Первый военный год стал для меня и первым школьным годом. Поступил я в школу № 124, там проучился два года, а потом школы разделили на мужские и женские, и я попал в школу сорок восьмую, в которую ходил до восьмого класса.
Учиться мне было очень легко. Я прочитывал большую часть учебников, хрестоматию еще летом, внимательно слушал объяснения на уроках, и дома устные задания мне готовить не надо было, разве только стихи учить.
Письменные задания много времени не занимали, обычно я их делал сразу после возвращения из школы - наскоро съем оставленный матерью обед, и занимаюсь.
Не все предметы я любил и не все задания выполнял охотно. Я не любил чистописания и вообще не любил писать, особенно, если это надо было делать, не думая. Терпеть не мог упражнений, которые надо было просто переписать, поставив одно - два слова в нужном падеже или нужном времени. Такие задания, если они не были короткими, были для меня пыткой, во мне все протестовало против бессмысленного переписывания.
Зато я с удовольствием сочинял, когда надо было, предложения с использованием заданного слова в нужной форме, в этом случае писание меня не тяготило.
Не знаю, как это получилось, кто приучил меня, но я обычно делал сначала трудные или малоинтересные задания, а приятные оставлял "на закуску". Играть или читать я не начинал, пока не разделаюсь с уроками. Видимо, это было чувство долга, оно появилось или было воспитано у меня очень рано.
Получал я, в основном, пятерки, а двойка была только одна за все время учебы - по военному делу. Надо было разобрать и собрать затвор винтовки. Кое-как собрав затвор, я стал его запихивать на место обратной стороной.
Военное дело у нас начинали преподавать с третьего класса. Мы учили строевой устав пехоты, почему - то все годы зубрили только первые две или три его страницы, где давались определения "ряда", "шеренги" и т. п., но основным занятием на уроках военного дела была строевая подготовка.
Что может быть милее сердцу военачальника, чем ровный строй, печатный шаг и лихая песня? Лучше всего у нас получалась "Ой, махорочка, махорка, породнились мы с тобой. За тебя, моя махорка, мы готовы в бой, мы готовы в бой!"
Военруки у нас менялись очень часто, и все были очень разные. Один любил расхаживать по классу, сняв с себя ремень и потрясая им. Он уверял нас, что контужен, за себя не отвечает и, если изобьет кого-нибудь, ему ничего не будет.
Как-то он увидел, что двое ребят балуют за партой, один схватил другого за голову и пригнул под парту, задница, напротив, заманчиво возвышалась над крышкой парты. Военрук, увидев это, подбежал к парте и смачно оттянул второго ремнем.
Тот взвыл и начал крыть "педагога" матом. Некоторое время военрук к буйной радости всего класса гонялся за учеником, пока тот не выскочил за дверь. Были военруки и совершенно иного склада. Один, наиболее здравомыслящий, обычно читал что-нибудь вслух. Книги были ни по предмету, ни детские, кажется, что-то про Мессалину.
Очень любили преподавательницу русского языка и литературы (не помню ее имени), демобилизованную из армии, служившую там радисткой. Некоторое время она ходила в шинели, ее всегда слушали и слушались, а когда заменили другим преподавателем, наш класс устроил забастовку и не ходил на литературу, пока нашу любимицу не вернули.
Учителям с нами было не легко. Как-то после особенно интенсивного обстрела класса жеваной бумагой из трубочек (у нас в моде были ручки из трубочек со вставками с перьями, которые можно было вставлять или внутрь ручки, или наружу, в состояние готовности к писанию), все стены были в пятнах, и нас заставили приводить класс в порядок.
Мы побелили стены, вымыли полы, на стол постелили кем-то принесенную скатерть, поддерживали порядок и очень гордились собой.
Продолжалось это недолго. У одного из учителей была привычка, входя в класс, бросать портфель на стол.
Заприметив это, мы решились на проделку. Перевернули стол вверх ножками и натянули между ними скатерть, а так как она свисала почти до пола, учитель, не заметив, что стол перевернут, швырнул портфель на скатерть, увидел, что из этого вышло, и застыл на месте. Класс грохнул хохотом.
Надо отдать должное разыгранному преподавателю - он быстро пришел в себя, поднял портфель, сухо приказал поставить стол на ножки и, как ни в чём, ни бывало, начал урок.
Не у каждого было такое самообладание. Другому учителю по прозвищу «Макс-расстратчик» (был такой персонаж в каком-то фильме) привязали к хлястику куртки тряпку, которой вытирали доску.
Длинная тряпка болталась сзади наподобие хвоста. Ничего не замечая, он после урока дошел до учительской, и только там обнаружилось его "украшение". В ярости он примчался назад, кричал, требовал выдачи виновника и, конечно, ушел ни с чем.
Директора школы прозвали " Императором" за надменность и жестокость. Рассказывали, что он бил учеников, если заставал их курящими в туалете.
Один раз я соревновался с кем-то из одноклассников: мы делали по очереди стойку на парте, стараясь поднять ноги как можно выше и делая на стене отметку высоты, которой удалось достичь.
Я как раз стоял вниз головой, когда в класс вошел Император. Я тут же принял нормальное положение, но было поздно - директор подошел ко мне, схватил своими пальцами за подбородок, больно крутанул и потребовал, чтобы я привел кого-нибудь из родителей.
Мать сходила в школу, но меня не очень ругала, а подсмеивалась надо мной, вспоминая мою проделку.
Старшеклассников каждую осень отправляли в колхозы собирать хлопок. Один раз группа учеников сбежала из колхоза домой, и директору взбрело в голову догнать их и вернуть. Он оседлал лошадь, но далеко ему ускакать не удалось, та сбросила его.
Из-за сломанной ноги Император долго не ходил в школу, а потом хромал и ходил с палочкой, служившей ему не только для опоры, но и для наказания провинившихся учеников. Урок впрок ему не пошел.
Узбекский язык мы начали учить с третьего класса и, проучив восемь лет, им так и не овладели.
Первым преподавателем у нас был Акрам-ака, молодой, низенький узбек. По этому предмету у меня тоже были пятерки, и Акрам - ака, слабо владевший русским языком, привлек меня к составлению экзаменационных билетов. Мы сдавали экзамены за начальную школу.
Мне нужно было грамотно сформулировать вопросы и переписать их на листочки бумаги. Некоторые билеты я пометил точками, сообщил вопросы и номера билетов приятелям. Мне пятерка и так была обеспечена.
Мое положение в классе было особым. Кое-кто из учителей отправлял меня на последнюю парту и разрешал заниматься, чем я захочу, лишь бы не шумел и не отвлекал других от урока. Обычно я что-нибудь читал или делал домашние задания.
Очень часто отличников в школе не любят, но у меня с одноклассниками отношения были хорошие. Звали меня обычно "Балаш" или Толян, а одно время "Жирный".
.
Меня вечно куда-нибудь выбирали - председателем пионерского отряда, в учком школы, в редколлегию стенгазеты. Пионерская работа у нас была чисто формальной и интереса у меня не вызывала, а вот стенгазету я делал с удовольствием, старался придумать что-нибудь интересное, даже сочинял стишки.
Драться я не любил и дрался очень редко. Однажды по дороге из школы несколько ребят из нашего класса стали стравливать меня с кем-то из одноклассников, уверяя, что я с ним не справлюсь и побоюсь драться. Мы положили портфели на землю и стали махать руками. "Схватка" была недолгой, я пустил противнику кровь из носа, и меня признали победителем.
В третьем или четвертом классе у нас появился новый ученик, второгодник Копелевич. Это был здоровый пацан с коротко подстриженной головой. На одном из первых уроков он стал обстреливать меня из трубочки жеваной бумагой и корчить всякие рожи. Меня это задело, и на перемене мы стали с ним бороться.
Мне его одолеть не удалось, но с тех пор между нами установились приятельские отношения. Впрочем, нормальные отношения у меня были с большинством учеников нашего класса, но по-настоящему и длительное время мы были дружны с Юлькой Сучковым и Генкой Исуповым (Лампе).
Мимо дома Юльки я проходил по дороге из школы и часто заходил к нему поиграть или взять какую-нибудь книжку.
С Генкой меня связывали более тесные отношения, Он жил недалеко от нас, на улице Шелковичной рядом со Среднеазиатским институтом шелководства (САНИИШ), и я проводил у него иногда все время после уроков до вечера, тогда и домашние задания мы делали вместе. Настоящее имя его было Генрих Альфредович Лампе, а Исупова была фамилией его матери, под этой фамилией его и записали в школу.
Отец Гены, как большинство немцев, был выслан в «трудармию», в Сибирь или в Казахстан, не помню. Вернулся он после войны, это был замкнутый неразговорчивый человек, и я его плохо знал.
Мать Гены Анастасия Гавриловна, живая общительная женщина, всегда приветливая, улыбающаяся, редко ругала нас за проказы да и дома бывала редко, по выходным дням, так что большую часть времени мы были предоставлены сами себе и делали, что хотели.
Двор был огорожен забором, жили там кроме хозяев Исуповых-Лампе некоторое время квартиранты, пути которых с нашими почти не пересекались. Жила там год или два и тетя Гены Полина Гавриловна. Это был подарок судьбы, так как в наших играх я обычно был Томом, а Генка - Геком, ну а его тетя - тетей Полли, хотя она ее ничем не напоминала.
Во дворе Генкином росли большая орешина, две урючины, слива, называвшаяся японской, с вкусными крупными плодами, небольшой огородик. Грецкие орехи мы начинали есть еще зелеными, очищая прочно державшуюся зеленую кожуру от скорлупы кирпичом и выковыривая ещё белые терпкие ядра гвоздем или ножом. Руки от орехового сока становились коричневыми и долго не отмывались.
.
Играли в чехарду, в "классы", в "ашички" из овечьих косточек, в "лянгу" кусочком бараньей кожи с шерстью с прикрепленным к нему проволокой свинцом. Как-то мы напилили чурок, сделали биты и играли в городки.
По дороге из школы, если собиралось несколько человек, играли в футбол, отметив портфелями ворота и гоняя вместо мяча консервную банку. Словом, мне не были чужды обычные развлечения мальчишек тех лет.
Цеплялся я и за машины, которые ездили в то время не быстро из-за рытвин и ухабов на дорогах. Один раз, уцепившись обеими руками за задний борт грузовика, я с ужасом почувствовал, что спрыгнуть на мостовую мне будет очень трудно: портфель, который я держал в руке, оказался не снаружи, как ему полагалось, а внутри кузова. Схватился я за борт обеими руками и, если бы отпустил его, портфель остался бы в кузове.
Пришлось подтянуться и влезть на борт, но тут водитель меня увидел через заднее окошко кабины, остановил машину, выскочил и поймал меня, прежде чем я успел что-нибудь сообразить.
Другой бы просто надавал сорванцу по шее, но мне попался идейный водитель, который отвез меня в отделение милиции. Там меня отчитали, записали адрес и пообещали оштрафовать родителей.
Наша жизнь с приездом отца стала меняться. На землях овощной станции, где работал отец, у нас появился огород, росли картофель, помидоры, маш (бобовое растение, бобы которого напоминают чечевицу, только вкуснее) Помню, как мы собирали маш, готовили прямо в поле и ели машевую кашу с помидорами. Ох, и вкусная была каша!
Брат, работавший на заводе и не учившийся два года, подготовился и сдал экстерном экзамены за десятый класс, но с завода его не отпускали, и отец стал хлопотать за него. Володе даже пришлось побывать на приеме у одного из секретарей ЦК партии Узбекистана. Он сказал, что хочет учиться дальше, и тот дал распоряжение об увольнении Володи с завода.
Поступил Володя на горный факультет политехнического института и учился на инженера-геофизика.