Сначала всё было как тот раз, когда я, убив Славина, ушёл в лес. Полицаи также окружили деревню, и со всех сторон начали входить в неё, стараясь не сильно высовываться из кустарника, спеша скорее преодолеть открытые пространства, где в июньской траве ещё не было хорошего укрытия, перебирались от кустов к деревьям, от деревьев - к кустам. За нашими спинами около дороги стоял бронетранспортёр с немецким десантом и двумя офицерами гестапо. Войдя в деревню, полицаи сходу прошебуршили хаты и, собравшись в середине деревни, весело подтрунивали друг над другом, попрекая проявленным «геройством».
- Васька, ты же всё поле брюхом пропахал. Даже носа не поднял, пока в крайнюю хату не уткнулся.
- То-то думаю, чёго за борозда за ним тянется…
- … это он прибором прочертил!!! – Полицаи загоготали.
В небо взлетела зелёная ракета, и бронетранспортёр, выползя из кустов, тронулся в деревню.
В четверть часа всё население деревни – старики и бабы – было собрано на площадке у риги. Народ собирался неохотно, но помогать себе прикладами не требовал. Да и кого было собирать - пяток стариков, десяток старух. Проредила война деревни, да и не только деревни.
Забравшись на капот бронетранспортёра и осмотревшись вокруг, Сафонов хмуро сказал:
- И это всё? Где остальные? Неделю назад, когда я лично выставлял тут полицейский пост, полно ребятни с молодухами было. Куда делись? К партизанам ушли? И где мои люди? Отвечайте, сволочи!
Вперёд вышел старик. Молча, исподлобья посмотрел снизу вверх на Сафонова и только вдоволь насмотревшись, сказал:
- Когда твои, Гитлер, полицаи, берданками брякая, разор на девок наводить стали, да на работу баб в германщину твою фашистскую собирать, прибрали их добрые люди в землю. Жаль, не всех вас. Житья от вас не стало. А теперь уж и подавно не будет. Вот и порешили мы – отправить всех деревенских к партизанам…
- Сами-то что остались?
- А что от нас проку. В тебя стрелять не можем. Да и возраст не тот уже по лесам мыкаться. Хвори не дают. Ночку на землице поспишь и не встанешь. Только что нахлебники мы и есть.
- Ну, хвори я вам сейчас вылечу, - прошипел Сафонов, - и из землицы вставать не придётся…
Немцы молча стояли в сторонке. В разговор не вмешивались…
…Мы покидали горящую деревню, в которой остались лежать перед ригой старики и старухи. Бронетранспортёр, фыркнув выхлопом, укатил в Прожу и дальше в город, а полицаи выехали на своих телегах только тогда, когда огромный столб дыма поднялся над деревней. Я сидел на телеге и думал только о том, почему же эти старики не ушли вместе со всеми в лес. Проку от них, действительно, партизанам никакого не было, но ведь не их не взяли, а они не пошли сами, прекрасно зная, что потом с ними сделают за убитых полицаев.
Трезвые и злые ехали полицаи в своих телегах в Прожу. Убийство, когда оно не в бою, любую душу тянет. Ну, Славин тот не в счёт – там души отродясь не было. А потому убийце надо чем-то себя отвлечь, оторвать от мысли, от воспоминаний. Вырваться из этого, повторяющегося в мозгу кино ощущения смерти от твоих рук, которое снова и снова «показывают» сначала. Когда тысячный раз перед глазами встаёт только тот единственный момент. Тут уж два подручных варианта: или напиться, или стать таким, как Славин. А всё же, это, наверно, один вариант – никто, из знавших Славина, не считал его нормальным… Становиться таким не хотел никто. Даже Сафонов. Он прекрасно понимал, что у любой жестокости есть предел, за которым она вдруг становилась целью. Славин и пошёл в полицаи потому, что там можно было всё, а потом, когда всё испробовал, ему опять стало мало, и он уже жил только тем, что добирал количеством зверств невозможность более острых ощущений.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/06/847