Война прокатилась через Голодную Балку незаметно. Вначале прошли отступающие части Красной Армии. Солдаты шли тяжело, не останавливаясь, неся на носилках раненых, а те из них, кто еще мог идти, ковыляли, опираясь на приклады старых винтовок образца 1891 года. Они шли молча, подняв сухую, мелкую пыль в воздух, которая продержалась над селом до самого вечера.
Двери и ставни в домах, стоящих неподалеку от дороги, были закрыты, и только несколько любопытных мальчишек, взобравшись на крыши, наблюдали за ними.
Далее проехало несколько телег с беженцами. Это были в основном бородатые старики, женщины и маленькие дети, сидящие на захваченном в впопыхах домашнем скарбе. Они остановились на десять минут у колодца и, заметив, что ни одна живая душа не вышла к ним, поехали дальше. Лишь на мгновение, показалось, что предпоследняя телега задержалась у крайней от балки хаты, и она исчезла, словно растаяв в раскаленном воздухе.
А солнце, опрокинувшись медным тазом, сверкало и давило с высоты, не предвещая ничего хорошего. Не только люди, но и всякая живность попряталась от нескончаемой жары. Земля потрескалась от недостатка влаги, осела и превратилась в пыль, которую слабый ветер нёс вдоль села, вслед за проехавшими и прошедшими.
Затем только через два дня, не задерживаясь, прокатили через село три мотоцикла с колясками. Это уже были немцы: они носили защитные очки и сидели с закатанными рукавами, переговаривались между собой громко смеясь, совершенно не обращая внимание на происходящее вокруг. И точно также, поднятая ими пыль продержалась в воздухе до самого вечера.
Спустя неделю, в село прикатила покрытая пылью черная легковая машина, в которой сидел немецкий офицер и двое гражданских лиц с белыми повязками и свастикой на них. Один из них рябой, со следами давно перенесённой оспы, оббежал все хаты и приказал всем собраться на маленькой площади возле колодца. И когда через полчаса все жители: старики, женщины и дети подтянулись к колодцу, они увидали немца, тихо беседующего с мужчиной лет сорока в темном сером костюме и нервно бегающего рябого, пытающегося отогнать мальчишек от машины, стоящей у огромной липы.
Некоторые бабы после клялись, ссылаясь на свою зрительную память, что видели этого рябого ещё лет десять тому назад, когда приезжали из города вместе с милицией заготовители хлеба. Забрали всё, до последнего зерна, не пощадили даже посевной фонд. Никто не знает и не хочет вспоминать, чем питались люди, после этого откровенного грабежа, но в тот год вымерло от голода две третьих села.
С тех пор не стало хлеба в этих местах, «как корова языком слизала»,- поговаривали мужики. Может быть, поэтому и носило село название «Голодная Балка»? Что совершенно не реально предположить, ибо жили здесь люди веками. И татаро-монголы промчались через эту балку, оставив в земле не понятно как сохранившиеся железные наконечники стрел, и казацкая вольница кружила этими местами, а красные грабежи начались значительно позже...
«Голодная», так «голодная», но хлеб родить перестал. Зато большие урожаи начала давать сахарная свекла, а капуста, которую засеяли на поле, ранее отводимом под рожь, вырастала такой, что буквально перед войной отвезли на выставку в Москву два пудовых качана.
А был ли среди заготовителей рябой? Может и был, но мужики его припомнить не смогли.
... Вперёд выступил мужчина в сером костюме и представив немца как представителя районной администрации, - причем немец при этом не проронил ни единого слова, сказал, что в селе нужно также избрать представителя сельской администрации, который должен раз в неделю наведываться в район. Односельчане стояли молча, разглядывая говорившего, и так как предложений не поступало, мужчина на мгновение обернувшийся к немцу, сказал:
- Немецкие власти решили поставить старостой вашего села Миколу Василишина, вашего бывшего бригадира. Может быть есть другие кандидатуры?
- «Та нехай буде вин», - сказал выступивший на шаг из толпы старик в соломенной шляпе, - «Нам однаково».
- Микола Василишин будет отвечать за порядок в селе перед районной администрацией. Он имеет право назначать помощников, но не более двух человек.
После этих слов мужчина передал Миколе Василишину, медленно вышедшему из толпы, три белые повязки со свастикой, и троица приехавших проследовала к дому Василишина, а уже через полчаса автомобиль запылил в сторону от села.
Осень началась внезапно. Ещё с вечера, не предвещавшее никаких изменений синее, как бирюза, небо с легкой дымкой, похожей на пар от закипающей воды, к утру стало вначале серым, а затем абсолютно черным, и зарядил дождь. Единственную в селе дорогу разнесло, и она сделалась скользкой и вязкой, засасывающей сапоги мужиков по самые лодыжки, а тропинки к хатам, еле проглядываемые под серой пеленой дождя, стали непроходимыми. Люди, и до того прячущиеся по домам от нестерпимого солнца, теперь просто не могли выйти во двор, и только иногда можно было заметить одинокие фигуры, пробирающиеся от хаты к хате, держась за заборы. Из труб потянулись дымы, вначале робкие и одинокие, затем всё увереннее и увереннее. А 12 октября пришла зима. К вечеру резко похолодало, и дождь перешел в снег, а на завтра было уже всё бело. Снегу навалило много, и к полудню погода усмирилась.
Вначале на улицу вышли дети, некоторые из них с деревянными санками, чтобы впервые прокатиться по горке в балку, затем вывалили мужики, кто прочистить дорожки, ведущие к дому, а кто - нарубить дров и лишь после, как бы после долгого и непробудного сна, - бабы, которые заспешили к колодцу, чтобы поделиться очередными сплетнями и узнать новости.
Новость же в селе была только одна: в хате у Миколы Василишина, старосты села, кто-то живёт чужой. И что этот чужой вначале был очень плохой, чуть не помер, но его выходила бабка Меланья. Более точной информацией никто не обладал, и поэтому бабы занимались всевозможными домыслами, одни нелепее других; смеялись, тыкая друг друга кулаками в старые замасленные фуфайки, набирали в ведра воду и чинно расходились по домам.
Немного погодя к колодцу вышли мужики выкурить по самокрутке и поговорить за жизнь, но разговор крутился все время вокруг одной темы: кто-то живет у Василишина.
Бабке Меланье, а точнее Меланье Антоновне Терен, было от роду пятьдесят лет, но об этом знали немногие, просто за её недолгую жизнь судьба её измотала настолько, что некогда красивая и гордая женщина согнулась дугой и высохла как ветла на ветру, а когда-то черные, как воронье крыло, волосы выбелила седина. В гражданскую где-то в Крыму пропал её муж Василий, примкнув к армии Махно, и после никакой весточки о нем, только страх, что люди могут проболтаться о том, где он служил. И довольно странный привет, проходящего через село мужика, от Василия из далёкого Парижа, который согнул её ещё больше. После, уже в тридцатых, их дочь Мария завербовалась на какую-то стройку электростанции да так и не вернулась. Лишь крайне редко откуда-то из Киева приходили от дочери короткие письма со скупыми строчками,- мол жива, здорова, имею семью. Меланья же, в бытность молоденькая сестра милосердия, теперь существовала за счет врачевания травами, настойками да заговорами, а добрый народ то курочку, то немного картошки, то яиц или сальца - за её нехитрую работу. Вот так и жила...
Поэтому она не очень удивилась, когда как-то вечером в середине сентября за ней пришел её бывший красавец-ухажер, соперник Василия, Микола Василишин.
- Добрий вечор, Меланья! Как поживаешь?
Он застыл на пороге, вглядываясь в черты когда-то любимой им женщины.
Господи! Что только может вытворить жизнь с человеком?
- Проходь, Миколо, будь, як у дома.
- Спасыби, але я тороплюсь. Допоможи, Меланья, - в мене в хати помырае людына.
...Исцели нас, Господь, и мы будем исцелены; спаси нас, и мы будем спасены – ибо мы прославлены Твоими делами. И пошли нам излечение и полное исцеление, от всех недугов, ведь Ты, Бог, Царь, - Целитель надежный и милосердный. Благословен Ты, Господь, исцеляющий больных народа Своего, Израиля!
Действительно, - слухи, гуляющие по селу уже целую неделю, как говорил мой сосед, Давид Исаакович, - «имели быть место»...
Меланья, в самом деле, выходила какого-то старика, умирающего в хате Миколы. Уже через час после прихода к ней Василишина, она стояла у изголовья больного, который действительно был очень плох, но не на столько, чтобы умереть. Он лежал в холодном поту, большая борода, когда-то покладистая и широкая, скаталась и представляла собой какие-то странные, торчащие во все стороны клоки, а сам старик говорил на совершенно непонятном языке какие-то обрывочные фразы вылетали из его горла, смысл которых не доходил до окружающих, он постоянно звал кого-то:
- Двойре! Двойре! Хэльф мир! Ду мус мир хэльфен...
- Клыче кого-то, бедолага...Так схожий на их большевиського Марлу, -
тяжело вздохнув, сказала жена Миколы Пелагея и, повернувшись к тому месту, где обычно в любой сельской хате находятся образа, перекрестилась. Образов уже не было лет десять, с того времени, как вместе с коллективизацией одновременно проходила кампания по борьбе с «религиозным опиумом», но привычка креститься, глядя в красный угол, осталась.
Обтерев старика самогонкой, - ядом и одновременно лекарственным средством, которое можно беспроблемно найти в каждом украинском селе независимо от времени года и погодных условий, она влила ему в рот настойку травяного настоя, растерла грудь козьим жиром и, наказав проделывать подобные процедуры через каждых два часа, а также по возможности накормить куриным бульоном, когда к старику вернётся сознание, исчезла в темноте ночи. Три недели спустя старик самостоятельно встал с лежака и, сильно шатаясь, подошёл к окну. Понимая, что находится среди своих, не одноплеменников, но земляков, спросил:
- Где я, добрые люди? Что случилось со мной?
- «Та це ж свий!»,- воскликнула Пелагея и всплеснула руками,- «А що выробляв...»
- «Не волнуйся отец, ты среди своих», - промолвил Микола, - «Кто вы и откуда?».
- «Документы! Они оставили мои бумаги?», - спросил старик.
- Да! Какой-то пакет, но мы его не вскрывали и вализу.
И Пелагея передала старику какой-то пакет, завернутый в желтую почтовую бумагу и перетянутый бельевой резиной.
- Вот он.
Старик развязал трясущимися руками резинку, медленно и как-то неуверенно развернул бумагу. В пакете находилась толстая книга в черном кожаном переплете, которую старик осторожно поднес к губам и поцеловал, синий конверт с фотографиями, паспорт, какие-то желтые, истертые по краям бумаги и очки.
Такими же трясущимися руками он протянул паспорт Миколе, и тот, раскрыв его на первой странице, прочитал:
- Лейб Израилевич Левитин. 1871 года. Еврей. Умань, Черкасской области. Не военнообязанный.
- «Звистно, наш», - ещё раз повторила Пелагея и тяжело вздохнула,- «Еврей».
- «Ну, и, слава Богу!», - сказал Микола,- «Значит, будем жить!».
Слово «еврей» ничего им не говорило, но данные паспорта и красивая русская речь, которой иногда пытались щеголять наезжающие из города на летние каникулы дети, знакомые, а то и просто посторонние, успокоили хозяев. Однако от греха подальше решили не говорить соседям о новом жильце, отвели ему за печкой маленькую комнату с узким окном, ранее служившей хозяевам чуланом, и выводили старика во двор только по вечерам, чтобы он мог подышать свежим воздухом и почувствовать тишину и прохладу тихой летней украинской ночи.
Дети у Миколы и Пелагеи были уже давно самостоятельными: старший сын – Владимир, морской офицер, служил где-то под Ленинградом и наезжал редко, но его дети, мальчик и девочка, регулярно, вот уже третий год приезжали к деду и бабе на каникулы поесть ягод, пособирать в лесу грибов, половить рыбы и зарядиться солнечной энергией юга Украины; младшего же сына – Григория после окончания института в Запорожье занесло аж на Урал, и в редких письмах, приходящих от него, сообщалось о том, что он работает на большом заводе, и семьей еще не обзавелся.
...Мало того, в семье Василишиных ждали прибавления. Невестка Мария, жена старшего сына и мать Виталика и Шурочки была на седьмом месяце. Сослуживцы Владимира Николаевича подшучивали над ним, говоря: «И когда ты успеваешь? Всё время в походах, а уже третий намечается!»
Владимир должен был приехать в середине августа и, забрав детей, съездить на две недели к морю, в Одессу, как в прошлом году, но война изменила все планы...
Пока было тепло и сухо, дети - Виталик и Александра, внуки Василишиных, гоняли вместе с соседскими детьми в балку, поросшую диким лесом и непроходимым кустарником за ягодами и грибами, либо на озеро, в котором они плескались до вечера или ловили рыбу, но когда зарядили нескончаемые дожди, а затем неожиданно выпал снег и ударил мороз, они, за неимением тёплой одежды, перечитав по второму разу книги, привезённые с собой, слонялись из комнаты в комнату огромного дома, облазили весь чердак и погреб.
Дети начали скучать, и тогда дедушка Лейб, уже вполне оправившийся от болезни, после неоднократных просьб рассказать, о чем читает, начал переводить детям написанное...
- После того как братья продали Иосифа, брата своего кровного, проходящему каравану, его свезли в Египет. И купил его Потифар, царедворец фараона, начальник палачей, египтянин. Но был Бог с Иосифом и стал он человеком преуспевающим, и оставался он в доме господина своего. И видел господин его, что всё, что ни делает Иосиф приносит успех, и обрёл Иосиф доверие в глазах его, и прислуживал ему, а тот назначил его над домом своим, и всё, что у него, отдал в руки его. Иосиф же был красив станом и красив видом, и влюбилась в него жена господина его, а он отверг её домогания. Тогда возвела она перед мужем своим всяческие напраслины на Иосифа, говоря: «Тот раб-еврей, которого ты привел к нам, приходил ко мне, чтобы посмеяться надо мною, но я закричала и он, бросив свои одежды, убежал». И возгорелся гнев господина, и бросил он Иосифа в темницу – место, где заключены были узники царские.
Но был Бог с Иосифом, и даровал ему милость и благоволение в глазах начальника темницы. Сделал он Иосифа распорядителем, так как всё что он не делал, приносило успех. В это время сидели в темнице царский виночерпий и царский пекарь, имеющие провинность перед фараоном, а Иосиф по распоряжению начальника палачей прислуживал им. Однажды утром, придя к ним в темницу, где они уже сидели целый год, застал их Иосиф в смущении, ибо не могли они истолковать сны, приснившиеся им этой ночью. Рассказал виночерпий свой сон Иосифу: «Во сне моем передо мной виноградная лоза, а на лозе три ветви. Зацвела она, и созрели в гроздьях её ягоды, которые выдавил я в чашу и поднёс фараону». И сказал ему Иосиф: «Вот его толкование: три ветви – это три дня, через которые фараон вознесет тебя вновь на начальную должность, и ты будешь давать чашу фараона в руку его по прежнему порядку. И если будешь помнить обо мне, когда станет тебе хорошо, то сделай мне милость и напомни обо мне фараону, выведи меня из этого дома, ибо украден я был из страны евреев и здесь также не сделал ничего, чтобы сажать меня в эту яму». Увидел пекарь, что Иосиф хорошо истолковал сон виночерпию и рассказал свой: «Мне приснилось три корзины вельможи моего на голове моей и там всякие яства фараона, приготовленные пекарем, а птицы клюют их из корзины». И отвечал Иосиф: «Три корзины – это три дня, через которые снимет фараон с тебя голову и повесит тебя на дереве, а птицы будут клевать с тебя плоть твою». Ровно через три дня случилось всё предсказанное Иосифом, - возвратил фараон виночерпия на должность его и вновь подавал он чашу в руку фараона, а начальника же пекарей повесил на дереве. Но забыл виночерпий просьбу Иосифа.
Старик тяжело вздохнул и посмотрел на детей. Виталик и Шурочка слушали повествование старика, как завороженные, и он продолжил дальше:
Только через два года вспомнил виночерпий о просьбе Иосифа, когда фараону приснился сон, который не могли истолковать все гадатели и мудрецы Египта. А приснилось фараону: «Что стоит он у реки, и из неё выходят семь тучных и холеных коров, и пасутся они на лугу. А затем выходят из реки семь тощих и невзрачных коров, и поедают семь тучных и холёных коров». И снится фараону дальше: «Вот семь колосьев всходят на одном стебле, тучных и хороших. За ними же вырастают семь колосьев, тощих и опалённых восточным солнцем, и поглощают они семь тучных и полных колосьев». Рассказал начальник виночерпиев фараону об Иосифе, о том, как он хорошо истолковал сны его и пекаря, и послал фараон тогда за ним. Вывели Иосифа из ямы, остригли, переменили одежды и привели к фараону. «Я слышал, что ты понимаешь сон, как толковать его»,- сказал фараон. И отвечал Иосиф: «Не я – всесильный ответит во благо фараону». Пересказал фараон свой сон Иосифу, а тот ему говорит: «Семь коров хороших и семь колосьев хороших – это семь лет большого урожая, а семь коров тощих и худых и семь колосьев пустых, опалённых восточным солнцем, - это семь лет голода, когда забудется весь урожай по всей стране египетской. А повторился фараону этот сон дважды, потому что уготовано это всесильным. Да усмотрит фараон человека разумного и мудрого, и поставит его над страной египетской, и назначит надзирателей над страною, и наложит налог на страну египетскую в семь лет урожая. Пусть собирают все съестное в эти семь лет и накапливают хлеба под ведением фараона в пищу городов, и хранят. Будет это запасом для страны на семь лет голода, которые будут в земле египетской, и не погибнет страна от голода».
Понравилось это толкование фараону и всем его рабам, и сказал он: «Найдем ли мы человека, подобного этому, в котором дух всесильного? Есть ли более разумный и более мудрый, чем он?» И поставил фараон Иосифа управляющим над всем народом египетским. Снял перстень власти с руки своей и надел на руку Иосифа, облачил его в свои одежды, и возложил золотую цепь власти на шею ему.
Старик закашлялся, и, переводя дыхание, сказал:
- Ну, вот, на сегодня хватит. Дай Бог, завтра, я расскажу вам дальше.
- Спасибо, дедушка! Нам очень понравилось.
- Хорошо. А теперь бегите играть.
Он медленно встал и, подойдя к деревянному лежаку, прилег на перину, набитую душистым сеном, запах которого навевал ему далекие воспоминания детства. «Господи, как давно это было...»
А в это время Микола и Пелагея занялись поисками теплой одежды и обуви для внуков, понимая то, что с приходом зимы дети захотят выйти во двор поиграться с соседскими ребятами. Они как бы инстинктивно понимали, что внуки у них задержатся надолго и начали готовиться к этому основательно. И если с одежкой проблем не было: умелица Пелагея с помощью старой машинки «Зингер» сотворила чудеса из того, что хранилось на чердаке в сундуке после сыновей,- вход пошли поношенные пиджаки и изодранные брюки, выцветшие сорочки и прочие вещи, то с обувью возникла настоящая проблема. Григорий носил обувку после Василия, уже добротно отремонтированную Миколой, и то, что уже оставалось после него, - ремонту не подлежало, на то они и мальчишки. Тем не менее, они нашли всё-таки внукам кое-какую обувку у соседей и знакомых, валенки Пелагея сшила сама из старых фуфаек, а Микола обтянул их снизу кожей.
Дети наконец-то вышли на улицу. Это был иной мир, совсем не похожий на городской, со своими законами и правилами, и в этом мире им ещё нужно было научиться жить. Село зимой разительно отличается от села весной, летом или осенью. Оно как бы затихает и отдыхает от многодневных трудовых будней, редкий прохожий пересечет дорогу по какой-то нужде, жизнь идёт внутри хаты или во дворе, и только дети при погожей погоде вываливают с самодельными санками и проводят время в играх на улице до самых сумерек.
...Самолёты с чёрными крестами, дико завывая и сбрасывая бомбы на обоз, заходили волнами, - одна за другой, стреляя из пулемётов по разбегающимся от телег женщинам, старикам и детям. Этот обоз, начавшись где-то под Уманью, то разрастался от присоединяющихся к нему телег из прилегающих по пути сёл и маленьких городков, растягиваясь и пыля на несколько километров, то делился на несколько меньших, расходящихся в разные стороны на перекрестках больших просёлочных дорог. В первые дни пути одинокие самолеты кружили где-то высоко в небе, спускаясь только изредка, чтобы показать своё грязно-желтое брюхо и черные кресты на крыльях да напугать коней, которые дико ржали, дергались, пытаясь свернуть с дороги в иссушенные на солнце поля не собранных подсолнухов, а то в кукурузу, срываемую и наскоро варимую на редких остановках. А затем налетели эти...
Конечно, главной мишенью были отступающие солдаты Красной Армии, замешавшиеся среди обоза, грязные и усталые, большинство раненых, наскоро и неумело перевязанных, с чёрными окровавленными бинтами, лежачие и ходячие. Однако первая волна взрывов накрыла всё-таки телеги с мирным населением, разнеся в клочья некоторые из них. Крики, стоны и плач разносились по обе стороны дороги. Было душно от пыли, дыма и гари, идущих от воспламенившегося кукурузного поля. Последнее, что он запомнил,- большое красное пятно, расплывающееся на груди его Двойры, и боль, боль, боль во всём теле. Кто-то пытался привести его в сознание, сильно тряся за плечо:
- Отец! Отец!
Он с усилием открыл глаза и, словно сквозь серую пелену, увидел склоненное над ним лицо.
- Что? Что такое?
Старик дрожал, не понимая, что с ним происходит и где он находится.
- Успокойтесь, отец! Вы громко кричали во сне. Что Вам привиделось?
- Всё то же сынок, всё то же...
- Отец! Пелагея испекла пироги с капустою и яблукамы, и мы приглашаем Вас к столу.
- По какому случаю?
- Приходите, там узнаете.
Обычно Пелагея приносила поесть старику в его комнатку, где Микола приспособил маленький стол и табурет. Подальше от чужих глаз, ибо не было дня, чтобы к Василишиным не заходили соседи и просто односельчане: то получить справку-разрешение на поездку в райцентр, то за разрешением на порубку деревьев в балке, а то и просто так,- поговорить по душам. Разумеется, многие, особенно бабы, приходили, чтобы хоть одним глазком посмотреть на постояльца, но ни Меланья, ни Василишины не давали им никакого лишнего повода, что-либо разузнать о нём...
Когда старик вошел в большую комнату, служившую хозяевам, как гостиной, так и большой спальней, в нос ему ударил запах свежеиспеченных пирогов, и голова его закружилась. Этот запах слегка подгоревшей корочки так хорошо ему напомнивший запах хал, которые каждую пятницу пекла его Двойра к приходу субботы, заставил сжаться его сердце. Он посмотрел широко раскрытыми глазами на сидящих за столом, как-бы задавая немой вопрос: что происходит?
- С днём рождения! Отец!
Все сидящие за столом заплескали в ладони, а на его глаза набежали слёзы, и единственное слово, которое он смог произнести, было:
- Спасибо, дети!
- Садитесь к столу, отец! Покуштуйте з намы пыроги. Вы сегодня именинник. Сегодня Вам семьдесят, хорошая дата. Живить ще стильки!
Помимо пирогов на столе стояла бутылка самогонки, вареная картошка перемазанная, подсолнечным маслом, кислая капуста ещё прошлогоднего урожая и тушеные грибы.
- «Сидайте. Покуштуйте, що Бог дав. Що маемо, тым и прыймаемо»,-
промолвила Пелагея, подвигая к старику табуретку.
Он сел к столу и обвел благодарным взглядом всю сидящую компанию.
Кто они мне, эти люди? Кто я им? Как смогу я их отблагодарить? Много помыслов в человеческом сердце, но исполнится то, что замыслил Господь. Замысел Господа всегда осуществится, намерения его исполняются из поколения в поколение. Ибо Он сказал – и свершилось, Он повелел – и всё возникло.
Разлили по рюмкам для взрослых самогонку, а Пелагея – детям компот, и то, что в этот момент произнёс Микола, заставило старика вздрогнуть и посмотреть удивлённым взглядом на него:
- Отец! Прочитайте молитву! Прочитайте молитву за наше здоровье, за здоровье наших детей и за победу Красной Армии.
- «Я»,- наступила длинная пауза, - «я не знаю молитв на русском языке»,- тихо сказал старик. «Я могу прочитать только по-еврейски».
- Ничего, отец! Читай, мы поймём.
И старик, тяжело вздохнув, начал:
- Барух Ата Адонай, Элоhейну Мелех hа-олам, ашер кидшану бе-мицвотав, ве-цивану леhадлик нер...
Чуть слышный стук в окно прервал речь старика. Наступила гнетущая тишина.
- Ничего, отец, мы продолжим немного позже, а пока пойдите к себе.
И Миколай, проследив за тем, чтобы Пелагея убрала со стола лишнюю тарелку и рюмку, пошёл открывать дверь.
На пороге стояли Петро и Ганна Захарчуки. В руках у Ганны, в красном стеганном одеяле, был завернут ребенок, - мальчик, которого она родила две недели тому назад ...