Из приглашенных мамой первая пришла Лствий, дальняя родственница мамы. Вслед за ней прибежала Орслан-вате. Сели напротив мамы, по просьбе больной из кладовки притащили сундук с нарядами. Я стою здесь же, рядом с ними, перед мамой, наблюдаю за ними, за каждой из них, прислушиваюсь к каждому слову Лствий и Орслан-вате, она и заговорила первая:
- Зачем тебе всё это, Пиканай? Завтра сорта-пайрем, вот и наденешь. А в воскресенье Пасха.
- Вот это наденете на меня, когда я умру, - говорит мама и откладывает в сторону платье, фартук и платок. – Вот ещё что: к Пасхе и сорта-пайрем надо сварить самогонку, брага в бочке у Зины в бане. Зина сказала, что всё готово. Сегодня обе, Лствий и ты, йынгай (тётя), сварите, Зина для вас всё приготовила.
-Ладно. Сварим, сейчас же идём, - успела сказать Лствий – в дом заходит Овдачи-сноха. Прошла вперёд, поздоровалась с присутствующими, присела на кровать к Пиканаю. Все трое молчат. Мама не ждала к себе появления третьей гостьи. Овдачи, прервав молчание, сама заговорила:
- Ты что, Пиканай, занесла сундук-то, вещи разложила, куда собралась?
Не обращая внимания на третью гостью, мама обратилась к Орслан-вате:
- Спасибо вам, что согласились помочь мне.
- Ладно, Пиканай, к вечеру всё будет готово. Мы уходим.
Все трое ушли, Ушла и Овдачи.
После слов мамы мне стало жутко. Мама привстала, я подправила мамину подушку, к нам подбежала Римма, обняла маму, целует в щёчку, то в одну, то в другую – обе плачут. Римма целует маму и говорит ей в ушко:
- Никуда ты, моя мама, не уйдёшь. Давай, Роза, с тобой сундук вынесем, уберём. Соскочила с постели мамы пятилетняя девочка, хлопнула дверцу сундука – он закрылся, слабенькими ручками Римма сбоку тянет к выходу сундук. Поднять мы вдвоём с Риммой тяжёлый сундук не можем. Мама совсем приподнялась, хочет нам помочь вытащить сундук с вещами в сени, а там и в кладовку. Я поддерживаю маму – так мы втроём сумели не тащить, а прокатить сундук с нарядами в кладовку.
Темнеет. В домах появляется свет. Кто-то зажигает керосиновую лампу, после рабочего дня садится ужинать. Электрический свет в деревне есть, но он подаётся очень редко. К вечеру самогонка была готова. Её тётя Лствий и Орслан-вате принесли в большой бутылке. В дом пришли вдвоём, без Овдачи. Не стали зажигать лампы. Сели за стол, пригласили мою маму. Я стою у окна на скамейке, наблюдаю за происходящим. Римма легла на мамину кровать и уснула. Не помню, когда пришла Овдачи. Она уже была со всеми вместе. Первач крепкий. Первую чарку налили маме. Выпила моя мама, встала на ноги, ведь смогла, села за стол сама, никто не помог, выпила до конца…
Ушли женщины. Остались мы, дети с мамой, видимо, отравленной выпитым, беспомощной, кричащей, зовущей на помощь! Помощи не было. Никто не услышал её крика, зова. Никто!
Мама сама раскрыла окно, выпрыгнула на улицу, побежала босыми ногами по ещё холодной, мёрзлой земле, кричала, что есть мочи...
Возможно, люди подумали: Пиканай с ума сошла. Никто не вышел на её зов, крик души.
До сих пор не могу понять, почему? Этот вопрос я себе задаю очень часто. Забыть? Выбросить эту страшную картину из памяти? Вряд ли смогу когда-нибудь?
Утром мы с Риммой оказались в доме тёти Овдачи, спали на скамейке за обеденным столом. Входит в свой дом тётя (как чётко вижу это и сейчас), смотрит на нас и говорит:
- Роза, твоя мать умерла… Повесилась. Иди в Шор-Уньжу и пригласи фельдшера Анисью Александровну.
Я надела пальтишко, обула лапти с колодками, отправилась в соседнее село за фельдшером. Шла прямой дорогой, иногда приходилось идти по воде, проваливалась по колено в грязь. Утро было прохладное, не то, что вчера, солнечное, тёплое, радостное. А сегодня солнце спряталось за серыми, мрачными облаками. Оно совсем не грело, не хотело греть.
Дошла до Шор-Уньжи, нашла фельдшера, знала её и раньше: не раз бывала в Шлани.
Помню похороны мамы. На похороны мамы приехал её младший брат Арсентий. Мама лежит на широкой скамейке в том же наряде, который хранился в сундуке из кладовки. Дядя погладил свою неживую сестру, мою маму, прошептал мне:
- Ты ещё маленькая, но смотри и запомни: твоя мама не повесилась, её отравили, видно, формалином, в самогонку посыпали яд. Скрыли своё преступление, уже мёртвую у котла поставили её на ноги, привязали вот этой тонкой верёвкой, так имитировали смерть, - сказал, достал из кармана верёвку, её показал мне. Помню: на шее мамы не было никаких следов от верёвки. Живот мамы был надутый, опухлый, видно, от яда. Сейчас я только догадываюсь: дядя Арсентий никому не смог доказать, кто виновен в гибели его сестры, моей матери. Всех троих самогонщиков, преступников, виновников, убийц, наказал не человеческий суд, а осудила сама жизнь. Одна из них спилась – в зимний морозный день нашли её мёртвую под деревом. Другая, самая старшая, прожила чуть ли не до девяноста лет – не могла умереть. Страшно было смотреть на неё, полуживую, полумёртвую. Третью я хорошо помню: не могла ходить двумя ногами, а двигалась на четвереньках, как бродячая, полудохлая собака. Чего только ни придумывала, чтобы теперь нас с Риммой стереть с лица земли! Я очень редко бывала в Шлани, на малой родине, а Римма сторонилась всех. Вовсе отказалась от малой своей родины.
Это было ровно за год до смерти мамы. Такое же раннее весеннее утро. Пробуждалась природа, снег почти повсюду растаял. Перед окном растёт тополь. Все его ветки застроены гнёздами грачей. Грачи прилетели ещё в марте. Вот-вот должны появиться скворцы, занять уютные домики, которые повесил перед уходом на войну отец. Лучи восходящего солнца багрянцем разливаются на стене. Мама проснулась раньше нас, успела испечь хлеб, разложила свежие, горячие караваи на столе, прикрыла чистым холщовым полотенцем.
- Можно к вам? Правда уже зашёл, как вкусно, аппетитно пахнет! – закрывая за собой дверь, здороваясь с нами, говорит дядя Рашид из Верхнего Ура. Снял тюбетейку, погладил белые, как снег, волосы и бороду. За чашкой чая дядя Рашид предсказал маме:
- Вот эта, которая сидит у окна, постарше, уедет далеко-далеко. Она будет учительницей, а та, поменьше, - портнихой, хорошо будет шить. Они будут счастливы. Ты за них не беспокойся. Твои дети увидят отца. Арслан жив, он вернётся домой.
- Я нет, не увижу его, мне всё хуже и хуже, болею.
- Тебе же нет и сорока? – спрашивает дядя Рашид.
- Нет. Вот недавно мне стукнуло 38. Тридцать девятый год пошёл,- шепнула мама.
Прошло много лет. Дядя Рашид кое-что из предсказанного угадал. Отец так и не вернулся домой с войны. Римма не портниха, но хорошо шьёт, вяжет, вышивает – одним словом, прекрасная рукодельница. В свои семьдесят она непоседа, вездесущая, активистка во всех делах. Следует правилу: «жизнь – это движение». Дядя Рашид угадал: я всю свою жизнь посвятила школе, детям. Мы с Гасимом Диастиновым от родных мест уехали далеко-далеко. Сибирская земля для нас стала второй родиной. Росла сама, помогала в этом детям: достойно переносить жизненные трудности, становиться, быть личностью, просто быть Человеком, чтобы каждый мог самому себе сказать: на том стою и не могу иначе.
На фото повзрослевшие
Римма и Роза