1 фото 1956г. Моя мама, дед Голубчиков и я на руках у мамы
2 фото 2018г. Набережная г.Бенальмадена, скульптура "Торс", автор Жозе Казамайор
Пожалуй, если бы не эта встреча, то я бы никогда не задумался над тем, каким меня запомнят внуки. Уверен, что в восприятии каждого из них я буду совсем разный, это даже не предположение, а уверенность потому, что уже слышал от внуков отдельные замечания о своих пристрастиях. Так, младшая внучка Эмма как-то спросила меня, - Ох, опа, (опа – по-немецки дедушка, мы же в Германии живём, но внучки прекрасно говорят и по-русски) почему ты всегда сидишь, отдыхаешь в кресле? А старшая её на один месяц Катя не сомневается, что я всегда сижу у компьютера. - Опа, ты опять у своего компьютера сидишь? ¬- заходя к нам в гости, с порога кричит она. А старший внук Максимилиан считает, что всё своё время я провожу за стрижкой многочисленных газонов на вверенном гектаре территории фирмы, - Опа, ты всё время бегаешь за своей газонокосилкой, хоть бы присел когда!
Вот так, - сколько людей – столько мнений! И это совершенно справедливо, каждый воспринимает этот мир по-своему, видит то, что ему понятно, знакомо. Вот и мне в маленьком курортном городке Бенальмадена, что находится на берегу Средиземного моря, на юге Испании, попалась на глаза скульптура, одна из многих, украшающих местную набережную. Другой прошёл бы мимо, не обратив на этот «шедевр модернизма» внимания или небрежно скользнув взглядом, лишь зафиксировал его существование. А я, увидев, начал громко хохотать, хлопать в ладоши, запрыгал, заплясал и вообще всячески выражал необыкновенную радость, а когда немного успокоился, рассказал с удивлением смотрящей на совершенно не свойственные мне изъявления чувств жене, что, можно сказать, шестьдесят лет ждал этой встречи! Конечно же, не ждал, а просто шестьдесят с чем-то лет назад мой дед, Фёдор Васильевич Голубчиков, рассказал мне побасёнку, так, именно с ударением на «ё» тогда многие именовали то, что впоследствии стали повсеместно называть анекдотом.
Мол, в одной семье родился мальчик, у которого вместо пупа была гайка. Когда мальчик подрос, отец строго настрого наказал ему никогда не трогать эту гайку. Подрос паренёк и как-то открутил гайку. А у него возьми да жопа отвались! Не тобой прикручено – не тебе откручивать! Вот, примерно такая поучительная история была мне рассказана моим дедом, и хотя я никогда не следовал продекларированной морали, дедова побасёнка навсегда вошла в меня. Позже мне доводилось слышать разные варианты этого сюжета, но во всех фигурировала гайка или болт вместо пупа. Именно эта ключевая техническая деталь прежде всего мне и бросилась в глаза на скульптуре, представляющей концептуальное видение автором мужского торса, лишь потом разглядел остальное, но гайка, именно гайка вместо пупа так обрадовала и развеселила меня, словно через десятки лет повстречался со старым другом, а, может быть, это была встреча с детством или с дедом Голубчиковым?
Отец моего отца, Фёдор Васильевич Голубчиков, был единственным представителем родителей моих родителей в нашей семье, видевшим своих внуков, остальные умерли или погибли задолго до их появления. Но и моё общение с дедом было не так продолжительно, если собрать всё вместе, то, наверное, наберётся около полугода или того меньше, когда мы жили под одной крышей. Дед постоянно проживал в Клину, там, в Подмосковье, можно сказать, родовое гнездо Голубчиковых. По семейному преданию, вышли они из села Тимошкино, и соответственно носили такую же фамилию, но кто-то из предков стал ямщиком, а ямщиков за их постоянное понукание лошадей, - «Но, голубчики!», и самих в народе прозвали «голубчиками». Вот и родилась фамилия «Голубчиковы». Из Клина он приезжал к нам в гости, когда мне было шесть и восемь лет в Горно-Алтайск и в мои четырнадцать лет в Новосибирск.
Почему-то в моей памяти больше всего воспоминаний о деде из самого нашего первого общения в мои полные шесть лет. Может быть, тогда он прожил у нас больше всего и застал конец лета, осень и начало зимы? Но именно тогда дед поведал мне все свои грибные секреты. Если сказать, что он был заядлым грибником, то этого мало, дед не мог найти себе места, когда наступала грибная пора. Он рассказывал, что даже в самые трудные времена находил возможность выбраться в лес и набрать грибов, иной раз по нескольку раз подряд. Вываливал свою добычу в ванну, заливал водой, а потом в свободную минуту разбирал, что посушить, что пожарить, что засолить. Без хрустящих груздей жизнь была бы ему не в жизнь!
Как только он седьмым чувством почуял, что гриб есть, мы пошли на гору Комсомолку. Она единственная вокруг Горно-Алтайска была засажена деревьями и только на ней, по мнению деда, могли быть грибы. Спросить об этом было не у кого, потому что в Горно-Алтайске никому в ту пору и в голову не приходило, что на горах можно найти грибы, а алтайцы вообще не употребляли грибы в пищу. Не знали их и не трогали. Конечно же, дед нашёл на Комсомолке не только многочисленные сорта сыроежек, но и подберёзовики и подосиновики. А для засолки мы с ним за несколько заходов набрали волнушек. Как было у него заведено, дед вываливал их в корыто, заливал водой, отмачивал, солил и добавлял новые по мере сбора. Одно деда занимало, что так и не нашёл там своих любимых груздей и что не увидел даже следов белых грибов. Позже мне не раз доводилось лазить по грибы на Алтае, в основном за маслятами, но белые и мне так ни разу и не попались. Может быть, их там просто-напросто нет?
В нашей шикарной трёхкомнатной квартире, которую в первый же год по приезду дали родителям, было две печки, которые зимой нужно было топить. Квартира действительно была даже по более поздним временам прекрасной, - в только что построенном двухэтажном доме полногабаритная «сталинка» на первом этаже. Сейчас этот дом, можно сказать, центрее не бывает, первый жилой дом на главном проспекте у центральной площади города. Но в те времена мы и знать не знали, что совсем рядом с нами, чуть за речкой Черемшанкой, на берегах которой я пас соседских гусей, когда-то воздвигнут здания республиканского правительства, а огромный кинотеатр им. Горького, можно сказать, шедевр архитектуры тридцатых годов, стоявший чуть наискосок напротив нашего дома попросту снесут.
Так вот, чтобы весь долгий отопительный сезон с октября по май не вымерзнуть, надо было топить эти печки. Угля в Горно-Алтайске не было, но дрова были, и обеспечивала ими жителей организация под названием «Гортоп». Наверное, это был «Городской топливный отдел горисполкома» или что-то в этом духе, но в моём детском воображение Гортоп представлялся великаном, валящим в тайге деревья. Лет десяти мне довелось побывать почти у самой границы с Монголией, в Кош-Агаче и встретиться с самым настоящим Гортопом. Так звали огромную цепную собаку, смесь овчарки с дворняжкой, у наших дальних родственников. Не сомневаюсь, что им тоже показалось звучно-таинственным это слово, что они так назвали свою собаку.
В тот, первый раз, когда гостил дед, нам привезли машину дров. Это оказались брёвна лиственницы и берёзы, которые надо было распилить и поколоть, что постепенно дед, папа и мы с сестрой проделали. Тогда-то дед и преподал мне хорошо известную ему науку пиления и колки дров. Как держать двуручную пилу, как тянуть к себе и от себя, как лучше и легче, как сберечь силы, как обращаться с топором, как правильно расколоть чурку, когда нужен топор, когда колун, когда клин, когда колотушка, как её сделать и многое, многое другое узнал я тогда от деда. Наверное, все эти навыки с тех пор и остались во мне, постепенно совершенствуясь, а главный его завет я бережно пронёс и использовал всю жизнь, - чем громче крякнешь, учил дед, - тем легче расколется чурка, и кряк должен обязательно выходить из тебя одновременно с ударом топора по дереву. Вот совсем недавно довелось мне в очередной раз нарубить несколько кубометров дров, и я с благодарностью вспоминал дедовы уроки, а моё усердное кряканье, наверное, разносилось достаточно далеко по округе.
Сколько я помню, дед носил огромные, как тогда говорили, будёновские усы. Хотя такая мода на усы, конечно же, пошла не от Семёна Ивановича, а была широко распространена не только в России, но и по всей Европе в начале двадцатого века: густые, мощные пучки волос на верхней губе, торчащие в разные стороны. Наверное, дед завёл себе эти усы ещё молодым парнем по тогдашней моде да так и проносил их всю жизнь. Конечно же, такие усы в Советском Союзе несли явный намёк на его близость к кавалерии, а может и лично к Семёну Ивановичу Будёному, но, увы, ни кавалеристом, ни будёновцем, ни просто лошадником дед не был.
Но всё же во мне подспудно сидела мысль, что он же из тех времён, из времён революции, Гражданской войны. Вон отец мой появился на свет в двадцатом году и был далеко не первенец. И как-то я отважился и спросил деда про революцию, как это было. На что дед совершенно искренне, буднично рассказал, что он в 1917 году работал на Николаевской железной дороге, так называлась дорога между Москвой и Санкт-Петербургом. Чем он там конкретно занимался, может быть, дед не уточнял, а может быть, просто я не запомнил. Но дед сказал, что с этой железной дороги работников на фронт не брали. Так что ни в одной войне, ни в одной революции дед, не смотря на свои воинственные усы, не участвовал.
Про Октябрьскую революцию он рассказал так, - В конце октября 1917 года поезда перестали ходить. Слух прошёл, мол, в Питере заварушка, поездов не будет. Ну, мы и разошлись по домам. (Многие работники, как и мой дед, жили в деревнях, а работали на железной дороге – В.Г.) Через несколько дней позвали на работу, снова пошли поезда. Вот и вся моя революция.
Выпить за ужином чашку чая для нас было совершенно естественно, но у деда это было не просто чаепитие, а целый ритуал. Самовара в доме не было, вполне обходились чайником с печки, но для деда вода в чайнике должна быть всегда не просто горячей, а непременно свежей и бурлящей. Как и какой чай он заваривал не помню, но непременно наливал он себе чай не в чашку, а в тонкий стакан с подстаканником, которые завели в доме специально для него и пил, прихлёбывая из блюдечка в прикуску с колотым сахаром, который специально хранился на случай приезда деда. С сахаром тогда были перебои, и когда, как говорилось, «в магазин сахар выбрасывали», было не до выбора, какой брать: кусковой или песок, - какой «давали», за тем и стояли в очереди, тот и покупали. Конечно же, дед сахар-песок за сахар не считал, ему требовался только кусковой сахар и не прессованный рафинад, а кусковой, как в старые времена, от разбитой сахарной головы. Чтобы колоть крупные куски сахара на мелкие, в доме были специальные сахарные щипчики, но дед умел тыльной стороной большого столового ножа отколоть себе от большого куска кусочек требуемого размера. И если за обычным ужином он выпивал по три, четыре стакана чая, то после бани, обтираясь полотенцем, никак не меньше дюжины, а то и того больше, приговаривая, мол, мы московские водохлёбы к чаю сызмальства приучены. Интересно, но эта дедова наука совершенно не нашла во мне отклика, а вот родительское пристрастие к кофе явно передалось по наследству.
Да, сейчас, когда я вспоминаю, каким запомнился мне дед, я уже и сам старше деда из моих воспоминаний. Как водится, хотелось закончить рассказ каким-нибудь стихотворением связанным с моим дедом, но то, стихотворение, в котором мной был упомянут дед Голубчиков с его страстью к тихой охоте, уже использован в рассказе «Гриб – он и в Африке гриб». Поэтому закончу эти воспоминания стихотворением никак не связанным с моим дедом, но всё же и про деда, и про внука. Когда-то мне представился разговор деда с внуком, это точно не про моего деда и не про меня, просто вымышленный сюжет, на которые моя фантазия не очень-то богата. Но разговор деда с внуком оказался важен для меня так, что я его записал в присущей мне форме:
Окно деда
Когда я смотрю на деда,
Что всегда после обеда
И до самого поздна
Сидит в кресле у окна,
Как будто что-то важное
Видит,
глаза влажные,
Прищурив, словно Солнце
Всегда через оконце
Бьёт яркими, слепящими
Лучами, то мне спящими
Глаза у деда кажутся...
И как-то я отважился
Подкрасться осторожно
И тихо, но услышать можно,
Спросил: „Ты спишь, дед, или нет?“
Я был уверен, что ответ
От деда не услышу,
Уж больно ровно дышит,
Он в кресле крепко спит,
Но обманчив внешний вид
У деда оказался, -
Он тотчас отозвался,
Как будто ждал, что спросит внук,
Я даже вздрогнул, слыша звук
От старости хрипящего,
Но совсем не спящего
Родного деда голоса,
Что даже дыбом волосы
На моей макушке встали,
Будто прежде они спали.
Дед точно видел мой испуг,
Хотел сказать что-то, как вдруг,
Как будто знать хотел давно,
Спросил я деда про … окно:
Зачем сидит он день за днём,
И разве, что-то видно в нём,
Если смотреть, как он, сквозь веки?
- Я рад, внучок, что в кои веки
Вопрос услышал непростой,
Поэтому садись, не стой,
Как говорят, в ногах нет правды,
Вопрос задав, почти был прав ты,
Но не сквозь веки, -
Сквозь века,
Можно смотреть, будто в окно,
И видеть, что прошло давно,
Но вечно в памяти Души
Хранится, только всё спешим,
Мы люди, видеть мир сегодня,
И мало кто в заботах дня
Находит время - то, былое,
Увидеть, как и я, не скрою,
Не видел, видя мир глазами,
Того, что мы не видим сами,
Но то, что видят наши Души
И сохраняют, времён лучших
Ждут терпеливо, когда люди
Поймут, что в этом Мире будут
И Знать, и Видеть, если смогут,
Пусть для начала понемногу,
Не торопясь, спокойно слушать
Свою же собственную Душу,
А позже видеть, что хранится
И что пока ночами снится,
Но не во сне, а в явь, реально -
Всё, что Душа в дороге дальней
В себя впитала за века
В цепочке Жизней человека...
Задал ты непростой вопрос,
Но ты достаточно подрос,
Чтоб непростой ответ прослушать,
Пусть не всё понял, и всё уши
Твои не в силах воспринять,
Но мой ответ Душой принять,
Мой внук, как всякий человек,
Вполне способен, а мой век
К концу подходит, но я рад,
Что страх ты поборол и вряд
Задал бы мне такой вопрос,
Когда б макушкой лишь волос
Ты шевеленье чувствовал,
Теперь ступай, внук, я устал, -
Сказал мой дед и сделал вид,
Что он теперь по правде спит,
Ресницы смежив поплотнее,
Как только он один умеет,
И что не смотрит он в окно,
Но я-то знаю, … где оно!
W. Golubtschikov
Hof, den 20.10 - 23.12.2018