Не жил на высылке ни в Норенской, ни в Шуше…
С того и не известен навсегда.
Морзянку букв – спасите наши души –
не посылал из весей в города.
И не строчил в стихах свою досаду
у русской печки в рубленом дому –
пять невысоких окон по фасаду –
в деревне северной…
Не нужный никому
и в шестьдесят безвестнее, чем в двадцать,
живу себе… и скоро отступать…
Когда б умел по матушке ругаться
воскликнул бы в сердцах… про вашу мать…
иль как ещё похлеще – попонятней –
на самом из известных языков…
Но нет! Слабо!
Живу себе невнятно…
Пишу… ни для друзей, ни для врагов,
ни для кого не нужные творенья…
Зачем?
И сам не знаю, но пишу…
Из Норенской прочёл стихотворенья…
А тот, который сосланный был в Шу…
он нонеча в стране – изгоя вроде,
хоть и ворочал бурями стихий…
Пора признать при всём честном народе:
родятся в ссылке чтимые стихи
и через годы попадают в моду…
но если сосланный и сам не сплоховал…
А в Норенской сегодня нет народу –
там в прошлый год один лишь зимовал.
И дом, тот самый, пуст и заколочен,
среди других, таких же, двадцати…
Чем меньше слов,
тем больше многоточий.
И тем туманы гуще впереди.