Уже весной сорок третьего, задолго ещё до Курской дуги (тогда мы, конечно, не знали этого) начались очень большие перевозки по дороге. Эшелоны шныряли туда-сюда, как сумасшедшие. Партизаны тоже зашевелились – то тут, то там состав то со снарядами, то с техникой под откос пустят, то вместе с мостом в реку обрушат. Насколько мои сведения о графиках дежурства на железке им в этом помогали, я не знаю. Надеюсь, не зря рисковал и старался… А пока мы на дрезинах катались взад-вперёд по железке, пленные валили лес вдоль путей, чтобы партизан к дороге не подпускать. Конвой у них был немецкий, нам даже подойти не дали, когда мы один раз с напарником моим Гришкой Яцко хотели поболтать с пленными. Видимо, боялись, чтобы русские с русскими не сговорились. Для них ведь мы все русские были. Только евреев они выделяли. Случалось и мусульман к ним приплетали. Волос чёрен – снять штаны! Ага! И к стенке…А нас тогда с Яцко привлекли свежие, невыцветшие гимнастёрки. Видимо, они совсем недавно ещё воевали, и могли поделиться свежими новостями из дома, с фронта. Впрочем, новостями из дому они были бы для меня, Яцко же был с Западной Украины, и новости из дому ему приносили немцы. В полицаи пошёл он сам, в первые же дни оккупации, вызвавшись служить фюреру, борющемуся против боль-шевиков и жидов. Потому-то Сафонов и прикрепил ко мне этого Грицая-полицая лично. Их, повоевавших с евреями и поляками на Волыни, бросили немцы в Белоруссию. Тут им совсем не понравилось. Стрелять стали всё чаще и чаще. И любое село, в котором раньше можно было спокойно поживиться мясом, хлебом, самогоном и валяться пьяным, пока не надоест, стало смертельно опасным.
Гришкин интерес во встрече с пленными был побольше моего. Если мой дом находился в глубоком нашем тылу, куда немцу, судя по всему, путь был уже заказан, то война уже сделала первые, ещё не уверенные шаги свои к Яцко в гости. Это хитрого и расчётливого Гришку сразу очень обеспокоило. Тем более, что выбора у него не было – с фашистами он повязался прочнее некуда… Если немцы в сорок первом прошли его местами быстро, не успев и пострелять по-хорошему, то теперь с востока потянуло такой гарью, что Грицай-полицай потерял всякий сон.
- Зашевелился змеиный клубок, того гляди кусать друг друга начнут, - не без удовольствия заметил майор.
Вот тут он ошибся. К тому времени среди тех полицаев, кто служил давно, чужих уже не было. А ворон ворону глаз не выклюет. Полицаи, стремясь выжить сейчас, а особенно в будущем, сбивались в стаи. Среди вновь при-бывшего пополнения люди были разные – кто-то сразу начинал с усердием тянуть полицайскую лямку, кто-то только и смотрел в лес, а основная масса ждала, что дальше будет. Старые полицаи в свой круг пополнение сразу не допускали, выбирали, присматривались, принюхивались… и только потом, тех, кто проявлял усердие, считали полностью своим и берегли. Остальных же кидали в пекло, не думая и не жалея, стараясь и их заляпать кровью. Страшное время, как говорил дядя Костя. И его ожидание худших времён сбывалось вовсю.
Один раз в перестрелке с партизанами на железке я был ранен. Ранение было не тяжёлое – в руку, и я не обратил на эту рану большого внимания. Но очень скоро рана стала воспаляться, и у меня начался жар. В госпитале в Могилёве я насмотрелся на полицаев из других комендатур. В общем-то, там творилось то же самое, что и у нас, в Проже.
- Ох, зажали нас партизаны… ох и зажали! Паровоз после взрыва убежал в кусты. За ним пять вагонов. То ли от печки в вагоне, может, ещё от чего загорелось два вагона из оставшихся «на ногах». Мы на свету, как на ладони, они - в теми, в лесу. Спереди только щёлк, щёлк. Сзади огонёк штаны лижет. А за вагонами цистерна. Что в ней? Нам-то не сказали, но добра от цистерны не жди – и пустая рванёт так, что мало не покажется! – вещал на всю палату здоровенный полицай с обожженной спиной и ниже. Говорить, лёжа на животе, вывернув голову вбок, было неудобно, но он не мог молчать ни минуты. Даже засыпая, он, не переставая, говорил. Сначала тише и медленнее, а потом, неожиданно прервавшись на полуслове, сразу начинал храпеть. Но пока спать он не собирался и продолжал вещать:
- Как рванёт, плесканёт горящим бензином во все стороны, так и сгоришь заживо. Спасибо думаю, уже горел раз в танке – опыт имею, пора валить. Побежал вдоль вагонов от такого соседства подальше. Совсем удрать не успел, но все, кто был ближе… - рассказчика передёрнула судорога, - орали так, что и немцы и партизаны стрелять перестали, - он помолчал. - Но недолго им кричать досталось. И тут пальба началась такая, что… В суматохе я и не видел, что ватник мой горит на спине. Уж когда в кишках закипать начало, только и заметил…
- Запахло, наверно, вот и заметил!
- Иди ты в … тебе хорошо. Руку отрезали – теперь отвоевался… домой поедешь…
- В Саратов…
- Чего?
- Саратовский он…
- Да… Да, ладно… возьмут немцы этим летом и Саратов!
- Как Сталинград взяли…
И в палате до самого обхода повисла гробовая тишина.
Жар держался ещё три дня, а потом навалилась такая слабость, что поход по нужде превратился в пытку. Не в силах думать, я просто лежал и слушал то, о чём говорили другие. Настроения в палате были не самые весёлые. Даже могилёвская газетка с её бодренькими вестями с фронтов не давала им успокоения. Выписывали из госпиталя нечасто, а за две недели, что я валялся с жаром, привозили раненых каждый день и не по одному. Новости, привозимые ранеными, были одинаковыми – партизаны везде. Не то что сплошь, но зевать особенно не получалось – иначе пуля. Под откос летят поезда, партизаны, бывает, даже захватывают небольшие станции, взрывают все, что можно разрушить, уничтожают гарнизоны. По дорогам можно двигаться только большой колонной, в сопровождении бронетранспортёра или двух. Но и они не всегда спасают. В лесу их могут сжечь бутылками, а вчера всю колонну вместе с бронетранспортёром посередь большого поля партизаны расстреляли из пушки. Скоро у них свои танки и самолёты появятся… самолёты, впрочем, у них уже давно есть – не свои, конечно, – советские. Стоит партизанам что-то разнюхать – жди ночью налёта…
Немцы начинают звереть – хватают при малейшем подозрении, прочёсывают деревни в поисках партизан, и горе тем, кого хоть в чём-то заподозрят. Убивают на месте. Это если повезёт. Или волокут в гестапо. Это уже хуже – конец один, но лёгкой смерти не будет… Полицаи у нас пока ещё по карантинам больше стоят, но говорят, что в других местах уже воюют с партизанами сами. И похлеще немцев…
Лето нынче, похоже, будет жарким, на этом сходились все, кроме меня. Я лежал и не думал ни о чём. Иногда вспоминалась Капка с детьми, но чаще я просто лежал и слушал. Получалось так, что в Белоруссии - партизаны, на Украине - партизаны. В России тоже партизаны. И немцам уже приходится пополнение гнать не на фронт, а на борьбу с партизанами: солдат, бронетранспортёры, пушки и, говорят, даже танки. Даже в своём тылу теперь они не чувствуют себя в безопасности. Рассказы о стычках с партизанами всё шли и шли один вслед другому. А я снова только зря ел немецкий хлеб, не имея возможности связаться с отцом Николаем. Да и что бы я ему сообщил? Температуру полицая Пискуна? Так всех в нашей палате, кроме него самого, устроила бы комнатная… Пискун – это тот самый полицай с обоженной спиной, который либо храпит, либо говорит. Вот уж до чего точная фамилия у человека – круглые сутки нудит комаром. Назойливо. Убить охота.
Перед самой своей выпиской однорукий повесился в уборной. А меня в тот день выписали - руку мне каким-то чудом сохранил немецкий врач - и, прижав к груди здоровой рукой только что полученное обмундирование, я стоял и смотрел, как однорукого пытаются вынуть из петли. Помучившись с ещё тёплым телом, кто-то из санитаров просто перерезал верёвку, и он упал бесформенной грудой на пол уборной. Голова его с маху ткнулась в грязный пол около дыры.
Я шёл в полицейское управление Могилёва и представлял этого повесившегося. Вот его взяли за ноги и вытаскивают из узкой уборной в коридор, а грудь, руки, лицо тащатся по тому, чем раненые не смогли попасть в дырку. Вот так его и закапывают, бросив в яму, даже не отерев лица.
- Ну что, не нафилософствовался, - майор пил крепкий горячий чай, и пар из кружки в сыром помещении стоял, как туман. - Как хоть повесившегося звали?
- Не знаю. Все его Михеичем звали. По отчеству, а может, и кличка такая…
- А жаль… Жил, как говно, умер в говне, но по-человечески.
- Вроде Павел. Фамилию не знаю. Вы считаете, повеситься в сортире - это по-человечески?
- Совесть не до конца, видать, растерял. А пока хоть капелька совести остаётся, человеком называть можно. Да и в твоём, пожалуй, пока тоже… Ладно, а то и я тут с тобой в высшие сферы ударюсь. Ещё к ордену тебя представлю, за то, что ты перенёс-пережил, бедняжка. Давай, валяй дальше. И фамилии не забывай любые. Если не те люди тебя на проверках подтвердят, так может, ты хоть кому поможешь. Всё польза. Раз уж не повесился. Кого из партизан или подпольщиков подтвердишь, а то и полицая мелкого от расстрела спасёшь. У того, может, и всех грехов – что сортир генеральский сторожил, а мы его не ровён час в расход пустим… Тут вас столько накопилось, что если всех просто пострелять, одни бабы останутся… Ну, давай, валяй дальше, - майор отхлебнул из кружки чаю.
- Потом я вернулся в Прожу, и снова начались контакты с отцом Николаем и обычная полицайская жизнь. Правда, в новых условиях тотальной войны с партизанами…
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/04/549