Рождественский рассказ. снегурушка

               

-Сторожись!-беззлобно крикнул кучер, и молодая женщина с семилетней девочкой, торопливо метнулись с дороги в сторону, прижавшись к забору, но их все равно обдало с ног до головы комьями снега, летящего из- под копыт холеного рысака, запряженного в нарядные выездные сани, крытые медведем, с медвежьей полостью. Здесь дорога делала поворот, и кучер едва справился, сдерживая размашистую рысь разгоряченного коня. Возок опасно накренился, а седок, кутавшийся в лисьи меха, даже не повернул головы, даже не вскрикнул.
 Женщина, стряхивая варежкой с одежды снег, проводила недоуменным взглядом это роскошное чудо, такое редкое в их небогатой стороне, и устало вздохнула: у богатых свои причуды. По этому узкому проулку и на дровнях-то, запряженных усталыми крестьянскими лошаденками, редко кто плелся шагом, а тут резвой рысью…
 Девочка меж тем, закутанная поверх старой перешитой шубки в большой пуховый платок крест-накрест, заметила что-то темное в сугробе, да шустрым зверьком туда и юркнула, сразу увязнув.
-Маменька! Маменька! Погляди, тут барыня муфточку обронила! Ой, какая! Так я возьму ее?
-Не трогай! Мы не нищие: у той вещи своя хозяйка имеется!- гордо ответила женщина, и вероятно, вспомнив былой достаток, тяжко вздохнула: ее одежда, когда-то добротная, уже износилась и была-местами заштопана.  И хотя штопка скрывалась за искусной вышивкой, неравномерное, а местами неуместное расположение, ее выдавали. Белая пуховая косынка, растерявшая за прошедшие года, свою пушистую мягкость, покрывала ее шляпку, которую без той косынки и носить -то было уже грешно. В руках женщина держала корзинку, где под чистой холстинкой, и сверточком так и не проданных вышивок, скрывались: малый брусочек сала для синичек, фунт кускового сахара, фунт не колотых орехов, кулечек настоящего черного чая, да несколько зеленых антоновских яблок- их рождественский ужин.  С тех пор, как умер от тифа супруг, земский врач, в их жизни очень многое изменилось… А богатая родня покойного супруга с ними не хотела знаться.
-Маменька! Маменька!- девчушка уже вывернулась из сугроба, и теперь стояла с добычей, сунув свой любопытный носик внутрь,- маменька! Да тут собачка! Погляди, маменька. Давай возьмем собачку себе, ее барыня все равно выкинула. Значит, она ей без надобности!
 Девочка, завладев находкой, с детским восторгом рассматривала лисью муфту, неуместно объёмную в ее маленьких ручках, и роскошную, на фоне серого вытертого платка.
-Да куда нам,- попыталась отнекиваться Анна Сергевна- так звали молодую женщину, но тут дочка поднесла к ней находку, и та увидела, как из темных меховых недр выглядывает пара лупоглазых глазенок на дрожащей крохотной мордочке. Собачка во все свои влажные, от мороза, а может, и от страха глазенки, уставилась на склонившихся людей, а потом тоненько тявкнула, и заскулила, но из теплой муфты попыток выбраться не предпринимала.
-Вдруг, как барыня вернется за пропажей?
-Маменька! Маменька! Собачка плачет. Нельзя ее оставлять тут! Замерзнет она!  А барыня не вернется. Не вернется! Ее и след уж простыл!- тут обе повернули головы и посмотрели в сторону растаявших в морозной дымке, выездных саней: это был тот случай, когда устами младенца глаголела истина.
-А ведь сегодня Рождество будет, грех это непростительный, не подать руки страждущему, не спасти душу болящего в канун великого праздника!- наставительно и жалобно протянула она, цитируя из воскресной проповеди о. Валерия, прихожанами которого они являлись.       
-Да нам ее и кормить-то нечем,- задумчиво протянула женщина, уже думая над тем, как придется делить кружку утреннего молока на свою дочку и это дрожащее лупоглазое чудо, размером не больше котенка.
-Маменька, родненькая! Я очень тебя прошу! Гляди, какая она маленькая? А значит, много не съест. Помнишь, ты обещала мне подарок на Рождество- щегла, а потом сказала, что придется обождать с ним? Так вот, Боженька дает мне подарок. Пусть эта Муся и станет моим подарком! А я всегда-всегда стану тебя слушаться!- жалостливо протянула девочка.
 В детских распахнутых глазах было столько мольбы и вспыхнувшей радостной надежды, столько чистого незамутненного света, что женщина сдалась.
-А если хозяйка найдется, Настенька, что тогда? Неужто, чужое станем присваивать?- в глазах женщины появились задорные искорки, враз озаривший ее исхудавшее бледное лицо, и стало понятно, какой красавицей она была прежде, и откуда этот неиссякаемый фонтан задорной прыти в ее дочери.
-Так мы отдадим муфточку. Вернее, муфтищу- погляди, маменька, какая она огромная! –  считать себя обладателем роскошной лисы, крытой голубым бархатом, девочка и не собиралась: все ее внимание поглотила живая находка.
-Пойдем домой,- кивнула женщина,- и я еще посмотрю, как это ты меня слушаться станешь!
-Буду!- девочка бережно прижала к себе найденное сокровище,- правда, буду! Хочешь, я сама стану на колодец за водой ходить? И дрова носить, и печь топить, и…
-Хватит- хватит, Настенька. Что мне-то, тогда, делать останется? Ты сначала глаголы выучи, да таблицу умножения осиль!- улыбнулась молодая мама: ее дочка еще была мала делать такую работу, хотя и старалась, и бралась за все, и помогала по мере сил.
-Осилю! Придет время, и осилю!- девчушка крутанулась на месте от счастья, чуть не упав, и запрыгала бы, да валенки на ногах были больно велики.
 Скоро они пришли к дому с резными наличниками, где снимали у вдовы Агаркиной небольшую комнатку за символичную плату. За последние дни намело изрядно, и дом утопал по самые оконца в сугробах, а крышу покрывала пушистая шапка, украшенная по низу сосульками. Лишь возле печной трубы подтаяло.
Агриппина Федоровна, хозяйка дома, выдала за муж своих разлетевшихся из отчего дома дочерей, и охотно приютила у себе квартирантку с дитём, обретя в ее лице бесплатные и проворные рабочие руки: стало теперь кому и печь топить, и стирать, и убирать в доме. Да и поворчать есть на кого, и жизни поучить!
 Многих привычек своей жилички она не понимала, считала чудачеством, да и напрасной тратой денег. Вот, к чему, к примеру, эта голодранка дочку французскому языку учит? Сядут вечером, мать шьет, а сами лопочут не по- нашему. Лучше бы сказку рассказала.  Язык-то ладно, бесплатный он. А вот, писать-то на бумаге зачем? Это ж сколько денег на енту бумагу, чернила да карандаши уходит! Сами-то чуть не впроголодь живут, заказами на шитье перебиваются, а книг своих не продают. Да и вышивка. Баловство енто одно. Шитье лучше в продажу идет. У одной ведь свечки вечерами сидят, что б экономить. А она, Агриппина Федоровна, все примечает, все знает, всему счет ведет! Баловство все это. Ни к чему дите грамоте учить, да язык коверкать! Пусть лучше тряпку в руки берет чаще, да иглу с ниткой- все больше пользы будет!
 О чудачестве своих жиличек она охотно рассказывала соседкам, жалуясь на их непрактичность и странность в поведении. И тут же, тайно гордилась ими: у вас-то поди, нет таких чудных да образованных, да и где еще найдешь? Вот и сейчас, чего удумали? Принесли собачонку в дорогущей муфте из лисы. Да нет того, чтоб продать- ента жиличка еще и к городовому побегла, что б о пропаже объявить! Ишь! Честная выискалась! Так награды-то, той алтын насилу дадут, тогда как лису, рубля за полтора  продать можно было бы! Выгоды своей не видит. Ох, соседушки! Ох, и хлебнет-то она, Агриппинушка, с ними горюшка!
     В канун Рождества Анна Сергеевна, не имея возможности купить елку, все же добыла где-то по дороге из участка еловую ветку, и теперь спешила с этим подарком к дочери. Там, в нутряном тепле натопленной избы, пушистая древесная лапа затопила все пространство хвойным морозным ароматом, вытеснив затхлые запахи жилого дома, квашенной капусты и остывающей золы. Поставленная в кувшин с водой и водруженная на стол, на белую чистую скатерть, ветка нарядно поблескивала влажными с мороза иголками, сразу привнеся в скудную обстановку дома, таинственности и ожидание чуда. А уж когда они вдвоем с дочерью, под причитания Агриппины Федоровны, нарезали из бумажных листов снежинок, да развесили их на иглы, соорудили звезду из конфетных фантиков, а еще украсили ветку орехами, подвешенными на разноцветные нити- совсем сделалось празднично и весело. И еще на ветке закрепили несколько свечных огарков, после чего Агриппина Федоровна, поворчав для порядку, велела принесть в комнату ведро с водой, да и поставить возле стеночки. На всякий случай.
Муся, Настенкина находка, в предпраздничной суете участия не принимала: она высунула дрожащую мордочку из своего мехового укрытия, осмотрелась, вылезла и исследовала кровать, на которую ее уложили, жалобно поскулила, да забралась обратно в муфту, служившую ей домиком, и уснула. Есть белый хлеб собачка отказалась, только водички с блюдечка немножко полакала.
 В густеющих вечерних сумерках, пока мама с Агриппиной Федоровной собирали на стол праздничную трапезу, запахло горячими пирогами с яблоками, а еще- с капустой. Настена прилипла к совершенно замёрзшему стеклу, продышала в морозном кружеве себе окошко, да стала дожидаться Рождественскую звезду. И скоро звезда засверкала, проявившись возле молодого месяца: первая и самая яркая на небе, словно прорвавшаяся из какого-то иного, более счастливого и радостного мира. Но девочка быстро поняла, что эта звезда сорвалась с небосвода, и движется вниз, все ускоряясь, сверкая, и делаясь все ярче и ярче. За ней даже радужный след оставался, быстро таявший, и съедаемый жадной темнотой.
-Господи, сделай так…
-Настенька, иди к столу!- позвала ее мама.
  - … что бы все изменилось с этим Рождеством в лучшую сторону!- прошептала девочка, провожая взглядом павшую звезду, резко ускорившуюся и стремительную, в своем последнем мгновении полета. Словно жарптица. Сверкнула, поманила сказочным блеском- и растаяла. Даже пера не оставив.
  А было ли? Не предвиделось ли?
-Настька! Али не слышала, что мать сказала? К столу поди!- продублировала властным голосом Агриппина Федоровна.
-Иду. Уже иду!- отозвалась девочка: она уже загадала свое желание, и восторженная, соскочила с лавки, коленками на которой стояла.
-Что там, Настенька? Зажглась Рождественская звезда?- ее маменька, одетая в свою любимую голубую блузку, в шуршащую темную юбку, с накинутой для тепла на плечи белой пуховой косынкой- той самой, как раз установила на стол самовар, в начищенном боку которого отражался огонек свечи.
-Да! Да! Там…- девочка хотела было, рассказать про упавшую звезду и свое загаданное желание, да натолкнулась на недовольный взгляд их квартирной хозяйки, и поостереглась, передумала, молча поспешив на свое место: подле маменьки.
-Молитву пусть прочтет!- строго наказала Агриппина Федоровна, разодетая в праздничное цветастое платье из штофа, с накинутой на плечи шерстяной брусничной шалью, отделанной бахромой. 
Настенька смиренно наклонила голову, и прочла без запинки молитву, а потом подняла сияющие глаза, все еще отражавшие свет павшей звезды:
-У нас все будет хорошо, правда, маменька?
-Будет,- улыбнулась ей в ответ Анна Сергеевна.
  Они втроем долго сидели за самоваром, ибо это был единственная волшебная ночь в году, когда ее, Настену, не отправляли рано спать, и дозволяли посидеть за столом. По-взрослому. Пили ароматный индийский чай с пирогами, булками, да с вишневым вареньем с косточкой. Было хорошо и уютно. Молодая женщина рассказывала волшебные Рождественские сказки, которых знала великое множество, и даже строгая Агриппина Федоровна, расчувствовалась так, что пустила слезу и забыла попенять девочке за варенье, которое она то и дело таскала из вазочки. Пока вазочка не показала своего опустевшего нутра.
 А потом, сытая и счастливая, Настена долго лежала в их постели, угреваясь под тяжелым ватным одеялом рядом с мамой, уже мерно сопевшей во сне, и все мечтала, как они все станут жить дальше, в большом и уютном доме,- это, когда все изменится к лучшему, и ей можно будет каждый день есть сладкое варенье, а маменьке- не сидеть допоздна согнувшись над чужим шитьем, а ходить в новой шубке и нарядной шляпке. Да и почему это ходить? Пусть у них тоже будут нарядные расписные сани и красавец- рысак в яблоках.
 Конь повернул к девочке свою голову, подмигнул влажным умным глазом, и Настенька и не поняла, как оказалась верхом на высокой конской спине. Было совсем не страшно, даже когда над ее головой распахнулись огромные белоснежные крылья, оторвавшие их от земли, и унесшие к облакам.
 Праздничное утро ворвалось в Настенкину жизнь слепящими лучами яркого, даже сквозь сомкнутые веки, солнца, задорным птичьим щебетом, и собачьим тявканьем. Вернее, утро и ранее предпринимало такую попытку, но маменька ее, эту попытку, пресекла на корню, поправив ситцевую занавеску на оконце, одеяло на кровати, и вынеся их живую находку из комнаты.
-Вставай, соня- засоня! Все праздники проспишь!- на этот раз занавеску решительно сдернули в сторону, явив девочке украшенные искрящимся инеем деревья, слепящий снег пушистых обновленных сугробов, и стайку говорливых синичек, радующихся угощению на дереве за их окном, и отчаянно за него спорящих. 
-Не просплю, с добрым утром, маменька!- девочка протерла глаза, щурясь на солнышко.
 -С добрым утром, доченька!
 -Гляди, маменька! Там вчерашняя барыня едет!
-Где? Быть не может?- за окном и правда показался на дороге вчерашний знакомый рысак, запряженный в новые расписные сани,- Ой, и правда, доченька!
-Она заберет Мусю?-забеспокоилась девочка, но ее мама не ответила: она подхватила свое пальтишко, и выскочила из комнатки, бросив на последок,- побудь тут, доченька. Затявкала и Муся, обеспокоенная суетой. 
 Да как же там без нее все устроится? Не устроится! Скидывая длинную рубашку, девочка стала торопливо одеваться, путаясь в завязках и рукавах, и досадуя на себя, что не вывернула, да не приготовила свои вещи с вечера, как надобно. А тут голоса уже послышались в сенях… Настена повернулась к окошку- так и есть! Сани стояли у их ворот, уже и в дом входят, а ей и крючки на платье помочь застегнуть не кому, насилу завязки на войлочных тапочках осилила! Но волосы! Как предстать перед гостьей такой растрепкой? Девочка огляделась, и решение пришло само собой. Вот же оно: белая скатерть, вязанная ее маменькой, и кинутая на спинку единственного стула, поместившегося в их комнатенку! Настена накинула на непричесанную головенку белое кружево, придерживая его у своего подбородка, второй рукой подхватила муфту с собачонкой, что как чувствовала, забралась внутрь, да так и выскочила навстречу разодетой гостье, что грозно вычитывала что-то маменьке и Агриппине Федоровне, что стояли перед той растерянные.
- Вы живете тут в нищете!- обвинительным тоном заявила дородная барыня в лисьей шубе по- французски, и даже ударила тонкой деревянной тростью по полу.
 Маменька вскинула голову, готовая ответить на непонятные обвинения барыни, да не успела…
-Увы, мадам!- смело пропищала в ответ девочка, тоже по- французски: все же вовремя она поспела,- мы живем бедно. Но мы не нищие!
-Где ваши манеры, мадемуазель?- тихо, но сердито бросила ей маменька.
-А это еще что за… Снегурушка?- дородная барыня обернулась к девочке, совершенно нависнув над ней сверху,  а та, задрав головенку, во все свои ясные распахнутые голубые глазенки глядела на страшную барыню, и не находила ответа. Более того, ее импровизированное покрывало стало сползать с головенки, спутанные русые кудряшки рассыпались по плечам. Положение спасла Муся, узнавшая свою хозяйку, весело затявкавшая и завозившаяся у нее на руках.    
-Увы, мадам, я не Снегурушка,- девочка тяжко вздохнула, и протянула муфту с вырывающейся собачонкой барыне, лицо которой уже успела рассмотреть, и понять, что барыня не злая, хотя и строгая, и потому, осмелела,-  мадам, это все сделала с нами жизнь. Возьмите, я рада вернуть вашу пропажу.
-Какая прелесть! Шорман! - барыня улыбнулась, ее взгляд потеплел, она взяла свою муфту, так подходившую ей по пушистому объёму и цвету, что сразу стало понятно, что эта вещь вернулась к истинной своей хозяйке,- как твое имя, небесное создание?
- Настасья Александровна Гурева,- печально представилась девочка, не сводя грустного взгляда с живой муфты, и приседая в книксене. При этом она забыла удерживать свое кружевное покрывало, и оно поторопилось тут же сползти с плеч и упасть на пол, явив ее спутанные кудри, тонкую трогательную шейку, и косо одетое, застиранное старенькое платьишко, с уже короткими рукавами.
-Гурева?- глаза барыни расширились, и она метнула быстрый и осуждающий взгляд на Анну Сергеевну,- да как ты смела не написать мне, мерзавка?
-Вы забываетесь, мадам- ответила молодая женщина, но барыня уже ее не слушала, лишь властно махнула рукой, останавливая, и обернулась к девочке.
-Знаешь, кто я такая, Настенька?,- спросила она совсем другим голосом, ласковым и тихим.
-Вы та барыня, что обронила вчера живую муфточку!- ответила девочка, недоумевая этому вопросу.
-Нет, Настенька, я твоя родная бабушка,- и ее прижали крепкой большой рукой к мягкой шубе, затопив непривычным и таким крепким ароматом духов, что она чихнула.
-Бабушка?- девочка уже отказывалась что-либо понимать, ибо дальше разговор пошел уже со взрослыми и для взрослых. Ее выпустили из объятий, и Агриппина Федоровна, ставшая вдруг совсем тихой и непривычно ласковой, увела девочку в ее комнатку, сунув в руки ту самую муфту, где расплакавшись, гладя девочку по головенке.
 А дальше.. дальше в их жизни, как и загадывала Настена, все изменилось в лучшую сторону: они втроем, не забыв и Агриппину Федоровну, поворчавшую для виду, переехали на другую улицу,  где поселились в большом доме, с просторными и светлыми комнатами, наполненными массой чудесных новых вещей.  Ее отдали учиться в гимназию, и каждый день ее маменька, одетая в новую нарядную шубку и модную шляпку, ходила ее встречать. А летом они поехали в деревню, в красивое бабушкино имение, где и отдыхали все лето, а строгая дородная барыня так и звала свою обретенную внучку Снегурушкой. И каждый вечер садились пить чай за большим самоваром, с ванильными булочками и яблочными пирогами, а еще- с вишневым вареньем с косточкой.
  Кстати, а Муся в муфточке, забытой в тот день барыней, так и осталась жить у Настены.