Выехав на небольшое поле, где дорога шла по самой середине, мы попали в засаду. Из леса, находившегося метрах в ста от нас, вдруг ударил пулемёт. Полицаи сначала даже не поняли, что это - ровные короткие очереди по два выстрела с чёткими промежутками между ними были так не похожи на обычную суматошную стрельбу в бою, что сообразили только тогда, когда с телег кулями один за другим посыпались раненые и убитые. Нахлёстывая коней, бросив упавших, рванули прочь с поля, прочь от смерти, которую только что сами себе и накликали. Пролетев пару верст и загнав коней, Сафонов, сидевший в первой телеге, остановил обоз. Из двадцати человек, выехавших из деревни, на телегах осталось девять. Двое из них умирали.
- Твою мать! Один тринадцать человек за минуту положил! Один! Один! Один! – Сафонов был в бешенстве
.
- Закури, Илья Егорыч, - Грицай-полицай протянул ему пачку немецких папирос, - с чего ты взял, что там был один?
- Потому что, если бы их было больше, мы бы все там лежать остались… С «дегтяря» очередями по два выстрела, и каждая очередь в цель, - Сафонов жадно затягивался, и огонек проползал сразу добрую четверть сигареты. Руки его дрожали, и пепел осыпался ещё горячим. - Вот это пулемётчик! Вот этот наших положит горы… Едем к Маньке!
- Ты что, Илья Егорыч, до комендатуры бы живыми доехать!
- Дурак, вот сейчас нас у Маньки на хуторе никто искать не станет. А засветло в город уже не поспеваем. Думай башкой. Да у Маньки, может, наши кто, может, немцы пасутся. В компании-то веселее!
Пока Сафонов и Яцко думали, что делать, раненые, растрясённые бешеной скачкой, один за другим умерли. А чем мы им могли помочь? У одного были две пули – в животе и лёгком, и он сипло дышал, булькая розовой пеной на губах. У другого единственная пуля вошла точно в глаз. Как он вообще остался жив - непонятно. Но смерть быстро исправила эту оплошность…
- Что теперь с ними делать? С собой везти? Здесь похороним?
- Можно и здесь. Только могилу большую копай – пока возишься, стемнеет – вот всем нам она и пригодится.
- Этих - под елку и закидать ветками… - Сафонов снова закурил и, помолчав, скомандовал. - Поехали к Маньке…
Манькин хутор был всем в округе хорошо известен, и самое главное, там постоянно болтались или полицаи или немцы – Манькина самогонка была лучшей. И было её много, очень много. Сама Манька, пробивная бабёнка лет тридцати пяти, оставшись без мужа, в первые недели войны приютила раненного в ногу бойца, выходила, и на её счастье тот так и остался хромым. Без костыля ходил только по дому, так что ни о полицаях, ни о партизанах речи не было. Да, в рейхе нужны здоровые рабочие.
Ни полицаев, ни немцев на хуторе не оказалось, но уже отемняло и ехать куда-либо было опасно.
- Мань, с тебя ведро. Ищи, где хочешь. И не зли… Жрать не забудь. Бойцов поминать будем!
Быстро сообразив, что господин начальник не в духе, Манька погнала своего хромого в погреб. Не столько за самогоном, которого и в хате был явный избыток, сколько проверить, как там упряталась её пятнадцатилетняя дочка. Про дочку знали все посетители хутора, но поскольку ехали только пить, а пили по военным временам так, что уж и не до девок вовсе, да и глаза она не мозолила молодостью своей, красотой не выйдя, то её не трогали. Доставалось, бывало, самой Маньке до синяков на ляжках и выше, но хлопали чаще для того, чтобы, перетрухнув на счёт насилья, не скупилась на самогонку.
Пили в саду за большим деревянным столом, за которым в своё время сыграли ещё Манькину свадьбу. Хотя за огромным столом, сколоченным из толстенных лесин, места хватило бы, наверно, на роту, жались друг к другу. Сафонов знал, что просто так, да ещё без немцев, оставаться на хуторе нельзя. В прошлом он был офицером. Кажется лейтенантом, и уставы учил не так, как мы. Он знал, что необходимо выставить охранение, назначить караулы. Но все полицаи были так ошеломлены мгновенным переходом из несущих смерть в едва от неё же, взбесившейся, и спасшихся, что проку ни в секретах, ни в постах не было – случись сейчас пяток партизан, и полицаи сдадутся без боя. А потому решил дать «оттянуться всем», чтобы завтра можно было двигаться в Прожу. А может, и ему самому стало всё равно – человек, счастливо избежавший смерти, потом некоторое время её совсем не боится…
Сначала всё же пили с опаской, с оглядкой на лес, но самогон быстро сделал нас храбрыми. Меня посадил около себя Сафонов, рядом сел Яцко, следивший за тем, чтобы я пил всё, что налито. О павших в борьбе с большевистским жидовством быстро забыли. Пошли пересуды о войне, о том, куда всё это клонится и чем кончится. Полицаи пили. Пили, пьянели, падали под стол. Вставали, шли до ветру, натыкаясь на всё и вся. Падали и не вставали. Вставали и падали. Васька, попытавшись встать из-за стола и снова рухнув на лавку, обвёл всех мутным своим взглядом исподлобья и, грязно выругавшись, начал:
- Как в сорок первом, суки, как в сорок первом… - он потряс кулаком над вислой головой. - Чуть стрельнули по нам и всё… побежали стадом, бросая раненых и убитых. Да хер с ними, с убитыми, им уж всё равно, раненых бросали, где попало…
- Заткнись, гнида, без тебя тошно, - Сафонов ударил кулаком по столу, но кулак по пьяни был мягок и получился шлепок, - заткнись!
- Сам заткнись. Это я тогда, третьего июля сорок первого года, - едва вывернул он, прикусив при этом язык, - валялся в дорожной пыли, а не ты. Это мимо меня гнали полуторки, «эмки» и «зисы», не мимо тебя. Это мне пыль от их колёс набила пересохший рот, и никто не протянул фляжки с водой, когда я, валяясь на обочине дороги с побитыми ногами, тянул к ним руки. Никто! – Васька сорвался на крик. - Ни одна бл.дь не остановилась. Все мчались и только отворачивали свои рожи от меня. Гниды, хотели отсидеться в тылу. Так рвались в тыл, что прямо по Лёшке, по Лёшке, дружку моему закадычному, ехали своими погаными колёсами! От него после вас, суки, даже мокрого места на дороге не осталось! Что, отсиделись? – он грозно потряс куда-то кулаком. – Так и шёл фронт за вами по пятам, а то и обгоняя! Отсиделись, суки? …вот вам в… - выплеснув всю пьяную ярость, не договорив, на полуслове Васька схватился за стакан. Но не понёс его ко рту, а сам стал клониться к нему лицом, пока не уткнулся.
- В сорок першому році все було, - миролюбиво сказал хромой, который следил за тем, чтобы у господ полицейских всегда было что выпить, ибо нет ничего хуже, чем недопивший человек с оружием на войне. Человек, привыкший убивать. Человек, расстреливавший вместе с людьми и свою совесть. И не важно, какой он национальности. Русский или немец.
Похмелившись утром, щедро рассчитавшись с Манькой оккупационными марками и отвалив сверху, не глядя, горсть советских рублей, мы отправились в Прожу. Всю дорогу меня мутило, мне предлагали хлебнуть из заботливо прихваченной у Маньки фляги, но я отказывался. Помню только, что Сафонов, посоветовавшись с Яцко, решил объехать по дальней дороге Прошкин лес – большой лесной район с болотами и полями, деревушкой и парой хуторов внутри этого леса, так как после вчерашней ночи все были не вояки. Да и на трезвую голову вдевятером там боязно было появляться.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/08/316