То, что Маруся приторговывает самогоном, было известно немногим. Денег на жизнь не доставало всегда. Много ли заработаешь мытьем полов и стиркой белья? Зарплаты же Михаила, если он приносил её после пьянки с дружками домой, после всех вычетов на «Арсенале» по облигациям займов всё новых и новых строек социализма, хватало лишь на две недели, при условии, что кусочек мяса на столе был не более чем раз в неделю, в основном же картофельные супы и каши, в первые дни месяца на молоке, а уже к концу - на воде. Не было и речи об обновках растущему Володьке, который пропадал с утра до вечера на улице и приходил домой то с изорванной штаниной, то с совершенно оторванным рукавом рубашки. Не смотря на «чертову кожу», одежда на нем держалась не больше чем два дня.
- «Горе моё, горе!», - причитала Мария в эти минуты и садилась к окну зашивать очередную дыру, а Володька, прыгая на одной ноге и жуя очередную горбушку хлеба, торопил:
- Мам! Скорей! А то Мишка сейчас забьёт гол в наши ворота.
- Да угомонись ты, успеешь ещё отквитаться! И не ижь хлиб горячим, буде болеть живот.
Ах, этот горячий, круглый, черный хлеб! Его дурманящий запах сразу наполнял их маленькую квартиру теплом и жизнью, хотелось оторвать горбушку и, разжевывая и смакуя маленькими кусочками, кушать, кушать и кушать. Она заворачивала его в чистое полотенце, чтобы сохранить тепло и аромат, но к вечеру, к приходу Михаила, хлеб был практически без горбушек. Они смотрели изучающим взглядом на Володьку, ёрзающего на стуле у стола, и, выслушав его слова: „ Я вже не хочу хлиба!», громко смеялись.
Мария приносила каждый день очередную буханку домой, это была её зарплата за мытьё полов у Иванишиных, директора хлебозавода №7, того, что на Грабовского и это был единственный продукт, который не выходил последние годы из их дома.
Стало совсем плохо, когда Михаила после длительных и безрезультатных проработок на заводе за постоянное пьянство уволили по статье. Он перебивался случайными заработками, занимаясь погрузками и разгрузками вагонов, на станции Дарница, продолжая пропивать половину заработанного с такими же, как он, беспробудными пьяницами.
И Маша решилась на производство самогона в домашних условиях. То, что самогон гнали по сёлам, знали все. Это было запрещено, с этим боролись местные власти, вплоть до тюрьмы, но делать продолжали. Его изготовляли из картофеля, сахарного буряка, очень редко из зерна, полученного на заработанные трудодни, и таким образом он появлялся в городе. Огромным дефицитом были дрожжи, которыми спекулировали местные торговки на «Бессарабке» из-под полы. За это тоже грозила тюрьма, ибо чаще всего они были ворованными на близлежащих хлебокомбинатах, но рискованная игра с властями продолжалась, так же как и торговля, самогоном, приобретаемом у тех же торговок за полцены по сравнению с «монополькой».
Гнать в городе самогон было безумием, ибо тот кто хотя бы раз его делал, знал с какими затратами это связано, а главное, какой запах распространялся при его производстве... Самым ужасным было то, что окно кухни выходило на улицу. Поэтому сразу было решено изыскать для его производства такое место, чтобы ни запаха, ни любопытного взгляда не проникало наружу. И таким местом был подвал, раньше служивший складом магазина Финкельберга, находящегося на первом этаже, а сейчас заброшенным и поделенным на маленькие каморки соседями, вселившимися в дом по Староконюшенной 12 после революции, когда сам Финкельберг и его семья в одночасье были уведены чекистами ночью в неизвестном направлении.
О Финкельбергах с той поры никто ничего не слышал, одни поговаривали, что их расстреляли в «Бабьем Яру», другие, что они уехали в Америку, но всё это передавалось шёпотом, и поэтому веры ни одному, ни другому рассказу не было никакой.
Соседи сбрасывали в эти каморки старую мебель и другое ненужное барахло, захаживали туда очень редко, передавая друг другу шёпотом, что там завёлся нечистый дух... Никто не знает, кто распускал эти слухи, но соседи прекратили туда захаживать и даже дважды забивали двери в подвал большими кровельными гвоздями, но двери через несколько дней вновь оказывались открытыми, и теперь даже дети, играя в «казаков-разбойников», не забегали туда прятаться. Может быть, оно так и было, но именно там, переоборудовав одну из каморок, начали гнать самогон Мария и Михаил. Они уходили туда тёмными ночами и выходили перед самым утром, когда дом ещё спал, а огромный забор не давал возможности случайному прохожему заглянуть внутрь двора. Делали они его маленькими партиями, по два-три литра в неделю, что давало им возможность на вырученные деньги купить на вещевом рынке ещё довольно прочные вещи, которые под умелыми руками Марии, превращались в штаны или рубаху для Володьки, или пиджак для Михаила...
Но в город пришла война, и производство самогона само-собой прекратилось, так как немцы за спекуляцию этим зельем расстреливали на месте.
Тем не менее, Маша продолжала захаживать в подвал тёмными вечерами, ибо там теперь жили Моисей Соломонович со своим внуком. Конечно, правильнее надо было бы сказать, не жили, а прятались, но в данном повествовании это слово «прятались» просто не уместно, прячутся в основном воры и грабители, ещё какие-то там революционеры прятались, правда, они потом тоже оказались грабителями, но рассказ не о них...
Уже совсем смеркалось, когда три фигуры, никем не замеченные со стороны улицы, промелькнули во дворе и скрылись за калиткой соседнего дома. Больше о старике и его внуке в Киеве никто не слышал. А завтра был «Бабий Яр»...
И Я устроил место для народа Моего Израиля, и укоренил его, и будет он спокойно жить на месте своём, и не будет более тревожим, и нечестивые не станут больше теснить его, как прежде, в те дни, когда Я поставил судей над народом Моим Израилем; и Я смирил всех врагов твоих, и возвещаю тебе, что Господь устроит тебе дом. Когда исполнятся дни твои, и ты отойдешь к отцам твоим, тогда Я восставлю семя твоё после тебя, и утвержу царство его.
Несмотря на возбуждение, набегавшийся за целый день Мойшале, уткнувшись носом в дедов бок, уснул быстро, а старик ещё долго лежал, глядя в темноту и молча, читая молитвы, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить внука, продолжавшего воевать с кем-то во сне, периодически повторяя только одно слово «Давид».
Соблюдающий заповедь не испытает никакого зла: сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть своё время и устав; а человеку великое зло оттого, что он не знает, что будет; и кто это будет – кто скажет ему? Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днём смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасёт нечестие нечестивого. Всё это я видел, и обращал сердце моё на всякое дело, какое делается под солнцем. Бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему. Видел я тогда, что хоронили нечестивых, и приходили и отходили от святого места, и они забываемы были в городе, где они так поступали. И это – суета.
Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.
Их одновременно разбудил резкий скрип, лай собак, какой-то непонятный шепот и топот множества ног, где-то там, на мостовой. Дрожал дом, а вместе с ним и подвал, дрожал сгустившийся воздух, и звенели, оставленные на столе стаканы, соприкасаясь краями. Было темно, и не представлялось возможным определить время по громко тикающей луковице. Старику казалось, будто его сердце стучит так громко, что его слышно на улице.
- «Мне страшно!», - прошептал малыш и обхватил своими тонкими и длинными ручками шею старика. «Мне страшно!». Его трясло той мелкой дрожью, которая свойственна маленьким детям, боящимся темноты, большой собаки, громкого крика, чего-то такого, что вызывало у них страх незащищённости.
- Не бойся, Мойшале, я с тобой. Нас никто не увидит в этой темноте. Может, зажечь лампу?
- Нет, дедушка, не надо. Так нас никто не увидит. Расскажи мне, пожалуйста, сказку.
И он ещё крепче прижался к старику.
Услышь, Господи, правду, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых. От твоего лица суд мне да изыдет; да воззрят очи Твои на правоту. Ты испытал сердце моё, посетил меня ночью, искусил меня, и ничего не нашёл; от мыслей моих не отступают уста мои. В делах человеческих, по слову уст твоих, я охранял себя от путей притеснителя. Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои. К тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже; приклони ухо твоё ко мне, услышь слова мои. Яви дивную милость Твою, Спаситель уповающих на Тебя от противящихся деснице твоей; храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, - от врагов души моей, окружающих меня.
...Неподалеку от берега, на высокой скале, построил царь Ирод мощную крепость и назвал её Масада. Много лет строилась эта крепость, ибо это был тяжкий и непосильный труд. Тысячи и тысячи людей сгонялись со всей Иудеи на эту стройку, и многие тысячи нашли там свой конец. Они воздвигли стену вокруг вершины горы и построили поверх стены тридцать семь башен.
- Дедушка! А тридцать семь это много?
Старик задумался, и в воцарившуюся на мгновение тишину вновь ворвался непонятный скрип, стон, плач, шуршание и лай. Малыш еще плотнее прижался к старику.
- Много! Очень много! Слушай дальше, сынок.
«Сынок». Почему он сказал «сынок»? Ему показалось, что это уже однажды происходило, может быть, лет двадцать назад. То же самое и в этом же подвале, но рядом с ним лежал маленький Соломончик, которому он рассказывал эту историю. Да, конечно, это уже было и тоже в подвале, но не в этом, а в другом, там, в Проскурове, и в город ворвались не немцы, а пьяные петлюровцы... Только тогда, рядом была ещё его красавица Ривочка. Господи, как ему её сейчас недостаёт, её теплоты, мудрого и спокойного взгляда, ласковых рук. И какое счастье, Господи, что она не дожила до этого дня. До второго пришествия...
И царский дворец воздвиг Ирод для себя в крепости, на западном склоне горы, под стеной, замыкающейся на вершине горы. И повсюду в скале были высечены им бассейны для водоёмов, числом двенадцать, благодаря чему ему удалось обеспечить водой жителей крепости. Также он заложил в северной части скалы продуктовые склады и рядом с ними выстроил большую общественную баню. Неприступной была эта крепость, ибо со всех сторон этой высокой и широкой скалы шли отвесные склоны, которые спускались в такие бездны, что их не измерить. Тут не ступала нога живого существа, лишь в двух местах есть в скале небольшая покатость и узкие тропинки, идущие кверху, которые называют «Змеиными».
Много раз осаждали эту крепость римляне, но взять её не могли. Только дважды им удалось это, - первый раз, когда они насыпали огромный каменный вал со стороны моря и добрались по нему до стен крепости. Семьдесят лет после этого они владели крепостью Масад. А второй раз, во время восстания Бар-Кохбы, после того как крепость была освобождена от оккупантов, два года малочисленный гарнизон сопротивлялся осаде римских легионеров.
Римляне закатили по насыпному валу метательные машины и забрасывали бассейны мертвыми телами животных и воинов, чтобы отравить воду и заставить осажденных сдаться. Они обещали неприкосновенность, оставшимся в живых... Но крепость продолжала обороняться до тех пор, пока мужчины и женщины могли держать в руках оружие, и оказывать сопротивление врагу.
И когда, в конце концов, римлянам удалось ворваться в объятую огнём крепость, они к своему удивлению обнаружили, что все защитники крепости, включая женщин и детей, мертвы. Случайно спасшиеся две женщины, рассказали, что защитники Масады по предложению своего предводителя Элизара бен-Яира сожгли продовольственные запасы, чтобы они не попали в руки врага и предпочли заколоть своих жен и детей и покончить с собой, но не сдаться врагу. Крепость пала, но и вошедшие в неё оставаться и жить там не смогли.
Ибо Бог – судия праведный, и Бог – всякий день строго взыскивающий, если кто не обращается. Он изощряет Свой меч, напрягает лук Свой и направляет его; приготовляет для него сосуды смерти, стрелы Свои делает палящими. Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил. Злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадёт на его темя.
- Дедушка! Мы тоже никому не будем сдаваться! Правда? Но мне очень страшно...
- Ты не должен бояться, сынок! Ты не должен бояться...
Старик обнял и поцеловал внука. Затем он поднялся с лежанки и, подойдя на ощупь к столу, зажёг керосиновую лампу. Две тени, маленькая и большая, запрыгали по стенам комнаты. Старик оглянулся по сторонам. С того момента, как Мария привела их сюда, только сейчас он начал изучать место, где находился он с ребёнком. Помещение, ночью, в первый момент, показавшееся очень маленьким, на самом деле было большей комнатой, которая имела две двери: одну – выходящую, как думалось старику, в коридор на выход из подвала, и вторую, – ведущую в ещё одну, но значительно меньшую комнату, где была сделана печь, соединенная с дымоходом, и тут же стояла большая бочка с водой и два ведра. Здесь же были сложены дрова и другие вещи, назначение которых старику не были понятны. В большой комнате, помимо лежанки и стола, находилась две табуретки и полка, встроенная в стенку, и на ней располагалась посуда и пакеты с крупами, глиняные горшки с вареньем. Стояла бочка с солёными огурцами, лежал мешок картошки и два чемодана, принесённые сюда им вместе с Марией.
На столе в тарелке лежала вареная картошка в мундирах, стояла крынка кислого молока и четвертушка хлеба, завёрнутого в льняное полотенце.
- «Какая же она предусмотрительная!»,- подумал старик о Марии.
Он молча посмотрел на часы и заметил, что они не идут. Он хорошо помнил, что заводил их утром. Но когда? Сколько они уже находились здесь? Только сейчас он ощутил и услышал тишину, если только тишину можно услышать, и почувствовал голод, а затем голос внука,-
- Дедушка! Я хочу кушать.
Старик достал из кармана платок, в который был завёрнут маленький швейцарский ножик с множеством лезвий и белым крестиком на рукоятке, полученный им в подарок от офицера, спасённого им в том знаменитом Брусиловском прорыве, в 1916, когда он ещё совсем молодой пошёл вольнонаёмным на фронт, чтобы читать Изкор над погибшими еврейскими солдатами. За тот бой, когда он взял в руки винтовку и пошёл в атаку, а после под арт-огнем вынес раненного офицера, он получил солдатский крест. Он не любил об этом вспоминать и почти никогда не рассказывал об этом...
Разрезав картошку пополам и налив в стаканы немного кислого молока, они начали кушать медленно и молча, не произнося ни единого слова и, несмотря на голод, ограничились только этим. Смахнув в ладонь крошки со стола, и отправив их в рот, старик вытер ножик платком и спрятал его в карман.
Ополоснув руки в соседней комнатке, он вернулся к столу и открыл Тору.
«Какой сегодня день недели? И имеет ли это значение?»,- подумал старик, углубившись в чтение и лишь изредка прерывая его и поглядывая в сторону ребёнка, молча играющего игрушками на лежанке.
...Когда выйдешь ты на войну против врага твоего, и увидишь коней и колесницы, народ, который многочисленнее тебя, не бойся их, ибо с тобой Бог, всесильный твой, который вывел тебя из страны египетской. И будет, когда приступите вы к войне, пусть подойдёт коген и обратиться к народу, и скажет им: слушай, Израиль! Вы приступайте сегодня к сражению с врагами вашими; да не будет мягким сердце ваше, не бойтесь, не робейте и не страшитесь их! Ибо Бог, Всесильный ваш, идет с вами, чтобы воевать за вас с врагами вашими, чтобы спасти вас.
Шорох, возникший возле дверей, заставил вздрогнуть старика и обратить взгляд на неё, - на пороге стояла Мария, лица которой практически не было видно из-за того, что лампа освещала только стол и небольшое пространство возле него. За время, когда они виделись последний раз, она сильно изменилась, точнее её лицо, постаревшее на двадцать лет. Глубокие борозды пересекали всё пространство её высокого лба, приспущенные губы и глаза, вчера ещё такие карие, мечущие молнии в момент гнева, потускнели и выражали боль. Боль как бы ползла из её тела при каждом движении рук, ног, головы.
- Воны их всих повбывалы. Всих до одного. Старых и зовсим маленьких, хворых и жинок. Со всего Киева. Господи, какой грех!
Она присела к столу и, опустив голову на руки, замолчала. Старик положил руку на её голову и погладил.
- Поплачь, Машенька! Не держи в себе.
Плечи её содрогались от глухого плача, а он продолжал её гладить по голове, так же, как тогда в проскуровском подвале он гладил тихо рыдающую Ривочку и читал молитвы.
Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться...Сегодня было время плакать.
«Я становлюсь стариком!»,- подумал он. «Всё чаще и чаще начал вспоминать прошлое. Я стал разговаривать по ночам с Ривочкой. Что-то надо делать, чем-то занять себя, иначе сойду с ума».
Мойшале, чувствуя напряженную обстановку в комнате и боль этой в последнее время плачущей женщины, которую он знал совсем иной, всегда шумной, веселой и матерящейся, тихо подошел к столу и тоже, вторя деду, бессознательно принялся гладить Марию по спине своими худенькими ручками.
С мокрым от слёз лицом она повернулась к малышу, прижала его к себе и, качаясь всем телом, шептала,
- Таки, и ще меньше. Зовсим грудни.
...Шли дни, один за другим. Иногда Мария подводила их по ночам к выходу из подвала, и они стояли, молча вглядываясь в звёзды на небе. В эти минуты они ни о чем не говорили. Малыш только сильнее прижимался к руке деда и тяжело вздыхал.
Старик начал заниматься с ребёнком языком, и если до этого Мойшале слышал от деда слова на идыш,- «момелокшен», на языке, каким он разговаривал с его папой и мамой, или была написана книга о Тевье-молочнике, которую ему часто читал дед по вечерам, то теперь он начал изучать буквы совершенно не понятного ему языка – иврит, на котором была написана Тора. «Книга нашего народа»,- как говорил дедушка.
;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;; – эти буквы, странные и непонятные, похожие на кривых человечков и иссушенные деревья, на подстреленных птиц и перевёрнутую луну, малыш выводил на сером листке бумаги чернильным карандашом, высунув язычок и пыхтя, как старый человек.
«Молодец!»,- говорил дедушка, «Молодец!» и гладил ребёнка по голове.
- А теперь скажи: Алэф.
- Алев, - отзывался тихим голосом ребёнок.
- Алэф, - повторял старик.
- Гимель.
- Химель, - повторял ребёнок.
- ...
И пришёл день, когда малыш прочитал первые строчки из Торы,
- ;;;;;; – это было слово «В начале»...
Слёзы выступили на глазах старика, он обнял Мойшале и поцеловал.
- Хорошо, сынок! Хорошо!
Теперь дни не казались такими длинными, время летело быстро и новости, которые рассказывала им Мария Васильевна, приходя по вечерам, страшные и дикие по своему содержанию, уже казались им отстранёнными, а страх, первоначально заставлявший старика и малыша вздрагивать при каждом непонятном шорохе, ушел куда-то очень глубоко. Он, этот страх, не мог исчезнуть окончательно, это был страх столетий и тысячелетий гонения целого народа, пыток и унижений, издевательств и истребления сотен и тысяч ни в чем не повинных людей.
Можно ли свыкнуться с постоянно живущим в тебе страхом? Страхом за детей, внуков и близких. Страхом быть не понятым, а потому гонимым... Что это за народ такой, который обращается к Богу на ты и говорит с ним, не падая на колени? Что это за народ такой...
А зачем, кому-то что-то нужно объяснять?
Когда я обратил сердце мое на то, чтобы постигнуть и обозреть дела, которые делаются на земле и среди которых человек ни днём, ни ночью не знает сна: тогда я увидел все дела Божии и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого, и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого.
...Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
Дверь подвала медленно пошла в сторону, и старик увидал в её проёме двух вооруженных полицейских и мужика с длинной палкой в руках. Раздался сдавленный кашель, - «Кхе-кхе... кхе» и голос Михаила Петровича, стоящего впереди. От него распространялся резкий запах самогонки,
- Ну, вот, тут воны и ховаються.