Чалдоны

Пролог
Их звали чалдонами. Семкин дом на крутом берегу пол¬новодной Шилки заметно отличался от других своими разме¬рами, основательностью, красивой резьбой по карнизу строи ли с размахом, не жалея средств и сил.
Резные наличники, венецианские окна, крыльца с замыс¬ловатыми колоннами и козырьками, добротные красивые ворота на могучих столбах.
На просторном дворе - рубленые амбары, хозяйственные сараи, кладовки, загоны для скота - все сделано на века.
Строил и обустраивал усадьбу Семка-чалдон, муж Алены. Их помнили. О них рассказывали с уважением.
В тридцатых годах, говорят, семью раскулачивали, кого-то высылали. Но тогда уже ни Семки, ни Алены не было. Ос¬тавалась только память, да большая семья, основу которой они положили.
Теперь дом выглядит сиротливо, как небритый, заброшенный старец. В нем доживают свой век старики, потомки чалдонов. Их мало кто знает по фамилии: все чалдоны, да чалдоны.
Летом у них всегда гости. Сюда, на берега Шилки, в Забайкалье съезжаются родственники из Москвы, Хабаровска, Новосибирска, Иркутска. Фамилия Ямщиковых известна в Рос¬сии. Один из рода чалдонов стал знаменитым художником, другой - физиком-ядерщиком.
А здесь их по-прежнему кличут чалдонами.

Глава I
Нечаянная любовь
Сон был сладостным и бесконечно счастливым.
Он обнимал Фросю, прижимаясь к ее мягкому теплому телу.
Телега качалась, скрипела.
- Тпру-у-у, - сказала девушка.
И тут он проснулся. В убежище под зародом, куда он за¬брался поздно вечером, в ароматном сене было душно.
- Что это мне пригрезилось? - Семка пытался отогнать сон. Но снова явственно услышал:
- Да, тпру-у, ты, Карька! - Женский голос был приятным.
Это был не сон, так же, как и скрип телеги и храп ло¬шади.
Семка, тихо раздвинул сено и увидел морду коня. Позади, с телеги слезала молодая женщина...
Стояла ласковая, тихая, солнечная осень. По утрам при¬мораживало. Днем же потоки солнечных лучей так нагревали землю, что золотистая хвоя была горячей, как перина пышной постели. Не хотелось вставать. Ароматы пожухлой травы, пла¬менеющего листвой багула, хвои и смолы обнаженных листвен¬ниц кружили голову. Семка с трудом пересилил себя и, подо¬брав кайло, полез в шурф.
Старатели заканчивали сезон. Как на грех или на счастье последние ямы оказались удачливыми. Пошел богатый намыв. Че¬рез пять-шесть лотков попадались самородки.
А Семка затосковал. Не радовали тусклые золотинки на дне лотка. Душа томилась, не принесла радости внушительная, в фунта два, доля золота после артельного дележа. Кожаный мешочек он спрятал в укромном месте за речкой под корягой.
Каждую ночь ему снился один и тот же сон. Он дома. Его встречают мать, отец. Потом с Фросей они убегают за околицу, в лесок... Сердце сильно билось, он просыпался в душном зи¬мовье и страшная тоска овладевала всем его существом. Где-то далеко за Иркутском его дом. А он тут, в тайге на Урюме. Тыщи верст разделяют его с родными местами. Как он доберет¬ся до дому, когда? Уже начались ночные заморозки. Скоро кон¬чатся теплые осенние деньки, загудит ветер в вершинах деревь¬ев, сыпанет мелкий дождь со снегом. Как он будет добираться домой?
Он не мог переносить болтовню подельщика Проньки. Молча кайлил и кайлил. Потом выбрасывал из ямы мокрый, тяжелый песок. Лопата скрежетала, натыкаясь на камни. Этот звук рвал душу.
И он решил - сегодня уйдет. Артельный настраивал рабо¬тать до холодов. Никто не перечил. Фарт сам шел в руки. Бро¬сать такие ямы - было безрассудством.
Семки ни с кем не делился своими мыслями. Решение пришло как-то сразу и он не стал колебаться.
Заначил три самородка. Никто не заметил. Спрятал их вмес¬те с кожаным мешочком. Прихватил рюкзак с сухарями и куском вяленого мяса.
Солнце еще не коснулось дальней сопки, а он рванул вниз по течению Урюма. Шел без передыха до самой темноты, чтобы уйти подальше от артели. Когда на небе заголубела первая звезда, решил остановиться на ночлег. Выбрал место среди сушняка, недалеко от речки. Развел костер, натаскал валежни¬ка, свалился у огня и тут же заснул. Усталость сделала свое - сон был крепким без видений. Проснулся от холода: застыли ноги. Костер еще теплился. Пришлось ломать хворост, оживлять огонь. Принес котелок с водой, поставил кипятить чай. Потом с наслаждением пил горьковатый настой чаги и багула, грыз застарелый ржаной сухарь...
Три ночи коротал он у костров. Перевалил хребет, вышел в долину речки Широкой. Останавливался тогда, когда, каза¬лось бы, все силы на исходе и ноги уже не двигались.
Шел по течению речки, зная, что обязательно выйдет на Шилку.
На исходе четвертых суток вдали блеснула лента большой реки.
Ручей сбежал в просторную падь. На опушке березового леска был покос с небольшим зародом и несколькими копешка¬ми сена возле него.
Свернул к зароду, зарылся в ароматном сене и заснул сном праведника...
Проснулся неожиданно. Жалко расставаться с видением, действительность рассеяла томительную радость, испытанную им во сне.
Семка немного понаблюдал из своего убежища: кроме женщины никого не было, и он выбрался на свободу.
- Чур! Чур меня! Никак чалдон! - воскликнула женщина, увидев, как около зарода выросла фигура здоровенного, лох¬матого детины в странной одежде, стоптанных ичигах.
- Чо испугалась-то? Человека не видала? Не боись, ничего я худого не сделаю. Заночевать вот пришлось под зародом.
- Кто ты, парень? По всему не нашинский... Каторжный, ли чо ли?
- Да никакой я не каторжный - старатель. Домой возвертаюсь. До Шилки далеко-ль еще? Кажись деревня близко...
- До Шилки еще версты три будет. А деревня наша за го¬рой, верст семь отседа, Сычевка, слышал?
Настороженность прошла. Молодая женщина, по всему не из робкого десятка, справилась с первой растерянностью, стояла опершись на вилы возле телеги.
- Никак, по сено приехала? - спросил Семка.
- Не видишь, что ли? Знамо дело, с вилами за дровами не ездют.
- А пошто одна. Чо, мужика в доме не нашлось?
- А чо тут вдвоем делать, на одной-то телеге: сама справлюсь.
Перед Семкой стояла ладно сбитая, розовощекая женщина среднего роста, в поддевке, цветастом платке. На ногах были шерстяные чулки и ладные кожаные опорки, в каких хо¬дят здешние женщины.
В фигуре и манере разговора виделась аккуратная, уве¬ренная в себе, самостоятельная деваха, каким палец в рот не клади.
- Ну, ладь телегу-то, а я пойду рожу сполосну, потом
помогу тебе бастрик затянуть.
- Нужон ты мне больно. Без тебя управлюсь. Иди своей дорогой. А то напужал до смерти, не знашь че и думать-то: разбойник-каторжный ли чо ли? Пошто лохматый такой? Страсть божия!
- Поживешь все лето в тайге, небось одичаешь, - бурк¬нул Семка и, захватив свой полотняный мешок с нехитрыми пожитками, направился к речке.
Солнце уже поднялось и пригревало. Небо разлилось хрус¬тальной синью. Стояла удивительная тишина. Белоствольные березы выстроились на опушке немыми зрителями происходящей сцены. Где-то кричала ронжа. Парень поплескался в студе¬ной воде горной речушки и снова почувствовал бодрость и силу в каждом мускуле. На его смуглых руках играли тугие бицепсы - тяжелый труд старателя закалил молодое тело.
Вчерашней усталости, как ни бывало. Молодость, здоровье брали свое.
Поплескавшись, пофыркав, он напился ключевой воды, вытерся куском холстины. Направился к зароду. Деваха рас¬прягла лошадь, привязала ее около копны сена, снимала с телеги бастрик - длинную жердину, которой придавливают воз сена сверху.
- Звать-то как тебя? - подойдя к телеги спросил Семка.
- Зачем тебе знать. Иди, куда шел.
- Да ты что, ей-богу, боишься что ли? Меня Семеном кличут. Домой иду. Почитай, более пяти годков, как роди¬тельский дом не видал. Истосковался по домашней работе. Дай вилы-то, помогу тебе воз сложить.
- Ну, коли есть желание, подавай сено, я топтать буду.
Семен, поплевав в ладони, взял деревянные трехрожковые вилы и начал пластами складывать сено на телегу.
Деваха ловко взобралась наверх, подправляла граблями каждый навильник, притаптывая его ногами.
- Пошто имя не говоришь, чай не сглажу? - снова заго¬ворил Семка, подавая очередной навильник.
- Аленой зовут, - чо привязался-то, господи? Какой прок тебе, что узнал, как меня кличут. Уйдешь своей доро¬гой и не вспомнишь: мало ли кто на пути встренется, всех не запомнишь, как звать.
- Хорошие имена, хорошие люди запоминаются.
- Хороший ли, плохой - сразу не разглядишь. А любопыт¬ной Варваре нос оторвали!
Алена весело расхохоталась, обнажив ровный красивый ряд зубов.
Семену все в ней нравилось. И проворство, сноровка, с какой она ловко вершила воз и ладная фигура, в которой чувствовалась здоровье и сила. Алена разрумянилась, карие глаза из под мохнатых ресниц искрились и обжигали парня.
- Подфартило мне, быстро воз сгоношили, - сказала жен¬щина, слезая с верхотуры. - Эдак я седни еще раз обернусь, если Карька выдюжит. Слушай, Семен, или как тебя? Ты ж, на¬верно, голодный. А я, дура, и поесть тебе не предложила! Давай перекусим.
Алена достала из мешка туесок, завернутые в тряпицу шаньги, бутылку молока. У парня глаза загорелись при виде румяной стряпни.
Он набросился на творог со сметаной, доставал деревян¬ной ложкой из туеска. Алена подкладывала ему шаньги, отку¬порила бутылку с молоком.
Они сидели рядом, на сене и женщина с любопытством разглядывала незнакомое заросшее лицо. Загорелый, крупный па¬рень был еще совсем молодой, его старили усы и борода, которых по всему многие месяцы не касались ножницы, не говоря уж о бритве.
- Ну, чо уставилась? Не видела голодного человека, - заметив пристальный взгляд женщины, очнулся Семка. Он стал медленнее работать ложкой. - Тебе оставить?
- Да ешь, я еще не оголодала. Молока вот выпью с шаньгой.
- А ты, видать, любишь поесть: вон сколько набрала хар¬чей. Не дивно ль для одной?
- У нас так говорят: едешь на один день, а харчей бери -на неделю. Мало ль что может случиться. Вот, видишь, не зря запаслась - пригодилась стряпня, - Алена радостно улыбнулась.
- Стряпуха-то кто? Сама пекла?
- А кто же. Слава богу, нынче урожай неплохой был, с хлебом и с мясом живем, - ответствовала Алена.
Они уже спокойно без настороженности разговорились.
Женщина особым чутьем почувствовала, что этот человек не сделает ей ничего худого. Семка рассказал о работе в артели. Как с самой весны бродил по таежным речкам, спал у костра, в душных землянках.
-Ты,вроде бы сказывал, что пять лет дома не был. А ране-то где шатался?
- Дом мой далеко. За Иркутском. А в края ваши попал по этапу. Четыре года на Каре вшу каторжную кормил...
- Осподи, какие страсти ты сказываешь, не врешь-ли? Ради красного словца, поди, заливаешь, неужто и впрямь рестант? Семка не любил ворошить прошлое. Хоть и не богатое оно у него было, но грустное и угнетало его. Повздорили они на вечорке с парнем-соперником из-за Фроси. Сын местного богатея Фомка встал ему поперек дороги. Бахвалился, задаривал подар¬ками девку, пытался унизить Семку. Там и драться-то было не с кем - сморчок, в сравнении с Семеном, а туда же. Он и толкнул-то его не так, чтобы сильно. А тот сковырнулся нав¬зничь и затылком об камень. Не откачали. Помер. Засудили Семку - пять лет каторги. Здоровых да крепких за Байкал гнали. Там нужны были сильные - копать землю, тачку катать, пески золотоносные мыть.
Кара каторжной славой на всю Россию была известна. На средних промыслах испил он всю горечь тюремной жизни, тя¬жесть труда в горе и на золотых россыпях. Да, видно, сми¬лостивилась судьба, попал он в то время на Кару, когда там только что побывал губернатор с инспекционной проверкой. Ужасы каторги стали известны в столице, и царь повелел про¬верить, верно ли там люди мрут, как мухи, что и хоронить не успевают.
Начальника каторги губернатор снял. Назначил другого. Кое-какое послабление для каторжан наметилось. К тому же Семка попал в барак к политическим. А с ними робить было легче, не измывались они над новичками. Парень был крепкий. Кайло, лопата еще больше закалили его тело. Со временем познал науку золотишника, стал промывальщиком. Слушал, как сокамерники книжки читали. Многое было непонятно...
Когда заканчивался срок, в Усть-Кape набирали партию свободных на Урюм. Там, сказывали, удачные промыслы открыли. Соблазнился парень надеждой возвернуться домой богатым. Меч¬тал о свадьбе с Ефросиньей. Когда думал о ней, сердце его сжималось от тоски и боли...
Семка замолчал и увидел, что на глазах Алены появились слезы. То ли жалостливо он живописал каторжную жизнь свою, то ли в голосе его было что-то такое, что растрогало молодую женщину. Она, застеснявшись, вытерла глаза и подала парню бутылку с молоком.
- На, запей, оставила тебе. Натерпелся же ты, парень, вижу, не приведи господь? Мне тоже досталась нелегкая жизнь. Ты давеча правильно угадал: нету у меня мужика в доме. Ло-нись по весне вместе с конем утонул в Шилке. Попал в полынью и ушел под лед. Под Чалбучами нашли на перекате, когда лед сошел.
С двумя малолетками осталась, да мать-старуха со мной...
Семка принял поданную Аленой бутылку, и пальцы их встре¬тились. Его словно огнем обожгла горячая рука женщины. Он сжал ее ладонь своей крупной лапищей вместе с посудиной и не хотел выпускать.
Алена удивленно вскинула глаза, но не выдернула руку. Они молча смотрели друг другу в глаза, и хотелось, чтоб это не прерывалось.
Семка погружался в карий омут повлажневших алениных глаз, испытывал блаженство, которое неведомо было ему до сих пор.
В висках стучала кровь, дыхание прерывалось. Наконец женщина опомнилась, выдернула руку.
- Чой-то ты уставился, как чумной, бабы не видал?
- Не видал... такой.
- Какой?
- Хорошей. Добрая ты. Вот только добрым счастья нет. Я тоже считал себя добрым...
- Ниче себе добрый? Человека убил...
- Я же тебе рассказывал, как было, как на духу открылся. А ты... Семен опустил, наконец, взгляд, обиженно заговорил, что никому нельзя доверяться в этом мире несправедливости, никто не поймет тебя, твои страдания и душевные переживания. Откуда у него и красноречие появилось? Лицо его зарумянилось на скулах, глаза сверкали.
- Ну вот и обиделся, - ласково заговорила Алена и ей вдруг страшно захотелось пожалеть этого лохматого, забро¬шенного парня, погладить по голове, приласкать. Она придви¬нулась к нему и запустила руку в его шевелюру, пытаясь как бы погладить обиженное дитя.
Семка опешил. Потом схватил руку женщины и стал неис¬тово целовать. Она не сопротивлялась, а удивленно и взвол¬нованно повторяла:
- Да ты чо надумал-то... Что с тобой?
Семка уже сграбастал ее в свои обяъятия и целовал в щеки, губы. Все смешалось, помутилось. Они не помнили, как все вышло. Но их губы слились в неистовом лобзании. Мир ушел из-под ног. Были только горячие поцелуи и ничего во¬круг. Парень почувствовал, как женщина отвечает ему, обжи¬гая его сознание и все существо.
Такого Семка еще не испытывал. Он летел в сладостную пропасть, он уже ни о чем не мог думать и ничего не помнил.
Он жил захватившей его страстью. Пил и пил сладкий яд по¬целуя. Дурманящее состояние, казалось, будет длиться вечно и он ни за что не решился его прервать...
Не новичок был Семка в любовных утехах. Целовался с девками, с Фросей. На средней Каре одаривали его своей благосклонностью вдовушка из свободных и каторжанка из политических. Парень он был видный и умел хранить тайну. Но такого с ним еще не случалось.
Молодость, сила, ласковое солнце, золотая осень, а скорее всего эти влажные, карие глаза бередили душу, застав¬ляли толчками биться сердце, без вина пьянили его буйную голову.
Первой опомнилась Алена.
- Ведьмедь, задавил совсем, лицо мне все исколол... Да постой же...
Семка с новой страстью впился в ее губы, заставил замол¬чать. Они задыхались.
- Погоди, курмушку сброшу, - освободившись заговорила женщина. Он помог ей освободиться от верхней одежды и приль¬нул к тугой груди, горячей и желанной.
Алена была покорна и, наверно, тоже испытывала непрео¬долимое желание слиться в поцелуе, раствориться друг в дру¬ге. Они пили сладостный, дурманящий напиток и, казалось, не напьются никогда досыта. Их души растворились в небытии и вновь обретали реальность. Страсть разгоралась с но¬вой силой, захватывая без остатка. Время остановилось. Мир исчез. Были только они двое. Они уже никого и ничего не стеснялись, ни о чем не думали, а судьба вершила свое, по¬гружая их раз за разом в неописуемое блаженство.
Они не помнили, сколько времени длился этот любовный марафон. Проснулись под зародом, когда от деревьев раскинулись длинные тени. Проснулись одновременно лицом к лицу и Се¬мен опять прильнул к ее воспаленным губам.
- Какой ты ненасытный, - проговорила Алена, - нешто можно так. С ума сойдешь от твоих ласк, господи!
- Я никогда такого не знал, что у нас с тобой случилось, - хрипел Семка. - Неужто это не сон? Вот это самое и есть счастье, которое человек всю жизнь ищет...
- Это ты сейчас так говоришь... А завтра забудешь все... Уйдешь и поминай как звали... Да я ничего от тебя и не хо¬чу. Ты не думай, что мне чем-то обязан... Спасибо тебе, уте¬шил молодую вдову... Полтора года мужской ласки не знала. Такой шальной вовсе не ведала ...
- А со своим мужиком, что не так было?..
- Ей богу, Сема, не так... Может нам, за наше терпение, господь послал радость...
- Да брось ты рассуждать, седни наш день. Видно, так судьбе угодно и пусть он будет нашим до конца...
Семка растегнул кофточку и погрузил свою лохматую рожу в белые тугие груди. Он трогал языком темные соски... Алена не вырывалась, а только радостно смеялась, боясь щекотки... Начало смеркаться. Женщина вдруг подхватилась.
- Чо я дома-то скажу?
- Скажешь, колесо слетело. Пришлось воз перекладывать. Или еще, что придумаешь: мол, опрокинулась, телега сломалась. Да ты не переживай. Я помогу тебе сено сложить.
- Ничо я не переживаю, - Алена вдруг повернулась к Семке, обвила его шею руками и так обожгла поцелуем, что у него снова кругом пошла голова, - такое счастье не повторя¬ется, Семушка, люб ты мне, сразу сердцем почуяла. Не могла противиться чувству. Не суди меня строго... Скажешь, похот¬ливая баба...
- Что ты, Алена, да нешто можно? За что тебя судить? Что ты поверила мне, не оттолкнула, душу раскрыла, довери¬лась?.. Я молюсь на тебя...
- Не надо молиться, дорогой, давай собираться. Вон Карька-то все сено слопал, пить наверно хочет.
Семка повел коня напоить, сам заодно охолонуться в об¬жигающей ключевой воде.
Алена тем временем собрала сено вокруг оставшегося за¬рода, умело подбила его граблями, сложила остатки еды.
На потемневшем небе вспыхнули звезды, когда они подъеха¬ли к околице села.
Семен шел за возом и не знал, что дальше делать.
- Сем, а Сем, - окликнула его Алена. Он подошел. - Ты иди задами, у шестой избы свернешь в огород. Там на краю у бани меня подождешь.
- Баня - это хорошо, - только и мог ответить парень и бодро зашагал за огороды. Он сообразил, что в бане можно пе¬реночевать, а на улице нечего глаза мозолить соседям: начнут допытываться, кто, да что, откуда чужой человек.
Он сидел, прижавшись к стене старенькой баньки, когда
увидел, как со двора к стайке подъехала Алена. Было уже со¬всем темно. Она сбегала ненадолго в избу, по всему, объяснила матери свое запоздалое возвращение. Вдвоем быстро управились. Дело спорилось. На огороде, за стайкой, их никто не мог уви¬деть. Когда сложили сено вошли в баню. В ней было темно, пахло березовыми вениками, смолой и дымом. И таким далеким, домашним повеяло на Семку, что горло перехватило. Алена при¬жалась к нему. Опять начались поцелуи... На широкую лавку бросили старый тулуп...
Потом Алена ушла домой, пообещав принести поесть. Семка блаженно растянулся на полке.
Ужинали при тусклом свете огарка свечи. Окно занавесили.
- Дома сказала, что пойду насчет ремонта телеги дого¬вариваться, - усмехнулась Алена, - уже и врать научилась...
Она уговорила Семена остаться на день. Завтра истопит баню. Попарится, отмоется потом уж пусть идет, куда надо. Его здесь никто не увидит: дома двое малых детей, да мать-старуха. Пока они в бане мыться будут, пересидишь в сенни¬ке. Отоспишься хоть...
Семен согласился. Какое-то подспудное чувство, не то¬ропило его уходить, зрело желание, вообще, остаться здесь, с Аленой. Он заглушал его, отбрасывал эту мыслишку и пы¬тался думать о доме, о Ефросинье. Мысли возвращались к Але¬не. Они будоражили его. Живые и четкие картины недавней встречи с ней, ее поцелуи заставляли быстрее биться сердце, а душа томилась в ожидании ее возвращения.
Он полдня проспал в сеннике. Уже протопили баню. Вымы¬лась старуха с ребятами. На дворе был вечер, когда Алена позвала его.
- Дома сказала, стирать белье буду, потом мыться, не ждали чтоб скоро.
В предбаннике на окошке лежала бритва, ножницы, помазок с мыльницей. Семен восхитился догадливостью Алены: он не о чем ее не просил. Остриг бороду, подправил усы, потом выбрил щеки, подбородок. Из осколка зеркала смотрело молодое, весе¬лое лицо с припухшими, покусанными губами, и щегольскими русыми усами.
Его шею обвили горячие руки: Алена раздетая прильнула к его спине.
- Да ты, оказывается, вон какой бравый без бороды, мо¬лоденький, - засмеялась она, тоже всматриваясь в зеркало. Семен обернулся, подхватил ее на руки... Потом уставшие и разомлевшие от любви они не могли наглядеться друг на друга.
Парень впервые видел зрелую женщину вот так близко во всем ее естестве. Алена не стеснялась наготы. Она распус¬тила косы, волосы спускались ей на белоснежные, как два упругих лебедя, груди. Покатые плечи, красивая шея, сильные руки, ноги ниже колен были смуглые от загара. Девственная белизна кожи сохранилась лишь в самых заветных местах.
У Семена мутилось в голове, когда он смотрел на ее крепкие, крутые бедра. Женскую красоту, все прелести креп¬кого тела ему довелось видеть впервые. Он задохнулся от счастья и снова их крепкие молодые тела сплелись в любов¬ном танце, который рождает сама природа и она не требует никакого сценария.
Рано утром, переодевшись в чистое белье, Семка простился с Аленой. Его котомка потяжелела, она набила ее харча¬ми. Сунул ей в руку завернутый в тряпицу самородок.
- Что это?
- На память обо мне. Потом раглядишь, положи в карман. Огородами ушел в кусты.
До Нерчинска добирался более трех суток. Коротал ночи у костра и шел, шел без передыху, обходя села и случайных встречных.
В середине дня с горы увидел город на берегу речки.
Облюбовал место под березой, спрятал половину песка и само¬родки. Опытные золотишники советовали: не ходи в скупку с полным фартом. Он так и сделал. Золотоскупку долго ис¬кать не пришлось. В лавке его принял шустрый приказчик и попросил пройти в боковую дверь.
Там за большим деревянным столом с разновесами сидел урядник, переполосанный ремнями и шашкой.
- Кто ты такой, мил человек? Документ есть? Может ты варнак, ограбил кого?
- Помилуй бог, о чем вы, ваше степенство?
Семка развязал котомку, нашарил сверток, достал замыз¬ганную, сложенную вчетверо бумагу. В ней сообщалось, что Ямщиков Семен, сын Михайлов, отбывал наказание в Карийской каторжной тюрьме и освобожден по истечении срока. Направля¬ется по месту жительству в Иркутскую губернию.
- А где ты шлялся с самой весны, когда тебя, освободили? - строго воспрошал урядник и усы его топорщились.
- В старательской артели робил, на Черном Урюме... Хо¬тел на дорогу сгоношить... Вот хочу отдать песку, чтобы до дому добраться.
Приказчик переглянулся с урядником, который продолжал напирать на Семку.
- Ноне развелось варнаков: убийства, да грабежи. Распус¬тился народ. Может и ты промышлял на дорогах? Пошто сразу домой не возвернулся? Нарушаешь порядок! Отбывал-то за что?
Зажали Семку эти двое. И не рад он, что сунулся в эту лавку. Понял, что подвесили его на крючок. И как сорваться с него? Без денег не один обоз не возьмет, и питаться надо.
В мешочке оказалось около фунта песку.
- Что делать будем, господин урядник?- залебезил при¬казчик. В Управу бы надо донести...
- Слух прошел трех старателей на Шилке прикончили. С золо¬тишком возвращались. Может этот песок ихний. Разобраться бы надо...
- Помилуйте, господин урядник, поверьте, горбом своим добыл, домой хочу возвернуться, денег ни копья, голодный, помилосердствуйте...
- А чем ты докажешь, что золото твое? Вот то-то и оно!
Стал быть нечего тебе в бутылку лезть.
- Да я не лезу, что вы, бог с вами. - Что делать-то будем, приказчик? Может пожалеем пар¬ня. Молод еще. Право-дело запросто на Кару загреметь может.
- Можно и пожалеть. Только рискованно дело-то. Разве что на свой страх и риск пойти, дак это по самой малой ставке...
— Согласен я, хоть по малой заплатите. Мне б только до дому добраться.
- Двадцать рублей бери и дуй скорей из городу, -вдруг ощерился приказчик.
- Помилуйте! Да за этот песок мне триста рублев поло¬жено. За золотник по три с полтиной на Усть-Каре дают!
- То на Усть-Каре. А здесь - Нерчинск. Горный округ тут, Управа. Отведем туда. Пусть разбираются с тобой...
- Умоляю, не губите. Ни в чем я не виновен. Свой срок оттрубил от звонка до звонка.
- Не забывай, за что отбывал! Может опять за свое взял¬ся, - подливал масло в огонь урядник.
Дали Семке тридцать рублей и он, как ошпаренный, рванул от золотоскупки, не оглядываясь.
В кабаке, на окране, перекусил. Купил хлеба, яиц варе¬ных, сала и двинулся к заветной березе.
Ночевал на берегу речки, подальше от города. Он твердо решил, что домой не вернется. Сердце щемило, когда вспо¬минал мать, сестру, отца. Перед глазами стояли недавние кар¬тины встречи с Аленой. Еще и еще он переживал минуты близос¬ти с ней и сердце начинало сильно колотиться. Семка с утра пораньше двинул в Сычевку.
На дворе смеркалось. Алена подоила корову, и с подойни¬ком поднималась на крыльцо. Услышала тяжелые шаги и скрип калитки. Обернулась. В воротах стоял Семен. Она вскрикнула, выпустила ведро, оно покатилось по ступеням, разливая парное молоко.
Уткнувшись в плечо Семки, Алена плакала навзрыд.

Глава 2
К НОВОЙ ЖИЗНИ
Взнуздав Карьку, Семка отворил ворота. Животины дружно двинулись на водопой к проруби. За ними верхом ехал Семка. Отсюда, с крутого берега, далеко просматривалась долина Шилки. Река спокойной белой лентой лежала между сопок, пологой дугой прижавшись к селу. На правом низком берегу чернели кусты ивняка. Там, где впадала речушка, дымила наледь. Кудрявились белизной куржака густые тальники.
Вдали, вверх по течению, сопки расступались. Широкая пойма с перелесками терялась вдали, сливалась с небом. Простор необъ¬ятный, голубое небо, чистый морозный воздух наполняли все семкино существо силой и радостью жизни. Как приятно было оглянуться вокруг, вздохнуть полной грудью и ощутить себя сильным, крепким, здоровым.
На горизонте заметил молодой серп луны. Вот уже третий раз он видит этот народившийся месяц. По древнему обsчаю, при виде молодой луны, надо взять в руки монетку, тогда в кармане будут водиться деньги. Эту притчу Семка слышал еще дома в детстве. И сейчас судорожно начал шарить по карманам. Но монеты не было, под рукой оказался согнутый гвоздик. Он ухмыльнулся, вспоминая свой "поход" в Нерчинск...
С тех пор, как он поселился у Алены, много хорошего про¬изошло в его жизни. Он уже начал привыкать к размеренной крестьянской жизни. Был всегда чисто одет, выбрит, вовремя завтракал, обедал, ужинал. По субботам топил баню. Последними мылись они с Аленой. Когда он вспоминал ее, сердце сладостно щемило, теплота и нежность разливались в груди, заполняя все его существо радостью, хотелось обнять весь мир, сделать что-то хорошее людям. Он любил Алену всей душой. Женщина вошла в его судьбу нежданно-негаданно. Жизнь получила большой смысл и необъятную радость.
Иногда, просыпаясь ночью, слушал посапывание спящей Алены, чувствуя тепло ее тела, аромат волос Семка спрашивал себя: "За что мне вдруг такое счастье?" Потом, оглядываясь на свою недолгую до сих пор жизнь, думал: "Наверно, ничего в мире не бывает, не проходит бессмысленно. Страдания на каторге в Каре, безропотное снесение всех душевных мук наказания не остались не замеченными всевышним. Он все видит, он все знает. За мою покорность и страдания послал мне неждан¬ную радость встречи с Аленой. Да и она разве не заслуживает женского счастья? Такая молодая, здоровая, работящая жен¬щина осталась с двумя детьми на руках... Теперь вместе им никакие трудности нипочем, никакая работа не страшна... Вот сдам самородки и припрятанный песок, начнем строиться. А к весне надо купить пару быков: как без них пахать, сеять, возить лес, если начнем ставить дом? Быки - главная тягловая сила. Нет, без них никак нельзя. Один Карька хозяйство не вытянет". Так размышлял Семка, когда оставался наедине с собой. Он строил планы.
О доме уже вспоминал реже. И в груди не так ныло, как прежде, когда вспоминал мать, отца. Через неделю после его возвращения из Нерчинска, уже все село знало, что у Алены живет чалдон. По разному толковали люди. Одни одобряли мо¬лодую женщину.
- Не век одной куковать с двумя детьми. Правильно сделала, что парня нашла.
- Да не будет он долго жить. Молодой, красивый. Зачем ему такое приданное с двумя ртами.
- Почитай, до весны прозимует, а там - гляди ветра в по¬ле. Они, чалдоны, не долго на одном месте засиживаются. А он, слыхал, еще со старателями вожжался.
- Кто его знает, что он за человек. Может беглый какой...
Пересуды кончились после того, как у Алены побывал сельский голова Митрич.
Как-то после бани она решила пригласить старосту. Сем¬ка давно просил, чтобы познакомили их. Надо было определить¬ся, да и документы выправить. Все честь по чести. У Алены была большая стряпня. Напекла булок, настряпала калачей, шанег. Они мерзли в кладовке, источая умопомрачительный аромат. Всей семьей лепили пельмени. Потом выносили их на мороз. Словом, решили устроить пир.
Из подполья мать достала соленых груздей, огурчиков. Семку попросили надолбить в Кадке капусты, чтоб успела от¬таять. Сварили холодцу из говяжьих ног. Бычка забили раньше, сразу по возвращении Семки. Жили с мясом и все, вроде бы, в доме было. Жили не тужили.
Митрич пришел, как стемнело. Степенно поклонился у порога, снял косматый малахай, перекрестился на божницу.
- Раздевайтесь, Евсей Митрич, будьте гостем. Давно со¬бирались вас пригласить, да все не решались, - запела слад¬ким голоском Устинья, аленина мать.
А молодая хозяйка подхватила полушубок, кушак, повесила на вешалку у двери, пригласила в горницу.
- Да проходите же!
- Как бы не наследить ичигами. Вон полы-то у тебя как выскоблены, желтые, что воском натерты, - заметил Митрич, еще раз вытирай подошвы о половик у порога. Степенно прошел в горницу, сел на лавку под образами, куда Алена провела гостя. Ребятишки с печки выглядывали из-за занавески. Староста за¬метил их, сделал страшное лицо, а потом подмигнул Ванятке. Тот прыснул смехом. Зазвенел голосок Груньки.
- Уймитесь, баягошки, - заворчала бабка.
Семка стоял у окна в белой рубахе, распаренный после бани, вытирал лицо рушником. Подошел к старосте, представился.
- Семен Ямщиков, стало быть, муж Алены...
- Слыхал, что у Алены хозяин объявился. Думал придешь, доложишься. А то люди всякое гуторят...
- Покорнейше прошу прощения... замешкался, хоть и знал - надо властям докладывать.
Сели за стол. Алена с матерью засуетились, загремели мисками. А мужчины степенно начали примеряться друг к другу, ища словесные подходы. Староста повернулся к подошедшей Алене. Она поставила на стол граненую бутыль с водкой.
- Рождество еще не скоро, а ты такой пир устроила! Настряпала-то сколько, словно на свадьбу.
- Так ить, свадьбы не было, Евсей Митрич, вот пусть заместо ее, - засмущалась молодая женщина.
- Тогда и вы с матушкой садитесь за стол. Что вы там хлопочете. Все же здесь на столе: и выпивка, и закуска.
Семка распечатал бутыль. Налил в стаканы, плеснул женщинам в граненые рюмочки. Чокнулись. Выпили. Закусывали груздями, холодным мясом, огурчиком похрустели. Начал скла¬дываться разговор.
- Как тебе наши места приглянулись? Как думаете дальше жизнь устраивать? - допытывался староста.
После третьей рюмки разговор пошел свободней. Женщины подали горячие, дымящиеся пельмени. Мужчины степенно заку¬сывали и вели беседу. Семен откровенно рассказал, кто он и откуда, что с ним произошло.
- Все как на духу вам поведал, Евсей Митрич,- закончил Семен, - с Аленой у меня все по-серьезному, никакой дурной мысли и в голову не приходило. Что довелось на Каре по¬бывать - видно такая моя судьба. От нее не открестишься. Хотел бы жить, как все, в деревне. Робить умею, сила есть. Что произошло в молодости, то, как говорят, слово из песни не выкинешь. Но не разбойник я какой-нибудь. И тятя у меня работящий, уважаемый человек.
- По молодости мало ли что не бывает..., - философски заметил староста. - Вижу, ты парень открытый. Одно тебе ска¬жу – Алена - баба самостоятельная, хозяйка, что надо, из по¬томственной казачьей семьи Пушниковых. Обидеть ее или детей-сирот - грех непростительный. Станешь хозяином, отцом детям - и тебя уважать станут. Про твое прошлое не советую кому попало гуторить. Мол, был на золоте старателем, да и решил здесь на якорь стать. Что мне поведал,все - между нами ос¬танется. К весне документы выправим, в казаки зачислим. Сло¬вом, живи, как живешь. Бабка Устинья, ведь, мне дальней родственницей приходится... Добра хочется пожелать вашей семье. А если совет какой, али помощь потребуется - милости просим.
Заполночь проводили старосту. Он отяжелел, был разговорчив, но шел уверенно. Семка проводил его до дому. Возвра¬щался окрыленный, радостный. Все было убрано со стола. Де¬ти и мать уже спали. Алена поджидала его в прихожей. Помогла раздеться, прильнула, обожгла дыханием, повлекла в комна¬тушку, где была их спальня...
Эти минуты Семен не мог вспоминать без волнения. Его вернул к действительности Карька, всхрапнув, он быстро захлынял под горку, куда по проторенной тропе спустились ко¬ровы. Молодая первотелка, взбрыкнув, уже подбегала к прору¬би.
Расчистив канавку во льду, лопатой разогнав льдинки, Семка позволил всем животным напиться неспешно. Потом напоил Карьку. Стадо медленно потянулось к дому. Конечно, стадом назвать пять голов скота, а в их числе были два боровчашка, одна нетель и две дойных коровы, было бы большим преувели¬чением. Но Семка был уверен, что у них будет не меньше ско¬та, чем у зажиточных селян. Вон из тех ворот, что посреди села, выпустили настоящее стадо - наверно, голов двадцать будет. Коровы, быки, лошади... Справно люди живут, если не ленятся. На таких просторах есть где развернуться. Семка еще раз оглянулся на широкую долину Шилки и медленно пое¬хал к дому.

Глава 3.
ЯРМАРКА
После долгих советов и размышлений Семка с Аленой решили поехать в Сретенск: надо сбыть золото, которое не давало покоя Семену. Теперь у него из головы не выходила думка начать строить дом. А для этого нужны были деньги.
Евсей Дмитриевич посоветовал ехать не в Нерчинск, а в Сретенск. Там тоже были золотоскупки. Рекомендовал об¬ратиться в лавку к еврею Хаиму. Его там все знают, уважают. Он за золото платит больше и без обмана.
Сретенск был центром торговли на всю округу. Его влия¬ние сказывалось на все селения по Шилке вплоть до Газимура. Зимой санные обозы уходили по льду реки с товарами до По¬кровки, Желтуги, через хребет переваливали на Газимур в Какталгу, Будюмкан - пограничные казачьи станицы.
На крутом шилкинском берегу Сретенска расстроились ма¬газины, лавки. В затоне, что на окраине Сретенска, скола¬чивали плоты, у пристани теснились пароходики и много лодок разного размера. Летом самоходные суда сплавлялись вниз на Амур, поднимались в большую воду до Читы. Шилка была той жизненной артерией, которая питала этот, еще не совсем об¬житый край, соединяла его с Россией.
Перед Рождеством в Сретенске собиралась ярмарка. Рас¬пахивались лавки местных купцов. Они загодя готовили товары, привозили их из Читы, Иркутска. Вереницей по льду реки шли подводы из приречных сел. Из тайги приезжали тунгусы с пушниной. На версту по крутому берегу шумело, гуляло разноцветное, разноязычное скопление забайкальского люда. Скрипели полозья саней и кошовок, стучали по мерзлой зем¬ле колеса телег, нагруженных зерном, мясом, разным товаром крестьянского труда. Рядами стояли возы. Между ними ходили люди в полушубках, подпоясанных кушаками, в мохнатых унтах и косматых папахах. Ходили и редкие покупатели в городской цивильной одежде - чиновники, учителя, приказ¬чики.
Алену ошеломил пестрый людской водоворот.
- Батюшки! Как людно! И откуда-ть понаехало столько подвод? Гля, Сеня, какие браинькие с косичками... Хто это?
- То китайские узольники, да спиртоносы. Чаю надо у них сторговать. Добрый чай у них - и плитошный, и байховый.
Они пристроили свою кошовку рядом с санями бородатого казака. Выпрягли Карьку, подвесили ему торбу с овсом и он захрустел довольный, изредка всхрапывая. Алена мохнатой ру¬кавицей смела со вспотевших боков лошади куржак и поспеши¬ла вслед за Семеном вдоль торговых рядов. Кошовку прикрыли тулупом, на всякий случай попросили мальчонку с соседних саней приглядывать за возом.
Обильна была сретенская ярмарка. Казаки, посельщики, буряты, китайцы выставили свой товары на телегах, специ¬альных дощатых прилавках, прямо на снегу подле саней. С крутого берега ряды спускались вниз на лед Шилки. Стоя¬ли возы с сеном, дровами. Там же продавали скот, лошадей, мешки с пшеницей, овсом, мукой. У местных крестьян товар был небогатый. Выделанные овчины, потники, мешки с пель¬менями, мороженным молоком, туески со сметаной и творогом. Буряты продавали расписанные унты, белые войлочные потники, скатанные в огромные рулоны, лисьи и барсучьи шкурки. Зато у китайцев было такое пестрое разнообразие товара, что глаза у Алены разбежались.
- Ой-ешеньки, сколь товару, за неделю не переглядишь! - восхищенно шептала она Семену.
- Погодь, в лавку заглянем, во где диво-то, знаешь сколь там шелков, одежи всякой.
Договорились сначала пойти в лавку Хаима, продать зо¬лото, а уж потом заняться торговлей и покупками. Продавать им, в общем-то, было нечего: полмешка пельменей, три туеса сметаны, да мешок овса. Опять же надо было заночевать. На окраине Сретенска жила знаменитая семья Гантимуровых, Евсей Дмитриевич рекомендовал к ним заехать. Не выгонят, чай. Да¬дут угол переночевать. Опять же надо гостинцы хозяевам. С этой целью Устинья наморозила полдюжины кружков молока с желтыми пупырышками сметаны наверху. Положила стегно мяса.
Лавка еврея Хаима была на следующей улице. Добротно сруб¬ленный дом разделен на две половины. В одной жила семья хозяина, в другой размещалась лавка. Два приказчика бойко торговали чаем, сахаром, тканями, посудой разных размеров и назначения: от котлов чугунных, до горшков глиня¬ных и чайной посуды фарфоровой.
Алена не могла оторвать глаз от красивого китайского заварника и расписанных красными цветами коробок с чаем и конфетами монпансье. Когда-то в детстве, она хорошо помнила, такую коробку с леденцами привозил отец с ярмарки. Вот ра¬дость-то была! Пока женщина разглядывала полки с товарами, Семен спросил хозяина. Приказчик, что постарше, провел его в боковушку, где сидел пожилой еврей с лохматой с проседью головой чисто выбритый и в круглых очках на носу.
Сделка состоялась быстро. Хаим внимательно изучил содер¬жимое мешочка с песком. На одну, крупинку что-то капнул. Спро¬сил, где добыто золото. Услышав слово "Урюм", успокоился, начал взвешивать. Почти полфунта вышло. Семен получил хорошие деньги и уже хотел было распрощаться с лавочником, но вдруг игриво усмехнулся и достал из кармана тряпицу. Развернул ее и положил на стол самородок. Тот самый, который он нашел в шурфе перед уходом из артели. Хаим водрузил на нос очки и склонился над тусклым комочком металла.
- Сколь дашь за самородок, хозяин?
- А ты, видно, фартовый, пагень? - картавя, спросил
лавочник и продолжал изучать самородок. Потом положил его на тарелочку весов. Он потянул более двадцати зо¬лотников.
- По той же цене куплю, - наконец ответил Хаим, под¬нимая голову и вглядываясь в Семена.
- Самородок, ить, можно бы и накинуть по полтине за золотник, - продолжая улыбаться, торговался Семен.
- Ну, так и быть, по полтиннику накину, - согласился лавочник.
- Ладно, по рукам, - не стая перечить Семен.
Радостный с большой пачкой денег выходил он из боковушки. У него в кармане оставалось еще два самородка, в другой тряпице. И он решил пока их оставить. Такой огром¬ной суммы он еще никогда в, жизни не держал в руках, даже не видел вблизи. Пачка горела за пазухой, а его распирала радость. Его мечты сбывались...
Алена расстелив на прилавке цветастый полушалок, любо¬валась крупными цветами на голубом поле.
- Ндравится? - весело спросил ее подошедший муж.
- Так ить, дорого, Сема, поди рубля три запросют.
- Для тебя ничего не дорого! Эй, приказчик, подь-ка сюда.
- Чего изволите-с?
- Подай этот платок, да еще шелковые чулки вон те, и туфли подбери для моей красавицы, сережки, какие подороже...
- Чур, Сема, чой-то с тобой деется. Погодь с покупками-то. Надо еще самим расторговаться.
- Нет, счас купим! - отрубил Семен деловито и полез в карман за деньгами. Он достал две крупные ассигнации из кар¬мана, не трогая всей пачки, чтобы, не дай бог, кто в лавке не увидел его капитал.
У прилавка было мало народу - казак с двумя бабами, да несколько мужиков покупали чай, сахар, соль.
Приказчик принес полдюжины женских ботинок. На высоких каблуках, на низких, со шнурками и пряжками. Алене понрави¬лись на высоком каблучке со шнурками и высокими голяшками. Такие она видела у жены Евсея Дмитрича. Приказчик нашел и сережки с рубиновыми капельками, позолоченные и еще крас¬ные бусы. Они были похожи на рдеющий спелый боярышник позд¬ней осенью и так шли к смуглому, большеглазому лицу Алены. Приказчик знал свое дело. Угождал покупателям, так и вился, примеряя ботинки, серьги, бусы. Предложил еще колеч¬ко на безымянный палец.
- Берем, все берем, - радостно кивал головой Семен. Он был в ударе.
- Ты ж разорисся, Сема. Сколь денег тратишь. Да хватит ли у тебя столько-то?
- Хватит, - спокойно ответил муж, подавая приказчику крупную ассигнацию. Они вернулись к своим саням с пакетами покупок. Кроме алениных подарков, купили чаю китайского, головку сахара, коробку леденцов, красных пряников. Потом поехали искать знакомых.
В тот день они не стали торговать, отложили на завтра. По совету Алены Семен купил граненую бутыль водки, чтобы угос¬тить хозяев. Их приняли радушно, распросили о здоровье Ев-сея Дмитрича, всей семьи - это были его родственники со стороны жены. Напоили Карьку, задали сена, поставили в стайку. Хозяева были не богатые, но двор был аккуратный, все прибрано, держали коровенку, свиней, кур. За избой загороженной жердями - большой огород: в Сретенске хорошо родилась картошка. Семен занес стегно мяса, кружки моро¬женого молока, пельмени, туесок сметаны. Остальное закрыл тулупом в кошовке, перевязал веревкой.
- Никто не тронет, не боись, - сказал хозяин и позвал в избу.
Вечеряли долго. Выпили, закусили разносолами хозяйски¬ми, ели ароматные дымящиеся пельмени, вели неспешную бе¬седу. Женщины уединились рассматривать аленины покупки. А мужики еще долго, заполночь чаевали и разговаривали. Семен говорил о своей думке строиться. Приберег, мол, деньжат со старательства, надо их в дело обернуть. Хозяин, как завзятый плотник, работающий на подряде у сретенских богачей, мог дать дельный совет, вводил его в курс о ценах на лес, доски.
- Коли всерьез надумал дом поставить, то надо артель плотницкую подрядить, - рассуждал Егор Матвеич, так звали хозяина. - А лес надо загодя выкупить и срубить, чтобы под¬сох, обыгался. Тавда век и изба стоять будет. Насчет плот¬ников я тебе помогу, покажу с кем надо дело иметь, чтобы мороки опосля не было.
Неспроста Евсей Дмитрич посылал Семку к Егору, знал, что работящий мужик плохое не присоветует, а растолкует, как следует, укрепит его в планах насчет строительства.
Перед сном вышли охолонуться на улицу. Стояла тихая морозная ночь. Над темным хребтом за Шилкой в небе сияли Кичиги.
- Эко мы засиделись. Уж скоро светать начнет, надо соснуть маленько,- заметил Егор и они пошли в избу.
Утресь почаевали и поехали на базар. Отдохнувший за ночь Карька бодро хлынял под гору. Заехали с верхней сто¬роны. Больше версты тянулись ряды. Алена восхищенно кру¬тила головой, пытаясь рассмотреть товары, где и что про¬дают. Остановились на вчерашнем месте. Казак рядом кормил лошадь. Семен не стал распрягать Карьку, опустил лишь чересседельник, привязал повод к дереву. Вокруг были люди. Поодаль семья развела костер, варил чай в котле. Семен с Аленой пошли за покупками. Наказов было много. Перво-наперво ку¬пили плитошного чаю, соли. Потом Алена выбрала глиняной посуды - всяких мисок, горшков. Все сложили в кошовку. По¬шли за ситцем в ближайшую лавку.
Алена приценивалась, переворачивала ткань, не решаясь: не дорого ли?
- Да покупай, сколь надо, хватит денег, - улыбался Семен, -не забудь мне на рубаху и шаровары, да Ванятке.
- Развыбражался, миллионщик! А вдруг не хватит распла¬титься - стыдобушка-то...
- Хватит, хватит, - успокаивал жену Семен.
Прошли ярмарку туда и обратно. Накупили всякой всячины. И тут вспомнили, что сметана и пельмени не проданы. Опять же мешок овса надо сбыть.
Алена выставила напоказ туески, мешок с пельменями развязала. Начали подходить люди.
- Налетай, подешевело, задаром отдаю, - громко выкрикнул Семен и захохотал от удовольствия. Покупатели сгрудились у кошовки. Вскоре пельмени были распроданы. Алена миской от¬меривала покупателям, кто сколько желал, получая мелочью - гривенниками, пятаками и редко полтиной. Сторговали и туески. Остался овес. Его никто не спрашивал. А на вопрос Семена нужен ли кому мешок овса, мужик показал на лед Шилки.
- Там зерном торгуют и на известку меняют.
- Сеня, а нам же еще известки надо купить, избу бе¬лить нечем. И соседи заказывали. А еще керосину...
Поехали вниз на Шилку. Там быстро поменяли овес на из¬вестку, - мешок на мешок. Довольные пораньше поспешили на квартиру. На этот раз долго не засиживались, легли порань¬ше, - чтобы чуть начнет светать выехать домой.
Зимой день короткий. Да и Карька к закату уже прито¬мился, еле-еле хлынял: покупок было дивно, кошовка с верхом.
До Сычевки оставалось 20 верст, и они решили заноче¬вать в Малых Ломах. Там у члены были знакомые на краю се¬ла. Семен удивлялся радушию и широте душевной забайкальцев - и казаков, и работных людей. Даже совсем незнакомого они всегда привечали, предлагая стол и кров. Любили за чашкой густого чая-сливана поговорить о жизни, пораспросить о знакомых, родне. Небольшие села друг от друга разбросаны далеко, общаться людям приходилось редко и они с радостью и великим любопытством встречали каждого нового человека. Не всегда путники оправдывали их надежды. Особенно по вес¬не, как стемнеет, заглядывали в села беглые с Кары. Они про¬бирались по лесам, горам и голод заставляя их идти к людям, чтобы разжиться провизией. Были случаи грабежа и даже убийства. Каторжная кобылка была готова на все. Но крестья¬не и тут нашли выход. В мае, когда начинались бега, люди оставляли у ворот крынки с молоком и хлебом. Делали спе¬циальные полки, клали на них провизию, курево на всякий слу¬чай и тем самым отводили беду от семьи ...
У жителей прибрежных сел знакомые были за сотни верст. По пути в Сретенск, Нерчинск они, как к себе домой, заезжали к землякам, ночевали. Каждое такое событие было праздником. Долго чаевали в длинные зимние вечера при свете лучины или керосиновой лампы. Разговоры длились бесконечно. Так узнавали все новости в округе: кто женился, кто умер, у ко¬го прибавилась семья, какой был урожай. Да мало ли что волновало людей и они обо всем говорили, говорили, испы¬тывая великое удовольствие от общения.
Были острословы. Обязательно в селе находился такой мужичонка. Хоть и не отличался он деловитостью и добротным хозяйством, но умел повести беседу без натуги, весело, искренне. Он знал все новости и мог растолковать все про¬исходящие события.
Не надо было для этого горячительных напитков, пили чай-сливан с калачами, курили махорку и беседовали. А уж если гость выставит граненую бутылку с водкой, то вечер закончится песнями и пляской. Не часто у людей были такие встречи, и они радовались им, как неожиданному празднику.
Алену с Семеном встретили хорошо. Они, как и полагает¬ся, одарили детей гостинцами - конфетами и розовыми пряниками. Хозяйке преподнесли плитку чаю, а хозяину – пачку махорки.
Почти до петухов вели разговоры о ярмарке, о родных, близких, знакомых.
А утром, до восхода солнца, их кошёвка снова покатилась по льду Шилки, припорошенной снегом.
Глава 4
КАКОЙ ХОЗЯИН - БЕЗ ДОМА!
По возвращении из Сретенска Семен загорелся постройкой дома. Ходил раза два к Евсею, советовался, пересказал разговор с Егором.
- Он дело толкует, - подумав, отвечал староста. - Чо нашенские плотники сробить могут - простую избу, амбар, ну-те баньку сварганить. А если задумал пятистенку, да под железо - стал-быть нанимай мастеров, настоящих плотников. Видел, поди, в Сретенске, против перевоза, двухэтажную домину купец отгрохал. Вот это сруб! Загляденье. Внизу лавки с товарами. На¬верху веранда с резными столбами во всю длину и палаты с окна¬ми на Шилку. Красота. В таком доме жить - одна радость. И ты, коль деньжата есть, можешь себе такие палаты отстроить. Тоже на берегу - места хватает - отведем. А то в Сычевке до¬брых изб-то - раз-два и обчелся. Наша вечная нужда не дает человеку развернуться в полную силу, не дает высказать все его желания и устремления к красивой жизни. А, ить, не нам ли тут, на красивых берегах полноводной реки и жизнь красивую обу¬страивать... Лесу-то сколь в округ: сосна, листвянка. Вот бы пилораму купить всем обществом собраться и купить. А то, ить, сколь трудов, сколь потов надо согнать, чтоб доску напилить: избы-то все драньем крыты. А дранье - есть дранье - никакого виду.
Евсей был деловой мужик. Любил порядок во дворе, чисто¬ту в доме, в стайках у него всегда свежая подстилка для коров - загляденье. И ворота у него были самыми красивыми в Сычевке. Да и огород, хоть и жердями огорожен, но отборными, ровно вымеренными и выверенньми - любо посмотреть на такую ограду. А частокол около бани, ну прямо игрушка.
Семену нравился такой порядок в хозяйстве, где все на своем месте, все сделано добротно и с любовью. И амбар, где под навесом ровными рядами висели хомуты, дуги. И сани, и телеги во дворе были на своих местах, аккуратно постав¬ленные и ухоженные. Евсей был хозяин. Семен хотел быть та¬ким же, а может и лучше. Когда он вспоминал Алену, в душе у него все пело. Ему хотелось сделать ее жизнь радостной, красивой, дом - полной чашей! Какой хозяин - без дома. И он был уверен - сделает все, чтобы его мечты сбылись...
По совету Евсея сговорил мужиков заготовить лес для сруба. Выкупил билет на две сотни лесин сосны. Заплатил всего-ничего: лес стоил копейки. Сперва надо было спилить и сло¬жить, чтобы обыгались и подсохли бревна. Пришлось с мужи¬ками порядиться, ударили по рукам. Зимой особой работы, кро¬ме как присмотра за скотом, на селе не было. Так что работ¬ники нашлись и приступили к делу без проволочки. Кони и са¬ни были у каждого свои.
Верстах в пяти от села, за сопкой тянулся сосновый бор. Зрелые стволы деревьев, как на подбор, были в удобном рас¬падке. Пологий склон чистый, без бурелома был удобен для валки и трелевки леса. Снегу было мало до декабря: раза два припорошило землю - одна видимость, а не зима. Старики предсказывали морозы, снегопады после рождества. В лес по дрова ездили на телегах. На санях же выезжали только по Шилке.
Артель у Семена подобралась удалая. Дюжина мужиков с топорами, пилами затемно выезжала каждое утро на лесосеку. Возвращались, когда на небе высыпали звезды. Работали весело, дружно. Как только приезжали на место, Алена разводила костер. Варила картошку с мясом, в отдельном котле завари¬вала сливан. Мужики тем временем пилили и разделывали лес. Когда солнышко поднималось над сопкой, она звала работников: колотила палкой в бидон, и все дружно собирались к кострищу. Рассаживались на бревна вокруг огня, снимали мохнатые шапки, вытирали вспотевшие лбы. Алена подавала каждому миску, куски пшеничного хлеба. На разостланной скатерти розовели чуть подмороженные куски сала, в мешочках лежали луковицы, головки чеснока, румянились огромные калачи.
Мужики шутили, весело балагурили.
- Счастливый ты, Кеха, успел увернуться от лесины. У меня волосы дыбом встали, когда ты подскользнулся, да прямо под лесину. Она так шибко пошла. Ну, думаю, изувечит мужи¬ка. А он - вывернулся! Рядом, как грохнется!
Матвей с Кехой работали в паре. Когда закончили пилить, Кеха подрубил топором ствол. Ичиги заскользили по снегу. Он упал прямо под дерево, которое пошло под уклон. Все обо¬шлось. Мужики радовались благополучному исходу и от души потешались над молодым Кехой.
- Шутки-шутками, а надо робить с оглядкой, мужики, - заговорил старший в артели Федор, - во всяком деле надо ос¬торожность блюсти. Упади на тебя лесина, переломила бы те¬бе хребет, паря. На всю жизнь - калека, а то и до смерти зашибить могла. Все примолкли, налегая на еду.
- А добавки дашь, Алена, - первым выхлебал миску Пронька.
- Ну, ты, паря, даешь. Ты бы так шибко пилу таскал, как ложкой управляешься, - съехидничал Митяй. Все дружно без¬злобно рассмеялись.
Алена же спешила с дымящимся ковшом к Проньке.
- Кушай, кушай на здоровье, не слушай ты их пересмеш¬ников. Как мужик ест, так и работает.
- Да куды ты мне столько мяса навалила, мне бы шули малость, запить, - оправдывался смущенный Пронька. Мужики еще пуще загрохотали.
Ели с аппетитом, Алена не успевала подливать в миски шулю, бухлер, как звали наваристый бульон мужики. Потом пили чай-сливан с калачами. Они подмерзли на морозе. Их от¬кусывали с трудом и запивали горячим, прямо с огня чаем. Все раскраснелись, распарились, разомлели у огня. Расхваливали аленину стряпню.
- Вот сейчас бы сдремнуть, - зажмурившись и потягиваясь, сладко заговорил Тимоха. Но Федор, поднявшись, строго цыкнул на него.
- Кончай травить, ишь разнежился! Счас мы тебе бабу под бок положим, бери топор, со мной пойдешь пилить.
- Ну, братцы, он меня теперь доканает. Он же, черт жи¬листый, как согнется, как начнет пилу туда-сюда таскать, так будто заводной. Не остановится, роздыху не даст, пока лесину не срежет. Он и Проньку-то заездил. Гля, у парня ни шея, а телячий хвост. Не зря ж он добавки просил. Дома, поди, еле до кровати доберется. Бедная пронькина Нюрка. Придет¬ся ей на голодном пайке быть.
Под смех и шутки мужики расходились на свои делянки и валили, валили лес без роздыху до следующего алениного сиг¬нала. В полдник пили чай. Это был короткий перерыв. А по¬том до солнцезаката опять наваливались на работу.
В воскресенье делали выходной. Накануне мылись, пари¬лись в бане. Собирались у Семена, ужинали, хозяин наливал по рюмке водки. За столом степенно вели беседу, за полночь расходились, чтобы рано утром в понедельник снова отпра¬виться на лесосеку.
За две недели управились. За несколько дней до Нового Года. Сделали все, как положено. Бревна сложили для просушки. Успели и дров заготовить. Каждый раз, возвращаясь из леса, везли домой обрубки, вершины, сучья. А это были добрые дрова.

Глава 5
Большие новости
Перед Новым годом пошел снег. Стояла ясная, тихая, морозная погода, а потом вдруг небо заволокло тучами. К вечеру начался снегопад. Семен убрался во дворе, загнал скотину, задал корм, привез воды. Крупные хлопья снега валили все гуще и гуще. Ванятка с Грунькой достали из сарая санки и катались с горки. Там, на берегу Шилки, стоял шум и гам. Ребятня радовалась долгожданному снегу, каталась с бугра, играла в снежки. Быстро стемнело. А снег все сы¬пал и сыпал. Алена кликнула детей. Те нехотя, наконец, при¬шли домой. Все в снегу, мокрые, в раскисших унтах, они вва¬лились в избу.
- Ой-ешеньки, да вы же ознобились совсем! Ванятка, ты чо не понимаешь чо ли, сестру малую заморозил, - запричитала бабка Устинья, - скидывай обувку-то. Начала раздевать детей, растирать красные грунькины руки. Затолкала ребят на печь.
Под снег хорошо спалось. Семен после первых петухов еще задремал. Алена посапывала, отвернувшись к стенке. Он приль¬нул к ее горячей спине и тоже забылся крепким сном. Очнулся, когда жена зашевелилась. Из щели в ставне пробивался свет. Семен уткнулся лицом в упругую грудь Алены. Она зашептала взволнованно сонным голосом:
- Чей-то ты седни залежался. Вон уж свет из окон. Пора скоту сена дать. Аль устал? Полежи. Я сама коров покормлю.
- Не гоношись, Алена. Под снег шибко спится. Давай по¬валяемся. Куда спешить. Успеется... Он обнял ее крепкой ру¬кой, еще больше зарылся в волосах, начал целовать, истома раз¬лилась в теле, отгоняя сон.
- Чой-то на тебя накатилось? Задушишь... Ой, сжал-то как, не вздохнуть... Погоди, Сема, дай повернусь...
Семку ослепило желание. Он ничего не слышал, не пони¬мал, прильнул к желанному существу. Сердце яростно сту¬чало. Кровь бросилась в голову, ломила виски. Одно же¬лание слиться, в неистовом порыве соединиться с дорогим, любимым, самым близким человеком... Он не мог спокойно ле¬жать рядом с Аленой. Как бы ни уставал на лесосеке, а, ока¬завшись рядом с ней, сгорал от желания и, казалось, нескон¬чаемо мог любить ее. Утром на зорьке прилив нежности и люб¬ви мог остановить только спокойный сон жены. Он тихо вста¬вал, пересиливая желание и стараясь не разбудить Алену. Знал, как она за день измоталась в нескончаемых хлопотах по хозяйству. Старался не тревожить ее утренний сон, вставал тихо, выходил во двор, убирал за скотом. Но не успевал задать им корм, как появлялась Алена с подойником.
- Чо всполошилась? Поспала б еще часок. Не перегорит молоко у Зорьки. Все одно целый день в стайке стоять, да сено жевать.
- Привычка, Сема. Ты только пошевелился, а у меня сон слетел.
- Ах ты, хитрая, притворялась, что спишь, посапывала. Я-то, дурак, от горячей женушки сбежал. Как хотелось те¬бя потискать, приголубить, прижаться к твоей горячей гру¬ди... А вот сейчас наверстаю упущенное.
Семен сгреб в охапку Алену и понес в угол на охапку сена. Жена отбивалась, выронила ведро. Смеясь, они валились на мягкое, душистое сено.
- Надо же, чо выдумал... в стайке... вон Зорька уста¬вилась. Да перестань, бесстыдник.
- Тихо, Алена. Никого здесь нет. Окромя нас нет во всем свете никого! Ты, да я...
Эти минуты безграничного счастья были для Семена дороже всего. Ради них никакой труд, никакие невзгоды, никакие сложности жизни не были ему в тягость,а воспринимались как необходимая прелюдия к гармонии двух человеческих душ. Наверно, в этом он видел смысл жизни и свое личное счастье...
Еще до снегопада на льду Шилки Пронька с ребятами по¬ставили и приморозили толстый столб. В него вбили шкво¬рень, надели старое колесо от арбы. К колесу привязали длинную жердину, к одному концу ее привязывали сани, в них садились девчата, а за другой ее конец парни раскручивали карусель. Сани мчались по огромному кругу с большой ско¬ростью. Карусель раскручивали все быстрей и быстрей. Визг, крики, смех оглашали окрестность.
С рождества начинались игрища. Выпавший снег обновил все вокруг. Сопки, лес на крутых загривках, тальники за рекой и, конечно же, деревенская улица - все выглядело на¬рядно, празднично. В морозном воздухе искрились кристаллы действенно-белого снега. Вдоль улиц/у заборов/намело сугробы. Люди расчищали дорожки, дворы.
Ребятишки целыми днями пропадали на улице, катались с горок, устраивали крепость из снега рядом с каруселью на льду реки. Около проруби выросла ледяная гора. Каждый день лунку очищали ото льда, сгребали выпавший снег, делали удобный водопой для животных.
В стороне от проруби, ближе к правому берегу проходила накатанная дорога. Каждый день по ней мчались тройки, скользили кошёвки. Ехали вниз по реке в Усть-Кару, на Желтугинские прииски, в Благове¬щенск. Шли обозы из Сретенска, Нерчинска, ехали люди в Читу.
В ту зиму, после рождества, движение по реке заметно оживилось. Почти каждую ночь до десятка подвод останавливалось на ноч¬лег в Сычевке. Для жителей села - это было благо. У купцов покупали нужные товары - соль, сахар, чай, крупчатку, ке¬росин. Кто промышлял охотой - сбывал проезжим добытую пуш¬нину. Доход приносила и плата за постой - ночлег. Платили за сено, овес. Покупали у селян мясо, молоко. Оно обходи¬лось купцам дешевле, чем в Сретенске и других больших горо¬дах. Крестьяне радовались лишней копейке: не каждый имел возможность съездить на базар в город, продать излишки.
Рассказывали, что скоро к Сретенску проведут чугунку. Железную дорогу строили быстро. Кое-кто из посельщиков ез¬дил на заработки в Кокуй. Там на лошадях возили гравий, делали насыпь. Работа была тяжелая, земляная. С раннего утра до темноты возили в таратайках грунт, балласт, как го¬ворил дорожный начальник. За лошадьми нужен уход, опять же накормить, напоить, подковать надо. Они истощали на тяжкой, непривычной работе. Люди отрабатывали сезон, выматывались изрядно, а по возвращении домой больше не помышляли о зара¬ботках. Да и какие там заработки? Подрядчик платил гроши.
Накосить сена и продать зимой или напилить дров и свезти в город - было куда выгодней, чем горбатиться в карьере и делать насыпь. Но зато сколько было разговоров! Прибывшие с заработков рассказывали о чуде-железке, о ровных, как натянутые струны на балалайке, двух рельсах, по которым, пыхтя паром и дымом катается машина, тащит за собой красивые домики-вагоны. Ждали, что и сюда, в Сычевку, когда-нибудь протянут рельсы. Но потом стали говорить, что дорогу поведут от Куэнги в сторону. Не по берегу Шилки, а за хребтами по ров¬ным местам до самого Амазара. Речка эта была известная, доходили слухи о ее богатом золоте и пушном звере. Семен тоже мог немало рассказать о тех местах, где довелось ему ходить со старателями по пути на Урюм-реку. Места дикие, необжи¬тые. О них у Семена были тяжкие воспоминания: трудные переходы по тайге, изнуряющая работа в шурфах.
Ему часто снились тревожные сны, будто он на дне ямы, норовит лопатой выбросить песок, а он сверху сыплется на голову, за шиворот... Или другой, такой же тя¬гостный сон не раз грезился ему, когда нездоровилось: возвращается он по ручью в зимовье, а вместо избушки на том месте сплошной бурелом. Он пытается из него выбраться, отыс¬кать поляну, но никак не может продраться сквозь чащу, пока не проснется весь в поту...
Дорогу начали строить от Сретенска на запад. С Хабаровска пришли пароходы с баржами. Привезли рельсы, костыли, желез¬ные подкладки и все, что надо было для чугунки. Они были доставлены во Владивосток морем, потом привезены в Хаба¬ровск. Там железки грузили на баржи и тащили водой по Амуру и Шилке до Сретенска. Оживилась река у Сычевки. Зимой шли и шли подводы. Везли туду-сюда разные грузы. Ночевал как-то большой чин по дорожному ведомству. Остановился у Евсея Митрича - старосты. В форменном пальто с бобровым воротником, шапке с кокардой, пуговицы с орлами - весь сияет, как снял тулуп.
Отвели горницу высокому гостю. Жарко натопили печь, уго¬щали разносолами. Чиновник позвал хозяина, долго беседовал, расспрашивал, как люди живут, много ль молодых, здоровых мужи¬ков в деревне и не ходят ли на заработки в город. Рассказал о строительстве дороги вниз по Амазару, Шилке, Амуру до Благо¬вещенска. Дорогу будут строить сразу с разных мест: от Тантугар, что на реке Амазар, ветку прокладывают и на Запад, и на Восток. На Чусовой, на берегу Шилки, построили целый порт. Туда пойдут грузы для строительства из Хабаровска и Сретен¬ска. От Чусовинки проложат узкоколейную железную дорогу до Taнтугap, почти полсотни верст. По этой дороге поведут рель¬сы, шпалы - все, что нужно для строительства чугунки. Людей не хватает. Будут завозить арестантов. Арестантские роты станут работать везде, вдоль трассы. На разъезде Раздольном за Могочей построили большую тюрьму. Вот туда и направлялся высокий московский чин, а с ним еще двое из Нерчинска и тройка с охраной. Три подводы еле поместились во дворе старосты, заняли всю избу, ребят пришлось отправить ночевать к родне.
Евсей с трепетом вошел в горницу. Начальник сидел на лавке, возле печи, разутый, в одних шерстяных носках, в расстегнутом форменном кителе. На другой лавке стоял раскрытый чемодан с одеждой, бельем и дорожными принадлежностями. На столе пел самовар, стояли закуски, стряпня. Гость еще не притронулся к еде и грелся с дороги.
- Милости прошу, Евсей Дмитриевич, отужинать со мной, - гость поднялся с лавки, подошел к столу, приглашая хозяина.
- Покорнейше благодарим, ваше сиятельство, не изволите беспокоиться, мы сыты, отужинали-с.
- Никакой я не сиятельство, а инженер, ведаю строительст¬вом дороги от Куэнги и дальше на восток. А с вами хотел бы по¬беседовать, разузнать о здешних местах, нравах. Зовут меня Борис Владимирович!.. Евсей не запомнил его странной фамилии, а имя-отчество врубилось в память. Он сел напротив гостя, стал наливать чай. А гость достал красивую фляжку в футляре, раз¬лил по стаканам коричневую жидкость, пригласил:
- Прошу за знакомство и с морозу принять. Пусть благоденствие пребывает в доме вашем.
- Ваше здоровье, почтеннейший Борис Владимирович, - отклик¬нулся Евсей. Они выпили, стали закусывать.
- Впервой довелось испробовать таково винца, поди царское, Ваше превосходительство? Евсей еще чувствовал крепость во рту и не мог понять, чем отдает этот необычный напиток.
Гость же улыбнулся, жевал холодную говядину и, проглотив, заметил:
- Это коньяк. Французский напиток. Крепость та же, что и у водки, но хорошее средство от простуды и пить приятно, если в меру.
Они закусили, потом пили чай и разговаривали. Гость забросал старосту вопросами, а тот, осмелев, отвечал, как по¬нимал и что знал.
Евсей впервой так близко видел большого начальника, по всему очень умного и образованного человека. Он в короткое время умел расположить к себе собеседника, разговаривал как с равным. Расспросил о предках старосты, давно ли здесь обо¬сновались. Как живется здесь, на берегу таежной Шилки.
- Мой прадед пришел в Забайкалье с Урала. А дед ходил с казаками под Албазин, воевал с китайцами. И мне довелось по Амуру сплавлять переселенцев. Ходил до самого Хабаровска, потом вернулся. Пять месяцев добирались в родные края, когда возвертались. Многие обморозились, сгинули в пути. Молодой был, крепкий. Выдюжил. Тут теперь наш род корни пустил. В округе много родни. А живем вольно. Держим скот, пашню блюдем. А кто и прирезает пахоту каждый год, коль есть сила. Сенокосов хватает за рекой. Вот лонись паводок был в конце лета, унесло много зародов, и копны сгнили на буграх. Бескормица была! Туго пришлось. Часть скота порешили. Да, бог дал, выжили, осокой подкармливали коров-то. Теперь оклемались маленько. Справно живем, не тужим. Речка - доброе подспорье. Службу казацкую несем. На сборы выезжаем. Сотню набираем, коль атаман призовет.
Инженер слушал Евсея с огромным вниманием, не перебивал, не задавал встречных вопросов. Прихлебывая чай, наслаждал¬ся красивым, лаконичным, образным говором старосты. Удивительна речь забайкальцев. Она была не похожа на говор сибиряков и, тем более, российских крестьян из центральных гу¬берний. В говоре забайкальских казаков проскальзывали ук¬раинские, уральские слова. Но в целом это был совершенно особый речевой строй. Он отличался лаконичностью, образностью слов, музыкальной плавностью. Особенно нравился женский го¬вор - быстрый, распевный, красочный: одно сказанное слово ри¬совало полную картину. Он вспомнил, как Евсей, оглядывая лошадей его тройки воcхищенно заметил:
- Справные кони, кожа гладкая, адали шелковая...
Староста не стал долго распространяться и утомлять гостя разговором. И хотя тот просил не спешить, Евсей пожелал спокойной ночи и удалился из горницы.
Рано утром тройки двинулись в путь вниз по Шилке к Часовинке. Колокольцы еще долго звенели в утреннем морозном воздухе. А Евсей, потрясенный беседой с большим человеком, распираемый массой новостей, поспешил к соседу, чтобы поде¬литься услышанным.
- Вот это человек! - восхищенно заканчивал разговор с селя нами Евсей, - какое обхождение! Видно - большой ученый, инже¬нер, а не погнушался растолковать, как и что. Большие дела разворачиваются в наших краях. Скоро по реке поплывут парохо¬ды, баржи. Помните, как сплавлялись на Амур поселенцы? Ноне намного больше людей хлынет вниз по Шилке.Глава 6 Дядя Кузя В избу ворвался Ванятка. Весь в снегу с порога радостно оповестил:
- Дядя Куза приехал! С Митрохой из Сретенска только что на санях подкатили.
О сапожнике Кузе давно вели разговор. Семен слышал о мастеровом старичке, который ездил по селам и станицам, обшивает посельщиков. Может ичиги сшить из сыромятной кожи, опорки для баб и девок. Но если дать ему хороший материал - хром ли, кожу фабричной выделки - то умелец такие сапожки сварганит, что залюбуешься. Как влитые на ноге сидят и со скрипом, с гармошкой или с высокими голенищами бутылкой. Мастера ждут, приберегая все, что нужно для сапожного ре¬месла. Да и он часто с собой привозит то, что в глухой де¬ревне не видывали: и подметки фабричные и набойки, подковки серебряные. Для любого вкуса может потрафить старик Кузьма
Стратонович, если его встретят уважительно и приветят, как полагается встречать мастёра.
Кузьма Стратонович обосновался у Митрохи, обшивал его семью. Неделю сидел сиднем, сапожничал без разгибу. А в воскресенье - загулял. Зашел к Евсею, поговорили, выпили по рюмочке-другой за встречу. Потом он пошел на край деревни, зашел к вдовушке Киселихе и загулял напропалую. В понедельник Митроха пошел его искать. В избенке Киселихи было шумно. За столом сидел Кузя, перед ним стояла початая четверть самогону. А он, подперев кулаком щеку, старательно выводил песню.
Хозяйка гремела у печки, готовила снедь, пригласила Митроху к столу. Он попытался поговорить с Кузьмой. Но тот осоловелым взглядом всматривался в лицо Митрохи, ничего не вспомнил, ответствовал заплетающимся языком:
- Гуляю я! Вот пока не пропью энту гумажку, он достал из кармана мятую ассигнацию, никуда ни-ни. А ты хто будешь?
На том разговор с мастером и закончился. Митроха знал о загулах Кузи, о том, что ему не давали расчета до оконча¬ния работы. Поили, кормили, а спиртного не давали. Знали, по¬падет шлея под хвост, Кузьма, как норовистый конь никого слу¬шать не станет: пока не пропьет деньги робить не будет. На этот раз у него в кармане была заначка с прежней работы. Ев-сей ругал себя, что соблазнил старика рюмкой. Да ить как же не угостить, когда на столе стоял штоф: не пригласить гостя к обеду было бы превеликой обидой для мастера. К тому же надо было договориться с сапожником о шитье обуви своей семье.
У Кузьмы на очереди было много заказов. Семен первый позвал его к себе, как только Ванятка сообщил о приезде са¬пожника. Мастер пообещал. Он строго соблюдал слово и очередность заказчиков. Гулял он дня три, не выходя из избы. Потом вышел на улицу охолонуться, пошел по деревне, пел похабные частушки. За ним толпилась малышня, улюлюкая и хохоча над пьяным.
Проходившая мимо баба цыкнула на ребятишек, чтоб не из¬галялись над пожилым человеком.
- Чо гогочете, не видели выпившего человека? А он еще больной, ему пить совсем нельзя. Пожалели бы старика, срам¬ники эдакие! Брысь по домам!
На пятый день Кузя протрезвел. Пил из крынки простоква¬шу, мочил голову холодной водой, прятал глаза. Киселиха вро¬де бы не ведала о его похождениях, сочувственно вздыхала, наливала ему густого сливана.
- Выпей, страдалец, полегчает. Потом сходила к Митрохе, сказала:
- Приходит в себя. Пойди, приведи его к себе. Сам не решится, стыдно.
Митроха пошел. Сочувственно повздыхал около лежащего Кузьмы, позвал тихо: - Пойдем, Стратоныч ко мне, банька готова, попаримся, болезнь твою, как рукой снимет. Банька, березовый веник - лучшее лекарство от всех болезней... К примеру, настудишься в лесу, спинку ломит. Как похлещешься веничком, так сразу, как заново родился, Идем, горемычный, вижу, как го¬ловушка-то тебя измотала.
Кузьма помешкал немного, поднялся, начал собираться. На улице уже смеркалось и они, не замеченные никем, прошли к митрохиной избе. На следующий день Кузьма как преж¬де, сидел на своем стульчике и орудовал шилом и сапожным молотком.
Потом он перешел к Семену. Алена радушно встретила ста¬рика, величая его при каждом слове, пригласила в горницу, накрыла стол, угощала сметаной и блинами, наваристыми ща¬ми с большими кусками мяса. Потом подавала чай байховый, круто забеленный сливками, выставила сахарницу с кусками наколотого рафинада. В миске румянились шаньги и калачи.
- Справно живете, - заметил старик, - вот что значит - хозяин в доме.
- Не жалуемся на судьбу, - отвечала Устинья. Бог милос¬тив, сподобил Алене хорошего человека. Грех жаловаться, хозяйственный мужик, хоть и не нашенский.
- Зря посельщики его чалдоном зовут. Мужик он и есть мужик, хозяин. А Чалдон - перекати-поле, - глубокомысленно заметил Кузьма.
На кухне у окна мастер облюбовал себе место. Выложил на лавку инструмент, приспособил стульчик и начал шить. Первому сшил сапожки Ванятке. На вырост. Хромовые, гармош¬кой со скрипом. Неделю корпел над ними. Потом всей семьей не могли нарадоваться обновке. Стратоныч несколько раз заставил мальчишку пройти взад-вперед по половице, показал, как надо ногу держать, подошел, поправил голенища, еще раз заставил пройтись, оценивающе осмотрел работу, остался до¬волен. В его карих глазах засветились искорки радости.
Он всегда ликовал в душе, любуясь законченной работой. Когда же получал расчет, почему-то радостного душевного подъема не испытывал, а даже, наоборот, в нем поселялась тревога за будущее: удастся ли еще заполучить работенку ему на радость.
С прежней же семьей расставался, как с родными людьми. И потому на душе у него было грустно.
После ваняткиных сапог, решил весь свой талант вло¬жить в другую работу. А задумал он сделать сапоги Семену, который своей добротой и откровенностью пришелся по душе старому мастеру. Семен с искренним уважением относился к старику, звал его по имени-отчеству и с особой предупре¬дительностью воспринимал все его замечания и просьбы.
У сапожника оказались заготовки на яловые мужские сапоги. Он попросил Семена привезти из леса ровную, без сучков бе¬резу. Небольшое, но толстое бревнышко. Кузьма снял с су¬тунка бересту. Повесил над печкой сушить. А с сердцевины напилил и наколол деревянные гвоздики. Когда дело дошло до подметок, мастер вырезал аккуратные пластинки бересты и заделал их в подошвы, пробил медными гвоздиками.
- Для музыки, - ответил на вопросительный взгляд Семе¬на.
Шил он не торопясь, много раз примеряя и насаживая на колодки, проколачивая молотком и притирая руками. По всему было видно, с каким наслаждением и вдохновением он все делал. Все строчки, все швы были ровными. Он любовался, что-то мурлыкал себе под нос, глаза хитровато щурились, слов¬но говорили:
- Могешь, старик, мастер, что надо! Такого поискать!
И вот как-то после обеда, наконец-то вынул колодки, прошелся щеткой, потом бархатистой тряпочкой по носкам и велел Ванятке звать отца. Семка возился в стайке, быстро пришел, думал сапожнику что-то потребовалось.
- Скидывай ичиги. Возьми новые шерстяные носки, будем мерять сапоги.
- Прямо счас? - удивился хозяин.
- Немедля! - строго сказал Кузьма.
Семен, заметив нервный блеск глаз мастера, тут же сел на лавку и начал разуваться. Вошла в дом Алена, услышав ваняткин зов.
- Мать, дай новые носки, что бабушка мне связала. Те, белые с резинками.
Алена засуетилась, нашла новые еще ни разу не надеванные носки, подала мужу.
Он неумело натягивал голенища, которые подпирали под са¬мые колени. Кузьма ладонью прощупал ногу от носка до подъема, спросил:
- Не жмет в подъеме?
- Да вроде бы тесновато, - неуверенно ответил Семен.
- Разомнутся, еще новые. Как влитые сидят. Ну-кось, про¬гуляйся по половице!
Семен прошел раз, другой. Сапоги издавали приятный скрип, голенища отражали падающий свет из окна, блестели, как зер¬кало.
- Таких в Сычевке нет ни у кого, - заметил Кузьма и зака¬тился заливистым радостным смехом.
Он был счастлив, радовался как ребенок, больше, чем хозяин сапог, которому еще предстояло красоваться я них на праздниках среди односельчан,
- В такой обувке только по паркетам ходить, а не по на¬шенской грязи, - удивленно и радостно бормотал Семен еще и еще расхаживая по избе. Алена, восхищенно, любовалась мужем, потом подскочила к старику и начала целовать его в щеки, лоб, лысину.
- Ну, дедулечка, ну мастер, ну услужил от души. Золотые у тебя руки, Кузьма Стратонович. Тебе цены нет...
На радостях решили отметить обновку. Устинья достала спря¬танную бутылку водки. Ужинали весело, радостно. Долго беседо¬вали за столом. После чая Кузьма сказал, что надо сходить к старосте. Ушел и не вернулся ночевать. Семен пошел по деревне искать сапожника. Но Евсей сказал, что у него он не появлялся.
- Чо, не знашь, где его искать? У Киселихи он, как пить дать.
Кузьма опять гулял неделю. Пил, похвалялся всем, какие сапоги он сделал Семену: «Не сапоги, а игрушка, их на выстав¬ку след послать, чтоб люди любовались!»
В конце недели Семен привел его домой. И опять он тру¬дился без разгибу, обшил всех: и Алене сварганил хромовые сапожки, и Устинье с Грунькой унты из овчины, теплые опорки для женщин, ичиги для повседневной носки Семену.
С мастером щедро расплатились: сколько он запросил, столь¬ко и дали, не торгуясь. Все остались довольными. А Кузьма перешел жить к Евсею.

Глава 7
Заездок
Весна в Сычевку пришла неожиданно и бурно. В марте свирепствовав морозы, часто валил снег, словно торо¬пясь выполнить положенную за зиму норму. А на первой не¬деле апреля вдруг сразу потеплело, солнце так пригревало, что все бугры, сопки с южной стороны освободились от снега и зазеленели.
На Шилке появились забереги. Стало опасно переезжать на правый берег. Старались и скотину не пускать к реке: не дай бог провалится и ее унесет. В памяти еще был трагический случай с мужем Алены. Животных пускали на водопой к берегу, а потом выгоняли на сопку или в ближайшую падушку, подальше от реки.
Как-то в конце апреля Семен проснулся от страшного шума, треска. Вышел во двор и увидел удивительную картину. Лед на реке словно кто вспорол или вспахал огромным плугом. Шилка взбудораженная, развороченная медленно двигалась. Ледяные глыбы выворачивались, поднимались вверх, потом стремительно погружались, издавая глухой шум и треск. Начался ледоход. На¬тиск льдин был настолько силен, что вода из русла затопила низины, впадины. Льдины громоздились друг на друга, выпол¬зали на берег и оставались лежать размокшим рафинадом с черными прожилками ила и глины.
Семен пошел к берегу, где с конем в поводу стоял Евсей. Он ответил на приветствие Семена и радостно заговорил.
- Хорошая примета: льдины выползают на берег - к урожаю. По всему ноне жди большой воды. Вон сколь снегу выпало за зиму. А еще весной подвалило.
Подвел коня к колдобине, наполненной водой, стал поить.
- Пей Гнедко! Талая вода шибко полезная. Не только скотине и людям она на пользу, ежели побродить босиком. Талой во¬дой наши старики завсегда ноги лечили, кого ломота донимает. Семен уже освоился с обычаями и укладом жизни селян. Но каж¬дый раз в разговоре с людьми для него открывалось что-то новое, необычное, чего в их иркутских краях он не видывал и не знал.
Евсей заговорил с ним о заездке. После ледохода рыба из Шилки устремится в речки. Ленок, чебак да и тайменьшата будут подниматься вверх по течению. Вот в это время, на речках, впадающих в Шилку, делают заезки - ограду из прутьев тальника. В оставленные посредине русла ворота ставят «морду» - ловушку в виде огромной бутыли, сплетенную из прутьев с узкой горловиной. В нее рыба зайдет, а обратно - ни-ни.
Бывает набьется столько ленков, что одному и не вытащить снасть: вдвоем-втроем вытаскивают добычу на берег.
Договорились завтра поехать к устью Каменки и соорудить заездок. Там было законное евсеево место, где он весной и осенью промышлял своеобразной рыбалкой. Этим занимались не все посельщики, а только те, кто мастерски умел плести из прутьев корчаги, «морды» и ставить заездки. Семен с ра¬достью принял приглашение. Полдня собирался: наточил топор, охотничий нож. Набрал бечевок конопляных. Разыскал десятка два гвоздей. Из сыромятной кожи нарезал узких длинных ремней - все пригодится. Алена собрала харчей.
- Смотри, пустой не возвращайся, рыбак, - смеясь говорила мужу, укладывая торбочку с продуктами на телегу. Подошел Евсей с мешком и они до восхода солнца выехали из села. Дорога петляла по высокому берегу Шилки, уходила в гору мимо перелесков, оврагов, размытых весенними ручьями. Отсюда с высоты была, как на ладони, видна долина. По реке еще плыл лед, но он уже не вылезал на берег, а уносимый на стремнину черной водой, дружно сплавлялся вниз. День-другой и река очистится, войдет в свое русло.
Каменка уже очистилась ото льда, говорливо бежала по камням. Из-за каменистого ее ложа речку, наверное, и про¬звали так. Она петляла по кустам, разливалась в низинах на пяток сажень, а там, где берега круто подпирали ее, текла свободно, пряча чистые воды в глубокие русла. В сто-роне от дороги, в кустах, в таком узком месте и делал заездок Евсей. Ниже по течению саженей в двести находилось устье, где речка впадала в Шилку. С прошлой осени остался мостик из двух жердей, перекинутых с одного берега на другой. Жерди крепко удерживались посредине двумя парами кольев, связанных между собой с мостиком...
Вокруг - сплошные тальники. За одним из развесистых кустов Евсей отыскал прежнюю изгородь. Прутья частью, истлели, частью погнулись и поломались.
- Сплетем новую. Надежней будет. А «морда» - совсем целехонька, немного подладить и можно ставить. В прошлом годе ее сробил. Еще годится.
Евсей собирал снасти и приспособления, запрятанные по кустам. Семену велел рубить тальник - ровные длинные прутья, из которых потом надо сплести стенку, перегоражи¬вающую все русло речки. Пока Семен рубил и чистил от веток прутья, Евсей притащил длинную жердь, усилил мостик, начал готовить колья для крепления заездка.
День был теплый, солнечный. Работалось легко. Семен снял одежду и в одной рубахе, звеня топором, лазал по за¬рослям.
- Сеня, ты смотри - застудишься. Зря разбалакался.  Накинь телогрейку, - увидев его, вспотевшего, заметил Ев- сей,- весенняя погода обманчива. Недолго и простуду схватить.
V Потом из прутьев плели стенку. Когда одна сторона была
готова, Евсей разулся, снял штаны и полез в воду примерять
мережу. Семен удивленно смотрел на Евсея и, возмущенно, заговорил:
- Это что же получается, дядя Евсей, меня увещевал, чтобы не простудился, а сам без штанов в воду полез! Ты что заговоренный?
- Дык, это ж совеем другое дело, - ответил Евсей, - или потного ветром охолонит, или же в талой воде искупаться. Знаешь как пользительно для организму талая вода? Слов нет, холодно, душу леденит. А вот, подишь ты, побродишь, как заново родишься! Если не потный, давай разувайся, испробуй.
Евсей крякал, охал, стонал, но все же забрел на самую середину, установил стенку, примерил, начал забивать кол. Подошел Семен. Они споро закрепили городьбу. Вылезли, кря¬кая и смеясь, быстро оделись, натянули шерстяные носки, ичиги.
- Чуешь, как горят ноги, будто из парной вылез, - сме¬ясь, говорил Евсей.
К вечеру заездок был готов. Установили снасть, закрепи¬ли, как положено, собрались домой.
- Денька через два пойдет рыба, только успевай вытря¬хивать, будем по очереди ездить смотреть, - заметил Евсей, устраиваясь на телеге.
- А где же рыба? - допытывался Ванятка, когда Семен, убрав лошадь, вышел в избу.
- Рыба еще из Амура не приплыла, - смеясь, отвечал Семен, - как доплывет до Каменки, сразу в наш заездок! Мы ей хорошую встречу сгоношили.
- А меня возьмешь на заездок? - не отступал Ванятка.
- Да это ж далеко - верст пять ехать. Опять же надо рано вставать. А ты спишь долго.
- Я рано встану, возьмешь?
- Там видно будет. Надо повременить два дня, пока лед не сойдет.
Талая вода быстро спадала. По стремнине реки плыли оди¬нокие серые льдины.
Вечером заглянул Евсей. Сказал Семену:
- Готовься, утром поране надо сбегать. Верхами скоро обернемся. Боюсь, не высмотрели бы наш заездок.
- Да кому он нужен. Туда из наших никто и не загляды¬вает, - возразил Семен.
- Не о наших речь. Варнаки начали шастать. Вчерась, сказывали, прошли двое задами. А чужаки меньше рыбы возмут, а больше напакостят.
Семен поднялся чуть свет. Оседлал Карьку, задал корма скотине. И тут подъехал Евсей.
- Кожаные сумы в торока взял?
- Нет, хотел мешок взять.
- Возьми сумы, они сподручней и коню удобней.
Быстро дохлыняли до Каменки. Речка заметно сбыла. Вода в ней струилась чистая, светлая. С крутого берега виден каждый камешек на дне. У берега роились гольяны.
- Пошла рыба, - заметил Евсей и пришпорил коня. Заездок был цел. Еще за кустами послышался шум сдерживаемой заго¬родкой воды. Евсей первым прошел по жердям на средину, где в прогалине стояла придоненная снасть.
- Ну, кажись, с уловом тебя, - радостно сказал Евсей и начал отвязывать «морду». Вдвоем они с трудом выволокли сигару. В ней серыми поленьями затрепыхалась рыба.
- Ничего себе! Набилось-то сколько! - радовался Семен, открывая крышку и вытряхивая на пожухлую прошлогоднюю траву рыбу. В «морде» были почти одни ленки. Как по мерке - один к одному фунта по три каждый с темной спинкой и серым брюшком. Блеснули серебром чебаки, затрепыхались, раздувая красноватые жабры.
Семен не мог нарадоваться добыче, брал рыбину в руки, любовался, складывая рядком на траву.
Евсей же достал нож и начал вспарывать рыбе брюхо, вычищая и отбрасывая в сторону внутренности.
- А я полоскать буду, - спохватился Семен.
- Ни в коем разе! - остановил его Евсей. - Нельзя мочить рыбу, портиться начнет. Складывай так в торока. Дома, перед жарехой баба промоет, как след.
- Семену не доводилось бывать на такой рыбалке. И не знал он рыбацкие тонкости. А потому внимательно следил, как Евсей вспарывал брюхо от хвоста до самых жабер. Одним движением ножа выбрасывал внутренности, отделяя икру и молоки на холщовый мешок. Поделили удов поровну. Досталось каждому немало - и на уху, и на жареху. Забросали землей рыбьи кишки, установили снасть на место, заспешили домой.
- Теперь по очереди будем ездить. Усек, как ставить снасть и разделывать рыбу? Завтра поедешь один. А я другорядь смотаюсь, - распорядился Евсей.
Когда Семен вернулся, Ванятка только встал. Он было всплакнул, что не взяли на рыбалку. Но когда увидел до¬бычу, забыл про обиду и помогал матери вынимать ленков из сумки. Все радовались. Бабка начала ставить тесто - на¬вострилась печь рыбный пирог. Алена же выбрала три самых малых ленка, чебаков и начала солить, укладывая их в глиняную миску.
- Ох и вкусная малосольная рыбка с вареной картошечкой, - предвкушала она удовольствие.
Семен виновато оправдывался перед Ваняткой.
- Ты так сладко спал. Пожалел тебя будить. Завтра поедем. Мотри не проспи.
Недели две, до середины мая, заездок щедро снабжал Семена и Евсея рыбой. Однажды, попал крупный таймень. Удивлялись, как он пролез в узкую горловину «морды». Он весил фунтов десять с лишним. Его разделили надвое и каждой семье хватило всласть полакомиться рыбой. Позвонки от тайменя Грунь¬ка нанизала на нитку. Получились красивые белые бусы. Алена засолила небольшой бочонок рыбы, поставила в подполье. Потом добыча перестала попадать. Крупные гольяны не могли проскользнуть между прутьями, иногда оставались в снасти. Тогда Евсей открыл заездок, убрал «морду».
- Все. Закончился ход. Теперь на икромет в жару пойдет. До осени откроем ворота, пусть гольяшки поднимаются в вер¬ховье, в ямы.

Глава 8
Наводнение
Евеей был прав, говоря о большой воде. В средине лета, когда начался сенокос и уже первые копны появились на правом берегу, вдруг погода изменилась.
Семен, Алена и Ванятка третий день косили свою деляну. У Ванятки была маленькая литовочка и он, подражая взрослым, старался делать широкий размах. Но прокос выходил неровный, коса часто тыкалась в землю.
- Ничего, научишься! - подбадривал его Семен, - какие твои лета! Мальчишка старался, пот градом катил с его лба.
- Да отдохни ты, чо за нами гонишься? Поди в холодочек, полежи на свежей травке, - увещевала его Алена. Но он со¬лидно брал брусок и долго звенел, поправляя свою маленькую косу.
Для Семена занятие было не внове. Он с детства помогал отцу косить сено. Умел отбить косу, направить. Вот только ручки делать не приходилось. Но и это дело он освоил - все спорилось в его руках. В тот день они хотели ставить копны. Рядки подсохли. Сено было душистое, зеленое. Утром небо за¬волокло тучами. Они пришли из гнилого угла со стороны Китая. До обеда поставили пять копен и пошел дождь. Сначала мелкий, реденький, а потом все гуще полил без останову. Потемнело. До самого горизонта стояла серая мгла. Начался окладной.
- Это надолго, - сказал Семен, - вон как тихо, ни ве¬терка.
Вечером они собрались и на своем бату переплыли на левый берег, домой. Семен с Аленой вытащили бат далеко на берег, привязали к вкопанному столбу на всякий случай. С рекой нельзя шутить. Это хорошо знали местные жители. Дождь продолжался и назавтра, и послезавтра. Шилка начала подниматься. Все сенокосчики вернулись домой, с опаской вглядывались на небо и на реку посматривали. Ночью пришел вал. Река шумела таинственно и жутко. Люди не спали. Евсей проехал верхом по селу, предупреждая, чтобы присмотрели за батами и лодками. Но потери не удалось избежать: утром обнаружили, что несколько лодок унесло. Смы¬ло столбы пришедшим сверху валом. Семен вовремя увел свой бат в кривун, привязал к старому корявому тополю, что стоял на берегу. Унесло мостки и причалы. Мутные воды размывали крутой берег и поднимались все выше и выше. Правый пологий берег превратился в море разливанное: вода поглотила тальники и только на буграх торчали вершины деревьев. Накошенное сено унесло, сенокосы затопило. Водная стихия разлилась до самого горизонта.
Первые поселенцы Сычевки были люди мудрые. Они по приме¬там на скалах видели, до какой поры может вздуться Шилка. По¬тому и селились на самом крутом берегу. Река не могла дотя¬нуться до изб и строений. Но ливневые потоки с гор размывали огороды, бороздили улицу. На этот раз немало наделали бед се¬лянам. Целую неделю держалась большая вода. На Шилку страшно было смотреть. Она стремительно несла огромные коряги, выво¬роченные деревья, бревна. Проплыл старый сруб с покосившейся приплюснутой крьшей. К берегу прибивало разбухшие трупы овец и коров. Большой бедой обернулась непогодь, нежданные дожди. Рассказывали, что наводнение смыло десятки верст только что сделанной насыпи «железки», которую строили где-то за Читой.
Сычевку не минуло несчастье. Потерялась семья сенокосчиков. Говорили, что оставались на правом берегу, не уехали, когда начались дожди, пережидали в своем балагане. Их искали трое крепких парней. Но не нашли. Самих унесло верст за семь по течению. Еле возвернулись обратно, встревожили все село, высыпавшее на крутой берег. Кисилиха причитала по своим. Не надеялись, они спаслись: вал пришел ночью, наверно унесло сонных. Дежурили ночами. Укрепляли берег, засыпали промоины на улице, отводили потоки с горы. Евсей метался по селу с одного края на другой, распоряжаясь. Его слушали беспрекослов¬но, делали то, что приказывал. Тревога росла. Люди томительно ждали конца дождей. Наконец они прекратились, но река не сбы¬вала. Мужики вылавливали бревна, доски, прибиваемые к берегу. Ходили мокрые, хмурые. Увидели как-то плывущую лодку. В ней никого не было. Кинулись догонять. Двое на юрком бату ринулись наперерез. Евсей крикнул, чтобы вернулись. Мужики отчаянно гребли веслами, догнали лодку, заарканили. Их снесло далеко вниз. Двое парней поскакали на конях вслед за ними. Спустя несколько часов притащили на веревке плоскодонку и мокрых ус¬талых мужиков с их батом.
Через неделю Шилка начала быстро сбывать. На правом берегу обнажились затопленные кусты. По ним словно прошлись громад¬ным катком. Ветки согнулись до земли, лежали грязные в иле. А когда подсохли, еще долго белели налипшей глиной.
Глава 9
За деньгами
Сычевские мужики при каждом удобном случае расспраши¬вали Семена о его золотишных делах: как работал в артели; какие там заработки, много ль надо робить, чтобы стать знающим старателем.
- Не одну сотню саженей накайлишь, да перелопатишь, пока узнаешь, почем золотник, - смеясь, отвечал Семен. Он нехотя шел на такие разговоры, отвечал однозначно и без подробностей. Вспоминал жизнь на Каре, каторжные порядки и в душу прокрады¬вался холодок тревоги и обиды. Но когда иные мужики не ради болтовни, а заинтересованно просили рассказать, как закладывать шурф, как промывать песок, как отличить золотинку от обыкно¬венного песка, то у него загорались глаза. Он как бы пере¬рождался, вспоминая лето на Урюме. Артель была дружная, в ней не было гуляк-чалдонов. В большинстве хотели заработать и вер¬нуться в семью. А потому никаких происшествий и, тем более, скандалов не происходило. Работали на совесть, помогая друг дру¬гу словом и делом. Семен был к тому времени опытный золотинщик, знал, как шурф пробить, как закрепить борта, чтобы не обрушался песок. А промывальщик он был виртуозный. В его ру¬ках лоток совершал такие умопомрачительные движения, что все любовались.
- Во, дает, ну прямо циркач!
Когда Семен вспоминал артель, то мог без конца рассказывать интересные истории. Особенно слушателей захватывали те мо¬менты, когда он описывал фартовые находки самородков. Страдающие от безденежья мужики, те, что помоложе, решительно под¬ступали к Семену - давай организуем артель из своих сычевских мужиков, да и двинем на заработки!
- Не все так просто, - отвечал Семен, - и дело не только в инструменте и умении старательствовать. Ныне строгие порядки при разведке и разработке россыпей. Надо застолбить учас¬ток. В Нерчинске взять разрешение в Горном округе. А там без золотишка или капиталу и появляться не след: чиновник без мзды и шагу шагнуть не даст.
Разговор переводили на строительство «железки».
- В устье Часовинки, вниз по Шилке, говорят, строят при¬чалы, начали времянку пробивать на Таптугары. Через Часовинку пойдут все грузы для строительства железной дороги на восток. Из Владивостока на Хабаровск, затем по Амуру, Шилке на Тапту¬гары. Вот куда бы на заработки податься. Сказывают, там по¬недельно платят за выполненный урок. Нужда в плотниках, земле¬копах, вальщиках леса.
- А чо! Я не прочь подрядиться на валку леса. Знай себе пили, да вали. Слава богу, силенка есть, - разгорячился Пронька, - лишь бы справно платили!
- Намного твоей силы хватит, помолчал бы, - цыкнул на не¬го Митроха. - Забыл, как лесина чуть не завалила? А там надо и изо дня в день робить без продыху. Там тебе Алена щи не сварит - все самим надо...
- Дело, конечно, не в щах, - заметил Семен, - но работа тяжелая, долгая. Не всяк выдерживает, особливо, кто на земля¬ных работах. Видел я, как прокладывают рельсовые путя. Труд адский. Тут надо понимать, на что идешь. Деньга даром не дается.
Разговоры заводили все чаще и чаще. Уже определилась кучка мужиков, которые были не прочь податься на заработки. После посевной дома, считай, делать нечего. До сенокоса можно было бы попытать судьбу. Тем более, что проезжающие мимо Сычевки подводы и масса двинувшихся вниз по Шилке людей подогревали интерес, вызывали любопытство к происходящим событиям.
Как только отсеялись, мужики решили ехать. Судили-рядили, наконец, определились всемером и на двух подводах отправились на Чусовинку. Перед тем ночевал в Сычевке подрядчик. Он вез на струге работников из Сретенска. Договорились с ним. Он обещал устроить мужиков на строительство.
- На Чусовинке спросите Платона Дмитрича. Там всяк ука¬жет.
Собрались быстро. Две телеги, три коня, хлеб, мука, чай, соль, пилы, топоры, лопаты - все уложили на телеги и с утра пораньше двинулись в низовье Шилки. Дорога петляла по хребтам то приближаясь к реке, то удаляясь от нее, обходя утесы и непролазные устья речушек, впадающих в Шилку. Ноче¬вать останавливались на берегу. Пытались рыбачить - забра¬сывали переметы. Попадались сомы, чебаки, налимы, реже таймени. У Семена было ружье. Он добывал уток. Не поездка, а сплошное развлечение получалось. Пронька не успевал чис¬тить рыбу, а Митроха, он - поварничал, варил отменную тройную уху. Уток обделывали и коптили на костре: делали запасы впрок. Как-то в долине реки Широкой, в устье которой они стали на но¬члег, только зашло солнце, как послышался страшный шум и курлыканье. Мужики всполошились, обернулись в сторону реки и увидели удивительную картину. На длинную песчаную косу, ч тянувшуюся от устья Широкой, спускались одна за другой несколь¬ко стай диких гусей. Усталые птицы шли у самой воды. Они поднимались вверх по течению и, увидев песчаную косу, стали приземляться на нее. Шум множества крыльев, гогот наполнили округу. А птицы все садились и садились. Берег, песчаная коса враз стали белой, шевелящейся массой.
- Вот это да! - разинув рот, только и повторял Пронька. Семен побежал к телеге и начал доставать ружье.
- Погодь, Сеня, - остановил его Митроха. - Не надо стре¬лять. Вспугнешь, они полетят дальше. Пусть ночуют, вишь, как устали, еле крыльями машут... По утрянке, перед отлетом, стрелишь.
Семен положил ружье, сел у костра, продолжая наблю¬дать за стаей. Гуси громко переговаривались, шевелились, чистя красными клювами крылья, грудь. Их хорошо было вид¬но из-за кустов. А птицы или не обнаружили людей, или же не придавали значения такому соседству, занимались устрой¬ством на ночь. Иные плавали у берега, что-то вылавливали на мелководье.
- Где-то на поле покормились, а теперь воду пьют, - заметил Митроха, - сотни две, пожалуй будет.
- Какой две! Все четыре, поди, будет, - восхищенно перебил Пронька, - отродясь не выдывал такого табуна!
 - А чо ты видел, молокосос, - пикировался с ним Митро¬ха, помешивая ложкой в котле, - бывало стаи лебедей целы¬ми часами летели без перерыву. Тапереча меньше птиц стало на Шилке. Людей много стало жить по берегу. А вот ране...
- Какие люди? - встрял в разговор Семен, - целый день ехали и ни души не встретили. А деревни друг от дружки на сотни верст... Вот в наших краях, под Иркутском, право слово, людно: деревни, заимки через версту... А здесь еще необжитые места. Взять тот же тракт - зарос травой, редко по нему колесо катается.
- Да ить Шилка - чем не тракт? По ней теперь суденышки снуют туда-сюда. Коней, телеги на плотах везут.

Глава 10
На Чусовинке
На четвертый день, к вечеру, путники подъехали к Чусовинке. Небольшая речка в устье становилась широкой заводью. Глубокий естественный канал был заполнен шилкинской водой и получался хороший затон, как в Сретенске и, пожалуй, даже лучше: по левому берегу этого широкого залива в устье Чу-совинки была ровная площадка. Она кишела народом. Выше на пригорке рассыпались избушки, землянки, дымили костры. В за¬тоне стояло несколько речных баркасов, барж. На пристань выгружали бочки, ящики, рельсы. На мыске пыхтел паровик и огромной лопатой копал землю. Пристань расширяли. С вер¬ховья речки по недавно проложенной дороге шли подводы с ле¬сом. Мужики на тележных передках, понужая лошадей, свозили свежеспиленные бревна. Их тут же разделывали, тесали, укла¬дывали на причал.
- Как людно здеся, - только и произнес Пронька. Остальные молча разглядывали удивительную картину стройки. И откуда здесь, в тайге, на диком шилкинском берегу набралось столько народищу. Люди, как муравьи сновали по обеим берегам Чусовинки. А к пристани подходили все новые баржи с грузом. У причала стоял пароход. На борту большие буквы «Василий Поярков».
Все бьшо необычно, незнакомо и вызывало тревогу и робость: кому они нужны здесь в этом стол¬потворении. Но долго не пришлось раздумывать, день клонился к вечеру, надо определяться с ночлегом. Семен оставил попутчиков на опушке, велел распрягать лошадей, а сам по¬шел к утесу, у подножья которого желтела свежим деревом из¬бушка. Он оказался прав. В новой избе с широким тесовым крыльцом размещалась контора. Там Семен разыскал Платона Дмитрича - знакомого подрядчика.
- Стало быть, надумали, - улыбаясь, встретил он Семена. - Сколь мужиков привел?
- Семером на двух телегах, трех лошадях, - отвечал неуверенно Семен.
- Еще бы пораздумывали и пришлось бы ворочаться, не солоно хлебавши - вишь сколько народу привалило. С каждым днем прибывают сверху. На рубку просеки пойдете? Дорогу на Таптугары начали строить. Надо рубить просеку, отсыпать балласт, строить мосты через ручьи.
- Валить лес - дело нам знакомое.
- Вот и замечательно. Какой инструмент есть?
- Топоры, две пилы.
- Ну, молодцом. Устраивайте табор на опушке. Можете землянку вырыть, балаган или курень какой сгоношить, чтобы от дождя схорониться. Да и начинайте с богом. Найдешь ин¬женера - бригадира Ваксенбурга - он трассу размечает и оп¬ределит вам участок, скажет, что и как делать. Он же и пла¬тить за работу будет.
Подрядчик взял карандаш и написал бумажку.
- А фамилию твою, парень, не знаю...
- Ямщиков, звать Семеном.
- Вот тебе, Семен, бумага к инженеру. Будешь старшим в артели. Устраивайтесь. Погода хорошая, ночевать на свежем воздухе можно. Накосить траву есть чем?
- Есть литовка, по дороге коням косили...
Бригадира Ваксенбурга нашли на трассе. Он прилаживал на треногу какой-то прибор, подавал команды мужику с поло¬сатой рейкой. Потом что-то писал в планшет, висевший через плечо на ремне. Смуглый, высокий, худощавый, среднего воз¬раста человек в шинели и форменной фуражке принял записку от Семена, пробежал ее, воззрился на парня и, помедлив, спросил:
- Сколько вас?
- Семеро.
- Что умеете делать?
- Сказывали лес надо валить, дело знакомое.
- А по плотницкой части есть мастера?
- Какие там мастера, но топор в руках держать умеем.
- Вот по тем колышкам-ориентирам будете расчищать про¬секу. Узкоколейную железную дорогу будем прокладывать до Таптугар. Двадцать верст. По ней пойдут грузы для большой железной дороги на Восток. Понятно?
- Как не понять.
Разговор был недолгим. Бригадир определил цену за версту просеки. Отдельно будет плата за мосты, насыпь. Суммы были приличные и Семен, не раздумывая, согласился на предложенные условия.
А люди все подходили. Инженер распределял их по участ¬кам, давал урок, каждой артели. Валили лес, расчищали площадку. Приходили землекопы с лопатами и кайлами, де¬лали насыпь, кюветы для стока воды, выравнивали будущее полотно дороги.
Когда первая верста была готова, стали подвозить шпалы, укладывать на них рельсы. Ваксенбург появлялся то там, то здесь, ставил свою треногу, наклонялся к прибору, махал ру¬кой напарнику с рейкой. Потом говорил артельному, где надо подсыпать, а где подчистить балласт.
За несколько дней, что Семен с мужиками рубил просеку, к ним подвинулась странная дорога с двумя железными нитками рельс. Бригадир подгонял мужиков.
А им наступали на пятки землекопы. Их было много. Они как муравьи наползали, а когда уходили на ночлег, остав¬ляли за собой ровную полосу насыпи будущей дороги.
Через неделю Пронька еле поднялся со своего ложа из сена. Руки и спина ныли. Не хотелось вставать. Семен руг¬нулся на него и тот, полусонный, поплелся к речке ополоснуть лицо. В котле уже закипал чай. Наскоро закусив холодным мясом, выпив по паре кружек чаю с сухарями, мужики взнуз¬дали лошадей и тронулись в вершину, куда вела их просека. Лошади заметно отощали. Кормили их, вроде бы, хорошо, но ежедневная долгая работа сказывалась.
- Эдак и коней загробим, - мрачно заметил Пронька, - до дому не доедем.
- Чо им сделается? Попривыкнут, втянутся. Месяц выдю¬жим как-нибудь, - философски заметил Митроха.
- Да, тут деньжат даром не дают, - многозначительно вздохнул Константин. Вспомнили рассказы мужиков, что ездили на заработки под Сретенск. Та же история. Работали без роз¬дыху, три пота сгоняли, а привозили - шишь: по полтине в день и заработали.
На Ваксенбурга не обижались. Он платил регулярно в конце недели. Первая получка обошлась по рублю в день на человека. Все были довольны. Инженер требовал аккуратнос¬ти в работе, заставлял переделывать, если что не так. Осо¬бенно следил за работой на мостах через ручьи. Мужики пы¬тались возмущаться, к чему такой большой мост и высокую насыпь через какой-то малюсенький ручеек делать. Бригадир не вступал в объяснения, но велел делать так, как сказано. А однажды не стерпел и на пронькину тираду о никчемной работе строго глянул на парня и сказал:
- Ты что, не здешний! Не знаешь, как в дожди эти речушки бурлят? Если не укрепить стоки камнем, снесет эту насыпь и мост, как пить дать. Прошу рассуждения прекра¬тить. На то есть проект и я обязан строго ему следовать. - Да что вы на него обращаете внимание, господин, - встрял в разговор Митроха, - балабол он и есть балабол. Ему бы тяп-ляп, да чтоб полегче.
С тех пор мужики прекратили пересуды и с уважением относились к замечаниям бригадира, удивляясь его знаниям и умению. А по проложенным рельсам на дрезинах подвозили шпалы, рельсы, костыли, про¬кладки. Семен живо улавливал тонкости строительства дороги, уже знал все новые термины, часто разговаривал с железно¬дорожными рабочими.
- Во дает, Семка, как бригадир, все знает, - восхищался Пронька, - как ловко настрополился костыли забивать.
Семену нравились путевые рабочие. Неторопливые, осно¬вательные, они вели себя степенно, как и подобало мастеровым, но не надменно. Им пришелся по душе любознательный мужик, откликающийся на их просьбы в чем-нибудь подсобить. В минуты отдыха они, прибывшие из России, распрашивали, как здесь живут люди, чем занимаются. Семен охотно рассказывал и сам засыпал их вопросами. Дружба с путейцами продолжалась. В обед они часто собирались у костра, делились снедью.
Дорога все дальше уходила в тайгу. А где-то там, со стороны Taптyгap, другая бригада пробивала путь им навстре¬чу. Сычевские мужики втянулись в работу. Как завзятые плот¬ники рубили настилы мостиков, ставили верстовые столбы. Де¬лали все, что приказывал Ваксенбург. Бригадир не один раз затевал разговор с Семеном, чтобы он остался еще на месяц и перешел работать к путейцам-железнодорожникам.
- Вдвое больше заработаешь. Оставайся, уж больно ты наловчился костыли забивать. Путейцы тебя хвалят.
Семен вспоминал Алену, семью и не мог согласиться на предложение инженера. Хотелось все бросить и возвращаться в Сычевку. Мужики тоже начали поговаривать о возвращении: начался сенокос, дома работы невпроворот.
 Как-то после обеда, Митроха с Пронькой заканчивали отделку мостика через ручей. По нему уже были проложены рельсы. Мужики делали отмостку, перила. Пронька вбивал ар¬шинный гвоздь, как вдруг услышал крик:
- Берегись!
Он приподнялся и увидел, как прямо на него катилась дрезина со шпалами. Парень хотел отскочить, ичиги его поскользнулись на насыпи и он грохнулся около рельс. Левая рука откинулась в сторону и острая боль пронзила все его тело. Парень взвыл диким голосом. Дрезина прогромыхала по мосту. К лежащему Проньке уже бежали Семен и Митроха, путевые рабочие. Пронь¬ка сидел на насыпи, держа окровавленную руку около груди. С ладони свисали два раздавленных пальца.
Пожилой путеец достал из кармана сверток, вынул бинт и начал перевязывать рану. Семену же при¬казал перетянуть руку пострадавшего, сыромятный ремень, перетянули руку, кровь остановилась. Подбежал Ваксенбург. Проньку посадили на дрези¬ну и повезли в контору. Семен поехал с ним. Пронька пере¬пугался до смерти. Качал руку как младенца и подвывал. Во¬дитель дрезины достал фляжку, подал парню:
- Глотни, не так больно будет.
Пронька хлебнул, закашлялся, перестал стенать.
- Еще выпей, не бойся, это же самогон. Он заглушит боль.
Своеобразная анестезия подействовала на парня. Когда зашли в контору, он уже не подвывал и не постанывал, а только меловая бледность лица выдавала, как ему тяжко.
Нашли фельдшера. Он размотал рану, обработал йодом, дал выпить какую-то успокаивающую микстуру и сказал: - Отвернись, смотри в окно.
 Ножницами, ловко, за один раз остриг раздавленные пальцы. Потом смазал рану мазью и умело забинтовал, подвесил руку на тесемке. Пронька плакал.
- Как теперь без руки буду...
- Да цела твоя рука. Двух пальцев лишился. Ерунда! Легко отделался. А могло и самого пополам.
Семен как мог, успокаивал парня. В их временном жилье уложил на постель. Но тот не хотел лежать, ходил взад и вперед, стараясь заглушить тикающую боль. Пришли остальные мужики, рабочий день кончился. Пили чай, подбадривали Проньку. Он же продолжал всхлипывать:
- И на службу таперича не возьмут трехпалого: какой из меня казак...
- Нашел о чем жалеть! Слава богу рука цела, а бабу по¬щупать и тремя пальцами сумеешь. Заживет, не горюй! Замечание Митрохи развеселило мужиков. Пронька тоже вы¬нужденно улыбнулся, начал пить сливан.
После трагического случая, сычевские мужики еще неделю поработали на просеке и стали собираться домой.
Ваксенбург щедро с ними расплатился. Получилось по тридцать семь рублей на брата. Проньке дополнительно вы¬дал двадцать рублей за нанесенную травму. Семену, как ар¬тельному тоже выдал на четвертной больше, чем остальным Семен же не стал себя выделять и разделил прибавку. Мужики не хотели брать, но он решительно сказал, что в артели - все поровну.
По возвращении домой, занялись сенокосом: сельчане вовсю косили. На правом берегу Шилки уже бугрилось множество копен.
А Пронька ударился в загул. Пьяный ходил по деревне, показывал изуродованную руку встречным, плакался:
- Вот за каждый палец по червонцу дали, теперь поминаю свою рученьку.
Семен поздно вечером вернулся домой и услышал, как сосед¬ка рассказывала Алене о Проньке. Не стал умываться, вскочил на Карьку, поехал на край деревни. Пронька был дома, сидел на заваленке полупьяный, обрадовался Семену.
- Здорово, Сеня! А я вот страдаю...
Тот сердито начал выговаривать:
- Ты чо из себя казанскую сироту корчишь? Инвалид нашелся!
Баба одна косит, а он по деревне со слезьми ходит! Давай, Проха, кончай слюни пускать. Нешто из-за мизинца ты косить не можешь? На деньги детишкам одежу купил бы, бабе подарок сде¬лал... А ты загул устроил, людей смешишь. Не думал, что ты слабак такой. А еще казаком зовешься!
После того разговора пронькину блажь, как рукой сняло. На другой день он уже был на покосе и вместе со всеми махал ли¬товкой.

Глава 11 Хоромы
До глубокой осени Семен с мужиками возил камень.
Осыпь под утесом была находкой. Не надо дробить камень - он, как на подбор, был тут, словно дожидался, когда его возьмут на фундамент. А Семен задумал сделать полуподваль¬ный этаж из камня. Такой дом он приглядел в Нерчинске. Хо¬тел такой же построить у себя. В Сретенске подрядил бри¬гаду. Старшой приезжал с чертежом, показал, каким будет дом. Семен с Евсеем долго изучали картинку, вносили свои поправки. На ровной площадке артельный вымерял будущий котлован. Решили дом заглубить в землю: и фундамент будет добрый и подвал для хозяйственных нужд. До заморозков му¬жики вырыли яму. Рядом вырастали горы камня. А заранее за¬готовленные и высушенные бревна лежали штабелями под навесом тут же: бери и строй.
Когда по Шилке поплыли первые льдины, приехала артель строителей.
- Семка-чалдон хоромы строит, - переговаривались сельчане: одни с завистью, другие - с восхищением.
Односельчане с уважением относились к его затее: видели, мужик работящий, не хапуга. На Часовинке и рубля лишнего для себя не взял, разделил поровну. А ведь сколько личних хлопот было! Опять же, не пьяница, не гуляка-бабник. Все для дома старается, все в дом несет, в приемных детях ду¬ши не чает.
- Повезло Алене с мужиком, - восхищались сычевские ба¬бы, - золото-парень, хоть и чалдон пришлый.
Пронькина Клавдея по секрету рассказывала соседкам, как на сенокосе пыталась соблазнить Семена. Алена уехала за харчами на левый берег. Семка, закончив метать копну, прилег отдохнуть. А тут и Клавдея объявилась - их деляны были no-соседству. Пронька в деревне гулял с горя. Клавка подвалила под бок к Семену, обняла загоревшими горячими руками. Задремавший Семен вскочил и, увидев разомлевшую на жаре пышнотелую молодую бабу, недоуменно забормотал:
- Ты что, Клавдея?
- Иди ко мне, истосковалась я на тебя глядючи: как ты косишь, как желваки по твоему телу ходют. Сильный, бравый, желанный, иди сюда. Чай, тебя не убудет. Давай помилуемся разок...
- С ума спялила, что ли, чертова баба! Да я с твоим Пронькой робил больше месяца, как ему в глаза смотреть буду?
- Врешь, не Пронька тебе свет застит, Алены боишься! А чем я хуже Алены: смотри, все на месте! Иди, хоть поцелую разок.
 - Ну, Клавдея, ну чертова баба! Не боишься греха! Теперь понимаю, почему твой Пронька такой тощой - ты ж его залютала своими любовями!
- Ну, его к бесу Проньку - желания на него нету. Вот тебя бы приголубила от души. Ну, иди же, черт непонятливый.
Семен стоял ошарашенный и ошеломленный. В нем боролись два чувства: разомлевшая, выставившая все свои прелести Клавдия, манила, туманила голову. Сдерживаемое желание вдруг накатило, застучало кровью в висках, гулко билось сердце в груди, во рту пересохло. Броситься головой в этот сла¬достный омут, забыть все вокруг. И тут в сознании парня всплыла давняя картина встречи с Аленой так же под стогом сена. Как ведро холодной воды вылили на его голову. Он сплюнул густую, клейкую слюну и, ругаясь про себя, пошел к балагану, подальше от злополучной копны и развалившейся Клавдии.
А та расхохоталась громко, надрывно. Хорошо, что нико¬го поблизости не было. Никто не видел этой странной сце¬ны.
 - Ты чо, Семка, не можешь, что ли? Али переборщил с Аленой прошлой ночью? Ну, не сердись, я же пошутила. Хотела проверить тебя. Вы, мужики, все слабы на передок. А если уж от такого добра нос воротишь, значит, изъян какой-ника¬кой есть в твоем естестве. Верно говорю?
- Я те покажу изъян! Вот Проньке все выложу, он тебе задаст!
 - Да перестань! Говорю, пошутила. Не вздумай кому взболтнуть, ославлю.
Семен, конечно, никому не поведал о случае с Клавдеей. Она же кое-кому растрепалась о своем похождении. При¬говаривала восхищенно:
- Во мужик, надежный. А как Алену любит!
Дом рос на глазах. Артельщики старались от темна, до темна. Им помогал Семен, на подхвате было еще несколько сычевских мужиков, которые ездили с ним на Чусовинку.
В воскресенье шабашили. Топили баню, долго парились, по¬том чаевали. Алена накрывала стол в горнице, угощала наваристыми пельменями. Семен наливал всем по стопке. Обеда¬ли, не торопясь, вели разговоры о житье-бытье. Интересо¬вало строительство «железки», переселение большой массы людей.
Плоты, баржи днем и ночью сплавлялись вниз по Шилке до самого ледостава. Причаливали к берегу, чтобы разжить¬ся едой, выменять мясо, сметану, молоко на гвозди, кровель¬ное железо и разные материалы, которые в большом количест¬ве везли на строительство железной дороги.
В конце ноября, когда река крепко застыла, ледяным путем пошли санные обозы. Обратно шли порожняком. Не состав¬ляло труда сычевцам съездить в Сретенск, Нерчинск. У ар¬тельщиков на строительстве семкиного дома не возникало проблем с доставкой материалов.
К Благовещению сруб был готов. Начали обрешотку крыши.
Приехала из Сретенска артель отделочников. Три мастера резьбы по дереву приступили к отделке фасада, крылец, на¬личников окон и дверей. Резные кружева привозили из Сретен¬ска. Детали подгоняли на месте из отобранных и распиленных досок.

Глава 12
ДОРОГА
Дальняя дорога увела Семена за Байкал, да, видно, и бро¬сила насовсем здесь, на берегу Шилки...
В 1656 году раскольники Аввакума Петрова пригнали в За¬байкалье. Патриарх Никон не мог терпеть крамолы в церковных делах и непокорного протопопа выслали из России в Сибирь, потом за Байкал в Даурию.
Воевода Пашков приказывал не церемониться с попом-растригой. Здоровенный, жилистый мужик, заросший по глаза густой бородищей, сидел несколько лет в Братском остроге, а по¬том шагал за телегой, в которой тряслась его супруга, со¬хранявшая единственное свое богатство - курицу. А бедная пти¬ца, перенося все невзгоды своих хозяев, одаривала их яичками. Иной раз в день по два сносила. Великий в своей вере про¬топоп видел в этом знамение господне и стойко переносил все невзгоды и лишения.
За Байкалом, когда шли по Хилку-реке не так голодно было: ловилась рыбка, во множестве водившаяся в этой небольшой и светлой речке. А когда добрались до ее истока, то рыбу можно было ловить руками - столько ее шло из озера, на бе¬регу которого стоял одинокий Иргенский острог. Стрельцы от¬бирали выловленную рыбу и нещадно били протопопа, перечившего им.
«Егда патриарх бывший Никон послал меня в смертоносное
место Дауры, тогда на пути постигоша мя вся злая». Так писал
Аввакум в челобитной царю Алексею Михайловичу. Но «вся злая»
его на том не закончилась. По приказу царя непокорного про¬топопа погнали обратно в Московию. Но и после возвращения
 из Даурии Аввакум не отрекся от своей веры. Тогда его приказали сжечь на костре вместе с его учителем Епифанием. В селе Пустозерске, перед своей кончиной, когда они долгие ме¬сяцы сидели в глубокой яме и написал бунтарь свой нетленный труд: «Житие протопопа Аввакума». Это был первый литера¬турный опыт, в котором упоминаются забайкальские места, реки и озера, в доле которых пролегала тропа в далекую Даурскую землю. Торили ее первые землепроходцы Бекетова, Хабарова, Пояркова и многих исследователей Забайкалья. В 1673 году этим путем проезжал посол Петра Великого Ни¬колай Спафарий в Китай. В своем дневнике он упоминал многие остроги, реки, озера, где уже побывал Аввакум. Этой же дорогой гнали по этапу и Семена Ямщикова.
... На двух высоких столбах Аввакума и старца Епифания привязали веревками. Внизу разложили сухие березовые дрова. Береста быстро воспламенилась, черный дым от бере¬зовой смолы застил глаза. Огонь подбирался к одеревеневшим, посиневшим ногам. Епифаний успокаивал Аввакума:
- Терпи, Аввакум! Сначала будет жарко, а потом станет легко, легко!
Они стерпели, ни звука раскаяния не проронили их сжа¬тые от адской боли уста...
Дорога, проторенная Аввакумом, ширилась. По ней гнали
каторжников, раскольников, рекрутов. Открытые серебропла¬вильные заводы нуждались в работниках.
 По указанию царицы Екатерины Второй, в Забайкалье на¬чали переселять семьями работных людей, приписывали их к заводам и рудникам. Московский тракт упирался в Читинский острог. Дальше плотами сплавлялись по Ингоде на Шилку,
Амур. Нерчинск и Сретенск стали опорными пунктами в освоении земли между Шилкой и Аргунью.
Крымская война и попытка американцев и англичан выса¬диться на Дальнем Востоке заставила русское правительство ускорить заселение амурского и дальневосточного
Переселенцы на пароходах плыли морями до Владивосто¬ка. Многомесячное плавание для многих заканчивалось пе¬чально. Выживали крепкие и сильные. Они обживали дикие, но благодатные края.
Ожил форпост и на Амуре, построенный еще Хабаровым. Генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев из царс¬ких чиновников, пожалуй, первым по-настоящему занялся осво¬ением Приамурья и Приморья. До этого было много проектов, к примеру, план вице-адмирала Е.В. Путятина, еще в 1843 году предлагавшего организовать экспедицию на Дальний Восток, выбрать там место для порта, установить дипломати¬ческие отношения с Японией. Адмирал В.П. Врангель отправил в 1846 году бриг «Константин» под под командой A.M. Гаврилова, который ходил до устья Амура. Царь Николай Первый скептичес¬ки отнесся к этой затее, назвав экспедицию «бесполезной». Потом была первая экспедиция Г.И. Невельского. При под¬держке Н.Н. Муравьева, она имела успех. Амур стал артерией, соединяющей Россию с Тихим океаном.
Н.Н. Муравьев занялся практическими делами. Он начал сплавлять людей вниз по Амуру и заселять ими свободные зем¬ли. В 1854 году в мае в устье реки прибыл первый сплав. Его готовил Петр Васильевич Казакевич. Построенные на Ингоде и Шилке баржи, лодки, баркасы от Шилка-Завода возглавлял первый пароход «Аргунь». Капитаном судна был лейтенант Александр Степанович Сгибнев. Первое плавание «Аргуни» считается началом пароходства на Амуре. С первым сплавом в устье Амура прибыл и генерал-губернатор Сибири Н.Н. Му-равьев. Декабрист Н.А. Бестужев 28 июня 1854 года писал И.И. Пущину из Селенгинска «Пароход, т.е. машина, сделанная вновь, на место слабой, худо действовавшей в прошлом году, вышла исправная и теперь действует по Амуру с Н.Н. Муравьевым. Цель этой экспедиции, хотя до сих пор никому не из¬вестная, состоит, кажется, в определении нашей границы по р. Амуру, проложении пути по ней и занятие о-ва Сахалина. Если мы не займем его теперь, то в настоящих обстоятельст¬вах предстоит опасность, что займут его англичане».
Потом был второй сплав в 1855 году и на следующее лето - третий.
В это время на Дальний Восток прибыла эскадра Е.В. Путятина. С адмиралом, на фрегате «Паллада» в качестве секретаря адмирала был писатель И.А. Гончаров.
В 1858 году капитаном Яковом Васильевичем Дьяченко был
 заложен казачий пост Хабаровка, которая потом стала городом Хабаровском.
В I860 году был построен моряками транспорт «Маньчжур» пост Владивосток. Первым начальником форпоста стал прапор¬щик Н.В. Комаров.
Тропка, проложенная Аввакумом, уже стала широким трактом, по которому шли и шли, часто звеня кандалами, люди. Около рудников были тюрьмы. Особенно огромной была каторга на Усть-Каре.
Когда в 1832 году горный инженер А.И. Павлуцкий открыл золотые россыпи на речке Каре, впадающей в Шилку, никто не думал, что это место станет самым страшным в Забайкалье.
Каторжная тюрьма на Нижнем промысле была известна да¬леко за пределами Забайкалья. О страшных порядках, смерти каторжников, о разгильдеевщине в 60-х годах слухи доходили до Петербурга. О бесчеловечных условиях жизни на Каре пи¬сали российские и европейские газеты. Царь вынужден был направить комиссию для расследования условий содержания преступников в Нерчинской каторге. В 1873 году из Иркутска в Кару приехал адъютант генерал-губернатора Синельникова, сотник Винников. Он должен был произвести негласное до¬знание о служебных действиях заведующего каторгой полковни¬ка Маркова. Много было слухов и доносов о его жестокости и казнокрадстве. Побывали на Каре с комиссией адмирал Посвет, в комиссии был доктор. На каторге свирепствовал тиф. Он ко¬сил людей беспощадно, доктор и фельдшера не лечили, а толь¬ко успевали следить за тем, чтобы умерших вовремя выносили из тюрьмы.
Через некоторое время на Кару прибыл и сам губернатор Синельников. Он ходил по баракам, заглянул в лазарет. «Объехав каторжные тюрьмы, не сделав нигде и никоему замечания, к вечеру того же дня генерал-губернатор возвратился в Усть-Кару. Выйдя их экипажа, постояв минут пять в неподвижной позе, он вдруг сурово сказал полковнику Маркову:
- Полковник, я отстраняю вас от должности заведующего каторгой... Советую, полковник, что въяве укрыли - отдать! Что украли втайне - дело вашей совести... Сотник Винников, вступите во временное заведование каторгой...
В тот же вечер он выехал на пароходе в Сретенск. Так описывал те давние события доктор карийской каторги Владимир Яковлевич Кокосов, который тридцать три года про¬жил в Забайкалье. Он служил на Каре, был доктором в Акше, шесть лет заведовал военным госпиталем в Чите.
О карийской каторге сложили много песен, в народе ходили страшные рассказы о судьбе каторжников.
Семену довелось побывать на Каре в те годы, когда сме¬нили полковника Маркова, когда на каторгу пригнали много политических - народников и социалистов. Порядки были дру¬гие, заключенные - тоже. Семену пришлось отбывать срок на Нижней Каре и работать с политическими. Он много думал над тем, почему такие умные, образованные люди из политических оказались здесь, на краю России? Не все же они обвинялись в убийстве или грабежах, хотя и таких на Каре тоже было не¬мало.
Общение с политическими не проходило бесследно. Они при¬вили ему любовь к чтению, научили размышлять о жизни. Кара стала для него житейским университетом на всю жизнь.
В том же году август выдался сухим и жарким. Шилка об¬мелела. За черемухой на правый берег переезжали верхом на конях по верхнему броду. Ветки гнулись от черных ягод, гроздьями свисавшими до самой земли. Сычевские бабы с ребя¬тишками ведрами собирали черемуху, толкли ее в железных ступках, потом сушили на крышах и чердаках. Детишки бегали с черными губами от обильно съеденных ягод и похвалялись друг перед другом, сколько ведер черемухи уже принес¬ли домой.
... По Шилке днем и ночью плыли плоты. Сказывали, что железка, наконец, соединилась, и началось сквозное движение от Читы до Сретенска. Теперь грузы и людей везли новым пу¬тем, а не от Хабаровска и Благовещенска, как было до сих пор. Из центра России/по железной дороге, поездом/теперь можно было доехать до Сретенска. Грузы - переваливали на баржи, пароходы и везли до Часовийской пристани, что была за Усть-Карой, в низовье.
Там опять грузы переваливали на платформы и узкоколейкой лошадиной тягой, везли двадцать верст до Таптугар.
От Таптугар железную дорогу строили сразу в два конца - на Восток и на Запад. А с Запада от Куэнги железнодорожная ветка спешила навстречу. Насыпь делали на всем протяжении трассы: подрядчики отводили участки работным мужикам, катор¬жанам, расплачиваясь за выполненный урок. Урюмская тайга была самым трудным участком. Многочисленные горные речки, каменистые хребты, болотистые долины в условиях вечной мерзлоты для строителей представляли особую, еще не встречавшуюся до сих пор сложность. Пробивали туннели в хреб¬тах, скалывали отроги каменистых гор вдоль рек. Труд был тяжкий. Не каждого крестьянина поставишь делать насыпь под полотно железной дороги в таких условиях.
И опять по новому пути двинулись партии каторжан. В Часовинке их выгружали с пароходов, и они этапом следова¬ли до Таптугар и далее - к полустанку Раздольное, что за Могочей. Там построили огромную тюрьму. Арестанты пробивали дорогу в каменистых хребтах, отсыпали насыпи по болотистым долинам. Как муравьи они копошились вдоль трассы. Тачка, кайло, лопата - вот и вся техника в их распоряжении. Скальный грунт на пути трассы взрывали специальные люди под особым надзором бригадиров...
Как-то вечером, огромная баржа с переселенцами застря¬ла на мели около Сычевки. Решили ночевать, чтобы с утра снять посудину с мели. Мужики, бабы в странной, не похожей на местную, одежде, в лаптях, наводнили село. Спрашивали молоко, хлеб, яйца. С кормежкой у них было не густо, да и дети малые были у многих. Переселенцам давали какие-то деньги от государства, и они покупали еду у местных жителей.
Затевали разговоры. Расспрашивали, какова здесь жизнь, как родит земля, удивлялись, почему нет садов, яблок, а собирают какую-то черемуху. То были крестьяне из Тамбов¬ской губернии.
Вербовщики соблазняли их россказнями о богатейшем крае по Амуру. «Земля там - сунь оглоблю - тарантас вырастет! В тайге зверья - чуть ли не руками имать можно. А рыба - сама на берег вылезает. Ешь - не хочу!» Сычевские мужики ухмылялись наивным рассказам переселенцев, отвечали не хотя: «Землю, ее везде надо лелеять. Тут, по берегам Шилки, на каменистых склонах - в особенности. Яблоки не растут - лето короткое и зима лютая - вымерзают. Вот черемуха - главный наш фрукт».
Переселенцы качали головами и, купив крынку молока и краюху хлеба, торопились к своей барже. Всю ночь на берегу горел огромный костер. Переселенцы и местные жители вели разговоры. Кое-кто сумел достать самогон у Киселихи, пели песни, бренчала балалайка. Рано утром мужики, раздевшись догола, облепили баржу с двух сторон и столкнули ее с отмели.
В иной день по Шилке проплывали десятки барж. Туда-сюда шныряли пароходы с названиями «Аргунь», «Адмирал Мака¬ров», «Василий Поярков», «Ермак».
... Дорога, проторенная протопопом Аввакумом, теперь была широкой. По ней хлынул российский люд непрерывным потоком. Но дорога эта пролегла стороной от Сычевки, в ко¬торой мало что изменилось за последние годы.

Глава 13
Ванька Сыч
Евсей Дмитрич как-то рассказывал Семке легенду о Сычевке. Название странное для этих мест уходило да¬леко вглубь истории освоения Забайкалья.
Поселение основал казак Ванька Сыч. То ли в отряде Хабарова, то ли Пояркова он был на Амуре. Их оставили зимовать в крепости Албазин. А весной неожиданно на них напали китайцы. Их было видимо-невидимо. Крепость осадили. И как ни сопротивлялись казаки, отчаянно отбивая каждый приступ китайцев, сила соломину ломит. На сотню казаков приходилось более десяти тысяч осажденных. Го¬лод заставил осажденных принять решение сдаться. Не всем такой выход был по нутру. Группа отчаянных казаков во главе с Иваном Сычем ночью пробилась через цепи китайских воинов. Большинство полегло, прорубая саблями путь к реке. И только трое казаков вырвались из кольца и скрылись в ночи. Переплыли через Амур на лодчонке, спрятались в зарослях.
 Оставшихся в крепости казаков, вместе со священником, пленили китайцы. Как диковинку увезли в Пекин, показывали богдыхану. Император сохранил им жизнь, и они основали русское поселение в китайской столице.
А Иван с двумя дружками долго мыкался по берегу Аму¬ра, пробирался вверх по течению, вышел на Шилку. В Усть-Стрелке у дауров добыл коней. Обосновался на облюбован¬ном крутом берегу. Сначала жили в землянках, потом срубили избы. У кочевых тунгусов умыкнул молодую женщину, сделал ее своей женой. Стал жить-поживать. Оттого у многих сычевцев скуластые лица и темные волосы. И прозвище им - гураны. Все чаще по реке стали сплавляться казаки. Поставили пост в Горбице, основали несколько станиц по Шилке. Селились и в Сычевке. Но чаще сюда приходили беглые с горных заводов. Садились на землю, заводили хозяйство. У власти еще не дотягивалась рука до вольных людей, и они жили себе свободно: распахивали землю, строили избы, разводили скот, ловили рыбу в реке. Ранней весной, по склонам гор, копали дикий лук - мангыр. Он спасал их от цынги и болезней. Крепкие вы¬живали, а хилые да болезненные вымирали.
Позднее, когда на берегу выросла целая улица, и люди стали жить богато и свободно, нагрянула власть в липе ка¬зачьего урядника с отрядом. Переписали всех здоровых мужиков, сделали казаками, велели нести службу, назначили старосту - станичного атамана. А когда начались сплавы на Амур, то пришлось и сычевцам нести царскую службу. Отец Евсея Дмитрий Пушников ходил до самого Хабаровска. В 1856 году с пол¬ковником Сеславиным возвернулся с того похода глубокой зи¬мой, весь обмороженный. Имел награды за поход, сам Муравьев вручал. Потому и род Пушниковых в Сычевке уважаемый. Евсея не зря избрали атаманом, станичным головою.
Несколько семей в Сычевке носили фамилию Иванова, говорили, что они потомки Ивана Сыча. Большинство - смуглолицые, скуластые, но не все темноволосые - были и русые богатырского сложения, а один Иванов - рыжий, как подсолнух в цвету и кривоногий, как тун¬гус. Зато крепко сидел на коне, а по тайге шастал, как со¬хатый, никто не мог за ним угнаться.
Несколько семей сычевских по жребию переселились на Амур, жили где-то под Благо¬вещенском. Семьи были многолюдные. Подходило время – играли свадьбы. Невест брали из дальних станиц и селений, оттого и порода сычевцев отличалась крупной костью, здоровьем. В че¬тырнадцать лет девахи невестились. Лица, что тебе кровь с мо¬локом, румянец во всю щеку. А парни, наравне со взрослыми исполняли тяжелую крестьянскую работу. Так было заведено исста¬ри. Молодежь держали в строгости. На вечеринках гужевались, пели, плясали, целовались в темных углах. До греха же не до¬ходило. Самым страшным наказанием было презрение селян, когда девка не соблюла честь до свадьбы. Парням же было проще. Всегда в деревне находились молодки вдовые или разбитные бабенки, вроде пронькиной Евдокеи, которые не прочь были от¬ведать «свеженинки», позабавиться с молодым, зрелым парнем, поучить его уму-разуму в обращении с женским полом. Но все происходило в глубокой тайне и редко выплескивалось молвой на уличные пересуды.
А случай неудачного обольщения Семена на сенокосе стал известен в селе. Дошел слушок и до Алены. Семен сразу почувствовал странное поведение жены за ужином. Она, как бы не обращала внимание на мужа, словно не замечал его присутствия. На обращение к ней не реагировала, словно не слышала его слов. Когда ушли спать, Алена молча отвернулась к стене.
- Ты чо, Алена, иль разгневалась, пошто молчишь?
Семен пытался приласкаться к жене, но она, отталкивала его го¬рячие руки и молчала.
- Да скажи, что стряслось-то?
- А то не ведаешь? Евдокея пронькина, что помелом, по се¬лу языком метет.
- Да что метет-то? Скажи на милость, я то тут причем?
- Ты, по всему не при чем. Она так и гуторит, что ты не при чем. Только и дураку понятно, какой мужик откажется от добра, которое само в руки плывет? Не верю, что ты отказался от евдокеиных ласк...
- Тьфу, пропасть! В чем моя вина?... Ну погуторили, потрепа¬лись языком. Но ничегошеньки не было. Вот истинный крест! Хо-чешь поклянусь/чем скажешь?
- Ну, прямо святой... А то я тебя не знаю, как ты охоч до женского полу. А тут, вишь, прямо дите невинное... Не верю! Уж признался бы прямо, что согрешил с Евдокией, мол, бес попутал. Дак нет же, такой слушок пустили, такие невинные. А той,  видно, приятно вспомнить, треплется по селу.
- Хошь, завтра вместе к Евдокее сходим?
- Ишо чо надумал! Позориться буду перед этой срамницей. И не подумаю!
- Ну, не знаю, как тебе и доказать свою правоту. Еще раз всерьез говорю - ничего не было. Даже не касался этой вздор¬ной бабы.
Горячий шепот разбудил бабку Устинью. Она зашевелилась за стенкой, заворчала:
- Чо не спите, полуношники, детей разбудите. Утресь наговоритесь...
На следующий день Алена вела себя, как ни в чем не бывало, как будто и не было той ночной размолвки. Семен пытался на дворе заикнуться:
- Алена, неужто ты мне не веришь?
- Хватит из пустого в порожнее переливать. Погуторили и будя, - ответила она и рассмеялась неповторимым, бередящим душу смехом.

Глава 14
Каторжанка Фанни
Ночной разговор с Аленой не выходил из головы Семена. Понимал - ревновала жена. Его обижало недоверие. Как мо¬гла подумать, что он легко променял ее любовь на какое-то мимолетное удовольствие? Конечно, он - живой человек и не может не замечать женской красоты. Иной раз и засмот¬рится на какую деваху - есть в Сычевке такие. Природа наде¬лила иную всеми статьями - ну прямо писаная красавица: и стройна, и высока, и черные брови вразлет, и нос точеный, и щечки румянятся, как магнитом притягивают мужской взгляд, и грудь вздымается при каждом вздохе, аж в глазах темнеет. А засмеется - голос душу бередит, как блаженный бальзам на рану: слушал бы ее без конца. А идет такая по улице - залюбуешься, все при ней, все ладно и складно, в любой одежонке заметна стать и порода. Конечно, Евдокея, хоть баба видная, но не вызывала у Семена таких созерцательных чувств. По крайней мере, все ее слова и бесстыдное поведение ну ни капельки не взволновали его душу. Когда он вспоминал Алену, у него неровно начинало биться сердце в груди и как-то сла¬достно ныло. Такие чувства он испытывал прежде. Помнил - два раза до встречи с Аленой он пережил такое состояние души. Семен берег воспоминания, как что-то драгоценное и никогда, никому не рассказывал о тех святых минутах.
Первое свидание с Фросей, не забыть никогда. Он прикос¬нулся к ее полным, пылающим губам. Провожал ее с вечерки.
Весь вечер веселились, пели, плясали. Потом, в темноте у калитки, когда прощались, само-собой произошло это. Их губы на мгновение слились. Он был потрясен этим поцелуем, испытал такое неведомое блаженство, что потом целый день ходил сам не свой и никак не мог дождаться вечера, и условленной встречи.
Второй раз подобное чувство посетило его в самое тяжкое для Семена время. Тогда и познал он женщину как мужчина. По прибытии на Кару его определили в лазарета колоть дрова. Был март. По ночам крепко морозило. В лазарете много печей. Их топили дровами. Находясь на карантине в соседнем каторжном бараке, Семен ходил готовить дрова. Дело для парня при¬вычное - колоть толстенные чурки. Сосна хорошо кололась. А попадались березовые с сучьями - приходилось попотеть. Семен умел орудовать топором, с детства к этому приучен. Его заме¬тили охранники и оставили при лазарете, как умелого и рабо¬тящего.
Чтобы забыться, заглушить душевную боль, он колол дро¬ва до изнеможения. Днем пригревало мартовское солнышко. Па¬рень садился на бревнышко, отдыхал и размышлял о жизни. Что ждет его впереди? Как сложится судьба? Пять долгих каторж¬ных годков. А может и сгинет он здесь, где-нибудь в каторж¬ной норе... Вчера из лазарета вынесли одного здоровенного мужика. Привалило его в шурфе. Подтаяла, видать, земля, об-

рушилась. Поломало ребра, раздавило внутренности. Три дня выхаживали, но не могли спасти. Умер. Позвали Семена, помогал выносить тело в мертвушку.
В лазарете встретил санитарку, тоже из каторжных. Тоненькая, ладная, черноволосая, с писанным лицом и огромными черными глазами. По всему видно - из благородных. Семен пытался представить, за что же ее на каторгу привели? Потом узнал, что не одна она здесь. Их, политических, в Усть-Каре целый барак. И таких молодых много... Народовольцы, социалисты. Непонятные для него слова, за которыми что-то таинственное. Он грелся на солнышке, когда санитарка пришла набрать дров. Парень вскочил. Она спокойно остановила его.
- Не пугайся, отдыхай. Я - за дровами. Зовут как?
- Семен.
- Семен, значит. За какие грехи Семен-богатырь пожаловали тебя каторгой?
Парень засмущался, опустил голову, не знал как себя вести с этой хрупкой девушкой, что отвечать.
- Неприятно, не говори. Не настаиваю. Поговорить с человеком хочется. Откуда родом?
- Из-под Иркутска.
Как-то само-собой получилось, разговор с девушкой завязался и не был Семену в тягость, ему было с ней легко. Он коротко поведал свою историю.
Ее звали Фанни. Странное, наверно, нерусское имя.
- Я из Петербурга, государственная преступница, поли¬тическая, как нас здесь зовут. Десять лет каторги.
- И что же вы натворили, что в эдакую даль вас загнали?
- Не простой это вопрос, Семен. Мы против царя, против жандармов, против порядков царских. А если точнее - за свободу, за народ боремся. Наверно, сльшал про декабристов, которые тоже здесь, в Забайкалье томились? Мы вот тоже но • их пути идем. Только другими способами с царем воюем.
- Как можно против самого царя?..
- Вот видишь, какое у тебя понятие о царе. А мы счи¬таем его тираном, угнетателем. Он с дворянами сидит на шее народа, соки из него выжимает. Я не собираюсь тебя в свою веру крестить. Не пугайся. Неужели такая страшная? -Фанни засмеялась, обнажив ровные красивые зубы.
Она рассказала о том, как училась на женских медицин¬ских курсах в столице, как вместе с другими студентами участвовала в покушении на жандармского генерала.
Встречались в дровяннике, разговаривали о всяких пустя¬ках, как бывает между молодыми людьми.
- Семен - это что-то церковное, больше к пожилым людям подходит. Давай, я тебя буду звать Сеней, Сенечкой?
Семен засмущался. Его еще никто так не называл. Они сидели на бревнышке в затишке за забором. Солнышко пригревало. Легко дышалось. В душе поднималось, росло чувство жизни, деятельности.
Несколько дней они встречались и беседовали с девушкой. Порядки в лазарете были не так строги. Их скрывал высокий забор от глаз охранников. А доктору лазарета без них было много хлопот. Фанни рассказала Семену, что не всегда здесь были такие порядки. Прежде тут сотнями умирали каторжане, был страшный мор, тиф. А заключенных наказывали жестоко за каждую провинность. Даже политических женщин секли розгами. В знак протеста, когда наказанная розгами Сигида покончила с собой, политические одного из бараков решили отравиться. Несколько человек умерло, приняв яд. Трагическая история стала известна в столице. Начальника тюрьмы Масюкова убрали и порядки стали другими. Но каторга есть каторга...
Больше говорила Фанни, а Семен слушал ее с восхищением. Они сидели на бревнышке близко друг к другу. Фанни подняла руку и запустила пальцы в его шевелюру.
- Какой ты робкий, Сенечка, У вас все такие молодые лю¬ди? А с девушками приходилось любезничать, целоваться? В таком возрасте уже влюбляются...
Семен от смущения наклонил голову, не знал что говорить и как поступить в таком случае. Краем глаза он видел под серым полотняным платьем взимающуюся круглую грудь девушки. Рука ее была, горячая, обжигала. Он взглянул ей в лицо. Чер¬ные влажные глаза как в омут затягивали. Трудно было отор¬вать взгляд.
- Хочешь, научу тебя целоваться?
И не дождавшись ответа от растерявшегося Семена, она притянула его голову к себе и впилась горячими пухлыми губа¬ми в его губы. Семен не заставил себя медлить, сгреб в охапку хрупкое тело Фанни, ответил долгим поцелуем. Она оторвала губы и прошептала:
- Да ты, пожалуй, умеешь это делать... Семен не дал ей договорить и продолжал лобзать ее горячие губы, щеки. Рука ласкала ее тугие груди. Они забыли обо всем на свете, свалившись за бревнышко на сухие мягкие щепки. Все произошло неожиданно... Природа не знает расчетливости, разрешает все противоречия естественным путем. Так лопаются набухшие почки деревьев. Так под весенним солнцем вдруг неожиданно распускается верба, покрываясь нежными, пушистыми белыми комочками. Так береза в одно утро вдруг покроется мелкими, пахучими бледнозелеными листочками.
Фанни лежала на спине и смотрела своими огромными черными влажными глазами в небо. Семен молча продолжал целовать ее губы, щеки. Он не мог еще придти в себя от того чувства, которое только что пережил.
Фанни была опытна в любовных делах. Она знала мужчин. Но то, что произошло здесь, потрясло и ее. Короткий миг их любви был наполнен таким экстазом, какой она никогда не испы¬тывала. Семен же в этот миг открыл для себя неведомый мир, жизнь получила новый смысл, новый импульс.
Видно, так судьбе было угодно, что теперь парень только и думал, и мечтал о том, чтобы поскорее встретиться с ка¬торжанкой. А Фанни долго не приходила. Потом появилась, на¬брала дров и тут же ушла, не сказав ни слова, оттолкнув Се¬мена, который сразу кинулся к ней.
 Когда она пришла на другой день у Семена прорезалось красноречие:
- Брезгуешь! Раскаиваешься, что связалась с необразо¬ванным. Куда нам с вами дело иметь! Вы, поди, дворянского роду, воспитанные. А тут - мужик немытый, грубиян! Весной-то, поди, щепка на щепку лезет...
- He в том дело, Сенечка, - заговорила Фанни. Она села на то же бревнышко. А он стоял перед ней, разгоря¬ченный, взволнованный. - Я испытываю непонятное чувство к тебе, но только не брезгливость. Мне хорошо с тобой. Скажу больше, я потрясена тем, что произошло...
- А я, может, первый раз познал такое... Что же от меня нос воротишь...
- Но это же необычно, странно... Здесь, среди дров.
- Простите, постели у меня не имеется...
- Глупый, ты, глупый. Иди сюда...
Фанни притянула его к себе и прижалась горячими губами. Кончиком языка нашла его язык и Семен, оглушенный страстью, забыл обиду и ласкал ее, как умел.
Любовные свидания продолжались теперь каждый день.
Как-то охранник, казак, стоявший у ворот, съехидничал:
- Ты, паря, не огулял ли ту жидовочку, что к тебе за дровами ходит? Часто она к тебе мотается, вижу долго мешка¬ет в сарае.
- Она в поленницу дрова складывает. А тебе что за за¬бота такая? Сам, поди, не прочь к ней бабки подбить, а?..
 - Я те покажу бабки. Дуй на работу, не скаль зубы. А то хлебальник начищу!
 - Ты карауль, чтобы ненароком, кто не сбег с лазарету-то... - улыбаясь, Семен пошел в дровянник.
Через неделю Фанни перевели в Усть-Кару. В последнее свидание она рассказала о побеге одной из политических из тюрьмы. В заборе был проделан лаз. Женщина вышла вечером, после проверки никем не замеченная. Недалеко/в укрытии/ ее ждала тройка. За ночь беглянка скрылась в неизвестном на¬правлении. Ее так и не нашли. В ответ на хорошо организо¬ванный дерзкий побег ужесточился режим политических. Их не выпускали по одному на работу и даже из лазарета за¬брали.
С тех пор он не встречал Фанни. Долго скучал по ней, грезил о новой встрече, но, знать, не судьба. Потом и его перевели на работу в карьер на Нижнюю Кару, где мыли золото. Тяжкая работа в шурфах, на промывке песка изнуряла.  Сердечная рана затянулась. Новые испытания ждали Семена.

Глава 15
Новоселье
За неделю до Пасхи отделку дому закончили. Докрашивали железную крышу, навешивали водоотливы по углам. В горнице столяр Матвей шлифовал лавки вдоль стен. Они были широкие, блестели желтизной. Пахло смолистой стружкой. Аромат свежевыструганного дерева кружил голову, поднимал в душе празднично-торжественное настроение. Пятистенный дом, срубленнй из гладкоотесанных ровных, одно к другому, бревен с изящно заделанными «под зуб» углами, выглядел, как игрушка. Сычевская ребетня ошивалась постоянно около стройки, любуясь нарядными кружевами деревянной резьбы по фронтону, резными наличниками и нарядными ставнями.
Узорами украсили веранду, входную дверь. На крыше возвышалось две трубы, отделанные жестяными кружевами. Такая же резьба украшала наверху сливные трубы. Блестящая свежей краской железная крыша виднелась из-за дальнего поворота Шилки.
Душа радовалась, когда Семен входил в горницу. Простор¬ный зал с тремя большими окнами. Посредине - большой стол и шесть стульев, сработанных Матвеем, немногословным, мед¬лительным мастером, которого в артели все уважали не толь¬ко за возраст - он был старше остальных - но и за степенность и основательность в работе. Матвей же предложил за небольшую плату сладить и кровать в спальню. Семен каждый раз не преминул заглянуть в ту угловую комнату, где она стояла, дожидаясь, когда ее обновят и застелят. Резные спинки, прочные ножки, скрепленные брусками-перемычками, выдержи¬вали немалую тяжесть. Семен ложился на доски, ворочался, перекатывался с края на край: кровать была широкой, без скрипа выдерживала тяжесть его тела. Семен улыбался, предвку¬шая блаженный отдых на новой постели.
Кроме горницы в доме было две комнаты - спальня и детская. Входная дверь со стороны входа с веранды вела в прихожую. Из прихожей попадал в кухню и особая дверь вела в горницу. Чем не городская квартира! Вот только в кухне бы¬ла обыкновенная русская печь, стенками выходившая в горницу и смежную комнату. Для обогрева спальни и горницы была сло¬жена в противоположной стороне дома голладка. Потому над крышей возвышалось две дымовые трубы. За печкой был закуток, который уже облюбовала себе бабка Устинья.
Семен вышагивал по комнатам, любовался домом, и душа наполнялась радостью и ликованием. Он топал ногами, но по¬ловицы держали крепко: ни тебе скрипа, ни намека на шевеле¬ние. Да и не мудрено! Прыгай, пляши, топай - массивные, выложенные из распиленных напополам бревен половицы могли выдержать огромную нагрузку. Отшлифованные фуганком, проалифенные, они желтели свежестью. Из прихожей крутая лестни¬ца вела в каменный подвал. Обычно, в сельских избах делали подполье для хранения овощей, солений, варений. Под домом Семена было целое хранилище с несколькими отделениями. В нем можно было ходить в полный рост и не только хранить запасы, но при нужде устроить жилье: с одной стороны под самым по¬толком было два небольших оконца.
 Все сделано так, как задумал Семен, как мечтал в долгие зимние вечера. Тревожило одно - он взял ссуду на десять лет, чтобы расплатиться с артельщиками. Все золото он сдал Хаиму, получил немалые деньги и кое-что заработал на Чусовинке, но этого было мало, чтобы полностью рассчитаться со строителями. Евсей посодействовал ему в оформлении кредита в Сретенском земском банке. Теперь на душе была постоянная забота о выплате процентов. Семен, конечно, не сомневался в том, что он заработает и расплатится. Будет разводить скот, увеличит посев пшеницы. Подрастают ребята, есть ко¬му робить. Да и у него силушка, славу богу, не иссякла, а, наоборот, с каждым днем он чувствовал себя уверенней и креп¬че.
За два дня до Пасхи начали перевозить скарб в новый дом. Бабка Устинья принесла кота Ваську, мохнатого сибир¬ского мышелова, открыла дверь и внустила в прихожую. Кот ози¬рался по сторонам и не двигался с места. Потом почуял еду на кухне - там поутру завтраками артельщики - и двинулся вперед. За ним шагнула Устинья с иконой Казанской божьей матери, Алена с узлом: в новенькую скатерть завернуты калачи, шаньги, булки хлеба, туески со сметаной. Семен подъехал на подводе и начал заносить в дом перины, войлочные потники, подушки, одеяла. Ему помогал Ванятка. А Грунька стелила кро¬вати, взбивала подушки на новом ложе и радостно металась по просторной комнате. На Пасху разговляться пришли Евсей с Федорой, мужики, помогавшие строить дом, которые заканчивали отделку, соседи. В горнице составили четыре стола, застелили их новыми ска¬тертями. Столы ломились от куличей, стряпни, холодца, варе¬ного мяса, куриных потрохов. По краям стояли две четверти с самогоном...
Когда все расположились, Евсей велел налить в стаканы и кружки. Потом встал, расправил левой рукой усы, а правой поднял стакан и произнес речь.
- С Христовым праздником Вас, дорогие селяне, с ново¬сельем Вас, Семен, Алена, Устинья! Добрая примета на ваше но¬воселье - с утра шел дождик... Пусть ваш дом всегда будет полной чашей и живет в нем любовь да радость, трудолюбие и согласие... На ваше новоселье дарю вам телочку от моей породистой Зорьки...
Христосовались, произносили здравицы в честь хозяина и хозяйки, в честь атамана. Людно было в тот день в доме Семена. Приходили поздравлять с новосельем, приносили по¬дарки, выпивали, закусывали, пели старинные песни, плясали. Молчун столяр Матвей оказался заядлым гармонистом. Он играл, не уставая, плясуны веселились не только в горнице, но и в прихожей, выбрались на веранду. Гульба продолжалась допозд¬на. Алена, Устинья и молодые соседки еле успевали накрывать столы, готовить закуски. К празднику готовились загодя, бы¬ло всего вдоволь.
Подвыпивший Пронька лез целоваться к Семену, тот кое-как вырвался из его объятий, ушел на кухню, где женщины суетились около стола. Евдокея отплясывала «подгорную» и кидала откровенные взгляды на гармониста. Пронька пел срамные частушки. На него шикали. Потом увели на веранду.
На небе яркими фонарями висели звезды, когда подгуляв¬шие селяне расходились по домам. Еще долго слышались песни.
За праздник Семен умаялся, что, пожалуй, на валке бре¬вен так не уставал. Выпил он самую малость: негоже было хозя¬ину в такой торжественный день напиваться зельем. Он чо¬кался со всеми, только пригубит и поставит свою рюмку. Але¬на тоже кружилась целый день с тарелками, присела, наконец, к столу. Ребята уже спали. Бабка Устинья тоже ушла в свой закуток.
- Ну, с новосельем тебя, женушка, - весело заговорил Семен, чокаясь с Аленой.
Выпили, Семен обнял жену и крепко расцеловал вместо закус¬ки. Алена кое-как освободилась из его крепких рук.
- Дай, хоть закусить. За день маковой росинки в рот не положила, все гоношилась...
Они закусывали не спеша, разговаривали, строили планы, как обставить дом, обустроить двор.
Алена вдруг замолчала, пристально посмотрела, на мужа.
Он тоже перестал жевать, уставился на Алену.
 - Че я тебе скажу счас, Сема!
- Говори, не томи, - насторожился Семен.
- Дите у нас будет, Сем! Теперь точно знаю... третий месяц пошел...
 - Правда?.. Че же ты молчала до сих пор? Радость-то ка¬кая! Ах ты, моя мамочка, голубушка! Не дивно ли радостей седни?..
Только под утро они угомонились в своей новой спальне.
Устинья, как развиднелось на улице, заглянула в приоткрытую дверь и залюбовалась их безмятежным сном. Прикрыла поплот¬ней дверь и тихо ушла на кухню.
- Намаялись, сердешные, поди, сладкие сны видют...
Цыкнула на ребят, чтобы не гремели, не разбудили ненароком родителей.
Глава 16
Страда
С верховья Шилки подул горячий ветер. По хлебному полю пошли волны. Пшеница переливалась желтизной. Кое-где в ни¬зинах еще зеленели плешины. День-два и колос подойдет, выровняется, пора убирать.
Семен, держа в поводу коня, шел по краю нивы и прикидывал откуда начать жатву. Пшеница удалась рослая, колос тяжелый наклонялся на ветру, издавал приятное шуршание. Поле словно шептало что-то воинственное и радостное. Карька гу¬бами хватал колоски и жевал, звякая удилами. Семен размял в ладони несколько стеблей, провеял, залюбовался крупными зернами. Они были мягкие, сочные, ароматные. Что может быть лучше ядреных свежих хлебных зерен! Навеяло воспоминаниями детства, когда они забирались вглубь пшеничного поля, шелу¬шили колоски и ели вкусные еще не дозревшие зерна...
Ровная подушка уходила в вершину. Внизу журчала вода обмелевшей Безымянки. Березовый колок с десятком копен напоминал Семену первую встречу с Аленой. Он любил это мес¬то не только потому, что с ним были связаны заветные вос¬поминания. Природа распорядилась так, что все вокруг радо¬вало глаз. И зеленая сочная травка по берегу речки, и по¬темневшие копны на поляне, и золотистая нива, уходящая по ровному склону сопки в вершину пади, и березовая рощица-все было так расставлено на этой природной картинке, так гармонировало с окрестными сопками, вызывало в душе спо¬койную радость, умиротворение. Конечно же, не только красоты природы вызывали эти неповторимые чувства единения с окру¬жающим миром. Полнота и радость жизни исходила от того, что все удачно складывалось нынешнем летом. После наводнений и засухи предыдущих годов, наконец, нынче все шло, как по заказу. Уже в конце мая вовремя прошли обильные дожди. И потом часто к ночи затянет небо тучами, прошелестит дождик, а к утру - все разъяснит, прогреет землю солнышко и все растет, все поднимается, как на опаре. Что и говорить, ред¬ко выпадает такой год. А для Семена он был еще и радостным новосельем, удачными приобретениями в хозяйстве. После се¬нокоса Алена заметно пополнела. Ждали прибавки в семье. И это тоже заставляло радостно биться сердце: скоро Семен ста¬нет настоящим отцом. Конечно, Ванятка и Грунька были для него, как родные. Не всякий родной отец так заботился о детях, как Семен, грубого слова от него никогда не слышали. Но тут было совсем иное чувство. Он просил Алену поменьше работать, не поднимать ведро с водой, не таскать дрова,  вообще не браться за тяжести. Но куда там! Она смеялась и делала все, как обычно: и косила сено в сенокосную страду и по дому хлопотала, как всегда.
В их хозяйстве с весны появились помощники. Столяр Матвей упросил Семена приютить своих дальних родственников, молодоженов Николая с Валентиной. Они поселились в старом аленином доме, ходили за скотом. Домашнее стадо за послед¬ние годы у Ямщиковых заметно прибавилось: две пары быков, три дойных коровы, да две первотелки должны отелиться зи¬мой. Молодняк, лошади, овцы. Работникам пообещали к концу го¬да стельную телку-пеструшку. И они уже считали ее своей, радовались. Молодые были работящие, вошли в семью, как родные. На посевной, сенокосе теперь у чалдонов, так их звали в селе, было людно, если считать, что и Ванятка с Грунькой уже были хорошей подмогой в работе.
Теперь Семен готовился к жатве. Весной он расширил хлебное поле. Расчет был на то, что купленная на паях с Евсеем жатка, намного облегчит уборку урожая. И он удвоил посев пшеницы.
Семен спустился к ручью, напоил Карьку, привязал длинным чумбуром к березе и тот начал щипать молодую, сочную зеле¬ную травку, что поднялась по кошенине. Сам же улегся на теп¬лой траве, заложив руки за затылок. Бездонное синее небо, чистое, прозрачное можно было видеть только здесь, в Забай¬калье. Солнце наклонилась к дальней сопке, но припекало нещадно. Вторая половина августа, лето прошло. Днем, конеч¬но, жарко, припекает. А ночами уже так холодит, что без тулупа в балагане не заночуешь. Вода в Шилке уже холодна - не искупаешься, а здесь, в горной речушке - ледяная. Но зато как приятно ее пить в жару! Семен разомлел, лежа под березами. Журчание воды навевало дремоту, тело окутывала безмятежная мягкая истома, глаза закрывались. Не хотелось шевелиться. Он забылся. Начало что-то сниться. Он - на дне глубокого турфа. Выкинул последнюю порцию песка, обессилен¬ный сел на дно, начал дремать. И тут стенка поползла на него, сдавила грудь, стало трудно дышать. Пытался крикнуть, но го¬лос не выходил из груди. Он задыхался. Наконец, набрав¬шись силы, крикнул, что есть мочи... И - проснулся. Карь¬ка стоял, навострив уши, всхрапывал, глядя на мычавшего хозяина. Семен лежал на спине, лоб был в поту. Тяжело ды¬ша, сел, пытаясь сообразить, что произошло. Наконец, понял, что крепко заснул, отогнал видение, встал, пошел к ручью, поплескал студеную воду на разгоряченное лицо, напился. Пора возвращаться. Лошадь без понукания быстро захлыняла домой. Карька был иноходец, и в добром настроении разви¬вал такую скорость, такие выкидывал коленца, что седок как будто плыл, покачиваясь из стороны в сторону. Опустив по¬водья, дав волю коню, Семен наслаждался ездой, любуясь ок¬рестностями. Последние дни короткого забайкальского лета. Природа наслаждалась потоками солнечного тепла, притихла в ожидании длинной, суровой зимы. Листья на деревьях пожухли, потемнели. У боярышника заметно прибавилось красных тонов. На фоне светло-коричневой листвы алели гроздья ягод. Изу¬родованные стволы диких яблонь были облеплены желто-зелыными плодами. Семен повернул Карьку к зарослям у дороги, прямо с седла начал рвать красивые, краснобокие яблочки, гроздья алого боярышника. Нарвав плодов в притороченную сумму, пред¬ставил, как Грунька будет радоваться гостинцам. Дикие мелкие яблочки вместе со стеблями обычно варят в котелке. Они ста¬новятся мягкими и не такими кислыми: любимое лакомство детво¬ры. А когда осенью крутые утренники подморозят плоды дикой яблони, и они станут мягкими и прозрачными, из них варят вкусный кисель... И в скромных дарах забайкальской природы местные жители находят большое удовольствие. В средине ию¬ля на мшистых берегах таежных ручьев поспевает моховка, а по¬том и жимолость, земляника - самая благородная ягода. Аро¬матное земляничное варенье, кажется, вобрало в себя все запахи леса: и свежесть утренней росы, и терпкий аромат багула, и настой лесных трав. А продолговатые, фигуристые темно-синие плоды жимолости собирать одно удовольствие. Растопыренными пальцами только притронешься к ним и они падают к тебе в ладонь. Кисло-сладкими, пахучими ягодами трудно насытиться, ими бы лакомиться без конца. В конце августа поспевает голу¬бика. В урожайный год ее носят ведрами, засыпают в бочки, всю зиму варят кисели и компоты. В сентябре на северной стороне сопок поспевает брусника. Ее берут берестяными совками, носят в много ведерных горбовиках и берестяных сумах. Запасают ви¬тамины на долгую суровую зиму.
Август - месяц страды: не только убирают хлеб, но и солят грузди, собирают ягоду. А ныне энтузиасты за сотни верст ездят на Урей шишковать в кедровники. Кедровый орех родится не каждый год. Но в урожайные лета заядлые шишкобои не упустят свое, мешками привозят кедровые орехи...
Семен поднялся на пригорок, Карька под уклон захлынял еще шибче. Внизу по берегу Шилки раскинулась Сычевка. Замет¬но выделялся среди изб дом Ямщиковых. Железная крыша свежей не потускневшей краской выделялась среди серых дощатых крыш.
 Отсюда, с возвышенности открывался необозримый простор правобережья: пади, колки, речки, стекающие в Шилку, темные леса на, дальних отрогах гор. В ярких лучах щедрого августовского солнца Шилка отливала серебром и пестрела рябью на перекатах.
Три дня Семен готовился к жатве. Подладил сбрую, отрегули¬ровал жатку, наточил режущие полотна, косы, приготовил ви¬лы, грабли. Все сложил, увязал. Алена готовила снедь, пекла хлеб. Накануне вечером закололи барана. Бабка Устинья нако¬пала молодой картошки, надергала моркови и свеклы, срезала еще не окрепшие кочаны капусты. И вот/рано утром, до восхо¬да солнца, обоз двинулся на поле. Впереди на телеге ехал Се¬мен, Алена, Устинья с припасами, Валентина и Грунька. Следом Николай на жатке, запряженной парой лошадей и нагруженной инструментом, котлами. Ванятка  блаженствовал верхом на Карь¬ке, но тоже нагруженный поклажей в сумах по обе стороны седла.
Солнце только показалось над дальней сопкой, а обоз уже подъезжал к заветному месту у березовой рощицы на берегу Безымянки. Начали устраивать табор. Николай рубил тальник и ладил балаган на прошлогодние столбики. Женщины разбирали посуду, отнесли мясо, молоко, сметану в холодный ключ, чтобы не испортились, начали устраивать очаг. Ванятка с Грунькой таскали сушняк на дрова. Семен же, настроив жатку, двинулся к краю поля.
- Постой, Семен, - засуетилась Устинья.
Он придержал лошадей. Бабка вышла вперед, перекрестила его, жатку, лошадей, потом повернулась к полю, поклонилась, произнесла:
- Ну, с Богом! - зашептала молитву.
Семен объехал первый круг. Срез был ровный, крылья жат¬ки сбрасывали тяжелые пачки скошенной пшеницы. Устинья брала пучок стеблей, ловко сучила связку и перевязывала сноп. Подоспела Алена с Валентиной и Грунькой. Они тоже принялись вязать снопы вслед за жаткой. Когда Семен выехал на третью загонку, на скошенной стерне уже лежали десятки золотистых снопов. Пришли Николай с Ваняткой, начали складывать снопы в суслоны - по десять снопов в каждый. Девять снопов ставили вертикально друг к другу, колосом вверх, а десятый водружали над ними. В суслонах зерно высыхало до своей кондиции. На четвертой загонке Семен остановился, начал осматривать и смазывать жатку. Кони отдыхали, пофыркивая. Алена перепира¬лась с Устиньей - кому кашеварить. Наконец, удалось отправить бабку на табор.
Когда солнце поднялось в зенит и начало припекать нещад¬но, лошади взмокли. Семен распряг их, повел в холодок берез¬няка. А Устинья уже гремела ведром, созывая на обед. На боль¬шой кошме уже трудилась приготовленная снедь. Розовела ре¬диска вперемежку с зеленью укропа и огурцов. Тут же были куски сала и десятка два вареных яиц. Большие ломти хлеба и калачи, сметана в туеске. Поплескавшись, освежившись в речке, с шутками, смехом все рассаживались на кошме вокруг еды. А Устинья большим черпаком из котла разливала в глиняные миски наваристые щи из баранины. Белая свежая капуста, мо¬лодая картошка, морковь дразнили аппетит, а неповторимый аромат баранины разносился далеко от котла. Обедали основа¬тельно, не торопясь, вытирая катившийся по лицу пот. Потом чаевали, пили сливан, приготовленный Устиньей.

Глава 17
ГОСТИ
В конце ноября по Шилке проложили санный путь. Застыла она неровно - смерзшаяся шуга наставила торосы. Ко¬лею «проложили по гладкому льду вдоль берега, расчистили заносы на перекатах. И пошли обозы: вниз до Усть-Кары, Чу-совинки на Благовещенск. И вверх - на Сретенск, до Нерчинска. От Сретенска на Читу теперь ездили по «железке». Кому дово¬дилось совершать такое дальнее путешествие, потом долго рас¬сказывали всем про чудо-паровоз и железную дорогу. В Сычевке такое счастье выпало лишь Евсею. Он по казачьим делам ездил в Читу. Был немногословен и не любил распространяться об этом: ну паровоз он и есть машина. И железная дорога - вот невидаль - ее уже проложили до самой Москвы. Скоро до Хаба¬ровска проведут.
Как-то вечером к дому Семена подвернула тройка. Заиндевелые лошади устали, им нужен был отдых, кормежка. Из кошевки вылезли два человека в тулупах, направились во двор. Семен только что занес дрова в дом и, увидев, приезжих, поспешил навстречу.
- Принимай гостей, хозяин, - послышался знакомый голос из под мохнатой заиндевелой шапки.
- Милости просим, - ответил Семен, приближаясь и пытаясь вспомнить, чей же это так знакомый с хрипотцой, густой бас.
- Что, не узнал, строитель? Забыл Чусовинку?
- Неужто Платон Митрич? Вы ли это, каким ветром?
- Признал, наконец! Здорово, Семен!
 Семен стоял растерянный, не знал, как поступить. Приез¬жий подал руку, приветствуя хозяина.
- Что же мы стоим? Прошу в избу, милости просим, проходите. Семен пропустил гостей вперед, на крыльцо. Сам же кликнул Ва¬нятку, чтобы помочь кучеру распрячь и прибрать лошадей на старом дворе.
- Да у тебя не изба, а настоящий, добротный дом, - сбрасывая тулуп в прихожей говорил Платон Дмитриевич, - вижу молодой, а хозяйственный, еще на Чусовинке приметил твою деловую хватку.
Семен помогал снять тулуп второму гостю. А начальник стро¬ительства продолжал:
- Мой попутчик - Штенгер, горных дел мастер Александр Алексеевич, прошу любить и жаловать. Добрейший человек. Сто¬личный житель, но теперь, можно сказать, наш, гуран забай¬кальский, все сопки облазил, всю тайгу прошел от Шилки до Урюма.
Алена вышла из кухни, поздоровалась, пригласила гостей в горницу. Семен подложил в голландку дров, принес зажженную керосиновую лампу, поправил в ней огонь.
Гости сняли мундиры, устроились на лавке, отдыхали от долгого пути.
Хозяева засуетились на кухне. Алена с Устиньей начали готовить ужин.
- Сем, кто эти люди? Видно, большое начальство... Вон какие мундиры на них, а пуговки - золотые. Надо бы Евсею сказать, а то обидится, что не доложились... - шептала Алена Семену, пока он разрубал стегно на жареху.
- Начальник стройки, куда мы с мужиками ездили. Ишь па¬мять какая, запомнил меня. Там, на Чусовинке, все расспра¬шивал, дотошный человек... А к Евсею пошли Груньку. Пусть через часок приходит, к ужину как раз.
Пока гости отогревались с дороги, женщины приготовили ужин: натушили мяса с картошкой, отварили пельменей. Из подва¬ла принесли груздей, соленых огурчиков, сала, надолбили мо¬роженой брусники, туесок со сметаной открыли.
Все это Алена выставила на стол в горнице. Занесла мороженые калачи и шаньги на большом блюде.
- Богато живете, - оглядев обильный стол, заметил мол¬чавший до сих пор Александр Алексеевич. Как урожай в этом году?
- Грех жаловаться. Год был добрый. Кто не ленился - запаслись и хлебом, и кормами. Сами и скотина зимой не будут голодать.
- Вижу, неплохо устроился, Семен, - вмешался в разговор Платон Дмитриевич, - видно капиталы были. С Чусовинки привез не ахти какой заработок.
- Так ведь, пришлось ссуду брать, на пятнадцать лет... Кое-что было от старательства. Золотишком промышлял малость…
 Пришел Евсей. Степенно поздоровался с приезжими, вспомнил, что Платон Дмитриевич как-то был у него, ночевал. Разговорились, как старые знакомые. Сели за стол. Семен принес припрятанную с праздников бутылку водки. Горный ин¬женер из своего баула достал фляжку, два куска сахару, плитку чая. Сахар и чай, как гостинцы, передал Алене, а из фляжки разлил по стаканам.
- Давайте за знакомство, за встречу с хорошими, гостеприимными людьми. За ваше здоровье, хозяюшка! - он встал и поднял свой стакан.
Ужинали не торопясь, разговаривали. Инициативу в разговоре перехватил Александр Алексеевич. Он расспрашивал хозяев обо всем. И, казалось, его любопытству не будет конца: и как люди живут, и какую скотину: держат, и как торгуют зерном, мясом, и в чем испытывают нужду. Евсей степенно и подробно рассказывал, явно гордясь своей осведомленностью. После третьей рюмки он был разговорчивым и казался себе мудрым и расчетливым. Потом гость переключился на Семена.
Интересовался, почему он забросил старательство. Дело весьма доходное и в Забайкалье перспективное.
- Все речки и ключи, впадающие в Шилку по левому бе¬регу - золотоносные. Не только на Каре богатые россыпи. А Желтуга, а падь Широкая, а Урюм? Да и на север - Амазар, Тунгир, Олекма... Богатейшие края. Безлюдные. На мно¬гих речках дикие артели старателей выхватывают лакомые кусочки, оставляя нетронутыми огромные запасы россыпного зо¬лота. А сколько хунхузов, китайских спиртоносов и стара¬телей бродят между Шилкой и Урюмом? Большая часть добыто¬го золота уходит за границу. Представьте себе, на Желтугинских приисках было более десяти тысяч старателей. Почти десять лет они мыли там золотишко. Больше половины драго¬ценного металла ушло за границу.
- Вот пустим железную дорогу до Хабаровска, тогда нач¬нется заселение этих мест. Уже сейчас люди тысячами прибы¬вают, а рабочих все не хватает, - заметил Платон Дмитрие¬вич. - По железной дороге пойдут машины с Урала, из России. Крестьянину надо технику - жатки, молотилки, паровики. А у него не всегда есть косы и вилы, за которые купцы дерут шкуру втридорога. Дорога - это великое дело. Она вдохнет жизнь в этот богатейший край,
- А у нас толкуют некоторые, что, мол, для крестьянина - это беда: закоптят небо, разгонют зверя окрест, нарушат природу!
Евсей задал каверзный вопрос, на который строитель ответил определенно:
- Ваши края, пожалуй, так и останутся в стороне: дорога-то пройдет за сотни верст севернее. А Шилка потеряет свое зна¬чение, по ней уже не будут ездить до Благовещенска. Сретенск для вас самый ближний пункт на дороге.
- А весь этот медвежий угол между Шилкой и Аргуныо так и останется диким, независимым. Сколько богатств в недрах по Газимуру, Будюмкану! - Александр Алексеевич про¬должал свою тему. - Серебро, свинец там добывали еще в прошлом веке. Сколь открытий сделали Таскин, Павлуцкий, Черкасов -
образовеннейшие люди. Годы идут, а прогресса пока не заметно. Когда здесь будут свои заводы, когда вырастут новые города?
- Неужели и города, и заводы будут строить? - не то удивился, не то ужаснулся Евсей.
Семен же слушал разговор, не встревая. Все было сказоч¬но интересно, таинственно. И он верил, что, конечно же, со временем прямо на глазах рождалась дорога. Для людей ничего невозможного быть не может, если они захотят и если их много.
Платон Дмитриевич продолжал свою линию. Он считал, что магистраль, пересекающая таежную глухомань, станет арте¬рией жизни края.
- В Нерчинске мне довелось встречаться со столичным литератором господином Чеховым. Он был проездом с Сахалина. Местная интеллигенция устроила ему пышную встречу. Он мно¬го рассказывал о путешествии на Дальний Восток. Восхищался природой Приамурья, Дальнего Востока, Забайкалья. И тоже рассуждал о крайней необходимости пути сообщения России с Дальнем Востоком, о заселении богатейших окраин. Мы проклады¬ваем путь, а следом вырастают станции, полустанки, города. Люди едут и едут. Недавно вернулся из Могочи. Была захолуст¬ная деревушка на берегу Амазара. Неказистые избенки, в ко¬торых ютилось несколько семей. Ватаги старателей промышля¬ли по окрестным речкам. Наезжали тунгусы с Олекмы, торговали. А теперь там станция. Добротные дома, депо, водокачка, кирпичные строения. А сколько железнодорожных служащих, ра¬бочих поселилось вокруг. Совсем иной уклад жизни. Нет, что ни говори - магистраль - это новая цивилизация, можно ска¬зать, скачок в новую жизнь.
- Все совершенно справедливо, милейший Платон Дмитрие¬вич, но признайте, что в этом море бескрайней тайги - это всего узенькая полосочка пульсирующей жизни. А тысячи верст на Север? Безлюдье, бездорожье! Сколько еще лет потребует¬ся, чтобы цивилизация пришла, и в эти медвежьи края? Отра¬ботают прииск и уезжают. И нет поселка, опять все зарастет тайгой.
- Но вы не станете отрицать, уважаемый Александр Алек¬сеевич, что даже видавший виды Антон Павлович Чехов, обра¬зованнейший человек, дважды проезжавший далекий путь до Сахалина, не мог предположить, что не пройдет и десяти лет, как гудки паровозов разбудят эту глушь. Если ему потребовалось несколько месяцев, чтобы совершить такое Трудное путешествие, то теперь совсем скоро откроется сквозной путь до Владивостока и на это потребуется ну, скажем, всего пару недель.
- Вы фантазируете, дорогой Платон Дмитриевич.
- Помилуйте, какие могут быть фантазии! От Владивостока до Благовещенска уже дорога в действии. Мы от Таптугар по самым трудным участкам прошли до Рухлова. С Запада до Куэнги заканчивают пробивать ветку до Могочи. Нет, Вы, уважаемый Александр Алексеевич, просто напуганы бездо¬рожьем, таежными дебрями, по которым вам приходится скитать¬ся вот уже несколько лет. Дорога, это, брат мой, великое дело! Если ее начали, то она идет и идет, тащит за собой тысячи людей. А созидательной силе русского человека нет предела!
- Ну, батенька, да вы великий энтузиаст. Начальство зна¬ет кому поручать трудные дела.
 - Выходит, обменялись комплементами, - заметил Платон Дмитриевич. Они дружно засмеялись. Глядя на них и слушая интересный разговор больших людей, заулыбались Евсей и Семен.

Глава 18
СТРАННИК
В ноябре Алена родила сына. Семен был рад без памя¬ти: сбылась его мечта, он стал настоящим отцом. Что и го¬ворить, год для Ямщиковых выдался удачным. Единственное, что омрачало счастливую жизнь семейства в новом доме - это сообщение о смерти отца Семена. Он редко переписывал¬ся с родителями. Письма шли долго, залеживались в Сретенске до первой оказии. Когда полевая страда подходила к концу, Евсей как-то вечером принес письмо, адресованное Семену. Он обрадовался весточке из дому, распечатал кон¬верт, начал читать и потемнел лицом, сник, руки, державшие листок бумаги, задрожали.
- Что стряслось, никак весть нехорошая, - забеспокоил¬ся Евсей. Алена же подняла фартук к глазам.
- Батя умер, царство ему небесное, похоронили... - с дрожью в голосе сказал Семен, продолжая читать письмо от сестры.
- Сколь годков-то ему было? - поинтересовался Евсей.
- Семьдесят первый пошел, - подумав, ответил Семен, - пожил, помыкал нужду, Михаило Иваныч Ямщиков. А сын и на похороны не смог приехать…
- Что поделаешь? Каждому свой жизненный путь определен. Пусть земля ему будет пухом. А ты, Семен, себя не казни. Видно так судьбе было угодно, чтобы ты здесь нашел свою долю. Мать-то с кем осталась?
- У дочери живет. Семья справная. Сестра мать не оби¬дит. Младшенькая, души в ней не чает.
- Помянуть родителей надо. В 40 дней, в полгода после кончины, - захлопотала Устинья.
- Сорок ден уже прошло, пока письмо ходило, - вот прибе¬рем зерно, помянем.
- Деньжата есть? Пошли матери четвертной на помин ду¬ши родителя. А если не найдешь, возьми у меня, - посовето¬вал Евсей и распрощался.
Когда родился сын, его назвали в честь деда - Михаилой.
Как поправилась Алена от родов, поехали крестить сына в Горбицу. Там около деревянного храма грудилась кучка людей. Семен подошел полюбопытствовать, к чему прислушива¬ется народ. На скамейке сидела крупная баба в черном и, подняв правую руку, бросала страшные слова в толпу.
- Погрязли в грехе! Бога забыли! Грядет конец света! Близок страшный суд. Девятнадцатый век с рождества Хрис¬това скоро кончится, а с ним придет конец бесовским деяни¬ям. О, грешники, опомнитесь, что натворили, как изуродова¬ли жизнь своими грехами! Молитесь и спасетесь!
Семен с Аленой обошли стороной страшное сборище, во¬шли в храм. Обряд крещения был недолог. Поднесли батюшке гостинцы, заплатили, что следовало и поехали обратно.
А спустя несколько дней в Сычевке объявился странник - здоровенный мужик, лохматый с заросшим лицом и черной бородой, в поддевке из черного сукна и черной шапчонке. Он сидел на крыльце деревенской лавки, где обычно гужевались селяне, обменивались новостями, а иные соображали скинуть¬ся на штоф и выпить.
Семен обычно сторонился таких компаний, презирая ло¬ботрясов, которые убивали время почем зря и не думали о том, чтобы дома подправить ограду, прибраться во дворе, устроить уют скотине в стайке.
Басовитый голос чужака заставил его подойти поближе и прислушаться.
- Миряне, готовьтесь: близится конец света! - басил волосатый. - В конце декабря потухнет светило... По небу полетят стальные птицы, загремит гром и будет разить греш¬ников. Забыли Бога! Его страдания и милости! Опутали землю железом, закоптили небо вонючим дымом! Опомнитесь! Скоро поведут вас на Страшный суд! Готовьтесь!
Пронька стоял рядом, разинув рот, внимал непонятным и страшным словам пришельца. А тот, разгоряченный проповедью, встал, сдернул с головы шапчонку и продолжал стращать сычевцев. Семен подошел поближе и увидел на широком лбу стран¬ника косой рубец. Что-то знакомое послышалось в его голо¬се. Семен вспомнил: это был Фома, приемщик на бутаре с Ниж¬него промысла Карийской каторги. Только тогда он был в дру¬гой одежде и не такой лохматый. А голос - его не забудешь. Он подгонял каторжан, опрокидывавших тачки с песком. Счи¬тал урок каждому. За найденный самородок мог скостить пяток тачек. Он изголялся над непокорными, обсчитывал их. Спорить с ним было бесполезно. Как-то вечером обозленные каторжане избили Фому, лопатой рассекли лоб. Думали кончили прохвоста. А он выжил. Отлежался в лазарете. И стал еще пу¬ще лютовать. Его ублажали найденными самородками, которые он прятал. Фома тоже был каторжанин, пригнанный из России. Теперь, видно, отбыл срок. Вишь, проповедником заделался... О страннике дошел слух до Евсея. Он послал казаков про¬верить документы. Те вернулись ни с чем. Сказывал, что возвращается в Нерчинский приход, блаженный инок, по за¬данию настоятеля церкви ходил просвещать паству, призы¬вал к вере...
 - Пусть убирается, просветитель, а то я ему покажу железную птицу, - сделал вывод Евсей после доклада казаков.
Вскоре странник исчез. А Пронька потом долго расска¬зывал о нем, повторяя его угрозы о конце света. Прибавлял, как он взял его к себе ночевать, как тот велел купить четверть самогону и почти один выпил его за ночь. Пронька не рассказывал, конечно, о том, как он сам первый от перепитого самогона «отключился», заснул мертвецким сном, а странник подвалил к Евдокеи. Та только и ждала случая, приласкала лохматого. А заодно нашарила на его груди ко¬жаный мешок, в котором, наверно, были драгоценности. До¬пив самогон, странник, ублаженный хозяйкой, растянулся у порога на кошме. Евдокея нашарила мешок, двумя пальцами, выковыряла самородок. Пыталась еще залезть, но лохматый заворочался, застонал и перевернулся на живот.
 Когда он ушел, Евдокея показала слиток Проньке.
- Так это же золото! Надо Семену показать.
- Настоящий самородок, золотников на пять-семь, - подтвердил Семен, - что, наверно, Фома расплатился за хлеб-соль? - спросил Проньку. Тот промычал неопределенно и радостный побежал домой.
История с Фомой имела продолжение весной. Когда лед на Шилке сошел, на перекате в прибрежных кустах нашли утопленника. Им оказался странник, который ночевал у Проньки! Семен догадался, что у Фомы был изрядный запас золо¬та, с которым он шел в Нерчинск. В соседнем селе его, вид¬но, раскусили, а может и скараулили недруги с Усть-Кары. Проломили голову, сбросили в прорубь. А золотишко, конечно, взяли. На шее утопленника кожаного мешочка не оказалось.
Слухи о конце света наводняли Сычевку. Рассказывали разные небылицы про «видения» и «чудеса», происходящие то там, то здесь. Люди жили в тревоге, в ожидании чего-то страшного. Год подходил к концу, а с ним и завершался де¬вятнадцатый век. В Нерчинске, Сретенске готовились встретить новый, двадцатый век, пышно, с игрищами, гуляниями, парадами и фейерверками. Украшали торговые ряды, лавки, улицы.
 А в глухих деревнях ждали наступление нового века с тревогой и опасением. Предчувствие беды витало в воздухе, и никто не мог сказать четко, что может произойти.
Наступил же Новый год обычно, без сенсаций и потрясе¬ний. Первый день 1900 года был таким же для сычевцев, как и все предыдущие. Морозное ясное утро, скрип открываемых ворот, мычание скота, выгоняемого на водопой к Шилке, синие дымы, ровно подымающиеся вверх из многочисленных труб. Жизнь продолжалась. Конец света не наступил.
Глава 19
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
В середине лета 1900 года начали сбываться пророчества. Первой пришла весть о войне с Китаем. Евсей получил депешу собрать сотню. Приказ был исполнен. Экипированные по всем статьям сычевские казаки двинулись в Нерчинск. К 5 июля 1900 года сотня прибыла в 1-й Нерчинский полк. Китай, ослабленный внутренними неурядицами, привлекал алчные взгляды иностранных хищников. Они захватили главные порты Китая, начали делить страну на сферы влияния. Германия, Америка, Франция, Япония, Великобритания и даже Италия по¬слали в Китай свои войска. За ними хлынули в страну церковники-миссионеры. Каждый преследовал свою цель - не остаться обделенным на этом вселенском шабаше ослабленной распрями страны.
Россия тоже примкнула к коалиции ведущих держав мира. В Китае ширилось восстание против иностранных интервентов. Был создан союз «Ихэтуэней», в который входили секты «Цянь», «Кань» и «Дуй». Они призывали уничтожать иностранцев и их пособников из местного населения. В рядах восставших были специальные женские формирования. Они двигались к Пекину, уничтожая на своем пути иностранцев, миссионеров, предателей народа. Размеры восстания пугали - участников насчитывали: более ста тысяч...
 Чтобы не допустить разрастания пожара народного негодо¬вания, коалиция иностранных государств решила, применить военную силу. Втянули в это неблаговидное дело и забайкальских казаков. В экспедиции участвовало семь конных полков. В ней участвовал и 1-й Нерчинский.
Первого августа I900 года Пекин был взят. Иностранные интервенты расправлялись с восставшими, рассеивали их от¬ряды.
Забайкальские казаки в том походе получили первое бое¬вое крещение. Их отчаянные и дерзкие вылазки восхищали союзников, особенно японцев, которым в скором времени придется столкнуться с забайкальцами лицом к лицу.
К концу года сотня сычевцев вернулась домой. Потери были небольшие, но они, как незаживающая рана, бередили души людей. Не было воинственного настроя и у возвратив¬шихся из похода казаков. Хотя у многих и красовались на груди медали «За поход в Китай». Они неохотно рассказывали о боевых действиях, о своих подвигах.
Село притихло. В одних семьях оплакивали погибших неизвестно за что казаков. В других жили в постоянном ожидании беды. Тревожное наступило время. Конца света не произошло. Но в жизни сычевцев что-то перевернулось, обор¬валось.
Осенью Семен отвез Ванятку, которого уже звали солид¬но - Иваном, в Сретенск, в гимназию. Евсей замолвил сло¬во, где следовало.
Грунька заневестилась. По вечерам убегала на гулянья: молодость брала свое. В доме подрастал Мишка. Хозяйство Ямщиковых росло, крепло. У Семена уже было несколько ра¬ботников. Одна семья жила на заимке, другая - в их старом доме. В сезонные полевые работы он нанимал еще не¬сколько мужиков.
Алена опять была на сносях. Она раздобрела, похоро¬шела, казалось, что годы не властны над ней, с каждой весной она расцветала по-новому и чем становилась старше, тем привлекательней. По крайней мере, так думал Семен, когда со стороны наблюдал за женой...
 В селе их уважали, прислушивались к их советам. Но между собой по-прежнему звали чалдонами.
Где-то за горами прошла железная дорога. По ней днем и ночью шли поезда. Паровозные гудки будили окрестную тайгу.
 В Сычевке беспокойный шум паровозов не был слышен. Ти¬хо и спокойно стало на берегах Шилки. Редко проходили па¬роходы вниз. Плоты и баржи теперь не будоражили светлые шилкинские струи, не поднимали волну. Обезлюдила Чусовинка. Гнили и разрушались деревянные причалы. И только узкоколейная железная дорога в бездействии пролегала по тайге до самых Таптугар. Росла Могоча, обстраивались станции и полустанки в Амазаре, Таптугарах. Тюрьму в Раздольном за Могочей ликвидировали. Каторжан перевели в другое место, где надо было прорубать тайгу, строить дорогу, долбить скалы.
На глазах рос Сретенск. Он был центром торговли на всю огромную округу между Шилкой и Аргунью. Грузы прибывали на станцию, что обстроилась на левом шилкинском берегу. В город переправлялись летом на пароме, а зимой - по льду. От Сретенска уходили обозы на Шелопугино, Шахтаму, Газимурский и Нерчинский заводы.
 Сычевцы, как всегда ездили на ярмарку, дивились паро¬возным гудкам, смотрели на диковинные вагоны, которые увозили людей в дальние края. Семен тоже с замиранием сердца смотрел на поезда, когда был в городе. Как хотелось сесть в вагон и поехать туда, за Байкал, в родные места, где жили его сестра и брат, где похоронены родители. При этих мыслях у него сжималось сердце, комок подкатывал к горлу. Тогда он начинал думать об Алене, маленьком Мишке, гимна¬зисте Иване. Накатывали хозяйские заботы: надо выплатить ссуду, купить косилку, продать мясо, зерно.
Евсей рассказывал, что казачье войско закупило поро¬дистых орловских жеребцов. Надо бы обзавестись новым приплодом, обновить породу лошадей.
Воспоминания о доме отступали, рассеивались. Жизнь об¬ретала конкретные формы, требовала незамедлительных дейст¬вий.
Семен не предполагал, что совсем скоро весь уклад их спокойной жизни будет нарушен. Война, революция перевернут все понятия о настоящем и будущем. Ураган пронесется по стране. Его отголоски достигнут и Сычевки, тихих берегов Шилки.
Но в этом урагане сохранится древо Ямщиковых, которое пустило основательные, крепкие корни на этой земле.

Эпилог
Спираль жизни
Александр Михайлович Ямщиков возвращался в родные места. Настроение было торжественно-праздничное. Он порядочно устал в дороге: четверо суток в поезде, да несколько часов в автобусе, но чувствовал необычный душевный подъем и какое-то странное нетерпение - увидеть родину. Седенький старичок лет под семьдесят, с тонким холе¬ным лицом, аккуратно подстриженный и чисто выбритый, был подвижен и разговорчив. Он спрашивал одного попутчика, дру¬гого, но они не проявляли интереса к беседе и удивлялись его восторженным тирадам по поводу красоты природы, новых поселков, что встречались на пути.
Сорок лет прошло с тех пор, как он покинул места свое¬го детства. Сорок лет прошло с тех пор, как по этой доро¬ге уезжал на дребезжавшем грузовике в город.
Отгуляли окончание института, крепко обмыли красный диплом инженера, и молодой специалист уезжал по назначению в Новосибирск. Там начиналась его трудовая жизнь, и с тех пор он не был в родных забайкальских краях. Александр вы¬писал родителей к себе. А родственников так и не удалось ни разу навестить... Потому он с волнением смотрел на уже забытые окрестности. Рождался рой воспоминаний моло¬дости.
Комфортабельный «Икарус» мягко качался на выбоинах асфальтового шоссе, а старик метался от окна к окну, что¬бы ничего не пропустить, чтобы все рассмотреть.
Вот здесь было село, кажется, называлось Ключи. На месте бывших улиц тянулся заросший бурьяном пустырь и только на краю, там, где петляла речонка, стоял покосившийся домик с полуразобранной крышей.
В просторном салоне автобуса на треть были свободные места. Александр Михайлович подсаживался то к одному пассажиру, то к другому, но желательного разговора не получалось. Одни дремали, удобно устроившись на мягких сиденьях, другие были заняты своими заботами и не проявляли интереса к разговору. Это были совсем другие люди, не те, которых Александр оставил сорок лет назад. Они
никого не помнили из старожилов, да и на окружающее смотрели другим, далеко не восторженным, а скептическим взгля¬дом.
Автобус вынырнул из леса и остановился сразу за мос¬тиком через небольшую речку. Все вышли размяться. Александр Михайлович нашел удобное место на берегу, склонился и начал пить чистую, холодную воду. На песчаном дне реч¬ки отчетливо виднелись обкатанные камни, около них стайкой трудились гальяны - маленькие речные рыбки.
Было радостно на душе. Сияло солнце, день был тихий и теплый. Вдали на горизонте в солнечных лучах сверкала вершина Алханая - священная бурятская гора. Михалыч попытался заговорить с молодым парнем об Алханае, но тот ничего не мог ответить на его вопрос и, чтобы прекратить разговор, надел наушники своего портативного магнитофона.
Его встретили на автобусной остановке. Он сразу узнал сестру. С ней была какая-то родня. Многих трудно было узнать - столько лет пролетело. Поцелуи, слезы. Александр Михайлович был тронут неподдельной теплотой и искренностью родных.
Вскоре торжественно-праздничное настроение стало проходить. Старик освоился, ходил по селу, заводил беседы с людьми. Один раз на утренней зорьке сбегал на рыбалку.
Пришел пустой и больше не заикался об удочках и карасях.
Почти каждый день он встречался с Вовкой. Так звали его друга-однокашника. То был учитель истории средней школы, всеми уважаемый Владимир Иванович, плешивый, высокий, стройный старик с прокаленным коричневым лицом, испытывающе-доверчивым взглядом больших голубых глаз из-под мохнатых бровей и глубокими морщинами, как бороздами пе¬ресекающими широкий лоб.
- Бог лысому за ум и красоту продлил лицо до самого за¬тылка, - иронизировал он по поводу своей экзотической плеши.
- А я слышал другую сентенцию на этот счет: «Эволюционное превращение головы в зад как по форме, так и по содержанию», - со всей серьезностью замечал Александр Михайлович.
- Наши старики гутарят, что умные волосы покидают дурную голову, - включалась в разговор сестра. Все дружно смеялись.
Старики могли часами беседовать, переводя разговор с одного на другое, вспоминая прошлое, обсуждая настоящее.
В их отношениях, казалось, ничего не изменилось за со¬рок лет. Они бесцеремонно звали себя, как и прежде «Вовка» и «Санька» и не выказывали ни капли солидности, хохотали заливисто, как дети.
Сестра смотрела на них, радостно-удивленно повторяла:
- Дети да и только. Сколь годков-то пролетело, а они, как в детстве, чудят! Правду сказывают: старый, что ма¬лый. А ить, в школе Владимир Иванович - гроза: его и учителя-то боятся. А наш-то, наш, и не поверишь, что он ученый, лекции в институте студентам читает.
Ближе к отъезду друзья решили сходить на Крестовку.
В детстве они часто взбирались на сопку, что за селом. Весной лакомились лепестками цветов багульника. В мае Крестовка была алой от цветущего кустарника. Его аромат кружил голову, а сладкие лепестки были легкой добычей дет¬воры.
Когда старики взобрались на вершину, тяжело переводя дыхание, уселись на сваленное дерево, перед ними открылась величественная картина. Внизу просматривались ровные контуры села. Особенно выделялась центральная, асфальтированная улица. А дальше петляла серебристая лента Онона с притоками, заливчиками в густых зарослях ивняка. На де¬сятки километров взору открывалась просторная долина ре¬ки. На самом горизонте маячили лесистые таинст¬венные горы…
Они долго сидели молча, любуясь открывшейся картиной. Каждый испытывал неповторимое волнующее чувство - воспоми¬нания детства будоражили душу. Александр Михайлович глубоко вдыхал ароматный, напитанный сосновой смолой и багулом воздух и, кажется, ощущал во рту приторно-горьковатый вкус цве¬точных лепестков.
Вон там, на песчаной косе они любили загорать. А с того, наполовину сломанного дерева - корявого тополя ныряли в улово.
Все, на чем останавливался взор, будило воспоминания детства. И здесь, на вершине сопки, среди желтых стволов сосен, развесистых, источающих на жаре сладковатый аромат хвои, Михалыч вдруг ясно ощутил, что все в жизни уже по¬зади, что не будет бесшабашных купаний в протоке, дальних походов на рыбалку. И не такой уж он сладкий этот сок розо¬вых лепестков багула! Скоро он уедет отсюда, и, как знать, пожалуй, никогда не вернется в эти места, не ощутит беззаботную радость детских воспоминаний, общения с друзья¬ми трудных военных лет...
- Чем же все закончится, Володя? - вдруг, повернувшись к другу, спросил Михалыч.
- Что закончится, - встрепенулся тот. Он еще мгновение пытался отбросить думы, которые обуревали его и ощутить реальность.
- Да вся эта катавасия перестройки нашей жизни?
- А - а - а, вон ты о чем!
 За все время после приезда Михалыча они ни разу не касались политики, не говорили о трудностях жизни, о том, что волновало и беспокоило каждого вокруг.
Михалыч считал себя идейным. Он всерьез штудировал классиков теорий развития общества. Мог свободно вести научные споры, при случае цитируя целые страницы из Маркса, Ленина, а также историков - Карамзина, Соловьева. При этом имел собственный взгляд на вещи и явления окружающей действительности. Не нравились ему заносчивые политиканы из партократии. Чувствовалось, что они говорят то, во что сами не уверовали или, может быть, не поняли, не разобрались до конца. Они повторяли чужие слова, не вдаваясь в их суть. О таких он любил цитировать фразу из пьесы знаменитого русского дра¬матурга.
- Он рожден повелевать, а его еще чему-то учили в гим¬назии, - и многозначительно смеялся.
Когда начались разговоры о «перестройке», он искренне верил, что, наконец-то, истина пробила себе дорогу и, как полагается по диалектике, количество перейдет в качество.
Масса накопленных знаний перейдет в новое качество теоретических обобщений опыта нашей жизни. А в ней, в этой жизни, только слепой не мог не заметить, было много противоречивого и неискреннего. По наивности он думал, что слепая вера полуграмотных людей в светлое будущее, в строительство нового общества, перерастет-таки в научно-обоснованный оптимизм высокообразованных и убежденных людей.
 Потом с разочарованием стал понимать: те, кого он считал властителями дум, высокообразованными и честными людьми, ушли в сторону. А на политическую арену вылезли совсем другие. Они поносили все и вся и на волне критики, зачастую недобросовестной и явно подтасованной возносились на вершину власти. Как интеллигентный и образованный человек, Ми¬халыч видел источник этих критических изысканий. Эти идеи давно преподносились из-за бугра эмигрантствующими и диссидентствующими лицами. Теперь их намеки многократно и хлестко усиливались, они сбивали с толку людей. А те вдруг заду¬мывались:
- А может, действительно, мы строили дом на песке. Да и прорабы были нечестные: тут уж примеров, хоть отбавляй.
Закончилось все разрушением образа жизни людей. Человек, как бы оказался между двух огней: и у одного припекает и у другого не согреешься. Жизнь дала трещину. Надежды, обещания, ожидания - все оказалось напрасным.
Люди оказались один на один с какой-то непонятной, неу¬ловимой, неосязаемой силой, называемой рынком. И в этом рын¬ке мало кто находил опору, а если и находил, то становился таким монстром, которому не пристало ничто человеческое: ни честь, ни совесть, ни дружба, ни товарищество.
- Откуда это все выползло, - сокрушенно думал про себя Михалыч, - неужто, в человеке всегда побеждает эгоизм, низмен¬ные страсти и пагубные устремления?
Вот и сейчас он не преминул задать этот беспокоивший его вопрос другу.
- Чем все закончится, спрашиваешь? - помолчав, наконец, заговорил историк, - не один ты об этом думаешь, терзаешься. Меня односельчане каждый день об этом теребят. А что им ответишь? Не такой это простой вопрос. Одной фразой на него не дашь ответ.
- Но ты-то, ученый человек, что об этом соображаешь? Неужто и сам уверовал в преимущество рыночных отношений? А как же тогда: человек человеку - друг, товарищ и брат.
- Помнишь, как один умный русский человек говорил, что история - это тебе не Невский проспект - прямой, без ухабов. Вот и в нашей истории начались колдобины, как на той лесной дороге. Меня мучает вопрос в несколько ином плане. Как могло случиться, что, избрав, казалось бы, правильные ориентиры, опираясь на идею, которая издревле занимала людей образованных и неглупых, мы оказались банкротами? Свобода, равенство, братство. Счастье и достоинство большинства. Интересы большинства людей - превыше всего. Исключение - наживы одного человека за счет другого - это ли не простые и доступные истины, от которых человек, ну, никак не должен отрекаться.
Ведь эти христианские идеи в разных аспектах провозглашались людьми на протяжении многих столетий. И вот, казалось бы: начался грандиозный опыт. И уже получены результаты за короткий срок: семьдесят лет - это же малюсенький отрезок истории - нет голодных, нет богатых, все имеют возможность учиться и лечиться. Конечно, не все идет гладко. Многим этот опыт стоил жизни. Но, в принципе, опыт идет в нужном направлении. И вот сразу все отброшено в сторону. Возвращаемся на исходный рубеж! Возвращаем нищих, голодных, создаем класс богатых и уже надеемся на них, что «новые русские», эти разжиревшие на народных бедах люди устроят нам спокойную интересную жизнь. Если по честному тебе сказать, то я, де¬мократ по натуре и много критиковавший прежнюю власть, за что меня недолюбливало начальство, не верю в такой бла¬гополучный исход нашей перестройки или, как сейчас говорят, пресловутых «реформ». Жизнь развивается по спирали. Помнишь, учили диалектику? Она, жизнь, как бы возвращается назад, но каждый ее виток поднимается все вверх и вверх.
- Какая спираль? Жизнь дала трещину! Рушится фундамент. Хозяйство на грани полного развала!
- Так вот я размышляю пока не о том, чем закончится раз¬вал, а почему появилась трещина. Понял разницу в постановке вопроса? А уж коли выяснишь причину явления, тогда и нетрудно будет понять, чем все закончится, к какому знамена¬телю придем.
Ну, давай, давай, выкладывай свою концепцию. На этот счет уже написано столько, что сразу не переваришь. Нынешние «философы» сходятся на одном: нежизненная теория оказалась, побеждает та идея, которая основана на передовых экономи¬ческих отношениях. Короче, общественная собственность оказалась неэффективной, не смогла обеспечить процветающую жизнь обществу, не в пример проклятому империализму, кото¬рый загнивал, загнивал и загнил до процветания...
- И ты, Санька, клюнул на эту красивую приманку?
- Да, погоди ты, я же пересказывал доводы наших «философов», «экономистов».
- Знаешь, некоторые из этих «философов» в свое время не набрались терпения, чтобы прочитать повнимательнее «Капитал» Маркса. А ведь эта книга стоит на полке даже американского президента!
А насчет экономической основы каждой идеи - ты прав. Во всем надо искать экономический интерес.
После долгих размышлений я пришел к убеждению, что не идея сама по себе оказалась порочной, а победу одержа¬ли деньги, богатство... Они, как ветерок костер раз¬дувает, так же взращивают в душе человека низменные страсти - стяжательство, ложь, обман, самые страшные преступления.
- Интересный поворот мысли! Обоснуй, такого я еще не слыхивал.
- Ты задумывался, Александр, кто сейчас оказался у горнила власти? В большинстве - отпрыски партийных боссов разных уровней, писателей, несостоявшихся экономистов и философов.
Назвать фамилии: Гайдар - внук знаменитого детско¬го писателя, Бурбулис - преподаватель основ марксизма, свердловский друг президента, Шахрай, Собчак, Бунич - юристы. Да, что теперь значат эти имена?
В нашей области во главе разных ведомств и адми¬нистраций тоже сынки бывших секретарей обкомов и рай¬комов, те, кто не смогли или не успели сделать карьеру при Советской власти.
- Ну, при чем тут деньги?
- А при том, что вся эта когорта, стоящих у власти, хо¬тела иметь деньги, много денег. И они уже их имеют.
Зайду с другой стороны. Когда началась оттепель, ког¬да люди стали свободно ездить за границу, в первую оче¬редь поехали те, кто был у власти, их дети. Они ездили бесплатно во главе делегаций, туристических групп. Они видели фасад западного мира. Их там привечали, хорошо принимали. И не по своей душевной простоте. Вспомни доктрину Даллеса: надо разложить молодое поколение, чтобы у них не было ни Матросовых, ни Космодемьянских.
Принимают, скажем, нашу делегацию в Штатах, пока¬зывают все прелести жизни при «загнивающем» капитализме и, как бы между прочим, спрашивают у руководителя группы:
- А на каком автомобиле Вы ездите? Есть ли у Вас яхта? А сколько у Вас особняков? Удивляются: «Вы, сын члена политбюро и не имеете яхты, ездите на «Москвиче»? А Вы внук знаменитого писателя, не имеете дома на бе¬регу теплого моря?» Ох, ах, как же Вы там живете? Печетесь о каком-то народе. Вы такой умный, талантливый, способный и ничего не имеете в этой жизни? Всеобщее благо?! Это - миф, иллюзия, утопическая идея! Не будьте
такими наивными. Всех людей никогда не сделаешь счастливыми! Они, быдло, сядут вам на шею. Голодом, только голодом можно заставить их работать! Мы, сливки общества, можем устроить жизнь. Посмотрите, каких результатов достигла наша система: полки магази¬нов ломятся от товаров, а у вас - есть нечего...
От такого натиска убедительных примеров какая голова не закружится? Тем более, что с детства эта самая голо¬ва привыкла получать блага без всяких усилий.
Ох, не глупые заокеанские политики придумали способ разложить «социализм» изнутри. Видели, что б лоб его уже не возьмешь, подрывная работа идет насмарку. А вот ставка на новое поколение, на разложение его изнутри – имела перспективу. И на это дело не жалели средств. Разные «голоса» вещали день и ночь, выпускали газеты, журналы, разные диссидентские книги. Их щедро оплачивали. Называли искусством то, что с ним рядом и не лежало.
В общем, Санька, я убежден, что наша идеологическая работа потерпела крах. Кто был богаче, тот и по¬бедил. Тем более, что у наших идеологов давно пропали интерес и убежденность.
- Но, позволь, как же так: всеобщая грамотность, стремление посеять культуру и высокие идеалы не нашли благодатной почвы? Выходит, все - впустую? Ты, к при¬меру, всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное. Полу¬чается - зря? Не диалектику жизни надо было преподавать, а то, как лучше надуть соседа, объегорить, присвоить его труд?
- Пойми. Процесс познания сложный. Сначала слепая
вера. Человека легко можно убедить, взывая к его чувст¬вам. А уж настоящие убеждения приходят с фундаментальными познаниями, когда не только чувствами, но и убе¬дительными научными материалами они подтверждаются. Я ж тебе говорю: жизнь развивается по спирали. На следую¬щем витке новое поколение не только из книг, но и жизненного опыта постигнет и поймет суть нового общества, в котором должны царствовать забрызганные грязью идеалы свободы, справедливости, братства. Я, к примеру, уже вижу ростки новых понятий. Не все же, молодые лю¬ди бросились торговать!
- Ну, ты идеалист, Вовка! Где ты увидел эти ростки? Вокруг - преступность, наркомания! Идет откровенный грабеж того, что сообща наживали столько лет. Люди уже ни во что не верят. Даже вам, учителям, нет веры, да вас и принизили до такой степени, что и сказать стыд¬но: зарплату перестали платить. И что же? Вы вышли на улицу и открыто обратились к людям: что-то не то творится в нашем государстве! Не видел такого. Казалось бы врачи, учителя, работ¬ники культуры - самая грамотная, самая сознательная часть общества. Не вижу что-то тех «ростков» нового мышления.
- Ты что же хочешь, чтобы учитель вышел на улицу и начал проповедовать? Отошли те времена. Теперь в каждом доме агитатор - ящик, именуемый телеком. По¬пробуй с ним соревноваться! Массированная психологи¬ческая обработка населения на уровне подсознания. Не мне тебе разъяснять, ты, пожалуй, сам можешь на эту тему не одну лекцию прочесть.
Когда говорю о «ростках» новых понятий, то имею ввиду именно информацию «ящика». Нет-нет, да и прорываются интересные мысли, идеи с голубого экрана. И не из уст стариков, а молодых людей. Не все же с утра до вечера «лупятся» в этот ящик. Иные, любоз¬нательные, что-то читают, сопоставляют, размышляют. Слава богу, сохранились библиотеки, не уничтожили не¬навистные книги. И кто интересуется, тот может найти в них истину. - Представляю, сколько лет потребуется, чтобы новое поколение осмыслило исторический опыт...
- Отнюдь! Ты же можешь себе представить, как быст¬ро все может произойти. Семя, брошенное на удобренную почву, прорастает быстро. А мы вроде бы удобряли не один десяток лет. Это - мой ответ тебе насчет того - зря или не зря мы сеяли разумное, доброе, вечное. Ничто доброе, содеянное не проходит бесследно.
- Ты - оптимист! Притом, великий. Твой оптимизм заставляет тебя сидеть и ждать, когда же спираль жизни повернется своей лучшей стороной. А пока ты ждешь, Россия будет разрушена, прекратит свое существование. Великая держава, распадется на мелкие кусочки, став лакомой добычей хищников. Об этом тоже, наверное, не¬редко слышишь. Наивные мы люди, Вовка. Пока мы философ¬ствовали, капитал обыграл нас. Некоторых скупил на корню. Им неважно в какой системе жить, не беспокоит их и то, в какую кабалу попал соотечественник. Лишь бы им было хорошо. Сейчас такое время, что скупают целые государства, прави¬тельства. Не надо плести паутину и вести подрывную работу. Проще - скупить всю элиту на корню. А народ - споить, разложить, лишить его сознания собственного до¬стоинства, заставить «вкалывать». Помнишь?: «В мире есть царь, этот царь беспощаден: голод названье ему». Этот царь пришел к нам.
- Да, невеселый у нас разговор получился...
- Понимаешь, Володя, все об этом говорят. Толь¬ко и слышишь стенания. Но ведь ничего не делается! Неужели мы растеряли здравый смысл, лишены всякого сопро¬тивления злу?
- А может еще на что-то надеемся? Не убедились, что идем не туда?
- Можно так зайти, что обратно и дороги не най¬дешь, сгинешь в дебрях.
Сколько народов сгинуло, растворилось. Остались одни названия. Ты - историк, знаешь, как появлялись на истори¬ческой арене нации. О них гремела слава вокруг, а потом они бесследно исчезали. Кто в том повинен? Были у них вожди не те или так сложились обстоятельства?
- Сейчас модно говорить о судьбе, о каких-то предна¬чертаниях свыше: вот, мол, нагрешили столько, теперь надо ответ держать. Такова судьба России! Как будто другие нации безгрешны. Как будто не было средневе¬ковья, инквизиции, костров и распятий на крестах, майдаников и освенцимов. Европейцы во сто крат грешнее нас, азиатов. Только почему-то не каются. У нас, русских, добрая, впечатлительная душа. Мы все плохое забываем, все беды мира пропускаем через себя. Наши недоброжела¬тели пользуются этой нашей слабостью. Надо излечиться от наивности, пока не поздно.
- Хочешь сказать, что нам цинизма европейского не хватает, иезуитства?
- Кто его знает, кому чего не хватает. Но у людей должны быть святые, непреходящие ценности. Чем еще дол¬жен человек отличаться от животного? Конечно, своими идеалами.
- Ты опять вспоминаешь христианские заповеди?
- А что? Люди веками выстрадали эти понятия и главное среди них - справедливость. Ради справедливости иные шли на костер, другие отрекались от земных благ и обрекали себя на гонения и страдания.
- В девяносто первом что-то ни одного из идейных не видел, чтобы он пошел «на костер». Все сидели по своим квартирам.
- Не то время, не та ситуация. Этого подвига никто и не заметит. Или сделают так, чтобы не заметили. Помнишь процесс над коммунистами? Какие речи там произносились! А кто их слышал?
- Неужели человеку надо оказаться в критической си¬туации, быть загнанным в угол, чтобы трезво оценить об¬становку и выказать свои истинно-человеческие качества?
- Не скажи! А декабристы? Кто их загонял в угол? Чего не хватало герою Отечественной войны генералу Волконскому?
- Так то же были титаны, вылитые из чистого золота!
- Хочешь сказать: измельчали людишки? Всему свое время! Наша эпоха еще родит таких героев, которые затмят все подвиги прошлого. И уж, конечно же, это бу¬дет не агент № 7 и не Штирлиц.
Они не заметили, как пролетели часы. Старики разволнова¬лись. Потом вдруг, не сговариваясь, переменили тему. Опять заговорили о прошлом, о далеких днях юности. Смеялись, вспо¬миная былые «подвиги». Они поняли, что не изменили своим мечтам, что мыслят так же, как и когда-то, что они те же Вовка и Санька- В душе теплилось что-то радостное и приятное. Наверно, приятно было сознавать, что ты не изменил себе. А это был стержень, вокруг которого и вращалась спи¬раль жизни.
На следующий день сестра устроила проводины. Собралось много знакомых. Владимир Иванович принес большущую щуку. Он не раскрыл секрета, где ее добыл, как ни допытывался друг.
Стол был богатый: натащили разной закуски и всякой сне¬ди. Сестра угощала пельменями - это было ее коронное блю¬до. Сначала сидели степенно, провозглашали тосты, желали счастливой дороги, просили не забывать родные места. По¬том застолье стало шумным и сердечным. Говорили только о хорошем. Как будто и не было столько проблем и забот вокруг. От души хотели, чтобы у гостя осталась добрая память о встрече, не обременяли его своими невзгодами и лишними расспросами. Таков был негласный этикет у этих немолодых провинциальных, очень мудрых людей.
Беседа за столом текла интересно. Расходились заполночь, когда над сопкой повисли крупные звезды.
Наутро Александр Михайлович уезжал. Провожали до авто¬буса родные и соседи. Когда объявили посадку, подошел Владимир Иванович. Он был одет строго и щеголевато. Лысину прикрывала старомодная велюровая шляпа. Друзья крепко обня¬лись.
- Будь здоров, старик! Не хандри! Мы еще увидим другую сторону спирали! - заговорщицки сказал он на прощанье.