По светлому небу неспешно бродили белые облачка. В едва различимом движении они неуловимо меняли свои очертания, то напоминая какие-то знакомые предметы, то обретая облик диковинных зверей.
Облачка плыли, становясь всё прозрачнее, и незаметно, как за щекой - «барбариска», истаивали на горизонте.
А солнце безмятежно висело в зените и гладило нежарким северным теплом макушку лета. На дворе стоял июль.
В углу двора на козлах, притулившись к нагретому солнцем горбылю невысокого заборчика, сидела, болтая ногами, Луша.
У неё за спиной, по ту сторону от корявых досок жил мамин цветничок. Он был невелик, но ухожен и кудряв.
Усики душистого горошка и красной фасоли цеплялись за натянутые шпагатные верёвочки, весело карабкаясь вверх.
Снизу одобрительно наблюдали за ними оранжевые «ноготки» и глазастые анютки. Небольшие куртины персидской и китайской гвоздики хвастались друг перед другом разноцветной яркостью нарядов.
В центре высилась розовая мальва, снисходительно одаривая окружающих своим присутствием.
Кустики астр, еще без бутонов, пышно зеленели и торопились догнать в росте рядок светлых узколистых стебельков кукурузы, посеянных, чтоб не загораживали цветы, у тёмной шершавой стены сарая.
Луша цветничок любила, но сейчас ей было не до цветов. Потому что она ждала папу.
Через раскрытую дверь сарая его видно не было, зато слышно, как он переступает по засыпанному дровяным мусором полу, и напильник ширкает об железо.
Луша с папой собралась «на картошку». Окучивать. В июле все окучивают картошку. Её сажают на участках, распаханных трактором рядом с близкой деревней, считающейся «уже городом».
Пахал дядя Федя, папин друг. Потом папа с комиссией из профсоюза измерял поле шагами и делил его на участки. На межах ставили колышки с номерами, и все знали, у кого – какой.
Лучше папы никто не умел мерить. Однажды его кто-то заменил, но все почему-то перессорились и жаловались, что у того – лишку, а у этого – земли не хватает. С тех пор его звали каждую весну.
Вчера, в субботу, с мамой папа окучил один участок. А сегодня ей некогда. Мама поставила тесто на пирожки. Окучивать второй участок папе пришлось бы одному, но Луша напросилась помочь. И вот теперь он точил тяпки.
Картофельные участки находились в разных местах и назывались по-разному. Тот, куда родители ходили вчера, звали «тыща». Рядом с деревенскими домами. А сегодняшний – «пятьсоток». Он был куда меньше первого. И неподалёку от него тянулся долгий неглубокий овражек, заросший травой и полевыми цветами.
Звук напильника стих. Чем-то пошебуршив, папа, наконец, выходит из сарая. В руке у него две тяпки, обёрнутые старым мешком. Круглые, деревянные держаки стянуты тесёмкой.
Папа закрывает дверь на клямку, вставив в железное ушко вместо замка оструганную палочку, прицепленную тут же, верёвочным хвостиком за гвоздик.
Луша спрыгивает с козел и вприскочку присоединяется к отцу. Вдвоём они выходят со двора.
На папином плече – тяпки. В дочкиной руке болтается сетчатая авоська. В ней – поллитровая стеклянная бутылка с чаем и завёрнутые в газету бутерброды, намазанные маслом и посыпанные сахаром.
В горлышке бутылки - тоже газетная затычка. Газеты приходят каждый день. Самая большая – «Правда». В ней столько написано, да ещё малюсенькими буковками! Но папа прочитывает её всю, «от корки до корки», после ужина, лёжа на диване.
А уж потом газета попадёт в стопку на этажерке, и тогда в неё что-нибудь заворачивают: бутерброды, школьные учебники.
Изредка – ноги, если, например, забудешь носки зимой на каток. В валенках тепло, но прокатные коньки - на ботинках, а те почти всегда сырые. Обернёшь ноги газетой и нипочём не замёрзнут! Или подкладывают скомканную газету под наколотые щепки, когда растапливают печь. Газета – штука полезная.
Луша с папой обогнули палисадник дома, обошли рынок, миновали хлебный магазин, пересекли шоссе и двинулись прямо по недлинной улице, дома к которой повёрнуты торцами. Начинается (или заканчивается) она, упираясь одним концом в заводской забор, а другим - прямо во дворец культуры, белый и торжественный, будто большой пароход поперёк реки.
Пройдя несколько сотен идеально ровных метров с названием Сибирский тракт, о чём гласила синяя табличка, они обошли дворец справа, оставив за собой трёхэтажное, буквой «т» просторно раскинувшееся здание лушиной школы с пристроенным спортзалом, и,будто сложенное из разновеликих кубиков техническое училище. Цветной ящеркой прошмыгнула навстречу площадка детского садика.
И тут городская застройка кончилась. Дальше только картофельные поля. До частных домиков под шиферными крышами,и в обход деревни…
Дорога неспешно и некруто бежала в горку. Оттуда по весне катились, сливаясь, журча и сверкая на солнце талые ручьи.
Поток становился шире, переливался через шоссе и всё тёк и тёк, пока не попадал в глубокую, обшитую досками канаву.
Канава уносила бурлящую воду через территорию завода туда, где виднелась высокая железнодорожная насыпь, всем известная как «линия», и где за ней далеко, во всю ширь горизонта разливалась половодьем могучая уральская река.
Зимой же длинный пологий полевой уклон заносили снега, петляя в которых, сходились и разъезжались благодаря урокам физкультуры многочисленные лыжни. Даже самые маленькие без боязни, легко и плавно скользя, могли доехать до самого парка, что между улицами Мира и Правды примыкал к заводскому посёлку.
Картинки проносятся в голове Луши, которая, идя рядом, старается не сбиться с размеренно скорого ритма отцовских шагов. Изредка она что-то сообщает или спрашивает. Папа охотно, но немногословно отвечает. Большей частью идут молча.
Их согласной молчаливости вторит воскресная тишина округи, свободная от будничных шумов, разнеженная недолгим теплом и покоем.
Наконец, очередной поворот сменил асфальтированную улицу на песчаную полевую дорогу.
Идти по ней ногам мягко. Светлая пыль делает шаги неслышными, приподнимаясь лёгкой дымкой с земли и оседая матовым налётом на сандалиях.
Луша глянула на папины ноги. Обутые в залатанные, но, как всегда, начищенные полуботинки, они ступают по-военному чётко и аккуратно, и пыли на них куда меньше.
Она всегда удивлялась его умению неизменно сохранять обувь чистой при любой погоде на любой дороге.
Бывало, застанет дождь, и у Луши забрызнутся грязью носки туфель, у мамы – сзади чулки до самых колен. И лишь папа явится домой в безукоризненно чистых брюках и ботинках, подошвы которых разве что вытрет о скобу на крыльце.
Картошка зацветает. Над листьями кустов, шершавыми, как кошачий язык, издалека виднеются белые и розовые букетики. И всё поле выглядит одинаково ровным и весёлым.
По каким признакам отец отличил именно свой участок,непонятно, но он остановился и, со словами «мы на месте», принялся расчехлять принесённый с собой инструмент.
На травяной обочине,под сложенный мешок Луша спрятала свою сетку с провизией.
- Откуда начнём? В какую сторону? – Деловито спросила она, принимая протянутую тяпку.
-Давай определяться. Вот, дочка, смотри, ну-ка, куда рядок смотрит? – Папа загадочно улыбался.
Луша стала приглядываться и с удивлением обнаружила, что в любую сторону: справа налево, слева направо, по диагонали кустики выстраивались идеально ровной чередой.
-Потому что клубни посажены квадратно-гнездовым способом.- Луша расслышала в папиных словах горделивые ноты. – Окучивать будем, чтобы валки шли с севера на юг. Света солнечного достанется больше. К сентябрю и поспеет. Но сначала подкормим.
Отец извлёк из кармана широких брюк большой кулёк. Луша заглянула и увидела, что он до краёв полон чем-то вроде розоватой соли.
Папа щепотью брал её из кулька и, легко склоняясь, шаг за шагом рассыпАл вокруг каждого кустика движением пальцев, каким обычно солят суп в кастрюле.
Луша присоединилась, и вскоре кулёк опустел.
-Это, Луша, хлоркалий, удобрение. Для картошки – вроде витамина. Сейчас земелькой прикроем, потом дождик пройдёт, корешки его потянут. Клубни будут расти, и уродится их больше.
-Вот, значит, что на вашей фабрике изготавливают! – Одобрительно качнула головой Луша.
-А то! – Сказал папа и взялся за тяпку.
С виду работа его была похожа на игру. Ловко и, кажется, совсем без усилий руки вонзали лезвие углом в землю, и она, отделяясь пластом, как бы сама собой поднималась к стеблям, укрывая их до самых листьев. Рядом с формирующимся земляным валиком на месте среза протягивался влажновато гладкий, идеально ровный след.
-А ты с другой стороны, - предложил папа. И Луше,азартно взявшейся, показалось, что окучивать – занятие совсем несложное.
Так вместе, дружно они прошли один, потом другой рядок,оставляя после себя опрятные, как будто ставшие более собранными растения.
Звякали, ударяясь о мелкие камешки, тяпки. В траве сосредоточенно стрекотали кузнечики. Куда-то подевались комары на ветерке. И только новые звуки,вдруг расслышанные,обратили на себя внимание Луши.
Откуда-то сверху,с самого неба слетало,струясь и переливаясь,птичье пение. Отдельные ноты и длинные трели звучали нежно и ласкали слух,будто шёлковые. Но вместе с тем мелодия была подвижна,энергична и бодра.
-Жаворонок! – Узнала Луша. Она закинула голову и приставила ладонь ребром к глазам в попытке увидеть птицу. Но как ни старалась,не могла разглядеть в безбрежной лазури даже точки.
- Высоко! С земли не увидишь. – Подтвердил папа.
-А какой он, жаворонок?
-Да ничего особенного. Невзрачный такой,серенький,с хохолком,не больше воробышка. А голос знатный!
Папа снова задвигал тяпкой. И дочь последовала за ним, продолжая слушать пение жаворонка.
Скоро она обратила внимание, что папа нагребал валок одним движением, а ей приходилось делать два, а то и три. Должно быть, с той стороны земля мягче, - решила она и предложила поменяться местами.Тот не стал возражать.
Но и теперь Луша продолжала отставать. Держак натирал ладони. А плечи отяжелели,и что-то больно отдавалось под лопаткой.
Захотелось бросить мотыгу и побежать в ложок, где качают белыми головами ромашки и прячутся среди стебельков травы малиновые «часики» полевых гвоздичек.
- Я же не взрослая. Мне тяжело, - думала Луша,оправдывая своё желание. Но совесть буравила червячком:сама напросилась,а теперь – в кусты! Одному что ли папе работать?!
Настроение стало портиться,и чтобы не дать себе окончательно загрустить, девочка старалась отвлечься от надоевшего занятия тем,что запоминала,как именно поёт невидимая птица.
-Перекур! Давай-ка отдохнём! – Неожиданно папа прервал её наблюдения.
Оставив тяпки в борозде,они,облегчённо вздыхая,уселись на заросшую пыреем и белой кашкой обочину.
Папа сделал пару глотков из бутылки с чаем,но от бутерброда отказался. А Луша,напротив,съела большой кусок с удовольствием ощущая,как хрустит на зубах сахарный песок.
Отец не торопил,и ей казалось,что она достаточно отдохнула.Но когда снова встала,то работать оказалась ещё тяжелей.
Стараясь не показывать слабости,она крепче сжимала в руках тяпку и пыталась помочь себе тем,что при каждом ударе всё ниже склонялась к земле. Но плечи совсем одеревенели,горели стёртые до мозолей ладони,ломило спину и гулко стучало в висках.
Луша очень устала,но сдаваться не хотела,тем более,тот,кто был в небе, ни на минуту не прерывал пения.
Она перестала считать кусты и,с ожесточением скобля землю,уже думала, что никогда не дойдёт до конца участка, как вдруг папа сказал:
-Амба, дочка! Финиш!
Луша, недоумевая, разогнулась. Что это? Они стояли на краю, а позади, как солдаты на параде, ровными рядами на них смотрели картофельные ряды.
Папа почистил тяпки одну об другую и снова обвязал мешковиной, потом стянул бечёвкой ручки. Заметив стёртые ладони дочери, он сорвал несколько листков подорожника и приложил к мозолям:
-Ничего, детка, это с непривычки. Но мы с тобой справились. Мы молодцы! Как считаешь, заработали на мамины пирожки?!
-Ага, - одними губами улыбнулась Луша.
Она была очень благодарна папе за то, что на обратном пути он шёл куда медленнее, чем обычно. И хотя каждый шаг отдавался болью во всех уставших мышцах её худенького, не по годам вытянувшегося тела, Луша старалась не обращать на это внимания.
-Я большая. И завтра мне не надо снова идти на картошку. Отдохну. А он опять полетит, туда, высоко-высоко, под самый небосклон, и будет в вышине весь день парить, невидимый и звонкий. Жаворонок! Какой же он сильный! Хотя и маленький, не больше воробышка.
5 января 2019 года