1.
В те времена, когда в далёких местах сибирской тайги, пытались построить развитой социализм, в наш колхозный «рай» иногда забредали цыгане. Всем народам на земле, Бог выделил территории для жизни, только их не стал привязывать к отдельным клочкам земли. За их веселье и таланты, за их любовь к жизни, за их романтические не унывающие натуры — подарил весь мир. Вот по дорогам этого мира, в то время они и колесили.
В один из летних дней, вдруг яркими красками начинала поигрывать та сторона озёрного берега. Не спеша, покачиваясь, с центрального тракта, на ухабистую, пыльную дорогу начинали съезжать цыганские кибитки. Вереницей катился их чудный разноцветный караван, мелькая средь угрюмого леса. Гости знают это место: чистое, видное, свободное от деревьев, прямо у озёрной воды. В ней гольян и карась привольно водится, в густой тине прячась от опасностей. В кустах, на яйцах, терпеливая кряква любит сидеть, кряком округу предупреждая: «Сюда нельзя! — здесь занято!». Там мир — своей красотой первобытен! Там дышится и спится, как ребёночку в маминых ручках. Здесь кусочек рая застыл во времени. Для одних: самый родной, ненаглядный, намоленный. Для других — совсем чужой, нецивилизованный, дикий...
Лес душист, живыми ароматами дышит. В его покоях всё стерильно. Всё создано для здоровья, для радости, для дела, для восклицания, для созерцания. Здесь дров для костра — не унести! Здесь коры для розжига — ищи, не ленись только! Зелёное сибирское царство — щедро для любого человека. Только умей правильно жить в нём! С пониманием относясь, с душой, с любовью ступай в его первозданные хоромы. Поэтому караван сюда приплыл, колёсами, траву сочную хорошо к земле примяв. Напротив этого чистого места, на той стороне берега, — наша деревня живёт. Она старенькая, — скоро сотою осень встретит, от такой даты — грустно запечалится, ещё больше подвянет, состарится…
Дома в две струнки вытянутые, под сине-лиловые горизонты уплывают. Скособочившись, кривясь, неумолимо ветшая, живёт старушкой деревянной, окружённая колосистыми, пшеничными полями. Они, мозолистыми руками колхозника трепетно обрабатываются, в правильном уходе содержаться. Деревенька ещё не знает, не чувствует, что гости — романтики пожаловали. Весёлый, неунывающий народ, вот-вот, на её краю — затаборится.
Кони ухоженные, но потно — уставшие, ступали ногами на травы густые, не скошенные, незнакомые, от этого радостно ржали во все зубы, оглушая водную гладь, зычным эхом! Разной масти идут, из последних сил драгоценный груз, вытягивая: одни яблоками яркими усыпанные, другие — гнедью литые, а третьи — цветом жженой глины, на свету деревенской вольницы, поэтично смотрятся.
Медленно тянется живая цепочка. Монотонно скрипят колёса, люди уставшие переговариваются, с облегчением шепчутся, радуясь долгой остановке, и конечно костру. Он скоро разожжётся долгожданный, шустро, вольно, по самому центру вспыхнет. Умело выводит барон, свою живую, уставшую вереницу на берег: круг, закольцовывая последней скрипучей повозкой.
2.
Замерли цыганские дома на больших колесах. Пёстрый, утомлённый люд радостно вдыхает чистый кислород, — наш деревенский, сладкий воздух. С кряком, с визгом, со стоном и смехом, — спрыгивают, слезают, сползают с повозок люди. Старики безумно притомлённые, уставшие, просто никакие, разминают ноги, потягиваются, физкультурно приседают, лишь бы скорей оживить кровь в стареющих своих конечностях.
Устало падали на землю оглобли, с коней стаскивалась сбруя. Она бляшками, позолотой на свету бликуя, знающему — о цене подскажет, на завидки чужому глазу — приглядится. Цыгане дешёвой упряжью не пользуются, это вам не колхоза тема. У них из глубины веков, свои приоритеты — не писано, авторитетно, на все века значатся, неукоснительно выполняются. Им, по-другому нельзя! Этносу надо лицо сохранить, в этом сложном мире с другими не смешаться, разрушающе не спутаться...
Спит ещё моя деревенька, кое-где дымком из труб печных струится, а «эти» уже вольных лошадок, под узды, на водопой ведут. Резвые цыганчата, на мытьё — с гиком, с ржанием, с весельем на всю водоёмную гладь. На весёлое, долгое, игривое купание в чистейшем нашем, рукотворном озере. Умеючи, с азартом, скрепками орудовали малыши. Чистили лошадок своих благородно-красивых, уставших, голодных. Сами голодные — со смехом и шутками работали, на всю зелёную ширь, оглашая свой приезд, своё очередное появление. С неописуемой радостью, удаляли густой, тяжёлый пот. А покамест те моются, водой плещутся, другие — остановку надёжно обустраивают, быт нехитрый налаживая, с улыбками, долгой стоянке восторгаются.
Ромалы: Все эти Милаши, Шандоры и Баро! Все эти Бахти и Бахтало, чёрно-смолявые, с плётками за голяшками, с печатками на пальцах; где лошадь изображена любимая, или подкова гнутая, — неторопливо подкуривали трубки. Словом перекидываясь, внимательно вглядывались в наш деревенский край. Глазом, натренировано, считывая знакомые постройки, расслабленно готовясь встретить, робкое сонное солнышко. Оно вот-вот из-за «острова» появится, из-за густого леса, диском выкатится, в назначенный срок жаром наполнится, любимой печкой разогреется. Обнимет своими вездесущими лучами, всю таёжную необъёмную гущу. Во всё проникнет, во всё вдохнёт своё живородящее тепло. Солнышко — это жизнь! Солнышко — наше общее спасение! Все ему рады: и пришлые гости, и деревенские! Не говоря о животном мире, о младшеньких наших братьях...
Суетится неспешно, с задумчивыми паузами интересный народец, у скарба своего возится. Важно попыхивают дымом и те, кто единственный сын в семье: кто с кольцом в ухе, на белом свете живёт. Покашливая от немочи и груза пережитого, белобородые, и головой совсем белые (коим осталось-то жить…) тоже набивали трубки. Они, поглядывая на воду, на полёты утренних стремительных стрижей над её зеркалом, по народным приметам гадают про себя: «Каким будет предстоящий день, и вся неделя, в целом?». Эти старики и старухи, — кладезь знаний, — спасители многих. Это ревнивые хранители традиций, древних цыганских верований и поверий.
За бесчисленное количество лет кочевой жизни, этот народ знает все свои действия в любой обстановке и месте, без тычков и словесных пинков. Не подвязаны они к категориям времени. Им часы не нужны. Жизнь только по солнцу! Оно и отмерит, оно подскажет... С ним встанет цыган, после захода — ко сну будет готовиться. Цыгане никуда не спешат! Всё придёт: и хорошее, и плохое, — в свой час... Зачем гнаться, тратя нервы и силы на неизбежное... Всему своя минута, своё время в бесконечном водовороте жизни.
3.
И уже через считанные минуты, из нашего гостеприимного леса, странниками выносились дрова. В одно место их тащат и волокут. В этом месте не потухающему костру долго быть! Зажигалась спичка. И... О!.. Чудо! В робком танце, начинал плясать, кривляться первый огонёк, а уже через минуты, под общий гомон детворы, возрождался кострище. Красным, буйно-грудастым петухом, начинал увеличиваться, освещая яркий табор. Надо чтобы все увидели, все узнали о событии. Летающие — прилетели, идущие — пришли, глухие и слепые — прознали... «…У нас гости!!! К нам, вновь цыгане вернулись!!!» — плясал костёр, высоко, до первых низких ватных облаков светом шалил, бесился, освещая лица усталых путников, которым их жизнь понятна, только им самим. «Зачем они здесь? Что их ждёт завтра?» Этот народ умирает в дорогах, эти люди рождаются в пути, не давая порваться ниточке их древнему роду.
Давно в деревне Пушкино петухи отпели, свои арии исправно откричали. Теперь коровы замычали, — дойки просят. Затявкали сучки, забрехали кобельки, повылазив со своих кривых будок. Захлопали двери, железные засовы калиток. Появились сонные хозяюшки с подойниками на дворах своих. Но это на нашем берегу озера происходит. Это Пушкинцы, изо дня в день, по своему графику жизни существуют, однообразно готовятся ко дню.
А, там! А на другой сторонушке озера, умеючи, уже ставятся маленькие цветные палатки, в стороне от кибиток. Это молодые! Имея «маленького», уже золотом и камнем драгоценным увешанного, своё гнёздышко вьют. Туда носится: то с чайником, то с кастрюлькой, в красной бархатной рубашке с волосами до плеч, совсем юный муж. Он худ, строен, красив! Заботливо снуёт, за своими любимыми, ухаживает. Он защитник, он продолжатель рода великой кочевой империи. У которой, задача, просто — выжить! Сохраниться, свою историю не забыть.
Там, внутри, юная мамочка кормит грудью малышку. Когда-то, сами рождённые в дороге, они своё дитё проведут через все лишения и перипетии кочевой жизни, чтобы кровинка выросла закалённой и сильной духом. Невестки, которые лягут позже и встанут раньше: суетятся с тряпками, с посудой, с малышами, с неумолимо жёстким временем. Оно не подождёт, не даст передыху! Оно, нерадивую, на вид выставит... Не сегодня, — так завтра! Время, в таком маленьком коллективе, оголит всех: через часы, через месяца, через годы. Всем покажет: «Кто, есть кто!?»
Средь этого люда свои правила, и законы живут, — неукоснительно чтятся. Женщины, никогда не перечат мужу. Никогда не вступят в мужской разговор. Поведение и нравы в кибиточном кругу: слезами и смехом, кровью и суеверием веками ладились. Чтобы в трудных дорогах всем было поровну — лишений и доброго. Много, что кому можно… много что и нельзя. Все в долгом кочевом пути живут, соблюдая негласные права и обязанности.
В такой большой семье не принято ныть и роптать, жаловаться и быть эгоистом. Настоящий счастливец в таборе — это ребенок! Ему сладкое, ему самое вкусное! С лаской примут, с поцелуем — отпустят. Ещё успеет кроха хлебнуть своего, — так пусть радуется жизни сейчас.
4.
Пока деревня копошилась в своих обыденных рутинных делах, на этой стороне, уже всё кружилось с одной задачей — окончательно обустроить временное гнездо. Чтобы всем было комфортно: и покушать, и отдохнуть, и помечтать, вдыхая полной грудью деревенский, лечебный воздух. Поэтому всем есть работа. Все при деле.
Лошадки, путом спутаны. Рядом с табором траву щиплют, мокрыми хвостами, как плетями, отбиваясь от противной мошкары, от настырного овода со слепнями. Тягловая сила пасётся, покусанной шкурой ждёт, не дождётся, когда опытный цыган дымокур разведёт. Уже в ночи, под его тягучий, дымно-серый шлейф станут, чтобы спастись от кровососущих тварей, которых в Сибири несусветно лютое пристанище.
Дрова наношены, таганки на цепях повисли на треногах. Кашеварят самые опытные старухи. Они знают всё в этой жизни: и травы лечебное свойство, что рядом на поляне растёт, и рецепт древнего вкусного варева, и кроваво алый, мистически-сказочный закат, словом расшифруют, — предсказывая вопрошавшему, его дальнейшею судьбу. Всему научит, — и младого, и опытом уже битого. Им нет равных: ни в гадании, ни за старым котлом, низом раскрасневшимся под ровный свет пылающих углей. Она и роды примет, и увидит через время и расстояние, чёрное — страшное, неотвратимое…
Посасывая трубку, что ещё от прабабки след по жизни свой ведёт, старуха вся обвешанная бусами и серьгами (уже подарок от матери), готовит на траве стол для всех. Плывёт времечко, передвигая тени по земле: от кибиток, от людей, от деревьев. Сытно поели, — с первой задачей славно справились. Женщины с посудой к воде метнулись. Юбки, подобрав, оголив белые искусанные мошкой ноги, в воду ступают. Чёрно-смолистые космы за спину бросив, тину и ряску мягко отодвинув, в прогале чистой водицы, её с шутками моют, иногда поглядывая на нашу тихую деревню. Упругой травой, густой золой — всю накипь ототрут, живенько все жиры отмоют, до блеска, до сияния…
5.
Стоит деревня, к чужакам — отдельными лицами приглядывается. Тяжко те вздыхают. Скоро к ним гости пожалуют, чтобы удачу за крыло схватить! Чтобы деревенских, на смекалистость, на ум и сообразительность попробовать. Это обязательно случится! Но это будет только завтра. А пока, после мойки, разводы жирные растекаются по воде, остатками пищи мелюзгу рыбную приваживают. В общем, жизнь продолжается…
Солнышко в небе всё выше и выше забирается, к нарождающемуся дню любовно привыкая. Торопится пригреть, приласкать остывшую землицу. Изумрудную росу слизав, подсушит всё сырое, влажное. Кони сыты, напоены. Им валёжина трухлявая огнём распалена, сизым облаком дымокурит, на кудрявых, гордых макушках сосны, мягко дымом оседая.
Мир вокруг упоительно приветлив, дружелюбен, чист. Всем хорошо, под нашим мирным небом живётся. Другого и не надо: и колхознику, и тому, кто к нему в гости деревянными колёсами прикатил. Плывёт по небу шар, медленно перемещает время, и себя, слева направо. Опытными умельцами, уже проверено состояние кибиток и упряжи. И уже всё обговорено по вопросам ремонта и профилактики. Кому завтра с утра, на кузницу в деревню сходить: с мужиками познакомиться, нужное починить, отвалившиеся — приладить, на наковальне умело выковать утерянное. Мужик местный никогда не откажет в помощи. Встретит с добром, с ним и отпустит, прежде за интересное, чужое, далёкое, — за общим куревом прознается...
Обустраивается народ. К земле нашей привыкает, территории глазом и руками изучая, пытается хоть какой комфорт себе создать. А цыганчатам в радость в озере накупаться, с доски-трамплина понырять, до черноты загорелыми — повизжать от удовольствия, от свободы. Так их первый день и сгорал: напуская на деревню, на табор густоватый, ботвистый сумрак.
6.
Медленно, алмазами светясь, загоралось наше общее ночное небо. Притихал край, готовясь ко сну. Вот, в этой вечерней уже темени, и начиналось самое сказочное действо... самое интересное... самое незабываемое! «Пора к костру!» — говорило времечко. И потянулись юбки и шаровары к нему тёплому, живому, а ближе — совсем жаркому... К нему греющему, к нему завораживающему, — веками манящему этот неунывающий народ. Генетика — вещь упрямая! Не сломать её и не перенаправить. Поляна оживала, начинала активно двигаться, гудеть! Из полотняных убежищ, тенями выплывали люди. К месту подтягивались: где будет сыграно действо, спектакль красочный разыгран, от которого дух у чужака захватывает...
Костёр, от трескучих дров величественно — игривый, дружелюбный, объединяющий. Манит, зовёт, всякого: и старого, и юного совсем. Даже кроха босоногий, рад-радёшенек, уже ножками по траве семенит, зовущий инстинктами к красочному представлению, вокруг которых вся его жизнь пройдёт, пролетит, состарится... В круг — и кибитки и народ, в ярких одеждах по его центру. Круг и вокруг костра! Вся их жизнь — круг! Играют языки пламени на спокойных лицах цыган. Одни курят, другие детишек на руках держат, по головке, засыпающего, поглаживая. Третьи — в глубокой задумчивости, подбрасывают дрова в ненасытный костер, в памяти, ворохами пережитого устало ворочая.
7.
Костру сегодня не будет продыху. Сегодня он первый — ночной, после долгого странствия. Поэтому пылать и пылать, пока душу не отведут его хозяева, пока не успокоятся, не устанут, не свалятся в долгий сон. Каждая и каждый, вспоминает с грустью, то место, где раньше были. Где тоже костёр жгли, где тоже была рядом деревня, или село богатое. Сколько их было, за их кочевую вольную жизнь? Всё было в этих дорогах. И страшное — до крика! И светлого и радостного, что через край для всех лилось. Никто чужой, никогда не узнает об этом. Всё это живет и умирает в кругу этих разноцветных кибиток, что стоят сейчас одиноко, на берегу моего любимого водоёма. В том кругу и суд свой, и защита всегда праведная.
Мы, деревенские, с этого берега с замиранием созерцали за происходящим. Вопросительно таращились, на необычный, такой большой живой костёр. Мне казалось, что дикая, чёрная цыганка; вся в красном, воздушном платье, танцует на одном месте. Мне, мальчугану, — такое представлялось, — такое чудилось? И не вспомнить сейчас... и не написать... Любопытно вглядываясь, отчётливо слышали первые аккорды, необычной душевной музыки. Переборами на семи струнках, смычками на трех струнах старых скрипок, музыканты начинали будоражить кровь всем деревенским, собирающимся недалеко от отцовского дома, на пригорке.
Немели бабские души, от этой божественной, живой музыки. От песен незнакомых: и мотивами, и словами, с переливами плывущих в ночи, с той стороны… Она в один аккорд, — пускала слезы тонким душам, и крепкие ломала, — на печаль в сердцах, — на вздохи в полную грудь. Вдыхая в вас тоску по неведомым местам и странам, куда зачарованный, в мечтах невольно улетал. Которых, ты никогда не видел, и где, вероятно никогда не побываешь.
8.
А самые любопытные: влекущие волшебными действиями чужих людей, шли к костру. Вот это музыка! Она тебя, и в грусть бросит — одним переходом, а другим — в пляс пустит. Многие, тронутые за живое, затаренные деревенской вкуснятиной, переходили через плотину в гости к незнакомцам. В мешках или сумках несли: одни — шмат сала с толстой шкуркой и чесночком, другие — огурчиков десяток, с яйцом. Кто что? Кому досталось только бутылка молока, с пробкой, из газеты «Сельская жизнь» или журнала «Крестьянка», и душистым хлебом в придачу. Его вчера только деревянной лопаткой из печи чья-то мамочка вынула, ласково словечком благословя…
Наши женщины, — особенный народ! Они ничего в этой жизни не видели, кроме разного труда, порой невыносимо трудного, не бабского: до изнеможения, до приступов, до слёз. Безропотно тащили ярмо, лишь бы только выжить, выкормить чад своих, и страну большую, которая где-то есть, которую они никогда в жизни не видели, и не увидят. Справно старались «нормы и привесы» государству дать, чтобы быть как все, как остальные люди. На всё согласны были, лишь бы только «ОНО» не бросило их, не оставило одних без работы. Сердобольными по землице своей идут, не скупыми в миру значатся, чему и деток своих учат. Они не знают, что такое большие материальные богатства, они их не видели, и никогда не увидят. Для них самая важная ценность — их детки, их родной двор, их маленькая старенькая деревушка. Добродушно отзывчивые, безропотно собирали своих детишек. Вручая гостинцы, добрым словом напутствовали на встречу с вольными людьми.
Мы, мальчишки, волнительно выходили из ночи, робко приближаясь к чужому свету. Издалёка приглядывались, глазом привыкая к незнакомцам. Робко здоровались. Старушке, ближней к нам, стеснительно клали в её большой подол — принесённое. Не мешая представлению, её артистам, молча, удобно рассаживались на траве, ещё больше стесняя, сливая в одно целое, разноцветный людской круг. Никак не реагировали на нас странники. Казалось, совсем не замечали… Люди в трансе, под гипнозом пламени, чудной музыки — пленники, от своих собственных голосов, действий, — заворожённые, страдали и плакали в песнях. И так бередили душу твою детскую, что слушал бы и слушал бы, ещё не понимая: «Кто они?.. И что со мной?..».
9.
Увлечённые необычным явлением, любопытно разглядывали всё и всех вокруг. Как необычно, диковинно — красиво было там, на фоне нашей нудно-трудной, серой колхозной действительности. Как картинно — красочно им игралось, танцевалось и пелось! Вглядываясь в этих людей, со временем правильно понимая происходящее, до меня доходит: они играют и поют совсем не для селян, не для своих гостей. Это кровь, это гены из далёкой древности, их толкают к бесплатным, вольным концертам. Эта музыка вживую, на берегу тёмного озера, под бездонным мерцающим небом, у костра, — есть, не что иное, как их спасительная отдушина. Вся жизнь их трудная, кочевая, в песнях и танцах перед нами рассказывалась. Все беды и радости, девичьи переживания и безответная любовь барона к юной красавице в них сказывалась…
Таращил глаза, заворожено глядя на очень седого цыгана. Он перебором, струны «семиструнке» рвал, кривыми пальцами аккорды легко зажимая. В глазах его чёрных, тоска водянисто колыхается, там печали целый моток. Не сводил взгляда и с усатого. Угрюмый музыкант, с серьгой в ухе, трепетно плетёт, льёт музыку. Он небритой щекой к скрипке прилип, глаза закрыв, смычком рождал такие звуки… Ух! и Ах!.. Прости гармонь!.. Но, скрипка у костра... — это что-то! Я ещё тогда не понимал, что присутствовал при священном обряде, многовековом ритуале, — без чего нет цыгана!
Это образ жизни, по-настоящему вольного человека. Для которого, свобода — главная ценность, на все века была и есть. Ничего нет слаще воли и простора впереди и сзади тебя. Кровь предков будоражила их души, и они забывали на время, все трудности и лишения, за песнями под скрипку, под гитару, под наше глазастое любопытство, под шум ветра над головой, под одинокий крик журавля в болотном углу, под дыхание остывающей озёрной воды...
10.
Мне, тогда маленькому, валяющемуся с открытым ртом в густой траве, казалось: что даже звёзды опускались на озеро. Битым стеклом на водной глади искрились, по световой лунной дорожке заворожённо бегая, чтобы только послушать колдовскую музыку. Гости такие разные: все пели и играли, танцевали и смеялись, грустили и молчали, никогда не сводя взгляда с костра. Я тогда уже понимал: никто на свете так не любит костёр, как странствующий цыганский народ.
А когда уже жёлтощёкая луна, занимала свое штатное место на небе, и последние угольки костра дотлевали, эта разноцветная братия разбредалась по кибиткам, по палаткам. Успокоившись, — засыпала. Проводив нас, табор затихал. Только догорающий костёр продолжал грустить. Одиноко вглядываясь в бесконечное пространство бездонного, мерцающего неба, под задумчивый взгляд совсем ветхой старухи. Она прутом угли шевелила, хворост иногда подкидывая. Дымила трубкой, не сводя взгляда с догорающих углей. О чём её думы?.. — Может, о предстоящей дороге? А может, она больным себя мучает, — вспоминая деток, схороненных уже. Ей, и засыпающим, уже в полудрёме было слышно, как в кустах, «кьикал» старый кулик, наверное, тоже страдающий от бессонницы.
Лошади, объевшись нашей густой, сытной травки, пофыркивали губами, чёрными силуэтами неподвижно замерев у дымокура, на фоне переливающихся, таких далёких, крохотных звезд. Ночная сказка окончена, с душой прочитана всеми… Мы, пацаны, под впечатлением от такого «спектакля», с сожалением, с неохотой отрывались от ласкового костра, и вынужденно уходили в прохладу, в другую совсем жизнь, торопливо семеня к своим хаткам, к родным и любимым мамкам и папкам, прибывая под каким-то очаровательным, прелестным гипнозом.
11.
Назавтра, утром, после перекуса наспех, под пение в кустах куликов и сорочий стрёкат, с этого сказочного места трогалась в деревню бабья слаженная команда. Разные, по возрасту, по красоте лица и фигуры: Деи и Златы, Ляли и Дуды, Лауры и Наны, шли на абордаж деревни и деревенских. Ещё вчера, они мило улыбались, кружась в вихре танца вокруг костра, нас не замечая. А сейчас мы им нужны! Ещё как нужны! Весёлые и отчаянные, с огромными вязанками бус на груди, в цветастых платках, юбках из шифона, бархата и гипюра, переходили плотину.
Вооружившись золотом с мизинца и до последнего зуба, перевоплотившихся в великих комбинаторов и чародеек, волшебниц и ясновидящих, заходили толпой в деревню. С ходу разбиваясь на группки, эти волшебницы шерстили все дома, втюхивая и облапошивая всех, кто не успевал закрыть дом или двор на железный крючок, засов. Кто не успевал сделать ноги через дверь, забор, калитку. Всё что лежало плохо, что было не прибитым, не привязанным, быстро уходило в подол широких юбок.
Все замешкавшиеся, глупые по жизни селяне, были раскручены: «На погадать, — на позолотить, — на предсказать!» И уже к обеду, не обращая внимание на лай собак и угрозы отдельных личностей, вся деревня проходилась ими, от А до Я. И эта толпа босоногих, и цветущих, бесшабашных и неунывающих баб и девиц, с песнями и полными сумами, возвращалась к кострищу. Под радостные возгласы тех, кто сегодня совсем на отдыхе. И перед Бароном, на большое цветастое покрывало высыпалось все добро, что еще час назад было, — колхозным, деревенским, личным, ничьим…
12.
Всему в этой жизни есть начало, не долог всегда и конец, — особенно хорошему! Однажды, утром, я выходил на крыльцо хаты. Она на краю стоит, огородом большим притулившись к самой воде, и замирал. Через забор, на меня смотрел седой туман. Он жирным, живым облаком, свисал над всей водной гладью, спящего ещё водоёма. «Неужели?» — билось внутри меня, маленького. Я спешно открывал калитку, и бежал босоногий, по холодной росе к самому краю обрыва; на ходу пытаясь рассмотреть, через непроглядный белёсый паутинный, ватный дым, тот берег, где еще вчера вечером, стояли «они».
«Неужели?» — опять стучало в груди. Напрягая глаза, буравил молочный живой пар, пытаясь изо всех сил рассмотреть крохотный огонёк. Можно обмануться через зрение, но слух не даст понять неправильно реальность. Та сторона спала в непробудном сне, упиваясь ароматной тишиной, укрывшись густым - густым, седым туманом. Я не слышал: ни ржания коней, ни женского смеха, вместе с дитячьим плачем перемешанный как раньше. А главное, мне свет не мигал, — яркой точкой, начинающего утреннего костра. От него начинается утро у цыган, им и заканчивается их день, их жизнь...
Потихонечку, с первыми хлопками пастушьих бичей, под первое мычание подоенных коров, выходящих из дворов, прояснялось утро. Оно ещё сонное, нерасторопное, кристально чистой росой упоенное, зримо просветлялось. Первые, осторожные лучи солнечного света, красным глазом выплывающее из-за острова, теплом плавили густой туман, всё больше и чётче вырисовывая, очертания «их» берега. «Значит... — уехали!..» — грустно вздыхал, сильно опечаленный, совсем сникший.
На меня с того темного леса, смотрела зелёная поляна и посередине её виднелась чёрная точка, вчерашнего костра. «А может это сон?» — думала моя разочарованная, малолетняя, кудрявая голова. «Почему так быстро?» — «Почему так мало были?» — «Куда ж вы теперь?» — «Кто вас ждёт?» — растерянно продолжала ныть душа, так желающая ещё раз побывать на таком душевном «концерте». «Вы появились — как из сказки: необычные, душой и сердцем творящие музыку, и растворились в тумане, словно миражом задержавшись на несколько дней на радость себе, и нам грешным, в далёкой сибирской глубинке. Пришли из ниоткуда, и уехали в никуда…»
13.
Много с тех пор сыпануло снега на наши земли, и воды вылилось с небес. Многих не стало, из тех, кто всё это помнил, видел, знал. Давно поменялась жизнь в стране и родной Сибири. Заросли поля лесом, им заросло и то место, где раньше табором становились цыгане. Не бегут больше дети с озера в деревню, размахивая березовыми ветками, и не выкрикивают радостное известие.
Не льётся больше музыка с той стороны озера. Нет уже и его самого. Его останки, безжизненной, блёклой лужей теперь лежат, на мёртвой тяжёлой тине, выставив в небо свои трухлявые пни и коряги... Словно, старый и немощный человек, в предсмертной агонии, через посиневшие, потресканные губы оголил свои гнилые зубы и корни... Не сумел его сберечь неблагодарный потомок, за семьдесят лет богоборческой власти, окончательно переродился, растерялся, стержнем, сердцевиной прогнил. Предки когда-то завещали: «Беречь озеро, как осиротевшее дитя...». Оно ведь их руками было сотворено, в трудное голодное время... Разлилось, наполнилось на благо... и только! Живи, в срок береги, радуйся, гордись! А нет! А нет! Ничтожно слаб, оказался потомок, без принципов существует, безвольным существом по указанному течению плывёт. Ему не до водоёма. Потомку бы самому выжить, не спиться, на очередные «многообещающие» выборы сходить…
Никогда не станут в круг и цветные кибитки. Не примнётся густая и сочная трава от колёс. Не гореть большим кострам, под свет лунной дорожки. Не бегать ей, мерцающей и переливающейся от одного берега на другой. От отцовского дома до табора... Выходит и цыгане стали другими. Переродились. В землю врастать стали. Домами и заборами огородились, коней на машины поменяв — предателями собственных верований и принципов стали. Что ещё вчера казалось таким незыблемым — в одночасье рухнуло... Как косточки домино, в одну сторону сложилось, сломалось, обесценилось...
Заросла травой, та красивая поляна, и тот чёрный пригар в земле. И траву угнёшь, и землицу оголишь, всё равно не найти тебе той горелой точки... от которой когда-то начиналась и плясалась добрая жизнь, начало. С печалью в сердце и грустью на губах смотрю на лес, на ту сторону моего далёкого детства. Оно, там осталось ... и, мне уже никогда не вернуться туда... не дойти... и конечно не добежать... Только в снах иногда, нет-нет, да привидится: «Утра, зыбкий и милый рассвет, костра игривое начало. Сквозь парящий над водой, молочно-сизый туман слышу детворы, беззаботный звонкий смех, младенца голенького плач... и ржание в глубине леса, пасущийся лошади. А у костра старуха смуглая, морщинистая, редкозубая, трубку потягивает... дымком неспешно дымит... философски поглядывая на пробуждающее утро, на крыши отцовского двора. А над нашей хатой, и теми, кто принёс нам радость, замер сонный улыбающийся месяц. Он утро нечаянно проспал... будто острыми рожками в сумрачном небе карябает, словно пишет мне: «Цыгане приехали-и! Цыгане приехал-и!»
Январь 2019 г.