Черный гонщик

       
- Мне трудно понравиться, - сказала она, когда синий вечер лаской опустился на сквер, и заслезились глаза фонарей.
-Но кто-нибудь когда-нибудь вам нравился?
- Да и именно поэтому.
- Кто же и каков он был?
Подле текла река и казалась в темноте растёкшимся акварельным
росчерком.
- Гонщик, - улыбнулась она, - он был не такой как все.
- Почему Вы расстались?
Река и тусклые фонари проплыли меж деревьев, прежде чем она Сказала:
- Не надо, я никому не говорю об этом  и сейчас выдавить
несколько слов мне было трудно. Он погиб больше года назад.
Молчание, и можно было созерцать идилличный вечер и мысли, гулявшие в голове. Вскоре мы заговорили, как водится, об абстракциях.
- Подлинная ценность только то, что дано богом, а сделанное сво¬ими руками, трудом, потом – ненастоящее, - была общая мысль непроиз¬вольно возникшей беседы, и как-то без объяснений было ясно, что для каждого из нас мысль эта не нова и далеко не праздна. Тогда и случилось мне, улыбаясь, посетовать на то, что и со мной природа обошлась не лучшим образом.
- И давно Вас преследует этот комплекс? - спросила она иронически,
- Порядком.
Продефилировали молча в гуще темноты и зелени, простились на оста¬новке, и прозаичный троллейбус, похитив, увез ее в другой мир.
Мы встретились снова, у цирка, где веселые клоуны забылись в крикливости поз. И снова поплыла мерность аллей да нежный дым ещё серых веток. Голубой её абрис плывёт рядом. Я только изредка обо¬рачиваюсь к ней, всякий раз боясь увидеть на её лице отчуждение. Но она улыбается мне. Улыбка её обозначается преувеличенно резки¬ми линиями. Странная улыбка. Интересно, много ли мне отпущено этих конечно лишь, вежливых улыбок. Вежливость истощима, это не любовь.
 Уничтожить отчуждение! И я говорю обо всём: Греция, Египет, всяческие отвлечённости, другого не умею, но она почему-то слушает, ей интересно практического интереса не имеющее и это для меня очень значитель¬но, это по особой моей логике позволяет надеяться.
  Сквозь холмистый парк по асфальтовым дорожкам и гибким тропин¬кам мы поднимаемся на пригорок, где меж уютных деревьев ковриками раскинулись лужайки, тут же в железной ограде чья-то титаническая рука вывернула толстенный железный прут в выразительном  скульптурном  движении, и в     учредительной строгости решётки образовалась пригласи¬тельная дверь. Нырнув в неё, попадаешь на трамвайные рельсы, к ним прижимает тебя всей своей тяжестью взобравшийся на кручу десятиэтажный небоскрёб. Нужно пересечь улицу, по ступенькам подняться к дому, потом лифт доставит вас на мрачный чердак в беспорядочную мансарду.
Здесь мне свободней, уединение стимулирует контакты. Она смотрит на стены, на ряды книг и антикварных бутылок, на кучи бумаг, хаос. Мы сидим, создавая уют собой, журчит беседа.
- Посмотрите эту книгу, обратная перспектива в древней живопи¬си - не ошибка, а мудрость. Прочтите это место, удовольствие чи¬тать оригинально мыслящего человека. А вечер застилает окна, пора зажигать огни. Когда разговари¬вают мужчина и женщина, что-то всё равно остаётся недосказанным.
     Нелеп первый неловкий жест, призванный опрокинуть прекрасный  платонизм, вернуть на превратную землю, где любовь обручена с же¬стокостью, чистота - с грязью. Она отстранилась, потом полоски холодных губ нежной раздвоенностью запечатлелись в  сознании. Прекрасно, а прекрасное есть воспоминание о бывшем и будущем. Я узнаю её - это она посланница, которую все мы ждем всю жизнь. Я раскрываю глаза - ничего не изменилось, она только вежлива.
   Египет, Греция, Вавилон... Здесь изображено столпотворение, люди
решились бороться с Богом и возвели эту исполинскую башню, да не смогли разобраться между собой и… так и строят по сей день. Она всё ещё внимательно слушает, а истина так и не сказана, я знаю, выговаривается она не словами, но пора расставаться, и вопросительная интонация повисает в душе.
Мы встретились опять, опять в аромате пепла и дыма раскрыта книга, горит электрическая лампада,
темнота обступает со всех сторон, намекая, указуя, нам: нас - двое...
Я уже забыл вкус её тонких губ, я хочу разбить тонкую скорлупу официальности на её красивом улыбающемся и всё же как маска резком лице, Я привлекаю это лицо, смотрю в глаза, касаюсь губами носа, лба, щёк.
- Не надо, - говорит она, слегка отстраняясь, - мне это всё равно и вам, наверное...
Руки опускаются, а по нутру пробегает таракан. Мне, конечно, не всё равно, но если тебе всё равно, то конечно, всё равно...
Чтобы вытеснить неприятность пытаюсь возвратиться к беседе.
- Большое число евреев проникло в Европу через Испанию...
Но нет, слова останавливаются на языке.
- А жаль, что вы не любите целоваться, -   
Боже, какая глупость, выплеснутая глупой ситуацией. Она молчит, и строгая маска лица направлена в мир, который ястребом ниспадает из окна, далеко, далеко разбиваясь на осколки кварталов и домов. Пауза, теребимая руками.
- А жаль что вы, что вам всё равно.
Перебирая сигарету пальцами, она вдруг посмотрела на меня иначе, чем всегда, и снова туда, где так легко и стремительно падает в низины маленьких улочек громадное десятиэтажное пространство. Опять её глаза устремлены на меня, теперь уже ясно, в них слёзы,  и очерчены они страданием. Как они огромны, как   пугающе красивы, влажные белки, про¬пасти-зрачки, но взор её тяжело опускается вниз, к её коленам.
- Иногда мне хочется лечь и умереть, - произносит она вдруг ти¬хо и внятно.
       -    Почему? - торопливый вопрос, и в преисподней  мозга парадок¬сальная радость: нечто переменилось, нечто откроется.
- Я, пожалуй, расскажу Вам, правда? - говорит она, непривычно волнуясь,
напряжённо бросая на меня вопросительные, ПОЧТИ молящие
взгляды.
- Вы тогда сказали мне что-то о комплексе и я, как нелепо, обра¬довалась, обрадовалась человеческому несчастью! Но в этом мелькнуло что-то близкое... я никому не говорила, но я расскажу...
- Мне было 18. Я училась в медицинском и зарабатывала, подви¬заясь манекенщицей в ателье, демонстрировала причёски. ОН, я говорила, был гонщик. мы любили друг друга. Когда мы познакомились, я знала, что с ним не очень давно произошло несчастье. На большой скорости он врезался в стену какого-то старого дома, строение рухнуло и его завалило обломками. Он рассказывал мне, что очнулся в луже собственной; крови, понял, что это всё, и что на свет божий не выбраться. А пить хотелось так, что, представляешь, он попил собственной крови из лужи, в которой ле¬жал. Но его спасли, быстро разобрали обломки, нашли, отвезли в больницу. Он остался жить, и этим всё сказано..?
Мы встречались несколько месяцев, и не он, а я сама стала наме¬кать ему, что хочу большего, чем платонических отношений. Но он воспринимал это странно. Когда мы оставались наедине, в эти моменты, я, понимаешь, не скрывала своего чувства, наконец, прямо говорила о нем. Но он... мне было непонятно, уходил в ванную, запирался... Я ничего не понимала, чувствовала себя оскорблённой до злости, до слёз. Много позднее я поняла причину, только тогда было уже слишком поздно. Тот случай, оказывается не прошел бесследно, он просто не мог быть со мной. Какая непостижимая слепота! Как сейчас помню, у него в комнате мне несколько раз попадались на глаза таблетки тестостерона, я ведь училась в мединституте. Когда мы познакомились, я знала, что после того случая он ни с кем не встречался. Но мы встретились и полюбили, и происшествие казалось мне эпизодом прошлого, но было иначе.
Потом он уехал на сборы и  дальше мне уже рассказывали его друзья. Там, под обрывом, была свалка ломаных машин. Пару раз замечали, как он резко тормозил перед ней. Ему сказали, что проверять тормоза следует в более безопасном месте. В тот раз он ушёл, ничего не ответив, а через день был найден под тем обрывом в изувеченной машине в груде лома и на сей раз спасения не потребовалось.
Она умолкла в паузе тягостной и долгой.
 - Ах, я уже своё отплакала, но я эгоистка, и теперь я страдаю не столько за него, сколько за себя. О смерти я узнала из телеграм¬мы, моё состояние можете себе представить. Был выходной день, и в общежитии, где я тогда жила почти никого не было. Не помню, зачем я вышла в коридор, и какой-то парень, он был навеселе, сально улыбаясь, стал зазывать  меня к себе в комнату, и тут мне стало плохо, стала душить страшная рвота. Меня унесли обессиленную, и началась моя болезнь. Сначала тошноту вызывало всё: пища, запахи, постепенно это успокоилось, и всё сконцентрировалось вокруг одного. Мне было скверно, я пыталась сходиться с другими, но при первых проявлениях телесной любви снова наступают невыносимые приступы тошноты. И это может длиться долго, ни во что не разрешаясь. И одна я быть не могу. Это и есть самая большая моя тайна.
Молчание, снедаемое неумолчностью города.
- А ты обращалась к врачам?  Она как-то сникла от вопроса.
- Да, все говорят одно: ДРУГОЙ человек, другое чувство должны стать сильнее болезни и её заглушить, вытеснить. Психиатр назвал это «самый сильный звонок». Но слова эти явно не вызывали в ней оптимизма, она резко умолкла, а потом с совсем другой интонацией:
- Ой, я вот рассказала Вам, и так легко мне стало, оттого, что рассказала я это не врачу. Не врачи мне нужны, не врачи,- и она при¬слонилась лбом к моему плечу, горестно покачала головой.
Лёд тронулся, Прикосновения целомудренны, но они, как и взгляды преисполнены новым смыслом. Её рассказ возбудил во мне мысли ясные и неясные. Я испытал прозрачную эстетическую радость от созерцания души, умеющей так безыскусственно страдать за другого. Как давно уже поселилась во мне безысходная убеждённость, что кроме эгоизма на этом свете ничего не осталось, но вот ведь осталось, осталось. Только моя радость не была свободна от эгоизма. Её неумеренное участие в чьей-то судьбе позво¬ляло надеяться на какое-то участие и в моей, и беды, преследовавшие меня, вдруг представились драгоценностью, на которую я куплю её любовь и вместе искуплю безвинную её вину. Он явился час возмездия унизительным утратам всей жизни, скверное обратится в доброе, и его будет также много, бескрайне много, значит, в прежней жизни было предназначение, и есть справедливость  на небесах. Но ря-дом с уверенностью неуверенность: как быть, что делать? Не торопиться, не злоупотреблять ее расположением, нельзя как в сказке нарушить какое-то роковое условие.
Разговор становится тише, звучит интимными обертонами.
- В тебе есть что-то особенное, я как-то сразу поверила, - произносит она, переходя на ты и впервые посмотрев на меня по-особому, прямо в глаза и мимо в нутро, как будто стараясь рассмотреть меня в каком-то ином мире, - расскажи мне ещё что-нибудь, ты так интересно рассказываешь.
- Ты бы сняла обувь и села поудобнее. Она, забравшись с ногами на тахту:
- Ой, как хорошо, так, наверное, можно говорить бесконечно, целую
ночь, - и в её сияющем лице я впервые замечаю нечто совсем детское.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать первый.
Боже, подумалось, ребенок, а на нее свалилось уже столько горя. И без перехода:
- А тебе обязательно сегодня домой?
На её лице отобразился духовный конфликт: неудовольствие или
неловкость, но затем она быстро и, по-видимому, неожиданно для себя согласилась.
- Только..., - она выразительно посмотрела на меня.
- Да, да, разумеется... ничего , чего ты  не пожелаешь...
Приняв решение, она опять повеселела, опять высказала удовольствие нашей обителью и избавлением от дальней дороги, сладко потянулась и легла животом на тахту, аккуратно поправив юбочку.
- Ты можешь снять верхнюю одежду, хочешь я погашу свет или выйду?
Она кивнула. Я извлёк из ящика постель и вышел, с волнением понимая, что
происходит нечто превосходящее все ожидания.
   Когда я вошёл, в комнате было темно. Я увидел, что она лежит в постели всё также
ниц, неподвижность и лунная тишина сообщили интерьеру  оцепенение. Стал
раздеваться, сдерживая дрожь волнения. Ложась, невольным жестом коснулся её в         
в недозволенно нежной сфере....и электричеством пронзило сознание: на ней одна         
только комбинация.
 Я впервые за время наших встреч с удовольствием, свободно раскинулся на спине, недвижно смотрел через потолок в не¬бо, и созвучно с его воображаемым светом занималось в душе просветлённое лёгкое чувство. Всегда считал, что откровенность от святости. Неожи¬данная доступность ещё недавно чужой женщины, близость нагого её тела, только что скрытого неприступной бронёй, без мелочной суеты, препирательств - это действительно от чистоты.
Прошли века-мгновения, пока прозрачная волна счастливого чувства улеглась и тогда рука моя снова мимо воли и сознания устремилась, убедиться в её реальности, в действительности нежного, как дуновение, прикосновения. И только вцепившись в её ласкающе гладкую мякоть, приблизившись, упёршись в нежно прохладное её бедро так, что с каж¬дым дыханием я прикасался к ней полнее, будто обнимал собою, я ощутил нечто сравнимое с равновесием. Она не сразу обернулась ко мне, а когда обернулась, удивление опять высекло прекрасные искры из моих глаз. Я смотрел на неё и не узнавал.
- Я сняла парик, - сказала она извиняющимся голосом, - в темноте ведь не видно, что я не причёсана.
Я резко приподнялся и она тоже. Бледный свет коснулся её лица. Удивление! Вместо обычных   чересчур уж густых, чересчур уж тяжё-лых с резкой чёлкой волос голову её обрамляли светлые как лён шелко¬вистые пушистые волосы. Нет, они не обрамляли её, они - она, но она – не она,  а малознакомая, юная как воспоминание о юности девочка. Сейчас я дотронусь до неё, и она исчезнет как видение. Но, угадав моё удивление, она объясняет:
- Терпеть не могу шляпок и платков, приходится носить парик сейчас ещё холодно.
Нет, она реальна. Так вот откуда чувство маски, и вот ког¬да маска, наконец снята, раздетость светленькой её головки оказалась чуть ли не более пикантной, нежели обнажённость её тела,  она окончательно обратилась в ребенка, не перестав при этом быть женщиной. Передо мной была невинная овечка готовая к жертве и вознесению. Раньше я ей восхищался, но полюбил    именно в этот миг.
Ложимся, и равновесие исчезает, её кожа сладка и нежна где ни коснись, и я пускаюсь в плавание по привольнейшей из стихий. Она уперлась двумя ладонями мне в грудь:
- Нет, в тебе есть что-то особенное, как это я просто взяла и осталась, я совсем не боюсь тебя.
В моём мореплавании назревает буря, я готов забыть об опасности, но она говорит:
- Только на всякий случай не касайся моего живота, спереди чувствительность как-то особенно...
Повинуюсь. Не грубая похоть, нечто иное оказалось моей путе¬водной звездой; мы встретились как на аллее  детства, и физическая близость была тем радостней, чем наивнее, второстепеннее, нечаянней. И ещё я был влюблённый эскулап.
Её голос зазвучал снова, и было в нём нечто от пения:
- Я осталась и уверенна: ничего со мной не будет, со мной ничего,
ничего не будет. Это произнесено как заклинание. В полумраке она становилась всё прекраснее, румянец, да, я действительно видел или чувствовал его, затуманил её черты, они стали нежнее, тоньше, огромные, выра¬зительно вычерченные глаза смотрели на меня и сквозь меня, как бы созерцая источник, откуда исходят радость и мир ниспосланные её истосковавшейся душе. Она заглядывала мне в гла¬за испытующе, как будто узнавая, как и я своё предназна¬чение. Надежда и осуществление на её лице были прямо-таки не от ми¬ра. Да, именно такими должны быть лица мучеников святых перед божьим судом - истиной.  Но и моё удивление было подобным её , самым радостным было странное сознание, что я причиной счастью, я, почти стёртый с лица земли, опустошённый, выброшенный, нищий. Это было так же невероятно как реально, Мне казалось, что я - грязный оборванец оказался вдруг в роли  принца, короля, представляю её высшему свету, и никто не видит лохмотьев, наверное, только потому, что я - голый король. О забытое ощущение одарённости, и опять же младенчества, когда действия легки, а у других вызывают восторг. Я кудесник, играясь, наслаждаясь сотворяю радость, исцеляю. Сквозь яркость впечатле¬ний запомнилось её лицо. Поистине таковы лица праведников у врат рая, когда соединяются вера и свершение, молитва и дары. На земле это ирреально.
А она всё смотрела на меня боготворимо, когда целовал лицо, ког¬да всасывал неистощимую сладость её кожи, когда зубами объял, нако¬нец, животворное ядро её груди, она быстро поднялась, вытянулась на коленях, и я, наконец, смог свободно созерцать всё, что осязал, уяснить, представить себе её. Но что это? Я догадался раньше, чем возник вопрос. Наверное, это и есть?!
Мне даже было интересное посмотреть на то, о чем я толь¬ко слышал, что возбудило любопытство как легенда. Она видимо невероятным усилием сдерживала себя, но это я понял не сразу, её не рвало, но резкое напряжение вдруг сжимало живот, вол¬ной прокатывалось по всему телу, что, как ни парадоксально, усилило его прелесть. Кажется, именно это и принудило меня оцепенеть в созер¬цании. Созерцание длилось мгновения. Потом, как будто достучавшись в тяжёлую дверь, разбудил крик ужаса: ей, наверное, плохо, может быть очень. Нужно что-то делать, но что делать с голой русалкой, схва¬ченной клещами мучительных судорог? Прикоснулся лукой и отнял руку: голый король, кажется, слова эти в детстве имели иное значение, ка¬жется теперь всё возвращается.
Я видимо уже не чудотворец, и из этого вытекают какие-то следствия, но я не в силах был разобраться, и результатом была растерянность.
- Дать тебе воды? - вспоминаю, наконец, забытые рецепты.
Она еле кивнула, когда отпила глоток, свернулась в комок, и долго, недвижно – молчание.
Я попросил её лечь, и она покорно повиновалась. Мы утонули во времени, оно
поглотило утопленников и волновалось над нами звучной тишиной, шорохами, далёкими гудками. Наконец, я снова обратился к ней и увидел: она смотрит в окно, глаза всё также распахнуты, велики, но уже не улыбаются. Коснувшись пальцами лица:
- Большие неулыбающиеся глаза, - говорю, надеясь, что она возразит мне хотя бы слабой улыбкой. Нет. И другие слова с той же целью не достигли цели. Мы долго ещё лежали, потерявшись во тьме, надеясь заснуть. Потом она тихо попросила:
- Я пойду домой?
- Три часа ночи, как сейчас домой?
- Можно поймать такси.
- Как сказать, но почему вдруг нужно пускаться в этот путь?
- А у тебя нет чего-нибудь снотворного?
-  Нет, - пожал я плечами, но потом, роясь в памяти, порылся
    и в ящичке и, как ни странно, обнаружил на месте давно забытый флакончик. На дне катались маленькие зелёненькие шарики. Она сразу, определив в них драже аминазина, не запивая, проглотила две штучки. Мы улеглись.
Ночью, то и дело, всплывая из царства каких-то утомительных фильмов, я видел, что она лежит ничком абсолютно недвижно, беззвучно. В том, что к покою этому сон ни при чём, я убедился окончательно, когда заметил, как она закрывала свои светлые, с отражением ночных окон, глаза при моём пробуждении; она замирала подобно насекомому при неосторожном к нему прикосновении.
Когда в наступившем утре мы покидали дом, глядя на нее, я подумал: она не забылась ни на минуту.
Утро было солнечным, да и моё настроение не было мрачным,
- Что ж, - думал я, - небезынтересная проблема, и какое удовольствие исцелять прекрасную женщину сексуальными средствами. Я готов был отдаться этому с величайшим тщанием, энергией и изобретательностью.
- Когда встретимся? - спросил я на остановке.
       - Я позвоню, сейчас ничего не могу сказать, - и улыбнулась как-то про себя. Я понял, что значение этой улыбки я не понял.
А позвонив, сказала почти незнакомым ласкающим голосом:
- Я думаю о тебе, мне кажется, я немножко в тебя влюблена, встретимся на том же месте, в то же время.
И снова идиотствующие клоуны приветствуют нас нелепостью поз. Путь повторился теперь быстрей, привычней. Когда остались наедине, она, не раздеваясь, попросила воды и выпила, высыпав на язык - два ка¬ких-то порошка.
- Это чтобы не портить настроение тебе и себе, - улыбнулась с каким-то осадком досады. На мои вопросы пояснила, что сама готовит себе смесь из витаминов и снотворных, обладающую близким  к наркотическому действием, что уже не может без неё обходиться.
      - Я знаю, что я плохо кончу, - резюмировала она, когда я стал говорить какие-то предостерегающие банальности. Сегодня в её манерах было что-то новое, прозаически откровенное. Я предложил раздеться и сразу до конца. Намеревался объяснить эту просьбу целями убиения её злосчастного рефлекса. Но не успел, она поняла по-своему, и её замешательство на сей раз было иным. Что-то утомлённое мелькнуло в лице, потом произнесла:
- Ну, хорошо, только я должна сказать тебе, ты должен понять, в общем ты должен обещать мне...
Я затороп ился авансом согласиться. Она продолжала:
- Если это ещё раз произойдёт, мы больше не должны видеться, и ты не должен искать встреч, обещай мне. Понимаешь, ты только не обижайся, но после этого присутствие человека, любая деталь, обстановка действуют в одном направлении, и я ничего не могу с собой поделать. Я должна уйти, чтобы не видеть, понимаешь?
Она продолжала говорить, не замечая, какое впечатление произ¬вели на меня её слова. Я не оптимист, но почему при всяких переменах в сердце надежда. Вспоминаю, компанейский, из харизматов па-рень обратит вдруг на меня солнцеликое свое внимание, и сразу пригрезится, что одинокий мой мир наполнят отныне бойкие интересные люди. А он попросит одолжить   денег, чтобы, конечно, не отдать, и един-ственной наградой за нищенский дар будет теперь откровенная неприязнь, да ещё насмешка. Вот и сейчас при её словах у меня мелькнуло не опасение, какая-то надежда. Но то, что она сказала потом не отвечало никаким моим ожиданиям, опрокинуло целый мир, преображён¬ный и преобразивший меня в последние дни, мой новый - мой истин¬ный мир. Я готов был ко многому, но оказалось совсем к иному, я приготовился бесконечно наставлять её сексуальной гармонии, я готов был, если понадобится, на длительное воздержание, но как всегда не подумал о самом  безысходном - просто ничего,  конец. Какая гениальная, какая удушающая простота, теперь когда судьба, наконец, послала пристанище гонимой душе, когда наступил, наконец, судный день обретения человеческого достоинства, я готов был встретиться с чем угодно, но не с самим собой, пустотой души и рук. Прошлое, которое смотрело на меня ещё вчера безмерно отодвинутое вдаль, опять предстало моим сегод¬ня и всегда.
- Нет, только не это, лучше ничего не надо...
Но голые ягодицы предстали очам, прежде чем она скользнула под одеяло, и стал торопливо сбрасывать с себя одежду, черпая сладострастие в самом этом процессе. Максимальная осторожность, успевал я думать при этом, но прикосновения мои были разнузданы, цепки и сильны, потом замер, ощущая телом текущую в объятиях жизнь, и она представляется мне, о нелепость, гармоничной и прекрасной как миф об эдеме. Не надо ходить далеко, выкапывать из-под земли черепки и развалины, чтоб подтвердить библейские сказания, надо упереться в неё тупым членом и всеми причиндалами, животом грудью ощутить освежающую прохладу её гладкой кожи и вот истина, и завертится, убаюкает счастливое головокружение, и незабвенные видения райского сада предстают взору. Смешно, позор¬но(?) но факт, лишь в грехе поднимаемся к божественному, остальное отвратительно, бездуховно. Впрочем, для кого позорно, для нас индивидов, или нелепой морали перекосившей лицо мира. Но не с этого ли начался и божий гнев, и изгнание в земной наш галут? Да с этого, это первая акция по сю, но и последняя потустороннего - божьего нашего бытия - последняя, стало быть связь-воспоминание с божественным, оттого и сладок грех и радость его вопреки всем поклёпам лжецов, божественна. Хоть немного побыть, вздох¬нуть осмотреться в этом саду, прежде чем божья длань - роковая реакция моей подруги навсегда прогонят меня отсюда.
     Реакция почему-то не наступает, неужели добрые силы действительно  умеют побеждать? Или просто кто-то о чём-то забыл, и изгнание не состоится? Реакция наступила при этих мыслях.
- Боже, - прошептала она, как-будто задыхаясь, - мне же хорошо с тобой. Мамочка! - это слово она выкрикнула, проплакала, и был то плач, лишённый всех и всяческих покровов, голый, биоло¬гичный. Но вместо того, чтобы отпрянуть, она крепко обхватила мою шею, прижалась лицом к груди. Потом совсем иначе, с глупым смехом и дрожью:
- Ой, я делаю успехи, кажется, проходит, проходит, я делаю успехи, у меня начинает проходить, раньше этого не было, всё... прошло совсем, и не будет, не будет больше ни-ког-да!
Последнее она произнесла с маниакальной верой и блаженством, она улыбалась, смотрела на меня и взглядом восклицала лучезарное " Здравствуй!"
- Ничего не будет? - произнёс я недоверчиво, но мускулы, грешное мое тело подобно отпускаемой пружине не дожидаясь выяснений, перешли к дей¬ствиям. На долю секунды она как будто вспомнила о страхе, но ноги её легонько растворились, и ещё не веря происходящему... снова луга потустороннего детства и можно свободно реять купаться в их пространстве, как безмерна свобода вознесений и падений, что это животные, да ведь и они пасутся в райских лугах, но не надо их бояться, крик, матери, он зовёт меня домой и оказывается вдруг центром мирового притяжения, греза рассыпается, но реальность, реальность…       
Я не перестаю бояться, обостренно чувствуя и себя и ее, отдаваясь вол¬нам, сладкому биению, не перестаю следить её дыхание. Мне доставило невыразимую радость то, что дыхание это закономерно учащалось, наконец, критическое мгновение, её сладострастие я вкусил как своё, и снизошёл покой, ЧИСТЫЙ прозрачный. Я не успел насла¬диться им, она довольно энергично приподнялась и села. Удивлён¬но, убеждённо, недоумённо:
- Послушай, меня не тошнит!
Я внимал, не отпуская её.
- Меня не тошнит, - повторила она, воодушевляясь и любопытствуя незнакомому, состоянию свободы.
- Послушай, меня не тошнит! Наверное, нужно пойти помыться, -
продолжала она, смеясь, с видимым восхищением принимая каждый
шаг нового ритуала.
Нужно было отпустить её и вернуться к себе. Нет катарсиса прекрасней, нежели принесённый выплеском телесной страсти. Как легко вознесение от бренного к небесному, от греха к безгрешно¬сти, от телесного к идеальному, от необходимости к свободе, от борьбы к миру и созерцанию. Счастлива рыба, умирающая в этом выплеске жизни, мне бы такая смерть! Но сейчас я счастлив здесь в человечьем обличье. В мыслях, что поднялись к небесам, был я сно¬ва принцем, я содеял-таки столь сладкое, лёгкое действо и этим, подумать, этим вызволил принцессу от злых чар,  вот она природа и все ничто перед ней.  Настоящее реальней прошло¬го и будущего, и поэтому случившееся ощущалось теперь простым, естественным, должным.
Она плескалась в ванне, вышла голая, свежая и опять - ко мне в постель, обжигая прохладой еще влажного тела, и всё завертелось снова. Но она высвободилась из объятий, села в позе мыслителя и опять удивлённо и сосредоточенно:
- Нет, серьезно, меня не тошнит, - потом, видимо вспомнив вчерашнее моё предложение, решительно произнесла:
- Давай выпьем.
И действительно, почему не приобщиться к этой славной тра¬диции под названием "выпить". Радость приобщает ко всему миру. Снова нужно было отпустить её, я поднялся в ангельском естестве своём, взял с полки приготовленный графинчик, налил две рюмочки, не зная, что это был последний миг неразумной моей радости. А когда  повернулся  чтобы протянуть ей рюмку, то увидел её в знакомой позе на коленях и сразу всё понял.
И всё-таки, - сказал я себе, неужели? И всё-таки! После столь¬ких минут безмятежности, не нужно было её выпускать из ОБЪЯТИЙ, я ведь чувствовал, что нельзя отпускать; и всё-таки, и всё-таки, - пульсировала, отдаваясь в виске мысль.
С громким прерывающимся плачем, держась за горло, она .бро¬силась в ванную, откуда только что явилась богиней и оттуда сквозь шум кранов - звуки сдавленных рыданий.
Сколько раз меня учила жизнь черной истине: "каждому - свое", а я глупец всё верю во что-то; но час настал, маскарад окончен. Прекрасный принц опять обратится в урода, заздравный бокал – в бокал "за упокой". Эй ты, которому не дано! Коснулся счастья? Это - порог твоёй гибели, достиг цели? Это твой крест.
Дать ей одной корчиться в её болезни? Или присутствовать беспомощным наблюдателем, что ещё нелепей. Я последовал в ван¬ную. Ирония судьбы не знаёт границ, моему взору предстала голая женщина, склонённая над раковиной, которую погребли рас¬сыпавшиеся водопадом волосы, и циничное желание пронзило моё голое тело.
Я конечно же безжалостно его задушил. Но как справиться с её проклятым приступом, учитывая мою, теперь, уже очевидную тошнотворность? Что-то делать нужно, и нужно, следо¬вательно, забыть обо всём. Отбросив растерянность, я, как и в первый раз, быстро нашёл некое средство: намочил руки и мокрыми стал водить по спине, интуиция подсказала, что это должно отвлечь. И действительно, она кивнула в знак того, что помогает. Тогда я понемногу стал лить на нее воду из стакана, само отождествляясь с во¬дой, обнимавшей изгибы и желобки её нежного, уязвимого тела. Я боялся её простудить и высказал своё опасение вслух:
- Какое это имеет значение, - смогла она, наконец, выговорить с усталым отчаянием, потом с надрывом, - уйди, тебе ведь противно.
Мной владели совсем другие чувства. Наконец, обмыв последний раз лицо, она откинулась от раковины и пьяно пошла к постели. Сидя, завернулась, закуталась в одеяло, попросила выключить свет. Я ещё раз успел заметить, как менялся её взгляд после таких при¬ступов. В первый раз стал он напрочь неулыбчивым, теперь она и вовсе смотрела мимо. Но если взглядывала на меня мельком, то было в этом нечто до потусторонности постороннее, заставившее меня сразу оценить новую дистанцию. Я понимал, она уяснила, наконец, что я не принц - маленький человек, такой как и другие. В данной ситуации это озна-чало быть обманщиком, и, конечно, ей не было дела до того, как я сам обманут.
Вскоре она попросила меня принести ей сумочку, снова прогло¬тила, не запивая, свою смесь, сказала, чтобы я уснул, конечно, беспокоясь только о том, чтобы минимизировать моё присутствие.
Я лёг, наблюдая в темноте неподвижный её силуэт, она уже под¬нялась в недоступный эмпирей абсолютной беззвучности - свое по¬следнее убежище. Теперь я осознал ситуацию со всей ясностью. Условия договора выполнены! Прочь из приснившейся сказки, поди вон "на круги своя", всё должно вернуться на эти постылые круги. Эта женщина со мной последние часы. С наступлением утра она уй¬дёт из этой комнаты, из моей жизни, уйдёт еще быстрее, чем вошла.  А вошла она в мою жизнь быстро, как в распахнутое окно ветер, сад и пение птиц и быстро стала необходимой, потому что заняла место, мучительно заботливо оставляемое ей многие годы, потому что необходима была давно, потому что её место снова займёт звонкая как часы пустота. Неужели всё должно быть сломано этой нелепостью?! Да, разу¬меется, несомненно, это нужно бы знать и заранее, если бы можно было всегда быть реалистом. Некогда встречи и разлуки были так уникальны, но чем дальше, тем неотвратимее сквозь уникальность проступает зловещий стереотип: судьба посылает мне нечто только для того, чтоб было что отнять. Мистично, но это факт, от которого некуда деваться, и всякое новое ему подтверждение вырывает у меня почву из-под ног, бросает в атмосферу удушья. Не было обычных причин,  так нашлась ведь такая, нелепая, фантастичная, невероятная, чтобы послужить отвратительной банальности - пустоте. Это не вереница случайностей, это закон, формула которого мне давно ясна. Как невыносимо устал я биться об эту стену.
Но может ещё не всё потеряно? Эта новая мысль сначала явилась на ночном  небосклонё  светилом тусклым, безнадежным, но постепенно стала захватывать меня, даже перерастая порой в счастливую уверенность. Нужно ещё попытаться что-то изменить. Несколько часов она ещё неизбежно со мной. Я прислушался, чтобы уловить  её дыхание, но не было слышно ничего. Она теперь лежала на другом краю моей широченной тахты, и расстояние в локоть было космическим. Даже не верилось, что рядом ещё находится человек, ещё распространяет, увы, поглощаемое одеялом, тепло, ещё бьётся в ее руке пульс, течет в жилах кровь. Но она проснётся, в этом хоть можно быть уверенным. Только бы случилось это пораньше, чтобы осталось время поговорить. Но может быть поговорить не удастся? Мысль эта делала моё ожидание невыносимым. Расставание скверно, оно стократ скверней, когда не сказано какое-то нужное слово. Но я не мог будить её сон или молчание. Нужно уловить момент и толь¬ко бы его не проспать.
У меня созрел вполне реалистический план: мы расстанемся на время, сколько понадобится. Не может быть, чтобы этот неле¬пый рефлекс, в конце концов, не исчез, не может быть, чтобы она сама не отличала патологическую реакцию от человеческого ко мне отношения, а в этом последнем смысле у неё не было оснований ко мне перемениться. Она поймёт, ведь в моей судьбе есть много сходства с сё трагическим гонщиком.
Было ещё совсем темно, когда в очередной, раз, посмотрев на неё, я увидел, что большие глаза её открыты. Она смотрела в ок¬но знакомым, но всякий раз иным взглядом; не закрыла глаза, когда я повернулся. Я заволновался, час настал, я почувствовал также, что ее  пробуждение вернуло меня из ночного мироощущения в дневное, более уверенное. Я удивился голосу и словам своим, они зазвуча¬ли также респектабельно как вчера, когда я был совсем в другой роли.
- Так что, мы больше не встретимся? - спросил я с независимой интонацией.
- Нет.
И многое, что готовилось, оказалось никчемным, никчемушным. Но останавливаться нельзя. Нужно сделать всё от меня зависимое, и погодя, заговорил снова, теперь уже неуверенно, невпопад.
- Давай расстанемся на время, ты вылечишься, не может же это продолжаться вечно. Хочешь, я научу тебя гимнастике йогов, нет, мы, конечно, можем не встречаться совсем... Давай переписываться, и я криво усмехнулся про себя, вспомнив "Бед¬ных людей". Что ж, всё правильно, бедные люди - не только имущественное состояние. Но говорил я в это время другое:
- Мне кажется, я бы тебя вылечил, у меня интуиция. Вот ночью мне подумалось, что тебе обязательно нужно бросить твою смесь хоть на месяц, в крайнем случае, её сменить. Бросить будет мучительно трудно, но такая встряска тебе как раз и нужна, ведь, посуди сама, лекарство подавляет не только рефлекс, но и те си¬лы, которые бы боролись с ним.  (Про себя я даже оценил свою ло¬гичность) я говорил нечто ещё...
Она слушала , опять воцарившись в своей безмолвности. Направленный в окно минорный взгляд выражал полную расслабленность, но, казалось, вобрал в себя всё её существо. Потом мне показалось, что прежде сухие её глаза чуть увлажнились. Действительно, она не отсутствовала и вскоре, продолжая смотреть в окно огромными и теперь явно мокрыми глазами, произнесла:
- Мне было хорошо здесь...
Я умолк.
- Мне было хорошо здесь, - повторила, переводя взгляд на комнату, на расставленные и разбросанные предметы,- как быстро всё кончилось. Через паузу:
- Мне ещё сейчас, хорошо с тобой.
Живой росой в пересохшую душу пали последние её слова, имен¬но их так жаждало сердце. И опять отпрянула с глаз пелена ночных миражей. Так значит, я не стал для неё неприемлемым, отвратительным. Значит я для неё не как все, как те другие, значит что-то осталось, значит что-то будет! Да, женщине этой дано было и повергать и поднимать меня.
Она снова села как вчера, закутавшись одеялом. Заметив не¬кое специфическое облачко в лице, я спросил:
- Тебе скверно?
- Какой ты догадливый, - сказала она не то серьёзно, не то иронически, - теперь это всё время и не скоро пройдёт, но иногда сильнее.
- Попробуй сделать глубокий вдох и задержать на несколько секунд.
Она послушалась как школьница.
- Ну как, легче?
- Да, немножко.
Я обрадовался ребячливо.
- Напрасно ты не используешь возможности этой физкультуры,
я занимался егой и могу сказать... Она покачала головой, не принимая всерьёз мои советы, но ска¬зала:
- Всё-таки что-то переменилось, у меня стало откатываться как-то, может и в самом деле с тобой это пройдёт?
И она впервые за МНОГОЕ времени посмотрела на меня как вна¬чале, с лаской и надеждой. Я даже не нашёл, что ответить, чув¬ствуя только, что счастливая, казалось, безнадежно умершая волна ПРИЛИВАЕТ и снова поднимает меня своей зыбкой и чудодейственной силой. Хотелось ворваться под её покровы, забыть о барьерах, о химерах, обо всём. Но не разбить хрупкий сосуд! Волну¬ясь, перевёл разговор. Опять стал рекламировать йогов, говоря, что она не права в своём невнимании к ним. Стал объяснять ей, как делается полное дыхание - основа ПРАНОЯМЫ.      Заду¬мал даже продемонстрировать как оно выполняется в позе лотоса. Я снова чувствовал себя ребёнком, и "демонстрация" нагишом перед этой женщиной действительно перенесла меня в бесстыдную вольность детства. Её созерцание я воспринимал как утончённую ласку. Я набрался смелости даже попросить её прикоснуться ладонями к мо¬им бокам, чтоб ощутить последовательность дыхательного процесса. Но легчайшее это прикосновение сразу возбудило дремавший дотоле член он быстро и всенародно стал расти вверх пока не вытянулся смешновато тупо приветственно, так что расстроенная моя ученица не смогла не ухмыльнуться, вернее было то какое-то воспоминание об усмешке. Но когда я по всем правилам, демонстрируя первую стадию вдоха, выпятил живот, она засмеялась по-детски, почти весело. Я сорвал с неё одеяло, и всё было забыто в секунду, но только на се¬кунду, Меня остановило её лицо, и я в ужасе отпрянул назад. Од¬нако приступа не последовало, она, видимо, просто испугалась. Я попросил её подышать, и она снова повиновалась с трогательной по¬слушностью. В свете занимающегося утра казалась совсем школьни¬цей, симпатичной до невероятности. Слава богу, всё успокоилось, и тем ещё один барьер был преодолен. После всего, что было, он имел несоразмерную ценность.
Ко всем чертям! Лгали ночные кош¬мары, мне дано было ещё обнимать эту женщину. Не так жестока, бра¬тец, к тебе судьба. Мы лежали вскоре совсем как вчера, и я долго, не двигаясь, впивал её негу всем своим телом. И опять нега эта насильно выключала из сознания реальность и переносила в иные пространства. В какое-то из этих мгновений и осенила   «гениальная» мысль: Мне вспомнился гимнастический зал, любопытным отроком вхо¬жу, останавливаюсь у дверей,  я занимался по соседству, и меня захватывает гул зАЛА, ПРЫЖКОВ ,  фейерверки сальто; прямо передо мной какой-то паренёк делает сальто неудачно
- Сразу, сразу, - набрасывается на него тренер, - сразу перебить испуг, ещё, ну, р-раз! И с его страховкой упражнение выполнено.
Перебить испуг сразу, сейчас, после всех потрясений этой ночи, пока живые потрясения эти не сменились мертвенной инерцией, сейчас, пока борется добро и зло, и победа греха ещё возможна. И тогда моя мысль разрешилась действием простым, быстрым и чёт¬ким. На её лице отразились испуг и мольба.
- Она не знает моего замысла, - мелькнула снисходительная мысль, - но она как вчера подчинится увлекательнейшему из ритмов, её отвращает не ощущение, а мысль, которую и надо изгнать, только не отпускать ее потом из моих объятий. Впрочем, в моей голове это была не мысль, а идея. И как смелый рыцарь сокрушительно и мощно я ворвался в моё жизненное пространство, завладел до самых кра¬ёв, воцарился уверенно, победно. И действительно, какая-то сень умиротворённости пала на немо вопиющее её лице. Конечно, конечно, вот опять это драгоценное восхитительное дыхание. Ну, ещё, ещё, ну, р-раз... Но дыхание остановилось, рот открылся шире с нелепым звуком, она резко поднялась к моей груди и привстала на ноги, ра¬зом свергнув самозваного завоевателя. Остановилась, вытянув судорожные руки книзу, опустилась на колени, села, запрокинув голову, пальцы сгибались и разгибались беспорядочно, каждый себе, и это производило ужасное впечатление. Мука на её лице отобразилась пронзительная, поза напоминала позу мольбы, и молила она себе, на¬верное, смерть. Не глядя, как в трансе, она нащупала, наконец, свою одежду и стала быстро одеваться. Следил немую сцену, понимая, что слова, изобретательность, потуги уже остались позади. Скован¬ность и немота овладели мной безраздельно, сообразил, что сейчас она потребует выпустить её одну, и стал торопиться. Отпустить её без слов, без перспективы свидеться, казалось немыслимым. Но немы¬слимым было всё другое. Она только на секунду остановилась у две¬рей, и пальцы заговорили нетерпеливо, вопросительно. Как воплотилось во всём её облике одно неизмеримое стремление выр¬ваться из недавно любимой обители, стремления этого хватило бы на тысячу птиц в тысяче клеток. Я поспел, открыл дверь, только осво¬бождение не состоялось. Я прекрасно сознавал, что как последний вдох, как последний крик ей нужно сейчас освободиться от меня. Не только изменить что-то, но сказать ей слова прощания было бы кощун¬ством. Повернуться, остановиться, отпустить её без слов, без всего, нужно было сделать именно это. Но остановиться я не мог, титаническское её отвращение повергло меня в какую-то парадоксальную стадию гипноза. Я всегда не мог, когда вслед нелюбезный взгляд или мысль, но теперь это было свыше моих сил. Чтобы остановиться, мне нужно было сосредоточиться, а чтобы сосредоточиться, мне нужно было остановиться. И началась голгофа - немое шествие по нашим поэти¬ческим тропинкам, холмикам, через парк, к троллейбусу. Я намечал себе точки, чтобы остановиться, но механически шёл ведомый внешней силой. Последнее слово смелого спора, тяжеловесная реальность высокой мечты – вот она омерзительная хлябь, в которой вывалять, утопить наглеца, осмелившегося помыслить о прекрасном. И длится  унизительный марш. Конечно, мы должны были пройти здесь по тропинкам нашей ИДИЛИИ И МЕЧТЫ,  чтобы очистить их от ПРЕ¬КРАСНЫХ иллюзий; по кущам несмелых, как занимающаяся зелень, надежд, чтобы вытоптать надежды, по лужайкам любви, чтобы попрать её вдохновенным отвращением.
До троллейбуса не близко, кажется, пути не будет конца. Она то отстанет, то почти бежит, и мука на её лице не гаснет. От её ненависти, от моего унижения моя душа - зудящая рана, и всё-таки я считаю шаги и с другого конца, чувствуя, как с каждым из них близится последний взгляд. И вот остановка показалась, и теперь шаги до неё можно действительно считать. Нет, слава богу, ещё не этот троллейбус, но из-за деревьев уже показался следующий, и сердце сжало всеми знакомыми ему бедами. Легковесная дверь отворилась. Не кивок - отдалённый уродливый намёк смогла выжать она на моё нечленораздельное прощание. Дверца захлопнулась, и я ясно представил себе её облегчение.
Какое-то время я вздрагивал при звонках телефона, надеялся все, КАЗАЛОСЬ ОНА позвонит, или встречу её за углом, в магазине, троллейбусе. Напрасно. Я знал её имя и фамилию, можно было бы поискать, но не было НА то права. Она позвонит, позвонит сама, позвонит...
Ещё часто являлся мне с большими и пристальными, как у неё глазами брюнет-гонщик. Не тоска, а зоркая, холодная месть была в этих глазах. Эти сильные люди, думал я, они умеют полнокровно жить и мужественно умереть. Давно, ещё в юности, я со всей ясностью ощутил, что расставаться с жизнью легче тому, кто её познал, был счастлив, ибо в тотальной пустоте несчастья не на что опереться. В отличие от меня, он был сильным, счастливым человеком, потом трагическая случай¬ность - и к 35 он успел узнать и жизнь, и смерть. Я - ни то, ни другое. Слава одарённым, бесславность - бездарным - вот высшая справедливость жизни. Но и попадая в беду сильный может пригво¬здить взглядом несчастного и запечатлеть свою смерть памятником жи-вого мучения. Кто вспомнит обо мне через несколько дней после моей смерти? Но сильные побеждают умирая. Он пересилил меня из мо-гилы, он обручил её с собой, навсегда и обрек верности – черный гонщик.
Девочка, которую от меня тошнит, нет, не в переносном, а в ПРЯМОМ смысле, где ты?!