Катина ракета

 
 
Болячки свои старухи, как правило, пытались ликвидировать сами. Кто самогоном, настоянным на мухоморе или волнухе, кто коровьей лепешкой, привязанной к зудящему месту, одна бабушка услышала от кого-то, что можно лечиться мочой. И лучше детской. Бегала с ковшиком за внуком: ну чирикни, милок, чо те трудно, дрыщамон?
 
А иногда в деревню все же наведывался демиург фельдшерского искусства по прозвищу Филин. Звали его так, вероятно, из-за бровей; прибрежные кусты, чертополох в лугах, не продраться, - вот какие были у него брови. А может, по другой причине получил он прозвище.
 
Был Филин с пресной, чуть посвистывающей одышкой, фигуристый, как пингвин, но, на удивление, прыткий. Шмыг в автомобиль свой по кличке "Запорожец". У бабушки голубой был, с ушами, а у него морковный, слабенький. Впрочем, его везти усилял.
 
Филин обследовал старух. Щупал, иногда жал. По всему было видно, что процедуры эти его тяготят, они портят ему настроение, а вместе с ним печень и жизнь. Он давно проклял весь этот крепчающий повсеместный урбанизм, проделавший нехилую прореху в смычке между городом и деревней. Контингент в захолустье с каждым годом становился менее влекущим и волнующим. Чо там щупать-то? Да и, откровенно говоря, жать тоже совсем нечего. Так - тряпочки.
 
И Филин вздыхал, как вздыхает по ночам его лесной брат.
 
Однажды пропылил по улице, цинично так, с пыльцой, а к нам даже не заехал. Спустя время баба Таня Максимова заявилась взбаламученная, как лужа.
 
Баба Таня Максимова обладатель множества медалей за труд, лучший подражатель голосам всех птиц (филина, кстати, тоже), мой личный тренер по прыжкам в высоту через веревку (когда мы ее коз пасем), по игре на балалайке и надуванию лягушек соломинкой.
 
-Чо ж делать-то? - произнесла она тоном отнюдь не риторическим.
 
Бабушка вытерла руки о фартук, пытаясь что-то понять по ноткам.
 
- Филин приезжал, - продолжила та. - Сказал, рак у меня.
 
Она попила ковшом из ведра воды колодезной, выудила мизинцем муху, откинула ее прочь.
 
- А я, дура, замуж собралась.
 
- Ории!!! - на вдохе, обмирая, как обмирают, получив самую что ни на есть огнестрельную пулю в грудь, произнесла бабушка.
 
На их диалекте это значило что-то вроде «во врать», "и не поморщится".
 
- А кто он?- спросила вдруг бабушка.
 
- А, - отмахнулась баба Таня, впрочем, довольно кокетливо, -  ты яво не знашь.
 
К вечеру все население деревни – все шесть человек – были в курсе, что у Таньжи, как звали её по-уличному, рак. И поддерживали, но довольно оригинально.
 
- Ты на смерть-то всё припасла? Поди надо чо?- интересовалась Черная.
 
- Нюрка, и тебе ищ останется, - по-доброму ответствовала та.
 
Дед Куторкин молчал, бабушка тоже.
 
А баб Таня доставала свою горьковскую гармошку и давала жару. Иногда включала итальянскую женщину. В окно летели виртуозно скроенные лексемы, всякие шаблы — платки, по-цыгански цветастые юбки, посуда. А потом опять радость, гармонь и голос срывающийся:
 
- Катя, танцуй!
 
А Катя тут как тут. Грузная, с детским, однако, пятидесятилетним лицом, поднимает руки, как девочка, и кружится, наяривает с улыбкой блаженства.
 
Бабе Тане Максимовой была Катя дочь. У Кати отсутствовала членораздельная речь (только умное мычанье), она не попадала ложкой в собственный рот. И так с детства.
 
Днем, если тепло, чаще всего Катю можно было видеть сидящей на скамеечке под белёным окном. Она о чём-то думала и раскачивалась, как великий тренер Лобановский. Иногда Катя брала в левую руку упавший с ветлы ивовый прутик и рисовала им под ногами в пыли. Какой-то огромный глаз, а в нём линии и ракету. Бывало, такими рисунками она доводила себя до исступления, рисовала, на что-то указывала, раскачивалась, указывала пальцем, и выла. Поэтому баба Таня, прежде чем усадить Катю на лавочку, убирала из-под ног все предметы, любой сор, которым можно было произвести картину.
 
За поспевшими яблоками или сливой из соседней деревни приезжали на великах пацаны. Они были старше, нахальнее и какие-то более житейские, чем я.
 
Если Катя была на посту, а баба Таня где-нибудь в огороде, они просили:
 
- Кать, покажи цветочек.
 
Катя охотно задирала юбку и раздвигала пышные белые ляжки. И так басовито смеялась, смеялась, что у слышащего это отставала от ужаса кожа, покрываясь мурашками. Пацаны даже от цветочка убегали.
 
Всю жизнь Катя была главной привязью бабы Тани. Муж умер сразу после войны. А Катя родилась в самый День Победы. Если баба Таня куда-то отлучалась надолго, бабушка шла к ним в дом и жила с Катей, кормила её из ложки.
 
И вот Филин предрёк, наухал, "выписал" от силы «вот это лето, осень, ну, может, зима». И та готовилась.
 
А в августе, в самом конце, сгоношила всех аборигенов на футбольный матч. Мы с июня уже не играли, и надо же было как-то закрыть сезон.
 
На лугу - табуретки, ковёр с оленями, тяжелый, но прохладный на ощупь, стол, два ведра воды и аптечка с валидолом да нашатырем. Дед Куторкин, как обычно, соскочил на судейство. Зато все остальные подскакивают, руками машут, разминаются. Как в телевизоре игроки запасные.
 
Из зрителей - только две козы, привязанная лошадь "Аня, Вернись" и Бог.
 
Баба Нюра Чёрная постоянно нарушала правила, дед Куторкин на свой страх свистел, а та каждый раз обещала проверить, полезет ли этот свисток в дедову глотку.
 
Бабушка стояла на воротах нашего с Таньжой соперника... в старых варежках, как настоящий вратарь и потихоньку рапускала эти варежки, нитки сматывала в клубок - «всё равно моль пожрала, перевязать надо».
 
Таньжа, мой прекрасный хавбек с раком в организме, ловила летящий мяч фартуком, оттопырив его за два конца. И когда мяч туда падал, неслась, как оглашенная, калоши сверкали на солнце, шерстяные носки, как гетры в полосочку, торчали из них. Баба Таня вываливала мяч «из подла», как допустим яблоки или грибы, и аккуратненько, «щёчкой», закатывала его мимо сосредоточенной не на том бабушки в левый нижний угол.
 
- Это не по-футбольному! - голосила Чёрная. - Слышь ты, чертов судья, штрафани эту б****ь.
 
Дед Куторкин разводил руками: мол, касания ладоней не было, чо я могу? Разве что зафиксировать пробежку, но это ж не баскетбол. В общем, на почве этой английской игры старухи ссорились, невольно начинали играть в вышибалы.
 
А Катя сидела на табурете под деревом, ухахатывалась и хлопала в ладоши. Ей нравилось всё до умопомрачения.
 
Дед Куторкин, решивший пресечь безобразие, типа: вы в футбол играете или в регби, был нещадно закидан калошами и прочими артефактами, попавшими под руку.
 
Потом все пили воду, отдувались, унявшись, улыбались и обсуждали со смехом самые горячие моменты.
 
Так закончилось лето, минула осень.
 
Зимой, готовясь на небеса, баба Таня отвезла Катю в дом престарелых.Та сперва объявила голодовку, но, видно, с ней там не особо чикались. И она каким-то чудом сбежала.
 
Нашли ее весной, когда оттаяло. Километрах в десяти от деревни, в омёте соломы. Прижалась спиной к туловищу хлебному, и застыла с блаженной улыбкой.
 
Баба Таня, убитая горем, долго лежала под образами и умирала. Оставалось-то совсем чуть-чуть, но все же ничего не вышло. Похудела только килограммов на двадцать.
 
Потом она приехала с бабушкой на «Запорожце» к врачу в районную больницу, шла по коридору и звенела медалями. В кабинете баба Таня протянула листок бумаги, ручку и тихо сказала доктору:
 
- Пиши число, когда я умру. Весна уже прошла, я все летние платья раздала, мне зимой обещали. Нигде порядка нет, ничо до конца довести не умеют.
 
Потом её обследовали повторно, сказали:
 
- Ну, надо же. Так не бывает.
 
Баба Таня плюнула и вышла замуж.
 
Никакой свадьбы, конечно, не было. Была просто гулянка, которая у старух никогда не отождествлялась с пьянкой. Столы были накрыты прямо под небом. У дома Таньжи. Частушки пели, просили меня включить на кассетнике что-то еще, только не Надежду Кадышеву. Я втыкал им Deep Purple.
 
- Ничего такая музыка, бодрит, - говорила баба Таня, пританцовывая. - Как ансамбль-то называется?
 
- Глубоко фиолетово,- кричал я на ухо ей.
 
- Чо?- переспрашивала она.
 
- По фигу, - вольно переводил я.
 
Козы тырили маринад прямо с тарелок, дед Куторкин запускал собственноручно изготовленного воздушного змея, и солнце долго-долго о чем-то шепталось с тенями в малине.
 
А ранним-преранним утром бабушка отправила меня к месту вчерашнего пиршества за сковородой. Стол был не разобран.Окна у бабы Тани занавешены. Новобрачные, видимо, спали еще. Пахло салатом и морем. В соседней деревне, как бурятский шаман, отменно владеющий горловым пением, заработал гудок коровьей дойки.
 
Под столом, поверх множества пыльных следов, был прочерчен прутиком огромный глаз. И линии в нём - то ли провода, то ли дороги.
 
Ракеты не было.
 
Улетела.