Вот как сейчас помню: только Крымская война закончилась – Петербургу после трех тяжких лет - радости, весны, любви восхотелось. И за деньги не меряные, из самой Вены, самого Иогана Штрауса выписали… И затянулись это летние концерты в Павловском «воксале» на целых пять лет.
И так затянул его стольный петров град, что он вроде как и приживаться здесь начал… До того, что влюбился и даже предложение Оленьке Смирницкой сделал. Да несчастливо у них сложилось: не благословили родители. Решили, что «музыканты им не ровня», а то, что к ним не музыкант, а «король музыкантов» сватался – они и не поняли.
Ну вот, сидим мы всей нашей компанией, елисеевской мадерой беду его заливаем. И тут херсонский помещик (бог знает кто он – ни до ни после его нигде больше не видел) вспоминает историю семейную, как говорят, с прадедом его случившуюся.
«… Был он ещё тот гуляка, а до женского полу вообще меры не знал. И вот после пары дней пьянки открывает глаза. Голова трещит, свет не мил... Кто я..? Где я...? Пошел по коридору, в себя приходя.
И тут перед ним бабенка какая – то в неглиже из двери в дверь. Он возгоревшим глазом за статями её повел и как рявкнет: «Стоять!!! А ну подь сюда!». У той глаза чуть ли не бубликами, шагнула спиной назад, а там – стенка. И сама как та белая стенка. А тот шагнул, глазом бесстыдным её снизу до верху поимел. Клешнями своими, предвкушая, за плечи взял, ткань в кулачищи собрал и привычно рванул до самого низу. Голенькую сгреб и на руках с ней в ближнюю дверь шагнул. Смахнул, чего там было со стола, что ближе стоял и бабу на стол. Только мореный дуб в такт заскрипел. Прохрипел довольным кабанчиком, глазками в стороны повел. Видит мельком: стоят столбами слуги какие – то и глазами хлопают, видя такое. Отвлекся, рявкнул: «Что стоим, кого ждем?! Громко восхищаться хозяином!!!»
И тут чувствует, что что-то не то: тело, что от страха и ужаса должно под ним трепетать и биться дрожащей горлицей, трепещет… Но как-то не так… И что уже вроде как не он, а она его… И тут влетают какие – то люди, сдергивают его на пол и начинают месить всем, что под руку попало. И не бьют, а именно убить норовят… И тут женский хохот и крик: «Прекратите! Прекратите!». Опять хохот. «Вон отсюда! …Нет, мне нравится такая пасторальная простота нравов… Отпустите этого забавника…». Поднимает он глаза и видит: бабенка сидит на столе и заходится смехом как припадочная, аж слезы в глазах. И лицом вроде и как знакомая… И видит он за ней на стене портрет Государыни. …И тут сходит на него такой страх и ужас, что чуть медвежья болезнь с ним не случилась…
Оказывается, что? …Пока он два дня после запоя дрых, где упал – Государыня Императрица, по херсонщине проезжая – ткнула пальцем в ближнюю усадьбу да и заночевала там. А бухого родича – то служивые и не нашли в суматохе. Тот посреди ночи очухался и… обмишурился!» – под общий хохот закончил рассказчик.
Мужская наша компания минуты две ржала, как табун жеребцов. Иоган и тот повеселел. А потом и говорит: «Знаете, господа… А ведь у меня задумка… На оперетту… Видно и не допишу никогда…». И в пять минут словами набросал нам то, что, почти через двадцать лет стало «Летучей мышью».
«Что же это, прямо так и со сцены: «Господа, наш простак Айзенштайн, принял Государыню за свою горничную и трах…. её »? » - смеясь, спросил помещик.
«Ну, что Вы!» - улыбнулся в ответ Иоган – «Как так можно! Я же не настолько enfant terrible (фр.), чтоб так поступать с нашей достопочтенной публикой! Можно же ведь прилично и просто – «…принял нашу уважаемую гостью за свою горничную!»». …Много лет спустя, в декабре 1912 года – когда наша подгулявшая компания вышла из «Бродячей собаки», я рассказал эту историю Гумилевым. Анну с Николаем она тоже весьма развлекла… И на миг задумавшись, та сказала: «Да уж… Когда б вы знали, из какого сора, растут стихи, не ведая стыда…». И эхо этих слов было ещё не мыслимо себе даже представить.
1.Enfant terrible (фр.) букв. «Ужасный ребенок». Человек, шокирующий бестактной непосредственностью.