носил коричневое драповое пальто и шляпу, на ногах, как обычно, туфли (полуботинки). В сильные морозы и ноги, и уши мерзли, но сильных обморожений удалось избежать. Когда приходила настоящая весна, одевал светлый плащ-«пыльник» - тоже китайского производства. Были «пыльники» светлых тонов, сероватые, кремовые, светлобежевые. Мой был кремового цвета. Когда ребята одевали плащи и пыльники, то все были как из одной команды.
Нам приходилось постоянно носить с собой халаты, атласы, учебники. Поэтому многие ребята ходили с чемоданчиками. У меня был «спортивный» (с такими чемоданами ходили в свое время спортсмены, я же впервые увидел такой чемодан у Фимки Хромченко, когда он еще был студентом и играл в футбол и хоккей за команду Мясокомбината) серый фибровый чемодан. Тогда это был предел моих мечтаний. Он был удобен, вместителен, а при поездке в метро или трамвае мог служить и местом для сидения (надо было лишь поставить его «на попа»). Чемодан этот сохранился, во всяком случае, до нашего отъезда в Германию. В течение многих лет мы использовали его для хранения всяких инструментов и «мелочей», используемых в хозяйстве. И в квартире 110 и в квартире 66 на Беговой улице он лежал у нас на кухне на антресолях.
С этим чемоданом я проходил первые 4 курса, а может и больше. От дома до Института я добирался на 41 трамвае. Маршрут его проходил через Крестьянскую Заставу и оканчивался на площади Дзержинского (Лубянка). Он делал круг вокруг здания Политехнического музея. От площади Дзержинского я пешком добирался до Моховой. От дома до Крестьянской заставы тоже шел, как правило, пешком минут 10, или ехал пару остановок на 35 трамвае. Таким образом я проделывал и обратный путь в течение всего первого курса.

Студенческая столовая
Наша студенческая столовая, а точнее буфет, находилась в цокольном этаже напротив кафедры химии. Туда доставляли готовые уже обеды, а также продавали пирожки, булочки, чай, винегрет и т.п. Во время перерыва между лекциями или практическими занятиями мы бежали занимать очередь в столовую, чтобы успеть перекусить.
Помню как-то стояли мы в очереди с Володькой Грибковым, подошла какая-то девушка и, обращаясь к Володьке (а он, в отличие от меня, был, как бы сказать, «мужиковатым» и выглядел старше своих лет), спросила: «Мальчик, вы последний?». Он повернулся к ней и грубовато ответил: «Я такой же мальчик, как вы девочка!». Это вызвало, естественно, смех очереди и заставило девушку покраснеть.
«Обеды» в нашей столовой оставляли желать лучшего. Поэтому вскоре мы перешли в столовую «Университетскую». Она размещалась в полуподвальном помещении ближнего к нам старого корпуса МГУ. К ней нужно было пройти через двор, спуститься в длинный «туннель» внутри университетского корпуса, примерно посредине которого был вход в студенческую столовую. Это огромный зал, с большим числом столиков, на которых всегда стояла тарелка с нарезанным хлебом, горчица, соль. Справа от входа на большом столе лежал хлеб, стояли тарелки с квашенной капустой и кисель в стаканах. Это все полагалось студентам в те годы бесплатно.
В глубине зала располагалась «раздаточная». Там можно было взять на свой вкус несколько разных блюд: суп, борщ, щи, котлеты, бифштекс, азу, рыбу, сосиски, сардельки с гарниром (картофельное пюре, жаренная картошка или макароны). Весь студенческий обед обходился рубля в 3-4. А можно было просто съесть капусту, хлеб с горчицей и выпить киселя – и все это бесплатно. Иногда мы так и делали.
С этой столовой связан один почти анекдотический случай, который произошел задолго до наших дней. О нем рассказывал нам отчим Борьки Рубина - первого мужа Юли Бурковой – профессор-медик Борис Александрович. В конце 20-х годов в этой столовой выпускники Медицинского факультета МГУ отмечали не то окончание Университета, не то какой-то свой юбилей (5-летие окончания Университета). Вместе с ними на этом «торжестве» присутствовал ставший уже в те годы популярным конферансье Московской эстрады Михаил Гаркави. Он учился в свое время на медицинском факултете, но бросил медицину и подался в артисты. Так вот он был «ведущим» этого торжества.
Когда все спустились в зал столовой, он сказал: «Товарищи, лошади поданы, прошу к столу!». Дело в том, что в те «голодные» годы главным блюдом на этом «торжестве» были котлеты из конины. В отличие от татар, для которых конина – деликатес, студенты-медики конину не употребляли и из чего сделаны котлеты, конечно, не знали.
В эту столовую продукты даже в наши дни привозили на лошади и эта старая кляча часто стояла на углу здания МГУ в нашем дворе. Проходя мимо нее по пути в столовую, Володька Грибков часто с ней «заигрывал». Мы шутили: «Смотри, Грибков, лягнет тебя кляча или укусит!» И надо же, наше предчувствие сбылось. Я, правда, при этом не присутствовал. Как-то ребята, в числе которых был и Володька Грибков, проходили мимо лошади, идя в Институт. И вдруг лошадь ни с того, ни с сего крутанула своей мордой и цапнула за плечо не кого-нибудь другого, а именно Грибкова. Случай этот вошел в анналы нашей студенческой истории – «Предсказания сбываются».

Студенческие габариты
Как и в любой относительно большой группе (а наш поток «Б» ни много ни мало состоял из почти 200 студентов) были у нас и свои «тонкие» и «толстые». Я уже говоррил, что Борисс Громадин вскоре был от обязанностей старосты потока освобожден. Новым старостой нашего потока был назначен Борис Малашкевич. Он был лет на 17-20 старше нас. После демобилизации из армии в чине капитана он поступил в наш институт. Нам, 17-18-летним, он казался если и не стариком, то уж, по крайней мере, пожилым мужчиной.
Это был высокий (пожалуй даже самый высокий на нашем потоку), сутуловатый, худой с ввалившимися щеками, с лицом землистого цвета, длинным горбатым носом, узкими губами, маленькими, бесцветными, глубоко посаженными глазами, да еще с неприятным лающим голосом человек. Носил он военную форму (китель и брюки), правда уже без погон. Он так и до окончания института «прослужил» в этой должности –старосты потока. Нам бы следовало уважать его, хотя бы за его возраст, но лично у меня (да, как я знаю, и у моего окружения) ничего кроме чувства жалости и смеха ни сам Боря Малашкевич (а по другому мы его не звали), ни его поступки не вызывали. Судьба его, наверное, не была счастливой.
Я еще один или два раза встречал Борю Малашкевич на встречах нашего курса через 5 и 10 лет после окончания Института. Он несколько поправился, но, конечно же, и постарел. Если мне не изменяет память, то Коля Чебышев как-то говорил мне, что Борю Малашкевича он встретил лет 10-15 назад. Это был спивающийся (или спившийся) старый человек. Жив ли он сейчас - не знаю. Если жив, то ему сейчас должно быть где-то около 80 лет.
Прямым антиподом Боре Малашкевичу был Мотя Левинтон. Наш ровесник, но зато самый толстый студент на потоке, да пожалуй, и на всем нашем 1-м курсе. Несмотря на свою полноту, это был подвижный (он даже некоторое время занимался штангой), веселый, остроумный, всегда улыбающийся (часто во весь рот) молодой человек, похожий, по моим тогдашним представлениям на Тартарена, Ламме Гудзака или Санчо Пансо (только выше их ростом!!!). Мотя умел хорошо и заразительно говорить. Поэтому на собраниях потока он часто выступал.
Помню, как после 2-го курса мы должны были ехать на «целину». Решение было уже, конечно, принято «свыше» – на уровне руководителя Института, РК КПСС и РК комсомола. Но делался вид, что дело это добровольное и наш комсомольский энтузиазм и долг влекут нас всех на эту «целину». Это был уже 1957 год - год 1-го Всемирного Фестиваля молодежи и студентов, к проведению которого шла подготовка в Москве - месте этого форума. Так вот, на нашем собрании после «речей» официальных лиц, встает Мотя Левинтон, спускается вниз аудитории и, подняв сжатую в кулак правую руку, говорит: «Помните, в годы Гражданской войны был лозунг «А ты записался в Красную Армию?». Перефразируя этот лозунг я спрашиваю каждого из Вас –«А ты записался на «целину»?. Лично я записался!». Сказав это, он поднялся, сел на свое место и, конечно же, в результате на целину не поехал.
Зато он стал постоянным участником студенческих капустников, эстрадных представлений, художественной самодеятельности, которые давались практически на всех торжественных (к праздникам приуроченных) вечерах. Позднее из этих капустников вырос «КВН» – Клуб веселых и находчивых, ставший впоследствии одной из самых популярных молодежных программ центрального телевидения еще во времена СССР, а в постсоветское время одним из мощных коммерческих проектов, вышедших на международный уровень.
У истоков КВН, зародившегося в стенах 1-го МОЛМИ, стояли Александр Аксельрод, Григорий Эфштейн (Горин), Миша Кондрор, другие студенты нашего института - и в их числе Мотя Левинтон. Он стал (правда, уже после окончания Института) вторым (после Григория Горина) капитаном команды КВН 1-го Мединститута, которая в то время была лидером этой программы. Его обаятельная улыбка «толстяка», под остроумные «экспромты» стала едва ли не символом КВН тех лет. Мотя Левинтон даже снялся, хотя и в эпизодической, роли шведского шофера (сторонника коммунистической идеи) в фильме «Посол Советского Союза».
После КВН Мотя участвовал вместе с другими КВН-щиками, в том числе и Александром Маслюковым, в так называемых в 70-80-е годы «левых концертах». У него были какие-то серьезные неприятности по этому поводу с правоохранительными органами. Он перенес инфаркт миокарда и вскоре умер.

Первый студенческий вечер
Первый студенческий вечер младших курсов 1-го  МОЛМИ состоялся где-то в середине сентября на Моховой улице в здании Анатомического корпуса. Мы собрались в аудитории часов в 7 вечера. Я даже успел после занятий съездить домой пообедать.
День был теплый, сухой и я отправился на вечер пешком. Шел я, наверное, часа полтора. От Остаповского шоссе, через Крестьянскую заставу, Таганку к высотному зданию на Котельнической набережной, далее по набережной Москвы реки до Кремля и оттуда через Красную площадь на Моховую.
Юрка Глейзер привел на этот вечер свою «Черкизовскую еврейскую компанию» – Моню, Леню и еще черт-знает кого. Сам он, как всегда, был экзальтирован, весел и напевал песенку: «Он вечно озабоченный, он главуполномоченный…», приплясывая, прихлопывая при этом.
На капуснике, подготовленном для нас старшекурсниками, были представлены «избранные» лучшие номера. Вел программу Алик Аксельрод – студент 3-го или 4-го уже курса. Молодой, с темными вьющимися волосами, стройный, красивый парень (впоследствии жизнь свяжет меня дружескими отношениями с Аликом и его супругой Наташей Моргулис, но об этом позднее). Алик был не только ведущим концерта, но и выступал как чтец (он читал  пародии на разных поэтов, нет это были скорее не пародии, а подражания – как бы написали на данную тему Маяковский, Есенин, Пушкин, Игорь Северянин и др). К моему стыду должен сказать, что имя запрещенного в те времена поэта Игоря Северянина я впервые услышал именно на этом вечере. Кроме этого Алик Аксельрод показывал нам как «мим» поведение молодого человека в московском транспорте.
На вечере нас познакомили с гимном 1-го МОЛМИ, написанным Келерманом и Вилленом Кондрором (старшим братом нашего сокурсника Миши Конрдора) и с песенкой на мотив ставшей в те годы популярной благодаря исполнению Леонидом Утесовым «Кейзи-Джонс». В той песенку были такие слова: «Наш МОЛМИ стоит на Пироговке, наш МОЛМИ стоит на Моховой. Клиники МОЛМИ известны на Петровке …»
На этом же вечере блистали своими талантами и наши сокурсники. Большой успех выпал на долю Володи Леви, исполнившего на фортепьяно «Лунную сонату» Бетховена.
После концерта были танцы, но они не остались четко в моей памяти.

"Плесень"
Годы учебы в Институте совпали и с начавшейся в период правления Никиты Хрущева «оттепелью» и с рядом кампаний, направленных на борьбу «с проникновением в советское общество чуждой нам буржуазной морали и культуры», особенно в среду молодежи. Проявлялась эта, с позволения сказать «борьба», не только всевозможными запретами (я уже кажется говорил, что на школьных вечерах нам запрещали танцевать даже танго и фокстрот). Так вот, позднее, в середине 50-х годов, таким же запретам подвергался джаз и модный на западе, особенно в США, «рок-н-ролл». В домашней обстановке, ресторанах, «Коктейль-холле» на улице Горького и джаз и рок-н-ролл все-таки прорывались и пробивали себе дорогу, но на официальных студенческих вечерах в те годы (1955-1956) танцевать «рок-н-ролл» было запрещено.
А тут еще пошла кампания борьбы со «стилягами». Так называли молодежь, одевавшуюся в иностранные «шмотки», которые они с огромным трудом (в большинстве случаев) "доставали", выменивая у иностранцев или покупая «по блату» в комиссионных магазинах или «с рук» (я не говорю о той очень небольшой кучке молодых людей, которым «модные шмотки» привозили из-за границы родные или знакомые).
Но не только одежда, но и прически и поведение этой «золотой молодежи» – все кричало об их протесте против нашего, как теперь говорят, тоталитарного общества и его лжеидеологии и лжеморали. Это я понял значительно позже. Тогда же нам морочили голову всякими статьями и фельетонами, критиковавшими и клеймившими подобную, преклоняющуюся перед Западом, чуждую советской морали молодежь.
Особый успех имели фельетоны журналиста, печатавшегося тогда в «Правде» (главной газете страны) Ильи Шатуновского (с ним мне довелось познакомиться при печальных для нас обстоятельствах – на поминках в АПН после похорон Бориса Сергеевича Буркова - Лидиного отца, в 50-е годы работавшего главным редактором «Труда», а затем зам. Главного редактора «Правды»). На "9 дней" он пришел к нам – в квартиру, где с 1945 года до 1997 года, то есть до своей смерти, прожил Борис Сергеевич. И. Шатуновский, высокий старый человек, уже не производил в это время впечатления «журналиста с разящим пером». Но в те 50–е годы от его фельетонов пострадали (а многим просто поломали судьбы!!!), наверное, тысячи и тысячи в общем-то ни в чем не повинных молодых людей.
Особенно запомнился мне один из его фельетонов «Плесень», давший «кличку» практически любой, не подходившей под мерки «прокрустова ложа» советской идеологии молодежи. В этом фельетоне приводились ужасающие факты о развратном поведении многих молодых людей из семей высокопоставленных лиц, академиков, композиторов, артистов и прочих «интеллигентов», которые, якобы, устраивали в квартирах и на дачах своих родителей оргии, в пьяном виде разъезжая на «отцовских» автомобилях и, в конце концов, такое их моральное разложение должно было привести и привело к трагедии – убийству девушки.
Что там было на самом деле мы. Конечно, уже никогда не узнаем. Я лишь помню, что в том фельетоне фигурировали имена академика  Передерия, композитора Иссака Дунаевского, актеров Абдулова и Мордвинова. Речь, конечно, шла не о видных ученых, музыкантах, актерах, а об их «морально разложившихся детях», которые и были названы «плесенью» на теле нашего чистого и прекрасного социалистического общества.
Этот фельетон потянул за собой целую «цепочку» статей и фельетонов на подобную тему. Пошла «охота на ведьм». В каждом коллективе - институте, консерватории, НИИ и на разных предприятиях - выискивали и клеймили свою «плесень». Докатилась эта война и до нашего института, нашего 1-го курса и, более того, нашего потока «Б».
Нам пришлось на «показательном» комсомольском собрании, на котором присутствовали не только наши комсомольцы, но и представители РК КПСС и РК ВЛКСМ, Парткома и Комитета комсомола института, дирекции и деканата, разбирать поступки и поведение нашего студента Бориса Варламова. В дирекцию Института поступили письма из РК КПСС и РК ВЛКСМ с требованием рассмотреть на комсомольском собрании курса поведение студента Бориса Варламова и решить вопрос о его дальнейшем пребывании в рядах ВЛКСМ и в институте.
До этого, кажется в «Комсомольской правде» или «Московской правде» был уже опубликован фельетон, в котором клеймили «золотую молодежь», устраивавшую оргии на квартирах своих родителей, занимавшихся групповым сексом. В числе упоминавшихся в фельетоне молодых людей фигурировал и Борис Варламов. Именно на его квартире происходила одна из оргий. Правда, подробности в фельетоне не сообщались (быть может, сыграло роль вмешательство отца Бориса Варламова – известного в то время кинорежиссера документального кино, 5-кратного лауреата Сталинских премий).
На собрании же представитель РК ВЛКСМ, выступавший в качестве «общественного обвинителя», с «комсомольской прямотой» довел до нашего сведения, что Борис Варламов во время очередной попойки и оргии, устроенной у него в квартире, в высотном здании на Котельнической набережной (престижный в те времена дом, где жили деятели культуры, науки, номенклатурные партийные и комсомольские работники)  «делали в соседней комнате со своим дружком девушку». Он (член РК ВЛКСМ) потребовал осудить и сурово наказать за аморальное поведение Бориса Варламова и исключить его из рядов ВЛКСМ и Института. «Таким не место в комсомоле и студенческой семье!!!».
Вслед за ним с «комсомольским пафосом» выступили член  комитета комсомола (или секретарь бюро ВЛКСМ младших курсов студент-отличник Виктор Фролов – небольшого роста, с большой круглой головой, красномордый, белобрысый, казавшийся почти лысым, который заклеймил поступки Варламова как несовместимые со званием студента-медика и комсомольца. Его поддержал и «куратор» нашего потока (была такая общественная нагрузка у аспирантов) Агафонов - крайне неприятная, если можно сказать «личность».
Потом стали спрашивать у наших студентов, кто дружил с Варламовым, что он за человек, не делился ли он с ними информацией о своих «успехах» и «победах» у девочек? Никто из наших ребят не сказал плохого слова о Борисе, но и "защитить" его они не могли. Сидевшие в президиуме собрания потребовали открытого голосования по вопросу о дальнейшем пребывании Бориса в рядах ВЛКСМ, причем вопрос был поставлен однозначно: «Исключить Бориса Варламова из рядов ВЛКСМ». Более того, они требовали «выгнать» его и из института. В такой обстановке результат голосования был, конечно, предопределен, но Бориса не исключили из института, а дали ему «испытательный срок». Вот таким образом и нас коснулась всеобщая история и поднятая в стране кампания по борьбе с «плесенью».

1956
Закончился 1-й семестр 1-го курса в Мединституте. Экзаменационная сессия начиналась в январе 1956 года: сдавали мы лишь два экзамена - анатомию и химию.
Начало января студенты потратили на ликвидацию «хвостов» (отработку пропущенных занятий и сдачу «незачтенных» тем) и получение зачетов. У меня же уже стоял в зачетке "допуск к экзаменам". Я же имел достаточно свободного времени на отдых, и на подготовку к экзаменам.
Свой первый зачет (по химии) я получил уже в первых числах декабря. Вскоре я получил практически автоматически (то есть без сдачи специального зачета, а по совокупности сданных тем) зачеты и по остальным предметам: анатомии, биологии, физике, ОМЛ, ВМП, латыни и иностранному языку.
Новый 1956 год я встретил вновь в кругу семьи на Остаповском шоссе (дом 47, кв. 1). Стол был накрыт у тети Ривы. Кроме наших - мамы, папы, дяди Пети и тети Ривы, Любы и Сеньки - были дядя Шимон с Наточкой, Арон Толчинский с женой (Фирой), Лиза Козленко и я. Толя уходил встречать Новый Год в молодежную компанию. В таком составе Новый год мы встречали, наверное, в последний раз.
Как всегда, посидели, выпили, родители вспоминали свои молодые годы, своих друзей и знакомых. Пели песни, как старые, так и «модные». В тот год популярной стала песенка в исполнении солистки Утесовского ансамбля Нины Дорды «Мой Вася». В ней были такие слова: «Он будет первым даже на Луне, мой Вася!». Все дружно подпевали «Мой Вася». Дядя Петя, как всегда, напевал имевшую, по-моему, глубокий смысл песенку «В нашей жизни всякое бывает: налетает тучами гроза, туча уплывает, ветер утихает и опять синеют небеса!». То есть, несмотря на неприятности и даже трагедии, впереди нас ожидает все же светлая и хорошая жизнь. Мы все верили этому и ждали прихода красивой и счастливой жизни. А пока нужно было радоваться тем маленьким успехам и радостям, которые выпали на нашу долю.
После тяжелых и тревожных лет конца сталинского правления, эти годы середины 50-х казались уже спокойными и почти счастливыми. Еще бы! Никого из наших уже не сажали. Утихла борьба с «безродными космополитами», не так остро ощущался «антисемитизм» на государственном уровне – наступила «хрущевская оттепель». У меня уже не было «страха», что я не сдам экзамены и меня выгонят из Института. Я, правда, еще не предполагал, что стану «отличником», но уверенность в успешной сдаче экзаменов во мне окрепла, и это вселяло какое-то чувство внутреннего спокойствия.

Благословение в отличники
Вот в таком хорошем настроении, уверенный в своих знаниях, я и отправился на первый в моей жизни институтский экзамен. Сдавали мы анатомию. Экзамен проходил в большом анатомическом зале –«анатомичке», на 1-м этаже. Нас по одному приглашали в «анатомичку», где мы вытаскивали билет с вопросами. В билете были обязательно вопросы по «костям», «суставам», и «мышцам», то есть по тем разделам, которые мы изучали в 1-м семестре. Мне достались такие вопросы: строение кости (верхняя конечность), мышцы передней брюшной стенки, паховый канал. Времени для подготовки было достаточно, так что я спокойно все вопросы подготовил.
Достался мне, как оказалось, самый «строгий» экзаменатор - Владимир Григорьевич Скрыпник. Правда, сдавал я этот первый в моей жизни «медицинский» экзамен не одному В.Г.Скрыпнику. В тот год Председателем Государственной экзаменационной комиссии по анатомии был зав. кафедрой хирургии профессор Павел Иванович Сапожков. Отвечал я на вопросы билета спокойно, четко, наверное, достаточно громко. Быть может, Павел Иванович услышал мои ответы и подошел к нам. Он задал несколько вопросов, в том числе и по строению кости: «Что такое Гаверсовы каналы?». К счастью, я и этот, больше гистологический, чем анатомический аспект строения кости знал и смог на него четко ответить. Ему понравились мои ответы, касающиеся и суставов и связок верхних конечностей, и строения стенок пахового канала и его отверстий. На вопрос В.Г.Скрыпника, как Председатель Государственной экзаменационной комиссии оценивает мои знания, он ответил: «Отлично» и пожал мне руку. Так с легкой руки Павла Ивановича Сапожкова и начался мой путь «отличника» учебы в 1-м Мединституте.
Спустя 5 дней мы сдавали экзамен по химии. Я быстро решил задачу, указанную в билете, сделал все уравнения окислительно-восстановительных реакций и ответил на вопрос о строении и свойствах названных в билете веществ. Моим экзаменатором был на сей раз доцент Мишин, который читал лекции на нашем потоке. Я быстро изложил ответы на вопросы, стоявшие в билете, он проверил решение задачи и уравнение и в моей зачетке появилась вторая запись; химия - «отл.» (отлично). Так завершилась моя первая экзаменационная сессия в 1-м МОЛМИ.
В целом группа наша экзамены сдала прилично. Отличниками стали Сергей Дратвин, Виктор Китаев, Леня Луговой, Толя Лякишев и я. Лида два экзамена сдала на «хорошо».

Первые каникулы и после
Начались первые в моей жизни студенческие каникулы. В памяти моей от этих первых каникул остался лишь «поход» в театр Оперетты. У меня было 2 билета на «Фиалку Монмартра», я пригласил Колю Чебышева. Он сразу же согласился составить мне компанию.
Театр Оперетты в то время располагался в здании, где сейчас располагается театр «Сатиры», рядом с Концертным залом им. Чайковского. Театр переживал в те годы «смену поколений». Ушли со сцены ведущие солисты, которых я помнил еще с детских лет. Больше уже не было Лебедевой и Качалова, почти не играл Г.М.Ярон. Теперь ведущими стали Вермель и Феона, а роли комического плана исполняли Аникеев и Алчевский. Оперетта Кальмана «Фиалка Монмартра» даже в таком исполнении все же оставляла приятное впечатление. В остальные я дни отдыхал, бродил по Москве. Время летело быстро. И вот уже вновь начались занятия в Институте.
Второй семестр нашу подгруппу по анатомии теперь ведет Владимир Григорьевич Скрыпник (доцент Г.Ф.Усков исполняет обязанности зав. кафедрой). Скрыпник, оказывается, запомнил меня с экзаменационной сессии и поэтому «звание» отличника, во всяком случае по анатомии, приходится если и не защищать, то поддерживать. Но это дается мне довольно легко. Я не просто «зубрил», а с интересом изучал строение внутренних органов человека, занимался в «анатомичке» и в музее наверху.
С этого семестра у нас начались и новые предметы: гистология, органическая химия, физколлоидная химия. Гистологию читают нам зав. кафедрой проф. Елисеев и доцент Сергей Сергеевич Лагучёв. Лекции Лагучёва более интересны и ярки. Помню, впервые услышанную из уст Лагучёва «крылатую» фразу, когда он читал нам тему, посвященную половой системе женщин «Матка поистине кровавыми слезами плачет по каждой несостоявшейся беременности». Практические занятия в этом семестре по гистологии в нашей подгруппе вел тогда еще аспирант кафедры Юлий Иванович Афанасьев.
С Сергеем Сергеевичем Лагучёвым, который вскоре покинул кафедру и ушел заведовать лабораторией в один из «академических» НИИ, я  встречусь спустя 5 лет, когда, окончив Институт, начну работать старшим лаборантом в лаборатории иммунологии эмбриогенеза Института экспериментальной Биологиии АМН СССР. Наши кабинеты окажутся рядом в одном отсеке на 2-м этаже здания, в котором располагались еще и Институты Фармакологии и Патофизиологии АМН, Фундаментальная библиотека АМН и Отдел кинематографии АМН.
С Юлием Ивановичем Афанасьевым жизнь сведет меня еще ни один раз. Когда после окончания второго курса мы поедем на целину, вместе с нами в студенческом отряде 1-го МОЛМИ будет и молодой ассистент кафедры гистологии, тогда еще «комсомолец» Ю.И.Афанасьев. В то время это был высокий, худощавый молодой человек. У студентов он почему-то не пользовался большим авторитетом. Каков Ю.И.Афанасьев был в работе на целине, мне увидеть не довелось: мы попали в разные бригады. Но, возвращаясь в начале октября в Москву, ехали мы в одном вагоне.
И вот, приключилась с Ю.И.Афанасьевым беда. Заболел он то ли дизентерией, то ли сальмонеллезом. И пришлось ему довольно часто бегать в туалет. Мы сидели в нашем отсеке и вновь мимо нас пробежал в туалет Афанасьев. Когда он возвращался, то один из студентов-старшекурсников Федька Брагин, гладя на него, вслух громко сказал: «Вон Юлий Иванович-поносник идет!». Я думаю, что и сам виновник слышал эту фразу, вызвавшую громкий смех сидевших. С тех пор Ю.И.Афанасьев остался для нас на всю жизнь с этим «клеймом». В начале 80-х годов мне довелось по приглашению профессора Ю.И.Афанасьева участвовать в создании на киностудии Моснаучфильм учебного фильма «Ранний эмбриогенез человека», несколько раз я выступал оппонентом на защитах диссертаций его учеников. К сожалению, уже давно нет в живых ни Сергея Сергеевича Лагучева, ни Юлия Ивановича Афанасьева.
Органическую химию вел у нас С.С.Рево – доцент кафедры биохимии, которую тогда уже возглавлял профессор С.Р.Мордашов. Кафедра располагалась на Садовом кольце радом с Зоопарком и Планетарием, недалеко от площади Восстания. Напротив находились два небольших особняка. В одном из них жил в свое время Антон Павлович Чехов, а в другом - один из самых изощренных палачей ХХ века Лаврентий Павлович Берия.
Проблем с органической химией в плавне освоения учебных программ у меня не возникало. Помню лишь, что акролеин – органическое вещество с неприятным запахом, да как С.С.Рево распекал Юру Глейзера, который не отличался хорошими знаниями, что он мешает ему работать и писать учебник по органической химии.
На потоке «В» в одной из групп учился Миша Кондрор. Его тоже С.С.Рево упрекал за нерадивость в учебе и приводил в пример его старшего брата. С Мишей Кондрором, ставшим впоследствии одним из активнейших КВН-щиков и автором многих программ, у нас всегда были теплые отношения. К сожалению, он очень рано ушел из жизни после тяжелой болезни.
После окончания Института мы какое-то время не виделись. И вот, весной 1973 года, уже после защиты докторской диссертации, когда мы, уже будучи сотрудниками НИИ морфологии человека, все еще «сидели» в здании Института Медгенетики на Каширке, внизу в холле я увидел Мишку Кондрора. Он был очень худой, с лицом землистого цвета, еле передвигался с палочкой. «Миша, что с тобой?» – невольно воскликнул я. «Да вот, была операция по поводу опухоли толстой кишки». Он пришел к своему брату, работавшему руководителем лаборатории в Институте экспериментальной эндокринологии и химии гормонов АМН СССР, занимавшем половину здания, которое когда-то предназначалось для Института экспериментальной Биологии (а сейчас там разместились два Института –медгенетики и эндокринологии).
После этой встречи спустя несколько месяцев я навестил Мишу уже в клинике Института хирургии им. Вишневского. Это была наша последняя встреча. Вскоре он умер. С его старшим братом мне довелось познакомиться уже, наверное, в середине 90-х годов.

Анатомические анекдоты
На анатомии мы изучали внутренние органы. Когда дошли до органов половой системы, то в нашей подгруппе произошел просто анекдотический случай. Тамара Богданова, девушка очень стыдливая, с постоянным, скорее всего нездоровым румянцем на щеках, отвечая на вопрос о строении мужского полового члена, сказала, что внутри него имеется косточка - os penis. На что В.Г.Скрыпник дал такой коментарий: «Вам либо это показалось, либо Вам повезло». Это вызвало всеобщий хохот нашей студенческой подгруппы, а Тамара вся побогровела и потупила очи. Я думаю, что опыта интимных отношений у нее еще тогда не было, а откуда она взяла эти сведения даже трудно представить. Может услышала где-то кем-то в шутку сказанное и приняла это за истину.
Вообще, занимаясь анатомией в анатомичке, мы не брезговали даже в перерыве, правда сняв перчатки, там же, у трупа или у лотка с органами, перекусить (съесть бутерброд или принесенные из буфета пирожки). Это напоминало мне один студенческий медицинский анекдот:
На одной из лекций по анатомии старый профессор говорит студентам: «Студент-медик должен быть внимательным, исполнительным и не брезгливым! Вот перед Вами труп! Я ввожу свой палец ему в анус и затем облизываю его (палец). Пожалуйста, коллега, - обращается профессор к одному студенту, - проделайте то же самое!» Студент-отличник подходит к трупу, указательным пальцем правой руки вводит его в анус, затем вынимает палец и на глазах всей аудитории облизывает его. На что профессор замечает: «Молодой человек, Вы исполнительны, не брезгливы, но не внимательны! Я же вводил в анус трупа указательный палец, а облизывал средний».
Вообще, в тот период подобных «студенческих» анекдотов ходила масса, и мы уже не боялись рассказывать анекдоты, а ведь еще каких-то пару лет назад за анекдоты пострадали многие. Стоило в компании рассказать какой-нибудь, даже  безобидный, политический анекдот и на тебя могли донести в соответствующие органы.

Валентиновка
1956 год – год ХХ съезда КПСС. С отчетным докладом на съезде выступил Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев. Материалы ХХ съезда мы изучали на занятиях ОМЛ (основы марксизма-ленинизма). На закрытом заседании съезда Никита Хрущев выступил с речью, разоблачающей культ личности Сталина. Так в нашей жизни появился новый термин «культ личности». Тогда еще, конечно, о всех преступлениях периода «правления Сталина» не говорилось, но ореол «Великого вождя всех времен и народов» был уже развеян – началась хрущевская оттепель, а с нею пришла и первая моя студенческая весна.
За пару дней до Первомая ко мне подошел Юрка Глейзер и пригласил встретить 1-е Мая в студенческой компании на даче у Лиды Бурковой. Среди приглашенных: Светлана Дербенева, Элла Алфереова, Элла Боянова, Сергей Дратвин, Саша Левин, Юра Глейзер и я. Оказалось, что дача Лидиных родителей находится в Валентиновке, то есть рядом с нашей дачей в Загорянке. Как выяснилось много лет спустя, пригласить меня в компанию решила Лида. Но самой ей, вероятно, сделать это казалось неудобным и она попросила Юрку Глейзера. В тот день я, по-моему, последний раз в своей жизни оказался безусым. Я решил утром побриться и подправить усы, но почему-то они никак не получались ровными и в конце концов от них ничего не осталось.
Собрались мы на Ярославском вокзале и электричкой отправились в Валентиновку. На собранные деньги ребята купили пару бутылок вина, лимонад, какую-то закуску. Да и что мы могли тогда закупить на наши скромные студенческие стипендии. Но дело, конечно, вовсе не в «выпивке» и «закуске»: просто была возможность вместе провести несколько часов на природе в свободной обстановке. Оказалось, что наши дачи расположены недалеко друг от друга, в каких-то полутора километрах, и после скромного застолья, немного потанцевав под патефон, мы отправились с Лидой и Сашей Левиным а Загорянку.
Дача наша была еще закрыта, там никого не было. Мы вошли во двор, покрутили там несколько минут и вернулись в Валентиновку. Уже летом я буду проделывать многократно вечерами (ночами) этот путь из Валентиновки в Загорянку по шоссе, измеряя пар-шагами расстояние между нашими дачами. А случалось это почти каждый вечер в конце июня и в июле, когда мы проводили на даче свои первые летние студенческие каникулы и я провожал Лиду домой.

Летняя сессия 1956
Май-июнь 1956 года - весенне-летняя сессия. Нам предстоит на сей раз сдавать четыре экзамена: физику, биологию, органическую химию и ОМЛ. Зачеты сдал легко, а вот на первом экзамене впервые пришлось волноваться не только и не столько за себя. Мы с Лидой к зав. кафедрой Ливанцеву, сидели за одним столом, напротив друг друга. Лида отвечала первой, я волновался за нее, быть может, мое волнение передалось и ей, а может мое присутствие смущало ее, но ответы ее не были полными и получила она лишь «удовлетворительно». Помочь ей я не мог. Мои чувства к ней становились все теплее и нежнее, и за ее тройку я переживал больше, чем переживал бы за свою неудачу.
Но и на сей раз даже строгий экзаменатор Ливенцев не смог не оценить мой ответ «отлично». Следующий экзамен - органическая химия. Я сдавал С.С.Дебову, а Лида на вопрос Сережи Дратвина, кому она сдавала, ответила «засранцу» Броуде. С тех пор вместо часто употреблявшегося слова «засранец» в лексикон наш вошло слово «Броуде».
Органику и биологию я также сдал на «отлично», а вот удержаться в «отличниках» мне на сей раз не удалось - по ОМЛ получил свою первую «4» (хорошо). Эта ОМЛ-овская  «четверка» лишила меня  повышенной стипендии.
Еще большая неприятность ждала Лиду. С «тройками» в ту пору стипендию платили лишь студентам из бедных семей, а поскольку зарплата Лидиного отца даже в пересчете на всех иждивенцев (зарплата делится на число неработающих членов семьи) превышала минимально необходимый уровень, кажется 500 рублей, то стипендия не выплачивалась.
Помимо своих экзаменов мне пришлось «выручать» Толю. Он сам сдавать экзамены в своем ВЗМИ не мог, так как работа и гулянки не оставляли времени для занятий, а знаний, необходимых для сдачи экзаменов по общеобразовательным предметам - физике, химии и английскому языку - у него не было.
В то время существовала, наверное, не только во Всесоюзном Заочном Машиностроительном Институте практика, когда «покупали» за небольшую мзду (я точно не знаю, за какую сумму) «бедного студента» из других Институтов, и он сдавал экзамены, переклеив фото в «зачетке». Так практиковал и «вечный Толин лидер» Ефим Шлаин. Был у них общий знакомый - рыжий Рафик. Он и сдавал за них некоторые экзамены. Но тут произошла осечка. Как и что случилось на самом деле, я не знаю. То ли преподаватель химии засекла Рафика, запомнив его под другой фамилией (то есть сдававшего уже за кого-то другого), но ему удалось убежать, схватив «зачетку».
После этого фотокарточки вновь переклеили и я пошел пересдавать химию уже с Толиной фотографией. Попал я опять к тому же самому преподавателю-женщине. Я решил задачку и ответил на все вопросы билета. Но тут она, видимо, припомнила инцидент с рыжим Рафиком и насторожилась. «Почему за Вас приходил сдавать другой?». «Ну что Вы, зачем мне это было нужно. Я и сам знаю химию», - ответил я, глядя ей прямо в глаза. Вероятно, мои знания поколебали ее подозрения. Она поставила мне, то есть Толе, «отлично», но все же недоумение у нее осталось: "Почему за студента, знающего предмет, приходил сдавать другой?", - было написано у нее на лице.
Так я помог брату удержаться в  Институте, в который я же и поступил год назад. За этот Толин успех успех (о том, что сдавал экзамен я, родители не знали!) папа «достал» нам путевки в дом отдыха ТГУ (Тбилисского Государственного Университета) в Цихисдзири под г. Батуми на Черноморском побережье Грузии.

Лето на даче
В дом отдыха мы должны будем отправиться в конце июля. А пока у нас впереди первое лето, которое мы проведем на даче с Лидой. Я имею в виду, что после завершения экзаменационной сессии, Лида жила на даче в Валентиновке, а я на нашей даче в Загорянке. Причем я по большей части в этот период бывал на даче один. Папа и Толя работали и мама была с ними в Москве. На даче жили тетя Рива с Игорем и Иркой и Лилька с Фимой и Славкой.
Родители мои с Толей приезжали на дачу на выходные дни, то есть в субботу вечером. Ведь в ту пору был лишь один выходной день в неделю - воскресенье. Часто приезжал вместе Толей его друг - Ефим Шлаин со своей «невестой» Симой.
Родители Ефима еще не вернулись из «сталинских лагерей». Дело в том, что в конце 40-х - начале 50-х годов было сфабриковано (подобно «делу врачей») еще одно громкое «дело» против руководящих кадров Авиазавода имени Сталина – ЗИСа. Большинство руководителей завода: конструкторы, инженеры, начальники цехов были евреями. Их обвинили во «вредительстве». Директора Автозавода –легендарного Ивана Лихачева сняли с работы, а всех евреев «посадили». В их число попал и отец Ефима Шлаина, бывший в то время начальником литейного цеха.
Выходные дни мы (Лида и я) проводили, как правило, в своих семьях. Зато в будни наших студенческих каникул мы большей частью бывали вместе. Лида была моей первой девушкой. Я имею в виду, что она стала первой девушкой, которую я полюбил. Опыта интимных отношений с женщинами у меня не была никакого, но чувства взаимной симпатии и нежности, возникшие между нами, делали наши встречи очень приятными. Мы бродили с ней по лесу, по вечерам вместе с ее валентиновской компанией ходили на танцы. Среди ее знакомых были брат и сестра Слава и Люся, Таня Добровицкая, Володя Орлов (впоследствии писатель, романом которого «Альтист Данилов» зачитывалась вся Москва - это я знаю и не говорю «за всю Одессу»).
В тот год танцы устраивали на островке пруда в Загорянке, перебросив ветхий мостик на островок.
Днем мы играли в волейбол на территории дач газеты «Труд», рядом с Лидиной дачей. С мамой Лиды Варварой Сергеевной я познакомился, когда пришел к ним на дачу. Варвара Сергеевна копалась в огороде, слева от калитки. Там у них росли, кажется, в тот год кабачки, огурцы и, быть может, помидоры. Участок их дачи был большой (33 сотки), причем левая часть его - просто настоящий лес. От калитки в глубь сада шла широкая песчаная дорожка, справа от которой был цветник. Дача была двухэтажная с большой террасой и широким крыльцом, к которому вели две дорожки, ответвлявшиеся от главной.
Варваре Сергеевне в ту пору было всего-то 45 лет. Она была среднего роста, на мой взгляд, слегка полновата, с симпатичным лицом. Лида из двойняшек, но с сестрой своей Юлей они совершенно не похожи. Лида худенькая, а Юля пухлощекая, Лида светленькая, а Юля темноволосая, с большим  «пятном» от ожога на шее. Отца их - Бориса Сергеевича Буркова - в то время главного редактора газеты «Труд», я еще не видел.
Так вот, мы гуляли с Лидой по окрестным лесам, расположенным между Загорянкой и Валентиновкой. То входили в лес в Загорянке, а выходили из него в Валентиновке, то делали наоборот. Однажды мы прошли из Валентиновки до Загорянского пруда, а оттуда направо к лесу. В ту пору довольно большая площадь перед лесом (во времена моего детства - место вырубленного во время войны леса, с торчащими пнями) была расчищена и на ней были высажены молодые деревца: сосны, березки, елочки. Прутики эти в этой части были еще не более полуетра высотой, то есть это было открытое всем ветрам поле с молодыми саженцами.
День был солнечный, теплый. Мы шли с Лидой по этому полю. Нам навстречу шли ребята лет 12-13. Когда они прошли мимо нас, один «знаток» футбола сказал своим дружкам, показывая на меня: «Смотрите! Вон Метревели идет!» вероятно, он ни меня, ни Метревели раньше вблизи никогда не видел. И сходство наше было лишь в том, что мы оба были небольшого роста, худые, с маленькими черными усиками. В те годы Слава Метревели лишь начинал свой путь в большо футболе. Выступал он за московскую команду «Торпедо». Играл в нападении на правом краю. Пройдут годы, и Метревели станет одним из сильнейших игроков «Торпедо» и сборной СССР. Он играл в «Торпедо» вместе с такими «звездами» футбола, как Эдуард Стрельцов, Вадим Иванов, Валерий Воронин, Николай Моношин. Заканчивал он свою карьеру футболиста в Тбилисском «Динамо».
Для меня в то время «сходство» с известным футболистом было весьма приятным. Иначе бы я не запомнил этот эпизод на всю жизнь. Теперь на этом месте шумит уже немолодой лес, а лет 35-38 назад мы приходили в этот молодой лесок с маленьким Андрюшей, а потом и с Галочкой.
Однажды ранним летом мы ловили там майских жуков. В тот год их было огромное количество и стоило потрясти молоденькую березку, как на землю сыпались десятки жуков. Пожалуй, больше никогда в своей жизни я не встречал такого их количества.
Мы шли с Лидой по полю, светило солнце, а когда мы вошли в лес и направились в сторону Валентиновки, вдруг внезапно хлынул дождь. Мы спрятались под деревом, но крона его нас не спасла, мы промокли немного, но стояли, боясь прижаться друг к другу. Пройдет еще несколько дней и, провожая поздним вечером Лиду домой, я осмелился впервые обнять ее за талию, оберегая ее от падения, когда мы поворачивали с Журнальной улицы на улицу Печатников, где стояла их дача. Пройдут годы и Лида скажет мне, что от этого прикосновения у нее подкосились ноги. А что было со мной! Теплая волна охватила все мое тело. Мне было удивительно приятно. Обнявшись, мы так и прошли последние метры до дачи. Поцеловать ее в тот вечер я еще не решился.
Я уже говорил, что в то лето я жил на даче один. Мы занимали тогда верх дачи, то есть комнату с террасой на втором этаже. Терраса была маленькая, но очень уютная - с трех сторон шли сплошные окна с маленькими оконными переплетами. Солнце, казалось, никогда не покидает ее. Справа от лестницы стояла широкая, обтянутая черным дерматином тахта (вообще-то это был полутороспальный матрац, поставленный на деревянные ножки). Рядом с ним стоял стол, вокруг которого расположились плетеные, еще довоенных времен, кресла (с фасадной стороны террасы, то есть за столом, стояло двухместное кресло. В углу за дверью стоял узенький шкафчик, где хранились чашки, блюдца и какие-нибудь продукты к чаю (сушки, печенье, конфеты). Вот и вся обстановка террасы. На ней семья наша и гости сидели, если погода не позволяла делать это во дворе. Вечерами мы за этим же столом играли в карты или домино.
Родители мои были очень радушными и приветливыми, и к ним всегда тянулись молодые «дачники». Комната была менее уютной - длинная, с потолком, напоминающим по форме крышку гроба. Справа на крыше было окно, которое располагалось в небольшом углублении. Называлось это окно «мезонином». Справа от двери стоял полутороспальный матрац на ножках (как и на террасе), а на задней стенке- «раскладушка» с ватным матрацем и чуть правее плетеное деревянное кресло-качалка. Я любил, надев мамин махровый полосатый темно-зеленый халат, сидеть в этой «качалке» и читать.
Еще в комнате был встроенный шкафчик с полочками, а по боковым стенкам, сразу же за окнами между террасой и комнатой были две дверцы, ведущие в тянувшиеся между крышей и стенкой  «чуланы». Пола в них не было, ступать нужно было по поперечным балкам, а с крыши торчали гвозди. Между балками был насыпан песок, который за долгие годы превратился в пыль. В раннем детстве было очень интересно и таинственно и даже немножечко страшно лазить по этим «чуланам» и находить какие-нибудь старые вещички, оставшиеся там еще, наверное, со времени первых хозяев дачи.
Вот именно наверху нашей дачи в один из первых июльских дней лета 1956 года я впервые поцеловал Лиду. Мы сидели с ней на тахте на террасе, о чем-то говорили. А когда пришло время Лиде возвращаться домой, я осмелился, нежно обняв ее рукою, коснуться губами ее щеки. Это и был первый в моей жизни поцелуй любимой девушки. Поняла ли Лида, что я ее поцеловал? Не знаю. Во всяком случае никаких ответных действий с ее стороны не последовало. Я же, дурак, боялся, что мой поцелуй может обидеть ее.
Я проводил Лиду до дачи, по дороге порой обнимал ее за плечи. На большее я не решался. Вероятно мой первый поцелуй не обидел Лиду и не оттолкнул ее от меня.  Ведь я боялся, что она больше не придет ко мне на дачу.
В следующий ее приход я был уже посмелее, и теперь уже она наверняка поняла, что я ее целую. Мне было с ней удивительно хорошо и не хотелось расставаться. Было приятно сидеть с нею на тахте, тесно прижавшись друг к другу, касаться губами ее щеки, виска, шеи. Наверное, и ей было хорошо со мной.
Наши встречи продолжались, и постепенно мои руки становились смелее. Я нежно ласкал ее  плечи и, целуя, касался руками ее груди сквозь тонкую шелковую ткань ее белой блузки. Она отвечала мне нежными, еще стыдливыми девичьими поцелуями. Мы могли так часами сидеть наверху на террасе, и было нам (теперь я уже могу точно сказать - нам обоим) как-то томительно сладостно. Пожалуй, это были одни из самых приятных дней моей жизни.

Курортник
Летние дни бежали быстро, и настало время нашего первого расставания. Мы с Толей уезжаем отдыхать на юг. Это была моя первая «самостоятельная» поездка. Еще никогда в жизни я не уезжал из дома без мамы. Единственное длительное путешествие - эвакуация в 1941 году и возвращение из Омска в 1943 году. Но в то страшное время рядом была мама.
Сейчас же мы впервые отправляемся на Черное море, в Грузию. Поездка очень заманчивая. Я ведь никогда еще не был на море. Очень хочется поехать на юг - и очень не хочется расставаться с Лидой и родителями. Поэтому уезжаю с каким-то двойственным чувством - радости и сожаления одновременно.
Едем мы в общем плацкартном вагоне. Поезд отправляется вечером с Курского вокзала. Ехать нам предстоит более трех суток. Нас провожают родители. Наставления на дорогу и на время отдыха.
Толя в этом плане человек уже «бывалый». В прошлом году он отдыхал вместе с Ефимом Шлаиным в Геленджике. Я же лишь начинаю приобретать такой «опыт». Мама наготовила нам еды: напекла пирожков, зажарила курицу, дала нам копченой колбасы и консервов. Остальное следовало докупать в дороге. Ведь трое суток летом никакие продукты домашнего приготовления в поезде не выдержат.
Как только поезд отошел от перрона Курского вокзала, начался процесс «знакомства». Публика в нашем вагоне была разношерстной. Ехало много молодежи. Я уже не помню всех наших попутчиков, но одного из них запомнил хорошо. Это был грузин лет 30-35, то есть значительно старше нас. Звали его Жора. Он торгует на одном из московских рынков. Привозит из дома овощи, фрукты, зелень, продает их в Москве, а из Москвы везет домой всякий «дефицит».
Знакомство начинается с «вагонного» застолья. Мы достаем свои съестные припасы, Жора выкладывает свои, ставит на столик водку, вино. К нам присоединяются молодые люди и девушка - наши попутчики. Начинается первое в моей жизни «кавказское застолье». Тосты следуют друг за другом. Пьем за знакомство, за дружбу, за родителей, за «наш дом» и, наконец, за товарища Сталина, культ личности которого хотя и развенчали, но он все еще остался «отцом родным» для многих людей и особенно для грузин, тем более, что в начале года в Тбилиси произошли трагические события.
Там проходили просталинские студенческие демонстрации, которые были жестоко подавлены. В город были введены танки знаменитой своей жестокостью Таманской дивизии. Об истинных масштабах этих событий мы, конечно, тогда не знали. Лишь позднее из рассказов ребят Тбилисского Университета- очевидцев и участников этих демонстраций мы узнаем о жертвах среди мирного населения, о том, как танки давили студентов на улицах Тбилиси. И хотя образ «великого вождя» всех времен и народов лично у меня уже не вызывал никаких симпатий, из чувства солидарности и я пил за него.
Путь наш до Цихисдзири, небольшого курортного местечка под Батуми, был достаточно долгим. Поезд шел туда около трех суток. Со времени возвращения из эвакуации (из Омска) в конце 1943 года, это была моя первая поездка на поезде дальнего следования. Все было интересно: и пробегавшие за окном поезда населенные пункты (маленькие подмосковные городки и деревни), поля, речушки, луга и леса, и ожидание первой остановки поезда в Туле, и, наконец, первая остановка поезда и выход на перрон Тульского вокзала.
Поезд наш не скорый, а пассажирский, делал множество остановок. Из крупных городов я запомнил Курск, Харьков, Ростов на Дону. В этих городах поезд стоял порой по два часа. Можно было даже погулять по привокзальным площадям и улицам.
Особенно запомнилась мне остановка в Ростове. Это уже большой южный город, где я впервые в жизни съел настоящий шашлык на палочке, который пожарили прямо при мне на жаровне на одном из перронов вокзала.
На маленьких полустанках, когда поезд шел по донским станицам, а затем и по Ставропольским, к вагонам местные жители приносили соленые огурцы, вареную картошку, свежие фрукты - цены по сравнению с московскими были вдвое-втрое ниже. Почти все наши попутчики и, естественно, и мы с Толей  покупали «закуску», а порой и «выпивку» и когда поезд наш вновь продолжал свой путь, у нас продолжалось «поездное застолье». Все попутчики приносили приобретенную снедь, пиво, вино, лимонад - стол наш ломился от закуски и выпивки.
После застолья начинались игры в карты. Играли в дурака, очко, буру. Так незаметно пролетели первые двое суток. К концу вторых суток поезд впервые вышел на берег Черного моря. Сначала мы увидели море из окна вагона. Оно было еще достаточно далеко, но через некоторое время поезд наш вынырнул из очередного туннеля и оказался прямо на морском берегу. Так я впервые в своей жизни увидел море. В тот первый миг вода была в нем серовато-зеленой и было непонятно, почему море называется Черным. Очень хотелось, чтобы поезд остановился и можно было бы побежать к воде и коснуться руками набегающей морской волны. «Знатоки» - те, кто уже не первый раз ехал к морю, говорили, что вода в море теплая, как парное молоко. Мне верилось в это с трудом.
Мы ехали теперь вдоль Черноморского побережья Кавказа. Природа, конечно, заметно отличалась от знакомой мне по подмосковью. Вдоль железной дороги стояли пирамидальные тополя, а вдали у маленьких сёл или отдельно стоящих одно- и двухэтажных домиков я впервые увидел кипарисы. Поезд заметно сбавил скорость и из окна вагона можно было достаточно хорошо наблюдать жизнь  курортной зоны страны.
Поезд наш тащил паровоз. Поскольку погода стояла жаркая, то окна вагона были открыты днем и ночью. Днем мы не очень обращали внимание на то, что с нами происходит. Но после ночи в волосах, да и по всему телу и на постели мы обнаруживали толстый слой сажи. Лишь когда поезд проходил через туннель, окна закрывали: в вагоне сразу же становилось нестерпимо душно. Из двух зол выбирали меньшее. Как только поезд выходил из туннеля, все окна вновь открывали и вместе со «свежим» воздухом в вагон летели пыль и копоть. Если провести рукой по волосам, то ладонь сразу же становилась черной, а если почесать голову, то под ногтями появлялась черная кайма сальной грязи – смеси пота и копоти.
Хотелось поскорее добраться до места, вымыться и, особенно, помыть голову. Но впереди еще были почти сутки пути - пути хоть и утомительного, но интересного. Все, что я видел из окна и на коротких остановках в больших и маленьких курортных городках, все было для меня новым и необычным. Пляжи курортных городов заполнены загорелыми отдыхающими.
Мы проехали уже знаменитые Сочи, красивые Гагры, живописные Гудауту и Новый Афон. Пройдут годы и я неоднократно побываю во всех этих уголках и познакомлюсь поближе с их чудесной природой и достопримечательностями.
Наш поезд по живописным местам приближался к Сухуми - городу, который позднее войдет в мою жизнь и станет частью моей судьбы. За окнами мелькают необычной постройки маленькие домики, стоявшие на высоких каменных сваях. Дома, в основном, сложены из светлого камня, порой лишь террасы, опоясывающие дома, по периметру были обшиты досками. Почти у каждого дома широкая каменная лестница с ажурными металлическими решетками по бокам. Вокруг домов бегают небольшие грязно-серые свиньи с треугольниками из деревянных веток на шее. В некоторых двориках множество кур, индюков и «маленьких» индеек-цесарок.
О Сухуми я впервые услышал от одного парня, который некоторое время жил на Остаповском шоссе и был в компании нашей, собиравшейся по вечерам на скамейке у дома 51. Он провел в Сухуми несколько лет в годы войны. Но из его коротких рассказов представить себе колорит этого южного приморского города, во всяком случае мне, не представилось возможным. Да и теперь, во время нашей остановки, составить себе впечатление о городе тоже не удалсоь.
Толпы отдыхающих и местных жителей, запахи вокзала, смешивающиеся с запахами жареного мяса, овощей, фруктов и каких-то необычных цветов и трав - все это действовало возбуждающе. Грузинская, абхазская, русская, украинская речь торговцев и торговок, предлагающих наперебой свои товары: пирожки, свежие овощи, фрукты, какие-то восточные сладости; кто-то кого-то встречает; кто-то ищет «курортников» и предлагает комнаты на берегу моря.
Очень многие женщины одеты в черные платья, головы их покрыты черными платками, а мужчины с фотографиями в маленьких рамках на лацканах пиджаков. Это тоже было для меня новым и необычным. Спустя годы узнаю я об этих традициях и обычаях.
А сейчас - вновь по вагонам, и - к месту назначения - аджарскому поселению Цихидзири под знаменитым Батумом. Вот, наконец, последняя большая остановка нашего поезда – столица Аджарии город Батуми. На привокзальной площади огромная, в полный рост, скульптура Сталина, установленная, естественно, еще при жизни вождя.
Точно такую же скульптуру доведется мне увидеть позднее, в начале 60-х годов, в Сухуми. Потом все они (а было их, подобных скульптур, наверное, не одна сотня) будут низвергнуты со своих пъедисталов. И последняя из оставшихся «в живых» находилась еще в конце 80-х годов в Улан-Баторе - столице Монголии (МНР). Я даже запечатлел ее на фото и на слайде.
Ну, да Бог с ними со всеми этими памятниками тоталитаризму. Но все-таки как же такое может быть - тиран, на совести которого миллионы загубленных, ни в чем не повинных душ, прославляется режимом как божество, а забитый, одурманенный лживой пропагандой народ верит этому?
После Батуми поезд наш идет по побережью Черного моря через красивейшие курортные места Зеленый мыс и Махинджаури и далее, через огромные плантации Грузинского чая в Чакве, выходит к Цихидзири.
Поезд останавливается, но никакой станции нет. Мы выходим просто на железнодорожную насыпь. Справа от железнодорожного полотна дорога ведет куда-то наверх, в горы. Там, оказывается, расположено несколько домов отдыха: МГБ (КГБ), «Пищевик» и «Мать и дитя». Слева небольшая тропинка ведет вниз к морю. Пройдя по ней несколько десятков метров, мы видим внизу небольшие постройки - это и есть «Дом отдыха ТГУ» (Тбилисского Государственного Университета).
Мы подходим к старому двухэтажному зданию администрации Дома отдыха, сдаем свои путевки, предъявляем паспорта и получаем «квиточки», на которых написано – "1 корпус, палата 8". Направляемся в свой корпус для размещения.
Палата наша – довольно большая комната, в которой расставлены 8 или 10 металлических кроватей с сеткой и матрацем (как в пионерском лагере). Оказалось, что в этой палате разместились четверо москвичей: Илья Фридман, Гена (приехавший вместе с матерью) мы с Толей и человек пять студентов ТГУ. Троих я помню хорошо: симпатичный, спортивного типа парень Мориц, интеллигентный Гурами, простоватый Автандил. Был еще один парень, совершенно светловолосый и голубоглазый (такого грузина я увидел впервые), имени которого я в своей памяти не сохранил (кажется, Роберт).
Позже к нам подселили еще одного мужчину. Он казался мне пожилым человеком, небольшого роста, лысоватый с обильным волосяным покровом по всему телу. Для него пребывание в доме отдыха сложилось не очень удачно. Буквально в первый же день он уснул на пляже и «обгорел» на солнце так, что стал похож на вареного рака. Ночью у него поднялась температура за 40°, его обмазывали «мацони» - это грузинская простокваша, - но все это было малоэффективным. Бедняжка стонал по ночам. Так продолжалось несколько дней. Кожа на нем буквально «вспенилась». Он весь был покрыт огромными пузырями. Когда же ожег этот прошел, то есть прошла острая стадия, он покинул Цихисдзири, так больше ни разу и не искупавшись в море.               
В первый же день, а точнее вечер, после того, как я впервые в жизни искупался в Черном море, мы собрались в своей палате на первое «застолье». Скинувшись по несколько рублей с человека, закупили в палатке (магазинов в Цихисдзири не было) вина, хлеба, колбасы, зелени. «Закуска» была порезана на газетах на одной из кроватей (стола в палате не было), вино разлито по стаканам и началось общее знакомство.
Ребята подобрались хорошие, веселые. Хотя палата наша оказалась интернациональной, ни разу за время пребывания в доме отдыха никто не позволили себе недружелюбного действия или слова в адрес лиц другой национальности.
Наша студенческая компания оказалась достаточно сплоченной. Мы вместе купались и загорали на пляже, вместе играли в футбол и волейбол. Чуть позже вместе ходили по вечерам в другие дома отдыха, вместе ездили на экскурсии.
Играя в волейбол сначала у себя в доме отдыха ТГУ, а затем и с нашей командой против команд других домов отдыха, я неизменно стоял в паре с лучшим нашим игроком Морицем. Именно с моих пассов он забивал отменные мячи. Более того, нас двоих даже приглашали специально сыграть за команду дома отдыха МГБ (КГБ) против сборной других домов отдыха Цихисдзири.
Днем на волейбольной же площадке мы играли в футбол. Лучше других играл Илья Фридман. Он был хорошо сложен, достаточно высок, длинноногий, с мячом обращался легко и просто. Илья любил прихвастнуть, или это мне так казалось. Он много говорил о своих успехах у женщин: «Да у меня их было более ста!». Он был, быть может, лишь на год старше меня. Поскольку у меня вообще еще не было никакого сексуального опыта, то мне эта цифра казалась тогда просто фантастической. Поэтому и в остальные высказывания Ильи я не очень-то верил.
Он говорил, что играет в хоккей с шайбой за московский «Спартак». Хотя в те годы «Спартак» еще не блистал в чемпионатах страны, я, как болельщик, знал состав и этой команды, но фамилия Фридман мне не встречалась. Спустя годы в команде «Сокол» из Киева, когда они попали в высшую лигу (класс»А») (я прочитал в «Советском спорте» их состав) был защитник Илья Фридман. Видимо, Илья говорил правду. Быть может он играл за «дубль» «Спартака», а позднее перешел в киевский «Сокол».               
Мы объездили с экскурсиями почти всю Аджарию. Побывали в Батуми, посетив непременно музей Сталина и места его революционной деятельности, посетили Ботанический сад в Зеленом Мысу, увидели много красивейших мест в горах, связанных с именем легендарной царицы Тамары, побывали в одном из винодельческих совхозов в местечке Чхавери, пробовали прекрасное и известное грузинское вино того же названия.
Я уже не говорю о достопримечательностях самого Цихисдзири – бамбуковой роще и лимонарии. Именно здесь я опять же впервые увидел растущий живой бамбук. До этого мне довелось видеть бамбук лишь в виде лыжных палок.
Купание в море, экскурсии, спортивные игры... Время летит быстро, вот уже половина нашего отдыха позади.
У Толи в разгаре роман с женщиной лет 30-35 (а может и старше). Зовут ее Рита. После ночных прогулок они лежат рядом на пляже и дремлют.
Вечерами Гурам, возвращался после очередного свидания с девушкой из нашего же дома отдыха Зоей и рассказываел о своих успехах. Ему никак не удается лишить ее девственности (или как тогда говорили сломать «целку»). Следуют советы более опытных «товарищей», и, в конце концов, он добивается желанного результата.
Тут приходит событие, едва не закончившее досрочно наше пребывание в Цихасдзири. Своей компании ребятам нашим уже было, наверное, мало. Начались «гульки» (гулянки) с обитателями других домов отдыха. По вечерам стали отмечать «дни рождения» то в доме отдыха «Пищевик», то в доме отдыха «Матери и ребенка».
И вот однажды мы здорово загуляли. Причем в компании оказались мало знакомые мне люди. Отмечали чей-то день рождения в доме отдыха «Пищевик». Помимо наших ребят и «девушек», были там казавшиеся мне уже пожилыми (было им, вероятно, уже далеко за сорок) женщиныи и мужчины–армяне тоже, видимо, лет под тридцать. Было много выпивки, закуски. Застолье продолжалось часов до 11 ночи.
Потом все стали потихоньку разбредаться попарно по кустам или еще куда-то. Я оказался в паре с девицей из нашего дома отдыха. Она была постарше меня и, скорее всего, поопытней. Звали ее Галя. Был я изрядно выпивши. Всего, что происходило между нами, не помню. В памяти сохранилось лишь, что сидим мы на скамейке обнявшись, быть может и целуемся. И, как говорили потом ребята, Галя кричала мне: «Миша, лови момент!» и тянулась целоваться.
Но в это время началась милицейская облава на загулявших отдыхающих. Время было уже за полночь. Я забыл сказать, что Цихисдзири – это приграничная зона. Буквально за горой через несколько километров –граница с Турцией. И соответственно приграничной зоне действовал режим - после полуночи всякие гуляния были запрещены, также как и купание в море после 22 часов. Кто-то, очевидно, сообщил в милицию о бурно веселящейся компании.
Когда началась облава, многим из наших ребят удалось убежать. Нескольких человек, в том числе и нас с Толей, милиция задержала и доставила в отделение. При допросе на вопрос кто мы такие и что делали в столь поздний час на территории другого дома отдыха, мы с Толей честно назвали свои фамилии и имена и объяснили причину столь позднего возвращения (а задержали нас, когда мы уже возвращались к себе в дом отдыха ТГУ).
Илья же Фридман назвал вымышленную фамилию. Нас, конечно, отпустили, но сказали, что сообщат о нашем поступке в дирекцию дома отдыха. Так оно и случилось. Реакция директора на «милицейскую бумагу» была суровой: «Отдыхающих, нарушивших режим приграничной зоны, из числа отдыхающих досрочно отчислить и сообщить об этом по месту работы и учебы». Что нам оставалось делать? Ждать приведения приговора?
На помощь нам пришли ребята. Вместе с нами отдыхал в это время сын директора нашего дома отдыха. Пригласили его, все ему рассказали. Толе поручили сбегать в палатку за вином и закуской. После этого ребята устроили еще одно грузинское застолье, на которое позвали и милиционера, составлявшего протокол допроса. Я на этой пьянке не присутствовал, но все было решено полюбовно: письмо из дирекции изъяли и мы благополучно провели остаток нашего отдыха.
Хочу сказать, что именно здесь, в Цихидзири, я впервые познакомился с грузинским вариантом русского мата. Многие выражения и, конечно же, термины были идентичными, но крылатая фраза: «Ёб твою мать» в грузинском варианте звучала так: «Я твою маму ****». Когда эту фразу произносили по делу, то никакой реакции с нашей стороны не было. Но стоило кому-то сказать эту фразу, даже безо всякого смысла, грузину, то это вызывало бурную реакцию, воспринималось как кровное оскорбление и стоило больших трудов убедить человека, что эта фраза к его матери никакого отношения не имеет, а служит лишь выражением перполняющих эмоций.
И сейчас я вспомнил анекдот, свидетельствующий в пользу моей последней фразы. «Один деревенский парень побывал в Москве во время праздничного салюта на Красной площади. По возвращении в деревню он так описал картину праздничного салюта: «Народу-дохуя, не видно ни ***. Хуяк, хуяк!!! Ёб твою мать!!».
Вот под этот мажорный аккорд воспоминаний о моем первом отдыхе на Черноморском побережье Кавказа можно было бы и прервать и начать готовиться к обратной дороге в Москву. Вспоминается, правда, еще один эпизод моего первого отдыха на Кавказе.
Мы хотели хоть как-то порадовать маму и с этой целью поехали в Кобулети - более крупный курортный городок, недалеко от Цихидзири, чтобы купить ей какой-нибудь сувенир. Но ничего подходящего мы не нашли. Решили заказать ей у сапожника босоножки. Выбрали мы, конечно, на свой вкус, но с учетом возможностей «мастера». У него была модель из тонких переплетенных ремешков черной лакированной. Ее мы и заказали. Но выбор наш маме, к сожалению, не подошел, и она отдала их тете Риве. Вот так неудачно окончилась моя первая в жизни попытка купить в подарок маме обувь. Впрочем и дальше почти все наши приобретения ей почему-то не нравились, и мне всегда было трудно ей приобретать что-либо из туалета.
Возвращались мы домой уже большой компанией. Всю долгую дорогу продолжались «застолья» и игры. Денег, оставленных на обратный путь, нам, конечно, не хватило. Пришлось расстаться с нашими темными очками, приобретенными Толей перед поездкой на юг. У меня были очки с толстой (широкой) оправой, под черепаховую кость. Мне они, казалось, очень шли. У Толи же были очки с тонкой позолоченной оправой. Их у нас хотели перекупить еще по дороге в Цихидзири. Но тогда мы их не продали (нужны были самим на юге). А в Москве можно было обойтись и без темных очков. Правда, с тех пор темные очки я много лет не носил (да у меня их и не было). Вырученных от продажи очков денег тоже едва хватило на остаток пути. Так что в Москву мы приехали с какой-то мелочью в кармане, которой едва ли бы хватило на дорогу от вокзала домой, да и то если бы мы добирались от Курского вокзала до Крестьянской заставы на трамвае 20. Но к счастью папа встретил нас и мы благополучно добрались до дома. Вот так закончилась моя первая поездка на Кавказ.
Вернулись мы в Москву в конце августа, а через несколько дней начались занятия в Институте.