Спал Федя мало, но проснулся свежим, так как новые впечатления и вчерашние встречи будоражили его. Весь день провёл он в выставочном центре, подготавливая свой стол и стеллажи к открытию выставки. Все растения он расставил самолично в самом выгодном для них ракурсе. В каждый горшок воткнул табличку с названием сорта на английском языке. Посередине оставил лучшее место для Африканки. В стороне поместил деток и укоренённые листья на продажу. Отламывать листья выставочных розеток Федя не разрешал. Жалел своих красавиц.
- А где Африканка? - крикнул, пробегая мимо Джек Костенчук. Весь в заботах, он носился по залу, неугасимо сверкая зубами.
- Завтра к открытию принесу, - спокойно сказал Федя.
Джек Костенчук не возражал. Как прагматичный американец, он понимал Федино нежелание оставлять на ночь в выставочном центре свою главную сенсацию.
В одиннадцать часов следующего дня стеклянные двери зала распахнулись для посетителей. Впереди, еле сдерживая нетерпение, выступал зубастый Джек Костенчук, за ним – толпа американских и прочих международных коллекционеров, далее – простые, но больные фиалкобесием люди, тут же раскатившиеся по залу, тогда как толпа специалистов пёрла, сомкнув ряды, к Фединому столу.
Федя стоял на своём месте в новом костюме, под который надел не рубашку, а по-модному футболку с кактусом и надписью Vital Force. Весь Федин стол покрывали растения, цветущие столь пышно, что под некоторыми из них не видать было и листьев. В центре на изящной подставке, возносящей её над остальными, парила над столом великолепная чёрная фиалка, а возле неё закреплённая на длинном шесте, жирными буквами напечатанная чёрным по белому, била в глаза надпись: NEGRESS.
Упрямый был всё-таки парень Федя Рыжиков. Первое, что заметил он при приближении к нему толпы – это исчезновение зубов Джека Костенчука. Вместо них увидел Федя ненормально огромные и ненормально красные глаза президента Всеамериканской фиалочной ассоциации. «Здорово бьёт в нас твоя надпись, жуть как бьёт», - кричали глаза Джека Костенчука. Кроме того, наблюдались в толпе все три Лжевилли Токарева со взвившимися вверх усами. Лица нескольких присутствующих представителей блэк пипл посерели, тем самым превратив их в неизвестный природе разряд грей пипл.
- Scandal, - пропищал кто-то неопознанный.
Джек Костенчук резко развернулся к собранию и открыл рот.
- Ква-ква-ква…ква-ква-ква, - заквакал он по-американски.
- Ква! Ква! Ква! – вопили в ответ столпившиеся.
- Ква-ква-ква…ква-ква-ква, - разорялся Джек Костенчук.
- Ква! Ква-ква! Ква-а-а! – бесились недовольные.
Федя стоял, скрестив руки на кактусе, и делал вид, будто всё понимает. Ничего он, конечно, не понимал, но примерно догадывался, о чём идёт квак. Отчётливо удалось ему разобрать лишь последние слова Джека Костенчука:
- Оф коз, оф коз…
- Овцы-козы, - сказал про себя Федя, не преминув учесть, что эти копытные усмирили квакающий народ.
Он хотел было схохмить: «Бе-бе-бе, бе-бе-бе, я ответила тебе», но сдержался дабы не раздувать заново международный конфликт на болоте.
А вечером его, как овцу, повели на заклание под названием «телевизионное шоу».
- Ну, тьеперь они зададут тьебе жару, - злорадно шепнул Джек Костенчук.
Усадили Федю в центр студии, и когда он оглянулся, то увидел черноту, прорезанную белыми полосами. Это собрались в студии множественные блэк мэн и блэк вумэн с зубами, хоть и огромными, но почему-то выглядевшими натуральнее, чем те, что во рту у Джека Костенчука. Вспомнил Федя шоколадный, с прослойкой белого крема, торт, выпекаемый бабкой – старицей Фросей - и называемый ею «Зуб негра». Почувствовал себя Федя в кондитерской, специализирующейся на изготовлении этих сладостей.
И начали торты задавать Феде жару.
- Как можно такое допускать?!! – гремел в надетых на Федю наушниках переводчик (тоже, разумеется, торт, но закончивший в Москве Институт Дружбы народов).
- Какое невероятное неподсчитываемое количество блэк пиплов он оскорбил!!!
- Современное демократическое общество вам этого не простит!!!
- Вы ответите за такое ваше пренебрежение к нашим ценностям!!!
Федя на эти жаркие выпады отвечал, что никаких пиплов он оскорблять не хотел. Однако раз в Танзании – родине узамбарских фиалок - проживают люди чёрной негроидной расы, то, стало быть, чёрную фиалку зовут Негритянка и никак не иначе. И поскольку на африканском континенте обнаруживаются представители всех трёх рас (сами погуглите, если не в курсе), то и именовать чёрную фиалку Африканкой он не имеет морального права. «Да к тому же и имя это фиалке не нравится», - добавил Федя, безо всякой, правда, надежды на понимание последней мысли.
- Расист! Расист! – кричали не только торты, но и явившиеся их поддержать обиженные за них китайцы и мексиканцы, феминистки и вожаки ЛГБТ-сообщества.
А больше всех кипятилась молодая блэк-барышня Лайза Кроули с шевелюрой, смахивающей на волосы участников Boney M.
Однако сколько бы они не поддавали жару, стремясь зажарить Федю на огне своего праведного возмущения, Феде всё это было как с гуся вода. Гусь Федя сидел на своём стуле, и вода с него бежала скорыми потоками, падая с краешка сиденья водопадами. Под стулом образовывались ручейки и озерца, вокруг которых немедленно вырастали разноцветные фиалки, а весь жар, задаваемый тортами и их болельщиками, шёл растениям только на пользу, создавая африканский климат.
- Расист, проклятый расист! – голосила блэк-барышня Лайза Кроули. – Позор!!! Нет расизму в двадцать первом веке!
Не только волосы у барышни Лайзы Кроули были пышными, но и иные части тела выступали весьма соответственно. А кожа у Лайзы Кроули была такая блестящая, что, глядя на неё, Федя несколько ослеплялся.
И тут он, может быть, впервые слегка пожалел о своей эскападе. А Лайза Кроули меж тем распалялась всё больше, и только воспитание мешало ей плюнуть Феде если не в лицо, то хотя бы под ноги, где росли фиалки.
- Может быть, жаль, что я вижу Лайзу Кроули при таких невыигрышных обстоятельствах, - думал Федя, обуреваемый внезапным желанием подарить ей какое-нибудь кольцо или угостить мороженым «Лакомка».
Факт сей был отменно знаменателен, ибо такое желание посетило Федю всего второй раз в жизни. Не зная, как выйти из некомфортного положения, Федя вспомнил примиряющие слова Джека Костенчука и на всякий случай произнёс их в финале баталий.
- Овцы-козы, - сказал Федя Рыжиков, покидая студию телевизионного шоу.
Ещё полторы недели провёл Федя в Америке, посетил фиалочные оранжереи, познакомился с профессионалами и с удивлением заметил, что отношение к нему вовсе не такое, каким представлялось сначала. Подходили к нему многие американские и европейские фиалководы и просто граждане, пожимали украдкой руку и шептали на ухо о том, как устали они от «тольерантности, мултикултурности и иных подобных ценностей», но что же тут можно поделать, против законов не попрёшь.
А Федя, в общем, ничего против этих принципов не имел. Только некоторые вещи казались ему уж очень глупыми.
За день до отъезда Федя сидел в своём номере, упаковывая черенки, полученные от американских коллег, подсчитывая прибыль от продажи собственных фиалок. Когда он заворачивал стаканы с детками в обрывок «Нью-Йорк Таймс», в дверь робко постучали, а потом ещё робчее поскреблись. Зная, что нехорошее это дело – притворяться, будто тебя в помещении нет, Федя дверь открыл.
На пороге стояла блэк-барышня Лайза Кроули, и вид у неё был самый наижалчайший. Судите сами: глаза припухли, причёска как-то приплюснулась, а кожа из блестящей превратилась в тусклую и серую. В руке жалкая Лайза Кроули держала картонную коробку с надписью “Cake”. Феде опять вспомнился пресловутый «Зуб негра», и он подумал: «Попался я всё-таки неграм на зуб».
Несколько секунд царила тишина. Федя и фиалки выжидательно молчали. Кондиционер, которому нечего было выжидать, продолжал жужжать. Лайза Кроули, всхлипывая, произнесла следующее.
- Мистер Рыжиков… Фёдор, - сказала Лайза Кроули, - я знаю, вы – уникум, у вас – грин хэндз… умоляю, помогите, это всё, что осталось мне на память…
Лайза Кроули заплакала сильнее и открыла коробку с надписью «Cake». В ней находилась наижалчайшего вида фиалка с опущенными тёмными листьями, на которых виднелись нездоровые пятна.
- Семнадцать лет назад её подарила мне мать, - сказала Лайза Кроули. - Вот уже пять лет, как она умерла… больше ничего от неё у меня нет. Мы были люди небогатые.
И Лайза Кроули пустилась рассказывать о своём бедном детстве в бедном негритянском квартале и о том, как мать всё же скопила для дочери немного денег, чтобы Лайза пошла на курсы флористов.
Рассказ был длинным, сбивчивым и прерывался слезами. Федя слушал его, недоумевая. В самом деле, очень загадочные вещи происходили в тот миг в гостиничном номере города Нью-Йорка. Федя, не знавший по-английски ничего, кроме «хэлло», «гудбай», «сэнкью» и «овцы-козы», понимал абсолютно всё, что говорила Лайза.
- Ёксель-карабоксель… как это я понимаю всё сказанное? – озадачивался Федя, не осознавая ещё, что понимание это обусловлено тем, что они с Лайзой уже общаются на языке любви.
- Я носила её специалистам, - сказала безутешная Лайза, - они утверждали, что это паразиты, и полили её химией, теперь ей стало совсем плохо.
Федя осмотрел фиалку. Это было самое обычное несортовое растение, выглядевшее очень старым, уставшим и больным. Федя достал пакет с землей, которую захватил специально из Старицы на случай, если Негритянка или другая фиалка почувствуют на чужбине недомогание. Затем извлёк больную из горшка, срезал почти все корни, очистил ствол, выбросил старый грунт и, насыпав в горшок старицкой земли, поместил в него растение.
- Она поправится? – спросила Лайза.
- Овцы-козы, - ответил Федя, не шибко, впрочем, уверенно.
Попросив Лайзу обождать, Федя спустился на рецепцию отеля и продлил на две недели свой номер. На обратном пути он остановился у большого зеркала и внимательно оглядел себя.
- А вроде ничо, - сказал себе Федя Рыжиков, - скулы высокие, глаза синие, волосы жёлтые, нос вон каким топинамбуром…
Оставив фиалку в гостинице, они отправились в Центральный парк. Сидя на Большой лужайке, Федя рассказывал Лайзе о своем детстве, протекшем при символическом участии родственников, что поставило его в неловкое положение в ресторане «Люли-люли». Только название места своего рождения Федя утаил, испугавшись, как бы возлюбленная, открыв Интернет, не побелела от вида города Старицы. Теперь изумлялась Лайза: «Как удивительно понятны мне эти странные звуки, издаваемые грин-хэндзом… а если он не расист…»
В течение двух недель происходили Федины с Лайзой бурные контакты на языке любви, хотя Федя начал понемногу осваивать и английский, прибавив к «овцам-козам» «файн» и «хау ду ю ду». Пребывал Федя в такой эйфории, что вместо недоступного мороженого «Лакомка» преподнёс Лайзе лучший экземпляр Негритянки, а это означало весьма серьёзные намерения с его стороны.
По прошествии двух недель, когда Лайзино растение пошло на поправку, Федя, Лайза и фиалки перебрались в небольшую квартирку Лайзы недалеко от цветочной студии, где она работала флористом.
Федя, с искусством флористики доселе незнакомый, с энтузиазмом бросился его изучать и весьма продвинулся в деле создания панно из цветов и орехов. Хотя, по правде говоря, предпочитал он композицию, состоящую из чёрной Лайзы на белой простыне их постели.
Чувствовал себя Федя в Нью-Йорке совсем неплохо. Да и как иначе, если каждый десятый нью-йоркец изъясняется на русском языке. Лайза и больные фиалкобесием новые знакомые уговаривали его остаться насовсем и открыть за городом собственные оранжереи.
- Отбою не будет от желающих купить твои сорта, - говорила Лайза на языке любви.
- Обмозговать надо, - отвечал на этом же языке Федя.
Принялся Федя обмозговывать эту идею и незаметно заснул. И приснилось Феде серебряное поле с бредущей по нему старицей. Лица её он не видел, но костыль очень выразительно и сердито стучал по серебру. Федя во сне поворочался и повёл носом, отгоняя таким образом непрошенную гостью.
А на следующий день получил он письмо от Васьки Кривохвостова, которого оставил присматривать за магазином и фиалками.
«Привет, Рыжа Федиков! – писал в своей манере Васька, - с глубоким прискорбием извещаю тебя, что многие фиалки больны, а некоторые даже скончались. Сами Ягнёнковы ничего поделать с этим не могут. Возвращайся, фиалковод хренов, если не хочешь потерять всё. Твой лучший друг Кривохвост…»
Ночью Федя забылся лишь на миг, но и этого мига хватило, чтобы старица, подбежав к кровати по серебряному полю, дала ему по мозгам костылём.
- Лайза, мне надо вернуться, - сказал на следующий день Федя, потирая место ушиба.
- О, Фьедя, можно мне с тобой? И скажи, наконец, как называется твой город!
- Можно. Старица, - буркнул Федя.
Нет, Федя никак не желал, да и попросту не имел права расстаться с Лайзой, ведь не так уж часто встречается в жизненном круговороте человек, сходу понимающий язык любви.
- Это интересный город, Фьедя? – не унималась Лайза.
- Город старый, руин много, - коротко сообщил Рыжиков.
- О, Фьедя, руины как в Древнем Риме! Обожаю!
Федя открыл Интернет и убедился, что Форум Романум не похож на бывшую Торговую площадь города Старицы. Жизнь, однако, не оставляла ему выбора.
- Мы ещё вернёмся в Нью-Йорк? – спросила Лайза.
- Тут такое дело, - сказал Федя, от всей души питая надежду быть понятым, - вот говорят: Вышний Волочок – это Венеции клочок. Но если ты в этом Вышнем Волочке родился и Вышним Волочком пропитан насквозь, как водой из его каналов, то проживи ты потом хоть всю жизнь в Венеции, венецианцем не станешь. Так уж устроен русский, а, может, и вообще всякий человек…
- Ладно, вери гуд, - сказала Лайза.
Она грезила о жизни среди исторических руин.
И они отправились в город Старицу. Самолётом долетели до Москвы, затем на поезде дотряслись до Твери, а там встретил их Васька Кривохвостов на дедовском авто.
- О, ретро! Ит’с найс! – воскликнула восторженно блэк-барышня Лайза Кроули.
К визиту заморской гости жители Старицы готовились загодя. Для того чтобы не чувствовала она себя неуютно, написали они на грязном фонарном столбе головоломный вопрос: «Way we pe?», а на заборе аббревиатуру SGB, из чего Лайзе сразу стало ясно, что тут живут приверженцы глобализации и «мултикултурности».
Погода приключилась, как по заказу, хлюпающая, ненастная, и от этого город Старица был особенно приветлив. Проехали они надпись СИВАЯ ГРЫЖА, миновали магазин «Скрепка», за ним магазин «Нитка», потом пиццерию, потом облезлое, с выбитыми стёклами здание с вывеской «Зав…д п...ищ...вых кон…ц…тр…в», а потом Лайза, заметив небольшой монумент с рельефом, спросила:
- А это что?
- Это, - ответил Федя, напрягая извилины, чтобы вспомнить, о чём говорили в школе, - в честь нашего великого поэта Пушкина, посещавшего Старицу в 1828-1836 годах.
- К слову, - включился в разговор Васька, получивший однажды три с плюсом по литературе, - он был из негров, а няней имел белую рабыню!
Васька говорил на обычном русском языке, поэтому Лайза его не поняла и обратилась за разъяснениями к Феде. Когда же Федя перевёл сказанное на язык любви, Лайза только руками всплеснула, пытаясь найти для этого факта место в голове, а Федя смотрел по сторонам и вдруг обнаружил, что малярской работы в Старице - непочатый край. Раньше это почему-то не бросалось ему в глаза.
Добрались они до дома, отдохнули и на следующий день принялись наводить порядок в коллекции и в магазине. Федя лечил заболевшие растения и разбирался с бухгалтерией, Лайза составляла флористические композиции для украшения их жилья и торговой точки. Переварив сведения о Пушкине, она прониклась к жителям города Старицы неистребимой симпатией. Она-то не знала, что жители всерьёз обсуждали, не переосвятить ли местный храм после того, как литургию в нём посетила такая чёрная страхолюдина. «Хоть она и христианка, но нет ли какой бесовщины в этакой черноте?» - волновались прихожане. Хорошо, что настоятель отец Автоном, всегда имевший автономное мнение, напомнил им из Апостола Павла: нет во Христе ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного…
«Как же я раньше не замечал, сколько в Старице малярской работы?» - не переставал думать Федя, занимаясь фиалками. Однажды утром, закончив дела с коллекцией, он взял ведро с краской, кисть и Лайзу, которую Васька Кривохвостов называл теперь Лайзой Федиковой. Вместе они прошагали через полгорода под взглядами старцев, стариц и старчат и пришли к стене купеческого дома XIX века с эпохальной надписью СИВАЯ ГРЫЖА. Надпись эта была здесь давно и не брали её ни ливни, ни снега, а иных катаклизмов в Старице не случалось. Случился в Старице только Федя Рыжиков – простой парень, в чьей душе, несмотря на атаки сивой грыжи и ей подобных реалий, жило чувство прекрасного. Через полчаса он окончательно расправился с надписью, а Лайза разбила у стены дома большой цветник, потому что, как обычно говорит Федя: «Добро должно быть с корешками! И любовь тоже!»