Здоров буди, мил человек! Косьмой меня в крещении нарекли, когда еще поперек лавки леживал. Почитай уж девятый десяток землю топчу! Бабы тогда крепкие были, не чета нонешним; на поле во время работ рожали; да и отпусков у них по такому случаю никаких не было. Родила, два часа отлежала и дальше вкалывай. А младенчика в тряпье завернут, да куда повыше положат, чтоб видно всем было. Пятым я у мамки был. Первых двоих она, шибко, любила; а уж про последних не чини спрос,- что осталось. И ложкой от отца за столом по лбу отхватывал. Так бывало, стукнет, что в ушах звенит и шишак поверх бровей знатный. За-то порядок знали, вперед всех не лезли. Чего только не испытал за жизнь! Первой потерей стали кони Серко и Орлик во время коллективизации. Потом - запас зерна из амбара. На фронт по малолетству не попал. Отца, в возрасте уж, забрали в трудовую армию. Старшого смерть скосила. Женился он и чахнуть начал. Пришел в отчий дом, плохо стало, прилег на скамеечку. Голову средней сестре на колени положил и умер. А что та могла!? По голове его гладила и скозь слезы все причитала: "Васенька, Васенька". В деревнях в те поры тяжко было. Если одна лошаденка на колхоз имелась, - счастье; мужиков позабрали, вот быбы и надрывались. А им еще усмешку эту про трудодни придумали. Мать к сорока годам так изробилась, что спать, вовсе, перестала. Марьюшка ей: " Мама, ляг, отдохни", а та одно: "Если я лягу, то уж не встану". Так и случилось: легла и осиротели в одночасье. Четверо нас осталось горе мыкать. Марфутку еще во младенчестве похоронили, остались Анна, Марья, я да Галина. Вишь как бывает! Соседи все, вроде, честные, а холсты, что мать наткала еще до сороковин умыкнулись, за ними и посуда маломальская, иконы старинные. Сиротство, завсе, с горем да нищетой вобнимку ходят. Взяла нас к себе тетка, Степанида, не всех, меня да Марьюшку. Галю с Анной оставила, сказала, что та уж взрослая, прокормит. Тетка-то от нас верстах в пятидесяти жила. Зажиточные они со своим мужем были: коровенка да лошаденка имелись, да птица. Бедность да нужда их стороной обходили. Детей не случилось, вот и жили, как куркули. Мы с Марьюшкой думали, тетка милостивой будет; ан нет, ошиблись. Последние годы войны да опосля - голод, да нищета, такая, что онучи мало у кого имелись. Кусочка тряпочки негде, было взять, чтоб дырку залатать. Трусов, мил человек, не было. А, чтоб не сдохли, давала нам тетка Степанида с утра картофелин вареных на ладошку. У самой булочек настряпано, сметана в сенях стоит; запах с ног сшибает, а взять не моги. Тогда, слышь-ко, за любую малость можно было загреметь. Работать до райцентра пешком ходили; одежонка худая, ни рукавиц, ни сапог целых не было. Так вот и выросли, да при первой же возможности кто куда разбежались.
Про отца после войны, один путник рассказывал, что тот с работ домой с подарочками отправился, ложки да тарелки на заводе для нас сделал, да так и не дошел. Где упокоился, Бог весть, а только, думаю, "помогли" ему. Отец у нас могутный был. Не мог он, до дому не дошедши, в землю лечь.
Помыкался я после армии по городам и весям, людей посмотрел. И то ли люд другой был, то ли молитвы матери помогали, а все, слыш-ко, человечные встречались. Мать-то верующей была, в храм ходила на службу, пела там и дома по воскресеньям за нас часа по два молилась. Ах, как она пела! Глаза закрою и слезы текут от воспомининий.
Да, добрее раньше люди были, многие последним куском делились, не то, что таперь: квартиры делят, обман кругом, стариков сдают. Я вот тоже детей не нажил. Одинокая старость,- упрек молодости. Ничего уже не воротишь. Страшные времена мы пережили, а вам еще страшнее грядут. Люди уже забыли, что такое милость. Завсе, на Руси беды случались разные, но стояла и знали, что еще простоит, люди людьми были; а таперь сумлеваюсь я, брат-ко. С виду все мирно, а потери, ровно война идет.