- А давай бюджетненько! – говорил приятель, бронируя нам билеты. - Что мы без чемоданов не обойдёмся? Или мест в самолёте на найдём?
- Обойдёмся и найдём! – заверял его я...
И весь тот памятный полёт отработал швейцаром при двух весьма востребованных туалетах.
- И зачем платить за сандвичи?!! – вопрошал приятель патетически. – Или мы сандвичей себе не наделаем?!
- Да сколько угодно! – налепил я бутербродов на три дня и четыре ночи...
А по прилёту приятель неожиданно сменил фамилию на Ротшильд.
- К чертям эту тухлятину! – вдруг изрёк он и смёл заготовленные мной бутерброды в урну. - Я нашёл нам отличное местечко! Судя по отзывам - это настоящий Прованс!! Сюпер эндруа! - перевёл он на французский и аппетитно поцеловал кончики своих пальцев.
- Надеюсь там три звезды Мишлен? – нервно хохотнул я.
И услышал:
- Одна. К сожалению, лишь одна.
Так мы очутились в том Провансе. Точнее, в застенках Прованса, поскольку помещение оказалось глубоко подвальным, инкрустированным деревом, кирпичом и железом.
Пыточный антураж скрашивали лишь светло-розовые скатерти, да по-лакейски экипированный, тщательно вылизанный гарсон, готовый по первому же требованию вылизывать и нам.
Других посетителей в тот час, а может и день, в «отличном местечке» не наблюдалось.
- Давай тут только без фанатизма! – умоляюще прошептал я, отыскивая глазами мишленовскую звезду. В моём представлении она должна была сиять во всю стену.
- «Без», так «без»! - не стал возражать мой приятель, и, нетерпеливо пощёлкав пальцами, крикнул:
- Дамам шампанского!
- Дамам?! – вздрогнул я.
- Ну жёнам. Какая разница?
Не успел он это произнести, как за нашими спинами вырос вылизанный, потыкал в наших жён винной пробкой, и когда те буркнули: не то «блин», не то «бьен», стал грациозно разливать по бокалам.
- Куда ты тянешься?! – шлёпнул меня по руке приятель, видя, что и я примеряюсь к пузырящейся струйке. – Нам я заказал – коньяк!
- Коньяк?!!! – схватился я за карман. - А почему не пиво?!
- Ну хорошо, пиво так пиво, – качнул головой гурман, и заказал к коньяку пиво.
- Но коньяк же с пивом не идёт! - воскликнул я. И услышал:
- Хорошо, дозакажем «Сливовицу»!
И пока я хватал ртом воздух, гарсон вложил в мои руки кожаный фолиант.
- Ла мэнью! – пояснил он, кровожадно улыбнувшись.
И, обходя каждого, ещё несколько раз повторил: «Ла мэнью!.. Ла мэнью!.. Ла мэнью!»
- Он думает - мы глухие? – расстёгивая ворот, просипел я, ибо от прикосновения к фолианту меня бросило жар, а от увиденных цифр прошиб озноб.
Утирая со лба холодную влагу и зябко ёжась, я листал пахнущие подземельем страницы и ежесекундно вздрагивал от трёх строчных наименований.
«Может перечисляют родословную жертв?» – гадал я, глотая поднесённое мне пиво, и не сводя глаз с листающей фолиант жены.
- Что это? – время от времени спрашивала та моего приятеля.
- Лягушачьи лапки, – любезно переводил он.
- Отлично! А это?
- Устрицы с улитками.
- Великолепно! А это?
- А это хлеб! – не выдержал я. – Ты же не ешь хлеб!
- Да, хлеб я не ем. – вздохнув, призналась благоверная, и заказала всё кроме хлеба.
А приятель, словно увидав старую знакомую, внезапно воскликнул:
- О, фуагра!! Давайте все возьмём по фуагра?!
- Мне - нет! – рявкнул я поспешно, и тут же ткнул пальцем в первое, показавшееся мне знакомым, наименование. – Я буду вот это! Тарта...тарта...летки. Блины, короче!
- Ну это - на аперитив, – вальяжно улыбнулся мне мой аристократичный приятель. - А что ты будешь на второе?
- Какое ещё второе?! – выронил я из окоченевших рук меню. – Какое второе, когда тут порции, наверно, килограммовые!Даже трёхкилограммовые, судя по цифрам!
- А вот я, пожалуй, буду – Веллингтона! – не дослушав меня, объявил приятель склонившемуся над ним гарсону.
- Они что – подают человечину?!!! - ахнул я.
- Это вырезка в тесте. А вот тебе бы я порекомендовал...
- Блины! – решительно отрезал я. – Мне - только блины!
- А я, на «второе»... - заскользила жена вниз страницы изящно выгнутым пальчиком. – Я, на «второе» буду...
«Конец!» – понял я, ибо, не утруждая себя чтением, и ориентируясь исключительно на цифры, жена обычно берёт то, что в конце.
- Вот это! – ожидаемо ткнула она гарсону в конец, и тот опалил её восхищённым взором.
После чего я пустил в ход всё! И коньяк, и не вяжущееся с ним пиво, и семидесятиградусную «Сливовицу».
В итоге, когда стали подавать, я уже был готов остаться в тех Провансальских застенках навсегда.
- Сюпер эндруа! – без устали восхищался я кирпичной кладкой. – Сюпер эндруа!
А когда понесли непонятно чем заляпанные тарелки: одни размером с поднос, другие напоминающие ночной горшок, я встречал их одной из своих наисчастливейших улыбок.
Мой голубокровный приятель был не мене восторжен.
- О, фуагра! – ловко распознавал он в наляпанном съестное. – О, Веллингтон!
- О, блины! – возликовал и я, увидав перед собой разделочную доску с коричневато-бело-красной массой, украшенной чем-то ядовито жёлтым.
- Это же тарта...тарталетки, да?! – попытался я поцеловать услужливого гарсона в локоть.
- Ви, мьсьё, сэ тартар! - ловко уклонился от поцелуя халдей.
Окунув палец в жёлтое и полюбовавшись, как изящно оно растекается, я воскликнул:
- О! Да это же желток! Должно быть фазаний! Не могут же они за такие деньжищи класть обыкновенный!!!
Но желток оказался самым что ни на есть куриным: и на цвет, и на вкус, и на скатерти, и на общий взгляд, потому как я не успокоился, пока каждый не облизал мой смазанный желтком палец.
После чего все дружно начали жевать. Я - блинную массу с разделочной доски. Остальные - нечто неопределённое из черепков, которыми гарсон забил всё столовое пространство.
Вокруг жены черепков оказалось больше всего. При этом точной идентификации поддавалась лишь белая, двадцати сантиметровая кость, ибо выглядела костью.
- Что это? – поинтересовался я у любительницы тыкать пальцами.
- Ягнёнок! – ответил за неё мой образованный приятель.
- Где? – с трудом пережёвывая вязкую субстанцию, уточнил я. И услышал:
- На конце!
- А-а-а... - присмотревшись, обнаружил я в основании кости нечто волокнистое, и добавил, закашлявшись: - А блины-то у них, кхе-кхе, похоже, не пропеклись! Сырые блинчики-то... Эй, месьё, как тебя там? Гарсон, сильву пле!
И услужливый официант склонился над моим ухом.
- Тарталетки, брат, чего-то не глотаются! - пожаловался я ему набитым до отказа ртом. – Сырые у вас какие-то блинчики! И вот этот хлебец... - взял я с доски кругляш белого хлеба. – Чёрствый какой-то, не кусается!
И для наглядности погрыз перед официантом каменный, неподдающийся зубам сухарь.
- Но-но, сэт ос! – в ужасе отпрянул гарсон.
- Он говорит – это кость! – слизывая с тарелки свою человечину, любезно перевёл мне приятель.
- Кость?! - покрутил я кругляш в руке. – Кость?! - посмотрел сквозь него на колышущееся пламя свечи, и, сплюнув не прожёванное в салфетку, изумлённо подтвердил: – А ведь, действительно, трубчатая, берцовая...
- Эмивю лю тартар? – робко улыбнулся мне халдей, не сводя глаз с заплёванной салфетки.
- Он спрашивает – нравится ли тебе твой тартар? – услышал я приятеля.
- В смысле ада? ТАртар?! – переспросил я, меняя ударение. – Тогда да, скажи - ТАртар им удался!
- Не ТАртар, а тартАр! – сыто облизнулся приятель. После чего доходчиво объяснил мне, что вот уже десять минут как я жую сырой, грубого помола говяжий фарш, закусывая его свежей, коровьей костью.
- Но это точно не человечина?!! – вернувшись из сортира совершенно опустошённым, всё допытывался я. – Спроси его – это точно не человечина?!!!
И меня успокаивали остатками коньяка и «Сливовицы», пока я окончательно не померк под благодатным сиянием мишленовской звезды.