Юлиан сидел на коврике и рисовал уже в который раз фигурки, напоминающие плящущих человечков, но Юлиану было всего семь лет, и он абсолютно ничего не ведал ни о методе дедукции, ни о медике, занявшемся криминалистикой.
Его человечки давно уже стали продолжением его снов, его видений, его представлений о том, какой он хотел видеть окружающую его жизнь. Человечки отличались ростом, фигурами, они были раскрашены разными цветами, но их всегда было три – двое взрослых и ребенок. Ребенок был портретом его самого, но, тем не менее, он не всегда был мальчиком, в какие-то дни, когда его тянуло рисовать, на бумаге возникал ребенок-девочка. Вряд ли Юлиан смог бы объяснить себе сам причину этого перевоплощения, но не потому, что ему это было все равно, его больше занимал сам процесс, поглощающий его полностью и превращая видения в реальность...
Мартина и Хенрик увидели Юлиана во сне, в одну ночь, после долгих обсуждений, психологических интерпретаций причины отсутствия ответа на возможность наполнить свой огромный дом детским смехом. Мартине приснился малыш, мальчик, уже названный кем-то Юлианом, во сне ребенок брыкался, возмущался, сопротивлялся ее непреодолимому желанию взять его на руки. Ее невероятно подкупила его строптивость, она напомнила ей ее саму в детстве. До сегодняшнего дня в ее сознании так и не утихли мыслимые и предполагаемые споры, которыми она упивалась, ощущая свою непреклонную самостоятельность. Удивительно, как ей всегда виделись в этих картинах только ее кожей осязаемые впечатления, только ее мысли ей слышались звучно стучащими в мозгу, будто и не было виз-а-ви, будто все ступени, по которым она взбиралась на пьедестал своего сегодняшнего статуса, совершались ею без сопричастности с ее родителями. Во сне Юлиан был ее отражением, или, правильнее было бы сказать, отражением ее «я», которое отпечаталось в ее блоке воспоминаний.
Увидев мальчика в своем сне, Мартина обнаружила внезапно нечто абсолютно невероятное – он занял свое место в воображаемом диалоге настолько гармонично, что никакой асимметрии или нарушения общего сюжета не последовало.
Сон Хенрика не был иным, если судить по содержанию, но он вошел в его сон, вонзившись настолько глубоко в его сознание, что выйти из него было возможно только с помощью манипуляции профессионального гипнотизера. Хенрик испытал некое аюрведическое спокойствие, перетекавшее в уверенность обретения продолжения сюжета в реальность.
Молодые супруги настолько были одержимы мечтой о ребенке, что никакие противодействия, возникавшие со стороны их приятелей и знакомых, знающих о невозможности рождения ребенка в этой семье самым естественным в природе путем, не могли повлиять на принятое ими решение. Усыновить или удочерить. Пожалуй, только в этом участке параллельных направляющих их желания не совпадали: Мартина хотела мальчика, ее мечта о крохотном мужчинке была настолько истовой, она настолько была заряжена только этим моментом истины, что даже мысленно еще не существующее существо уже подчинялось местоимению «он».
В отличие от Хенрика, всю жизнь окруженног самыми разнообразными по их полу родственниками, с невероятно ветвистым генеалогическим деревом – он сам даже в шутку называл своих предков джунглями - у Мартины было два брата, и никогда не было ни сестер, ни кузин, ни тетей, ни племянниц. В самом раннем детстве ей даже казалось, что она мальчишка. Она была заводилой во дворе во всех играх, играя в командах против девчонок. Ее братьям, разумеется, никогда бы и в голову не пришло, что их хрупкая Тина, с мраморной кожей и чудными хвостиками, воображает себя их младшим братом. Мартина боготворила своих старших рыцарей, их мир был для нее не просто заманчив, ее тянуло в него совершенно непреодолимо, ей хотелось быть членом этого тайного общества. Она даже сама придумала условия, на которых должен был быть возможен вход в этот Клуб отважных поступков: прокатиться на велосипеде, естественно, мужском, без рук 10 кругов на футбольном стадионе; провисеть на баскетбольном кольце пятнадцать минут, уметь играть на гитаре основные аккорды. Может, это и странно, но почему-то, по какой-то самой Мартине не объяснимой причине, эту часть своей жизни она держала за семьюдесятью семью печатями, и даже, познакомившись с Хенриком, от которого у нее не было никаких причин прятать свои мысли под подушкой, она так и не открыла перед ним заповедную дверцу в каморку своих детских принципов. Единственный, кто был покорным слушателем ее мыслей, не выходящих на звуковую дорожку, это старенький рояль, оставшийся в наследство от деда. Иногда, в какой-то из вечеров, Мартина садилась на вертящийся стульчик, тоже какой-то атавизм из той жизни, и давала волю пальцам отвести душу, перелить свои восковые образы в образы музыкальные. Как предельно проста комбинация, поражалась она, опуская пальцы в мягкие, немного упругие клавиши, всего-то лишь белый и черный цвет, и такая богатейшая палитра! Но ведь так во всем: нотный лист, страница книги, никаких ярких оттенков, никаких цветовых гамм, но зато сколько красок они рождают на свет... Немыслимо... Непостижимо... Если я не могу постичь, как происходит рождение огня из белого воска, то именно это сделает за меня мой мальчик, я узнаю ответ у него, когда он вырастет, прорастая из моей любви к нему, он введет меня в мир, доступ к которому он отыщет сам...
Но и этими мыслями на волнах своих ощущений Мартина тоже ни с кем не делилась. Она даже сама себя и не спрашивала, почему ей так сложно завести разговор на эту тему с Хенриком: для нее эта часть ее пространства была за такой высокой изгородью из желания сохранения автономности, сакральности, что впустив туда постороннего она не смогла бы просто дышать.
И вот наступил тот день, когда она увидела ЕГО.
Они вдвоем с Хенриком были в отпуске в Санкт Петербурге. Зачем и почему они выбрали это место для отпуска – раньше они всегда путешествовали либо в горах, либо на море – никому из них объяснить не удавалось, но цель была выбрана в одну секунду, и не вызвала при этом ни единого разногласия. Все выглядело бы абсолютно традиционно-классически-туристически, если бы при посещении Ипатьевского собора они не заметили вывеску на соседнем здании «Дом малютки». Даже не понимая смысла, скрывающегося за иностранными буквами, их как с помощью невидимого гипнотизера потянуло зайти в этот дом. Как только их гид-переводчик объяснил им смысл вывески, они тут же потянули его за собой, как он ни сопротивлялся их просьбе, абсолютно не понимая причины их настойчивости.
А дальше все было как в какой-то мыльной опере. Директриса заведения привела в кабинет нескольких детишек, из которых супругам позволялось сделать выбор. Однако длительной паузы здесь не возникло. Один из мальчиков бросто стремглав бросился к Мартине, у него было такое озаренное радостью, да даже не радостью, а просто оголтелым счастьем, личико, как будто этой встрече было предначертано случиться именно таким образом, именно здесь и именно в этот момент.
И вот магический треугольник их желаний нашел свое основание. Теперь появилась опора, предвидения завершили свой фантазийный бег по извилистым дорогам нестыковок и преодолению расщелин между горами трудностей.
Юлиан был здесь, с ними, он как магнит притягивал к себе хорошее настроение, улыбки, доброту. Каждое утро Мартина и Хенрик все сильнее убеждались, что он их родное существо, боясь при этом даже мысленно назвать себя родителями, а его - сыном. Связь, образующаяся между этими тремя людьми, становилась прочнее, сильнее, надежнее, но не было ни дня, ни минуты в жизни Мартины и Хенрика, чтобы они не опасались обнаружить в какой-то момент незаметный, мельчайший надрыв в этой невидимой нити.
Прошло много лет после первого прикасания двух взрослых людей к сердцу маленького мальчика, пришедшего в мир во второй раз.
Юлиан стал взрослым юношей, у него стали расширяться его соотношения с действительностью, окружающая жизнь и жизнь внутренняя стали более интенсивно взаимодействовать друг с другом, иногда дополняя, а порой наступая друг на друга. Юлиан уже давно не рисовал человечков на листе бумаги, он уже не задавал себе многих вопросов, он старался больше допускать к себе в душу сомнений, не пугаясь их колючести и холодности. Его мысли, его рассуждения принадлежали только ему, и он наслаждался ими как своей собственностью. Он восхищался своей внутренней свободой, отдаваясь своему новому пути, на котором он был и хозяином и мастером, и вопрошающим и отвечающим, там, где только он сам владел воплощением своих идей.
В мастерской, обустроенной по его желанию во флигеле их дома, он отдавался безумству своей кисти, как продолжению не только своих пальцев, сжимающих ее как весло невидимой ладьи, но и как лучу, выводящему желания из туннеля души. Его картины мало были похожи на произведения искусства, если понимать под этим тривиальные сюжеты, ждущие утоления своей нарцистической жажды. Проекции его стремлений на холсте завораживали своей эмоциональностью, сочностью сочетаний фигур, мазков и пробелов.
Но был один холст, к которому Юлиан подходил не каждый день, иногда он избегал его неделями, месяцами, на котором было всего несколько мазков, из самых несовместимых по оттенкам цветов. Холст стоял на мольберте в самом дальнем углу, рядом с тем старым дедовским роялем, на котором уже давно никто не пробовал разминать пальцы.
Как-то, в один из длинных вечеров, когда Юлиан работал в мастерской над очередным эскизом, его неожиданно потянуло к молчаливому роялю и неразработанному холсту. Бледная пустота на холсте и напряженная молчаливость бело-черных клавиш требовали прикосновения, они звали, бессшумно но настойчиво дать им жизнь. Юлиан сам не заметил, как вся его плоть застыла в ожидании. Он выхватил кисть, как шпагу, и с отчаянием дуэлянта стал наносить мазки на белом поле, попеременно обращаясь к клавишам и заставляя их звучать в унисон своим движениям. Кружево звуков превратило пространство в красочный феерверк, краски заполонили белизну девственности на мольберте, магма подобралась к самому кратеру и взорвала все накопившиеся страсти.
Этой же ночью Мартина увидела сон, в котором Юлиан сидел на берегу океана, не шевелившись следя взглядом за волнами. Она пыталась подойти к нему поближе, но каждый шаг в его сторону отдалял ее от него еще быстрее, чем волны, набегающие на берег. Но она все равно пыталась не сдаваться и идти к своему родному мальчику, пока она не проснулась.
Проснувшись, она отправилась в мастерскую.
Юлиана там не было, и она смогла одна, без помех, погрузиться в его атмосферу.
Сначала она подошла к роялю, подняла крышку и только ее пальцы прикоснулись к клавишам, как ее словно ударило током, и она отпрянула, недоумевая, что произошло.
Она оглянулась по сторонам и взгляд ее вонзился в мольберт, стоявший вплотную к роялю. На мольберт был наброшен тонкий плед.
Мартина протянула руку, чтобы снять пелену с холста, но в этот миг в ее сознании пронеслись обрывки каких-то давно позабытых реплик ее родителей, переплетаясь с ее собственными ощущениями, когда она сидя на велосипеде своего брата, не держась руками за руль, подставляла свое лицо ветру и солнечным лучам, полностью поглощая всей своей плотью отражение своего, только ей одной принадлежавшего мира.
Портрет судьбы не стоит выставлять
В загадочности сила наших мыслей
И жизнь, прости, не гоже разворачивать вспять.