Маслята

Памяти Ники

Утренний свет отливает медью. Поздний август смотрит в окна.
Снисходительны и царственно невозмутимы пышные георгины у калитки. Чёрная смородина тяжела и осаниста. Её блестящие гроздья добирают пахучую спелость из остатков скупого на тепло северного солнца.
По дощаному настилу, что круто поворачивает от кухни к сараю, и от него бежит до бани, суетится, мерно подёргивая то головкой, то хвостиком, изящная серо-белая  черноголовка-трясогузка.
На перилах крыльца растянулся рыжий кот. С видимым равнодушием следит за птичкой сквозь узкий прицел сытых зелёных глаз, лениво пошевеливая кончиком пушистого хвоста.
Роса…  жемчужным налётом на листьях…  мокрой полосой на поленнице дров… по плёнке теплицы - слёзной дорожкой... 
Ночная испарина прозрачно курится на тёмном фоне сарайного бруса.
Тихо. Совсем тихо.
Я люблю эту паузу, когда мир вокруг и внутри меня един. Он покоен, и в неподвижном созерцании без труда  выделяет из общей картины яркие детали, которые потом смажет и заставит поблёкнуть торопливое время грядущего дня.
Большая блестящая ложка в моих руках перемешивает сметану с творогом.
Сахар шуршит,  узко струясь из пузатой сахарницы в эмалированную миску, и это немного похоже на песочные часы.
На клеёнчатой, в зелёный горох, скатерти возникает молочно-белая пастораль еды. Пожалуй, она даже музыкальна. Только вместо чистого звука свирели дребезжит тенорок пчелы, бьющейся о стекло.
Мелькает ощущение собственной силы и великодушия, когда я вытряхиваю её в форточку, подхватив холщёвым полотенцем.
А солнце уже проникло в угол у дверей. На пути своего любопытства оно золотит воздушные пылинки, и ложится светлым квадратом на серый свитер. Это спина мужа.
Он стоит у плиты, что-то увлечённо вороша лопаткой на сковороде.
Широкоплечий  треугольник  массивной фигуры  свободен и ловко подвижен. Голова в пышных сединах едва недостаёт потолка.
Он весь, мягко очерченный, от ворота свитера до лампасов домашних брюк, естественен и  так же уместен на кухне, как занимающий большую её часть коренастый, вместительный старинный буфет.
Солнечный угол, где колдует Ника, оживает. Он начинает шкворчать, попыхивать паром, изливать расходящиеся кругами духовитые волны, полные аромата лука, сливочного масла и грибов.
Юрким яликом, быстрой лодочкой поплыла-закачалась  на них  знакомая песенка про  «сних на зэлэном лысти». Баритон мужа бархатисто мурлычет.
Возникает эта песенка только по утрам, и одна я знаю, что поётся она, когда мы вдвоём, и когда он счастлив.
Много лет подряд каждый день я просыпаюсь и первое, что вижу, это тёплый взгляд его коричневых глаз, неизменно полный нежности.
Знаю всё, что будет дальше. Окончание кулинарного колдовства прозвенит стуком  лопатки о край сковороды. Он повернётся к буфету, выберет большие плоские тарелки и станет наполнять их обильно и красиво.
Потом начнёт резать хлеб, прижимая краюху к груди, и, не замечая, стряхнет с неё прилипшие крошки тыльной стороной ладони.  Идеально ровные ломти ещё разрежет по диагонали.
Потом в ожидании, пока я налью, с интересом проводит  глазами танцующую белыми зигзагами струйку молока на тёмной поверхности кофе.
Мы позавтракаем и продолжим свои обычные дачные занятия. Заурядные хлопоты продлятся до обеда.
  Потом, пообедав, за мытьём посуды я услышу, как из гаража  муж выкатывает наш автомобиль. И как долго ни возилась бы я на кухне, никогда не дождусь раздражённого нетерпением окрика: » Ну, скоро ты там? Долго ещё?»
А я – недолго. Я – мигом! Кроссовки, штормовка, корзинка, ножик – уже готова.
Ника стоит возле открытого багажника, укладывая мою корзину из елового корня рядом со своим любимым оранжевым пластмассовым ведром.
Последнее, что неизменно делает он перед тем, как повернуть ключ в замке зажигания, - проверяет, пристёгнута ли я.
Куда мы? Мы, как обычно. В лес. Мы – по грибы.
Тяжёлая «Волга», как натасканная охотничья собака, кажется, сама знает куда надо. Она по-хозяйски подминает под себя щебень дороги, без тряски минуя колдобины и ухабы. Танки, как говорится, грязи не боятся.
Трасса пустынна. С горки на горку она ведёт далеко на север. По обе стороны лес и лес, без края. Тёмные ельники, кряжистые сосны и с ними вперемешку густой толпой уже начавшие золотиться берёзы да осины.
Разглядываю мужа сбоку. Спокойный, уверенный.  Лошадиные силы послушны моему вознице. Он думает о чём-то приятном, и уголки его рта приподнимаются, двигая родинку на верхней губе. Вчера она опять пострадала.  Боясь оцарапать меня щетиной, брился на ночь и порезался. Красивый… мой…
Сначала, как всегда, мы останавливаемся  у треугольного елового колка. С одной его стороны  тянется большое поле, с другой – колея ближнего выезда на основную дорогу.
Этот кусочек леса – давний наш знакомец. Он исхожен вдоль и поперёк. Но, похоже, кроме нас, здесь редко, кто бывает.
Городские грибники, которых по выходным дням на дороге пруд пруди, торопятся, едут подальше и пропускают его в надежде найти нетронутые места.
Едва выйдя из машины, муж, пригибаясь, немедленно исчезает в тёмной еловой густоте. Минут через десять он вынырнет из чащи с кучей красноголовиков. Как будто кто-то специально для него их припасает.
Я за ним не стремлюсь – только помешаю. Здесь, на опушке, у меня свой интерес. Я жду свидания.
С любопытство гадаю: придёт – не придёт? Стою, жду не шевелясь. Вдруг – промельк тени, и вот он, у куста, недалеко. Присел, шевелит носом и ушами, короткие передние лапы в стойке. От любого движения шарахнется прочь.
Заяц! Большой, голенастый, в коричневато- серой, как будто грязноватой шубке. Должно быть, тут и живёт. Не первый раз выходит и почему-то не боится.Дело, должно быть, не во мне, - просто место такое.
Бурундучки тоже смело себя ведут. Вот один, с тройным «адидасом» на головке, примостился на самом кончике осиновой ветки. Глазки-бусинки блестят, не мигая. И, верно, сам малыш уверен, что я его не вижу.
Всего секунда  – другая, и оба исчезнут, но душу мою встреча греет долго.
…Качнулась низкая ветка. Вышел на солнышко Ника. С красноголовиками, как всегда. А грибочки – один к одному.  Шляпки – кирпичные, терракотовые, а ножки, как берёзовые стволики, рябенькие.  На срезе – синий йодистый след от ножа.
А в моей ладони только-то горстка брусники. Грызу по одной плотные ягодки и ни с чем не сравню кисловатую их сладость с горчинкой пополам.
Ника чистит травой нож. Он у него охотничий, широкий, с костяной ручкой и слегка изогнутым на конце лезвием. А мой – маленький, почти совсем сточенный, - легко умещается от лезвия до рукоятки в  моей ладони.
Едем дальше. Дорога ведёт в гору, вверх, туда, где лес расступается, как бы сползая с холма  и обнажая пространство с редкими приземистыми соснами.
Мы оставляем машину в кустах, а сами выходим на чистое от зарослей место.
Весь  холм - в солнце. Смолистый дух стоит, - хоть пей его. Дышится легко, всей  грудью.
Отсюда глазу открывается широкая, до волнистой линии горизонта, зелёная, с рыжиной, таёжная панорама. Редкие низкие облачка на плоском небе усиливают ощущение лесной нескончаемости.
Под ногой – суховатые космы травы, местами - мох и, по желтоватому песочку, отцветший иван-чай в пуховом летучем ореоле.
Это моё место. А Ника пойдёт со своим ведром дальше.
Он оставляет меня для присмотра за автомобилем. Но сигнализация не включена, и двери  не заперты. Скорее, это нашей «Волге» следует не дать мне заблудиться, ну, и пустить отдохнуть или укрыть от дождя, если что.
В пол-уха слышу и привычно киваю головой на обычные наставления: не удаляться, не увлекаться, не терять из вида. Опасения по поводу моего всегдашнего лесного плутания, конечно, более чем основательны.
Стоит мне только сделать несколько шагов с опушки в чащу, как внимание устремляется за изменчивой красотой и подробностями, упуская целостную картину места, и неизбежно теряет ориентиры. 
Но сейчас для волнений причины нет. За час, или около того, что мне предстоит пробыть в одиночестве на этом верховом редколесье, я сумею отойти, самое большее, на несколько десятков метров в ту или другую сторону. Потому что мне предстоит собирать маслята.
Охотничья дрожь азарта сдерживается с трудом, однако никуда не надо торопиться.
Маслята – это, как компьютерная игра «три в одном». Прежде, чем сделать ход, надо разглядеть цепочку комбинаций и сосредоточиться.
Стою, выбираю под ногами симпатичный участок, настраиваю глаз на скрупулёзное изучение, медленно ощупываю взглядом кусочек пригорка.
Сначала – ничего, но уже следующий миг дарит чуть приподнятый краешком опавший листок. Протягиваю руку. Да, вот он, тёмноголовый крепышок. Будто в шляпе с пером. Рядом – другой. Любопытной головой раздвигает сушняк сосновых игл.
Аккуратно срезанные, грибочки отправляются в корзину, оставляя на пальцах знакомую  влажную липкость.
Так шаг за шагом я медленно обследую делянку, неизменно находя, как будто цепочкой связанные, группы грибов, рассыпавшиеся в траве коричневыми пуговками. Дело нехитрое. Не спеши да приглядывайся.
Сначала мной владеет желание просто отыскать. Но раз за разом повторяющиеся находки из эпизодов начинают собираться в общую картину примет, связей, предпочтений.
Совсем чуть-чуть воображения, и я уже своя среди грибных обитателей, где у каждого есть портрет, биография, дом, семья, соседи.
-Здравствуйте! Как здоровье? Что, уже на пенсии? Это все ваши?  О! Нет-нет, не уходите так рано! – Разговариваю я с ними вслух.
Когда-то так же игралось в детстве. Кукольный мирок, как сейчас - грибная полянка, был  ясен и прост. Он жил по понятным детским правилам.
У игр не было конца. Они лишь прерывались на время, потому что звала мама, потому что болело горло, потому что… потому что…, но потом к ним возвращались и начинали играть дальше, как если бы в очередной раз, понарошку  продолжая знакомую, но уже другую, новую жизнь.
…На лесном холме, где в вершинах деревьев погуливает ветер, я сижу, прислонившись спиной к красноватому сосновому стволу. Рядом стоит полная корзина маслят. И я понимаю, что происходит со мной всякий раз, когда я их собираю.
Странная, но обычная моя внутренняя тревожность, заставляющая жить в состоянии сжатой пружины, держа в напряжении, лишая покоя и свободы, - вдруг исчезает, разливая по сердцу тепло умиротворения.
Я перестаю ощущать себя взрослой, за всё ответственной, всем обязанной и во всём крайней.
Прозрачный воздух раскидывает и колеблет над головой сень невидимого мудрого покрова, с доверием вступая под который, я обретаю некую защищённость. 
Уединение легко прервать. Может так случиться, что вернуться к своим маслятам я смогу нескоро. А может произойти что-то в жизни, от чего мне никогда больше не увидеть ни этого холма, ни таёжного простора.
Но не исчезнут ни холм, ни зубчатая гребёнка еловых верхушек, ни влажный грибной дух. Всё здесь будет меняться, повторяясь в своих обретениях и утратах, но никогда не закончится. Эта константа  и есть  –  прибежище моё и моё утешение.
…Пальцы совсем черны. От смолистой тишины легонько кружится голова. Я несу корзину к машине.
Ника уже вернулся. Оранжевое ведро – с верхом. Он сидит на поваленном стволе, покусывая  длинную травинку. Всё про меня понимает и просто ждёт.
А я ставлю свою ношу на землю, сажусь рядом и обнимаю его за шею обеими руками. Уткнувшись носом в могучую грудь, чувствую родной запах, мешающийся с гарью костра и осенней прелью, слышу  гулкие удары не очень здорового, но такого преданного любящего сердца.
Он прижимается своей щекой - к моей и тихонько целует за ухом.
-  Устала, «малпэнятко» моё? Поехали! – Голос  усмехается добродушно.
…Домой. Мы едем домой, где затопим печь и разогреем ужин. Будем о чём-то допоздна говорить, чистить грибы и негромко петь на два голоса нашу любимую протяжную: «Ой, чий то кинь стоить с бэлою грывою…»

2012 г.