Долгое время Петенька был сущим идиотом. Не в плане заторможенности интеллектуальных способностей, которые вполне (с учетом их будущего развития в учебных заведениях) соответствовали требованиям, предъявляемым гражданам современного общества и заключающимся в запоминании, на какие кнопки нажимать, чтобы добиваться желаемых результатов, не слишком утруждая пальцы. Петенька являлся идиотом в вопросе понимания своего места в социуме и вселенной.
Пожилые родители не чаяли души в своем запоздалом чаде и смотрели ему в рот, в котором сначала прорезались, а потом выпадали молочные зубы, и постепенно завоевывал территорию кариес; набухали и опадали гланды; темнел и снова розовел язык. Они удовлетворяли все капризы ребенка, которых, впрочем, было не так уж много, потому что недостижимые желания не мучили его.
В целом, Петенька рос вполне милым и жизнерадостным ребенком, только полным идиотом. Трудно сказать, чувствовал ли он себя пупом земли, однако в том, что мир будет всегда поворачиваться к нему улыбчивой физиономией, Петенька не сомневался. Точнее, он даже не мог вообразить, что у мира бывают уродливые гримасы, и что как раз они являются нормальным состоянием его лица, а улыбка фальшива и скрывает, в лучшем случае, вежливое безразличие, а чаще – ненависть.
Человеческая тварь становится личностью лишь в том случае, если встречает на своем пути Антагониста. Тогда из-под его ног выдергивают ковровую дорожку, и человеку приходится пробираться через дерьмо и дебри, пачкаясь и обдирая кожу тела, сбивая подметки старых башмаков и натирая мозоли – эти вехи преодоленного пространства и награды за труды. Тернистый путь! – воскликнут с восхищением те, кто сидит в удобных креслах, и правильно сделают. А благодарить за это следует Антагониста, ставящего подножки, чтобы ты мог споткнуться и грохнуться лицом в грязь, из которой (если у тебя хватит хладнокровия перевернуться на спину) так прекрасно смотреть на далекое небо. Он сует палки в колеса, чтобы ты далеко не уехал и помнил о сопротивлении среды; подкладывает под колеса скользкую глину, чтобы, забуксовав на месте, ты тосковал о недостижимых идеалах. В тревожные переходные периоды роль Антагониста берет на себя История, но в мирное время приходится уповать на радения конкретного индивидуума. Как и пресловутая вторая половинка, Антагонист имеется у каждого, но не всякому выпадает удача встретиться с ним.
Петенька повстречал своего Антагониста в старшем классе школы. До того его идиотизм не встречал достойных преград: учителя благоволили ему, называли Петрушей и ставили пятерки; игры со сверстниками носили невинный характер, невзирая на ссадины и синяки. Даже хулиганы, которыми может похвастаться любая школа, не смогли подорвать его веры в разумность Провидения. Они причиняли обиды без разбору, и пострадать от них мало чем отличалось от укуса бешеной собаки, неспособной контролировать свои болезненные инстинкты. А в тех случаях, когда их агрессия определялась ясновидящим звериным чутьем, безошибочно угадывавшем в Петеньке интеллигентское отродье и чужака, претерпеваемые неудобства являлись, своего рода, печатью избранничества, которая положительно влияет на самооценку. Легко верилось, что эксцессы злобного невежества, помноженные на гормональный дисбаланс полового созревания – временное неудобство, и задиристые забияки вскоре пообломают свои неухоженные когти и безвестно канут в болотистых низах социальной иерархии.
Но в старшем классе наступил перелом. Антагонист явился со стороны, и звали его Антоном. До того, как перевестись в их заурядную школу, он учился в физико-математической, и Петенька так и не узнал, что побудило его перековать мечи на орала. Возможно, родители Антона были вынуждены переехать из культурного центра на городскую окраину, где физику и математику плохо знали даже их преподаватели. Или вмешались какие-то иные невыгодные обстоятельства, в которых на нашей планете не наблюдается недостатка.
Антон сразу страшно понравился Петеньке. Все в его облике свидетельствовало об аристократизме: прохладная сдержанность, просчитанная неспешность движений, спортивная поджарость, тонкие черты лица, прищуренные серые глаза и узкие, презрительно сжатые, губы (хотя, возможно, впечатление высокомерности возникло уже потом – в кильватере последовавших событий). Антон заметил Петеньку не сразу: в его манерах сквозила рассеянность, свойственная аристократам, которые замечают мир лишь тогда, когда тот забывается и начинает действовать им на нервы. Петенька долго томился от этого безразличия, а потом подошел к Антону сам и предложил дружбу. В его воображении не умещалась возможность отказа. По своей идиотической душевной простоте, Петенька полагал, что дружба будет принята сразу и безоговорочно – так сказать, по умолчанию. А потерять ее грозило лишь по причине недостойного поведения в отношении друга. Антон впервые внимательно посмотрел на Петеньку и скривился, словно его внимание насильно привлекли к чему-то крайне неприятному и даже позорному, замечать которое было моветоном. А затем он молча отвернулся от самозванца и вернулся к прерванному им занятию – подравниванию ногтя указательного пальца правой руки маникюрной пилочкой, которую держал большим и средним пальцами левой. Петенька смутился, но тут же решил, что его не расслышали или неправильно поняли, и повторил свое предложение. И тогда Антон отшатнулся от него со следующими словами:
– Простите, милостивый государь, но я не желаю вступать с Вами в близкие отношения какого-либо рода. Более того: надеюсь, что наши пути будут пересекаться, как можно реже...
Петенька совершенно ошалел от подобной реакции. Если бы его еще отшили в хамской манере школьного хулиганья: мол, не лезь, гнида, куда не прошено, а то огребешь по первое число следующего календарного месяца! Но к нему обратились на «Вы» – явление в школьном обиходе немыслимое. И эта ледяная вежливость отповеди совершенно деморализовала его.
С тех пор Антон превратился для Пети в наваждение. Он не сводил со своего кумира глаз, пока не ловил ответный взгляд, что случалось чрезвычайно редко. Отвечая у доски, Петя косился в сторону Антона, словно пытался определить, какое впечатление произведет на него сказанное учителю, но адресованное, кончено, ему – великолепному Антагонисту. Но Антон игнорировал Петю, а если случайно его замечал, то вздрагивал и болезненно морщился.
Петя, превратившийся на тот момент из идиота в одуревшего кретина, терялся в догадках относительно причин вызываемого им отвращения. Теперь он словно бы подглядывал за собою со стороны, стараясь поймать свое отражение в глазах окружающих – вернее, в сознании Антона. Он вообще начал чаще смотреть на себя в зеркало, и чем больше изучал себя, тем меньше себе нравился. А чем меньше он нравился себе, тем больше ему нравился Антон.
Например, какое у Антона было благозвучное и благородное имя, уходящее этимологическими корнями в бурный расцвет Римской Империи! Не то что его собственное – расхожее, плебейское, анонимное. Вот ведь угораздило его родителей; неужели, у них, людей образованных, не хватило фантазии? Петя больше не выносил, когда его называли Петенькой или Петрушей, и резко обрывал обращавшегося к нему, если тот был учеником, или вежливо поправлял, – если учителем. А как Антон держался! С каким непринужденным достоинством. На его губах часто появлялась ироническая улыбка, а в глазах загорался луковый огонек. Но если в этот момент он внезапно замечал Петю, улыбка гасла, а живость мимики пряталась под мучительно-постной гримасой.
Петя продолжал искать спасительные соломинки общих закономерностей. Может, в аристократической природе Антона глубоко засело пренебрежение к людям как таковым? И отвращение сошлось на Пете клином лишь потому, что тот посмел бесцеремонно вторгнуться в жизнь человека, не желавшего контактов с ближними. Но эта логически безупречная гипотеза опровергалась поведением Антона. Он вполне благосклонно (хотя и несколько насмешливо) относился к самым заурядным сверстникам. Но как только Петя начал склоняться к теории, что Антон любил окружать себя посредственностями, чтобы выгодно выглядеть на их фоне, тот сдружился с третьим учеником класса, следовавшим попятам за Петей в вопросах одаренности, сообразительности и успеваемости.
Петя продолжал присматриваться и прислушиваться к Антону, чтобы лучше узнать своего Антагониста и, подражая ему, снискать его расположение. Неужели, – вероятно, мыслилось в его мозгу, – человек способен презирать тех, кто берет с них пример? Или, по меньшей мере, не благоволить им? Скажем, Петя любил Бетховена. То есть, не то чтобы, по-настоящему, любил, но слушал без отвращения (конечно, не симфонии, но что-нибудь покороче и попроще: «К Элизе» и «Лунную Сонату»), потому что Петины родители (интеллигенты во втором поколении) пытались привить сыну интерес к культуре, в общем, и классической музыке, в частности, и Бетховен прекрасно походил на роль Прометея. И вдруг до Пети дошла информация, что Антон слушает только Моцарта. И, действительно, стоило Пете окунуться в фортепианные концерты и струнные квартеты этого вечно юного композитора – сколько там было изящества и грации, по сравнению с которыми пафос Бетховена казалась неуклюжей сентиментальностью простолюдина. Однако далее выяснилось, что Моцарт – Моцартом, но Антон отдает предпочтение Баху. И Петя тут же начал пичкать себя органными фугами, давясь и захлебываясь ими. Фуги требовали непосильной концентрации, зато Бах, с его непревзойденными строгостью контрапункта и родниковой чистотой мелодий, по праву считался отцом западной музыки. Но тут оказывалось, что Антон вообще недолюбливает классическую музыку за ее педантизм и увлекается свободным джазом. Однако когда Петя встретился ему в наушниках, из которых доносились стенания саксофонов и вопли труб, Антон неприязненно пробурчал сквозь зубы: обезьяньи ритмы...
Нет, Пете определенно не удавалось угнаться за своим кумиром. Ему пришлось смириться с тем, что он раздражает Антона, даже подражая ему, – в силу некой неосознанной причины; возможно, априори. Может, Петя напоминал Антагонисту кого-то неприятного, с кем ему приходилось когда-то сталкиваться. Или же реакция отвращения возникала на физиологическом уровне – в результате химии, обратной той, что движет эротическим притяжением. Причины и объяснения более не имели значения. Они не могли изменить двух фундаментальных фактов: Петя любил Антона; Антон не переваривал его.
К концу десятого класса Петя очень изменился. Он похудел и осунулся. Его движения стали угловатыми и скованными. На лбу и в уголках рта проступили морщины, свойственные тем, кто часто хмурится и сжимает скулы. В поведении засквозило беспокойство. Он то воровато озирался, то нервно дрыгал ногой. А иногда на него нападали приступы беспричинного и неудержимого смеха, оканчивавшиеся внезапно и оставлявшие после себя подавленность и изумление, как будто через Петю смеялся кто-то другой.
Он по-прежнему хорошо успевал, но больше не пытался произвести впечатление ни на Антона (что было невозможно), ни на преподавателей (что было неинтересно), и хладнокровно принимал отличные от пятерок оценки. Тем не менее, в силу инерции, он окончил школу с серебряной медалью (золотая досталась Антону). Родители ожидали, что их сын поступит в один технических ВУЗов, поскольку сами принадлежали к рядам, так называемой, научной интеллигенции, общественное предназначение которой – уравновешивать духовные искания трезвостью суждений. Однако, в действительности, данная смесь почему-то лишает эти составляющие их изначальных качеств, и суждения утрачивают трезвость, а духовные искания – порыв. В результате, возникает беззубо-сентиментальная романтичность, достигающая апофеоза в перебирании шести струн у костра, пламя которого наводит на мысли о непреходящих ценности, а в углях предусмотрительно печется картошка.
Но Петя пошел наперекор родительской воле, выбрав филологический факультет университета. Хотя в школе он был равнодушен к литературе, с некоторых пор его заинтересовал вопрос интерпретации текстов, чей глубинный смысл часто отличается от буквального содержания. И, чтобы понять истинное значение, нужно уметь читать не только между строк, как учил нас великий классик, но и с изнанки, а иногда задом наперед. А также помнить, что под первым скрытым слоем может оказаться второй. Так прописавшаяся в кармане и прекрасно обустроившаяся там фига может в глубине ладони являться впопыхах сжатым кулаком, залезшим в карман, чтобы нашарить в нем кастет... Все обманчиво: ничто не является тем, чем кажется, и не кажется так, как есть.
Теперь в дополнение к напряженным морщинам и нервическим усмешкам, на чело молодого филолога тенью легла печать сосредоточенной задумчивости (направившей тревожность в плодотворное русло интеллектуальных поисков). Эта задумчивость стала последним штрихом его возмужания и становления. Петенька, Петруша и Петя прошли школу антагонизма и уступили место аспиранту Петру, а для студентов младших курсов – Петру Анатольевичу.
Я думаю, что Петеньке стоит благодарить судьбу. Вовремя встретить своего Антагониста – большая удача. Пока наши пращуры околачивались в Парадизе Невинности, от приставаний Антагониста еще можно было как-то отгородиться, но избегать его в наши дни – занятие, заранее обреченное на провал. Повезло Петеньке и в том, что его Антагонистом не стала женщина. Трудно жить осужденным недоброжелателем, и совсем тяжко – отверженным любимой женщиной. При таком раскладе несложно превратиться в сущее нирыбанимясо, из которого самый предприимчивый Повар судеб не сможет состряпать удобоваримого блюда. Не говоря о том, что презираемому женщиной мужчине угрожает утрата самоидентификации, в результате которой в душе изгоя невольно всплывает подозрение о собственной принадлежности к сексуальным меньшинствам. Впрочем, когда вокруг бушует шторм, норовящий то ли потопить тебя, то ли швырнуть на скалы, это сомнение – нечто вроде спасательного круга...