Конец белки, часть 4

4. Life is holy

И вот я снова в той же больнице, спустя полгода. Более того, в той же палате, 13-й, только в другом «отсеке», сестре-близнеце моей прежней. За окном знакомый вид – на морг и березы. Полгода назад я наблюдал, как они расцветают, теперь наблюдаю, как они желтеют и облетают.
Чтобы попасть в эту палату мне пришлось просидеть весь день в коридоре с вещами – ожидая, пока место освободится. Накануне ночью я так и не заснул – словно перед дальней дорогой. Поэтому в коридоре то и дело рубился сидя. А когда включили телевизор – надел наушники и слушал плейер. Нет, я не нервничаю. Я совершенно спокоен. Это тогда, весной, я боялся, отдавая самое ценное, что у меня есть, свою жизнь, в руки неизвестных людей из очевидно нищей больницы. С тех пор я разобрался и в людях и в больнице – и не склонен драматизировать. Теперь я чувствую себя здесь, как дома. Просто вторая серия кино, в котором я нечаянно стал актером…
Сразу затеял смс-переписку с Мангустой. Оказывается, ее накануне чуть не выселили из квартиры за неуплату. Вот жизнь (написал ей): я живу в коридоре, она едва не очутилась вообще на улице. Это судьба свободных животных, – ответила она: – то дворцы, то коридоры… Требует, чтобы я сказал врачам, чтобы они меня не задерживали, ибо меня ждут в другом месте. Трогательный зверек живет тут у меня в воображаемой корзине. Посоветовал ей фильмы на ночь: «Изображая жертву», «Страна приливов»…
Читаю «Магуса» («Волхва») – теперь по-русски. Первый раз читал по-английски в 90-ом в Паланге, где мы жили с Лесбией и Д., двадцать лет назад. И замечаю, что тут есть что-то от моей истории. Впрочем, это свойство читающего: находить всюду «свою» историю. Но роман хорош, и Фаулз очень убедительно изображает женщин и диалоги с ними, пусть кажется, что он их рисует с одного, хорошо им познанного образца…
Мой сосед – старик 79 лет, Виктор, тоже с разрезанным животом. Говорит: «спайки». Когда узнал, что у меня – стал ужасно сочувствовать, словно ему реально страшно даже слушать такое. Мама, которая успела тут со всеми поговорить, рассказала, что, оказывается, существуют люди, которые отказываются «закрывать» стому, чтобы не идти на новую операцию. Так и живут с ней.
Старик-сосед стонет и все ходит в дабл: у него что-то с мочевым пузырем. Поэтому ночь была не особо спокойной. Но, в общем, жаловаться не на что.
«Утешаю» себя, что шансов умереть на столе не больше, чем шансов разбиться на авто во время длинного путешествия в Крым. А последнее я проделывал много раз.

…Я снова легко вписался в больничку, словно и не покидал ее. Я вышел на финишную прямую. Тут кончится моя старая странная жизнь. Или жизнь вообще. Но я верю в победу.
В любом случае, будущее – очень плохо, больно, беспомощно. Все нагулянное здоровье испарится, словно под действием чьего-то колдовства. Если я и смогу добраться до Израиля, то не скоро, месяца через полтора, не раньше. Но уже есть цель, это поддерживает меня.

…Сосед все норовит открыть дверь для воздуха, а я закрыть – для тишины. Для воздуха я открываю окно, которое грохочет и распахивается от сквозняка, стоит кому-нибудь слишком резко дернуть дверь в палату. Большую часть времени сосед спит. Это удобно.
Манукян не появился еще ни разу. Вижу только Арнольда…
…В первый же вечер я развернул постель, чтобы лежать лицом к окну (я еще весной понял, какое это правильное направление) – и наблюдать смену света и красок и смотреть на березы.
А за окном снег с дождем, золотые плети берез истерически плещутся в чернилах. А потом вдруг солнце в радующемся голубом небе и сияющий асфальт…
Смотрю в окно, как в телевизор… За полчаса, как в сказке, в нем сменяются все времена года. И можно испытать всю гамму чувств, с ними связанных…
…В 82-ом, когда я лежал в 15-й дурке, я трогательно общался с Лесбией при помощи писем. Теперь с Мангустой при помощи эсемесок. Это не столь удобно, но более оперативно. Они провоцируют на стиль краткий и емкий, как русский мат или японские хокку: слишком долго набивать.
Мангуста пишет, что прочитала своим ученикам мой смс про вид из окна (в переводе на иврит, что ли?), и они предположили, что я писатель. Ответил, что смс – не лучший инструмент писателя. Это все равно, что бегать в колодках…

Когда я остался один – у меня словно открылись глаза. Я снова вижу листву и разнообразие цветов. Мои глаза направлены на мир, а не на взаимоотношения. Мысли не заняты ни прошлым, ни будущим, ни настоящим. Прошлого нет, будущее туманно, настоящее довольно специфично и нелепо. Поэтому работает одно созерцание.
Помню, как говорил летом Алле в саду, что закрыт от счастья, что природа не говорит со мной, что я не могу испытывать радости от шороха листьев… Что-то изменилось. Я стал чувствовать природу, я получаю от нее тепло, словно нахожусь в легкой эйфории. Мир зазвучал, он стал звонким.
Что это: предчувствие любви? Или предчувствие избавления от уродства?
Любовь – великий стимулятор радости. У меня еще и нет ее, но одна возможность ее – наполняет жизнь светлыми тонами. Наверное, это оттого, что меня любят и ценят. Что меня ждут. Что чья-то радость зависит от моего существования.
Впрочем, одно чувство отсоединенности от матрицы – способно вызывать эту радость. Летом у меня ее (отсоединенности) еще не было. У меня теперь как бы второй заход жизни, пусть короткий. Я все вижу вновь, как в юности. Образовался избыток сил, не растраченных на других людей, умеренный запас положительных эмоций. Нервы пришли в покой. И это несмотря на только что случившуюся историю…

Описываю Мангусте текущий момент моей жизни – что в Москве факультативный снег лежит островами на траве, как белая пена на вершине волн… А как там у них?
В Израиле снова жара, 40 градусов. «Сорок градусов тепла греют сердце русское»! – сообщаю в ответ. Она пишет, что любит снег и хмурое небо. Мы любим далекое и воображаемое. Вот – и друг друга…
Она пишет в смс (на двух языках), что в моем ЖЖ ее привлекла страстность и пассионарность, сохраненные мной, несмотря на возраст. Вот как нас видят другие…
Я активно трачу деньги на эсемески. И они послушно летят за 3000 км. Однако – связь! Вот пока какая наша связь…

Утром Арнольд сказал, что операция назначена на следующую пятницу. У них расписание, не сдвинешь. Пусть хоть когда-нибудь, надоело ждать! Но целую неделю бессмысленно пролежать тут… Ох, я начитаюсь!
Врачей, кстати, пока много, несмотря на субботу: и Арнольд, и Рубен, не говоря о более мелких.
Старика-соседа срочно выписали, за ним приехала его молодая внучка, миловидная блондинка, довольно бойкая и уверенная.
Поздно вечером, когда я уже надеялся, что останусь один, в палату привезли парня. То есть, он сам пришел с отцом. Зовут парня Дима, 23 года, уже мастер спорта (по рукопашному бою). Подозрение на аппендицит. Начали ходить врачи, расспрашивать, щупать. Ночью его повезли на лапароскопию. Вернулся слабый – после общего наркоза. Я сразу сказал, чтобы он обращался ко мне. Он так и сделал. Помог ему попить. В шесть утра он разбудил меня и попросил позвать врача – больно… Пошел искать сестру. Через полчаса ему вкололи обезболивающее. В общем, ночь была весьма беспокойной, а потом пришла утренняя сестра с градусником. И тут я, наконец, нормально вырубился на час. Снилась почему-то Лесбия, что у нас неплохие отношения.
Мангуста пока никак не может попасть в мои сны. Я чувствую, что тут стоит блок. Надо ли ей верить? Я себе-то не верю: утром я один, вечером другой, настроения скачут во мне, как блохи…

Утром вновь появился отец Димы, Сергей. Он 1963-года, то есть практически ровесник. Тоже мастер спорта, седеющий, лысоватый, коренастый – и очень разумный. От него прет спокойствие и внутренняя сила. Да и сын его вполне разумен. С отцом мы говорили о больнице. Он считает, что при всем внешнем убожестве 20-ки («самой бедной больницы Москвы» – как шутит (?) персонал) – в ней очень опытные врачи, как во всех бедных больницах, набившие руку на операциях…
– Да, это так, – подтвердил я. – Но ошибки и у них бывают… – И рассказал свой случай… Вспомнили с ним нашу молодость в проклятом (замечательном) совке, моду, музыку, подпольные концерты, джинсы по 200 рублей и пласты по 70. Как легко тогда было стать счастливым – стоило лишь добыть любую грошовую западную дрянь! Теперь не то-о.
Пообещал следить за его сыном.
Позвонили Лёша и Света Борисовы. Они только сейчас узнали, что я в больнице. Лёша пьет, Света его контролирует и работает. Она говорит, что у меня очень светлый голос, и что любит меня и всегда любила – и я это знаю… Она была тоже пьяная – но я правда это знаю. Вот сколько я завоевал поклонниц! Но черт догадал меня полюбить человека, который любит лишь себя, для кого я так и не стал настоящей ценностью… Так ли невозможно счастье для меня с другой? Это надо проверить…
Насчет «светлого голоса»: очень может быть. Эта школа полутора лет одиночества научила меня иначе смотреть на жизнь. Я хожу по тонкому льду и радуюсь, покуда не тону. Большего мне не надо – лишь медленно идти куда-то, вдаль от своего прошлого, чем дальше, тем лучше. Мое веселье во многом наигранное. Но, с другой стороны, – и подлинное, ибо происходит от некоторого спокойствия. В отличие от многих, я как-то выстроил свою жизнь, что-то понял в ней, высветлил ее рисунок. Я не могу управлять другими людьми, но я отчасти научился управлять собой. Я достаточно себя контролирую, поэтому эмоции не сползают в мрачные глубины.
Если я выпутаюсь из этой истории, меня ждет новый виток всего, не исключено: интересней прежнего. Вот что внушает мне оптимизм. У большинства нет этой перспективы. У них все нормально, и потому – обычно.

Ночи по-прежнему тяжелы, словно весной. Отчасти от воспоминаний о прежних больничных ночах, отчасти от непривычки спать в чужих постелях, в чужом месте, в компании чужих людей. Сон не идет. Надо очень сильно устать, чтобы заснуть. А как тут устанешь?

Позвонил Лёня и рассказал, что попал под машину: на переходе его сбил «форд». Ботинки, которые он нес в ремонт, улетели на 20 метров, сам он – метра на 3-4. И ничего не сломал – удар пришелся по касательной. Он не стал вызывать ментов, виновник отвез его в травмопункт, где оказалась дикая очередь, и Лёня попросил мужика просто отвезти его домой. И еще получил за страдания четыре тысячи. А ушел из дома с одной. Вот какие бывают чудеса…
Заезжала мама, привезла одежду для улицы, которую я контрабандно протащил в палату. И привезла комп… Плейер у меня тут уже уперли, пока меня не было в палате. Зато смогу поредактировать старые тексты, до которых не доходили руки.
Позвонил Кот и спросил: как я, когда операция?.. Неужели сам вспомнил?
Гулял на улице – под мелкими снежинками. А вечером зашли Мафи и Алла. Попили чая, очень хорошо поспичили. Они действительно порадовали: мало я видел людей за последнее время – и радуюсь каждой встрече.

Как и весной, батарея немилосердно шпарит, не рассчитанная на такое малое помещение. В первый день манипулировал с окном, фиксируя створки полотенцем. Вчера распер их с помощью отвертки и стамески, что привезла по моей просьбе мама. Выглядит дико, но в стиле этой больницы… Которая существует явно не для удобства больных: почему около раковины не повесили полочку, на которую можно было бы класть щетку и пасту, не прикрутили крючок, чтобы вешать полотенце? Почему в ванной комнате нет унитаза? Их вообще всего два на этаже на кучу людей… Все дышит мужественным аскетизмом. 

Сходил к метро Бабушкинская и купил флешку мобильного интернета. Теперь могу вести репортажи с места событий в реальном времени. И тут же нафигарил два поста. То есть именно появление «постов» в голове и тетради и подвигло сделать шаги в этом направлении.
Хотя что тут описывать «в реальном времени»? Как мне дали касторки перед завтрашними процедурами – и как из меня стали хлестать фонтаны? Очень интересно и познавательно.
Не исключено, что операция будет в среду, как сказал зашедший Карлыч. Тогда – точно финишная прямая, и это – последние посты.

Мной, наконец, занялись: две клизмы в стому вечером и две утром – чтобы зафигарить в меня барий, а потом просветить на рентгене. Приемники практически вышли, а у них нет. Бедная больница…
Читаю «Mantissa» Фаулза, заодно вспоминая язык, вдруг понадобится. Подходящее чтение: действие происходит в больнице. Впрочем, как всегда у него, траху и эротике отводится огромное место, попросту основное. И как иначе, если главная героиня – сама муза Эрато?
…Снова клизма в стому, потом в прямую кишку. А чуть-чуть позже в рентгеновском кабинете на какой-то космической штуке, которую я не ожидал здесь увидеть, я жал грушу, закачивая себе в задницу барий, пока они снимали. Дико больно!.. Это не живой мягкий предмет, как в некоторых сексуальных практиках, а твердая железяка, через которую я наполнял кишку, как шину воздухом. И сил уже нет терпеть, и белый барий льется наружу, и кажется, что сейчас меня разорвет… 
В ванной из меня фонтаном извергся этот барий: сперва из стомы, потом из задницы. Чувствую себя, словно меня изнасиловали. И это только начало. Терапевт меня тоже осмотрела, словно операция завтра. Но Альберт упрямо говорит «пятница» (после того, как мне уже пообещали «среду»).
Френды дружно желают мне победы, и некрасиво будет их обмануть.

…Я знаю, что среди моих друзей, в том числе ЖЖ – много верующих. Все они замечательные и достойные люди, поддерживающие меня (в моей «скорби»), чем я бесконечно тронут. А я строчу посты, словно поставил цель задеть их верования. Не дай Бог! Я-то считаю, что это просто свободный обмен мнениями свободных людей.

Animula, vagula, blandula
Hospes comesque corporis
Quae nunc abibis in loca
Pallidula, rigida, nudula,
Nec, ut soles, dabis iocos...

P. Aelius Hadrianus Imp.

(Душа скиталица нежная,
Телу гостья и спутница,
Уходишь ты нынче в края
Унылые, голые, блеклые,
Где радость дарить будет некому.

Автоэпитафия императора Адриана)

На больничном одре меня стала занимать проблемы «души». Что такое «душа» традиционных религий – на самом деле понять нельзя. Ясно, что она мистична, а потому непостижима. (Постичь мистическое – это оксюморон.)
Грубо говоря – это бессмертное «я» человека, одна из составляющих дуальной пары «дух-материя». Дух в этой паре – добро, материя, очевидно, – зло. Эта пара в миниатюре повторяет основополагающую дуальную пару: Дольний мир – Горний мир (Небо, Тот Свет). Дольний (материальный) мир – конечен, греховен и, в общем, неудачен. Мир Горний – бессмертен, светел и идеален, как Мэрилин Монро или силиконовая грудь.
Преступление против человека с точки зрения религии – это преступление против его души. Но, логически рассуждая, а что ей будет, если она бессмертна? «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить». Тогда и убийство – лишь освобождение ее от мрачного материального плена. Тут – радоваться надо! Поэтому первые христиане так спешили умереть. Последующие – как-то совсем не торопились. Материальный мир их вполне устраивал.
…Обратите внимание: я нигде не ставлю под сомнение существование души или истинность религиозных взглядов. Я о другом. О том, что ощущение, что мы бессмертны – делает ненастоящим все, к чему мы прикасаемся, и худосочным все, чем мы заняты. В своем «бессмертии» мы сами становимся как тени, не способные на поступок, на яркое созерцание. Нас обуревает скука жизни, апатия, спектакль кажется нам утомительным, декорации дешевыми. Мы воображаем, что у нас впереди масса времени, жизнь не имеет предела, поступки обратимы, ситуации – не серьезны. И где-то там когда-то нас ждет настоящий спектакль…
Лишь граница концентрирует энергию и заставляет глаза напрягаться. Ограниченность не ослабляет нас, а делает сильнее и зорче.
Любой поступок конечен и необратим. Тем более смерть («смерть как поступок»). Тут личность умирает без остатка, тут у нее забирается все. Тут она, по удачному выражению Библии, будет как вода, пролитая на землю, которую нельзя собрать… Поэтому настоящая нравственность возможна лишь в секулярном мире, где человек – главная ценность. Где конечность и хрупкость жизни – есть условие заботы о ней. Мы держимся друг за друга, чтобы не упасть. Нет никого другого, кто помог бы нам. Не будет второго шанса и более счастливого варианта. Наши потери абсолютны. И, как я уже однажды писал: мы любим друг друга, потому что мы не бессмертны…

Благодаря нашей интенсивной переписке мы, конечно, кое-что знаем друг о друге, но все это очень приблизительно. Я все же слабо представляю ее жизнь. Как я плохо представлял жизнь своих французских и американских друзей, пока не съездил.
Мангуста пишет, что хотела бы со мной погулять. И я сразу развоображался о прогулке под южными звездами, запахе сирийской пустыни.
Я тут тоже гуляю между корпусами, прививая себе осень. Она драматична и прекрасна. Кажется, поймешь ее – и словно получишь просветление. И я все хожу кругами, силясь понять.
А прогулка осенью или даже зимой в той далекой южной стране с чудесной Мангустой рядом… – через несколько дней станет ясно: возможно ли это?
Очень хочется увидеть в Мангусте спутника в странствиях. Понятно: маленький ребенок. Но иногда и его можно брать, мне не привыкать. А девочки – они сговорчивее мальчиков. Поехать с Мангустой в Рим, например… И если она легко перемещается и любит музеи – то это именно то, что надо…
Нет, ни на ком свет клином не сошелся!
Плохо лишь то, что операция снова переносится. Пришел Манукян и сказал, что ему по семейным делам надо срочно лететь в Армению («на родину»). Теперь операция (опять) отложена на среду. Зато меня, может быть, отпустят на субботу-воскресенье домой. Несколько дней я еще поживу на своих ногах, здоровенький. Но, блин, как надоели эти оттяжки! Я-то воображал, что меня прооперируют еще месяц назад. Но не быстро сказка сказывается. Ладно, терплю и жду. Это главное умение Сиддхартхи, как уверяет Гессе.
…Причем операция сложнее и опаснее первой, – нагнетает Манукян: два с половиной часа при быстром удалении спаек. А при долгом? И особенно опасен послеоперационный период, первые три дня...
Еще одно «зато»: ему понравились мои анализы и снимки. Я действительно чувствую себя как никогда хорошо. «Да-да», – сказал мой улетающий профессор – и сослался на Мечникова, который считал, что укорачивание кишечника положительно влияет на здоровье и продолжительность жизни. Через слишком длинный кишечник к нам в кровь поступает больше токсинов – из-за долго перерабатываемой пищи (вегетарианцы тут снова в выигрыше – вегетарианская пища легче переваривается – профессор сказал!)... И это тоже хорошо – оперироваться «здоровым». Обидно, однако, все это терять. И, как говорил недавно Роме: одно дело ехать на стол, когда все болит и уже все равно, лишь бы чем-то эта боль кончилась, другое – ехать, когда ничего не болит – за этой самой болью и беспомощностью…
У меня сейчас идеальный для меня вес: 58 кг, и идеальные силы. Может быть, их в целом меньше, чем раньше, но они прибывают. А ведь я еще потеряю в весе!.. При попутном ветре долечу до Мангусты без самолета.
…Не думал, что я с таким нетерпением буду ждать операцию! Это мое освобождение и начало новой жизни. И оттягивать его – такое свинство! В драматургии данный прием называется ретардация, – чтобы усилить напряжение от интриги. Слишком долгая ретардация, однако, может кончиться фрустрацией (зрителей)…
А куда мне торопиться? Я вообще теперь один в палате, с компом и книжками. И даже готовить не надо. Хотя, конечно, тороплюсь – к «новой жизни». Долго жду ее, а она все ни «да», ни «нет», как курсистка.
И опять откладывается наша встреча, наше гуляние под южными звездами. Но важно иметь хорошую перспективу. Хорошее окно. Хороший вид из него…

Как важно иметь окно
И хороший вид из окна,
Как важно мечтать о ночи
С запахом бугенвиллий,
О нашей прогулке к морю,
Которой, возможно, никогда не будет, –
Под ветром из сирийской пустыни,
Под южными звездами на покатой тропе
В конской гриве алеппских сосен.
Как важно иметь телефонный провод
И кого-то,
Кто тихо держит трубку у уха –
С той стороны всех утрат,
Где нет ни одного знакомого камня,
В тысячах километрах от твоей жизни…
Чем дальше – тем лучше.
С такого расстояния
Каждый смертный кажется греческим богом,
И мы живем, как персонажи истории,
Чей конец неизвестен.

(«Запах бугенвиллий» надо воспринимать как метафору: бугенвиллии, как известно, не пахнут. Впрочем, тогда я этого не знал…)
Мангуста попросила, чтобы это было «ее» стихотворение. И оно надолго осталось известно лишь ей и мне…
Если это и не любовь – то не менее славно. Благодаря Мангусте у меня словно открылась лирическая форточка – и хочется выкрикивать слова, как ребенок, что кричит от полноты чувств. Тут бы жить, а не оперироваться. А пока я неизбежно движусь к стене, она уже совсем перед моим лицом. Но если я ее перелезу, просочусь или снесу неожиданным ударом – о, сколько там всего до самого горизонта!

Любопытно: в Мангусте слились гены трех народов, чьи религии слились в месте, где она сейчас живет...
По моей просьбе она прислала несколько своих фото. У нее и правда много лиц, она совсем другая, когда смеется и когда серьезная, тем более, когда в ракурсе. Она симпатичная, но не красавица. И как почти каждая женщина она может показаться на некоторых фото и правда красавицей, создав свой идеальный образ. А на других фото этого нет – и недоумеваешь.
Но пока я понял, что так и не смог в нее влюбиться, чего-то мне не хватает. Главное, мне не хватает сексуального желания, а без него человек – лишь человек. И мне не 18 лет, когда я мог влюбиться в кирпич с глазками и волосами.
Может, личная встреча и пробудит это чувство, но как-то не верится. Я увижу кучу недостатков, которых не видно в переписке. А, может быть, наоборот – какое-то особое обаяние! Но это шанс – и я попробую им воспользоваться. Мне очень трудно влюбиться, почти невозможно. А – вдруг?
Хотелось бы найти в нас нечто общее. Но я знаю, что искать общее с другим человеком, тем более с женщиной – иллюзия. Пусть мы оба любим, скажем, поэзию или музеи, или искусство вообще и отдельных его представителей... Это все же не самая главная часть нас, из этих частных сходств нельзя вывести общее сходство. Вон сколько сходств было у меня с Лесбией – и едва жив остался…
Тем не менее, я попытаюсь максимально очароваться ею, еще раз испытать чудо, мистику любви. Когда из меня льются слова и стихи. Когда все дремлющие силы поднимаются, как древние гиганты, и кажется – можешь сокрушить землю. Жизнь сияет – и не томят никакие угрызения. Я совершенно свободен, она тоже. Мы можем попробовать, даже не превращая все это в дикую привязанность.
Хотя – это теперь у меня нет никаких обязанностей перед ней. Я не должен писать ей каждый день (хоть и пишу), помнить о ней, давать понять, что она занимает центральное место в моей жизни. А любой человек хочет именно этого. Именно это и называется любовью. И ссоры начинаются, когда один чувствует, что он уже не так интересен для другого. И вместо того, чтобы вернуть свою интересность – обижается и вспоминает данные когда-то обещания. Мол, ты не смеешь их забывать! Возникает обманчивое право собственности на человека.
Теперь я не хочу быть ничьей собственностью – и кого-то считать своей! И то и другое ужасно! Дружба в этом плане гораздо лучше. Но удовлетворит ли нас дружба? Меня зовут туда явно не за этим.
Ладно, чего гадать: что будет – то будет. Я еще так далек от всего этого «будет». Лишь дня через три после операции можно будет сказать себе, что у меня появился шанс на «будет».

Для восторженного восприятия природы нужна невинность, как в юности. Слишком сильные переживания – ослепляют. Взаимоотношение с другим создает такой мираж жизни и мыслей, что слабые воздействия, вроде цвета берез, уходят из опыта. Лишь теперь я стал вновь видеть его. Голова свободна от проблем – и я стал замечать жизнь.
Проблема осталась только одна, и ее не назовешь пошлой.

Воспользовался мыслью Мангусты и позвонил Лёше. Он пригласил к себе в Ашукинскую, и я поехал. До этого посидел с «Поджигателем» – и понял, что надо в нем сделать…
В электричке подумал, что, по сути, я очень счастливый человек. Писал уже, в свой первый больничный заход, – как удивительно одарил меня Господь! Я много чего умею и мало чего боюсь. Я относительно здоров и, с одной стороны, – достаточно молод, с другой, – достаточно зрел. И даже свободен не думать о деньгах. У меня два отличных дома, где жить… Почему мне не быть счастливым?
Да, меня ждет тяжелая операция, меня ждет боль и долгое состояние калеки. (Если меня ждет смерть – это снимет вообще все вопросы. Поэтому об этом и говорить нет смысла.) Но это состояние дает мне новую силу и зоркость. Я стал уравновешеннее и спокойнее, я хорошо отношусь к миру. Со мной происходит то, чего мне всегда не хватало: духовная закалка. Только предельные переживания, серьезные потери и боль могут закалить нежную душу городского интеллигента.
Невыносливость к боли – является отличительной чертой истинного интеллигента. Многие, полагаю, и в интеллигенцию идут – как в клуб людей с тонкой нервной организацией, где причинение боли считается дурным тоном. Но эта отличительная черта или родимое пятно – есть и главный конструктивный недостаток интеллигента. Он избегает приносить страдания другим, но и сам обходит их за километр. Причем он находит страдание во всем: мир недостаточно хорош для него – и он укрывается в воображаемых мирах: науке, искусстве, религии. Он боится жизни с ее смертью и болью. Он ходит по ее краешку, все время цепляясь за фантомы, как за (эмоциональную) страховку. Все его малодушие орет в нем, стоим ему оказаться со страданием с глазу на глаз.
Я не могу допустить этой слабости. Да и всякой другой, я слишком горд, я слишком много о себе воображаю. Мне много дано, и я много требую. Я хочу самых лучших вариантов. Но у меня не хватало смелости на них. Теперь меня заставили плыть по этой холодной бурной воде. Я рад этой школе, это то единственное, что было нужно, чего мне не доставало… 
Если все намеченное осуществится – меня ждут удивительные вещи, почти уверен в этом.

…У Лёши был уже в темноте. Лена сделала для меня соевое мясо и салат с капустой. Пили чай, а я постоянно бегал в дабл, может быть, от соевого мяса и капусты… Говорили о плохой продаже ее картин, будущей выставке, их возможной эмиграции в Америку… Транспортном коллапсе Москвы… Моей операции…
Лена уехала к подружке, а мы с Лёшей пошли наверх. Дом удался. Это совершенно другой объект: новые комнаты, новый сортир, новый балкон, новые батареи, третий этаж, стеклопакеты… Дом стал уютнее и теплее. Сидели в новой мастерской Моркови, слушали джаз и рассуждали о России. Что норманны заложили основу нашей будущей истории, когда высшие сословия относятся к народу, как колонизаторы к инородцам. Отсюда полное бесправие «инородцев»… Ну, и дальше в том же духе… Залез в свою почту с компа Лёши, а там письмецо от Мангусты…
Спал в комнате Тиши в одежде. Недолго: в 9 узбеки стали стучать и пилить наверху. Позавтракали с Лёшей в той же мастерской и поболтали о плитах СМЛ (стекло-магнезитовые листы), из которых сделана обшивка дома, – и темных пятнах на них, которые я хорошо осмотрел с утра… Поиграл на ударной установке Тиши, что стоит в прихожей – и пожалел, что у меня не было такой в детстве. Глядишь – стал бы ударником…
Лёша проводил меня до платформы. Солнце и ветер. Облетели все деревья, в том числе березы. А в Жаворонках – нет. В электричке проехал сперва мимо своей больницы, а потом дома (на Константинова) – вот ведь! Новая электричка. За три часа добрался до Жаворонок. Был в Москве и как не был.
Ночью Мангуста попросила прислать ей мою фотографию. Я и сам хотел себя снять: Морковь сказала, что выгляжу даже лучше, чем в Крыму. Надо оставить образ себя, перед тем, как… Фото Мангусте понравилось. Хочет от меня «легкомысленных текстов».
А я вместо этого в ударном темпе дописывал сцену в «Поджигателе». Прочел для этого едва не всего Бажова и просмотрел кучу сайтов по уральской теме. Но, боюсь, не кончу. А жаль: в таких ситуациях надо подбивать все хвосты.

Иногда кажется, что у Мангусты есть телепатия: ее первый смс пришел в момент, когда я как раз кончил стих для нее («Мой милый друг…»). И лишь стал себя снимать – ее письмо с просьбой фото. Так на меня настроилась? Она пишет, что для нее это нормально – с важными для нее людьми. Это, конечно, радует. Но может и породить ложные надежды.
Завтра последний день и снова в бой.

Это был день, словно специально придуманный для последней прогулки. Солнечный и теплый, осень во всей красе – с золотыми березами и оранжево-ржавыми дубами – на фоне темной хвои сосен. Красные ягоды калины среди опавшей листвы. Спокойный зеленый пруд – с утками и длинными тенями деревьев. Не нравится только слово «последний». Ну, ничего, как там у классика: нам бы только ночь простоять да день продержаться...
…Не думал, не гадал, что с такой теплотой и интересом буду относиться к Израилю. Благодаря Мангусте я начал воспринимать его едва не «своим», где при определенных обстоятельствах я могу и осесть. Крайне маловероятно, и однако… А юг я люблю. К тому же свои люди, русский язык… Ну, хоть натусуюсь…
Ладно, ровно через неделю станет ясно, могут быть у меня какие-то перспективы. Первые три дня после операции – самые опасные. Даже опаснее самой операции. Об этом и Манукян говорит, и интернет пишет. Только это и будет утешать меня в моей «скорби»: что у меня нет стомы, и что я, даст Б., поеду в Израиловку. Где меня ждет невесть что, что мне теперь и представить невозможно…

…Еще про интеллигентов: интеллигент из-за своей болезненной чувствительности склонен впадать в ступор там, где простой человек пройдет, не шелохнувшись. Его слишком развитое воображение обнаруживает страдание раньше, чем начинается битва. Его жизнь для него слишком ценна, чтобы он не пытался предвидеть все опасности, преувеличив и мистифицировав их.
По этой причине он и плохой сожитель. Он не владеет своими настроениями: любое маловажное вторжение реальности на запретную территорию – и он теряет душевный покой, раздражается, паникует и пытается сделать других ответственным за свои проблемы. А потому третирует их с упорством садиста. От интеллигентского непричинения зла до изощренного садизма – один шаг. Ибо интеллигент – убежденный эгоист, то есть замороченный на своем душевном покое индивидуалист. Слабак, который мало что может сделать сам, но очень много хочет от мира. Он по неизбежности находится в конфликте с жизнью – но, как правило, не умеет сражаться честно. Он впадает в невроз – и называет его искусством и религией. Он создает себе ту или иную «религию» – ибо не умеет жить в реальности.
Поэтому чаще всего все его искусство худосочно и лживо. Оно происходит из головы, а не из плохо понятой реальности. Оно наследует читанному, а не пережитому. Он же не жил. А если в его жизнь и забредали трагедии, то он пытался поскорее забыть о них, загнав в глубины подсознания, – откуда они отравляют его сны и медитации.
Он мучается и ноет, потому что не может справиться со своим страхом. Он и до старости маленький ребенок, боящийся ответственности, которому нужны игры, поблажки и заботливые люди, за спинами которых ему тепло и нетрагично. И он придумывает те или иные варианты квазиродителей. Для мужчины квазиродителем часто становится жена, для женщины – священник, гуру, психоаналитик…
Лишь долгое упражнение в боли и реальности могут закалить интеллигента. Но он ни за что не согласится на них по своей воле. Поэтому так всегда была благотворна для искусства война и смерть. Они наполняли интеллигента страданием, чем-то подлинным. Он выходил из них преображенным, много испытавшим и прочувствовавшим. Они давали ему опыт и зоркость. Стояние перед лицом боли и танец со смертью – вот, что делает человека человеком.

Спортсмен Сергей, отец спортсмена Димы, моего соседа по палате, утверждал на днях, что «понял истину»: все в жизни к лучшему.
Как это сочетается с его же рассказами об обездвиженном сорокалетнем калеке, больном артрозом 14 лет, с которым он лежал недавно в больницы, лишившимся семьи, прогулок в лес за грибами, всякого настоящего и будущего?
На самом деле, я хотел бы думать так, как спортсмен Сергей, хоть это отдает наивным телеологизмом, лейбницианством и верой в благую волю заботящегося о нас Творца.
Жизнь – череда катастроф. Можно воспринимать их как искушения или школу мужества, инициацию, экзамен. Если ты правильно сдал этот тяжелый экзамен – тебе откроется новый уровень игры. Со своими новыми опасностями, новой катастрофой и новым экзаменом.
В конце всего (на последнем уровне) будет смерть, последний экзамен. Перед чем?
Суть этой «игры» – прожить мужественно и красиво. И умереть вовремя – не в нижней точке душевного и физического ничтожества, но доиграв игру по всем правилам. Ради этого стоит жить долго, потому что это долгий путь и долгая школа. Это не механическое проживание отпущенных тебе лет – это борьба и обучение: жизни и смерти.

Поразительно, но едва ли не единственная вещь, которую я теперь боюсь – это любовь! Ибо она лишит меня того тихого настроения, которое у меня теперь есть. Она даст другое, гораздо более яркое. Но вот этого уже не будет, а оно мне очень нравится. 
Это состояние абсолютной самодостаточности, невозмутимости, бесстрастности. Настоящее философское и давно желанное состояние.
А любовь – она проходит и еще ранит по дороге.

…Выехали в больницу в 6 утра и через 50 минут были на месте. Еще совсем темно, палата пуста. На завтрак не пошел, вместо этого еще поспал.
Потом перечитывал и редактировал «Поджигателя».

…Ну вот, мой профессор вернулся, и все окончательно определилось: завтра голодный день с питьем всякой дряни, а в среду в девять я еду резаться. По этому маршруту ездил уже трижды, накатанный. Так что теперь все серьезно.
Завтра же расстанусь с компом. Поэтому жду обещанных Мангустой рассказов: вдруг больше не будет шанса их прочесть… Ну, или оставлю их на период после операции.
…Вроде как закончил свою повесть, но и ее оставлю на пост-период, может, в эти сакраментальные дни еще что-то придет в голову. Там в ней в основном про смерть, так что подходяще.
На самом деле, у меня еще есть три повести в таком же состоянии: сколоченные, но не ожившие. Как Господь Б. оживлял Адама, так и здесь. Пока лишь куча слов, мертвое вещество. Нужно несколько тонких касаний – чтобы оно заиграло. Найти эту чудесную формулу оживления – словно встретить Музу. Алхимия мозга и ремесла.
…Очень хочется с ней увидеться и погулять. Мне всегда не хватало спутника в прогулках, поездках. Тем более – в посещении музеев. Вот что кажется мне теперь по-настоящему ценным. Самые простые вещи. Да и ни на что другое я не буду годиться…

Написал письмо Мангусте, ответил «корреспондентам» в ЖЖ, одному довольно резко, так что он меня даже расфрендил . Человек склонен болтать обо всем, мысль без костей. Сидит такой в Сети, переписывая текстики в интернете, и дрочит свою худосочную мыслишку. Все хочет быть оригинальным и выпендривается а-ля Ницше...
Нахрен мне это ребячество! У меня идет череда «экзаменов», после которых мне или вручат или не вручат «диплом». При положительном решении вопроса – я стану «дипломированным» специалистом по жизни, вольным выбирать любое приключение и любой сюжет.
Пока – совершенно спокоен. Уже несколько раз заходил Арнольд, был анестезиолог – объяснил особенности завтрашних манипуляций: анестезия в позвоночник в добавление к обычной. Возможно, опять этот ключичный катетер. Хочу пойти погулять напоследок, перед тем, как начать пить «фортранс», «for trans» – как я его назвал. Увы, это будет совсем другой транс – вроде как после касторки.

Из письма Мангусте:
Поздравляю тебя с удачно пройденным техосмотром, как это у нас называется. Последние два года я прохожу его заочно, без машины: машина-то в Крыму. Если проходить его честно, как я всегда делал, то это запара страшная. Последний раз мне очень подфартило, что один из сотрудников гаишного техцентра углядел на моем авто лист конопли и прочие буквы-символы… Был он молод и в теме, поэтому техосмотр мне удалось, невиданный случай! – пройти с первого раза.
Спасибо за легкомыслие, не Иоанном же на Патмосе мне сидеть и ноуменальные сущности разглядывать через осеннее окно… Почему-то интереснее всего рассказывать про период испытаний, депресняков, безденежья и пр. Это и период свободы, когда оформляется новый сюжет. То есть ситуация неустойчива, неудовлетворительна, зато располагает к разным приключениям. Думаешь потом: вот когда я ярко жил! А тогда казалось полной жопой…

Что вселяет в меня мужество: я наконец перестану ЖИТЬ БЕЛКОЙ. За это стоит заплатить большую цену. Не знаю, что там дальше будет: Израиль, Крым, Лондон, Рим… Может, будет все, надо только дожить до конца недели. Об этом и Мангусте писал.
Вероятно, завтра в это же время я уже не буду белкой. Может, и никем не буду… Не то чтобы это был худший период моей жизни, в виде белки, может быть, напротив, один из лучших. И все же все эти почти семь месяцев меня не оставляло ощущение моей ущербности, заколдованности, причем «заколдованности» временной, как и положено в сказке, оттого и весь этот период казался каким-то «временным», от одной операции до другой.
Хорошо погулял по осеннему больничному саду. «Последний раз», – как я сказал Арнольду, перехватившему меня в коридоре. «Не правильно сказал» – ответил он мне. Все меня учат не говорить слово «последний». А мне оно нравится, отдает законченностью: последний мазок на холсте, последняя глава повести. Последняя прогулка перед «казнью».
На самом деле, я совершенно спокоен. Пока гулял, вообразил, как сижу на берегу моря, дышу морским ветром, который так люблю. Серое небо, море штормит, зима или весна-осень. Возможно, рядом Мангуста, которую я могу притянуть к себе, обнять, потрепать по волосам. Подозреваю, что это завышенные ожидания.
Я испытываю сейчас максимальную сосредоточенность. Времени осталось очень мало, потом настанет время держать волю в кулаке. Дух будет страдать вместе с телом, ему никуда не деться, не спрятаться. Пока меня не усыпят.
И если это будет не конец, то это будет началом, постепенным выходом из боли, беспомощности, изуродованности. Все станет новым. Сперва я буду как младенец, что не умеет ходить и есть. Да и едва лепечет. Потом я научусь всему этому. Я вырасту, меня отпустят из больницы – в большой мир. И это будет новый мир, потому что я сам буду другим и новым.

Из письма Мангусте:
…Меньше всего я хочу, чтобы жизнь пошла «по накатанной». Все накатанные дороги кончились (последняя из них – в операционную). Я никогда не был здесь, я иду в первый раз. Возможно, я драматизирую или впадаю в романтизм, но я хочу, чтобы все было именно так. Новое небо и новая земля, ибо от старой не осталось следа.
Это и воодушевляет меня теперь. Не столь отвратительна сама операция (которой я не увижу), сколь приготовления к ней. И, само собой, мучительно «воскрешение», как в «Солярисе».
Ну, об этом в другой раз, уже «воскреснув». Целую тебя, мой далекий друг и помощник, ты очень вовремя появилась в моей жизни. Я признателен тебе, а пока – до свидания.

Если после первой операции, придавленный беспомощностью и тошнотой, я рисовал себе Крым, сад на Фиоленте, где я сижу у бассейна, то теперь буду рисовать себе берег моря в Израиле. Буду думать об этом путешествии. У меня по-прежнему нет никаких мыслей заводить с Мангустой серьезные отношения. Это было бы смешно с моей стороны. Надеюсь, она это понимает. Наркозы сказались на мне, словно химическая кастрация. Осталась лишь моя гордость.
То, что я воображал тогда, весной, удивительным образом осуществилось. Интересно, что будет теперь? Но об этом пока рано думать.
Позвонил Мафи, Лёша… Позвонил Кот, пожелал мне, что положено. Говорит, что волнуется. Я призвал его не бросать музыку, рассказал, с каким удовольствием играл на ударной установке Тиши несколько дней назад.
Вдруг позвонила Лесбия. Тоже всего пожелала, даже по-своему обещала молиться. Спросила: можно ли меня навестить, помочь А.И.(моей маме)? Сказал: «не надо».
Странно, она мне снилась ночью, как я глажу ее по волосам, более коротким и жестким, чем реальные. Она сидит у окна, я сижу рядом, место незнакомое. И говорю, что отвык видеть ее, вот так – рядом с собой. Хороший был сон, нежный. Очень реалистический. Мои сны стали очень реалистическими, их можно вставлять, как сцены в романы.
Но я не обливаюсь слезами и ни о чем не жалею. И дело не в перспективе нового романа. Не хочу я никакого романа. Да, скорее всего, я и не способен на него физически. Я хочу этой трудно завоеванной свободы. Я хочу, чтобы между мной и горизонтом не стояло ничего.

Восьмой час вечера. Абсолютное спокойствие. В дело пошел четвертый литр фортранса. Ужасная гадость, но и его я заставил себя пить, как сладкое вино. Мое самообладание велико. Я словно отбоялся. Страх кончился, как кончается дождь.
Я понимаю, что может произойти все, в том числе и то, что я не предвижу. Например, что это будет не последней операцией. Или меня искалечат сильнее, чем я думаю. Или – что помру? Ну, об этом как раз я думал много. Тут нечего обсуждать. Я же не узнаю, что умер. И побоку все проблемы. Проблемы есть только у живых.
Глядя, сколько боли выносит тело и сколько проблем несет жизнь – успокаиваю себя, что в смерти нет ничего страшного. Это будет удар для мамы, отчасти для Кота. Все остальные привыкнут очень быстро… и, в конце концов, у мамы останется внук.
А Мангуста меня и не видела никогда. Я для нее был лишь текстом, текстом и останусь. Наверное, это лучшая моя ипостась.
Трудно жить, быть мертвым – легко. Главное – это все равно ждет каждого. Чем этот момент хуже другого?
Я знаю по 94-му году, что в такие «критические» периоды у меня включается аффективность. Тогда я превратился в «очень хорошего солдата». Только это и помогло мне выдержать ситуацию и даже стать другим человеком. Человеком, который выдерживает эти ситуации.
Что-то подобное включилось и теперь.
Не знаю, насколько хорошо я вынесу саму боль, но пока я хорошо выдерживаю ее ожидание.
Я знаю, что могу жить – только сознавая, что я не трус, что у меня всегда хватит мужества. Конечно, любое мужество можно поколебать. Но я буду стараться его сохранить. Только смелый человек достоин победы в этой жизни, в чем бы она ни заключалась.
В нашей жизни бывают проверки нашего духа, такие экзамены. Они же помогают потом сносить всякие мелкие беды – ибо мы видели настоящую беду и настоящую боль. Перенеся такое – легче уважать себя и верить себе. Вот главное: не потерять к себе уважение. Пусть обстоятельства подходят для малодушия.
Скорее всего, мое нормальное восприятие жизни отравлял сидящий в глубине меня страх. Теперь я перешел границу страха, еще весной, а окончательно теперь. И жизнь будет видеться иначе.
Отправиться с улыбкой на свою «Голгофу», как на занятное приключение… Чего я действительно боюсь – какого-нибудь нового сюрприза, как весной. Мне хочется поставить точку, сдать последний экзамен. Хотя последний будет – выкарабкиваться из всего этого. Но, как и весной, я верю в свой организм. Главное, чтобы ОНИ все сделали правильно.
…Вот жизнь: четыре литра фортранса – и фонтаны из стомы каждые пять минут. Ночная клизма в прямую кишку, когда кажется, что ее разорвет, и ты не в силах держать всю эту воду, а надо терпеть шесть минут…
События закрутились. Завтра будет очень насыщенный день.
Получил пожелания от Пуделя и Лёни. Мангуста хочет написать на ночь. Что я буду делать завтра в это время – вот в чем вопрос?

Утро 27 октября, 6-50…
Хорошая ночь. Хоть и не просил, мне вкололи какой-то успокоительный укол. Прекрасно спал почти до шести. Потом стал вспоминать Гумилева…
Когда-то я знал много стихов, много помню и до сих пор. Оказывается, что это нужно не только в литературных салонах. Культура не соскакивает с тебя в таких испытаниях – но реально поддерживает, как-то развлекает.
И все же врач – самая важная профессия, отсюда мне это видно. Даже более важная, чем писатель. Писательство важно, когда реальность буксует, действия не четко подогнаны друг к другу, между ними есть зазоры. И их заполняет литература. Можно, конечно, тупо смотреть телевизор…
В общем, все хорошо. Теперь градусник, новая клизма. Что ж, пусть мне хватит сил.
…Вот и клизма позади. Новый укол. Маленькими шажками я одолеваю весь этот путь. Самое неприятное еще впереди. Буду одолевать по частям. Главное – сохранить спокойствие.
Отличный голубой цвет за окном. Почти как цвет дальней комнаты на Константинова.
В связи с цветом вспомнил Лесбию. Это она его выбрала… Я бы все на свете отдал, чтобы ЭТО – была неправда. Но это правда… И этого я никогда не прощу, я точно знаю…

Пришла сестра и вколола мне несколько уколов в задницу. Другая сестра перебинтовала ноги – и побрила мне мое «мужество». Потом на каталке считал знакомые порожки и созерцал проплывающие надо мной лампы, сменившиеся потолком лифта… Был абсолютно спокоен: так надоело жить белкой, при всех приобретенных ею свойствах и талантах.
Долго лежал на операционном столе, наблюдая приготовления сестер и врачей. Они не спешили. Знакомый анестезиолог, Арнольд, Манукян… Яркое солнце за окнами, яркие лампы надо мной в огромной круглом светильнике. Понимаю, что, возможно, это мои последние минуты на этой земле, что могу не проснуться – но мне все равно. Очередной эксперимент. В конце концов, моя жизнь была не такой плохой и не такой короткой…
Был бы повод, я бы даже шутил, доказывая свою абсолютную невозмутимость.
Но вот они приступили…

***

Говорят, когда, выведя меня из наркоза, хирург спросил: узнаю ли я его? – я ответил: «Доктор, вы смеетесь? Конечно!» Сам я помню себя лишь перелезающим с каталки на свою постель. Я еще сумел послать смс Мангусте и ответил на смс Насти, и даже поговорил с Лёшей по мобиле. И еще я узнал, что теперь у меня есть сиделка, Эльвира, из Йошкар-Олы, найденная мамой. На этом мой первый день кончился.

…Во второй день, большую часть которого я проспал, я лучше сумел разглядеть себя: перебинтованные, как у мумии, ноги и так же, как у нее, разрезанный и выпотрошенный живот на завязочках, словно женский корсет. Шов стал еще длиннее. Дыра на месте стомы. Дренаж из бока… Ну, к этому я был готов. Профессор, вырывая иглы из катетера, во что бы то ни стало решил посадить меня на кровати – у него все всегда быстро. И меня замутило, врачи стали тут же всовывать в нос назогастральный зонд, отчего у меня начались спазмы в разрезанном животе – с соответствующей болью. Эльвира глядела на этот садизм с ужасом. А потом долго махала надо мной журналом, приводя в чувство.
Это была невысокая моложавая женщина почти моих лет, неимоверно внимательная и исполнительная. Мне действительно было бы трудно без нее первые три дня. В школе она занималась легкой и даже тяжелой атлетикой – и была плотненькой и крепкой. Опираясь на нее, я дошел первый раз до дабла.
…Вчера Мангуста молчала совсем. Но в этот день переписка была интенсивней: узнал, что из Германии к ней приезжают ее родители, а для нее это всегда испытание. Звонили Мафи и Пудель, поговорил по мобиле с Ромой. Получил новую эсемеску от Насти. Пока сидел без капельницы – немного поговорил с Эльвирой…
…Больничная жизнь – это череда микроскопических побед над собой, выползание на локтях из болезни, как от опасной черты прибоя. До больницы я не знал, как красивы желтые листья облетающих берез на фоне мокрой зеленой травы. Какой прекрасной кажется отсюда любая, самая ничтожная жизнь посреди этой замечательной осени. Life is holy…
В больнице каждый день идет за месяц. Ты просматриваешь его от начала и до конца, с краткой эвакуацией в сон. Тебе не укрыться от себя и своих мыслей ни в чтение, ни в кино, ни в работу. Капельница надежно избавляет тебя от любых жалких попыток пройтись куда-нибудь по этой земле, насколько на это хватило бы сил.

Третий день был особо плох: во-первых, я бодрствовал, во-вторых, мне к обычным капельничным банкам добавили некую немецкую подушку с белой дрянью, ужасно дорогой и «полезной». …Я пробовал читать – не пошло, попробовал слушать «Преступление и наказание» с диска – не смог: и так тошно, а тут все эти засаленные кацавейки, вонючие пивные, комнаты-шкафы… Но, что хуже всего, я снова стал задыхаться, как весной. До самой ночи…
Это такая специальная пытка, когда никуда не сдвинуться, спина болит от неподвижности, лечь набок – болят кишки или дырка, откуда торчит дренаж, – и ты ерзаешь по воспетому Умкой матрацу, на мокрых скомканных горячих простынях… Десять сантиметров налево, десять направо, ногу так, ногу сяк, теперь в прежнее положение. Это вся твоя свобода. Пробую применять что-то из арсенала аутотренинга – как мертвому припарки. А день все не кончается, и капельница тоже…
Капельница на правой руке с утра и до ночи – очень удобно для писателя. А тут она еще и потекла, и никто не идет вставить новую «бронюльку». Почти одиннадцать ночи, а немецкий пакет наполовину полон (пуст) – так, видно, мне и спать с ним.
…Кончился он в два ночи. И я заснул. И тут же проснулся – от прилива тошноты. Как и весной, тошнота нападала в тот миг, когда я начинал забываться. Ну, я же был к этому готов.

Не готов был к тому, что следующий день был гораздо лучше. Пока лежишь – вообще кажешься себе здоровым человеком, но стоит попробовать сесть! – тут все становится ясно.
Четвертый день новой жизни. Пока она не особо весела. Пока вся она – голое терпение или забытье. Так появляется бабочка, душа, animula. Новый жесткий диск.
…Вторая немецкая капельница кончилась в полпятого ночи – с перерывом на перестановку катетера. Эльвира все уговаривает меня поспать (сама она спит на притащенном из холла топчане).
– Когда я обедаю – я не сплю...
…Стал писать в темноте, как весной, но теперь у меня есть «фонарик шахтера». Я уже хорошо подготовлен…

В перерывах, когда Эльвира отсоединяла меня от капельницы, чтобы я мог дойти до дабла, посидеть в постели – мы с ней мило болтали. Сперва она решила, что я музыкант: «У вас пальцы длинные». Потом стала интересоваться, а что я такое пишу, а где можно купить книжку? Я сам не знаю этого места.
Эльвира на все лады хвалила свою родину: маленькую деревеньку в Мари-Эл, в 120 км от Йошкар-Олы, где родилась и выросла, Волгу, горы, природу, здоровую тамошнюю жизнь. У нее было угро-финское круглое лицо, большие скулы. Ну, и произношение очень специфическое. Кончила в Йошкар-Оле медучилище, двадцать лет проработала в местной больнице, теперь перебралась на заработки в Москву, живет у сестры. Муж у нее – мент. В 2000-ом его послали на полгода в командировку в Чечню. Выбор был такой: или увольняйся – или езжай. Он не любит об этой «командировке» рассказывать. Лишь известно, что он чуть не погиб. Дети ее тоже пошли в менты. Все живут хорошо.
Когда она не помогала мне, а с каждым днем работы становилось меньше, она просто сидела на стуле или в кресле, и словно спала сидя, с открытыми глазами. Я не мог на это смотреть и сунул ей сборник повестей Джона Фаулза, который она одолела в два дня.
– Понравился? – спросил я с неким скрытым сарказмом.
Оказалось – да, хотя не все в равной мере.

Мой сосед Борис Кузьмич – семидесятидвухлетний старик, родом с Дальнего Востока, сперва военный, потом строитель. Рассказывает про бедность, в которой вырос (он тоже из деревни), хотя голода у них не было. Голод впервые он увидел «здесь», в деревнях под Козельском, где служил лейтенантом в начале 60-х в строительных частях (строили шахты для ракет оборонительного пояса вокруг столицы). В деревенских домах были глиняные полы и ни крошки хлеба. Солдаты несли в обмен на самогонку абсолютно все, включая нижнее белье – все имело спрос, потому что ракеты, как сосиски, штамповали и гагариных в космос запускали. Поэтому он не склонен преувеличивать прелести былой советской жизни, по которой столько теперь ностальгии, – и слушает «Эхо Москвы». (Смеется, снимая наушник: «Венедиктов говорит, что нормальный школьник в нашу школу не пойдет!..»)

Думал об Лесбии. Нет, последнее испытание не дало мне окончательного прозрения на ее счет. Я могу простить, но не понять. Это тот случай, когда какие-то вещи я не пойму никогда…
Современные эмансипированные женщины падки на секс определенно больше мужчин. Это я по своему ЖЖ вижу: все френдессы, а у меня их много, только о нем и говорят. Мужчины о нем говорят редко, во всяком случае, умные мужчины.
Такое ощущение, что я тогда, весной, умер – и сохранил способность наблюдать, что будет потом? Кого Лесбия изберет после меня?.. Ужасное открытие, страшная правда! Но я жив (кажется) – и могу из-за этого страдать.
Но уже – почти нет. Напротив, она освободила меня для будущего. Я вхожу в это будущее израненным (во всех смыслах), помудревшим, сильным (хотя бы морально), взрослым человеком. Даже если со мной не будет никого, я уже знаю, что отлично выживу. Более того: это, наверное, и есть идеал моей будущей жизни. Но и от альтернативного варианта я не отказываюсь. Я попытаюсь узнать все, особенно то, чего не мог узнать прежде, в строгом моногамном браке…
Эта ночь была без капельницы, но и без сна. Тогда в полной темноте я сочинил первый здесь стишок. Разумеется – Мангусте…:

Тяжелы эти дни, дорогая,
Ну, а ночи еще тяжелей…

…А потом придумал проект «идеальной больницы». Идеальной не для медиков, конечно, но для больных. Центр ее должна составлять огромная рекреационная зона с бассейном или прудом, вечно зелеными растениями и пр. Рекреация эта, само собой, в два света под стеклянным куполом, – чтобы больные, которые неделями не могут выходить на улицу, не мыкались по узкому вонючему коридору в 50 метров, натыкаясь на каталки и друг друга. К ней примыкают все остальные отделения… В общем, она напоминала цветок, обещающий исцеление.

Стихи – это тот вид «жалобы», которую больше всего любят боги, к которым они адресуются. Но часто и смертные тоже…
Все мои вирши «лирическому герою» Мангусте подтверждают, что стихам нужна любовь. Пусть бывшая или будущая, умирающая, воображаемая, причинившая боль или давшая надежду – все равно. Я хватаюсь за эту «любовь» хотя бы потому, что это самое живое, что есть во вселенной, ибо от нее и происходит вся жизнь, как мертвый хватается за (живую) соломинку. По закону симпатической магии живая любовь оживляет мертвые слова.
Мне нужна эта дистанция между нами – и миф о неких наших особых отношениях. За моими окнами – морг, за моей спиной – пустота… облетевшие березы, боль, шов в полтела, ушедшая жена, ускользающее прошлое. Для стихов потребовался последний ингредиент – адресат. Потому что знаю, что он оценит, хотя бы стихи, хотя, возможно, не поймет все стимулы, что их породили.
Стихи – это шифровка. За странными и неожиданными образами и метафорами скрыты вполне реальные события. Зная контекст – стихи можно довольно успешно расшифровывать (как и сны). Расшифровывать с точки зрения информации. Нужно ли это – вот вопрос?

Это был прекрасный солнечный день без облаков. И у меня это был удачный день: мне разрешили чуть-чуть есть.
– Бульон, – говорит Арнольд.
– Не пойдет, – отвечаю.
– Ах, я все забываю, что вы вегетарианец. Чем же вас кормить?
Он вздыхает легче, когда узнает, что я ем яйца и молочные продукты.
– Я вегетарианец, а не веган, – это они ничего не едят, – объясняю я.
– Я в курсе. Их привозят к нам вот такими (он показывает свой мизинец) – и мы их лечим…
Мороженное, овощной суп, что привезла мама, морс. И лишь две банки капельницы, без этой дорогой немецкой дряни, возможно, действительно мне полезной, но сутками приковывающей к постели.
Вчера Мангуста не объявлялась совсем, сегодня кинула смс: сумасшедшие дни, родители, приезд двух друзей из Европы… Она будет исчезать. Я знаю, что иногда она склонна к обману. Ну, пусть. Даже если ее любовь улетучится – у меня останутся стихи, красивые надежды и некоторое знание Израиля, вынесенное из чтения путеводителя. Ибо сегодня я первый раз серьезно читал.
Объяснился эсемесами с Умкой. Снова пригласила на свой концерт, теперь в «Шоколадной фабрике». И я снова в отказе…
Я изо всех сил стараюсь обходиться один, чтобы завтрашний день Эльвиры был последний, как и планировалось по «контракту». Она обмывает меня по утрам, расчесывает волосы, угадывает все мои желания, вскакивает по ночам на любой шум… Поэтому за день – три похода по коридору, второй и третий аж по 200 метров («двойной», как я его прозвал). «Воскрешение» идет, кажется, даже быстрее, чем я думал.

Днем рисовал сосну за окном. Из всего надо извлекать «пользу». Дана болезнь: преврати ее в стихи и рисунки. Это займет время и развлечет. И потом будет, что вспомнить.
Желтые листья берез порхают, срываясь, перед окном и исчезают навсегда. Такие не ожившие осенние бабочки.
Вчера было солнце, сегодня обычная осенняя серость. Но все это мелкие помехи для рвущегося к жизни больного, привязанного к своей капельнице.
Из меня вытащили дренаж. Отк;пала последняя капельница. И мне позволили есть в столовой. Хотя мама снова привезла суп и кисель. И поехала с Котом на каток в Горках-2. Он уже третий день живет у нее. Приехал на все каникулы.
И это последний день Эльвиры в качестве моей сиделки. Меня это психологически освободит… После Фаулза успела начать «Английскую мистическую повесть». Где еще она могла бы все это прочесть?..
И еще, господа: третий день я сру как нормальный человек! Какая же это радость, но вы не поймете… Пусть болит шов и тяжело сидеть, и первые два дня было страшно, что тут же и упаду в обморок… Забытое ощущение…
Кончил путеводитель по Израилю – из серии Petit fut;. Я не знаток французского, но переводится, вроде, «маленький хитрец». Типа, хитренько все (по путеводителю) изучил, что надо знать про страну, и дешевенько и с кайфом скатался. Там действительно много всякой полезной (и не очень) информации. Даже, что хозяин единственного кафе на Мертвом море в районе Эйн-Геди может закрыть его в любое время, как у него фишка ляжет. Вот, какую кучу сведений я приобрел! Интересно же – даже если я туда не доеду…
Однако: как безобразно плохо я знал это место!
С Мангустой у нас произошло «мусульманское сватовство»: сперва мы обменялись показателями своего благосостояния и родовитости, то бишь плодами мысли и прочих искусств, потом фотографиями. Более того: выяснили основные пункты «брачного договора»: что брак ни одной стороне не нужен. Моей стороне не нужен даже и секс. Во всяком случае, довольно долго. Но кто знает, что там будет дальше?
Все под вопросом. Пока без вопросов лишь обещание путешествия, посещение музеев. На самом деле, чудесный набор, от него никому не будет плохо…

Эльвира ушла, и я, натянув бандаж, как эгиду, уже вовсю нарезаю привычные «круги» по коридору с наушниками на голове. Мне отменили капельницы, я ем в столовой, читаю, пишу – вот только не дай Бог закашлять: тогда кажется, что порвутся все швы.
Но какая здесь в коридоре стоит жуткая вонь! Она проникает в мою палату даже через две двери. А кто-то с этой вонью спит в одном помещении.
Честно сказать, у нас в палате пахнет тоже неважнецки, но по сравнению с коридором и теми палатами – мы тут привилегированные постояльцы отеля!
Больной – не самый чувствительный к вони человек и вообще быстро ко всему привыкает, но меня просто трясет, когда я прохожу мимо. А белье с этой вонью кидают в бак рядом с моей дверью.
Нет, это даже не жалобы, так – фиксация бедных больничных будней.
Больница дает бесконечное поле для жалоб, самая важная из которых: отсутствие медсестер, а иногда и врачей в минуту, когда тебе станет плохо. Сия чаша миновала меня в этот раз. Меня уверяли, что операция будет даже тяжелее прежней, и более опасен будет послеоперационный период. Кажется, опасения были преувеличены. Но об этом я могу сказать только теперь.
Плохо лишь, что я не сплю. Вчера поспал с помощью снотворного – до самого прихода сестры. Сегодня проснулся в четыре – и уже не мог уснуть. Зато уже могу лежать на боку, и не тошнит, как в апреле. Температура нормальная. Выздоровление идет гораздо быстрее, чем весной, врачи на меня не нарадуются. А такой опытный больной, как я, вообще спокоен и всем доволен. Главное – он жив. И он знает, что квалификация врачей самых бедных и массовых больниц – наилучшая. И что они чаще спасают, чем губят. И я благодарен им за это.
…За пару дней до операции я писал, что про будущее можно будет сказать где-нибудь через неделю. Теперь будущее и правда кажется различимым в тумане. Мечтаю через пару дней сесть за комп. Уже придумал (ночью) несколько сцен для «Поджигателя»…
Провещилась Мангуста: едет в Тель-Авив на застревающем в «степи» поезде встречать прилетающих из России друзей. Мечтает вот так же встречать меня: «Trying to imagine you coming, flying, holylanding ;»
Я и сам с удовольствием прилендился бы к ее земле. Карту и основные достопримечательности я уже изучил. А что: вдруг и правда состоится? Операция-то состоялась, почти неделя – а я все еще жив. Каких чудес не бывает на свете!

Позвонила Алла и предложила меня навестить. Я лишь умоляю судьбу, чтобы она ко мне ничего не испытывала…
С холодным спокойствием признаю, что женщина рядом со мной – последнее, что я хотел бы иметь. Мама говорит, что без женщины невозможна полноценная жизнь. «Разве этим летом у меня была неполноценная жизнь?» – спросил я. А она взялась оправдывать Лесбию, мол, людям свойственно ошибаться, женщинам свойственно проявлять слабость. Может быть, она была в отчаянии…
Но это она от меня ушла, не я от нее. Отчего же отчаяние? Она хотела свободы – и вот она так ею распорядилась. Но за каждый поступок надо платить. В данном случае тем, что я больше не хочу ничего про нее знать…
– Заведешь себе новую женщину, сразу простишь, – сказала мама.
– Свят-свят! Мне очень дорога моя свобода.
– Что в ней хорошего?
– Свободным может быть лишь очень сильный человек. Я дорого заплатил, чтобы иметь теперь эту силу. Всем, что произошло со мной за последнее время...
Конечно, мое отношение к женщинам во многом обусловлено всем этим бредом с Лесбией. Не хочу больше ничего подобного, ни за что! Даже тени этого не хочу.
Пока я был слаб, мне приходилось терпеть. Но теперь я не чувствую потребности терпеть кого-либо ради чего-либо… Секса? Он мне не нужен. Помощи? Буду надеяться на друзей. Нежности? Убереги, Господи!.. Это как крючок с наживкой. Это ослабит и разнежит меня. Я стану уязвим. А сейчас я как скала.
Естественно, я по-прежнему в аффекте. Он помог пережить и сентябрь и октябрь. Он помог хладнокровно поехать на операцию. В 94-ом я был полностью зависим от Лесбии, при всей моей силе. Сейчас я независим ни от кого. И это страшно нравится мне.
Мангусту мама называет: «Эта израильская девушка». И видно – ставит на нее.
– Тебе нужна женщина с медицинским образованием, чтобы было кому ходить за тобой… Эта израильская девушка не медик?.. – спросила она, прощаясь.
Какой прагматический подход!
Плохо, если пережив операцию и трудные дни сентября, я вдруг потеряю интерес к Мангусте. Но эта новая свобода кажется мне превыше всего. Я еще ничего не обещал ей. Долги я отдаю стихами и письмами. Она и сама понимает, что такое свобода, и дорого за нее заплатила. Тут мы все проговорили.
Но я же хочу нового приключения? Я же хочу нового полноценного романа?.. Хм, и зачем? И что дальше? Какое небо и землю я тут открою? Теперь мне кажется, что ничего лучше одинокой жизни в Крыму быть не может.
Боюсь, Мангуста – это тоже ситуация, у нее, у меня. Ей одиноко и мне. У меня жуткий кризис, всякие тяжелые события – и тут такая прекрасная чуткая Мангуста! Я бесконечно благодарен. Но любить – не хочу, даже если она этого достойна. А она, конечно, достойна. Так, может, не стоит обнадеживать человека и, тем более, ехать к нему? Вот о чем мне надо теперь серьезно подумать. Я был слаб и эгоистичен, меня тешила ее любовь, мое эго услаждалось, как лучшей музыкой. Это был бальзам на раны, нанесенные Лесбией. Я хотел положительных эмоций любой ценой.
Но, слава Б., нас не связывает ничего, кроме писем, да и в них я ничего не скрывал, скорее напротив: всячески избегал слова «любовь»… И вот неожиданно я в растерянности. Поездка в Израиль, получается, – проявление моей слабости, а не силы. Она была задумана в период кризиса.
Теперь она мне не пишет, и я совершенно не скучаю. Я достаточно крепок жить совсем один, с тем, что у меня есть. Даже здесь, на больничной койке, на шестой день после операции. Каким же я стану, если войду в полную силу? Равнодушным Манфредом на скале?

«Рага» (санскр.) (любовь, привязанность) – одна из пяти Клеш (бед) в философии Йоги Патанджали.
…Если бы люди на пять минут пожили настоящей свободой, забытой ими – они поняли бы, насколько ничтожна «любовь» по сравнению с ней! И эта свобода дана не для новых романов и таких неслыханно оригинальных половых игр – но для величия, для «приключений» в целом.
Не то чтобы роман вовсе исключался из «приключения». Но подобные «приключения» уже тысячу раз приключались и отдают тухлятиной. А, главное, – помни о крючке! Любовь ослабляет искателя приключений, делает его уязвимым, изнеживает...
И тут дело не в самодовольстве уверившего в себя одиночки: мол, все равно никто меня так не полюбит, как я сам себя. Такой подход возможен и не раз наблюдался. На самом деле, он страшно ограничивает самолюбивца и делает его желчно-завистливым.
Ты должен не любоваться собой, а изнурять себя по-максимуму, требовать невозможного и только великого. Величие или смерть, третьего не дано. Обычная судьба не вдохновляет.
«Самое пугающее – не желать ничьей любви, и никогда снова», – говорит герой Фаулза. But why? Как это надоело: сняли трусы, надели трусы – и породили кучу хрени себе на голову!
И вновь и вновь: желание чужого тела, дикие выходки, вызванные гормональными выбросами, высокие и тонкие слова, за которыми единственная мечта о банальном трахе.
Что дают друг другу эти два обнявшиеся тела? Реальную близость? Куда же она девается утром, тем более через месяц? Несколько минут тонких наслаждений? Ничуть они не тонкие. Ощущение победы, торжество захватчика? – ближе к истине: простое мелкое удовлетворенное тщеславие.
Секс лишь все портит и все запутывает. Что было возможно до него, становится невозможно после. Даже если никто не залетел. Природа придумала секс не для нашего удовольствия, мы используем его не по назначению.
Заложенный в нас инстинкт размножения толкает искать соитий с существом другого пола. Вот и все. Никакой любви, сплошная физиология. И случай. Вышел в эту дверь и оттрахал блондинку. А вышел бы в другую – брюнетку. Все остальное вполне стереотипно. 
Любовь – слово, придуманное, чтобы прикрыть этот позор. Оправдать нас за нашу беспомощность перед природой, за нашу ничтожность.
Мы пришпориваем нашу фантазию, чтобы завалить цветами эту зловонную яму – тупой животной похоти.
Думали, что снятием табу с секса – удастся избавиться от невроза похоти. Не вышло, скорее напротив: он крепчает, все силы души питают исключительно его.
Сейчас мне начнут говорить, что, значит, я не знал, не испытывал и т.д…. Все я знал и испытывал! Но я назвал бы это нечаянными удачами, чуть-чуть маскирующими растущее рабство у собственного члена.
Запасть на любую смазливую дуру и мечтать переспать с ней как о высшем счастье – это и есть вершина психического развития нашего мозга? Может, кто-то скажет, что мы стремимся к красоте, а красота неотделима от тела, а тело неотделимо от женщины, хоть пилой режь. «Красота» – только приманка, а за ней живой человек, которого ты уже никогда не выкинешь из своей жизни, не  причинив ему боли. Боясь жестокости, ты избираешь долг, подписываешься на огромный аванс, будучи банкротом, и все кончаешь тусклой банальностью.
Когда летучие муравьи обретают своих возлюбленных – они теряют крылья.
Мне можно легко возразить, что каждый из нас однажды становится слабым и нуждается в помощи, и что это и есть любовь. Любовь – шанс слабого. Но не надо злоупотреблять этим шансом. Как и самой слабостью. Боги все равно победят тебя – но они любят сильных соперников.
Ладно, возможно все это – записки анахоретствующего пациента и не стоит принимать их всерьез. Больше всего я хотел бы, чтобы жизнь меня опровергла. Love – is the only answer…

Конечно, мне легко писать это из моего монастырского угла – а как будет на воле, среди прекрасных сильфид?
Шесть прожитых месяцев показали, что этот путь возможен. Теперь это надо подтвердить в условиях «не белки». Белке было проще – быть возвышенным аскетом.

Была Алла, вся в черном, едва после болезни. Удивительная дружба после летних дней в Крыму. Пила кофе с киви и шоколадом и рассказывала о сыне Коле, его службе в армии, его невесте, своей работе. Говорили о смерти ее двоюродного брата, наркомана, ее подруге, что лечит депрессию таблетками и храмом, отчего болезнь совсем не лечится, но усугубляется, о наркотиках вообще и алкоголе в частности.
Легко побороть себя, когда повод серьезен, как у нас с Мафи (у него, по ее словам, гепатит С, чуть ли уже не цирроз). Ломать себя больно, особенно когда вокруг сплошной стресс.
Сказал, что ее подруге надо ломать все ее костыли: все эти видеокассетки, уютную московскую квартирку, из которой она боится выходить – и уехать в заброшенный дом в Тверской губернии, перенести страшную ломку, дикий ужас – но справиться с собой. Стать сильной. Иного пути нет. То есть, надо резко поменять себя, отказаться от всего привычного, людей, мест, вещей, может быть, имени… Только так тебя не найдет твоя старая жизнь, которая тебе невыносима. Не найдет и не пристрелит. 
В общем, спасибо Алле, развлекла она меня. И убежала к закрытию гардероба. Мой первый посетитель, кроме мамы.   
Сделал вечером пять «кругов» по коридору, 500 м. Мог бы и больше. 3 км – мой рекорд весной. Но я совсем не так слаб, как тогда, и нет особой потребности ходить. Теперь это легкая разминка ног, задницы и мозгов – от чтения.

Весьма дурно будет, если я теперь впаду в высокомерный тон всезнающего, всепережившего человека, открывшего великую истину и доносящего ее остальным (слабым, заблуждающимся) людям, – если я буду все видеть со своей колокольни, будто мой опыт выше любого другого и дает мне монополию на истину. Если я что-то понял, то понял для себя. Осуществил из понятого я еще очень мало. Мой летний опыт был хорош, но, положа руку, – большую часть лета я не мог расслабиться, я не чувствовал счастья тихого летнего вечера, я не обрел гармонии с местом и собой. Что-то тронулось во мне лишь в самом конце.
А теперь порой я слышу, как природа говорит со мной – даже тут. Я оставил иные варианты судьбы, я решил жить здесь и сейчас. И только за счет самого себя. Кончилась моя раздвоенность между собой и семьей. Это дает огромную силу. Могут быть ошибки? Хорошо, но это будут мои ошибки, которые я же и исправлю.
К достижениям этого лета я отношу и «концепцию жизни в Крыму», – а, следовательно, концепцию моей жизни вообще. Я даже недолгое время пожил этой жизнью. Я продолжал жить ею в Жаворонках, несмотря на стену, что на меня упала.
Эта концепция покажется кому-то очень скучной, лишенной той радости и легкости, которую все ждут от жизни в этом месте. Но лишь так может жить одиночка в Крыму, потому что мне понравилось так, как есть, со всей этой «суровостью».
Я не хочу искусственно ослаблять боль, например, алкоголем. Я постараюсь выдержать ее всю. Но постараюсь жить так, чтобы меньше источников боли находилось рядом со мной.

Наибольшее счастье человек испытывает, когда он попадает на сцену в предназначенной для него роли. Как болт должен радоваться, попадая в дырку с нужной резьбой…
И так хитро задумано, что предназначенные нам роли, ситуации, нужные нам дырки (в любых смыслах) – находятся заведомо далеко от нас. Мы как шарики в пинболе бешено или лениво катаемся по полю, пытаясь найти их. Некоторые сразу «находят» что-то, что, как им кажется, их вполне устраивает. Они успокоились, скромно сели на свои задницы – и просто проживают дни и часы до конца игры, сажая гладиолусы. Они знают, что выиграли мало очков, но их это не тревожит, их амбиции минимальны. Возможно, и Предвечный Игрок не очень много на них ставил, как на пешки в своей партии.
Интересно следить за борьбой лишь сильных фигур. Тех, кто маниакально ищет то исключительно свое место, свою роль, ломает вполне приемлемый для другого шалаш – и с непонятным упорством прет дальше.
Адлер назвал бы такое поведение невротическим. Но невроз разовьется в них, если они, все время нацеливаясь на роль, будут делать одни и те же ошибки при ее достижении: уходить от тяжелого решения, бояться перейти сакраментальный мост, что отделит их от привычной жизни, не смогут пройти инициацию, не станут «посвященными». Это будет невроз отложенной несостоявшейся «посвященности».
Вместо этого они буду глотать таблетки и героин, глушить портвейн, бегать на премьеры и на приемы к психиатрам, попам и шаманам – все надеясь излечиться от невроза как-нибудь менее болезненно. Они – ложные, несостоявшиеся герои, не сумевшие выдержать искушение болью и отнятием – от приятного и надежного. Не сумевшие ни переломать свои костыли – в виде амортизирующей боль привычек, ни сломать свои очки, которые много лет помогали им не видеть жизни, существуя в своих миражах, боясь самих себя и этого мира, не понимая его и не решаясь выйти с ним на открытый бой.
Мир состоит не из драконов, а из таких же слабых испуганных людей, которые надели жуткие маски. И они сразу чувствуют настоящую, а не ложную силу – и уступают. Ничто не может помешать герою достичь цели, которую он хорошо разглядел.
И тут два главных момента: быть «героем» (используя фольклорный термин) и хорошо разглядеть свою цель.
Очень может быть, что она покажется непривлекательной и даже мучительной с точки зрения большинства успокоившихся в своих дырках шаров и отыгравших пешек. Они будут недоумевать, что тебе здесь нравится, как ты можешь быть здесь счастлив? Надо быть Александром, чтобы понять прикол Диогена.
В чем же суть игры? В выборе всем известной, обследованной до дыр бочки? Вовсе нет. Одного пути для всех не бывает. У любой сильной фигуры есть свой путь и своя «сказка». Когда «герой» начинает подминать под себя обстоятельства, став крупнее их.
Не во всем эти фигуры были последовательны, не во всем дошли до конца, но именно они создали ту спасательную лодку Духа, в котором мы плывем. И которая нуждается в постоянных жертвенных обновлениях.
Как определить «герой» ты или не «герой»? Если у тебя нет волшебного помощника в том или ином виде – точно не герой. Если ты ставишь между собой и миром какую-нибудь ширмочку, за которой всегда или иногда прячешься, значит, еще не герой. И волшебный помощник к тебе не придет. Ширм существует бесчисленное множество, как марок машин… Ширма – это псевдодействие, псевдоучастие в жизни, в структуре мира, имитация жизни. Человек уверен, что проиграет, будет сметен или раздавлен, если вот так, один на один, голенький, выйдет в подлинный мир. И он прячется в псевдосоюзы, где собрались подобные ему, где вырабатывается сходная философия и привычки, копятся и распространяются мифы, утверждающие правильность данного образа жизни.
Там, где собралось много людей, там нет истины. Там есть лишь приятный им миф. Утешающий и реабилитирующий их пассивность и неуспех.
Истина – это озарение одного. Даже ему трудно удержать суть озарения, то, что внезапно накатило, написало на стене огненные письмена, и так же внезапно исчезло, как пустынный мираж… Эти «озарения» нельзя вызвать искусственно, они приходят в минуту жестокого кризиса, стояния с берданкой из воли и двух-трех убеждений против скопившегося кругом рока и боли. Когда отпадает вся шелуха твоей жизни и открывается простая суть, которой ты знать не хотел, как неприятного сказочного уродца... Никто не хочет играть сказочного уродца, пусть потом он преобразится в прекрасного принца. Доступно преображаться в принцев и принцесс помогут модные журналы.
Существует целая индустрия, помогающая жить в миражах, чтобы человек так никогда и не повзрослел. «Матрица» давно существует. 90% того, что нас окружает – «матрица»: лишнее, лживое, утешающее, отвлекающее, напрягающее, парализующее, расслабляющее, нарциссирующее, наркотизирующее. 9/10 современной цивилизации это, увы, наркотик и симулякр…
Иногда люди избирают ширму – чтобы скрыть, что их, собственно, не существует. На вешалку-манекен набрасываются дела, догмы/запреты, некие «убеждения», страсти, любови, какие-то неопасные «коллективные действия»… Вешается семья, дети, долг, работа… Вешаются развлечения и «достижения». Вот и весь человек. За хорошей ширмой в полутьме этот гофмановский автомат может сойти за полноценного героя.
«Я – живу!» – уверен манекен. Но то, что он то и дело в тоске и смятении, несчастен и одинок среди людей, то в депрессии, то в похмелье, срываясь поминутно на крик и слезы – говорит о том, что внутри-то он знает правду. Ни хрена он не живет!
Если бы я увидел человека веселого, всегда в ровном настроении, открытого, но самолюбивого, делающего собственное дело без малейшей аффектации и фанатизма – из одной любви к процессу, существующего ни на кого не похоже и абсолютно самостоятельно – вот, сказал бы я, – этот человек живет. Он не пристраивается к существующим моделям жизни – он их изобретает.
Таким мне видится Волошин. Живых я таких не встречал. А то бы кинулся подражать.
…Цепь почти порвана – и я пишу такие тексты. Это план моей дальнейшей жизни и рассуждения о причинах неудачи предыдущей. Если кажется, что я издеваюсь здесь над кем-то – то, главным образом, над самим собой. Жалкий недоношенный урод, в которого летят все стрелы – это я сам, недогерой. Остальные могут спать спокойно: я не покушаюсь на истинность их мировоззрений.

Зашли Манукян и Арнольд (он оказался Эдуардовичем). Сказали, что выпишут меня в следующий вторник, то есть меньше, чем через неделю. Ну, естественно, при условии, что ничего не осложнится. А я-то думал – две, хотя знаю, что у Манукяна все быстро…
На радостях от ожидаемой выписки, того, что сняли катетер, что швы отлично заживают – даже помылся. Неудобно – жуть! Ведь надо исхитриться не намочить эти самые швы. Господи, неужели меньше, чем через неделю я буду дома? И конец всем испытаниям? Я не верю!
Конечно, до конца месяца я прохожу в виде раненного, но уже не инвалида. А в начале декабря можно куда-нибудь и поехать: к Роме в Питер, например. Или…
Это будет эра трудно завоеванной свободы: творчество, путешествия – о чем всегда мечтал. А потом, дай Бог, Крым. Он снова кажется таким притягательным…
Неожиданно зашел Владимир Карлович – и теперь, с намотанным на мокрые волосы полотенцем, сравнил меня с Муаммаром Каддафи. Тоже не последний человек. Он пришел лично (!) попрощаться: уходит в отпуск на две недели. Это уже не тот Владимир Карлович конца сентября. Я вновь попал в категорию «свой» – а это очень важно в этих замкнутых коллективах. Я не испортил им статистику, я показываю хороший результат, они могут собой гордиться…

Я живой! Что со мной?
Что с моей головой?
Не святой, не герой,
Не на передовой…

Я живой, как сосна,
Словно дача в лесу…
Не бывает же так, –
Но однажды спасут,

Вынут пулю, зашьют,
И – тихонько под зад.
«Ты – везунчик, – шепнут, –
Ты – везунчик, солдат!..»

Так спасибо, сосна
Над моей головой…
Как прекрасна весна
Не на передовой!

Прямо прет меня! Давненько я не писал столько стихов за такое короткое время. Стихам нужны потрясения.
Не верю я, что мне дано будет столько счастья: и свобода, и здоровье, и творчество. С чего это вдруг? Судьба коварна, боги завистливы. Подложат мне свинью, чувствую.

Невозможно выбрать концепцию крымской жизни в молодости. Ею можно восхищаться, как я восхищался жизнью Волошина, можно мечтать о возвышенном анахоретстве, как мы мечтали с Мишей Х., – но все выйдет иначе. Ты еще слишком слаб, неопытен, ты не потянешь это одиночество – не впав в какое-нибудь безумие, вроде секты и тому подобного. То есть максимально мифологизируешь свои мозги и представления о мире…
В конце концов, секс, женщина, другой человек… Искателю приключений и истины всегда будет интересно познать все эти области. Даже ценой долго плена и искушения. Я был в плену дольше Геракла. И все же я свободен. Теперь я могу творить свои собственные «подвиги»…

Новая история: весь коридор и холл забиты ментами. Чувствую себя, словно в какой-нибудь «Пятерке». Иногда к ним присоединяются следаки. Что за притча? Ответ, похоже, в том, что в зековском отделении нашей хирургии кончились места, и зеков (ну, или подследственных) стали размещать в общих палатах. При надлежащей охране, конечно (круглые сутки глядящей телевизор).
Один из «зеков» – молодой парень с легкой бородкой, очень симпатичный. Почти уверен, что неудачливый пушер. И как он смотрит на меня, гуляющего по коридору… Свой свояка видит издалека…
Мама привезла купленный ею вчера ноут «Аcer», легкий и маленький, отказавшись везти сюда мой гроб. Повозился с ним, добился интернета, стал отвечать, привыкая к узкой клавиатуре.
Зашел Лёша DVD. Вполне прежний и интересный разговор об умершем Евгении Головине и всей этой ненавистной мне мамлеевской тусовке. О православии и старообрядстве, о православной нетерпимости к гей-парадам и терпимости к гей-монастырям… О том, что наши друзья, например Б., «доживают» – и откровенно говорят об этом. 
Вывесил пост со стихом про сосну. Все меня приветствуют. Отправил письмецо и Мангусте, с другим стихом – более ранним и мрачным и комментарием к нему. Ответила, что тоже написала «мне» стих, но где-то потеряла. У нее всё дела, беготня, работа… Хочет доказать, что одинокая женщина, даже с ребенком, совершенно полноценное и самодостаточное существо. Я, собственно, с недавних пор занят тем же самым, но у меня гораздо более щадящие условия. А ее условия, боюсь, заездят ее вчистую. Но буду поддерживать с любых дистанций.

Это время между операциями – было очень специфическим. Вроде долгого ожидания на пристани. Приплывет корабль и заберет меня отсюда. И вот там-то начнется настоящая жизнь! Я получил замечательный опыт, но при этом у меня не было душевного покоя, без которого очень трудно писать. Состояние воспринималось, как промежуточное, вроде как в каком-то Чистилище. По сути, я занимался лишь своей психикой, расставлял все по полкам и выбрасывал хлам. Иногда, очень дорогой.
Поэтому прежде мне трудно было говорить о моем будущем. Передо мной, с каждым днем все отчетливей, стояла шершавая, пахнущая гноем стена, закрывавшая от меня весь горизонт.
И сразу после операции у меня не было ни желания, ни сил ни о чем таком думать.
Теперь будущее уже и правда кажется возможным. Я могу с чистой совестью и с чистого листа чертить проект грядущего, такой же фантастический, как моя идеальная больница!
Я оставил прежние варианты судьбы, все мосты назад сожжены и сожжены все леса и города с той стороны, в моей прежней земле. У меня есть сожаления, но у меня нет долгов, меня не гложет совесть. Кончился прежний я и начался новый, который живет лишь за счет самого себя. Живет в максимально доступной свободе.
И мир сразу зазвенел, отовсюду слышатся зовы судьбы, рекламирующей 150 схем разнообразных приключений. Свобода жить из самого себя, этот принцип личной автономии – дает огромную силу и мобильность. Я использую достижения этого лета, все, что узнал, пока скакал белкой по своему крымскому саду. Это был великий и очень удачный опыт. Я понял, что так жить можно, и что мне эта жизнь подходит больше всего.
Я не хочу в пятьдесят «доживать» как некоторые, я не хочу (да и не могу уже) катиться по накатанной. Этой дороги больше нет. Вообще, мы слишком рано состарились и застыли, признав лучшую часть жизни оконченной. Напротив, мои планы велики и амбициозны, хотя, может быть, ничего особенного внешне собой и не представляют. Полагаю, у меня довольно силы и зрелости их осуществить.
Так что игра только начинается, осталось лишь завершить формальности…