CR (1815 г.)
Я не ожидал видеть Анрепа в Петербурге, и, особенно, во вновь построенной мальтийской капелле, на освящении которой я, как рыцарь ордена, присутствовал. О прощении, которое было ему даровано в ту пору, когда остальные подвергались опале, я узнал из уст своей жены, совершенно случайно. При таком известии меня охватила не ревность — было бы глупо ревновать, так как я видел, что Дотти нынче увлечена лишь мной одним, и одного моего прикосновения к ее руке было достаточно, чтобы она растаяла. Скорее, озабоченность. Тот же непременно встретит бывшую невесту в свете и начнет ее смущать с одной только целью — добраться до меня. В начале нашего брака я старался оберегать Доротею от всех тягостей и проблем, которые могли создать мое положение в свете, мои служебные дела и, конечно же, дела Рыцарства, в которые я оказался вмешан по горло. Она казалась мне такой маленькой, такой хрупкой. Ее рассказ о смерти матери, случившейся чуть ли не у нее на глазах, меня растрогал весьма. Кажется, я понял причину поступка баронессы Бенкендорф, так легкомысленно сговорившей свою дочь за нашего врага. Одна, в чужой стране, умирая преждевременно и оставляя после себя маленькую дочь, та не могла видеть иного выхода. И не ее вина, что она не знала, кто таков Анреп-Эльмст. У нее не было времени его узнать. Я, в свою очередь, как мог, поведал Дотти про Фредерику, Аннелизу и то, какую роковую роль в их жизни сыграл ее бывший жених. Эпизод с гибелью их отца я, правда, выпустил, сказав, что Анреп, мол, только лишь «поспособствовал» его смерти. Но Доротею и эти сведения впечатлили. Она стала даже бояться оказаться в свете — вдруг увидит своего бывшего жениха. На эти страхи мой ответ был один — с ним разговаривать буду я и защищу ее от его притязаний.
...Итак, церемония освящения капеллы была назначена на 17 июня 1800 года. Как и водится, кавалеры Мальтийского ордена, включая меня, были одеты в алые супервесты с белыми крестами. Церемония была несколько раз отрепетирована в присутствии государя, каждый знал, что ему предстояло делать, поэтому я особо не вертел головой по сторонам. Моя супруга пребывала в свите императрицы. На ней, как сейчас помню, было платье приметного и любимого Государем кирпично-розового цвета, под стать стенам строящегося Михайловского замка, оттороченное белым кружевом, так что ее можно было заметить издали.
Анрепа я увидел в разгар церемонии и не сразу признал. На нем был все тот же костюм Мальтийского рыцаря, и я, помнится, подумал: «Откуда?» Он пребывал по правую руку Великого бальи и всячески помогал ему в ведении церемонии. Держался он весьма скромно и выглядел вовсе не столь блестяще, каким я его помнил.
Наши взгляды встретились на пятнадцатой минуте, когда мы слушали гимн, преклонив колени. Он изобразил некое подобие улыбки, даже кивнул мне, как светскому знакомому. Я перевел взгляд налево, туда, где находились дамы. Доротея встала позади моей матери, словно пыталась укрыться за ее спиной. Я понял, что бывшего жениха она тоже заметила.
Оставалось довести церемонию до конца. Присутствовал Государь, зорко наблюдающий за всем и каждым, мы оба находились в первых рядах, и тихонько улизнуть не могли.
...После окончания церемонии я прошел проведать Доротею, и с большим облегчением застал ее в компании старшего брата. У меня не было сомнений в том, что жена уже рассказала ему про Анрепа — между ними не имелось никаких секретов. И я знал, что тот встанет на защиту сестры, оберегая ее от нежелательных разговоров с бывшими женихами.
Первыми из дверей вышли старшие Рыцари, числом пятнадцать. Я оказался рядом с Паленом. Он только произнес:
-Он здесь.
Уточнения не требовалось. Я холодно кивнул ему и переспросил:
-А что же мне теперь делать?
- Пока — выжидать, - проговорил Десятый. - Если начать давить на него сейчас, только спугнем.
После кратких размышлений я понял, что он прав. Меня только интересовало, почему же он чуть ли не под ручку с Литтой ходит. И с каких пор он в Мальтийский орден посвящен. «Надо возобновить знакомство с этим семейством», - подумал я.
Природная осторожность у меня нередко уступает место привычной любознательности бывшего служащего по особым поручениям Моя цель заключалась в том, чтобы уничтожить этого графа Ойгена. А как я мог это сделать, не приблизившись к нему хотя бы на миг? И надо ли было его вообще уничтожать?
Моя максима, коей я учу подчиненных и сыновей, звучит так: «Не убивай врага сам. Достаточно лишь дать ему убить себя». Повторюсь — не каждый способен на сознательное убийство, даже если речь идет о заклятом враге. Я, признаюсь, после этой встречи долго вспоминал весь облик Анрепа и, хоть убейте, не мог в себе возбудить былой к нему ненависти. Два года назад, в Митаве, я действительно мог его уничтожить. Размышляя о том, что он мог сделать, я преисполнялся священного негодования. Но как только я увидел его таким, каким увидел его на церемонии освящения Мальтийской капеллы, как сердце мое дрогнуло. Оставалось проклинать себя за неуместную в таких случаях доброту.
...А Дотти, меж тем, после этого случая отказывалась выезжать совсем. Я понимал, почему, так как на ее имя начали приходить письма. Почерк на конвертах был один и тот же, я его помнил. Подивившись глупости графа Эльмста, полагающего, будто моя жена еще может к нему что-то испытывать, я открывал эти письма, вычитывал дурные стихи на немецком, как видно, собственного сочинения, и сетования на горькую судьбу, «разлучившую меня с вами». Впрочем, помимо чувствительных излияний, от которых мои пальцы сами по себе сжимались в кулаки и хотелось разукрасить эту смазливую физиономию, встречались и интересные сведения. Он, в частности, писал, что пребывал в Париже, оттуда отправился в Неаполь, затем — на Сицилию, и, вероятно, где-то в этих краях и был посвящен в Мальтийский орден. Каждое упоминание о его поездке сопровождалось длинным описанием природы тех мест.
После подобной перлюстрации писем я отправлял каждое из них в камин. И совесть меня не мучила. Тем более, я заметил, что моя юная жена также проявляет любопытство к моему прошлому. Так, я как-то увидел, что в некоторых моих «реликвиях», лежащих в одном из ящика стола, кто-то порылся. Даже закладку в дневнике оставил не на той странице. Мне бы рассердиться, но стало легче — не надо будет Дотти рассказывать все писанное. Впрочем, много ли она могла понять из тех сбивчивых и нерегулярных записей? Не думаю. Таким образом, мы были квиты.
Я искал случай вновь встретиться с Анрепом. Такая возможность предоставилась — приглашение на прием у графов Литта. Оно было рассчитано на двоих. Я показал его Доротее, предварительно поделившись с ней новостью, что ее бывший жених скорее всего тоже будет на приеме. Она долго вертела бумагу с приглашением в руках — очевидно, раздумывала, ехать или не ехать. Я видел, что ей страшно. Но при этом любопытно. Опасное сочетание. Мне совершенно это не нравилось. Горечь всплыла откуда-то из моего сердца. Я дорожил немым обожанием Доротеи. Тем, как темнели ее глаза, стоило лишь на миг задержать рукопожатие, продлить прикосновение губ к ее ладони. Тем, как в минуты нежности она проводила рукой по моей щеке и иногда шептала: «Тебе определенно стоит побриться, Бонси». Тем, как она слушает меня, внимательно, пристально, боясь пропустить хоть один звук. Предвкушением нашей грядущей близости, миг которой я все отодвигал — может, зря. В груди болезненно ныло от одной только мысли, что все эти мелочи, прикосновения, улыбки, шепот могут быть направлены на другого. Которого непредусмотрительными действиями государыни и ее отца записали в «мученики любви», превратив их пустое общение чуть ли в недозволенный роман. Снова я некстати вспоминал мадемуазель де Сент-Клер. Иногда ее сходство с моей женой казалось явственным, различия же — иллюзорными.
Более всего мне не хотелось брать супругу с собой на прием у Литта, но пришлось. К счастью, она весьма деликатно отказалась от визита, сославшись на некоторое нездоровье. Тогда, помнится, я впервые подумал, что в супруги мне досталось сокровище, которое я по слепоте не оценил. И что мне стоило бы отблагодарить Одиннадцатого за такую дочь. Любая другая на ее месте бы насладилась ситуацией и не отказалась бы посмотреть на борьбу двух соперников самолично. Но Дотти вовремя отступила. Как же я ошибался полгода назад, приняв ее за пустую кокетку!
Итак, отправился я к Литта один. Все было у них, как всегда, великолепно, - парча вместо скатертей, негромкая музыка, услаждающая слух, изобильные яства и оранжерейные цветы. Даже падчерицы, ставшие графиней Пален и княгиней Багратион соответственно, ничуть не изменили своей томной манере, и взоры их по-прежнему были искательны и туманны. Анреп не пришел. Через полчаса стало понятно, что он и не придет. Я из вежливости поддерживал беседу, а сам глядел на часы, отмеривая время, когда мне можно будет без зазрения совести уехать. Впрочем, я понимал, что встречи не избежать. Не сегодня, так позже.
В девять часов мой враг явился, раздавая улыбки всем собравшимся. Он был не один. Трое французских актеров в карнавальных костюмах — два пастуха и одна пастушка — явились вслед за ним, скинув шубы на руки лакеев. Они беспрестанно хихикали и переговариваясь вполголоса, оглядывая роскошную обстановку гостиной.
-Господа, прошу любить и жаловать, мадам Луиза Шевалье, прямиком из Парижа... - Анреп взял за руку девицу, невысокую смуглую шатенку в белом пастушеском платье, перехваченным алым кушаком, и она всем поклонилась.
Ее спутники отступили на два шага назад, и граф Ойген тоже отошел в сторону.
С улыбкой превосходства представившись почтенной аудитории, госпожа Шевалье стрельнула глазами по сторонам и сладким голосом запела некий чувствительный романс, соответствующий ее роли пастушки. Через два куплета показались ее спутники, играющие роли соперников за сердце невинной девицы. Актриса то и дело обращала наивный взор то на юношу помладше и посубтильнее, лицом похожим на нее, то на более высокого и статного красавца, и повторяла слова: «Что мне делать, как мне быть, за кого ж мне выходить?» Под конец она уже причитала и заламывала руки, даже слезу пустила.
Пьеса была крайне глупой, но публике понравилась — отчасти благодаря игре француженки, ее легким кокетливым движениям. Закончилось все куплетом: «Не знала, не гадала, что суженый мой здесь, от вас же (здесь она погрозила пальцем своим партнерам по сценке) не нужна мне дешевая столь лесть».
Повторяя: «Но где же, мой желанный, откройся, наконец, и мы с тобой назавтра поедем под венец», мадемуазель Шевалье прошлась по гостиной, вглядываясь в лица каждого из присутствующих мужчин. Остановилась она и рядом со мной. Пахло от нее сладкими до приторности духами. Я отвернулся, что заставило ее наклониться ко мне ниже. Ее весьма выразительные формы, выпирающие из «крестьянского» корсажа на шнуровке, оказались прямо перед моими глазами.
-О, ты, жестокосердный, пастушку не любил, лишил ее ты девства, ей плакать в тьме могил... - беззаботно пропела моя визави, обращаясь ко мне, а затем резко развернулась кругом и направляясь к Анрепу.
-Скажи, мое ты солнце, пропала ль насовсем? Мне плакать у оконца или венчаться с кем? - повторила она, глядя на моего врага, который в тон ей отвечал:
-Не принц и не владыка составит жизнь твою, а тот, кто в сердце чистом промолвит: «Я люблю!»
После этого актриса устремилась к пастухам. Они обменялись куплетами, содержащими комплименты своей возлюбленной, но ни один не произнес слова «люблю», отчего она снова оборотилась к залу, и снова оглядывала всех присутствующих господ. Наконец, сакраментальное je vous aime выговорила графиня Мари, отчего все рассмеялись. К чести актрисы, не ожидавшей такого развития действа, та отвечала стихами: «
-Любовью очень чистой мой ангел одарил, молиться буду вечно ему изо всех сил...
Наградой за подобный экспромт, пусть и не слишком ловкий, стали продолжительные аплодисменты. Петер фон дер Пален, случившийся здесь же, шепнул мне на ухо: «
-Когда сию пиесу во дворце ставили, ей так в любви сам Государь признался. Очень, кстати, был доволен, давненько мы его таким не видали. А вообще, ничего так сиськи, а?
С последней фразой он мне подмигнул, но я лишь брезгливо поморщился. «
-Эту троицу Анреп привез? - спросил я.
-Да, прямо из Парижа. За них, а точнее, за Луизу, говорят, Государь его и простил - сообщил мой словоохотливый приятель.
Актеры сошли со сцены. Граф Литта пригласил их за стол, что, конечно же, вызвало перешептывания со стороны наиболее чопорных из собравшихся дам. Остальные же не возражали. Анреп присел рядом с сей Луизой, мне же досталось место прямо наискосок от них, рядом с Мари. Та, несмотря на присутствующего здесь же мужа, чуть ли не прижималась ко мне.
-Слышала, вы венчались почти в один день с моей сестрой - говорила она томным голосом и ничуть не тяготясь моими односложными ответами. - Почему же не привезли сюда свою супругу?
-Она немного недомогает - отвечал я сдавленным голосом.
-Уже? - со значением переспросила меня она, бесстыже глядя на меня своими туманными глазами. В тот же миг я вспомнил все, что проделывал с ней в этой гостиной год назад. Захотелось проявить к ней жестокость. Схватить ее за руку и оттащить в ту самую каморку под лестницей, чтобы делать с ней все, что мне угодно. Но я, естественно, ничего не сказал.
-Молодых жен опасно оставлять в одиночестве - заметил Анреп. Я вздрогнул — как он мог подслушать наш разговор?
-Впрочем - снова, будто бы в никуда, повторил он. - Зачастую это весьма удобно. Можно продлить холостую жизнь.
Мадам Шевалье громко расхохоталась, заглушая следующую фразу, произнесенную графом. Я заметил, что говоря вещи, которые я мог бы принять на собственный счет, он ни разу на меня не взглянул, дабы не дать мне повода оскорбиться.
Анреп был явно звездой вечера. Как и тогда, в Митавском дворце. Как и вообще. Каждое его слово повторялось многократно актерами, те добавляли еще своих mots и каламбуров, отчего все, не исключая и хозяина, чуть ли не давились от смеха. Один я лишь вежливо улыбался. Здесь не было моих друзей. Пален-младший и то не на моей стороне находился, простая душа. Но его молодая супруга вела со мной томную и многозначительную беседу, подспудно давая такие авансы, что Петер, обрати он на ее поведение внимание, имел бы все поводы потребовать у меня объяснений.
-А вы знаете, что она была богиней Разума? - кивком своей завитой золотистой головы Мари указала в сторону примы Французского театра.
-Разума? - переспросил я, едва улыбаясь. - Странный же выбор роли. В какой же это пьесе? Что-то не припоминаю.
-То была не пьеса, - проговорила моя визави. - А праздник. Во время их революции, кажется. Можете себе представить, на этой хорошенькой головке когда-то красовался фригийский колпак. Бр-р.
Она зябко повела своими роскошными плечами, якобы ненароком задев меня. Я подумал — еще один подобный жест, и я добьюсь от нее того, что она мне как-то давала уже.
-Что ж, какой разум, такая и богиня, - сказал я достаточно громко, дабы обратить на себя внимание той, о ком говорилось. Та лишь только усмехнулась, вскинув тонкую бровь, и оборотила свой бесстыжий взор на меня — но с любопытством, без негодования.
Анреп же встал из-за стола тихонько, потом подошел ко мне сзади. Я аж дернулся от такого.
-Пора нам объясниться, о, мой счастливый соперник, - проговорил он мне на ухо.
...Через некоторое время мы уже сидели в бильярдной графа Литта, где, вопреки обыкновению, пахло цветами, а не табаком.
-Значит, вас можно поздравить, граф, - мой титул Анреп произнес с явной иронией. Я на него не глядел.
-Что вы делали в Париже? - внезапно спросил я, не дав ему повода подумать.
-Присутствие мадам Шевалье, ее брата и мужа заставило вас спросить это? - отчего-то произнес он, оглядываясь на дверь. - Или же вы почитываете корреспонденцию вашей милой супруги на досуге?..
-Какое право вы вообще имеете ей писать? - тихо, очень тихо произнес я. Роковая ошибка графа Ойгена заключалась в том, что он не знал — если я начал так говорить, то лучше сразу уходить.
-Ну не все же такие, как вы, - пожал плечами он. - Обесчестили и дальше пошли. Все же мы в ответе за тех, кого привязали к себе.
-Вы жалки, - отчего-то отвечал я, словно не был в силах на полноценное оскорбление. Потом добавил, увидев ироничное выражение на лице своего собеседника: «
-И руки мне о вас марать очень не хочется.
-А приходится, да? Ведь вам приказали, - подхватил Анреп.
...Наверное, судьба моя состояла в том, чтобы раз за разом бить эту жалкую напудренную морду. Так и в этот раз получилось. Тот продолжал улыбаться, словно ему ничего не сделалось.
-Раз так, то извольте, я вас вызываю, - ровно проговорил он. - Только не здесь. Не сейчас. И, как понимаете, дело следует провернуть без свидетелей.
-Давайте продолжим оттуда, откуда начали, - предложил я. - Подождать я согласен. Но не более месяца.
-Через две недели, например? Отлично. Как раз можно найти свидетелей.
-Боитесь умирать один? - усмехнулся я.
-Боюсь умереть вне закона, - абсолютно серьезно сказал Анреп-Эльмст.
-Кто твердит мне о законе?
-Те же, кто говорил о нем с вами.
Я промолчал. Мой собеседник такую долгую паузу, как видно, вынести не мог, и продолжал:
-Понимаю, подобное решение дается вам нелегко. Особенно в нынешних обстоятельствах. Ведь вы рискуете всем, да и оставлять такое прелестное создание вдовой — фактической или соломенной — весьма огорчительно... - продолжал он масляным тоном, от которого меня уже тошнило.
-Ежели еще раз скажете о ней, то я изобью вас как последнего холопа, - холодно проговорил я. - Прямо здесь.
-И часто ли вы бьете холопов, милостивый государь? - нашелся мой собеседник.
-Нет, ибо даже низкорожденные имеют в себе куда больше чести, чем вы, - отвечал я ледяным тоном. - Итак, ежели через две недели я не увижу вас у барьера, то оставляю за собой право исполнить свое последнее обещание.
-Ах, так это было обещанием? - подхватил Анреп. Я чувствовал, что мне удалось того разозлить, отчего и возникали все эти попытки язвить с его стороны. - Честно говоря, граф, вы не кажетесь тем человеком, который может его исполнить.
-Не беспокойтесь, - я позволил себе улыбнуться. - Свои обещания я непременно исполняю.
Анреп-Эльмст еще пытался чего-то сказать — я чувствовал это, видел по его лицу — но я счел нужным удалиться.
Мое отсутствие было замечено, и первым ко мне подошел мой приятель Петер.
-Идем выйдем, поговорим, - произнес я, подхватывая его за руку и ведя в направление малой гостиной.
-В чем тут дело, Кристхен? - озабоченно спросил он, видно, думая, что я на него чем-то зол.
Открыв дверь и переступив порог темной комнаты, в которой никто из гостей не находился, я начал:
-Мне нужен секундант.
-Все-таки ты сцепился с этим фатом, - констатировал Пален. - Охотно пойду с тобой. Только знаешь ли, нынче-то как стреляться? Батюшка мой, конечно, сможет уладить, но сам понимаешь, до определенных пределов...
-Поединок будет не здесь. А в Курляндии. И через две недели.
Мой приятель замолк, напряженно думая о чем-то.
-Где именно в Курляндии? - спросил он. - И почему надо ждать?
-Спроси у батюшки своего, почему надо ждать, - усмехнулся я. - Что же касается места... Знаешь Мерцендорф?
Я не знаю, почему вспомнил об имении своего кузена. Подумал, что надо туда наведаться под предлогом родственного долга. Заодно поглядеть на то, что там осталось. Последнее время эта часовня снилась довольно часто. Возможно, стоило бы посмотреть, что там происходит.
Тот кивнул.
-Ну так вот, я тебя письмом уведомлю о точном времени поединка. А теперь не обессудь, я уеду. Скажи, что по срочной надобности от государя, - проговорил я.
Уезжать с приемов в манере ; l'anglais — то бишь, не прощаясь, - пятнадцать лет назад было не в моде, а те, кто решился бы ей последовать, клеймились невеждами, а не прозывались, как нынче, «разочарованными», и барышни им вслед не вздыхали, а лишь усмехались. Поэтому, чтобы уйти пораньше с приема или бала, приходилось находить предлоги.
Мой гнев, помню, не проходил и после того, как все было решено. Мне хотелось окончательно унизить Анрепа. И заодно — вот эту якобинскую шайку лицедеев, которую он привез сюда. Эти прохиндеи мне не нравились даже больше, чем граф.
Как позже оказалось, госпожа Шевалье действительно выступала в Гатчине, перед Государем, который остался в полном восторге от ее игры — и, надо полагать, от кое-чего другого.
Надо сказать, что Павел Петрович никогда не был верным супругом. Фавориток у него всегда хватало в избытке, имелись и бастарды. Государыня сносила все это со стоическим терпением, хотя ей было нелегко — ведь мужа она любила искренне. Но Шевалье, сия «богиня разума», стала последней каплей. Что характерно, именно после ее появления в петербургском высшем свете и наступила пора сближения с якобинцами, которая возмутила всех сколько-нибудь честных людей. Ее полагали шпионкой Первого консула, и, я думаю, не без оснований. Много позже, а именно, семь лет назад, Буонапарте решил прибегнуть к тому же сработавшему когда-то способу и выслал в Петербург очередную гетеру, известную мадемуазель Жорж, которую, сам толком не зная ее истинной миссии, вывез из Парижа мой незадачливый beau-fr;re, влюбившийся в нее jusqu'; la folie. В ее умениях по определенной части «император французов» убедился когда-то самолично — равно как и половина всего Парижа. Но на этот раз интрига с треском провалилась. Фавориткой нынешнего Государя мадемуазель Жорж не стала, хотя от желающих сделаться ее покровителями отбоя не было и у нас. Ее соотечественница и коллега, мелькнувшая на небосклоне семью годами ранее, оказалась куда удачливее в деле «тайной дипломатии».
На тот момент я, конечно, об этом не думал и не знал. Не удивило меня то, что наш сиятельнейший граф Анреп-Эльмст, потомок первых из ливонских аристократов, которые, в отличие от нас, фон Ливенов, не знали бедности даже и в годы польско-шведской войны, якшается с санкюлотами. Quod erat demonstrandum, как говорили древние. Если у русских нашелся свой граф Строганов, то и среди Balten должен был найтись некто подобный. Тем законнее мое желание его убить. Но имелись у меня и личные мотивы. Тот же граф Попо, как его прозывали в свете, никогда меня не злил до такой степени, как вот этот фат с разукрашенным лицом ярмарочного паяца, по иронии судьбы вышедший из того же племени, что и я. Наверное, потому что со Строгановым мне нечего было делить. Тот никогда не мешался в дела общества Розы и даже не знал о его существовании. Тот никогда не писал дурацких посланий моей супруге. Словом, никогда не переходил мне дорогу открыто.
...Наверное, я слишком много кого ненавидел в своей жизни, особенно в первой ее половине. Оглядываясь назад, я вижу, что все те, кого мне хотелось унизить и уничтожить, обладали одними и теми же чертами характера. Им легко давалось то, что у меня получалось через силу. Они чувствовали себя безмерно уверенно в тех ситуациях, которые заставляли меня беспокойно ерзать на стуле, грызть ногти и исходить холодным потом. И, казалось, замечают мою неловкость, наслаждаясь собственным превосходством. Рядом с ними я чувствовал себя вновь мальчишкой в чистеньком, но штопаном-перештопаном платье, не способным связать нескольких слов на французском в осмысленную фразу, неловким, всего пугающимся, вечно краснеющим и обгладывающим свои несчастные ногти под корень — словом, тем отроком, каким я предстал в Петербурге сразу назначения нашей матушки ко Двору. Обычно я старался не думать об этих днях и неделях позора, но присутствие своих сверстников, впитавших светскую непринужденность с молоком матери, а не вызубривших ее как необходимый урок, словно отбрасывало меня в те годы, о которых я бы предпочел забыть. Только нынче, когда много сделано и много пережито, когда у меня самого появились дети, когда я вкусил на свою долю разочарований, похоронил нескольких друзей, обрел подлинную самостоятельность в поступках и подлинное доверие моего Государя, я излечился от этой зависти к чужому детству и происхождению. Может быть, стал мудрее в чем-то. Я уже не рассматриваю каждую дерзость, произнесенную в свою сторону, каждый косой взгляд как оскорбление чести, смываемое кровью. И от таких, как сей Анреп, избавляюсь совершенно иным, бескровным образом.
Санкт-Петербург, июнь 1800 г.
-Вам лучше всего уехать, - проговорил Кристоф. - Желательно, подальше.
-Как удачно все совпало, - отвечал его адъютант. - Вы же сами знаете, снова то же поручение...
-От Наследника?
Рибопьер кивнул, показав врученный ему несколько десятков минут назад конверт.
В кабинете царило жемчужно-сиреневое мерцание петербургской белой ночи. Одиноко горящий трехсвечный канделябр, казалось, зря растрачивал силу пламени. Лишний свет только раздражал. Впрочем, для переговоров, затянувшихся до глубокой ночи, время весьма подходящее. Свет из окон не привлечет чужого внимания. Александр Рибопьер отпустил свой экипаж еще вечером, так что никто не будет подозревать его в конспирации за спиной.
-Опять в Вену, - заговорил он.
-Опять к Химере?..
-Почти что. Там меня любят, видите ли, - отвечал юноша задумчиво.
-Знаете, я вам завидую по-хорошему, - усмехнулся Кристоф.
-Но странно, почему меня высылают именно сейчас. Я должен был уехать после. Это куда логичнее, - растерянно проговорил его адъютант. - И кто же, кроме как я, подхожу для этой роли?
-Mon cher, - граф стоял у окна, облокотившись на подоконник, и скрестив руки на груди. По случаю душной погоды они оба расстегнули сюртуки, да и привыкли уже держать себя накоротке. - Вы слишком много на себя берете. Это мое дело.
-Как?! - вырвалось у юноши. - Ежели государь узнает... Особенно в нынешних обстоятельствах и в его нынешнем умонастроении.
-Государь ждет от меня чего-либо эдакого, - не таясь, отвечал его начальник. - А я его уже не первый месяц разочаровываю. Нехорошо с моей стороны.
-Но вас же посадят в крепость!
-Лучше, если в крепость посадят вас? - с сомнением переспросил взволнованного своего адъютанта Кристоф. - Напомню, что если дело дойдет до вас, то через вас и выйдут на всех авторов писем. А там...
-Но не может же государь быть столь жестоким с собственным сыном, - усомнился Рибопьер.
-Увы, mon ami, нынче можно ожидать от него всего, что угодно.
-Это безумие?
Кристоф кивнул головой.
-Оно самое, увы. Хотя и не совсем классическое.
-Я раньше полагал, что все это досужие сплетни, распространяемые недовольными, - начал Рибопьер. - Но раз уж вы говорите так, то имею все основания вам доверять.
-То есть, вы не считаете меня недовольным? - подловил его на слове Кристоф.
Его «оруженосец» улыбнулся несколько напряженно.
-Я, конечно, не занимаюсь иностранными делами, - продолжил граф, глядя в сторону. - Но если дела пойдут в ту сторону, куда они идут нынче, то я выхожу из игры, даже безотносительно того, что мне придется нынче сделать. Возможно, мне тоже понадобится уехать. Если, конечно, выпустят, в чем я глубоко сомневаюсь.
-Неужели грядет союз с якобинцами? - переспросил Рибопьер. - Впрочем, я же видел депеши, которые передаю посланнику, в числе прочего.
Кристоф кивнул мрачно.
-Прямое злодейство для государя более простительно, чем интриги. Англичан я тоже не оправдываю, но иных союзников у нас нет. Все остальные перед ними не могут ничего. С ними можно, конечно, поквитаться, но сейчас не время. И в чем такая уверенность в честности этого первого консула? - он проговаривал вслух то, что давно уже занимало его ум. - Франция преисполнилась желанием завоеваний, лишь только там воцарилось подобие какого-то порядка.
-Возможно, наш Государь думает, что может укротить этого демона, - произнес, после некоторых раздумий, Александр Рибопьер.
-Он может спросить, у кого угодно, - якобинцы далеко не столь слабы, как видится со стороны, - продолжал Кристоф собственную мысль. - Но спрашивать не будет — ведь его приближенные, как ему кажется, непременно хотят его обмануть.
-Paranoia, - вспомнил его адъютант мудреное слово, прочитанное где-то.
-Называйте это как хотите. Другое дело, что, кажется, сия болезнь заразна.
Они помолчали. Каждый думал о своем, один — о предстоящей дороге, другой — о том, что же случится с ним и всеми остальными. Своему адъютанту граф говорил сущую правду — как думал сам. Как и остальным, ему было больно и обидно за резко сменившийся курс в политике, и он, очевидно, не мог этого скрыть перед Государем, хотя и выполнял все его приказания в точности.
-Кто же будет вместо меня? - спросил Рибопьер, хоть и знал примерный ответ.
-Я не знаю, справится ли мой beau-fr;re, - пожал плечами Кристоф. - Он не знает многих нюансов и вообще...
В брате своей супруги Кристоф не был уверен. Этот мальчишка явно его побаивался и не любил. Но приходилось как-то смиряться с его существованием. И даже одарять его некими милостями, обещаниями карьеры, покровительства, правда, не высказанными вслух, потому что граф Ливен по опыту знал — в таком возрасте любезности от старших воспринимаются в штыки.
Рибопьер решил хранить свое мнение об умственных способностях своего тезки, младшего барона Бенкендорфа, при себе. Ему было вполне понятно, почему его начальник с такой неохотой доверяет тому свои дела. В прошлый свой приезд в Мекленбург Бенкендорф сошелся с какой-то непотребной компанией и чуть ли не растерял все свои депеши.
-Смотрите, Ваше Сиятельство, - внезапно проговорил Александр. - Если что, я могу представить барона им... И его пошлют вместо меня. Ему же тоже могут доверять. Так даже лучше будет, а то моя особа примелькалась уже, каждая собака знает.
Ливен задумался. В самом деле, резон в словах адъютанта был, и немалый. Если нужен только курьер, то Александр Бенкендорф с этой ролью справится. К тому же, ему предоставится возможность отличиться. А то Дотти уже несколько раз заговаривала с ним о будущности своего «le petit grand fr;re», которую Кристоф мог легко и быстро устроить. Но и тут было много подводных камней... Обменять одного компаньона на другого просто так не получится.
-Давайте оставим, как есть, - сказал он вслух. - Я вполне могу справиться и один. Более того, нынче это даже предпочтительно.
Рибопьер посмотрел на него как-то тоскливо. Его сердце разрывалось между желанием остаться и помочь начальнику устранить врага, и исполнить свой долг перед прекрасной Селанирой, чьи глаза были обращены на него просительно и с потаенной, так и не высказанной надеждой...
-С Богом, - наконец, произнес граф Ливен. И левой рукой сотворил крестное знамение, не осознав, имеет ли на то право и дойдет ли оно до Господа.
Его адъютант поклонился и вышел за дверь. «Дай Бог, пересидит самое страшное», - подумал вслед ему Кристоф. Он мог лишь смутно сформулировать, что именно полагал «самым страшным». Но понимал, что придет оно скоро.
Ложиться спать смысла уже не было. Граф снова вернулся за стол и рассеянно поглядел на разложенные по всей столешнице книги и бумаги. В экземпляр книги «Les nuits chimiques», изданной сотню лет тому назад в Магдебурге, была вложена бумага. Кристоф вспомнил, что в очередной раз получив послание от незримых покровителей и вскрыв конверт, не стал читать содержимое. Его отвлекли, потому-то сразу прочесть не удалось.
...Удивительно, как такие письма еще никто не перлюстрирует? Впрочем, ничего странного в том нет. Десятый же старается. Тот нынче воистину всемогущ. Государь дал ему все рычаги управления. И тот неизменно выказывал к Кристофу братскую приязнь. Даже дорогие подарки делал... Вот, подарил на день рождения эти пистолеты.
Кристоф подошел к шкафу и вынул ящик из мореного дуба с золотыми застежками. На темно-красном бархате сверкнула золоченая медь оружия. Клейма с литерами «Lancaster» и гербом, на котором гравер изобразил льва и единорога, вечно сплетенных в смертельной схватке.Граф, помнится, Палену никогда не говорил, что предпочитает именно подобную марку, - не было случая. Может быть, сын его вспомнил и подсказал... Пистолет, один из парных, отлично лег в руку, сделавшись ее продолжением. Тяжелее других, прежней модели, но тяжесть необременительна и оставляет пространство для маневров. Через неделю он опробует их в действии... Хотя нет. Оружие принесет Анреп, как оскорбленное лицо. Эта пара еще пригодится. Для чего же? Нынче всякое бывает. Если придут по его душу... С фельдъегерем... Он попросит пять минут, чтобы одеться, пройдет сюда, и... Один выстрел покончит с бесчестьем. Лучше держать эти «ланкастеры» заряженными, на такой вот случай, который может вскоре наступить.
Мысль о вероятном самоубийстве испугала Кристофа до паники. Он быстро положил пистолет обратно, закрыл крышку и спрятал ящик в самый дальний ящик. Последняя мера была тщетной — он и так никогда не забудет, куда дел свое новое оружие, мило, со всеми положенными поздравлениями, врученное ему Паленом почти месяц тому назад.
Кому оно потом достанется? Бенкендорфу-младшему? Помнится, когда старший брат жены впервые прошел в его кабинет, то глаза его загорелись. Каждая сабля вызывала у юноши искренний интерес, и Кристофу даже пришлось в порыве великодушия кое-что ему подарить. Тогда, сухо излагая историю приобретения каждого экземпляра его небольшой коллекции, граф Ливен заметил, что у Алекса этого с сестрой — абсолютно одинаковые глаза, не только цветом, но и выражением. Пытливые глаза, указывающие на жадность до жизни, впечатлений. Вспомнив об этом, граф подумал, что не имеет нынче права на ошибку. Если его отстранят, то все будет очень плохо для всех. Не только для его матери — та, скорее всего, пересидит бурю, а то и попытается вмешаться в решение императора и, кто знает, возможно, достигнет успеха. Не только для жены — та, как и было обговорено, отправится в Архангельск, под чужим именем. Она этого пока не знала, не хотелось ее пугать. А вот для этих юношей — Алекса и его младшего брата, Константина. И еще для Рибопьера.
А ведь опала или смерть — как ни крути — то, что ожидает его через неделю. Когда увидят хладный труп Анрепа — или же выстрелят в него. В таких случаях обычно отговариваются «несчастным случаем на охоте». Кроме того, Десятый... Тот, конечно же, позаботится обо всем. И, если жертвой станет он, Кристоф, то и Анрепу долго не жить.
Десятый, этот фон дер Пален, кругом он... Не слишком ли много от него зависит? Стоит ли ему доверять? Устав Ордена говорит — безусловно. Но сердце снова беспокоится — а чем, собственно говоря, Десятый заслужил доверие сам по себе? Честно говоря — ничем.
...Нет, хоть пару часов, но поспать нужно. Кристоф последнее время разрешил себе делить постель с супругой. Ранее он боялся некоего искушения, поэтому раз за разом располагался либо здесь, в кабинете, либо в библиотеке. После того, как пару раз чувствительно падал с узкого дивана, плюнул на все. В самом деле, спальня его. И кровать-то его. И достаточно широка, чтобы не соприкасаться телами.
Графа волновало не то, что его может во сне охватить внезапный приступ страсти — ведь наяву он не испытывал этого к супруге — этой девочке, до сих пор увлеченно играющей в куклы с его племянницами. Боялся он, что снова увидит какой-нибудь кошмар из военной жизни и, как это было с одной из его любовниц, он начнет с ней драться. Кошмары повторялись частенько, из-за них-то он и просыпался на полу, весь в поту, тяжело дыша, словно боролся с кем-то наяву. Но странно — в супружеской постели, которую он как-то рискнул разделить с женой — такого не повторилось. И долго не повторялось. Ночь начала приносить отдохновение. Да и глядеть на это тонкое, чуть веснушчатое лицо в обрамлении прозрачных кружев, видеть, как чуть трепещут в глубоком сне ее золотистые ресницы, вдыхать лавандовый аромат, исходивший от ее белья, слушать ее мерное дыхание было весьма отрадно и успокоительно. Наверняка его девочке снились самые прекрасные сны, которые он невольно разделял с нею. Даже мысли рядом с ней, спящей, становились тихими и кроткими, утрачивали мятежность. И последней из них, перед тем, как уйти на несколько часов в царство Морфея, неизменно оказывалась одна: «Как хорошо-то...»
В этот раз он проснулся, ощущая в теле некую пленительную истому. Снилось прошлое, не столь давнее. Со сна подумалось: за окном непременно должен быть яблоневый сад, в небе — алый ветреный закат, рядом с ним она, чье имя забыть невозможно. Та всегда спала, повернувшись к нему, согнув свои длинные ноги в коленях, и руку она всегда клала ему на бедро, как вот сейчас, отчего пробуждения наполнялись еще и привкусом страсти, приливом желания, которое они почти всегда исполняли... Граф открыл глаза и увидел ее лицо наяву, светлое, с россыпью веснушек, которых, помнится, всегда стеснялась.
Но нет. С ним рядом нынче была другая. Изольда Белорукая. Или же Белокурая. Да, собственно, волосы-то у жены посветлее будут... И руки не такие умелые. Вряд ли сможет ловко перевязать рану, вправить сломанную кость или вывих. Стрелять из винтовки на поражение не умеет. И даже в кабинет его входит с некой опаской, словно мирно висящие на стене ружья и сабли могут по своей воле ожить, оборотившись против нее своими дулами и остриями.
-Доброе утро, - прошептал он, до конца не выпутавшийся из власти сна. - Сколько времени?
-Еще очень рано, - прошептала девушка. - А что тебе снилось?
Кристоф аккуратно убрал ее руку. Встретился с ее глазами, внезапно сделавшимися темными, как у той, которую только что позвал в мыслях своих.
И понял. Внезапно понял. По одним только глазам, по силуэту ее, вырисовывающемуся под одеялом, по ее шепоту и смеху, по тому, наконец, с какой потаенной досадой она убрала свою руку, что Дотти уже больше не может считаться ребенком.
Надо было раньше замечать. А он обычно не видит, если ему кто-то не скажет напрямую. Нынче никто не говорил. Верно, полагали, что он все давно уже понял и поступил соответственно.
А так... Все же было как на ладони. Выражалось в том, как внезапно темнеют ее глаза, обращенные на него. В том, как она двигается в его присутствии - гораздо плавнее, будто вытанцовывает каждый шаг. И даже фигура ее несколько переменилась. Будто бы она стала выше ростом, и талия ее сделалась тоньше, более выраженной, бедра же несколько округлились, чуть отяжелели. Впрочем, полнее Дотти казаться не стала, наоборот, обрела некое изящество, которого раньше недоставало.
Девочка созрела и девочка хочет стать его женой не только на словах. Кто ее разбудил? Кто подсказал так себя вести? Или же он слишком преувеличивает невинность отроковиц?
Между ними словно лежал незримый меч. Как в легенде о Тристане и Изольде, которую он слишком часто вспоминал. И она, его храбрая Дотти, первой переступила эту границу, не побоявшись невидимого, но все-таки грозного орудия. И первая нынче потянулась к нему, нежно шепча слова любви...
Кристоф заключил ее в объятья. Дал ей волю действовать. Собственно, ее даже не нужно было как-то по-особому ласкать. От каждого его прикосновения Дотти дрожала, и с губ ее слетало «non... s'il te plait... mais oui», столь знакомое. Граф запоминал ее тело, казавшееся ему нынче совершенно женским, и она раскрывалась постепенно, как цветок, от его ласк, и он уже сам ощущал желание... Наконец, он провел рукой между ее бедер, проникнув глубже, убеждаясь, что его действия доставляют ей только неизъяснимое наслаждение, но никак не боль. Затем, прошептав: «Потерпи чуть», быстро ввел в нее два пальца, разрывая преграду. Она даже не почувствовала ничего. Чепец давно с нее слетел, волосы, длинные, цвета летнего меда, разметались по простыне, губы, которые девушка то и дело прикусывала, налились темной кровью, щеки горели, а тело ее горело и изгибалось, покорное ему. Кристоф сам едва сумел сдержаться от того, чтобы не закончить, и вскоре воссоединился с супругой сам, полностью, сумев, однако, вовремя отстраниться, когда почувствовал, что сам вскоре достигнет пика.
-C'est merveilleus, - проговорила Доротея потом, когда все было кончено, и они лежали растерзанные, полуодетые, на влажных и перепачканных простынях, прислушиваясь к биению своих сердец. - Почему мне все врали, что будет больно? Ничуть. Это великолепно и очень приятно. Спасибо, Bonsi, о, спасибо!.
Ее супруг молчал. Он понимал лишь одно — теперь-то он над ней полностью властен. Он приучит ее ко всему, научит Ars Amandi, как его когда-то научила одна родственница, la dame gallante. Доротее не потребуется другой учитель. Другой любовник. У него полно времени на то, чтобы обучить ее всем премудростям, причем не только постельным. Сделать из нее идеальную свою спутницу.