Из прошлого
В конце пятидесятых годов прошлого столетия появилась в Уголовном кодексе статья о наказании за мелкое хулиганство. И предусматривалось по этой статье наказывать мелких хулиганов, лишением свободы от трёх до пятнадцати суток. Статья предусматривала и трудовое перевоспитание мелких хулиганов, иными словами, принудительную работу на благо общества. А как дополнительное наказание в статье была прописана «стрижка хулиганов наголо».
И вот этой стрижки головы наголо, мелкие хулиганы боялись даже больше тюремного заключения. И бывало, что вышедший на свободу из заключения мелкий хулиган брал отпуск за свой счёт и не показывался на рабочем месте, пока не отрастали волосы на его голове.
Ну а милиция-то и обрадовалась такому закону, и с усердием стала внедрять его в жизнь. Но так как опыта в реализации нового закона у милиции ещё не было, то поначалу и казусы случались, бывало, и трагические.
Как-то задержали милиционеры мелкого хулигана и, толком не разобравшись, остригли его наголо. И всё бы ничего, бывает такое в милиции-то: поторопились ребята. Но хулиган-то оказался офицером Советской Армии и, видимо, человеком чести. И покончил с собой офицер-то.
Большинство же мелких хулиганов были простыми советскими гражданами, с вопросами чести незнакомыми, и потому тюремного заключения не очень-то и страшились.
Но, бывало, задерживали и осуждали за мелкое хулиганство и уважаемых советских граждан: чиновников, учителей, врачей, учёных, инженеров. И такие непростые мелкие хулиганы после отсидки подвергались и общественному осуждению, но уже в своих трудовых коллективах. А общественное осуждение для мелких хулиганов со статусом было посерьёзнее тюремного. Таких мелких хулиганов исключали из партии, очереди на квартиру, понижали в должности, лишали премий, а то и увольняли.
А попасть в мелкие хулиганы можно было и случайно. Ну вот хотя бы мой сосед Володька, интеллигентный, в тот год ему лет двадцать пять было, и уже старший научный сотрудник института ботаники. И, казалось бы, невероятно, чтобы такой правильный парень мог совершить какое-либо хулиганство. Но, как оказалось, в нашей жизни всё возможно. Как-то возвращался поздно вечером Володька домой после свидания с девушкой, и когда проходил мимо магазина продуктового, как-то неудачно взмахнул рукой, то ли оступился он, то ли по какой другой причине. И вот как не повезло парню: рука-то его прямо в витрину магазина и угодила. Ну и посыпались стёкла-то витринные, и сигнализация завыла. А тут уж и милиция, и задержание, и осуждение на пять суток по статье «мелкое хулиганство». Володьку-то после отсидки ещё и товарищеским судом осудили, понизили в должности до лаборанта. И о кандидатской, о которой он так мечтал, пришлось надолго забыть. А я и сейчас с Володей-то общаюсь, он доктор биологических наук, профессор, уважаемый в нашем городе человек.
И таких случайных мелких хулиганов в советские годы было немало.
И мне в 1960 году пришлось отсидеть пятнадцать суток за мелкое хулиганство.
Прошло уже много лет, и я мог бы сейчас оправдаться, как говорят, отмазаться: мол, невиновен был, несправедливо осуждён. И быть может, вы даже поверили бы мне. Но я делать этого не стану и признаюсь, было мелкое хулиганство, к тому же отягощённое нетрезвым состоянием. А в чём заключалось это моё мелкое хулиганство, не скажу: и стыдно, и противно вспоминать. Скажу только в своё оправдание: был я тогда молодым и глупым.
Но о днях, проведённых в тюремной камере, и о том, как в те далёкие советские годы наказывали и перевоспитывали мелких хулиганов, я и вспомню, и расскажу.
Для осуждённых за мелкое хулиганство в городской тюрьме была выделена большая просторная камера. Вдоль стен разместили двухъярусные кровати, в центре деревянный стол со скамьями, в углу у двери «параша».
В тот день, когда я заселился, нас, мелких хулиганов, в камере было человек тридцать. Люди были разные: и простые, и со статусом, и молодые, и пожилые. И лица были разные: в большинстве своём простые, добродушные, но были и явно бандитские физиономии.
Утром, после немудрёного завтрака (каша, компот), нас, мелких хулиганов, выводили на тюремный двор и распределяли на работы. Делили нас на группы, назначали старших и отправляли по адресам в разные концы города.
Работа, которую нам поручали, не требовала какой-либо квалификации: разгрузка вагонов на железнодорожной станции, разборка старого шифера на крышах домов, уборка мусора в городских дворах и скверах.
И хотя работа была принудительной, неоплачиваемой, тяжёлой и грязной, мы не унывали и не роптали. Пожилые воспринимали наказание работой как неизбежное зло и покорно ожидали окончания срока заключения, а нам, молодым, бывало даже и весело.
Помню, как-то направили нас, молодых хулиганов, на склад за рыбой для тюремных нужд. А склад этот находился в городском соборе Александра Невского. Сейчас-то это каким-то кощунством может показаться, а в те безбожные советские годы многие соборы под склады приспосабливали.
Ну и вот, приехали мы на склад-то, загрузили кузов грузовой машины мороженой треской и в тюрьму её повезли. Ехали в кузове на мороженой треске, и как-то весело нам было, и души наши молодые требовали какого-то озорства. И пришла кому-то из нас в глупую голову мысль: побросать рыбу-то из кузова прохожим. Ну и выбросили мы первую рыбину, и упала она прямиком под нос старушке, шедшей по обочине. А старушка поначалу-то испугалась, ахнула-охнула, в сторону от рыбины-то шарахнулась, а потом уж и обрадовалась, и видели мы, как засовывала она мороженую треску в свою авоську.
Ну а мы уж и в азарт вошли, понравилась нам эта игра, и побросали мы под ноги прохожим, пока доехали до тюрьмы-то, десятка два рыбин.
Но трудились мы на благо общества только в утренние часы, а после полудня нас отпускали по домам. И такому гуманному отношению к нам, мелким хулиганам, тюремного начальства я по сей день не могу найти объяснения. Быть может, такой гуманизм был прописан в какой-то внутренней инструкции, но это вряд ли, вероятнее всего, тюремное начальство не хотело кормить нас обедом, экономило народные деньги.
Но к шести часам вечера мы, мелкие хулиганы, обязаны были возвратиться в камеру.
Собирались мы у тюремных ворот и ждали, когда выйдет к нам надзиратель, проведёт перекличку и отведёт в тюрьму. И случалось, что ждать приходилось долго. Но нам не было скучно, а бывало даже и весело. Многие возвращались из дома в лёгком подпитии и очень эмоционально и образно рассказывали, как провели день, сколько и с кем выпили, с кем подрались. А кто-то успевал за эти несколько часов свободы поучить уму-разуму жену свою. И было интересно и весело слушать откровения сокамерников. А уж когда кто-то выкладывал подробности своих сексуальных похождений, то это вызывало неудержимый хохот.
Здание-то тюрьмы находилось в черте города, и было много прохожих, которые с удивлением и опаской смотрели на нас, стриженых наголо мужиков, хохочущих у тюремных ворот.
Возможно, в камере с нами, мелкими хулиганами, находились и хулиганы крупные, и даже бандиты-рецидивисты. Но они не проявляли себя, не навязывали нам свои тюремные порядки. И мы, мелкие хулиганы, не имеющие опыта тюремного общежития, вели себя пристойно, а если и случались какие-либо недоразумения, то не доводили их до серьёзных конфликтов.
Но, как известно, в закрытых, замкнутых коллективах скука и однообразие дней приводят к психологическому напряжению, бывает, что психика человека не выдерживает и даёт сбой. И чтобы выдержать такое напряжение, необходимы психологические разгрузки, расслабление. А для этого находят в коллективе какого-либо смешного, нелепого человечка, над которым можно было бы посмеяться, поупражняться в остроумии.
Вот и в нашей камере такой человечек нашёлся. Это был уже немолодой мужичок, очень смуглый, то ли узбек, то ли цыган, и настолько молчаливый, что за всё время отсидки мы не слышали от него ни единого слова. Я бы и не вспомнил этого странного молчуна, если бы не прозвище, которое он получил в нашей камере.
В те годы советские люди боролись с разбойничьей политикой мирового империализма и поддерживали борьбу стран Азии, Востока, Африки за независимость от Соединённых Штатов. И на митингах, на партийных, комсомольских, профсоюзных собраниях советские люди требовали освобождения борцов за независимость из тюремных и фашистских застенков. И если в прошедшем году требовали освобождения патриота чёрной Африки Патриса Лумумбы, то в этом уже требовали освобождения из заключения греческого патриота Манолиса Глезоса.
И мы, мелкие хулиганы, как и все советские люди, переживали за греческого патриота.
И вот как-то кто-то из сокамерников, видимо, весельчак, не лишённый чувства юмора, крикнул этому странному молчаливому человечку:
– Когда тебя, Манолис Глезос, освободят-то, весь мир за твою свободу борется, а ты тут с нами тюремную баланду лопаешь!
Ну и понравилась нам эта шутка. И скоро уж и вся камера шутила над новоиспечённым Манолисом Глезосом. А какие это были шутки, я сейчас уж и не припомню, но, видимо, были глупые и обидные.
И как-то веселее стало в камере-то. А «Манолис Глезос» и не обижался на нас, молчал, но о чём-то своём думал. Но, быть может, он ничего и не слышал о подвиге греческого патриота, и не понимал, о чём мы ему говорим и чему смеёмся.
Но вот я дождался дня своего освобождения. Утром, до завтрака, в камеру вошёл наш надзиратель, татарин, и объявил:
– С чашком, лошком выходи! – и зачитал список подлежащих освобождению.
– Прощай, солдат! – кричали мне мелкие хулиганы, когда я выходил из камеры.
В камере-то я получил прозвище «Солдат» – после демобилизации не успел обзавестись гражданской одеждой и ходил в гимнастёрке и кирзовых сапогах.
Нас было пятеро – мелких хулиганов, освободившихся в тот день.
Вышли мы из тюремных ворот и сговорились отметить где-нибудь наше освобождение. Пожилой-то наш товарищ отказался с нами пойти, поспешил домой, к жене, а мы, молодые и свободные, направились прямиком в ближайшую пивнушку.
Ну и угомонили мы, за разговорами-то, по две-три кружки. А в пивцо-то и водочку добавляли для крепости.
И помню, было нам легко и весело, и были мы молоды, и виделась нам впереди большая и счастливая жизнь.